Тогда я учился в пятом классе, а в деревне, где я жил с родителями, была лишь школа-четырехлетка, поэтому пришлось ходить в школу-семилетку аж за пять километров.
Дорога вилась меж полей и средь перелесков. Осенью и весной - ничего, терпимо: за час добегал до дому, если, понятно, ничто не отвлекало мальчишечье внимание. Отвлечь же могло всякое разное.
К примеру, могучая-премогучая ель, макушкой упиравшаяся (так мне казалось) прямо в загадочное и непостижимое небо и стоявшая веками рядом с проселком. Иду, бывало. Поравнявшись, встану и, закинув головенку назад, пытаюсь досмотреться до всего, что скрывается на самом-самом верху. И увижу! Вон, скачет с ветки на ветку маленькое и пушистенькое - это белочка, держащая короткими передними лапками ёлочную шишку. Сейчас, представляю, станет шелушить, доставая семена. И правда: через несколько минут сверху доносится пощелкивание и на землю сыплется шелуха. Ясно: готовит пропитание на всю долгую зиму.
Весной? Ну, также много чего интересного. Например, пташки-крохотульки в поднебесье, вечно забирающиеся высоко-высоко и громко-громко распевающие гимн в честь нового возрождения всего сущего. Подолгу, задрав голову, мог наблюдать в синеве неба за веселым и безобидным озорством жаворонка.
Зимой - не то. Зима - иное дело. Зимой, дай Бог, скорее добраться до деревни: утром - еще сумерки, обратно - уже... ну, они же... то есть, ранние проклятущие сумерки. Засветло не удавалось никогда добраться. Идешь, бывало, а валенком пытаешься нащупать дорогу, чтобы не в целину все-таки ступать. Ориентировался по той же самой ели или выступающим придорожным кустам. Слава Богу, леший ни разу меня не водил за нос и потому не пришлось блудить.
Бегал. А куда деваться-то, судари? Учиться хотел, а власть не шибко-то заботилась о таких, как я. Это ведь сейчас только и разговоров о том, как напоены да накормлены в школе детки. Какие причитания слышатся, если вдруг станет известно, что некий гигиенический режим в школьной столовой нарушен. Тогда же... Молчали все в тряпицу и славили "власть народную" почем зря. Радовались уже одному тому, что дышать разрешается свободно.
Вообще-то, меня палкой домой никто не гнал. Я мог, если непогода разыгралась, и остаться в школе, заночевать в классе, прямо на партах: неудобно, но зато тепло и, главное, не страшно. Так многие и делали. Они могли себе такое позволить, но не я. Их родители, собирая ребенка в школу, наталкивали в сумку (вместе с тетрадями и учебниками) много вкусной всякой всячины. Ну, там пирожки с морковью, ватрушки картофельные, яйца, сваренные вкрутую. А кому-то и клали с розовой корочкой куриную грудку или пару крылышек, а то и шматок свиного сала.
А я? Что в моей холщовой сумке? Увы, всегда пусто и ничем вкусным не пахнет. Мои родители... Впрочем, не о том речь сейчас...
Ну, и вот... Сижу я на уроке, слушаю учительницу, а в голове - другие мысли. Глаз все время косит на покрытое инеем окно. Глаз видит, что мороз усиливается, что ветер поднимается, что, вдобавок, снег пошел. Короче, не миновать студеной метели.
Так и есть. Закончился пятый урок, а на дворе - ужас какой-то. Такой вой стоит, что страшно становится от одной мысли, что мне предстоит пятикилометровый поход по явно уже занесенной сугробами дороге. Поход в одиночку.
Четверо других деревенских, как я прослышал, остаются на ночёвку. Испугала их непогодь. Меня не меньше их напугала, но голод гонит домой. Они (на сытой-то желудок) могут себе позволить, я - нет. Потому что во рту, кроме воды из школьного бачка, с утра ничего не было; если останусь, то еще сутки ничего не будет.
Голод - не тетка: гонит, паршивец, меня.
Укутавшись, как мог и чем пришлось, выхожу на двор. Ветер порывистый и валит с ног. Иду.
Пока шел по селу, то терпеть еще можно было. А за околицей - черт знает, что! Сплошной вой и свист. Ну, явно же: вся нечисть собралась вместе и шабашит.
Жутковато. Но я иду. В двух метрах уже ничего не видно. Стемнело раньше обычного. Небо-то, небо! Превращено в нечто густо-серое и тяжелое, давящее на землю. Кажется, подними руку и упрешься в эту пелену.
Идти трудно. Проваливаюсь в сугробах по колено. Оглядываюсь, а там уже моих собственных следов не видно: замело тотчас же.
Снег набивается в валенки. Выпускаю по верх штанины. Меньше снега, но все равно... Ногам мокро. Остановиться бы да вытряхнуть из валенок снег. А что толку-то?
Вдобавок ветер несет снежный вихрь прямо в лицо. Опустив голову вниз, полуприкрыв глаза ресницами, упрямо продвигаюсь вперед. Прошел половина пути. Определил по той самой ели у дороги. Плетусь еле-еле. Который, думаю я, час? Мне кажется, что с окончания уроков прошло не менее двух часов. Нет, наверное, больше.
Внутри урчит. От голода. Как говорится, кишка кишке бьет по башке. Революция, значит, там.
Справа - слышу долгий и протяжный вой. Нет, то не ветер. Похоже, голод выгнал на охоту серых разбойников.
Слева (по догадке определяю) - должно быть деревенское кладбище. Очень хочется пройти это место быстрее. Стараюсь не глядеть туда, где люди находят свой вечный покой. Кладбище наводит на меня почему-то больший страх, чем рыскающие где-то волки и их омерзительный вой.
Лицо покрылось коркой льда. Ресницы и брови в инее. Штанины заледенели и колом торчат.
Иду... Неожиданно на мое лицо пахнуло чем-то теплым и кто-то фыркнул. Подумал: мерещится. Слышал рассказы деревенских, что так бывает, когда человек замерзает. На ходу? Бывает, сказывают и такое, что на ходу...
И вот я приподнимаю отяжелевшие веки. Что я вижу? Морда лошади и ее умные проницательные глаза, смотрящие на меня, как мне показалось, со смешанными чувствами: с одной стороны, в глазах любопытство, с другой стороны, сочувствие. Лошадь стоит на месте, легонько мотает головой, а изо рта - клубы пара. Лошадь в упряжи: по концам оглобель определяю. Потому что дальше - сплошная мгла.
Понимаю, что лошадь без ездока не может быть в такую погоду. Если, конечно, мне не чудится. Похоже, это умное животное само специально остановилось, чтобы не затоптать этого несчастного мальчугана. Остановилось буквально перед моим носом.
Я отступаю в бок. Обхожу лошадь. Поравнявшись с санями-розвальнями, вижу гроб и сидящего на нем мужичка в огромном малахае, надвинутом на лоб, и в огромном овчинном полушубке, в воротнике которого голова возницы спряталась почти полностью.
Я онемел. Я помимо своей воли остановился: смотрю на гроб и на возницу. Возница из деревенских: оттуда едет. Но, странное дело, я его не узнаю, хотя деревня небольшая и мужиков знаю всех в лицо.
Возница молча протягивает в мою сторону руку, в которой мешочек из черной плотной ткани. Автоматически беру мешочек. Осматриваю: промасленные бока. Рукой чувствую, что там, внутри что-то теплое и мягкое. И вкусный запах стряпанного идет.
Возница, так и не проронив ни слова, легонько встряхивает вожжами, лошадь, фыркнув, дергает сани, полозья которых уже успели вмерзнуть в снег, и уходит.
И вот я вновь один в этом снежном безбрежье. Нет ни гроба с покойником, ни возницы, ни лошади, нет даже следов от саней. Примерещилось все-таки? Охотно бы поверил, но... В руках у меня все еще теплый мешочек с чем-то вкусным внутри.
В животе бурчит, явно намекая, что сие с неба свалившееся подаяние весьма-таки кстати. Стою и раздумываю. Что делать? Развязать и глянуть одним хоть глазком, что внутри? Страшно почему-то. Но любопытство толкает. И я развязываю. В мешочке пышные и румяные оладьи, два яйца, куриная жареная ножка и даже кусок отварной говядины, а на самом дне - позвякивают монеты.
От запаха начинает мутить: есть очень хочется. Но я пересиливаю голод (страх помогает), завязываю назад мешочек, зарываю в снег и ухожу, оглянувшись несколько раз.
Добрался до дома только к восьми вечера. Поужинав (чем Бог послал) толченой картошкой, приправленной слегка молоком и куском ржаного хлеба, забрался на теплую русскую печку и мертвецки уснул.
Мне снился всё один и тот же сон. Очень короткий, однако, неизменно повторяющийся. Будто, какая-то старушка сидит у нас дома на сундуке, а родители ее почему-то не видят. Старушка смотрит, смотрит и смотрит на меня, а потом сухоньким пальцем мне грозит, укоризненно приговаривая: "Не гоже, малец, от дара отказываться, ой, как не гоже... Грех-то какой, какой грех! И душе моей теперь неспокойно, как неспокойно!"
Утром, разбудив меня, мать спросила:
- Всю ночь бормотал про какой-то дар. Что еще за дар?
- Не помню, мам. Что-то приснилось, - ответил я и, спустившись с теплой печки, стал собираться в школу. Глянув в окно, с удовлетворением хмыкнул: на дворе - тихо. Значит, метель ночью закончилась. И то хорошо. Одно плохо: сугробы. Но как-нибудь...
В конце недели от деревенских узнаю, что скончалась старушка, что ее похоронили. Получается, что похоронили как раз в тот самый метельный день. Отвез старушку один мужик. Согласился лишь один. И не за так: за четверть самогона. Никто из родственников не отважился в такую непогодь проводить умершую в последний путь.
А кошелек? Так в народе принято: первому, кто из чужих встретится на пути покойного, отправившегося на покой, непременно дают подарок со съестным и деньгами. Отказываться нельзя. Великий, мол, грех. Худо, мол, скажется на земном пути. Что здесь правда, а что суеверье? Знаю лишь, что мой земной путь устлан одними терниями. Не потому ли?..
Такая странная встреча произошла у двенадцатилетнего мальчугана в поле, в метель.