«Дневник воспоминаний» // 2025.07.13
        Поэтический семинар. Владимир Пономарёв и Юрий Кузнецов


        В своих записках, посвящённых памяти большого русского поэта Юрия Кузнецова, я упоминал о поэтическом семинаре для живущих в Коми молодых авторов, проходившем в Сыктывкаре весной 1996 года, но особых подробностей там не касался. Теперь же оказался случай кое-что припомнить.

        В качестве руководителей на том семинаре были — наша же, но давно уже имеющая общероссийскую известность, поэтесса Надежда Мирошниченко, из приглашённых — два московских поэта: Валентин Сорокин и Юрий Кузнецов. Из самих участников семинара, так называемых «молодых авторов», чьё творчество там обсуждалось, всех припомнить не смогу, так что назову лишь нескольких, фотографические эпизоды с которыми хоть как-то отпечатались в памяти. Это приехавший из Ухты Анатолий Пашнев, приехавший из Воркуты Андрей Попов, из сыктывкарских авторов — Владимир Пономарёв и ваш покорный слуга. (Наверное, была и Валерия Салтанова, тогда ещё воркутинка, наверное, были живущие тогда в Сыктывкаре Николай Кузьмин, Сергей Журавлёв, Игорь Худолей, но конкретных эпизодов с ними у меня в памяти не сохранилось).

        Ну вот, значит, идут обсуждения. Собравшиеся разбирают стихи одного «молодого автора», другого — за что-то похвалят, отметят сильные места, за что-то покритикуют, всё как обычно в таких случаях. При обсуждениях сначала слово даётся самим товарищам по семинару, а с итоговыми оценками выступают уже руководители. В общем, всё идёт ровно и достаточно предсказуемо. До одного момента...

        Но сначала хочу сказать о том, как шло обсуждение моих стихов. Хотя особо-то говорить и нечего, потому что особо и не помню. Видимо, как раз потому, что всё шло ожидаемо и предсказуемо. Так что только два момента и запомнились, потому что только они и показались мне несколько неожиданными. Один из них — мнение высказавшегося о моих стихах Юрия Кузнецова. Его речь показалась мне странной. Она как-то больше была похожа на бормотание (не в смысле, что говорилось тихо, а в смысле, что как бы говорилось для себя самого). Я из неё мало что понял. Юрий Поликарпович не упомянул ни об удавшихся местах, ни об неудачных. Он почему-то стал бормотать, что вот-де у него (у меня то есть) стихотворения вечно какие-то короткие. Не сказал, что это плохо, не сказал, что хорошо, а вот просто — какие-то, дескать, короткие. Лишь несколько раз повторил, что у этого автора — короткое дыхание. У разных людей бывает разное дыхание, вот у Бунина, вспомнил он, даже рассказ есть «Лёгкое дыхание», а здесь мы видим — короткое дыхание. Причём долго как-то говорил про это дыхание, практически ни о чём другом не сказав. Мне это было непонятно — с чего это он? Что ему вдруг это «дыхание»?
        Вообще должен сказать, что в целом мнение Юрия Кузнецова о моих стихотворных вещах мне было и так хорошо известно — ещё по нашим семинарам в Литературном институте, я ведь был студентом его семинара. Оно, причём часто совпадая с моим (хотя относительно некоторых стихотворений и не всегда совпадая), было вполне положительным, так что волноваться мне было не из чего. Но это, такое акцентированное, внимание на краткости стихотворных вещей (притом вроде как безоценочное) меня всё-таки слегка озадачило. Даже чуточку и раздосадовало потом: что́ это он удивляется «короткому дыханию»? — где ж мне для «длинного-то дыхания» столько воздуха найти, когда весь этот «воздух» прекрасно растащен другими, сыто и уверенно пристроившимися к разным журналам? А когда твоё слово не звучит и никем не читается — какое уж тут «дыхание»? Чего ради километрами строфу за строфой строчить? Незачем.
        И, сейчас точно не помню, но думается, что от других участников и руководителей того семинара оценки в мой адрес были вполне доброжелательные и положительные. (Думается так потому, что серьёзной критики в свой адрес мне вообще видеть почти не случалось). Кроме, может быть, одного момента. Сам я которого и не помню (наверное, уже тогда вообще не обратил на него внимания), но который выводится из одной фразы, сказанной в мою защиту нашим «молодым» же поэтом Владимиром Пономарёвым. Он несколькими годами младше меня, но когда сам я ещё только делал первые шаги в стихотворстве, успел увидеть, что Владимир отметился уже вполне уверенными и сильными стихотворениями, то есть настоящей поэзией. Это было в вышедшем в 1990-м году коллективном сборнике молодых русскоязычных авторов Коми «Диалог под звёздами» (сам я тогда ещё не печатался, потому что и не было что печатать), который мне сразу понравился и показал, сколько хороших и сильных новых авторов у нас появилось, что поэзия у нас в республике не только что не отстаёт, а явно сильнее общего уровня тогдашней российской поэзии вообще.
        Так вот, когда Пономарёву тоже надо было что-то сказать о моих стихах (он, по регламенту, говорил раньше Кузнецова, но для данных заметок это неважно), его слова тоже удивили меня одной немного неожиданной для меня репликой. Видимо, перед этим мне там уже попеняли за общее уныние и отсутствие оптимизма в моих стихотворениях, потому что он сказал, уже явно говоря в мою защиту: «Оптимизм рождается хорошей жизнью, а где её взять?..»
        Для меня это было вдвойне неожиданно ещё и тем, что сказал это не кто-то другой из наших тогда молодых, тоже успевший перенести, особенно в девяностые, много мытарств (не Игорь Вавилов, например, но его тогда в городе не было), а — едва ли не самый благополучный, а потому и самый спокойный из нас (или потому и благополучный, что — спокойный?) Владимир Пономарёв. То есть другие участники того семинара причин «нехватки оптимизма» за строчками не увидели, не почувствовали, а он — увидел, почувствовал. И, сказать честно, меня до сих пор это удивляет.

        Вообще надо отметить, что сама атмосфера на том семинаре была доброжелательной, так что много говорилось не только с одобрением той или иной удачи того или иного автора, но иногда, может, даже с восторгом. Таковыми, я думаю, были почти все выступления одной из руководителей семинара — самой известной у нас поэтессы Надежды Мирошниченко. Она обо всех отзывается хорошо и восторженно. С месяц назад я случайно увидел её на улице. Вышел из детской библиотеки имени Маршака (там мне спокойно выдают на дом книги удмуртских авторов со стихами для детей, тогда как до этого я хотел взять в нашей республиканской ленинской библиотеке сборники стихотворений удмуртских поэтесс Татьяны Черновой и Аллы Кузнецовой, но мне их на дом не выдали), вижу: она стоит с какой-то женщиной на автобусной остановке на противоположной стороне улицы, и тут же поспешил к пешеходному переходу, чтобы успеть подойти к ней. Тоже какая-то странность: когда я вижу Надежду Мирошниченко на разных литературных мероприятиях (на которых я, впрочем, очень редко оказываюсь; теперь на них очень даже без меня стараются обходиться), гляжу на неё (и слушаю её) обычно холодно-равнодушно, если не отчуждённо (не всегда нравится направленность её темпераментных реплик-выступлений), а вот как встречусь в каком-нибудь другом месте, с жизнью (и отношениями) литераторского мира не связанном, так отношение к ней очень нежное. Вот и в этот раз уже издалека улыбаюсь, очень радостно здороваюсь, даже успеваю приобнять, хотя такое и не в моей привычке. Она тоже очень рада, и тут же представляет меня своей спутнице: это, дескать, такой-то — очень хороший поэт... Хвалит, в общем. Я сдержанно-снисходительно улыбаюсь, говорю той женщине: «Надя про всех так говорит!» Надежда пытается возражать: «Нет, не про всех!», но это уж — так, ответный жест просто. На самом же деле, она очень щедра на похвалы.
        Это я к чему сейчас вспомнил? — просто возвращаясь к мысли, что и на том семинаре 1996 года она была также радушно доброжелательна и пылко щедра в адрес обсуждаемых авторов. Но... но тем и сильнее был шок от одного из выступлений одного из приглашённых из Москвы «больших поэтов»...

        Хотя поначалу, да и вообще — если в целом, всё было мирно и спокойно. Очень хорошо прошло заочное обсуждение стихов Анатолия Илларионова (сам он тогда не смог приехать в Сыктывкар). Думается, его стихи все по-доброму хвалили и только хвалили (ну, может, только кроме меня, потому что я вечно найду какую-нибудь не там поставленную запятую или не под тем углом стоящее словечко, к которым непременно сочту нужным придраться). Тут бы удивительного ничего нет — кому ж могут не нравиться стихи Анатолия Илларионова. Ан нет, оказалось и удивительное. Оказалось, что больше, чем всем другим, они глянулись самому Юрию Кузнецову. Очень он о них высоко отозвался. И это при том, что обычно на похвалы в адрес других известных поэтов не больно щедр. Если говорить о современных ему поэтах, то, насколько помню, он только Николая Тряпкина и ценил, ставил его высоко. Хотя, кажется, было ещё одно имя, которое он нередко упоминал, но сейчас оно у меня в голове что-то не всплывает [ага, вспомнил, — Виктор Лапшин. — 30.07.2025]. Оттого я и был так приятно удивлён.
        А сам Анатолий Илларионов после того семинара с горячим выступлением Юрия Кузнецова — тогда же, прямо заочно (хотя обычно такое не практикуется), был принят в Союз писателей России.

        Как прошли тогда обсуждения других авторов, я не помню. Но это, видимо, потому, что особых сюрпризов не было: более достойных больше и хвалили; тех, кто пока ещё послабей, каким-нибудь образом поощряли на стремление к большему совершенству.
        Но был-таки один момент, который, как я уже выше сказал, многих (да почти всех) поверг в шоковое состояние. Сейчас вот — расскажу и об этом.

        Шло обсуждение стихов Владимира Пономарёва. Прошло уже тридцать пять лет с тех пор, как я впервые прочитал некоторые его стихотворения, но они и посейчас мне очень близки и дороги. Так же, думаю, и для многих у нас (жаль, но за пределы нашей Коми Республики его известность выйти не могла, он ведь почти нигде не печатался). И, конечно, все выступавшие тогда говорили о том хорошем, что́ видели в его стихах. Причём говорили — практически все — не только с любовью, но как будто и с нежностью. И наверняка самым горячим был отзыв Надежды Мирошниченко, тем более что Владимир был как бы одним из её учеников, ещё в восьмидесятые не один год ходившим в руководимое ею литературное объединение «Сыктывкарская мастерская». Словом, сплошной триумф. Но триумф не пышного возвеличивания, а мягкое торжество несомненного признания и читательской благодарности к автору.
        И только один человек при этом обсуждении, при этих сплошным потоком идущих положительных отзывах, хмурился. Хмурился и всё больше мрачнел. Это был Юрий Кузнецов. Как самое значительное лицо на этом семинаре, он выступал всегда последним, как бы подытоживая общее мнение всех остальных участников. И вот он, до этого долго молчавший и слушающий других, — заговорил. О стихах Владимира Пономарёва.
        И как же сразу поменялись лица у всех присутствующих. (Представляю, каково тогда было Надежде Мирошниченко — наверное, чуть не плакала, если даже у меня-то на душе стало нехорошо). Он, Юрий Кузнецов, не просто показывал поэтические недостатки в стихах Пономарёва — он их громил целиком, по-настоящему — громил, полностью, стараясь камня на камне не оставить, причём говорил всё — даже как-то гневно. Это было что-то невообразимое. Не знаю как кто, но я таким Юрия Кузнецова прежде никогда не видел. Только сидел молча и, глядя на него, тоскливо думал: «Какая ж это муха тебя вдруг укусила?!»

        По окончание его разгромной речи (скорее — погромной) Володя, человек всегда мягкий, сдержанный и спокойный, встал, спокойно и доброжелательно сказал спасибо всем, кто высказался о его стихах, и спокойно сел. Семинар продолжался дальше. Каких-либо эксцессов уже не было. (Потом дойдёт очередь и до стихов Анатолия Илларионова, об обсуждении которого я уже успел сказать выше, и где Кузнецов, опять несколько неожиданно, «сменит гнев на милость». Я бы добавил: непонятно чрезмерный гнев на непонятно чрезмерную милость).

        Так что в остальном — семинар как семинар. Несколько молодых авторов по его итогам были приняты в Союз писателей, а совместное общение — и вообще всегда в любом случае и для любого автора полезно. В общем-то, всё хорошо было, включая и совместный — всех участников и руководителей — поэтический вечер, где уже никто никого не обсуждал, а просто любой выходил и читал что-нибудь своего сочинения. Вот только Владимир Пономарёв, боюсь, на него уже наверно не пошёл (хотя не помню точно, может всё-таки и был).

        Я встретил Володю на следующий день (сейчас мне видится, что на следующий, но может, это было и день, а то и два-три спустя). Просто случайно встретились в городе. Разговорились. А потом ещё довольно долго гуляли, просто бродили по улицам разговаривая. Очень не хотелось оставлять его одного с его тогдашним настроением. Сам он — человек сдержанный, и ни о чём худом старался не говорить, но я успел почувствовать, как же у него невесело на душе. Держал он себя стоически и внешне выглядел почти спокойным, но всё же было видно, что настроение у него очень подавленное. Я даже не ожидал такого. То есть — именно от него не ожидал. Хотя бы уже потому, что ни к какой «поэтической карьере», в отличие от большинства из нас, стихотворцев, он вроде бы не стремился, относился к своему творчеству не то чтобы спокойно, а как-то даже словно и равнодушно (что́ меня, кстати, вовсе не радовало, мне-то хотелось бы, чтоб в нём было побольше ревности). Ну вот, всегда был спокойным, ровным, почти бесстрастным, а тут вдруг так тяжело переживает из-за явно несправедливых, то есть не имеющих под собой никакой настоящей основы, нападок, хотя бы и шли они со стороны большого, известного и уважаемого им самим поэта. (Мне всё думалось, что случись такое же со мной, то есть в пух разругай кто-нибудь мои стихи, — я бы перенёс это не то что намного легче, а может, и вообще не успел бы особо расстроиться. Хотя бы потому, что больше расстраиваюсь из-за других проявлений, а не просто чьего-то мнения о себе). В общем, как мог утешал Володю, говорил, что у Кузнецова наверняка просто взыграла ревность, когда он стал слышать, что кого-то — причём все подряд! — только хвалят и явно любят. То есть пытался объяснить всё случившееся накануне — обычным «человеческим фактором», по-настоящему никак не имеющим отношения к действительной ценности (или будто бы «ложной», «фальшивой» ценности, — так, кажется, акцентировал тогда Кузнецов) поэзии Владимира Пономарёва.

        Не знаю потом, как скоро удалось Володе вновь обрести прежний мир в душе, но стихов он после того не писал, кажется, довольно долго (или просто не публиковал их). Собственно, он уже и не держался в обществе как один из поэтов. Кажется, скоро после этого (или не очень скоро — не помню точно) он был рукоположен сначала в дьяконы, а годом-двумя позже — в иереи, так что в большей степени стал посвящать себя церковному служению. (О чём я, признаться, сожалел; церковнослужителей у нас много, а вот хороших, и потому нужных людям, поэтов... хотя и тоже много, в общем-то... всё же куда меньше).

        Кажется, пора бы эту запись заканчивать, что-то подустал очень (хотя и написать успел совсем немного — и как это прозаики целыми томами пишут?!), но ещё об одном эпизоде того семинара всё же хочется упомянуть. Хотя бы потому, что он, в отличие от предыдущего, давшего такое напряжение, показался (по крайней мере — мне) довольно забавным.
        Семинар тот шёл не один день, а дня три, так что были и «посиделки» — чаепития да банкеты. Одна из таких посиделок прошла в музее имени Куратова — не в том отдельном здании, где он находится сейчас, а в прежнем — на первом этаже четырёхэтажного жилого дома по улице Орджоникидзе, 10. Было там одно довольно узкое помещение, где обычно такие небольшие застолья и устраивались, для чего устанавливался довольно длинный и при этом очень узкий ряд из приставленных друг к другу столов. Ну вот, захожу я было туда, а мне поэтесса Надежда Мирошниченко и прозаик Тамара Ломбина (они тогда были подруги не разлей вода) рукой машут: давай, дескать, к нам! — было как раз одно свободное место. Ну и усадили между собой. Да давай меня вовсю обхаживать, так что я и стал там как бы центром внимания (Надежда умеет притянуть всё внимание в свою сторону или в сторону того, кого бы ей хотелось выделить, так что в данном случае как раз ко мне, значит). А Юрий Кузнецов оказался ровно напротив меня, а стол-то, повторяю, узкий, так что мы и сидим с ним прямо друг против друга. Но всё внимание этих женщин при этом обращено только ко мне, так и обмениваемся с ними оживлённо-весёлыми шутками-репликами — ну прямо первый парень на деревне. Так что неизмеримо более значительному, а потому и заслуживающему куда большего интереса и внимания, поэту Юрию Кузнецову приходится сидеть молча и глядеть на это, самому оставаясь едва ли не забытым. Меня это тогда, признаюсь, очень потешило. И я без особого зазрения совести внутренне усмехался: а что ж, и пусть эти избалованные почитанием московские поэты почувствуют, что не на них одних свет клином сошёлся, что здесь у нас и свои ценностные иерархии имеются. Хотя так-то было, конечно, не очень хорошо: я-то как бы у себя дома, оттого и легко быть своим среди своих, а вот Кузнецов — всё-таки гость, а гостям бы тоже нужно внимание. Но в тот раз всё равно не очень-то ему сочувствовал — всё же не мог ему легко спустить то, что́ он устроил в адрес Володи Пономарёва, так что и пусть, думаю, и посидит немножко как бы в одиночестве. И вообще думаю, что и Надежда специально подозвала меня, нарочно показав именно меня таким «желанным и интересным» соседом по столу, чтобы таким вот манером, по-женски, хоть немножечко да отомстить-таки другому своему давнему другу — и очень мощному, что ни говори, поэту — Юрию Кузнецову.

        Такие вот они, страсти человеческие, все эти сплетения и большого таланта, и мелкой ревности, и большой восторженности, и мелкой досадливости. Все ведь люди, в конце концов. Да и что касается поэтов, теперь-то, к сожалению, моё мнение об их человеческих сущностях много, много хуже, чем тогдашнее. Порой не знаешь, как и понять, чем и объяснить это всё чаще встречающееся сочетание в одном и том же человеке явных признаков какого-никакого таланта — с явными же проявлениями мелкодушия... Ну да что я тут опять начал?.. Ведь в ту пору — в отличие от последних семи-восьми лет — мне об этом так сильно задумываться ещё не приходилось.

        13 июля 2025 г.