Раннее утро. Только-только солнечный диск покрасил верхушки берез в нежно-розовые тона.
Опушка леса. На траве роса: приятно холодит лапки. Бежит, петляя и озираясь, косой. Бежит ходко: пожалуй, и не угнаться.
Куда так спешит пушистенький да шустренький? Нутро его гонит. По его сведениям, у бабки Дарьи, что обитает в ближнем хуторке, на грядках морковные хвостики завелись. Решил, вот, сбегать, полакомиться, то есть похрумкать. А, заодно, глянуть, как там капуста развивается. Если что, считает косой, не грех будет и листочками капустными попотчеваться.
Бежит, короче, мелкий воришка. Бежит и облизывается. Наверное, в предвкушении.
Но тут, справа, из лесочка слышит лай. Лай совсем не собачий. Пострашнее будет. И не лай даже, а утробный вой.
- Эй, приятель! Погодь-ка: разговор есть.
Косой в ужасе присел на задние лапки. И длинные лопасти ушей прижал к спине. Дрожит-трясется весь. Дать бы дёру, да сил нет.
А из-за разлапистой вековой ели морда страшная показалась. Морда та длинная и клыкастая: всё щелкает грозно и щелкает.
Лесной разбойник вышел на опушку, отряхнулся от прилипших иголок и всякого иного лесного дерьма, поозирался, увидел, что искал, с ленцой подошел к старому пню, пыль сдул, а потом и устроил свой зад. Передние лапы скрестил на впалой груди, задние же закинул одна на другую. Словом, принял вид важный.
- Не боись, косой. Я только-только плотно позавтракал, а потому ты во мне не вызываешь аппетита.
- Я-я-я... ннне бббоюсь совсем, - говорит косой, а у самого зуб на зуб не попадает: лихоманка, значит, взбулындывает.
- Хе-хе, - посмеивается лесной разбойник. - Неужто я такой страшный, а?
- Ннну... вот нисколечко ннне страшный, - храбрится косой, а у самого давно уже душа в пятки ушла. - Ты - добрый... Тттебя еще люди называют сссааанитаром леса. А санитаром плохого зверя не назовут.
- Хе-хе, - коротко снова хохотнул тот. И ответственно добавил. - Эт-то точно! Люди - не звери. Люди с понятием. Не чета какому-то там трусишке зайке серому.
Ну... так... что? Я побегу, а? - косой преданно заглянул в пасть разбойника, где выглядывали белые-пребелые клыки.
- Погодь, любезный, погодь. Не спеши. Твоё хрумканье от тебя не убежит, - волк почесал лапой за ухом и от удовольствия рыкнул. Но заяц ведь не знал, что тот от счастья рычит. И потому ушки , которые уже было стали приподниматься, вновь прижались к хребтине. - Кстати, о хрумканье. Ответь-ка мне на такой вопрос: почему родители тебя назвали "ХРУМНЫМ ЗАЙЦЕМ"?
- Не знаю, братец волк. Честное-пречестное, не знаю. А, позволь спросить, чем мое имя не угодило?
- Необразованные они у тебя.
Косой обиделся за родителей, а потому сердито заметил, ковыряя лапкой в траве:
- Тоже мне... образованный объявился.
- Уж пообразованнее твоих родителей буду, если они не знают, как образовать от глагола "хрумкать" прилагательное. Если по правилу, то ты должен называться "ХРУМКАЮЩИЙ ЗАЯЦ". Чуешь разницу?
- А ты, волк, и в самом деле... ить... того... ну... чё... нешто... ишшо...
- Да... уж, - и волк постучал себя лапой по груди. - Кое-что соображаю. Хоть и дикарь. Хоть и кличут меня люди "тамбовским волком". Котелок, - теперь волк постучал лапой по шерстистой голове, - хорошо варит. Кстати: что это у тебя за лексика, а? Неужели родители не могли тебе объяснить, что "чёкать" и "нукать" неприлично? Что за архаика?! Так даже при Василии Шуйском на Руси не говорили.
- Инта... родичей не выбирают. Какие есть... То есть, какие были.
- А они у тебя, вообще говоря, были ли? Ты их видел?
- Не помню, чё балакать.
Волк поморщился.
- Фу! Снова этот мусор слышу.
Косой, которого родители назвали "ХРУМНЫМ ЗАЙЦЕМ", стал оправдываться.
- Я ить чё? Я ни чё.
- Ты это прекрати, ясно?
- Бу... ста...
- Изволь-ка попонятнее.
- Буду стараться, - повторил косой.
- Ну, вот! Можешь же!
- Пытаюсь, волк, пробую.
- Встретишь родителей, передай им от меня привет. И скажи, что волк обижается, что те плохо исполнили свои родительские обязанности: оболтуса произвели на свет.
- Я... не могу...
- Это еще что такое? - волк насупил брови. - Своеволия не потерплю.
- Я бы, волк, с превеликим... Да ничё не поделаешь: если даже и встречу, то не признаю. Я - интернатовский. Меня моей заячье обчество воспитывало. Нас с детства бросают на произвол судьбу.
- Бедненький, - жалеющи сказал волк. - Значит, тепла материнской груди не изведал?
- Нет. Ить как бывалоча? Бегу-бегу по лесу. А внутри сосет. Голод дает знать. Вижу: на полянке зайчиха. Подлетаю, впиваюсь в соски и насыщаюсь.
- Зайчиха-то, что, чужая?
- А, черт их разберет! Все на одно лицо. Вот так и кормился, покудова мал был.
Волк покачал головой.
- Ну, и нравы у вас. Ну, и порядки. Где это видано, чтобы дитё малое бросать? Тогда понятно, почему ты "Хрумный заяц". Ясно, отчего речь замусорена: коллективное воспитание дает о себе знать. Как говорится, у семи нянек - дитя без глазу.
Волк встал, потянулся.
- Ну, я пошел. Заболтался с тобой, который без роду и племени. Если встречу твоих безответственных родителей, то уж задам им трёпку. Век помнить будут.
Волк пересек опушку и скрылся в кустарнике.
Косой, все еще сидя на заднице, но уши-лопасти уже поставил торчком, покачал головой.
- Ить чё там: и оттреплет! Вот те крест, оттреплет.
Косой сиганул и был таков.
На том и сказке конец. Неужто дочитал? Какой ты - молодчина!
ЕКАТЕРИНБУРГ. 31.05. 04.
ПРИМЕЧАНИЕ. Автора сказки "ХРУМНЫЙ ЗАЯЦ" я не знаю: кликуха какая-то.