[1946 – 2004 гг.]
Попова (в девичестве - Палева) Эмилия Михайловна (имя матери - Клавдия Алексеевна). Родилась 12 января 1946 года в селе Большая Пучкома (коми название - Путшкымдiн) Удорского района Коми АССР. Работала в Государственном академическом театре драмы им. Виктора Савина. Заслуженная артистка Республики Коми.
Авторские рассказы:
• Медбӧръя концерт
• Выль пальто
• Эжӧр-вежӧр
• «Сюрприз»
«Дзиръя ӧшинь дорын». Коми прозалӧн ӧктӧм небӧг. Сыктывкар, 1993.
Перевод с коми – Владимира Цивунина
--------------------------------------------------------------
От переводчика:
Я не стал здесь "переводить" - то есть перекладывать на привычный русский манер - имена. От такого "перевода" в рассказах многое бы потерялось. Поэтому небольшое пояснение.
Имена у коми людей идут "в обратном порядке", не как в русском языке. Например, Симан Гриш Ӧльӧш означает, что человека зовут Ӧльӧш, его отца - Гриш, его деда - Симан. Если в русском языке есть только отчество, то у коми на этом месте могут быть имена и женщин (матери, бабушки, тётки), так же идущие в обратном порядке (имя самого человека всегда стоит последним). Например, Симан Гриш Ӧльӧш Клаша Миля означает, что имя самого человека - Миля, его (её) матери - Клаша, деда - Ӧльӧш, прадеда - Симан. Причём в таких рядах могут стоять не только собственно имена, но и прозвища. Например, Чугун Ӧльӧш означает, что имя самого человека - Ӧльӧш, а у его отца, вероятно, было прозвище Чугун (например, вследствие профессии).
Понятно, что так делается только в сельской местности, между жителями одного села или деревни, где все друг друга знают. В иных случаях употребляются обычные официальные имя-отчество.
Буква "ӧ" означает звук, похожий на русское "э", только как бы ещё шире. (То есть, если экстраполировать, то выстраивается примерно такой звуковой ряд: "е" - "э" - "ӧ"). Если читать коми "ӧ" как русское "э" - будет достаточно похоже.
Ударение в коми словах всегда стоит на первом слоге.
И ещё... Не удержусь от признания, что если бы работа над переводами тоже могла свободно кому-нибудь посвящаться (иногда такое бывает), переводы этих рассказов я посвятил бы одной из своих дочерей. У неё сегодня день рождения. В детстве тоже помню её как девочку очень бойкую, весёлую, добрую и неунывающую...
Владимир Цивунин. 10 апреля 2020 г.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
Последний концерт
Рассказ
На улице уже темнело, когда в жилую часть дома вошёл дедушка, а мы, детвора, сидели перед помаленьку топящейся печкой и пекли луковицы. Дед снял шубу и объявил:
— Миля, сегодня дед возьмёт тебя на собрание. Приехали уполномоченные из райцентра, после собрания им концерт покажем.
У меня от радости аж сердце подпрыгнуло. Бегом вышла в сени, там в бабушкином большом сундуке лежала одежда для выступлений: фланелевое платье, платок с шёлковыми кисточками, высушенные бусы из пиона да две сплетённые из кудели косы — сами волосы у меня в ту пору были подстрижены под польку. Концерты я одна тогда и вела...
Встала перед зеркалом:
— Ну разве не настоящая артистка?
— Артистка!.. Глянь, глянь на себя, валенки с ног спадают, — смеётся сестра Римма.
Посмотрела я на ноги — да, эти, с войлочным верхом, мне не подходят, слишком велики.
— Дедушка, а правда, что же я на ноги надену? Эти валенки велики да ещё с некрасивой заплатой!
Дед, разглаживая бороду, ответил:
— У Васи брата новые валенки возьми.
Сунула я ногу в валенок — такой маленький. Но зато на ноге плотно сидит.
— Экая же шустренькая! А подстриженной голове ещё ведь шёлковый платок нужен, — поддразнивают сёстры.
— А вы раньше времени не смейтесь. Уполномоченные мне после концерта пряники да конфеты дадут! Дедушка, я готова, можно идти.
Когда вышли на улицу, дед стал меня учить:
— Начнёшь объявлять — скажи так: выступает внучка глав. порт. Алексея Палева, ученица подготовительного класса Миля Палева. Край платья кончиками пальцев держи, а мизинец чтоб отдельно был, так все артистки делают, дед видел. Да не смей про Сӧпейӧв-деда сказки рассказывать! — и так уж все смеются. Слышала, что твой дед тебе сказал?
— Слышала, слышала, дедушка. Давай я за твой хлястик схвачусь. Валенок ногу натирает. Дедушка, Пиля Ӧльӧшу нужно бы сказать, пусть с гармошкой в клуб приходит.
— Пиля Ӧльӧш сегодня выпил. Ты начнёшь петь «Амурские волны», а он если придёт, в это время «Коробушку» заиграет. Не бойся, голос у тебя звонкий — одна споёшь.
Зашли в клуб: народу столько, что едва помещается. На сцене за столом сидят трое незнакомых людей. Там же председатель колхоза Александра Даниловна и председатель сельсовета Алексей Иванович — почётные люди села. Пригласили на сцену и моего деда — тоже почётный человек.
Собрание затянулось, долго что-то бубнили-говорили. Когда закончили, Александра Даниловна сказала, чтоб домой никто не уходил, дескать, после небольшого перерыва будет концерт. Стол и стулья спустили на пол, на сцене остался только один стул — для меня. Рост у меня маленький, так что я всегда выступала стоя на стуле.
Когда люди снова зашли в зал, дед поднял меня на сцену, поставил на стул, шепнул на ухо: «Начинай, не бойся!», а сам спустился к остальным и сел во втором ряду.
Ой-ой, сколько народу, а уполномоченные — в первом ряду. А я вот не испугалась же. Подхватила кончиками пальцев край платья и громким голосом объявила:
— Начинаем концерт. Выступает внучка глав. порт. Симан Гриш Ӧльӧша, ученица подготовительного класса Миля Палева. Буду петь песни из кино и из патефона. Первая песня — из кино «Белая акация», ария Боськи — «Сирва-а тополя ва».
Ым-тшытш-ыш, ым-тшытш-ыш, раз Пиля Ӧльӧш сегодня пьяный, пою без гармошки. Ым-тшытш-ым, ым-тшытш-ыш. Из этих куплетов знаю только слова припева:
Си́рва-а тóполя вá,
Золотые деньги́,
Разве можно забытык глаз
Золотые деньги́!
Всё!
Все принялись хлопать и весело смеяться.
— Вторая песня. Это — про деда, тоже из кино. Спою один куплет, целиком не знаю, киномеханик Агния сегодня уехала в Ойчебью за сеном, я это кино видела только один раз, так что всех слов не знаю.
Я встретил дедушку,
Полумесяцем дров.
На тшотках родинка,
А в глазах любо-о-ов.
Ак, эта дедушка
Ым-дá, ым-дá, ым-дá,
Разьбила сердце мне-е-е,
Спокой взяла-а-а!
Всё!
Люди ещё сильней смеются, а деду — любо, улыбается.
— Третья песня — украинский танец, музыку играю ртом: «Тра-ля, ля-ля, тра-ля-ля, ля-ля, ля-ля», — делаю только два круга, дальше не могу, обувь ногу трёт.
— Четвёртая песня — с пластинки. Название пластинки — «Штенсӧ разинӧ... На переднем штенсӧ разин...»
Едва начала, вижу — уполномоченные помирают со смеху, остальные люди тоже смеются, а дед мой — нет!
— На переднем штенсӧ разин, — ещё громче пою я, а люди от смеха никак не могут успокоиться и очень сильно хлопают.
«А почему бы это дед не смеётся? Что-то ещё забыла? Ну тогда новую песню начну», — думаю про себя.
— Пятая песня. Сейчас новую спою. Вы её ещё не знаете, этой песне нас научила русская учительница Александра Степановна.
Мы будем пец, мы будем пец,
Мы будем пец о мире!
«Всё ещё ведь смеются! Ну и пусть, ещё повыступаю».
— Что бы ещё такого спеть? — вконец разговорилась сама.
Смотрю, один уполномоченный, держась за живот, без удержу смеётся, потом голову поднял и говорит:
— Слушай, артистка, а почему ты поёшь «пец»? Может, там должно быть слово «петь»?
— Нет-нет, там слово «пец», так поёт наша русская учительница, — очень бойко ответила я.
Слышу, дяди Як Ӧль да Дзоль Косьта крикнули:
— Миля, расскажи про Сӧпейӧв-деда, расскажи!
— Нет-нет! Не смею! Дедушка мой рассердится. Сӧпейӧв-дед ведь бабе зарплату не выдаёт, денег нету потому что, тогда он штаны снимет да без штанов за жерновами усядется, когда Марей баба к нему придёт за деньгами! Не-е-ет, не расскажу, дед мой не велел. Концерт на сегодня закончился. Всё!
Весь народ со смеху помирает, а один уполномоченный поднялся на сцену и говорит:
— А вы тут на скуку жаловались. Да у вас вон какая артистка есть! Давно нас никто так не веселил. Огромное спасибо тебе, Миля. Спасибо Алексей Григорьевичу за то, что у него такая внучка.
Уполномоченный подошёл ко мне, достал из внутреннего кармана толстую красную тетрадь и сине-красный карандаш и протянул их мне:
— Это тебе от нас гостинец. Когда научишься читать-писать, в этот блокнот записывай свои песни и сказки. Ещё раз всем огромное спасибо!
Когда с дедом отправились домой, хотела ухватиться за хлястик его пальто, но дед очень сердито сказал:
— Иди вперёд беги, «Штенсӧ разинӧ»!.. Зачем про Сӧпейӧв-деда рассказала, про снятые штаны? Я тебе что говорил? Людям на потеху! Чтоб потом уполномоченный по всему району разнёс? Почему объявила меня не глав. порт. Алексеем Палевым? Они ведь не знают, кто это — Симан Гриш Ӧльӧш! Я ведь почётный человек. Впредь никогда больше ни на какое собрание тебя не возьму.
— Деда-а-а! Дедушка... Ты ведь сам велел назвать тебя глав. порт. Алексеем Палевым! За что меня ругаешь? И сам ведь с другом Чугун Ӧльӧшем без штанов сидел, когда вы дратву сучили.
— Иди, говорю, беги! Дратву!.. Тогда ведь с нами начальство не сидело, а дратву сидя в штанах никто не сучит, потому что её на коленке скручивают...
— Ну, дедушка, и я ведь сама слышала, как вы с Чугун Ӧльӧшем «Штенсӧ разинӧ» пели.
— У Чугун Ӧльӧша ведь зубов нет, поэтому он так поёт, а я пою — «Стенька Разин», в одной русской крестьянской войне предводителя так звали.
— Дедушка, а патефон как же поёт?
— Так же, как и дед твой! А сегодня это у тебя был последний концерт!
Мне так обидно стало, слёзы градом покатились.
— Де-е-да! Начальству-то небось понравился ко-о-нцерт. Что же я теперь — больше никогда не бу-уду пе-еть?! — заплакала я навзрыд.
Дед ничего не сказал, только продолжал тянуть свою цигарку.
— Дедушка! Де-е-да! Любимый!.. — всё приговаривала я, вытирая рукавичкой слёзы.
Пришли домой. Дед разделся, ничего не сказал, сразу вышел в боковую комнату. Я с трудом сняла валенки — оказалось, пятки до кровяных мозолей натёрлись. Залезла на полати, где на соломенной постели уже спали мои братья и сёстры, спрятала под подушку блокнот и сине-красный карандаш, легла, свернувшись как виноватая собачка, но ещё долго не могла заснуть. Хотела принести гостинцы-пряники да конфеты, а не дали, и как же я буду на всех братьев-сёстёр блокнот и карандаш делить? Нужно дать Але, Римме, Васе, Володе, Нине, Эльзе... Неужели это правда был мой последний концерт?
(Перевод: 25 марта 2020; 5 апреля 2020)
Новое пальто
Рассказ
— Ну, Милечка, скоро дед сошьёт тебе новое пальто — из чёрного сатина и с воротником из медвежьего меха. К зимнему Петрову дню сошью.
Как же я ждала этого дня!..
А дед у нас был портной — шил пиджаки-костюмы, пальто, картузы. Хороший был портной. Даже из дальних сёл приезжали к нему заказывать. Сам дед у нас был очень важный — коренастый, с широкой бородой, и бороду свою о-очень любил — каждое утро было перед зеркалом расчёсывает. А дома у нас, на стене в углу, висели портреты Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Мы, дети, тогда ещё маленькие были и не знали, что это за люди. Но на одного, на Энгельса, — дед был очень похож. Своей бородой. Бабушка было говорит, когда дед приглаживает, расчёсывает свою бороду: «Ну? Опять принаряживаешься? С утра своим двум богам молишься!» А дед сощурит свои голубые глаза и отвечает: «Товар в лавку привезли, надо в сельпо сходить. Скоро Петров день, заказчики понаедут, из шевиота и коверкота костюмы мужикам надо будет шить».
Дед наш себя очень высоко ставил. Называл себя главпорт А. Палев — главный портной значит. Картузы людям шьёт, а сам такое никогда не носит — только шляпу. Его младшие дочери в Сыктывкаре, в пединституте тогда учились, и одним летом привезли нашему деду транзистор «Альпинист», очень красивую серую шляпу и палку, дед было называет палку «тростью». И зачем бы деду палка — вроде не хромой?.. А дед нашей детской команде, внукам своим, поясняет, что «трость» носят только очень образованные люди! И всякий раз, как идёт в сельсовет, в лавку или на колхозное собрание, всегда наденет костюм, шляпу, в одну руку возьмёт «трость», в другую — транзистор. По селу идёт — вышагивает о-очень горделиво, будто какой-то приехавший большой начальник!
А нас, меня и моих братьев-сестёр, называли его, Симан Гриш Ӧльӧша, выводком.
«Маша! В сельпо сегодня треску и сельдь привезли! Скажи поскорее Сандре да Анисье, пусть в лавку бегут! Если Симан Гриш Ӧльӧша команда раньше успеет — нам ничего не останется!» — всегда было кто-нибудь так кричит, если что-то в лавку привезут. А мы, кучка братьев да сестёр, уже как ветер мчим в лавку. Только пыль за босыми ногами летит! Мы в очереди стоим, а дед — покупает. Нам и самим любо, что наш дед такой щеголеватый да важный.
А по вечерам, после чая, бывало сядет он за свою ножную швейную машинку «Зингер», а мы уже все на полатях, ждём дедово шитье да новую сказку. Сказки рассказывать он был большой мастер. Мы, вытягиваясь с полатей, в четырнадцать голов смотрим, как идёт шитьё, и слушаем его сказки. И добрее и любимей его тогда, кажется, никого не было! Порассказывает он нам сказки под журчащие звуки машинки «Зингер», потом сделает перерыв — расколет щипцами сахар, нам протягивает, а сам цигарку скрутит и ласково скажет: «Деду — табак, внукам — сахар! Монпасье-то в коробочках пароходом из Лешуконья в лавку не привезли ещё, да и керосина мало осталось».
«Ну, похоже, к Петрову дню пальто мне дед не сошьёт. Керосин если кончится, при коптилке ведь шить не будешь, а днём другую работу надо делать, работа-то ведь никогда не кончается».
Мы, дети, конечно, помогали как могли: дрова наколоть да занести, за водой сходить.
Ну, долго ли, коротко ли, а пришёл-таки тот счастливый день, когда дед мне и объявляет:
— Ну, Мильки, сегодня вечером дед сядет шить тебе пальто, для заказчиков всё уже сшито, теперь твоя очередь.
И каким же длинным мне тот день казался. Вечер всё никак было не приходит:
— Деда, что же ты шить-то не садишься, до Петрова дня ведь всего три дня осталось? — сама чуть не плачу.
— Сначала надо мерку снять, потом раскроить. Не горюй, дед за одну ночь сошьёт. Ну-ка иди, встань на стул, измерим тебя сантиметром, чтоб всё в самую пору было.
Я мигом залезла на стул, самой так радостно, а дед меряет да что-то отмечает на бумаге. Затем взял о-очень большие железные ножницы, метровую деревянную линейку, мыло да что-то начал проводить на чёрном сатине. Сначала отметит, потом разрежет:
— Тут дед на обшивку возьмёт — вату положу, чтоб тебе теплее было. А завтра утром в школу в новом пальто отправишься. Только углей для утюга у нас мало, придётся к кому-нибудь выйти.
Что дед в тот день ни велел сделать — я всё делала. Трижды бегала за углями к бабе Толя Сане, к Чугун Ӧльӧшу, а больше всего дали муж с женой — тётя Калин Ачей да дядя Гыпу Вань. Я от радости даже пообещала им придти пол вымыть да сарай от сухой травы вычистить, а сарай у них был очень большой — четверо лошадиных саней войдут.
Ну потом как-то и вечер наступил. Бабушка накормила нас кашей из муки и молоком и велела ложиться. Мы все поднялись на полати. Братья и сёстры мне, понятно, завидуют, даже ворчат было:
— Ещё бы! Конечно, в первую очередь Мильке сошьют, потому что она вечно к деду подлизывается!
После чая дед наконец и шить уселся. А у меня глаза как плошки, даже не моргают — так и жду, когда же услышу стрекочущие звуки ножной машинки. Каким ласковым было для меня тем вечером её журчание! Ну, думаю, эту ночь не буду спать! А то ведь, если засну, дед не разбудит на примерку да и не закончит пальто. На всякий случай всё же потом спросила: «Деда! А что, мне пальто и не мерять? Ведь когда заказчики приходят — ты их потом на примерку приглашаешь: завтра или послезавтра, дескать, приходите. А мне так ничего пока не говоришь?» Дед только засмеялся и сказал: «Глупышка, длину да ширину измерили, а больше тебе ничего и не нужно. Спи давай, спи, закончит дед». Мне поначалу очень обидно стало, да от слёз всё же удержалась, когда на лавке увидела воротник — бабушка, оказывается, из амбара уже занесла. Очень бы хотелось спуститься с полатей да хоть краешком глаза посмотреть, какой же там воротник, но я не посмела. Лишь бы только дед, думаю, не сердился. Конечно, потом, под стрекотание машинки, на меня и сон нашёл. Может, что-то виделось там, во сне, может, нет, — не помню.
Когда утром бабушка нас разбудила, я первым делом медленно приоткрыла уголок занавески перед полатями. Сердце так и прыгает, только что через рот не выскакивает. «И не слышно вот машинки-то... Дед, может быть, устал да спать лёг?!» И вдруг увидела висящее на деревянной линейке пальто... Сшил! Закончил дед! Сши-и-ил! Бегом спустилась с полатей, вижу — дед стоит перед зеркалом и свою любимую бороду расчёсывает, улыбается. Подошла к пальто — такого пальто у меня никогда ещё не было, да и у наших сельских детей — ни у кого нету: поверхность из чёрного сатина вся блестит, подкладка украшена красно-синего цвета цветочками, а воротник! Воротник! Погладить и то не смеешь — вчера не мылась, так, может, руки грязные. Пошла и с мылом вымыла.
— Ну, Милька, иди меряй. Надевай, посмотрит дед свою работу!
А в это время бабушка зовёт было молочный кисель есть перед тем как в школу пойти. Да какая тут еда может быть! Поскорее одеться да из дома пораньше выйти, чтоб идущие в школу дети успели увидеть — в каком я сегодня пальто! Быстренько надела валенки, шапку, шею шарфом обмотала. А дед уже в руках держит, подаёт моё новое пальто. У меня аж руки дрожат от радости, никак застегнуться не могу, отверстия для пуговиц тесные. Одеться-то оделась, а себя и не вижу?..
— Деда, на стул меня поставь, милый дедушка! В зеркало на себя посмотрю.
Дед поставил меня перед зеркалом. Увидела я себя — и шевельнуться не смею, такой красивой себе показалась! А пальто — пальто мне в самую пору! Рукава не длинные, не висят как у старого пальто. А пуговицы как блестят! Оказывается, дед отпорол их от своего кителя да к моему пальто пришил. А воротник, воротник какой мягкий, гладкий, даже будто снежинками посверкивает. У меня самой лицо горит-пылает. Чёрную косу с синей атласной лентой выпустила на воротник. Это я или не я? Очень даже милая и красивая, оказывается! Теперь меня никто не посмеет дразнить и обзывать. Теперь я, как и дед, гордая и богатая! Я бросилась деду на шею, поцеловала его в широкую бороду и бегом вышла на улицу, так хотелось чтоб меня сегодня все увидели.
А в школу ведь если первым придёшь, то в раздевалке никого и не встретишь. Похоже, рановато я отправилась — на улице ещё никого. Вышла на середину главной дороги, снег под валенками уютно поскрипывает, будто припевает: «Ново-е пальто, ново-е паль-то!»
Стояла довольно долго, уже и замерзать начала, а всё ещё ни одного человека не видать. Тогда решила направиться пока не к школе, а в обратную сторону — пусть, думаю, дети навстречу мне попадаются. Прошла так сельсовет, дом Пиля Ӧльӧша да Микол Марейи. Вдруг слышу — собаки что-то разлаялись. В нашем селе охотничьих собак много было. «Ну, — думаю, — опять к скотному двору волки ночью приходили. Больно уж собаки разволновались». Потом поворачиваюсь, вижу — возле дома Паша Сени да Педӧр Вася целая свора свесив языки летит к главной улице в мою сторону. Я бегом юркнула с главной дороги и полезла на пологую амбарную лестницу Иван Кӧсьты. А собаки — вслед за мной. Поднимаясь, я валенком запнулась за одну ступеньку и упала-растянулась. И вдруг чувствую, одна собака прыгнула мне на спину, схватила зубами пальто и с треском порвала, слышу, второй раз что-то разорвалось, а собаки, собравшись вокруг лестницы, вовсю лают, словно медведя увидели. Я лежу ничком на лестнице да собак упрашиваю, ору:
— Шарик! Тузик! Это ведь я — Симан Гриш Ӧльӧш Клаша Миля! Бурко! Это же я, Миля! Не узнаёте, что ли?!
А потом собаки вдруг разом утихли, ушли. Такая вдруг тишина стала, ни звука, ни ветерка. Конечно, из-за своего лая столько собак моего голоса не могли услышать и узнать, вот и думали — чужой человек. Сошла я с лестницы — нога болит. Видимо, набросившийся укусил. Да что — нога!.. Смотрю, а перед лестницей кусок чёрного сатина валяется, а на снег обрывки меха с воротника падают. Схватилась за воротник — он почти отпоролся, а под коленями кусок подкладки висит.
— Черти полосатые! Что же вы понаделали! Ну ладно бы меня саму покусали, а пальто-то зачем! За-аче-ем? А дед что теперь скажет? Не сумела, скажет, уберечь-сохранить твоё новое пальто!..
А тут как раз и дети стали в школу идти. Я хотела спрятаться, да успели же заметить! Показывают на меня пальцами и смеются-хохочут: «Смотрите, смотрите! Вон Миля в рваном пальто!»
А я, кто, может, ещё какой-нибудь час назад был самым счастливым человеком, скуля, вся в слезах, плелась обратно домой.
Когда зашла в дом, едва и смогла рассказать, так плакала:
— Д-д-е-еда! Не ругай! На меня со-об-баки набросились!
Дед снял с меня пальто, сказал ласково:
— Ну что ты плачешь? Не плачь. Починим, зашьём, поменяем воротник — ничего и видно не будет...
Так больше и не было у меня пальто из чёрного сатина с цветным подкладом, украшенным цветами! Так и не было! А уже после дед пояснил мне, что воротник из медвежьей шкуры был, вот собаки медвежий дух почуяли и бросились не на меня, а на воротник.
А потом, когда приходила очередь братьям-сёстрам пальто шить, они было сразу говорят:
— Деда, ты когда станешь наши пальто шить, пришей воротник лисий или заячий. Такой, как у Мили, не надо!..
(Перевод: 1 апреля 2020; 6-7 апреля 2020)
Осока — ума много
Рассказ из прошлой жизни
— Кто-нибудь есть дома? — быстро прогремев по ступенькам, крикнула забежавшая к нам Вань Пиля Анись тётка.
— Бабушка корову доит, а дед пошёл за Коровье озеро вершу на рыбу ставить, — торопливо отозвалась наша сестра Аля.
— Скажите бабушке, пусть завтра с утра на отгороженный луг сено сгребать идёт. Вас, детей, пусть тоже возьмёт: под кустами ивы, где конные грабли пройти не могут, немного пособите. И набирушки захватите. В этом году малины и смородины очень много созрело. Да хватит уже на качелях качаться — идите грабли готовьте.
А мы, компания братьев да сестёр, тут же и спор начали — кому какую посудинку взять. Едва до сражения не дошло.
Мне стало надоедать:
— Остановите уже качели! Не слышали разве, что Анисья тётка сказала? Завтра малину собирать пойдём.
— Вот же наша глупая Шпулька! Не малину собирать, а сено грести! — возмущённо сказала Аля.
— Не дразнись! Если я Шпулька, то ты — Кнопкин нос!
Как только качели остановились, я тут же кинулась в кладовку и выбрала там самый большой туес, а мои братья-сёстры к бабушке в хлев спустились — конечно, о граблях говорят. Ничего! Достанутся же и мне какие-нибудь. Дед наш ведь для каждого сделал пяти- или шестизубчатые лёгкие грабельки да ещё каждые нашими именами пометил. Без грабель не останусь!
На следующее утро бабушка разбудила нас очень рано, до отвала накормила кашей из муки и напоила парным молоком.
— Поторопитесь, чадушки, от людей отставать не годится, — подгоняла бабушка.
— Бабулечка, мы туес возьмём. Обед придёт — ягоды пособираем.
Когда мы все подошли к правлению колхоза, дядя Дзоль Кӧсьта воскликнул:
— Ну-у! Гляньте-ка, сегодня чапаевская дивизия сено грести направилась! Значит, закончим отведённые луга. А Клаша Миля ещё вон творог с молоком захватила! С такого большого туеса вся бригада сытой будет, — смеётся дядя Кӧсьта.
— Не творог с молоком, а холодную воду из колодца, — пряча его за спину, ответила я.
Братья-сёстры дразнят-посмеиваются:
— Вода из колодца? Пустой туес! За ягодами направилась.
Пришли на луг, под большой черёмухой сложили принесённое на обед, начали грести. Я и мои братья да сёстры встали за бабушкой. Неспроста её в нашем селе Чапаем прозвали. Никогда ведь не устаёт! Сено так и мелькает под граблями — никто её догнать не может. Куда только и торопится? Да ещё нам, детям, велит так же старательно грести.
А какая же может быть гребля, когда совсем рядом, прямо под носом, красные ягоды малины висят, да ещё такие крупные? Подкараулила я момент, когда бабушка исчезла за лиственницей, да и бросилась к малиновому кусту. Ягод кругом — аж глаза разбегаются; висят прямо гроздями, да такие спелые, что едва заденешь — на землю падают.
Присев на корточки, чтоб никто не заметил, начала я полными горстями рот набивать. Ох как вкусно! А запах — аж голова кружится! В сельпо, правда, тоже сладкие леденцы-монпасье в коробочках продают, да за них деньги надо платить, а малина денег не просит! Напичкала себя вволю, уже и не лезет, а глаза всё ещё хотят. И чего было сестёр Гымгуш Римму да Кнопкин нос Алю не позвать? Тут бы всем хватило! А оставлять такие ягоды жалко! Нет, ещё съем! А потом сбегаю за туесом и братьев-сестёр с бабушкой угощу! Никто вон и не заметил, раз не окликают.
Только опять голову наклонила — вдруг что-то в глаз вонзилось, потом в нос. Охнув и истошно завопив, кинулась я обратно на поляну. С воем зову бабушку. Слёзы градом текут. Ой-ё-ёй! О-о-о! Что это вдруг глаз у меня закрываться стал? А нос? Мой маленький нос так разбух — совсем как сургучная печать у почтальонши Али!
— Бабулечка! Милая! Бабушка! У меня глаз не открывается! Ой-ё-ёй! О-о-о!
Братья-сестры меня увидели, и ну смеяться:
— Так тебе и надо! Не наелась ещё своей малины? Бедняжечка! Так с одним глазом, с толстым сопливым носом да кривым ртом и останешься!
— Бабулечка! Ба-абушка-а-а! Мила-я-я! Поправь меня-я-я! Ты ведь можешь! Ведь на болоте ещё собирали лечебную траву-у-у. В амба-а-аре на матице ви-иси-ит! — плачу я навзрыд.
— Дитятко! Не плачь! Ты, малину собирая, на осиное гнездо наступила, вот личико и опухло. Не плачь, заживёт. Бери грабельки да становись за бабушкой.
— Это не заживёт! Такой и останешься, — смеётся-хохочет сестра Римма.
— Бабу-у-шка! Не вижу! И но-о-с с верхней губой сросся!
На звуки моего плача тётка Сандра Марей подошла:
— Милечка! Ты, гляжу, точно глупенькая! Слушай, что тётка скажет. Вон там недалеко маленькое озеро знаешь? Осокой всё зарастает. Нарви её, а когда вечером спать ляжешь, на ночь засунь эту осоку под нижнюю рубашку. Наутро проснёшься самой смышлёной и умной девочкой.
Я плачу, а всем смешно. Бросилась я бегом к озеру, нарвала руками осоку, завернула в платок, вернулась к сенокосникам. Села под ивой и, словно слиток золота, всё прижимала к груди этот платок.
Когда вечером вернулись домой, вышла в сарай, дрожа понапихала внутрь рубашки осоку. А братьям-сёстрам меня совсем не жалко, они лишь ещё сильнее дразнят:
— Суй, побольше суй да на живот ложись, туловищем осоку придави, пусть до утра вянет под рубашкой. А сама потом — самой умной станешь! Иди вон под полог, закутайся!
Я уже ничего не отвечала; пусть, думаю, смеются. На следующее утро, думаю, увидите, какой ваша сестра Миля-Шпулька станет!
Лежала, не смея пошевелиться. Долго не могла заснуть, а когда утром проснулась, сразу же подумалось: «И как же я узнаю, поумнела я или нет? Кого спросить? Ой, а что-то ещё живот да грудь сильно саднит?» Вылезла я тихонько из-под полога, вышла на помост для сеновала, подняла нижнюю рубашку...
— Ой-ёй! Что же это?! — О-о-о, да это же, оказывается, листья осоки всю кожу полосками изрезали?! Одурачила меня тётка Сандра Марей!
Из-под полога вылезли сёстры Римма да Аля.
— Ну? Хорошо тебе осока ума прибавила? Это тебе из-за малины, скупой ломанный сучок!
И правда, никогда больше я ничего не ела в одиночку, прячась, и впредь всегда делилась с братьями-сёстрами. Так за одну ночь трава осока превратила меня в умную девочку!
(Перевод: 3 апреля 2020; 8-9 апреля 2020)
«Сюрприз»
Рассказ-воспоминание
— Я-то было думаю, кто это сегодня с того берега перевоз так громко вызывал! А это, оказывается, у моего друга Симан Гриш Ӧльӧша самая младшая дочь из города приехала. Лариса, значит, опять засияла! — ещё с крыльца послышался хрипловатый голос деда Чугун Ӧльӧша.
— Иди-иди, заходи, садись. Видишь, новую рубашку меряю. Ларисин подарок, — похвалился Симан Гриш Ӧльӧш, мой дед, поворачиваясь перед зеркалом. — Никого дочка не забыла. И тебе, брат Ӧльӧш из рода Чугуна, — вон возле окна новая трубка! Тоже от Ларисы. Теперь не будешь цигарку тянуть.
— Спасибо, сто спасибо Ларисе! Не забыла, выходит, дядю Чугун Ӧльӧша, — отозвался вошедший в дом гость. — А где же она сама?
— В баню пошли с Агнюшей. Попариться сёстрам захотелось.
— Ну, брат Ӧльӧш, сын Симан Гриша, — всё ещё важничал Чугун Ӧльӧш. — Ты уж не обижайся, а я прямо скажу: вот сам ты в кытеле с блестящими пуговицами красуешься, а дочка твоя, Лариса, на ущителя в городе готовится, а в дырявой обуви ходит! Не заметил разве? Посмотри, вон там возле чемодана стоит! — дед Чугун Ӧльӧш вытащил цигарку.
— Да уж, городская обувь — городская обувь и есть. Они ведь от Ертымдына пешком шли, подводы попутной не попалось. Ты вот когда-то мне к Ильину дню яловые сапоги сшил, так братец твой их шесть лет носил.
— Слушай, а давай-ка, брат, я Ларисе туфли отремонтирую, подновлю. Вымочу, натяну на новую колодку — хороши ещё будут! К вечеру закончу, пусть потом в клубе краковяк да падуспань танцует.
— Потихоньку возьми, чтобы никто не заметил! А я, брат, тебе новый картуз сошью, — подрядился и наш дед.
— Что там картуз! Видишь, какую трубку твоя дочь привезла? Нет! Никакой платы не возьму! А... это... в лавке кое-что... засургученную чекушку если купишь... то мы, два брата, пару рюмок опрокинем, и порядок. — Чугун Ӧльӧш быстренько взял красного цвета обувь, сунул за пазуху, бегом спустился по ступенькам и как молния полетел к своему дому.
Вечером наша баба Катя ещё и корову не успела подоить, как в жилую избу к нам торопливо вошёл весь запыхавшийся дед Чугун Ӧльӧш.
— Ну что, Ӧльӧш-брат, успел, нет? Где ж твоя Лариса?
— Входи, входи. Успел. Как раз самовар закипает. А Лариса спустилась корову доить. Ну-ка, разворачивай платок, показывай, а я пока сахар поколю.
— Не торопись! Моя работа закончена на ять! А ты, брат, давай пока в рюмки-то на ножках налей по чуть-чуть...
Два друга дошли до песни:
— По тиким щтепям Зобакалля-а-а, — тянул тонким голосом дед Чугун Ӧльӧш.
А у нашей бабы Кати стол ломится от разной еды и питья: в глиняных плошках — жареный карась, сырой хариус, маслята, запечённые в молоке, творог со сметаной, топлёное молоко, большая тарелка морошки, крупные мучные шаньги, городские леденцы-монпасье в большой сахарнице да пряники-калачи.
Через некоторое время зашли и Агнюша с Ларисой. Обе такие красивые, лицом прямо ягодки, чёрные как смоль волосы блестят, будто намасленным крылышком помазаны. Тётя Лариса налила нам, детям, парного молока, каждому дала по калачу.
— Проходите вперёд, доченьки, садитесь за стол, а вы, малыши, пейте ваше молоко да идите овечке траву дайте, в шалаше поиграйте, — ласково сказала бабушка Катя.
— Дедушка, бабушка! А пусть Чугун Ӧльӧш дед покажет, что принёс нашей тёте Ларисе! Мы ведь видели — он сзади за лавкой спрятал, — стали просить мы с братьями-сёстрами.
— И что же ты, Ӧльӧш дед, принёс? — улыбнулась тётя Лариса.
— Сюрприз!!! Ну-ка, ребятишки, принесите кто-нибудь медный поднос да поставьте в середине стола, — горделиво сказал Чугун Ӧльӧш дед.
— Ну-у? Кто же самовар в центре стола ставит? — Спросила наша баба Катя и пошла за перегородку за самоваром.
— Ты, баронесса Катенька, не спеши! Тшай пить — не дров рубить, — еду отодвинули, и наша сестра Аля поставила сверкающий медный поднос на середину стола. Очень важно, не торопясь, дед Чугун Ӧльӧш вытащил из-за спины свёрток из кашемирового платка и выложил его на поднос.
— Ну, Лариса, разворачивай сюрприз! — Чугун Ӧльӧш гладит тонкую как у козы бородку, узкие-узкие глаза зажмурены, сам улыбается.
Тётя Лариса развязала платок... На подносе стояла починенная чёрно-красная обувь: коты не коты, туфли не туфли, не бахилы...
— Сегодня днём заходил, и такая дядю Ӧльӧша жаль взяла, когда твои дырявые туфли увидел. Как же, думаю, Лариса в них вечером в клуб пойдёт? Вот дядя их взял, на новую колодку натянул, дальше чем-нибудь... это... На бахилы для Яг Сани да Павел Нины яловую кожу принесли было... ну, оттуда немножко чиркнул-отрезал, несколько деревянных гвоздей ещё прибил, ну вот и...
А наша тётя Лариса вдруг захохотала, как трещотка-сярган:
— Я от Ертымдына босиком шла, не обувалась: думала, в Путшкымдыне модничать стану, а ты мне новые коты сшил! Ӧльӧш дядя, сейчас в городе летом новая мода, весь народ носит. Босоножки это называется, а не дырявые туфли.
Тут всех такой смех разобрал, что аж стол трясётся. Только дед Чугун Ӧльӧш словно тёмная туча стал, лицо всё сморщилось, будто бороной по нему проехали, жилы на руках набухли.
— Ты, чадо, у дяди... кхм... трубку-то... кхм... обратно возьми, дядя не заработал... испортил только... кхм... туфли-то... так стыдно... Никогда не слышал... Я, Чугун Ӧльӧш, лучший обувной мастер... кхм... и этак... кхм... — рукавом рубашки он смахнул с тёмного смуглого лица пробежавшую слезу. — Ты, Лариса, прости дядю... Я ведь не знал, что... кхм... теперешняя мода у вас, в городе, кхм... эта... кхм... с дырочками, без носка, без пятки... эта... босыв-ножка...
Чугун Ӧльӧш встал и положил новую трубку на край стола.
— Дядя Ӧльӧш! Не плачь. Трубку я тебе от сердца подарила, а эти новые туфли на возьми себе, разбери-посмотри хорошенько — ты и сам ещё в нашем Путшкымдыне такую модную обувь начнёшь шить. У тебя ведь золотые руки, — Лариса обняла и поцеловала дядю Чугун Ӧльӧша в бороду. — А в клуб я надену парусиновые туфли с белыми носками — очень лёгкие. Ну, вы сидите-празднуйте, а мы с Агнюшей в клуб убегаем.
И Лариса положила новую трубку дяде Ӧльӧшу обратно в руку.
— Не расстраивайся, не казни себя, брат Ӧльӧш, на держи рюмку, дрогни, да «По тиким щтепям Забакалля» споём, — ублажал его наш дед.
— Слушай, брат Ӧльӧш, с добрым сердцем дочь ты вырастил... кхм... Слушай, а я ей к следующему приезду новые яловые сапожки сошью с точно такой же тонкой ножкой, как вот у этой рюмки!
Долго ещё сидели за столом наша баба Катя да два друга — наш дед Симан Гриш Ӧльӧш и Чугун Ӧльӧш дед, обещавший сшить «босыв-ножку».
(Перевод: 4 апреля 2020; 9 апреля 2020)