Медленная камедь дней - философы зовут ее "жизнью" - вернее всего, лишь плод расслоения, ибо витки удава времен, удушающие хрупкую лампу небытия, ветвятся страстно и беспощадно. Впрочем, полагать, будто все без изъятья щитки гневной его чешуи цветут пложением расходящихся путей - значит обнаружить отсутствие вкуса. На один аршин реальности отмерено такое-то число узлов, развилок судеб. Нужно было выдержать годы борьбы с известным эссеистом-шарлатаном Тео Карамазовым - погрузиться в его больную психику, дремать за ноутом в хребтатом свитере оттенка бурой зелени старых испанцев, пошлепывать мысленно бутылочно-алые бедра автомобилей, выпить бальзаковскую бездну кофе - чтобы понять, наконец, суть дела. Чем заслужил я его пристальное и пристрастное внимание? Он изводил меня безупречно вежливой ненавистью, сам будучи на расстоянии и словно в стеклянных латах. И, однако же, шкура его нежна и розова, точно она постоянно слезает и обновляется. В ночь перед поединком я отдался обаянию пахнущих топленым маслом томов "Арабских сказок", подаренных любимой женщиной. Не замечали ль вы, что боль, ожог, удар сперва усыновляются разумом, как холодно-раскаленные силлогизмы, и только на волосок позже пронзают нутро безусловностью чувства? Однажды я увидел сладко гниющую букву "ламед" на плотности тьмы. Так вот. Он - это я, но душа его в сосуде тела перевернута, подобно спящей летучей мыши. Видимо, когда-то он и я отслоились друг от друга и стали удаляться, и теперь, спустя много лет, он приобрел смутность пикториальной фотографии, а я - чайные глаза.