Аннотация: "Прочитал бы у другого - плечами пожал бы: общее место..."
Владимир Цивунин. "Боязнь высоты". Дата последней правки - 25.02.05 -------------------------------------------------------------------
Боязнь высоты: поэзия и опыт *
(Геннадий Русаков: "Разговоры с богом" 1)
"Если, слагая предыдущую песнь,
Строгий строй, созвучие и слезы певучие согласовав,
Пеньем пенял я на горькое горе мое,
Моленья мои в том же духе должно продолжать,
Дабы обнажать затаенную скверну греха ..." 2
Григор Нарекаци
Будучи христианином не только по вероисповеданию, но и по внутреннему мирови'дению, хочу предуведомить читателя с иным мировоззрением о некотором различии в логических системах мира позитивиста и мира христианина.
В позитивистской логике причина неизменно является прежде следствия. В христианском видении причинно-следственная связь не столь механистична.
Так, эволюция в дарвиновском учении видится позитивистами (сам Дарвин понимал несколько иначе), как некая цепь сплошных случайностей, случайно же приведшая к разнообразию живого мира и, в частности, появлению человека.
Христианину - нет нужды оспаривать внешнюю сторону этого процесса. Вероятно, все так и происходило, как нам сообщают палеонтологи и антропологи. Вот только логика другая. И причинную цепочку всего этого процесса исследователь-христианин может углядывать вовсе не ab ovo, а от... конечного результата, пред-начертанного свыше еще до времен. То есть причина вполне может быть явлена позже следствия, роль которого - проявиться в такое-то время и в таком-то месте.
Это ни в коей мере не "урок богословия". Такое предуведомление нужно автору лишь для того, чтобы избавить читателя от возможного недоумения по поводу построения данных заметок. (Например: если речь о стихах, то причем здесь то, другое и третье? Или: если речь об одном поэте, то причем здесь тот, другой и третий?) Автор же - избавляет себя от лишней обязанности "логически" увязывать все то, что для него, автора, несомненно увязано конечным результатом, то есть самим фактом появления именно таких, во многом случайных, о творчестве Геннадия Русакова заметок.
Читателю нет дела до субъективных переживаний критика. Но субъективным опытом критика я все-таки поделюсь. Часть его - в знакомстве с работами моих коллег.
Одна из публикаций, например, подвигла меня на некоторые размышления... о шестистопном ямбе, которые совершенно случайно вписались в канву заявленной здесь темы. Читая приводимые в той статье 3 стихотворные примеры из Ивана Жданова, с удивлением поймал себя на том, что слышу хорошо знакомую мне интонацию... Геннадия Русакова. Оказалось, дело именно в шестистопном ямбе с чередующейся рифмой.
Размер этот, особенно если сопровождается неизменной цезурой в каждой строке, выглядит энергичным, решительным, "мужским" метром. Да вот, несколько почти наугад ухваченных строф из книги Жданова "Место земли" (1991):
...Не плещется вода, как будто к разговорам
полузаснувших рыб прислушиваясь, и
то льется сквозь меня немеющим задором,
то пальцами грозит глухонемой крови...
...И вот уже партер перерастает в гору,
подножием своим полсцены обхватив,
и, с вечной немотой поддерживая ссору,
свой вечный монолог ты катишь, как Сизиф...
...Что делать нам в стране, лишенной суесловья?
По нескольку веков там длится взмах ветвей.
Мы смотрим сквозь себя, дыша его любовью,
и кормим с рук своих его немых зверей...
Ну как? По-моему, стихи как стихи (из разных, замечу, стихотворений). А первые две строки третьего отрывка и вообще хороши. (Правда, следующие две - туманны, а потому необязательны. Или туманны - оттого, что необязательны?)
Только, похоже, есть у этого размера и другие приметы. Например, навязчивая узнаваемость (ритма, а не авторского голоса), приметно нивелирующая творческую индивидуальность. Другой подвох - в чересчур ощутимой (не только автором, но и строгим читателем) легкости работы над ритмически разделенным на равные блоки стихотворным текстом, что, особенно при расплывчатости побудительного мотива, еще и провоцирует совсем уже не мужское многословие. Сдается, что такие стихи можно выдавать в довольно больших количествах. Удобное, в общем, дыхание.
Речь здесь, повторяю, о перекрестно рифмующемся4 шестистопном ямбе, на который я наткнулся сразу во многих примерах одной только вышеупомянутой статьи. Так вот, размер этот часто встречается и у Русакова. Однако доля скепсиса при чтении его стихов - куда меньше. Тут, конечно, и большая версификационная искушенность последнего, но не только...
У Жданова, почти во всех приведенных мной примерах, минимальные ритмические блоки (вплоть до разделенных цезурой полустиший) очень уж легко отделяются друг от друга и семантически: образы не столько вытекают один из другого, сколько возникают неожиданно и как бы сами по себе. А это подозрительно напоминает свободупоневоле. Для подлинной свободы этого мало. Автора - несет, буквально как по льдинам (потому и остановиться трудно, что "земли" под ногами нет). В целом же такое пестрое смысловое дробление каждого стихотворного монолога приводит как раз к общему из стихотворения в стихотворение единообразию.
Как следствие, чаще стихи Жданова видятся мне только чередой наблюдений (верных или сомнительных), метафор (интересных или неинтересных), определений (говорящих или невнятных). Всего этого много. И автор, и его читатели, скорее всего, искренне считают, что его метафоры, назвав прежде невидимые в этом мире связи, проявляют их. Мне же кажется, что так их легче, наоборот, разрушить. Ибо происходящее в большинстве стихов Жданова видится мне чаще разъятием. И куда реже попадается в них то, ради чего вообще стоит являться поэту, если понимать под поэзией не признание, но призванность. Чего-то для этого не хватает, и, может быть, не только в самих стихах...
Тут мне поможет еще одна из публикаций моих более опытных коллег. Это эссе Ирины Роднянской "Назад - к Орфею!" 5. Опубликованное пятнадцать лет назад и сразу вызвавшее большой резонанс, оно, оказалось, и сейчас читается... как остросовременное. Все, от чего предостерегал трезвый голос критика, в сегодняшнем поэтическом поведении не только не исчезло, но еще более усилилось, можно сказать - утвердилось. А многие названные там дебютанты, ничуть не изменив природы своего творчества, фактически "не возмужав", успели выйти в официально признанные. Впрочем, "поэтический спектр", воспринимаемый авторитетным критиком, кажется, тоже успел заметно расшириться. Что ж, бывает.
А я вот со многими оценками тогдашней Ирины Роднянской согласен по-прежнему. И особенно с той - главной, на мой взгляд - мыслью, что стихи из просто умения только тогда и становятся поэзией, когда за ними стоит некое породившее их духовное событие, пережитое автором. Именно такого духовного следа, могущего уверить читателя в подлинности написанного, мне часто и не хватает при чтении многих и многих признанных в последние годы авторов.
Так, ради примера, сколько бы при мне ни обсуждали стихи, скажем, Веры Павловой или Елены Фанайловой, - я, про себя оценив избранные авторами эстетические позиции (и их же соответствия этим позициям), говорить об этих стихах - не стану. Не видя значимости того, чем они порождены, не видя за ними глубокого душевного переживания, я, грубо говоря, не вижу в этих стихах и насущной надобности, причем в первую очередь - для самих авторов, кроме той, что автор - поэт, и потому долженчто-тописать.
Такие стихи (а они сейчас рождаются у все большего числа стихотворцев и публикуются в массовых количествах), способные вызвать оценку эстетическую, но не способные вызвать сопереживания - ни в душу не входят, ни на язык не просятся. А тогда зачем они: за более чем два столетия современной русской поэзии хороших стихов накопилось вон сколько - сотней больше, сотней меньше, какая разница? И читатель вполне может позволить себе отбирать что-то по душевной созвучности, а уж во вторую очередь - по эстетическим критериям. Что, в общем-то, всегда и происходит, как бы профессионалы от культуры ни расстарались. Умело сработанный стихотворный прием - вещь, может, и ценная, но - вне салона (или цеха) - недостаточная сама по себе. "Потому что, - цитирую из той же статьи И. Роднянской, - раз "не поспевает чувство", значит, перед нами все-таки не-поэзия".
Разумеется, было бы опрометчиво утверждать, что если я чего-то не вижу, не чувствую за стихами, то за ними ничто глубоко пережитое и не кроется. В конце концов, поэт как явление, то есть человек, отдающий всего себя стихам (какими бы они ни были), причем чаще вопреки, чем благодаря многим жизненным обстоятельствам - уже вполне самодостаточное "событие". И как знать, не предстоит ли ему когда-нибудь удивить даже почти абсолютно несовместимого с ним читателя. Я, кстати, лишний раз убедился в этом на примере того же Ивана Жданова 6.
Тем не менее, давно идущие попытки сочувственно, вслед за восторженными критиками, вчитаться в замысловатые творения "всего Жданова", с которого я случайно начал наш разговор, никакого профессионального отклика во мне не вызывали (видать, восторгает нас нечто разное), а вот относительно недавно попавшиеся, зато, "при прочих равных условиях", явственно доминирующие над голосами других поэтов, стихотворные признания Русакова (о котором я до стихов не слышал ничего) сразу же дали богатый материал для разговора. Именно потому, я думаю, что, отражая в себе личное глубинное переживание автора, способны вызвать со-переживание. К Русакову и перейдем.
Того, кто рассчитывал найти здесь критический разбор "Разговоров с богом" как литературного сочинения, ждет разочарование. Хотя автор того несомненно стоит, разбора не будет. Просто задача моя в другом. Кто хочет, может найти эти стихи в нужных номерах "Знамени", сам их оценить и, главное, сверить свои впечатления с тем, о чем будет сказано ниже. Я же попробую подойти к этим подборкам с другого конца. То есть - вообще с конца. Словом, мне кажется, журнальным "Разговорам" давно бы пора выйти отдельной, завершенной книгой. Для того, чтобы и автор... мог выйти из этих стихов, из их безутешительности.
Казалось бы, зная об известной мере читательского эгоизма, - помните у Пушкина:
...Постигнет ли певца незапное волненье,
Утрата скорбная, изгнанье, заточенье, -
"Тем лучше,- говорят любители искусств,-
Тем лучше! наберет он новых дум и чувств
И нам их передаст..."
- что' нам-то о страданиях автора сетовать? Когда горечь утраты оборачивается мощным выплеском творческой энергии, это, как ни малоутешительно для самого человека - для поэзии несомненно благотворно.
Всё так. Но есть тут и некоторое искушение. Бывает, человек свыкается со своей скорбью и начинает даже в ней чувствовать подобие привычной... уютности (без нее - еще холоднее). И что имеем тогда мы, эгоистичные читатели? В каждой новой подборке встречаешь сильные сами по себе вещи, поднимающиеся до уровня поэтического откровения. И - да: они, эти отдельные стихотворения, несомненно всякий раз что-то добавляют к читательскому восприятию. А подборки в целом - уже нет. А в целом - все высоко, но, в общем-то, знакомо. И вдруг ловишь себя на нехорошей мысли... о некоем авторском "амплуа", что ли. Причем именно потому, что стихи эти - для трагического житейского переживания - слишком... совершенны, буквально неуязвимы (сильно контрастируя этим с личной уязвимостью, незащищенностью выведенного в них автора). Становится уже не совсем понятно, где напрямую говорит сама страсть, а где ее искусный, но достаточно хладнокровный "переводчик".
Иллюзия такова, будто продлеваются во времени не столько острота переживаемых автором чувств, сколько сила и накал их стихотворного переложения: поэт, а тем более переводчик - свое дело знают.
На пустом ли месте возникает такая иллюзия?..
Творческая биография Г. Русакова видится мне в очертаниях определенных уровней, ступеней. Попробуем пройти по ним.
Допоэтический, "нулевой" уровень (условно, конечно, нулевой, ибо поэтом все-таки рождаются - тут не наш выбор; только слово проявляется со временем, у кого раньше, у кого позже). Время накопления некоего душевного опыта с соответствующей страстной потребностью в дальнейшем этот опыт как-то выразить. На подобной ступени пожизненно остаются те несчастные, так и не научившиеся говорить, которых за глаза сочувственно называют графоманами. Русаков - хотя и успел в этот период выпустить первую, еще "несерьезную" (на его более поздний взгляд), книгу юношеских стихов - пошел дальше.
Из собственно поэтических - первый уровень приходится на период написания его "настоящих" книг ("Длина дыхания", 1980; "Время птицы", 1985; "Оклик", 1989). Это время душевного устроения по горизонтали, а с ним - добротного, искреннего поэтического слова. Многим поэтам даруется успокоенность (и предел) именно на таком этапе, когда и стихи выходят к читателю, и, собственно, имя уже утвердилось.
Как много радости - руками заслонюсь!
Не заслужил и мало жил на свете.
Я нерадив, я ссорюсь и ленюсь -
за что же мне тогда подарки эти?..
Прочитал бы у другого - плечами пожал бы: общее место. А найдя эти строки у Русакова, когда его чувства счастья и блаженного недоумения еще не успели поменяться на свои противоположности, - думаю совсем о другом. И прежние, и нынешние признания накрепко связаны "единством поэтического темперамента" (Владимир Славецкий). Тут и авторская речевая манера со всеми ее оборотами; и непосредственность в обращении к чему бы то ни было (к времени, памяти, старости); и строгое владение традиционными формами (особенно подкупает такая "мелочь", как недопущение приблизительности в рифме). А еще - не поиск самоосвободившегося, самоутвержденного слова (это я опять к нынешним тенденциям в поэзии), а сама свобода - в первую очередь как возможность говорить то, что думаешь и чувствуешь, а не то, что придумывается. А значит, и "обыкновенное" в поэзии (по крайней мере, в поэзии "советской") жизнерадостное признание - у Русакова - не общее место, а именно то, что ему и должно было сказать.
Потому что на этом первом уровне - "когда мне воздуха от счастья не хватает" (и дыхание становится глубоким) - действительно, хорошо поэту: все выстроено, все добротно, надежно. Почти как в сказочном домике. И даже бог (а Русакову без бога никак нельзя - потому что как человеку иначе охватить крайние состояния и счастья, и горечи), бог Русакова - такой еще безобидный.
...И мы внутри наполненного шара,
на глубине, у радужного дна.
Нам даже солнца бледная тиара
из-за смещенья влаги не видна.
А кто-то шар тихонько поднимает,
несет в руке, разглядывает нас.
И к запотевшей стенке прижимает
такой большой, совсем не страшный глаз.
(Почему именно "совсем не страшный", а не какой-нибудь еще? Мало ли в словаре иных, и "поэтичней", и оригинальней, эпитетов. Да как раз потому, что этот - случайно - не случаен. Потому, повторяю, что многое для нас приуготовляется исподволь, чтобы после "неожиданно" взорваться незапным волненьем. И поэт, все-таки ощущая пока неизвестно откуда доносящийся до него трансцендентальный холодок, словно перестраховываясь, еще в никуда, грозится: "Не подходи ко мне, лукавый бог, / не уступлю ни зелени, ни сини...". Хозяин, в общем...)
Почерк и взгляд легко узнаваемые, а записано - задолго до "Разговоров". Когда, в общем-то, и на судьбу можно было глядеть еще беззаботно, полагая, что никакого особого провала в ней для тебя лично быть не может.
"А жизнь глядит от ближнего холма
и все про нас уже, наверно, знает:
кто овдовеет, кто сойдет с ума,
кто будет пить и нынче начинает.
Как хорошо не знать своей судьбы!" - еще совсем легко, по-утреннему проговаривает поэт, ничего такого еще не страшась, даже не замечая собственных пророческий наитий...
Да только была, похоже, суждена Русакову и вторая ступень поэтического бытия. После пятилетнего молчания, когда воздуха вдруг не стало совсем и слово просто онемело от боли. Чего стоил поэту такой переход, здесь говорить не буду - всё в его стихах. Но именно эта цена и привела к "выяснению счётов" с тем, чьим исполнением даруется и отнимается человеческое благополучие, счастье, сама жизнь. С судьбой, я полагаю, - в русаковском случае. (О словах поэта, якобы обращенных к Творцу всего сущего, я лучше послушаю других критиков. А вот о поэтической воле в отношении к Творцу, как и о связи между Богом Живым и одним из живущих в Его мире поэтов - не могу не задуматься).
И вот этот-то спор с судьбой, вот это взятое автором право заговорить с незримым собеседником на повышенных тонах, и перевели поэзию Русакова, уже по вертикали, на следующую ступень. И признаем, что один из просто хороших поэтов прежде, именно со времени "Разговоров с богом" (точнее, ещё с двух предваряющих их подборок 7) Геннадий Русаков становится поэтическим явлением, говорить о котором будут, думается, не одно десятилетие.
Потому что это уже больше, чем лирика: настолько сильно и откровенно душевное самообнажение - снята всякая, даже самая зыбкая защита. Это пронзительный, самый что ни на есть подлинный человеческий документ в стихах, причем на высокой именно поэтически ноте. Таково следствие "духовного события", которое привело к переходу на иной уровень независимо от непосредственной воли автора.
И тем не менее не могу - именно в отношении Русакова - отделаться от подозрения, что и это... еще не все, что может ожидаться от человека. И страшусь от мысли, что предельного самообнажения (да оно не так уж и полно - самообнажение, как я только что здесь заявил, чего там: ни за что не поверю, что автор живет только "в прошедшем времени") может оказаться недостаточно...
Так уж обустроен наш мир, что есть в нем некие связи, которые можно так же вдруг, "случайно", подметить и ухватить только в состоянии духовного озарения 8. Причем вовсе не обязательно в момент творческой работы, более того - далеко не всегда в помощь ей, иногда и наоборот. Но для того, чтобы такое озарение было даровано... тоже много чего может потребоваться. В первую очередь (причем как самое безболезненное!), если уж речь о "разговорах", - способность (и желание) не только высказаться, но и (не менее страстное) услышать; не только показать, но и (не менее страстное) увидеть; не только выразить свою волю, но и (не менее страстное) понять волю того, с кем ты вступаешь в диалог. Более того - не только самому все услышать, но еще и почувствовать, что именно собеседник хотел бы услышать от тебя. Если это действительно диалог.
Но - это мне, со стороны, рассуждать легко. Не то - самому поэту. Ведь такая способность вслушиваться означала бы для него... еще один, уже сознательно выбранный, подъем, на не столь, может быть, крутую, но все-таки новую ступень. А - боязнь высоты, когда одно страшное падение, со склона одного, еще безмятежного, житейского счастья, поэт уже испытал? А страх перед разреженным воздухом иных высот - под него ли перестраивается твое дыхание?..
"Ого, - может подумать иной читатель, - в экие богадельни нашего критика занесло! Начитался о якобы религиозности русаковской поэзии в толкованиях некоторых своих коллег, и - туда же? А что до "высот" - то ведь надо еще смотреть, по силам ли это тому или другому поэту, а потом рассуждать..."
Что отвечу такому читателю? Вопрос - по силам ли? - отвожу сразу. И не только потому, что считаю: да, по силам (ибо читатель наверняка подразумевает здесь творческие, еще точнее - стихо-творческие, силы поэта Геннадия Русакова). Ведь и по прежним, уже вышедшим, книгам, думаю, мало кто мог представить, что таящемуся в авторе потенциалу будет по силам сделать некий качественный переход. Переход, между тем, сделан. Потенциал творческий для этого отыскался, но таился ли он до времени в самом авторе или же был придан, к ранее существующему, позднее, - ответить не берусь. Невозможно нам рационально судить о том, что никогда не находилось в нашей воле 9.
Да и новая "высота", которую я здесь готов "предречь" поэту - не обязательно высота творческая (творчество есть дело душевное). А духовное озарение, как ни досадно это для любого литератора, может высветить не только яркие содержание и форму для новых стихов, но и как раз то, например, после чего стиховой поток может либо заметно сузиться, либо вовсе приостановиться (о таковых случаях, думаю, лишний раз напоминать ни к чему - они многим известны). И вообще, ничего я не предрекаю. Мне лишь кажется (повторю), что нынешние на духовном поприще шаги Русакова - это еще не все, что может ожидаться (не мной, конечно; причем тут я, какой-то посторонний критик?) от человека.
Что же до религиозности / светскости того или иного поэта, то, похоже, нынче настолько все смешалось в нашем "культурологическом доме", что как религиозный поэт может кем-то восприниматься, например, и Светлана Кекова. С такой легкостью (и ведь где ни попадя!) вводит поэтесса в свои стихи в качестве "действующих лиц" чуть не весь сонм небесного воинства (хотя бы и только "бумажного"), что диву даешься: ощущение, словно он только для того и существует, чтобы служить у автора на посылках. (И лишь тогда стихи Кековой могут видеться действительно религиозными стихами, когда обманчивая литераторская "искушенность" отступает перед тихой человеческой целомудренностью).
Так, похоже, иных критиков обмануло и слово "бог" в стихах Русакова. Обмануло не всех. Большинство понимает, что дело не в слове, а в самой интонации обращений к небу, независимо от того, есть там хоть какой-то бог для автора или нет. Если кто-то чему-то не перестает посылать проклятия (а состояние аффекта не может длится годами) - это уже дело нешуточное. И совершенно не религиозные по содержанию стихи абсолютно светского поэта становятся религиозным явлением в человеческом бытии 10. Именно потому рассуждения о стихах Русакова вполне серьезны как раз в религиозном ключе у таких критиков, как Татьяна Бек, Владимир Славецкий или Валентин Курбатов. И некоторую тревожность во взглядах Курбатова - не за судьбу поэта в данном случае, но человека - я вполне разделяю.
Тем не менее, как бы его поэтические жесты ни истолковывали, - вовсе не выказывает Русаков никаких попыток приблизиться к Богу. Равно как и далек от притязаний на "разговоры" с Ним (шутка ли! - разговоры). В собеседники поэт берет то, что, по собственной его декларации, есть не более чем "вопрос страстей и вер", то есть нечто существующее лишь в идее, в человеческом воображении, "не данное нам в ощущениях" (по крайней мере, в ощущениях "громких", - я бы добавил). Главную же мысль, связанную с нашими представлениями о Господе (мысль о страшной, кажущейся бессмысленной, великой загадке - загадке смерти), Русаков испуганно обходит, ограждаясь проклятиями в адрес конечности всего земного. И понять его ох как нетрудно.
Так что бог Русакова - невысоко, он вполне земной бог: то пирожком закусит, то кедами похрустит, то наряд выпишет. И, конечно, выслушает твои речи, виновато проглотив все упреки в свой адрес. Притом прямо здесь, в относительно уже привычном для тебя месте: хотя бы нового падения не ждешь. Отсюда же и казалось бы неожиданные для читателя, "обывательские" стихи "Василиады" 11 - как попытка шага в сторону и... чуть назад, вниз. (Но и к "Разговорам с богом" можно еще вернуться, все-таки в них много чего можно себе позволить).
Понять все это, повторяю, не трудно. Да и, несмотря на все ему данное (а ведь не только опыт счастья, не только талант, но и опыт утраты и даже опыт необладания - есть данное нам, причем не менее ценное, чем опыт обычного владения-пользования), несмотря на все эти знаки судьбы - можно ли требовать от поэта какого-то особого, с неких неведомых (и, вероятно, ненужных ему) высот, духоподъемного видения? Нет, конечно.
Спасибо и за то, что он делает здесь, в этой земной ситуации. Даже если стихи его, прикрываясь от грозной (для него) образности религиозной - образностью поэтической, чаще являются итогом авторского хотенья, а не наитья.
И единственное, на чем я ловлю себя в заключение, это грустная мысль о том, что перед "областью неразменного владенья" одно-единственное стихотворение (да ещё упомянутое мной лишь в сносках) совершенно не близкого мне в остальном поэта - может вдруг оказаться и ближе "всего Русакова"...
"А, - могут воскликнуть, - что ж ты, мил-друг, ни одного стихотворного примера из "Разговоров" нам так и не привел? Да про шестистопный ямб что-то еще толковал..."
Отвечу просто: пришлось так, чтоб - без примеров. Что же до шестистопного ямба - далось вам с ним возиться?..
Впрочем, хорошо. Вот: тот же шестистопный ямб с той же перекрестной рифмой. А вот интонация... Из "Разговоров с богом" Геннадия Русакова, стихотворение целиком:
2 Перевод с древнеармянского - Владимира Микушевича.
3 Николай Александров, "Оправдание серьезности. Иван Жданов - непонятный или непонятый" ("Дружба народов", N12/97).
4 Заметим, уже одно только попарное рифмование, нередкое, например, у Пушкина ("...К доброжелательству досель я не привык / И странен мне его приветливый язык..."), от этой декламационности вкупе с многословием - избавляет, оставляя поле за сдержанным аристократизмом.
5 "Новый мир", N3/88.
6 Есть у Жданова стихотворение "Область неразменного владенья...", памяти родного ему человека. Жаль, оно встретилось мне только на днях (когда и статья уже была в основном готова). Это светлое в своей глубине поэтическое признание помещено почти в конце его книги, и, видимо, успевая устать от стихов умных, прежде я до него просто не доходил. Но именно в нем нашел тронувшие меня неподдельные, ненарочитые интонации ("...то ли мел крошится, то ли иней, / то ли звезды падают в песок..."). И чем это удивительное стихотворение заканчивается:
...Ты из тех пока что незнакомок,
для которых я неразличим.
У меня в руке другой обломок -
мы при встрече их соединим.
Со-единение будет уже не на земле. Но ведь при тех же условиях происходит и наше сращение с поэзией: когда два обломка (но у каждого должен быть такой "обломок", хотя бы один) оказываются соприродны при встрече.
7 "Время боли" и "Имя муки" ("Знамя", NN 2/91 и 10/91).
8 Возможно, тут надо точнее определиться в понятиях. Если душевные качества помогают нам лучше видеть себя и что-то близкое, подобное нам, то духовные - видеть себя же, но естественной, "родной" частью некоего гармонически слаженного целого. Таковое видение и помогает нам в конечном счете противостоять всякому злу как вовне, так и внутри нас.
9 Кто читал главы Нового Завета светскими глазами, не раз, наверно, удивлялся: почему Учитель (так, кажется, в светском понимании?) отбирал Себе в помощники не достойнейших-талантливейших, а все каких-то случайных - неказистых, неловких, а иногда и, прямо скажем, довольно бестолковых.
10 Чего секуляризованное литературоведение до сих пор не осознает. Пример "Двенадцати", написанных целиком светским поэтом, доселе, похоже, научил не многому. И если по-прежнему не считаться с тем, что традиционно (тысячелетиями!) стоит за тем или иным походя, для красного словца, использованным образом, то невелика будет цена такому литературоведению. Я же думаю, что поэзия - всегда дело религиозное, о чем бы поэт ни писал.
11 Геннадий Русаков, "Небольшая василиада" ("Знамя", N10/01).