Андрей Власов
(Родился в 1958 году в пос. Войвож под Сосногорском, вырос в селе Выльгорт Сыктывдинского района Коми АССР)

Висьт:
        • Динозавр кольк
        / Коллективный сборник «Медводдза муслун (Кывбуръяс, висьтъяс)». — Составитель А.Г. Елфимова. Сыктывкар, 2007 г. /

(Перевод с коми - В. Цивунина)
----------------------------------



        Яйцо динозавра
        Рассказ

«Я помню чудное мгновенье...»    
(А. С. Пушкин)    

        I

        Сорок лет Егорий и Анюта вместе. Сорок лет! Оба уже на пенсии*. Живут одинокой жизнью: дети давно выросли и разъехались кто куда. Правда, летом всё же приезжают в отпуск. Тогда дом ходуном ходит от радостного смеха. Но приходит осень, и старая, но крепкая ещё изба опять уныло смотрит с возвышенности на быструю реку и на без конца и края раскинувшиеся леса.
        Старые люди без дела не сидят. Анюта возится на огороде: выращивает огурцы, лук, другие овощи. Есть у супругов и картофельное поле да небольшой луг, которого хватает для козы и двух овец. Егорий ловит рыбу, ходит на охоту. Так и живут потихоньку, неторопливо.
[ * На год публикации рассказа мужчины в Республике Коми, как и в других северных регионах (по «Закону о Северах») выходили на пенсию в пятьдесят пять лет, женщины — в пятьдесят. — Прим. переводчика]         Одно неладно: чем дольше они вместе, тем заметней отдаляются друг от друга. Иногда будто и сблизятся, поживут в согласии, но потом снова, ещё сильнее, проявляется их душевное расхождение. Анюта — человек своенравный, резкий, Егорий — совсем другого склада. Он любит всё живое, во всём находит свою красоту. Человек, лесная птица, дождь, снег, грязная осенняя дорога — всё близко его сердцу.
        Или, скажем, начнёт Егорий косить — ни одной оставленной травинки за ним не увидишь; сажает дерево — каждый корешок в приготовленной ямке любовно поправит; складывает дрова — поленницу словно битую печь плотно поставит.
        Но есть у Егория большой, по словам жены, «грех» — писать стихи да собирать на широкой обструганной доске картинки из маленьких цветных камешков.
        Бывало, напишет Егорий новое стихотворение, прочитает его Анюте, но та только рот скривит: не твоё это, дескать. Такой приговор — для Егория самая большая награда. А напишет о любви — скандал! Анюта от ревности потом месяц не разговаривает. Но Егорий уже научился: напишет по-русски, возьмёт Есенина или Пушкина, откроет, а читает — своё. Потом спрашивает: «Ну? Как написано?» — «Вот это совсем другое дело, не то что у тебя», — хвалит Анюта.
        Ещё один «грех» у Егория — плохо слышит, туговат на ухо. Из-за этого в супружеской жизни бывают разного рода недопонимания. А об одном случае, думаю, нужно рассказать отдельно...
       
        Однажды принёс Егорий домой большой овальный камень, совсем как яйцо, только со сломанным верхом. Сказал, что яйцо динозавра. Показывает Анюте надлом: гляди, дескать, там маленькая голова динозавра видна. Анюта посмотрела, но ничего не увидела. Сплюнула да ещё пригрозилась его выбросить. Егорий отмахнулся от неё, взял белила и сделал на камне надпись: «Яйцо динозавра. Три миллиона лет до нашей эры». Затем спрятал его в сундук под одежду, да только забыл, что для женщины самая большая радость — перетряхивать старые вещи.
        Несколько дней спустя Егорий взял большую лупу, полез в сундук, хотел получше разглядеть головку маленького динозавра, а яйца-то и нету! Стал спрашивать у жены, а та в ответ — ничего, мол, не знаю, сам, наверно, куда-то засунул да забыл.
        Целый день искал Егорий, нигде не нашёл. Сильно расстроился. А через несколько дней сложил в пестерь хлеб-соль, патроны и отправился к Белой речке: поживу, мол, там дня три, схожу на Большое болото за клюквой. Ушёл, а ружьё-то, оказалось, — дома забыл. Анюта только через полчаса это заметила, тут же быстро оделась, подхватила ружьё и бросилась догонять Егория.
        Ружьё длинное, тяжёлое, не по её женскому телосложению. Анюта даже два раза падала, запинаясь. И вот уж почти нагнала Егория, увидела его впереди — стала кричать, а он не слышит! Идёт себе и идёт дальше. У Анюты уже силы кончились, бежать не могла — так и плелась потом за Егорием. Иногда и пробежит немного, будто и приблизится, закричит — а тот опять не слышит, да и всё тут! Два часа так шли.
        В какой-то момент Егорий сел на поваленное дерево передохнуть и только тогда наконец увидел Анюту.
        — Что ж ты, лось тугоухий, ружьё-то оставил?! Я тебе — что, Санчо Панса что ли, чтоб за тобой бегать? — стала ругаться жена.
        Шумела-шумела, потом присела рядышком. А муж ничего не говорит. Довольно долго так сидели. Егорий размышлял: «Как же она сейчас обратно-то домой пойдёт? Далеко. Одну не смеешь отпустить. Но и с пустым пестерем возвращаться тоже нехорошо. Придётся её с собой в лесную избушку взять. Утром сходим на болото, хоть клюкву быстрей наберём».
        Анюта тоже думала: «Глухой чёрт! Так далеко от дома увёл. Как же назад пойду? Одна — боюсь. Раньше темноты уже не дойду».
        Егорий встал, взял у Анюты ружьё, повесил на плечо:
        — Придётся, Анюта, в избушку пойти. Дня два поживёшь там, от домашнего хозяйства хоть отдохнёшь. Три километра и осталось, не далеко уже. Еды нам двоим хватит. Может, что-нибудь из дичи ещё добуду. В избушке под навесом есть старая рыбацкая сеть, хоть и с дыркой, но на уху всё же наловит, с голоду не помрём. Руки-ноги да голова если есть, природа накормит.
        Что потом сделаешь, — так и порешили. На место пришли уже к вечеру. Егорий спустил на воду лодку и пошёл сеть на ночь ставить, а Анюта осталась в избушке хозяйничать. Растопила печку, пол подмела. В какой-то миг это место показалось ей чем-то знакомым. Скоро поняла: дверь смотрела на Анюту «глазками» от сучков так же, как было в детстве, когда они с отцом ходили в лесную избушку с ночёвкой. Было это полвека назад. «Может, та избушка прогнила, да новую срубили, а дверь старую оставили?», — подумала Анюта, ладонью поглаживая почерневшие следы от сучков. Потом взяла ведро и направилась за водой. Посмотрела кругом — и будто правда во время детства попала: так же покрытая сухими сосновыми иголками и шишками спускается к реке тропинка, такая же осока растёт вокруг, такие же раскидистые ивы на противоположном берегу. Анюте вдруг показалось, будто из-за поворота реки вышел на лодке отец. Вот он всё ближе к ней, гребёт двухлопастным веслом: загорелое лицо светится широкой улыбкой, а в лодке лежат крупные язи, щуки да тёмные красно-зелёные окуни...
        Анюта счастливо вздохнула: «Почему же я сюда раньше не приходила? Что мне мешало? Вот, жизнь почти прошла, а здесь всё по-другому: деревья, небо, вода... всё по-другому», — думала Анюта. Она будто каким-то новым взглядом смотрела на жизнь, словно первый раз увидела яркие осенние краски, почувствовала лесные и речные запахи...

        Скоро стемнело. Муж с женой зажгли свечку. Немного подкрепившись, стали готовиться ко сну.
        — Что, всё сердишься из-за яйца динозавра? А? — виноватым голосом спросила Анюта. — Не злись. Яйцо за баней, в крапиве. Никому оно не нужно. Придём — покажу... Слышишь?..
        У Егория даже на сердце сразу легко стало. Улыбаясь, он вытащил из кармана плоский, размером с ладонь, камень и показал жене:
        — Вот, смотри, что сегодня попалось! Видишь?.. Прямо галактика!
        Камень будто и правда был немного прозрачным, и внутри в нём то ли просвечивалась паутинка, то ли обозначилось звёздное скопление со многими закрученными ножками.
        Егорий положил его на стол, перед свечкой. Иногда огонёк подрагивал, и казалось, будто спиральные «ножки» галактики шевелятся словно живые.
       
        В тёмную осеннюю ночь два немолодых человека в лесной избушке долго ещё не спали. Перешёптывались, в одно дыхание смотрели на галактику. А время от времени раздававшиеся где-то на реке удары крупной рыбы рисовали им обоим картину, будто пришёл большой, три миллиона лет назад родившийся динозавр, который ходит сейчас вдоль берега, бьёт длинным хвостом по сырому песку да, может, ищет своё яйцо...


        II

        В один вьюжный зимний вечер хозяева сидели в своей деревенской избе вдвоём. Анюта возилась перед затопленной печкой, готовилась выпекать, а Егорий, устроившись возле окна, долго и с удовольствием наблюдал, как идущие от печки отблески красиво играют у неё на лице и на руках. Потом повернулся к окну, отодвинул занавеску, загрубелым ногтем поцарапал по обледенелому стеклу, посмотрел в темноту и вдруг с волнением позвал жену:
        — Анют, иди глянь! На лугу костёр, а вокруг него чудь выплясывает!
        Анюта испуганным голосом прошептала Божье имя, несколько раз перекрестилась и с опаской приблизилась к окну...
        — Н-ничего не вижу...
        — Да ты глазами к стеклу-то не прилипай, издалека посмотри!.. Ну?.. Сейчас — видишь?..
        — Вот дурак! Это же огоньки из печки отражаются! Уф, как напугал!.. А коли тебе делать нечего, взял бы да картошку почистил!
        Егорий поправил усы, усмехнулся: «Сегодня, может, плотней ко мне приляжет...» Затем взял нож, и картофельная кожура красивой лентой начала весело спускаться из-под руки...
       
        — Всё ещё как ребёнок играешься, — пробурчала Анюта. — Лучше подумай, как завтра поедем? Никогда ведь ещё в такую даль не выбирались.
        — Не бойся! Я по железной дороге в армию ехал — знаю, как и что!
        — Тогда время другое было. А теперь... Вон, по телевизору — каждый день показывают... Страх берёт! Кабы знали, что Украина чужой страной станет, Надюшу туда замуж не отпустили бы!
        — Сердцу не прикажешь. Да и хорошо ведь живут, любят друг друга. Вот же, второго ребёнка родили... Очень хочется внука повидать. Опять же, как он больше — на тебя похож или на меня?
        — Да перестань. Будто уж тебе внук нужен! Скорей, в «Третьяковку» хочешь сходить! Месяц уж только о ней и болтаешь!
        — Да, надо! И тебе тоже надо! Никогда ещё настоящих картин не видел! В Европе вон пенсионеры каждый год куда-то ездят, весь мир хотят посмотреть, а мы всё дома сидим. Если понравится, на следующий год опять куда-нибудь съездим.
        — Поедем, когда тебе пенсию прибавят, а пока — шиш!
        — Вот ты, Анюта, меня не слушаешь, а я лучше знаю, что нужно с собой брать. Возьмём ржаной хлеб, варёную картошку и рыбу с душком...
        — Что-что? С душком рыбу?! Даже и не вспоминай! Чтоб весь вагон провонял? Дома ешь её сколько хочешь, а в дороге будем с колбасой чай пить!
        — Ты в прошлом году, когда в больнице лежала, что у меня просила? «Рыбы с душком — хвостик хоть принеси...», — хитро усмехнулся Егорий.
        — Тогда я болела. А сейчас аппетит и так хороший!
        — Ну как хочешь. Посмотрим, какая болезнь тяжелее — тела или души? Только из родного села выедем — и узнаешь!
        — Картошку да капусту возьмём, а рыбу с запахом — нет.
        — Давай мы её в два-три целлофановых пакета завернём, да так хоть Надюше отвезём. Ох и обрадуется! Поди, давно уже по домашней еде соскучилась!
        — Обрадуется, конечно. Я и сама хотела так же сделать. Колобки да шаньги с творогом ещё испеку, и клюкву возьмём, пусть полакомится.
       
        На крыльце послышался стук. Егорий вышел посмотреть:
        — Кто там?
        — Я... Боря! Открой — зайдём, посидим!
        Пришли соседи: Боря, его жена Вера и их дочь Ефимия. У Бори с собой гармошка. Пошучивая и здороваясь, отряхнулись от снега, пожали друг другу руки...
        — Заходите, заходите, раздевайтесь! А я как раз напекла! Сейчас, мигом стол накроем! — обрадовалась гостям Анюта, а когда гости разделись, удивлённо воскликнула: — Фимушка! Да ты совсем уже невестой стала!
        — Невеста да поэтесса! В институте учится! — похвалилась Вера. — Записи свои принесла, дяде Егорию показать...
        — Успеете ещё начитаться. Давайте за стол садитесь! — перебила Веру Анюта.
        Вера вытащила из сумки бутылку вина, солёное сало, кулёк конфет, выложила на стол:
        — Посидим... Завтра Коля, сын, на машине вас отвезёт до вокзала, так что из-за этого не волнуйтесь. Давайте выпьем... Борис, гармошку-то поставь куда-нибудь, иди сало нарежь! — уже словно хозяйка, стала распоряжаться Вера.
        Анюта мигом спустилась в подпол, затем вытащила из печи чугунок с картошкой. Через десять минут стол был полон всякого рода вкусностей.
        Все сели за стол, выпили и принялись за еду. Только Егорий да Ефимия чувствовали какое-то волнение.
        — Что-то не естся... — сказал Егорий. — Не терпится глянуть. Пойдём, Ефимушка, в другую комнату — посмотрим, что ты принесла.
        — Идите, идите, писатели... Да поскорей обратно приходите! — поддела их Анюта. — А мы выпьем! Ну-ка, Борис, налей ещё вина.
        — Анют, не пей. Тебе нельзя много, — обеспокоено заметил Егорий.
        — Сама знаю! От пары-другой рюмок ничего не будет! Наливай, Борис, наливай!
        Борис умело наполнил рюмки и, подняв свою, провозгласил: — Ну, Фимушка, пусть у тебя всё будет хорошо!
        Выпили. Потом Борис взял гармонь, и соседи начали петь. Вокруг стола сделалось шумно.
        Егорий с Ефимией зашли в пристроенную сбоку небольшую комнату. Там подле окна стоял стол; возле одной стены были широкая лавка и большой старый сундук, а напротив них, у противоположной стены, — заполненный книгами шкаф.
        Егорий предложил Ефимии сесть, а сам с радостным волнением взял из рук девушки тоненькую тетрадь...

Почему я не собака?         Мой друг Володя очень любит собак. Как увидит собаку — улыбается, и каждую готов погладить.
        Однажды встретились, долго не видевшись, и стоим, о чём-то разговариваем. Неподалёку от нас оказалась женщина с собакой. Володя оживился, заулыбался, стал гладить собаку и говорить ей разные ласковые слова. Женщина долго стояла и слушала, а в глазах у неё было: «Никто мне за всю жизнь таких слов не говорил, никто так нежно не гладил. Боже мой, ну почему я не собака? Может, тогда тоже кому-то стала бы дорогой!..»

Материнское счастье         Он говорил, что поэзия — это как река, в которую нужно входить без одежд, без обуви, даже без тела — только душой. Сначала у меня не получалось, но со временем он меня научил. Он знал каждое своё стихотворение наизусть. Мог читать часами. Мне казалось, что в такие минуты он покидает своё тело. Он забывал, где живёт, ничего не слышал и не видел. Он плыл по реке Поэзии. И я плыла с ним рядом. Временами мы то смеялись, то плакали; на меня находили то испуг, то удивление, то умиротворение. Мы то погружались до самого дна Реки, то поднимались к поверхности; то стремительно неслись через пороги, то попадали в водоворот...
        Это было удивительно! Это нельзя описать словами. Это надо испытать всей душой, до самой глубины отдаться влечению...
        Сейчас я держу на руках ребёнка, маленькое чудо! Он ещё не может говорить, но уже всё понимает. Я читаю ему стихотворение его отца из недавно купленной книги. Из книги я узнала, что отец погиб: его машина несколько раз перевернулась на перегоне дороги...
        Оказывается, он сильно болел. Может быть, из-за этого он мне ни разу не написал, не позвонил. После того как мы с ним расстались, больше уже не виделись...
        Наше знакомство состоялось на курорте. Врачи тогда сказали, что у меня никогда не будет детей, но случилось настоящее чудо! Сейчас я держу у груди ребёнка, нашего ребёнка. Я читаю ему стихотворения его отца, а он сосёт и, глядя удивлёнными глазами, слушает. Знал ли его отец, что родится новая маленькая жизнь? Хочется верить, что знал...
Вытягивай шейку, вытягивай!..
Смотри за окошко, разглядывай,
Как иней цветком разгорается
От алой, морозной зари!..         — Очень хорошо!.. — читая, заговорил Егорий. — Будто на самом деле ребёнка в руках подержал!.. Да и стихотворение тоже красивое. Целая картина открывается:
        «Зимнее утро. Оконные стёкла заледенели от мороза, только сверху узкая прозрачная полоска. Такое утро бывает в конце января, в крещенские дни. Ты стоишь возле окна и, вытягиваясь на цыпочках, смотришь на разгорающуюся зарю. Зовёшь своего друга, шепчешь его имя... Но всё напрасно. Он сидит за столом, обсасывает кость и говорит: чтó это, мол, ты мне всякую ерунду собираешься показывать! Вот если бы там была палка колбасы или мешок денег, тогда бы да, тогда бы можно было вытягивая шею смотреть!..»
        — Вот сколько слов пришлось использовать, чтобы пересказать стихотворение прозой! — весело сказал Егорий. — Самое хорошее — что ты слышишь чужую боль. Это самое хорошее!..
        — Дядя Егорий, а можно камень из шкафа посмотреть? — робко спросила потом Ефимия.
        — Конечно, можно! Сейчас, вытащу, — оживился Егорий.
        Он с осторожностью протянул свою ценность Ефимии. Девочка прочитала: «Яйцо динозавра. Три миллиона лет до нашей эры». Потом оглядела обломленное место и радостно воскликнула:
        — Дядя Егорий, смотри, смотри! Там маленькая головка динозавра! Изумительно! Красота какая!
        Егорий радостно слушал и смотрел на Ефимию. Немолодой, уже много проживший человек почувствовал в это мгновение, что между ними родилась какая-то новая светлая связь. Он и обрадовался, и растерялся, и одновременно испугался: ведь до этого ему ещё никогда ни с кем не приходилось так хорошо и не стыдясь своих увлечений разговаривать. Егорий понял, что это Любовь. Большая, бесконечная Любовь, которая приходит только раз в человеческой жизни. Конечно, и на Анюте не с холодным сердцем женился, но с ней такого не было. И он тихо радовался тому, что успел почувствовать эту Любовь прежде, чем придётся покинуть этот мир...

        За стеной, слышно было, веселье поднялось аж до небес. Там уже вовсю пели и плясали...
        — Давай, Фимушка, я тебе один образ покажу... — тихо сказал Егорий. — Конечно, у церковных по-другому, но это... своё. Не совсем ещё закончил, но тебе можно показать.
        И Егорий снял с прислонённой к боковой стене рамки холстину.
        Ефимия подошла и застыла на месте от какого-то непонятного волнения: перед её глазами открывалась широкая дорога, проходящая через осенний луг с выцветшей травой. На дороге стояли молодая, красивая женщина и её сын, мальчик лет четырёх-пяти. Мама левой рукой придерживала поднимающийся от порывов ветра платок, а правой прижимала к себе сына. Мальчик без шапки, с открытой головой. Смотрит прямо на Ефимию строгим, но чистым взглядом. В глазах же матери — бесконечная скорбь и любовь.
        Уже потерявшие листву деревья и дальние тёмные облака ещё больше усиливали грустное настроение этих двух фигурок. Ефимии показалось, будто она сама тоже стоит на этой дороге, напротив мамы с сыном, хочет приблизиться к ним и закричать: «Не отпускай ребёнка, убьют!» А мальчик словно ответил: «Знаю...» Ефимия повернулась к Егорию и посмотрела на пожилого человека полными слёз глазами.
        «Поняла ведь меня, поняла!.. — подумал Егорий. — Ох, доченька, доченька! Милая доченька!.. В какие руки ты попадёшь?.. Кто тебя возьмёт?.. Кто сумеет всегда поддерживать огонёк твоей светлой души?.. Сможет ли ухаживать, и беречь, и вести его дальше?.. Вырастешь ли ты красивой сосной в весёлом бору, или подрежут тебя да обкорнают, как городские деревья?.. Будешь ли ты дышать чистым воздухом, или вянуть и усыхать в духоте и угаре?..»


        III

        На следующее утро Анюте стало плохо. Заболело сердце. Егорий вызвал «скорую помощь», и Анюту отвезли в городскую больницу. Егорий весь день пробыл возле неё... А ночью Анюта умерла.
        Тяжёлое время — похороны и поминки. Всё словно в дурном сне.
        Егорий совсем отдалился от людей. Больше жил в лесу да где-нибудь у воды.
        Так прошёл год. Время немного подлечило душевную боль. Егория опять стало тянуть к людям, и после Нового года он поехал на Украину, к младшей дочери, хотел до весны там пожить. Но все дальние красоты быстро опостылели. Едва-едва провёл там две недели и отправился обратно на родину. В Москве заходил в «Третьяковку». Вволю набродился по всем залам, посмотрел на удивительные картины. Перед картиной Крамского «Неутешное горе» долго сидел на скамейке. Опять вспомнилась Анюта и их супружеская жизнь. Опять тяжёлая тоска сжала его сердце.
        По возвращении домой Егорий заболел. Сильно заболел. Вся жизнь ему опротивела, всё стало безразлично. Он любил Ефимию, но боялся испортить жизнь молодой девушки. Каждый день Егорий всё больше угасал. Всё реже и реже выходил из дому.
        Ефимия училась в столичном институте, домой приезжала редко, только на выходные. В каждый свой приезд заходила к Егорию, но тот держался с девушкой холодно.
        В один субботний вечер Ефимия опять приехала из города. Посмотрела, а у Егория дорожка к дому вся заметена снегом, окна тёмные... Зашла домой, озабоченно спросила у матери:
        — А что, дядя Егорий куда-то уехал или что?
        — Не знаю. Недавно врач приходил, сказал, что давление у него, но так-то всё, мол, хорошо... Несколько дней уж Егория не видела. Может, уже и вовсе умер... Завтра утром хотела участкового позвать.
        — Сама-то что ж не заходила?
        — Боюсь. Что люди скажут... Мужа, дескать, на вахту отправила, а сама с одиноким мужиком водится.
        — Люди да люди! А своя-то совесть есть? — расплакалась Ефимия. — А если человек в самом деле болен?..
        Ефимия швырнула рюкзачок под ноги и бегом кинулась к Егорию. Зашла в дом, зажгла свет, осмотрелась. Оказалось, изба уже вся выстудилась, даже вода в ведре покрылась ледяной корочкой. Сам Егорий лежал на кровати под шубой и двумя одеялами. Ефимия порывисто подсела к нему, приложила тёплую мягкую руку к его щеке. Тот открыл глаза...
        — Что случилось, дядя Егорий? — пытливо вглядываясь в него, испуганным голосом спросила Ефимия.
        — Умереть хочу, — прошептал Егорий. — Жить не могу.
        — Отчего же так?
        — Тоска берёт... Кончилась моя жизнь... Кончилась.
        — Рано тебе ещё умирать! Слышишь? Рано ещё!.. Я тебя поставлю на ноги... Я тебя не брошу... Буду с тобой жить... Мне никто не нужен... Ты самый хороший человек на свете. Слышишь? Ты самый хороший!..
        — Ох, девонька, девонька, — прошептал Егорий, и одинокая мужская слеза сползла по его щеке. — Ребёнок ты ещё, ребёнок... Как же ж мы будем жить?
        — Не знаю ещё... Но я тебя люблю! Мне никто больше не нужен! Слышишь? Не нужен!.. Так, я сейчас печку затоплю, суп сварю. Поднимайся, потом ужинать будем... Завтра твою баню истопим: веником попарю да снегом натру, быстро оживёшь!.. Не плачь, всё хорошо будет.
        Егорий сжал руку девушки и поцеловал её ладонь. Он почувствовал, что и правда нужен Ефимии, что он сейчас не одинок. Слабенький, но дающий надежду огонёчек затеплился в его сердце. Огонёк, дающий надежду жить дальше...
        После ужина Егорий крепко заснул. Дожидаясь, когда в печи прогорят угли, Ефимия взяла тетрадь Егория, полистала и начала читать:

        «...На вокзале в ожидании поезда сидел и наблюдал за людьми: старался угадать, кто из них будет моим соседом в купе. Вдруг заметил, что высокий дядька с белой бородой, который читал журнал, почему-то этот журнал вниз головой держит. Я подошёл к нему и спрашиваю:
        — Отчего вниз головой читаешь? Неудобно ведь.
        А тот говорит:
        — Мой поезд только утром будет, надо ведь как-то ночь скоротать, а вниз головой медленней читается.
        — А что ж не купил чего-нибудь побольше?
        — Да все киоски закрыты уже.
        «Ну, — думаю, — может, и мне так же попробовать? Тоже ведь журнал в сумке есть...» Долго сидел, читал вниз головой, пока глаза не устали. Потом встал ноги размять. За спиной того белобородого проходя, глянул через плечо... Ну?! Обманул да! Он обложку, оказывается, оторвал и вниз головой перевернул, а остальной журнал — так, как нужно, читает.
        Посмотрел я вокруг — на одного, на другого — и улыбнулся: не я один дурак оказался. Вон сколько человек журналы вниз головой держат!..»

        Ефимия от души, весело рассмеялась. Егорий проснулся, удивлённо посмотрел на неё.
        — Прости, дядя Егорий. Я из твоей тетради немножко почитала! — сквозь смех сказала Ефимия.
        — Читай, моя милая, читай. Тебе всё можно... Ты меня Егорушкой зови, так меня мать когда-то называла.
        — Хорошо... А сейчас я уж, наверно, пойду? Ты поспи, я печную трубу закрою. А завтра опять приду. Каждый день буду приходить. До свиданья... Егорушка, — ещё со смущением сказала Ефимия и поцеловала Егория.
        — До свиданья, Ефимушка...


        IV

        Пришла весна. Яркое солнце нежно согревало и оживляло природу своим мягким взглядом. Начал оживать и Егорий. Уже чаще выходил на улицу и долго сидел на солнышке, любовался проступающей из-под тающего снега темноватой землёй, первой молодой травкой, птичьим пением. Егорий любил весну. Особенно ту её пору, когда спадает весеннее половодье. Тогда ещё нет комаров, а деревья уже одеваются нежными зелёными листьями и красиво поют лесные птицы. Любил, когда подсыхает земля и сельский народ выходит пахать. Закончив школу, он тоже когда-то пошёл в совхоз трактористом и трудился там до самой пенсии. И сейчас ещё будто часто слышал тра́хтанье тракторных гусениц, видел поблёскивание поднимающего землю лемеха. Весь свой век провёл среди природы, всю жизнь в движении.

        В такое время и отправились Егорий и Ефимия к Белой речке, в лесную избушку. Пришли, спустили на воду лодку, сели и на пару стали грести и любоваться здешними красивыми местами.
        И сейчас в лодке с Егорием сидела уже не девочка, которая в зимний вечер приносила свои записи. Перед ним сидела молодая и сильная красивая женщина, которая хотела стать матерью, хотела сама любить и быть любимой. Жаркими тёмно-карими глазами она обжигала Егория, словно хотела сказать: «Возьми меня замуж! Ты ещё не старый, хватит нашему веку общего счастья!»
        Егорий ни слова не говоря повернул лодку к уже нагретому весенним солнцем песчаному берегу...

        — Мама, я проснулся! — окликнул Игнаш. — Доброе утро, мама!
        Ефимия оторвалась от записей, закрыла тетрадь, потянулась, счастливо зевнула: «Завтра, наверно, закончу...» и легко выпорхнула из-за стола.
        — Доброе утро, сыночек! Ну раз проснулся, то одевайся да умойся, кушать сядем.
        — А где папа?
        — Послезавтра вернётся. С дядей Колей пошли к Белой речке за клюквой.
        — Папа мне опять красивые камни принесёт?
        — Принесёт, конечно. Давай надевай штанишки, надевай. Ну? Суй ногу-то...
        — Мама, а можно я динозавриным яйцом поиграю?
        — Вот кашу поешь, и хоть до вечера потом играй...


(Перевод: 14.01.2019 - 31.01.2019).