Анатолий Панюков   (Сыктывкар)

Из книги «Зеркало для дождя»
----------------------------------------


* * *

Просочится тёмная вода, память перетянет невода,
Всё пройдёт, останется в ладони розовая хрупкая звезда.
Так бывает, если вдруг припомнишь
То, чего не помнил никогда.

Так однажды спутав времена, мы прогоним нищих от окна,
Встрепенутся бледные левкои к шторам из зелёного сукна.
На двоих достаточно покоя
В трёх бутылках крепкого вина.

На двоих достаточно в ночи уловить мерцание свечи.
Вздрогнут переменчивые пальцы, дождь заплачет, птица закричит,
Светлый дух великого скитальца
Вскроет кровеносные ключи.

И прорежет сонные тела смутное предчувствие крыла,
В миг, когда, два демона желаний, мы шагнём от белого стола
В терпкий дым ночных воспоминаний,
В мёртвый запах розы и стекла.


* * *

Я собирал в ладонь странные слитки камней,
Я удивлялся цветам, призрачны их имена.
Стаи встревоженных рыб жались в испуге ко мне,
В воду упала звезда, жёлтая словно луна.

Там, далеко на земле, окаменевали следы
Тонких девичьих ступней вдоль золотого песка.
И, пробираясь по дну, выставив зубья слюды,
Долго искала меня чёрная рыба-тоска.

Мне ли бояться погонь, мне ли бояться небес,
Мне ли завидовать вам, беглым рабам дорог.
Рядом с упавшей звездой не ожидают чудес,
Не возвращаются жить. Я возвращался — не смог.

Я возвращался любить в белый просвет, в никуда,
Но замыкала пути память, мой искренний вождь.
Между укачанных трав чёрной казалась вода,
Там, далеко на земле, шёл очищающий дождь.


СВЯТКИ

Уследить полет кометы, превратить в кристаллы влагу,
Над затопленным камином испариться в белый пар.
Странных судьб достойны души, но сгорают, как бумага,
Даже тонких пальцев Вари не согреет этот жар.

Вьюги воют так тоскливо, что не думаешь о ласке,
О возможности покоя в этой северной стране.
Заворожены мерцаньем, тают тряпочные маски,
Миг — и Варя позабыла о гостиной, обо мне…

Память сердца, память сердца изворотливее зверя,
Только ей доступны грёзы средь рождений и смертей,
Робко скрипнув половицей, тихий ангел хлопнет дверью,
Был ли я, сидел ли в кресле в тёмном зале для гостей?

Или кто другой, украдкой заглянув в мои тетради,
Неотправленные письма бросит в тёмное бюро,
И промолвит: «Слава богу, праздник чуден и наряден,
И как раз пришлася впору маска дядюшки Пьеро».


* * *

Чья душа умерла на рассвете седьмого числа?..
Я проснулся от слёз, я проснулся от света и боли.
То ли ангел сошёл, то ли Муза устало вошла
И накрыла на стол. И дорога не вывела в поле.

А над скатертью бел — ой не белому снегу шуметь,
Мутным стёклам греметь. И, ладоней касаясь умело,
Свой последний глоток я допил и воспел это тело…
— Шансонье, шансонье, кто же знает, о чём ещё петь?

И зачем ещё жить… Так сказала она и, легка,
Ускользнула в просвет между склянками «Ркацители».
А за дверью опять хохотали, рыдали и пели,
И над скатертью белой летели всю ночь облака…

Чья душа умерла на рассвете седьмого числа?
Я проснулся и снег отряхнул со стола.


* * *

Мы научились забывать, но разучились забываться.
Забвенье — терпкое вино к столу на двадцать семь персон.
Когда разбиты зеркала, и хмуры пьяные паяцы,
Не так-то просто угадать, чем обернётся этот сон.

Был пир в разгаре, я ушел сквозь нарисованные двери,
Лишь ты, заметив мой уход, зажгла зелёную свечу
И долго думала вослед, уже как будто бы не веря,
Что я ещё когда-нибудь на этот праздник залечу…

А я вернулся. В мир иной песком засыпали дорогу,
Стену замазали, маляр на ней поставил жирный крест, —
Молись, незлобливый поэт, и ты достигнешь лучших мест,
И ты забыть сумеешь днесь, ведь всё проходит, слава богу…

О, сны, ведуньи прежних лет, такое было ли вначале?
В едва придуманных словах была ли горькая молва
И безысходность всех времён найти достойные права
И человеческой любви, и человеческой печали?..


* * *

В последней нежности кого благодарить?
Пусть листья падают, прозрачны, невесомы,
Пусть сам кажусь я невесом, ведь суть минувшего не в том,
Что эту музыку ничем не повторить.

Не подобрать её и звука не найти
К неяркой прелести осеннего покоя
И не представить, боже мой, как был бы счастлив я с тобой
В последней нежности к случайному пути.

К пути случайному, к больному сентябрю.
Как просто выдумать, а после верить в это,
Что на исходе долгих лет в тебе найду я тот же свет,
Что листья падают, пока я говорю.

Пока сгораю я — как хочешь назови —
В последней нежности безумно повторяясь,
И подбираю, как наряд, слова прозрачней янтаря
Под эту музыку утраченной любви.


* * *

Пусть в кране капает вода, и, колокольчиками полн,
Звенит стеклянный язычок среди болванок из стекла.
Пока я слышу только звон, пока плыву по воле волн,
Сметает тёмные цвета времён свистящая метла.

Я стану цинком для белил, я стану пряжей для свечи,
Я стану светом для стрекоз, ещё не пробовавших жить!..
Но закрывается окно, и драгоценное «молчи»
Меня заботливо сведёт в твои земные рубежи:

«Вот стол, вот лампа на столе. Вот розы, вышитые мной…»
Хотя, наверное, ты врёшь, что я похож на Дебюсси,
И что в Париже, как везде, сейчас тоскливо и темно,
И феи зябнут и никак не могут выловить такси…

Но я жалею только тех, кто не жалеет ни о чём,
И засыпаю как дитя, уткнувшись в мокрое плечо.


* * *

Я тебя научу, ты однажды уйдёшь от меня.
Ты уйдёшь сквозь меня, не задев ни воды, ни огня,
Как проходят сквозь сон, улыбаясь чему-то в бреду,
Как проходят сквозь сад, и цветы замирают в саду…

Прикоснись к лепесткам, может губы почувствуют боль,
Эту сладкую пыль ты всегда принимала за соль.
Пригуби из цветка хоть глоток светоносной воды
С изумрудным лучом не тебя озарившей звезды.

Я и сам не пойму, я и сам ничего не пойму,
Что нас тянет на свет и обратно уводит во тьму,
И печальную Смерть заставляет идти впереди
С мёртвой розой в руке, с золотою стрелою в груди…

Я и сам не пойму. Но, о чём-то жалея, живу,
То сгораю дотла, то с дождём прорастаю в траву,
И на самой заре всё равно возвращаюсь к тебе,
Пью холодный твой чай, и стакан дребезжит при ходьбе…

Я тебя научу, я тебя научу, бормочу
И ночным колпаком накрываю свечу.


СОНЕТ

Зачем живу и радуюсь чему?
Всё потеряв, приобрету ли снова
Словам любви прозрачную основу,
И сладкий сон пытливому уму?

Я так хочу. Я буду славить тьму,
Для двух сердец отпущенного крова
И тёмный путь, бесцельный, бестолковый,
Куда-нибудь в предутреннем дыму,

В дыму мистическом. Такими ль были мы,
Такими ль будем через семь столетий,
Когда сердца коснутся этой тьмы,

И две души, истёртые об ветер,
В пустой наш дом, спасаясь от зимы,
Войдут заворожённые, как дети?..


* * *

Прикоснуться к плечу, словно что-нибудь значит — коснуться.
Словно что-нибудь значат движения, шорохи, тьма.
Мы боялись уснуть, как когда-то боялись проснуться,
Мы боялись зимы — наступила зима.

Так сбывается сон. Безнадежность сменила усталость,
В опрокинутой чаше вино обратилось в янтарь,
И по-детски печально, когда ничего не осталось,
Ты целуешь ладони, и я отвечаю. Январь

Шёл за нами по следу. Но ты ещё шепчешь беспечно:
«Всё вернется на круги, и жизни не будет конца…»
Очарованный странник, я уйду, не запомнив лица, —
В этом мире счастливых забыли, как призрачна вечность

Перед снегом летящим. Перед снегом, засыпавшим двери.
В том немного печали, но, словно расставшись на час,
Мы уходим на годы и так же, как птицы и звери,
Лишь живём, повторяя однажды пронзившее нас.

Ведь судьба это бред, это наша последняя шалость.
И в бреду говорю я, что в жизни сказать бы не смог:
Да хранит тебя Бог от любви запоздалой,
Да хранит тебя Бог.


* * *

Я слышу музыку, она звучит во мне.
Ночная птица умирает на окне,
Ночная женщина приходит и уходит невпопад,
Бельё крахмальное выбрасываю в сад.

Я слишком мелочен, чтоб жить при мелочах…
Я слишком холоден, чтоб думать при свечах.
И, обжигаясь о стекло, в напрасных поисках огня
Ночная птица пролетает сквозь меня.

А я как зеркало, прозрачное на звук,
Почти не чувствую ни радости, ни мук,
Когда всё дышит и течёт подобно вешнему ключу, —
Ты называешь это жизнью — я молчу.

Моё молчание, твоя слепая ложь —
Пока всё сходится, и в пальцах стынет дрожь.
Но ты очнёшься и поймёшь, что мне нужна была не ты,
А эта жалкая возможность немоты.


* * *

Тихо дрогнет перрон. Проводник, молчаливый и строгий,
Молча примет билет и закроет тяжёлую дверь.
И уже ничего нет печальнее этой дороги
Между миром чудес и неведомым миром потерь.

Будет долго трепать полустанки рассерженный ветер,
Обрывая листву с придорожных опальных берёз.
Ладно, девочка, спи, я так много предвидел на свете
И печальнее слёз и намного весомее слёз.

И девчонка уснёт, над любовью без доньев и края
Пролетая во сне под овальным крылом простыни.
Лишь оставшись один, в эти игры давно не играя,
Вдруг поникнет в окне молчаливый ночной проводник.