Нашёл у себя какие-то завалявшиеся заметки (теперь уже более чем двадцатилетней давности), вспомнил — просили, если будет желание, написать для рубрики «Круглый стол» одного из номеров журнала «Крещатик». Тема — что-то о беглом взгляде на тогдашнюю поэзию в литературных журналах, что ли. Ну я написал тогда, сразу договорившись с редакцией, что коли захотят — пусть ставят в номер, а коли нет, то пусть и не ставят. Номер и вышел — с заметками других авторов: Марии Галиной, Марии Каменкович, Елены Лапшиной и Ольги Татариновой. (И, помнится, сразу же более близким мне показался взгляд Елены Лапшиной).
        Собственно, мои заметки в той беседе, оказавшейся целиком женской, были и не нужны. Но коль уж они были написаны, то почему бы и не разместить хотя бы здесь. Хотя ничего нового для себя я в них не сказал, это честно предупреждаю...
        10.01.2025
        ----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

        Синоним поэзии

        Собственное мнение возникает в спорах. Оно и нужно-то разве что для споров. Можно славно прожить и не имея никакого особого мнения. Просто — беря от жизни своё, нужное тебе, близкое, дорогое. Однако без споров не обойтись. Они возникают — иногда от удивления, иногда от недоумения, иногда и от досады. Это когда вдруг понимаешь, что «чужое» — насильно тебе навязывается и начинает застить более твоей душе близкое. И вдруг чувствуешь, что это «своё» хочется защитить, отстоять, передать другим. Так неравнодушный читатель обращается порой к жанру критики (я бы здесь уточнил — антикритики). Так он начинает спорить...

        Художественное слово и, как высшее его проявление, поэзия — призваны, пусть только на мой личный взгляд, раскрывать перед человеком в первую очередь мир душевный и мир бытийный.
        Быть развлечением — только во вторую очередь. Индустрия развлечений и без стихотворства не хочешь, а вторгается в твою жизнь.
        Плоским описанием действительности — художественному слову заниматься, вероятно, вообще нет смысла. С этим отлично справляются физика, психология, социология или зарисовки в жанре газетного очерка.
        Не могу упрекнуть нынешнюю поэзию, что она очень уж грешит последним. Кажется, в советский период она в этом «преуспевала» больше. Зато теперь чересчур увлеклась вторым, порой напрочь забывая о первом, главном своём призвании.

        Странно, как только русское художественное слово получило свободу (частную — от идеологического пресса), так ему тут же были навязаны совершенно новые формулы комильфо. Поэзия-де не должна брать на себя функции — те-то, те-то и те-то. Например, учительные. Например, функции общественной (и личной) совести. Например, внутренне-исповедальные. То есть внешняя «свобода» обернулась для неё условным запретом на многое, ранее ей свойственное традиционно.
        Зато, стараясь придать ей роль некоего продукта потребления, цивилизованное общество потихоньку навязывает ей, действительно свободной поэзии, некоторые свои предписания. Например, требует постоянно демонстрируемой «новизны». Как производители стиральных порошков вынуждены периодически напоминать, что именно их средство стирает «ещё лучше», нежели их же отличный порошок стирал вчера, так и поэты, втянутые в бесконечно расширяющуюся спираль постоянного потребления их «продукции», вынуждены являть читателю всё новую и новую «новизну». Но поэтических примеров такого поведения я здесь приводить не стану. Потому что не являюсь потребителем.
        Могу, как человек, «раздражённый навязчивой рекламой», назвать лишь некоторые параметры, которые придают поэтическому продукту статус конкурентоспособности в мире потребления (потребления его журналами и разного рода изданиями). То есть те параметры, которые может нарочно усиливать стихотворец, ежели ему угодно получить награду свою — в веке сем. Они, эти параметры, в общем-то, штучны и примитивны.

        Смешение — в пределах одного поэтического произведения — высоко и низкого. Нынче очень поощряется. Хотя и раздражает даже самих тех, кто действует в этой области весьма успешно. Меня здорово позабавило, когда один стихотворец из «весьма новых» начал вдруг вздыхать, что вот-де «какое падение нравов» нынче: в одном стихотворении могут стоять рядом «ангел» и «унитаз». Но сетование сетованием, а... потребители (те же журналы) поощряют, и подобные несоответствия — в стихах собственных — можно не замечать (оттого и показался мне тот эпизод очень забавным). На худой конец, «придавая» им, своим, совсем якобы иное, нежели у других стихотворцев-смесителей, значение. Это, дескать, мета-метафорика. Угу-м, поняли. Но чем тут соблазняться — всё равно не нашли.
        Смешение языков. Тут полная свобода. Хошь — латиницу беспричинно вклинивай; хошь — поспешай вставлять новоиспечённые словечки-однодневки, с виду русские, но совершенно русскому уху непонятные; хошь — просто «заниженную лексику», иногда до непотребства заниженную. (Если раньше некоторые выражения именовались у нас «непечатными», то сейчас «смелые» издательства печатают — всё. Даже не заменяя непотребности отточиями. И не понимая, что это — и неинтересно, и противно). Однако некоторых критиков, заметил, такое разномастное смешение языков чуть ли не в восторг приводит. Правда, чем вызван этот восторг, — они говорят, а вот на мой немой вопрос: почему это должно вызывать именно восторг, — ответа я пока не услышал. Ни разу. Полагаю, не знают.
        Коверкание ритмов и движения естественной человеческой речи. Этим занимаются не многие, но критики старательно наводят на них свет. Это им на руку. От объяснения, в чём именно прелесть таких логических (алогичных) и языковых пертурбаций — критика себя освободила, а поболтать ей — вроде и есть о чём. Вроде, получается, и не зря свой хлеб ест. Только читатель-то здесь — совершенно ни при чём.
        Преизбыток иронии. (В отличие, кстати, от самоиронии, которая, хотя бы по тонкости, — на порядок выше обычного ёрничанья). Что ж, многим нравится. Потому что зримо облегчает потребление стихотворного продукта. Так сказать, сразу понятно «где смеяться». Однако тот, кто чувствует внутреннюю потребность в поэзии, нередко уходит (а он непременно уйдёт) разочарованным. Потому что юмор предлагает больше парадоксальности, нежели художественности. И худосочная поэзия в иронических стихах грустно ютится на вторых и третьих ролях, уступая авансцену находчивости и остроумию.
        И всё это вышеперечисленное — и не нравится, и очень неблизкó мне в стихах модных ныне поэтов.

        А что притягивает? А, как ни банально, — поэзия. И она сейчас очень, на мой взгляд, богата (я даже смею думать, что наши дни — один из лучших её периодов). А вот её, глубинной полноводной поэзии, отличительных характеристик я и не назову. Потому что не смогу. Если рассматривать только по внешним параметрам — она вряд ли так уж и отличима от среднестатистической стихотворной продукции, именуемой то слабой поэзией, то графоманией. Здесь тот случай, когда — ну нет вот у нас ни прибора, ни даже единицы измерения для тех вещей, которые мы воспринимаем шестым чувством. Более того, и воспринимаем — все по-разному. Но определяем — каждый сам в себе и для самого себя же — безошибочно. И находим гораздо чаще там, где поэзия идёт традиционными, совершенно неновыми путями.
        Вероятно, потому, что важное — не в том, где и какой походкой она движется, а в том, чтó она в себе несёт? И главное — как она это в себе несёт.
        В моих глазах никогда не было особой похвалой слово «гениальность», в чей бы адрес оно ни было адресовано. Но всегда было — даже не высшей, а просто необходимой для признания оценкой — слово «гармония». Оно и есть синоним поэзии.

        Владимир Цивунин
        22, 26 июля 2004 г. Сыктывкар.