Эта статья - первая из написанных мной о поэзии Геннадия Русакова. И разместить её в "Самиздате" захотелось именно в том почти виде, какой она имела первоначально. Попытки же опубликовать её в толстых журналах ("Новый мир", "Дружба народов", "Урал") - успеха поначалу не имели. Однако спустя время обратились следующими результатами.
Одна статья, одноимённая с этой, представляющая собой её "сокращённо-дополненный" (два года прошло, стихов и впечатлений прибавилось), расширенный (прибавилось и размышлений) и в той или иной степени "подправленный" редакцией (то есть не вполне авторский) вариант, напечатана в "Новом мире" (N3, 2003): http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2003/3/civ.html
"Арион" такой вариант статьи отверг в принципе. Пришлось написать совсем другую, с другим подходом. Новая - и получилась поглубже, и напечатана, после некоторой совместной доработки, в полностью авторском виде (за что моя двойная благодарность Алексею Алёхину - и как руководителю издания, и как непосредственно редактору той статьи). Называется она "Боязнь высоты: поэзия и опыт" и напечатана в "Арионе", N1 за 2003 год: http://magazines.russ.ru/arion/2003/1/vlc.html
В главном же впечатления от стихов этого поэта остались у меня неизменными, потому и решил предложить здесь первоначальный, без многих мудрствований, вариант.
16 мая 2004 г.
Горькая дерзость Геннадия Русакова
Геннадий Русаков, "Разговоры с богом", стихотворения, "Знамя" NN 2/96, 9/96, 6/97, 3/98, 5/99, 10/99, 4/2000.
Серия этих журнальных публикаций с одним общим названием стоит иной книги. И какой, пожалуй, книги! Да и что книга, если ей не разойтись дальше лотка на Тверской? Довольно уже доводилось мне знакомиться с критикой на издания, которым попасть в руки провинциального читателя вряд ли суждено. Так, дразнилка одна получается. А тут - любой человек может надеяться, что отыщет в библиотеке нужные номера. Потому и рецензию на "стихи из журнала" писать как-то благодарнее. Ну и начнем благословяся.
Вспоминается старый поучительный анекдот. Знаменитого скульптора спрашивают: "Как вы создаёте свои шедевры?" - "Очень просто: беру камень и отсекаю всё лишнее".
Поэзия же - особенно в ХХ веке - сделала такие шаги в разные стороны, освоила такие пространства, что читатель, забредя в иное место, не всегда решится сказать: фу, какая плохая поэзия. Потому что это, может, и не "плохая", а - такая поэзия. "Пост-модерн-концепт-метаболизм" - и всё тут.
Ну, во-первых, далеко не всегда - всё. Там тоже и вкус, и мастерство требуются. Во-вторых, не стоит забывать, что эти "концепты, метаболы" - род стихотворной игры, буриме. Не потребность души, а изыски скучающего интеллекта. Чем вычурней (читай - оригинальней) поэтический жест, тем скорее он рискует обратиться ужимкой стареющего фигляра, которому давно бы всё надоело, да вот любо ему публику подхлёстывать. (Нет, сразу оговорюсь: если высвечивается реальное душевное содержание, то столь невыгодной для стихов ассоциации не возникает, а видится прямо это вот содержание, то есть - человек. Увы, такое случается не всегда. Игры часто остаются только играми).
К счастью, на совсем иные сравнения наводят "Разговоры с богом" Геннадия Русакова. Во-первых, его поэзия молода - своей свежестью и непосредственностью. Во-вторых - свободна, ибо автор не понуждает её оригинальничать. Оттого-то, традиционная в одеждах, она имеет своё лицо, свой характер и - не угодно ли - свой норов: "У, злобный бог, не отводи глаза! / Скажи - за что? За что, творец неправый?"
Но оставим пока это детское "У!.." Не одной только смелостью интересен автор. Притягивает, скорее, простота русаковских стихов. С ними не нужно тянуться на цыпочках и делать вид, что ты умнее чем ты есть, в конце концов - начитаннее чем ты есть. Ведь чем мудрость отличается от ума? Один начнёт долго и умно объяснять что-то мудрёное, да только запутает. Другой - лишь словечко мудрое и простое обронит, да так как-то, исподволь, а глядишь - и ребёнку понятно. Тем-то простота и ценна - своей ясностью. И неназойливостью.
День утешен последним покоем.
До заката ещё полчаса.
И налево, внизу, над Окою,
догорает огнём полоса.
Догорает, сгорит и затлеет.
Будет, золотом брызгая, тлеть...
Бог на дело затрат не жалеет -
разве можно на дело жалеть?
Есть у поэтических творений (не у всех, увы, далеко не у всех) одно свойство. Наличие его в каждой конкретной вещи трудно доказать (даже просто показать). Читатель либо чувствует его присутствие, либо нет. Свойство это - энергия, заключённая в стихотворных строчках. Какого рода-происхождения эта энергия - мне неведомо, но то, что она передаётся - испытывал. (И то! ведь не одной же цитатной хрестоматийностью притягивают нас классики). Можно было бы назвать это аурой, если бы оно не было чем-то всё-таки более ощутимым, почти вещественным.
Вот и стихотворения Русакова - плотные, тугие, упругие; почти в каждом - сгусток энергии.
Над Катюшиным Полем гроза собралась
и ударила в землю водой.
И взлетела до неба весёлая грязь...
Нет, хорош этот мир молодой!
В нём шатучие птицы не сходят с небес
и кроты провевают зерно.
И бежит за дорогой варищенский лес
(даже лесу такое дано!).
А в Катюшином Поле вскипают грибы
и идут за дождём по пятам.
Мне бы, господи, этой, попроще, судьбы -
так понятней по нашим местам.
Потому что заношено лето до дыр,
хоть вишнёвник ещё лупоглаз.
И ещё барабанит восторженный мир
в жестяной перевёрнутый таз...
Плотность - это ведь и антоним рыхлости, и производное от слова "плоть". У Русакова плоть обретает всё, даже самый воздух, этакое, казалось бы, воплощение бесплотности. (Экий же каламбур, нет - оксюморон, получился... Ну, пусть каламбур, пусть оксюморон...).
Когда собора чёрная скала
надвинулась, и выросла, и встала,
и ты задел плечом колокола,
мазнув меня ощёчиной металла,
а там, внутри, обрушился орган
и запластал, загрохотал мирами -
у, страшен был мне этот ураган
и воздух, набухающий буграми,
и кубатуры внеразмерный рёв,
усильем звука раздвигавший стены!
И вдруг махина стронулась с основ -
пошла, пошла в клубах органной пены!..
Вообще, стихи Русакова напоминают перенасыщенный раствор: вроде, смотришь - и ничего особого, мало ли на свете стихотворной жидкости в сочинительских колбах. Ан вдруг и пошел прямо на твоих глазах некий магический процесс, и вот уже - многогранное, многоцветное и цельное чудо, название которому поэзия. Поэзия как кристалл, ни прибавить к которому, ни отнять уже ничего нельзя. Всё скреплено внутренней энергией.
У стихотворца, как и у алхимика, есть собственный инвентарь: все эти рифмы, ритмы, метафоры, анаколуфы всякие, эллипсисы... Но не будем о скучном. Хотя бы потому, что у Русакова ни один из этих поэтических приёмов не выпячивается сам ради себя, не смущает глаз, не режет слух и, главное, не подменяет доверительную ясность какими-то шарадами.
Любимая, всё в мире как с тобой:
провисли сливы и уже буреют.
Соседский кот выходит на разбой
и серафимы ласточками реют.
Любимая, мы будем долго жить.
Потом умрём, но вместе и нескоро.
И скажем, где нас рядом положить -
там, где тебя зарыли, у забора.
Вот такая вот... "метафора". Сдержанная, грустная, пронзительная.
Что ещё подкупает? А то, что по душевному содержанию перед нами явно здоровая поэзия. В неуравновешенное время - словно чудом оберегаемый островок между ёрничеством одних и кликушеством других. К сожалению, авторов, которым даны еще такие ровные интонации и ёмкий, живой, "обыкновенный" русский, именно русский, язык, сейчас не много. Не так просто "заградить слух" и не обратиться точкой, бегающей по синусоиде истерически шумного времени. И помочь тут может разве что большое личное счастье или большая же личная утрата. Но это уже - как Бог даст.
А ведь Русакова могут и упрекнуть: что-то маловато по нашим временам у него о судьбах России. Полноте, не стоит. Не в башне автор живет, а на той же, нашей с вами, земле. И ни за какими стенами не прячется. Зато мир (мир Божий!) видится таким, каков он есть без наслоения суетной шелухи.
Но и без умилённости. Какое там!..
Ведь если вдуматься, твои изобретенья -
десяток, дюжина немыслимых удач,
которые итог наитья, не хотенья...
Да ты их сам не повторишь, хоть плачь!
Но с этим воздухом куда как славно сталось!
Ты просто выдумал - и он заголубел.
А дальше под него всё прочее версталось...
(Хотя ты кое в чём и допустил пробел).
Хорошо, просто и по-мужски уважительно.
Может быть, кому-то, говоря о стихах Русакова, хотелось бы коснуться и вопросов натурфилософии. Я не стану. Отмечу только, что и нота Заболоцкого бывает ему близка. Встречается даже прямая перекличка (хотя у Русакова и за своим явно не заржавеет):
Посели меня, боже, на верхнем суку
твоего первоцветного древа.
Я за это нарежу тебе табаку
и поправлю ограду у хлева...
Что до энергии поэтического слова, то она, чего греха таить, может быть и разрушительной. Но - не у Русакова. Даже при почти взрывной резкости некоторых стихов. И потом, в случае чего грустная, но добрая самоирония (я же говорю - здоровая поэзия) не допустит.
Комар, он что? Он кровь мою попьёт,
отыщет помещенье небольшое -
и, глядь, опять на дудочке поёт...
Конечно, кровопивец, но с душою.
Тут, пожалуй, ближе к "тверскому мужичку" Николая Тряпкина. Философское соизмеряется с бытом, а бытовое возвышается до философии. И бытовое здесь - от слова "быть".
Бог судит не за явное - за тайное:
мы в явном утомительно пресны.
Он судит наши помыслы летальные
и наши богохульственные сны.
Вот он до петухов, до голошения,
поблескивая дужками очков,
заносит в книгу наши прегрешения
и сбоку помечает: "Русаков".
Потом сидит, похрустывая кедами.
Потом бумагу комкает в горсти.
И тихо плачет над моими бедами,
которых и ему не отвести.
Может быть (опять - "быть", и никуда из этого не денешься), может, с точки зрения человека верующего, в иных строчках не только что ересь, а и что-то на грани кощунства. Не знаю. Не сужу. И почему-то думаю, что "ему - можно". И как поэту - вообще, и как Геннадию Русакову (рабу Божьему Геннадию, если угодно) - лично.
А есть во мне такая сила,
такая злость, такой накал,
что на три б жизни их хватило,
когда бы ты мне потакал.
Но ты, творец, не потакаешь,
отягощая дни мои.
Ты мною дыры затыкаешь
в твоём непрочном бытии.
Кто камень кинет? Я - нет. Вообще, вопросы веры очень интимны и требуют деликатности. Между тем, многие авторы ничтоже сумняшеся ухватились за (и эксплуатируют её) околоцерковную тематику. И хоть не заметно, чтобы их жёг "угль, пылающий огнем", православные атрибуты так и торчат из стихов. Русакову повезло (Бог миловал?), его этот соблазн не тронул. А значит, можно оставаться до конца искренним и с честностью признаваться:
"Всё сгорит - и останется горстка
от церквей, иереев, старух:
небывалое солнце Загорска
оседает на тлеющий луг.
<...>
Нет, уеду я, боже, отсюда,
никаких я глубин не постиг.
Мне по вере - и малое чудо
межсезонных закатов твоих".
А еще можно позволить себе почти детскую непосредственность в своём обращении к Богу на ты. И даже дерзость.
...У, страшный бог, верни - ты взял моё!
Я отыщу управу и на бога!
И я не лук - я, господи, копьё!..
Ну, а теперь давай про носорога.
Вот он какой грозный, Русаков. Эк же, сколько молодеческой запальчивости! Однако не будем торопиться с улыбкой. Потому что стихотворение, откуда вырваны эти строки - горькое стихотворение. Но вот и другая интонация: скорее, мудрый житейский опыт, а говорит - почти то же самое.
За муки милой - за столетье боли,
за семь тобой испепелённых лет,
с тебя, владыка яростной юдоли,
я в судный день потребую ответ!
Что ты мне скажешь, грозный, в оправданье?
Чем устрашишь меня в небытии?
Тебе ли, причиняющий страданье,
судить меня за малости мои!
Дерзость Русакова (именно Русакова, а не условного лирического героя; какой может быть "герой" в строках поэтического дневника. Вот Георгий Иванов - он так и назвал свои стихи - "Дневник". А Русаков обозначил как "разговоры с Богом". Никакой, в сущности, разницы. Разве что там было трагическое умирание, а здесь - трагическая, но всё-таки - жизнь), дерзость Геннадия Русакова вовсе не от самообольщения, самовозвышения. От боли это всё, от своей боли, от страданий дорогих ему людей. И вкус этой дерзости куда как не сладок.
Кому-то покажется, что поэт примеряет на себя библейские одежды? Может быть. Не знаю. В конце концов, отчего бы и нет? Ветхозаветная книга Иова, наверно, будет страшно актуальной всегда, пока существует на земле человечество: редко кому ни разу не приходилось сравнивать свою личную участь с бедами великого страдальца. И всё же видится в этих стихах и другое: простое, мужицкое, русское.
Научи меня, боже, глядеть на деревья без боли.
Я держусь за верёвку, что кто-то мне скинул с небес -
то ли по недогляду, с хозяйством замаялся, то ли
некий знак ободренья... Да я б всё равно не полез...
И как, опять же, в одном из анекдотов, Русаков, наверно, мог бы сказать о себе с мальчишеским простодушием: вы у меня особо-то не спрашивайте, богоборец-то я ненастоящий... Только бы услышанным быть.
Боже птиц и зверей, погляди на меня!
Я в Горах, чуть левей под тобой.
Я стою посредине огромного дня
на траве, от накрапов рябой.
Ты слегка наклонись и меня разглядишь:
я недаром на цыпочки встал.
А поскольку я сер, как амбарная мышь,
я тряпицу на шест намотал.
Ничего мне не надо - ни благ, ни наград.
Просто глянь и кивни головой.
Просто глянь на меня и на мой вертоград,
на счастливый, на мокрый, живой...
Да ведь, по совести, это и есть единственная цель поэта (как художника, чьё слово творится в уединении) - предстать перед Богом, напрямую, таким, каким есть. А остальное - так, побочные эффекты. И позывы тоже.
Не знаю, как насчет воли к юродству ("Встану и смрадом моим изойду - / вот я один у тебя на виду"), повторяю: тут не сужу (хотя, признаюсь, от одной-двух строк всё же с опаской отодвигаюсь). Знаю - другое. Когда Русаков говорит: "Мне мало что дано, / и жалости моей на всех не хватит...", этому - не верю. И дано - много, и жалости - хватит. На всех.
А ещё сдается мне, что последнюю правду он сам себе ещё не сказал. Ничего, скажет. Непременно скажет. Потому что поэт, он всегда - "Божьей милостью". Потому что - Русаков. Этому - верю.