Аннотация: "Интервью" с Пушкиным, наскоро набросанное на основе некоторых его писем и статей.
Серьёзный Пушкин
Александр Сергеевич, я о вас скучаю.
С вами посидеть бы, с вами б выпить чаю.
Вы бы говорили, я б, развесив уши,
Слушал бы да слушал...
Георгий Иванов.
Говорить и писать о Пушкине можно бесконечно. А попробуем-ка просто вообразить беседу с самим Александром Сергеевичем - так, как она могла бы состояться, задавай великому поэту свои вопросы наш современник.
- Знаете, Александр Сергеевич, как-то один из журналистов спросил знакомого мне сочинителя: дескать, стоит ли вообще браться за стихосложение после Пушкина, которым - это он, критически настроенный журналист, так сказал - уже всё написано...
- Это уж не ново, это уже было сказано - вот одно из самых обыкновенных обвинений критики. Но всё уже было сказано, все понятия выражены и повторены в течение столетий: что ж из этого следует? Что дух человеческий уже ничего нового не производит? Нет, не станем на него клеветать: разум неистощим в соображении понятий, как язык неистощим в соединении слов. Все слова находятся в лексиконе; но книги, поминутно появляющиеся, не суть повторение лексикона. Мысль отдельно никогда ничего нового не представляет; мысли же могут быть разнообразны до бесконечности.
- Однако определить ценность написанного бывает не всегда просто. На что же в таком случае опираться?
- Благоговею пред созданием "Фауста", но люблю и эпиграммы.
Искренность драгоценна в поэте. Нам приятно видеть поэта во всех состояниях, изменениях его живой и творческой души: и в печали, и в радости, и в парениях восторга, и в отдохновении чувств, и в Ювенальном негодовании, и в маленькой досаде на скучного соседа...
- Интересно, а как вам видится будущность русского стихосложения?
- Думаю, что со временем мы обратимся к белому стиху. Рифм в русском языке слишком мало. Одна вызывает другую. Пламень неминуемо тащит за собою камень. Из-за чувства выглядывает непременно искусство. Кому не надоели любовь и кровь, трудный и чудный, верный и лицемерный, и проч.
- Значит ли это, что поэтическое произведение может со временем устаревать?
- В одном из наших журналов сказано было, что VII глава ("Евгения Онегина". - В.П.) не могла иметь никакого успеху, ибо век и Россия идут вперед, а стихотворец остается на прежнем месте. Решение несправедливое (т.е. в его заключении). Если век может идти себе вперед, науки, философия и гражданственность могут усовершенствоваться и изменяться, - то поэзия остается на одном месте, не стареет и не изменяется. Цель ее одна, средства те же. И между тем как понятия, труды, открытия великих представителей старинной астрономии, физики, медицины и философии состарелись и каждый день заменяются другими, произведения истинных поэтов остаются свежи и вечно юны.
Поэтическое произведение может быть слабо, неудачно, ошибочно, - виновато уж, верно, дарование стихотворца, а не век, ушедший от него вперед.
- От чего ж зависит успешность литературного труда? Может быть, от какого-то состояния, переживаемого автором, например - "пиитического восторга"?
- Нет; решительно нет: восторг исключает спокойствие, необходимое условие прекрасного. Восторг не предполагает силы ума, располагающей части в их отношении к целому. Восторг непродолжителен, непостоянен, следственно не в силах произвесть истинно великое совершенство (без которого нет лирической поэзии).
Восторг есть напряженное состояние единого воображения. Вдохновение может быть без восторга, а восторг без вдохновения не существует.
- То есть не срабатывает, вы хотите сказать? Ну а само слово "вдохновение" не есть ли тоже лишь очередной продукт романтического мышления?
- Вдохновение есть расположение души к живейшему принятию впечатлений, следственно к быстрому соображению понятий, что и способствует объяснению оных.
Вдохновение нужно в поэзии, как и в геометрии.
- Очевидно, большую роль играет и образованность? Вам, например, многие могут позавидовать. Годы, как раз располагающие к "живейшему принятию всё новых впечатлений", вы провели в Лицее...
- Кстати: с тех пор, как вышел из Лицея, я не раскрывал латинской книги и совершенно забыл латинский язык. Жизнь коротка; перечитывать некогда.
- Однако образование ваше Лицеем не закончилось. Вы никогда не перестаете живо интересоваться новостями как дня нынешнего, так и, простите за каламбур, дня минувшего.
- Уважение к минувшему - вот черта, отличающая образованность от дикости...
- До нас дошло, что сам император назвал вас умнейшим в России человеком. А вот в обществе жалуют по-разному: то вы якобы враг монархии, то чуть ли не безбожие проповедуете...
- Как можно судить человека по письму, написанному товарищу, можно ли школьническую шутку взвешивать как преступление, а две пустые фразы судить как бы всенародную проповедь?
- Иногда судят и по вашим стихам.
- Кстати, начал я писать с 13-летнего возраста и печатать почти с того же времени. Многое желал бы я уничтожить, как недостойное даже и моего дарования, каково бы оно ни было. Иное тяготеет, как упрек, на совести моей. - По крайней мере не должен я отвечать за перепечатание грехов моего отрочества, а тем паче за чужие проказы. В альманахе, изданном г-ном Федоровым, между найденными бог знает где стихами моими, напечатана Идиллия, писанная слогом переписчика стихов г-на Панаева. Г-н Бестужев, в предисловии какого-то альманаха, благодарит какого-то г-на Ап. за доставление стихотворений, объявляя, что не все удостоились напечатания.
Сей г-н Ап. не имел никакого права располагать моими стихами, поправлять их по-своему и отсылать в альманах г-на Бестужева вместе с собственными произведениями стихи, преданные мною забвению или написанные не для печати (например: Она мила, скажу меж нами), или которые простительно мне было написать на 19 году, но непростительно признать публично в возрасте более зрелом и степенном (например, Послание к Юрьеву).
- Да, бесцеремонность издателей с вашим творчеством порой просто поразительна.
- Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок - не так, как вы - иначе.
- Но сами-то вы, конечно, не находите свои сочинения безнравственными?
- Безнравственное сочинение есть то, коего целию или действием бывает потрясение правил, на коих основано счастие общественное или человеческое достоинство. Стихотворения, коих цель горячить воображение любострастными описаниями, унижают поэзию, превращая ее божественный нектар в воспалительный состав, а музу в отвратительную Канидию. Но шутка, вдохновенная сердечной веселостию и минутной игрой воображения, может показаться безнравственною только тем, которые о нравственности имеют детское или темное понятие, смешивая ее с нравоучением, и видят в литературе одно педагогическое занятие.
- Вот вы сказали: потрясение правил. Прямо уж - потрясение...
- Я заметил, что самое неосновательное суждение, самое глупое ругательство получает вес от волшебного влияния типографии. Нам всё еще печатный лист кажется святым. Мы всё думаем: как может это быть глупо или несправедливо? ведь это напечатано!
Никакая власть, никакое правление не может устоять противу разрушительного действия типографического снаряда. Уважайте класс писателей, но не допускайте же его овладеть вами совершенно.
- И как же быть? Неужто цензуру в помощь призывать? А пресловутая "свобода творчества"?
- Мысль! великое слово! Что же и составляет величие человека, как не мысль? Да будет же она свободна, как должен быть свободен человек: в пределах закона, при полном соблюдении условий, налагаемых обществом.
"Мы в том и не спорим, - говорят противники цензуры. - Но книги, как и граждане, ответствуют за себя. Есть законы для тех и для других. К чему же предварительная цензура? Пускай книга сначала выйдет из типографии, и тогда, если найдете ее преступною, вы можете ее ловить, хватать и казнить, а сочинителя или издателя присудить к заключению и к положенному штрафу".
Но мысль уже стала гражданином, уже ответствует за себя, как скоро она родилась и выразилась. <...> Всякое правительство вправе не позволять проповедовать на площадях, что кому в голову придет <...> Закон не только наказывает, но и предупреждает. Это даже благодетельная его сторона.
Действие человека мгновенно и одно; действие книги множественно и повсеместно. Законы противу книгопечатания не достигают цели закона: не предупреждают зла, редко его пресекая. Одна цензура может исполнить и то и другое.
- Эка вас понесло! Не каждому литератору, особенно из нынешних, это пришлось бы по вкусу. Кстати, как бы вы, в двух словах, охарактеризовали писательское общество своих современников?
- Никто более Баратынского не имеет чувства в своих мыслях и вкуса в своих чувствах.
Литераторы петербургские по большей части не литераторы, но предприимчивые и смышленые литературные откупщики.
- Увы, душевное нередко подавляется матерьяльной стороной жизни...
- ... дух нашей словесности отчасти зависит от состояния писателей. Мы не можем подносить наших сочинений вельможам, ибо по своему рождению почитаем себя равными им. Отселе гордость etc. Не должно русских писателей судить, как иноземных. Там пишут для денег, а у нас (кроме меня) из тщеславия. Там стихами живут, а у нас граф Хвостов прожился на них. Там есть нечего, так пиши книгу, а у нас есть нечего, служи, да не сочиняй.
- А сами вы - служите?
- Относительно же моего положения <...> оно ложно и сомнительно. Я исключен из службы в 1824 году, и это клеймо на мне осталось. Окончив Лицей в 1817 году с чином 10-го класса, я так и не получил двух чинов, следуемых мне по праву, так как начальники мои обходили меня при представлениях, я же не считал нужным напоминать о себе. Ныне, несмотря на всё моё доброе желание, мне было бы тягостно вернуться на службу. Мне не может подойти подчиненная должность, какую только я могу занять по своему чину. Такая служба отвлекла бы меня от литературных занятий, которые дают мне средства к жизни, и доставила бы мне лишь бесцельные и бесполезные неприятности.
- А к государю как относитесь? Опять же, толкуют разное: одни ждут от вас крамолы, другие готовы одарить клеймом льстеца...
- Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости.
- И все-таки?
- Гонимый шесть лет сряду, замаранный по службе выключкою, сосланный в глухую деревню за две строчки перехваченного письма, я, конечно, не мог доброжелательствовать покойному царю, хотя и отдавал полную справедливость истинным его достоинствам, - никогда я не проповедовал ни возмущений, ни революции - напротив.
- Стало быть, Европа вам не пример?
- Народ не должен привыкать к царскому лицу, как обыкновенному явлению. Расправа полицейская должна одна вмешиваться в волнения площади, - и царский голос не должен угрожать ни картечью, ни кнутом. Царю не должно сближаться лично с народом. Чернь перестает скоро бояться таинственной власти и начинает тщеславиться своими сношениями с государем. Скоро в своих мятежах она будет требовать появления его как необходимого обряда. [И] может найтиться в толпе голос для возражения. Таковые разговоры неприличны, а прения площадные превращаются тотчас в рев и вой голодного зверя.
Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердные, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка.
- А вот Америка...
- ... Америка спокойно совершает свое поприще, доныне безопасная и цветущая, сильная миром, упроченным ее географическим положением, гордая своими учреждениями. Но <...> уважение к сему новому народу и к его уложению, плоду новейшего просвещения, сильно поколебались. С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме1, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве.
------------------------
[ 1 "Беседа" проходила после Хиросимы, Сонгми, бомбардировок Белграда, Багдада и многих других "славных деяний" американской демократии. Мой "собеседник", впрочем, об этом тогда не знал. -- Прим. "журналиста". ]
------------------------
- Есть у России одна вечно больная тема. Это ее южные окраины, Кавказ. Ведь и вы там бывали? Каковы впечатления?
- Вокруг нас ехали 60 казаков, за ними тащилась заряженная пушка, с заженным фитилем. Хотя черкесы нынче довольно смирны, но нельзя на них положиться; в надежде большого выкупа - они готовы напасть на известного русского генерала. И там, где бедный офицер безопасно скачет на перекладных, там высокопревосходительный легко может попасться на аркан какого-нибудь чеченца.
- А признайтесь, Александр Сергеевич: чай, сами-то вы вовсе не чужды молодечества? И в бой кидаться изволили, и за Грецию, что твой Байрон, воевать намеревались.
- Праздный мир не самое лучшее состояние жизни.
- Байрона-то я тут не случайно вспомнил. Может, в этих освободительных порывах играет один лишь европейский романтизм?
- У нас журналисты бранятся именем романтик, как старушки бранят повес франмасонами и вольтериянцами - не имея понятия ни о Вольтере, ни о франмасонстве.
О судьбе греков позволено рассуждать, как о судьбе моей братьи негров, можно тем и другим желать освобождения от рабства нестерпимого. Но чтобы все просвещенные европейские народы бредили Грецией - это непростительное ребячество. Иезуиты толковали нам о Фемистокле и Перикле, а мы вообразили, что пакостный народ, состоящий из разбойников и лавочников, есть законнорожденный их потомок и наследник их школьной славы.
- Однако!.. А о женщинах - ведь вы поэт, то есть человек как бы по определению романтический - вы рассуждаете так же трезво? Вообще-то вас находят очень увлекающимся, этаким хронически влюбленным...
- Замечу только, что чем меньше любим мы женщину, тем вернее можем овладеть ею.
- Любая связь с женщиной предполагает какую-то долю её кокетства, этакие милые штрихи поведения...
- Кокетство ни к чему доброму не ведет; и хоть оно имеет свои приятности, но ничто так скоро не лишает молодой женщины того, без чего нет ни семейного благополучия, ни спокойствия в отношениях к свету: уважения.
- Вот вы заговорили, как человек семейный. О вас много болтают, вы знаете - о вас и вашей жене...
- Если почта распечатала письмо мужа к жене, так это ее дело, и тут одно неприятно: тайна семейственных отношений, проникнутая самым скверным и бесчестным образом... Никто не должен знать, что может происходить между нами; никто не должен быть принят в нашу спальню. Без тайны нет семейственной жизни. А свинство уже давно меня ни в ком не удивляет.
- Очень грустно, что суд людской и кривотолки касаются и уважаемой Натальи Николаевны...
- Жена моя прелесть, и чем долее я с ней живу, тем более люблю это милое, чистое, доброе создание, которого я ничем не заслужил перед Богом.
- И семейные обязанности ничем, кроме денежных трудностей, вас не тяготят?
- Зависимость, которую налагаем на себя из честолюбия или из нужды, унижает нас. Зависимость жизни семейственной - делает человека более нравственным.
- О какой судьбе для вашего первенца вам мечталось? Может, и ему бы подошла стезя стихотворства?
- Не дай бог ему идти по моим следам, писать стихи да ссориться с царями! В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибет.
- Ещё о стихах. Насколько нужна им критика?
- У нас довольно трудно самому автору узнать впечатление, произведенное в публике сочинением его. От журналов узнает он только мнение издателей, на которое положиться невозможно по многим причинам. Мнение друзей, разумеется, пристрастно, а незнакомые, конечно, не станут ему в глаза бранить его произведение, хотя бы оно того и стоило.
- Некоторые критически статьи сейчас настолько путаны, мудрёны и перенасыщены специальными терминами, что почти невозможно им возразить: всё равно в их "систему координат" не попадёшь. Может, это и есть главное: этакая внутрикастовая "посвящённость", род литературной религии? Что посоветуете?
- Состояние критики само по себе показывает степень образованности всей литературы вообще.
NB. Избегайте ученых терминов; и старайтесь их переводить, то есть перефразировать: это будет и приятно неучам и полезно нашему младенчествующему языку.
Что касается до слога, то чем он проще, тем будет лучше. Главное: истина, искренность.
- Спасибо, Александр Сергеевич. И последнее. Жизнь вашим творениям обеспечена не на одно столетие (да вы это и сами знаете). А что ещё ждете для себя лично от жизни?
- Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчеты. Всякая радость будет мне неожиданностью.
"Беседовал" с поэтом - Владимир Цивунин, апрель 1999 г.
--------------
(Использованы фрагменты статей, записок, дневников и писем А.С. Пушкина).