Небо, пронзительно высокое, в тонких перистых облаках, словно укрыто ангельским крылом. И одновременно хрупкое, что корочка льда на октябрьской луже: надави пальцем - пойдёт скрипучая трещина. Такое небо, Рафаэль знал, предвещает холода, и уже окрепшие, к ночи они станут нестерпимы; схватят так, что будет больно дышать, и бабушка наутро скажет кутаться до глаз.
Но это - после, а сейчас он ощущал свободу, лёгкость; смеялся, падал в снег, представлял себя птицей. Облака, ему казалось, трепещут на ветру, а всё вокруг преобразилось, помолодело и дышит новизной. Он стянул варежку, сунул руку в сугроб. Холодно. Правда - холодно! Снег сухой, рассыпчатый... и какой-то другой. Пальцы околели, пришлось согреть их в рукаве.
"Нет сомнений, - думал Рафаэль, - если б диплодоки дожили до наших дней, в такой мороз они бы вымерли по новой".
Рядом, сдвинув шапку на затылок, шёл круглогодично конопатый Костя.
- Ты завтра что будешь дарить? - спросил он и похвастался: - Я - зажигалку. Такую, знаешь, на бензине.
Рафаэль промолчал. Меньше всего на свете его теперь волновал подарок для Артёма. Слишком мелко это было по сравнению с тем, что сегодня преподнёс ему Север. Такое чудо - а стоило лишь захотеть!
Дед Рафаэля, старый полярник, любил повторять: Север не терпит небрежности; он добр к внимательным, но может наказать беспечных. Однажды, рассказывал дед, стая лис растащила припасы: всей экспедиции угрожал голод. И когда надежды почти не осталось, дед пригляделся и увидел в белой мгле большого старого лося. Как тот забрёл столь далеко от привычных мест? Неизвестно. "Север взял - Север дал", - решили тогда. И всем в ту ночь, в ту сытую ночь, снился белый, северный ангел.
Теперь он - ангел - чудился и Рафаэлю. Белоснежный, тот спустился с небес и даровал избавление.
"Всё. Не осталось больше никаких проблем".
При мысли об этом по коже пробегала радостная дрожь.
Костя по-прежнему что-то спрашивал, но его слова будто бы тоже дрожали, а затем терялись и вязли в пушистом снегу.
- Слушай, мне пора, - сказал Рафаэль и для пущей важности засучил рукав. Там, на запястье, блестели часы с кожаным ремешком и циферблатом на двадцать четыре деления.
"Интересно тебе, почему не двенадцать? - ухмылялся дед. - А потому, что за полярным кругом бывает не понять: утро теперь или вечер. Гляди, даже у нас солнце зимой не поднимается высоко, а как бы выныривает - подышать, что кит, - и уходит обратно, в горизонт".
Костя что-то болтал, а Рафаэль глядел на часы.
И тут случилась первая странность: прошло секунд десять, а он всё пялился на циферблат и отчего-то не мог определить время - словно забыл, что означают все эти стрелки, и с какого края на них смотреть.
Вторая странность испугала его.
Рафаэль вдруг осознал: он в самом деле не понимает речь Кости. Хоть слова по отдельности и были ему знакомы, вместе - не составляли ничего. Не удавалось уловить и намёка на смысл.
А ещё через секунду сам говорящий превратился в будто бы незнакомого человека, ничуть при этом не изменившись в лице. И вслед за этим всё вокруг как-то странно повернулось. Вроде то же, но... не то!
Рафаэль посмотрел на небо и вздрогнул: там, вверху, всё шевелилось. Тонкие облака пустились в какой-то совсем уж отвратительный пляс, напоминая живых червей, пусть белых и пушистых.
Его мутило. Ему снова чудился ангел. Ангел ухал, невозможно выворачивал шею и отрыгивал костяные комки.
Он бросился бежать - по району, который, кажется, видел когда-то давно, в прошлой жизни. Он забежал в дом, поднялся на третий этаж, нажал свой - свой ли?.. - звонок. Дверь открыла старуха. В её сгорбленной фигуре едва теплилась его прежняя, родная бабушка.
Не разуваясь, он влетел в квартиру. Та была чужой.
Посмотрев в зеркало, он понял: ещё немного - и его, Рафаэля, просто не станет. Ещё немного - и жить за него будет другой, только похожий, человек.
"Неужели... - отчаянно подумал он, - неужели всё из-за той идеи..."
Он кинулся к телефону. Замёрзшими пальцами, путаясь, набрал короткий номер.
Наверное, он просто слишком слаб. Наверное, ангел ошибся, посчитав его достойным.
И... и пусть.
Сейчас важно лишь одно: любой ценой избавиться от наваждения.
Жёсткий голос прервал его мысли.
- Милиция.
Рафаэль набрал воздуха.
- Милиция. Говорите!
И он стал говорить, а ветер обиженно выл за окном и скрипел форточкой на кухне.
( часом ранее )
- Гусь! - долговязый мальчуган окликнул низкого, хмурого одноклассника. - Ты куда ушёл? Лестницу пали, осёл!
- Слышь, Шило!.. - вскипел было тот, но, помедлив, вернулся в конец коридора, откуда просматривался лестничный пролёт.
Стянутым с учительского стола ключом Шило отворил стеклянную дверцу стенда и, беззвучно матерясь со спешки, взялся перевешивать фотоснимки; приколотые кнопками, те поддавались с трудом.
Наконец, он шагнул назад и осмотрел проделанную работу. Фотографии трёх учеников: Юрченко, Гусева и его самого - Шиляева - красовались теперь в самом верху доски позора, рядом с известными школьными головорезами - Вано Широковым и Цифрой.
Четвёртый приятель, карауливший сейчас дверь раздевалки, общей участи избежал: в тот раз он один додумался назвать не свою фамилию милицейскому патрулю, что поймал их компанию слонявшейся по закрытой территории рудоуправления. Имя, правда, пришлось сказать настоящее, и скандал в школе был бы неизбежен, если б не чудесная в своей заскорузлости постсоветская бюрократия.
"Вышеупомянутый несовершеннолетний гражданин в списках учащихся муниципального образовательного учреждения средней общеобразовательной школы номер 8 не числится. В применении дисциплинарного взыскания отказано". Печать, подпись.
А тот факт, что второго Рафаэля не было ни в школе, ни, пожалуй, во всём их городке, администрацию не занимал.
Наверное, только чтобы соответствовать новому статусу, Шило подпрыгнул и оборвал пучок праздничных дождиков у стены. Ватман с числом "1997" покосился. Справедливости ради, эту красоту давно полагалось снять: ещё месяц - и новогодняя мишура провисит до марта.
Уроков в субботу было мало, и когда они вышли, солнце едва поднялось, и сугробы отливали оранжевым.
У входа в школу, прячась в ватник, курил однорукий сторож и по совместительству охранник - тщедушный мужичок с оторванной правой кистью. Он носил военные штаны, но все знали, что руку ему оттяпало на рельсопрокатном, когда он сильно подшофе взялся починить фрезерный станок.
Гусев и Юрченко закурили. Мелкий Русёк из шестого, знакомый всем по летнему лагерю, дымил неподалёку.
- Чё, рукоблуды, - сказал он громко, - совсем от рук отбились?
Гусь с неожиданным проворством подскочил к нему, припечатал кулаком по сутулой спине.
- Только без рук! - выпалил Русёк и схлопотал повторно.
- Да ладно, Илюха, - сказал Костя, - держи себя в руках.
- Вот-вот! Руки-то не распускай! А-а!..
Дальше курили молча. Русёк разминал ушибленную лопатку. Через минуту Шило вспомнил о чём-то и заторопился по обледенелому тротуару.
- Я сегодня на автобусе, - бросил он через плечо. - Завтра с утра ноги в руки и ко мне. И пораньше - тебе ж там рукой подать.
Раф кивнул:
- По рукам.
Костя и Русёк запалили по второй, Гусь отправился к дому.
Рафаэль постоял ещё немного и ушёл тоже, пиная перед собой ледышку и думая о том, что явиться завтра к Артёму ни с чем будет всё-таки нехорошо, и надо попросить у бабушки денег на хоть какой завалящий подарок. Или, может, отдать картридж с игрой про боевых жаб... Но что-то слишком уж щедро.
До его собственного тринадцатилетия оставалась неделя, и оттого на душе было пустовато.
Накануне каждого дня рождения ему зачем-то вспоминалась мать. Казалось бы, сначала отпразднуй, потом вспоминай. Но - нет.
Вообще, родителей Рафаэль помнил смутно, а бабушка твердила, что он не может помнить их совсем: ему не было и четырёх, когда случилась авария. Но даже окажись они живы и здоровы, он толком и не знал бы, что им сказать. Спросил бы, разве, зачем ему дали такое мудрёное имя. Бабушка говорила: это маму надоумила подруга из Уфы, а твой отец, как всегда, просто согласился. Сказал, мол, "особенное имя - особый человек".
Что ж, если всё было так, то папа как в воду глядел.
Рафаэль ступил на мощёную дорожку и с неудовольствием отметил, что за утро её успели почистить от снега. Он не любил ходить по этим квадратным плиткам, и если б не был так погружён в мысли, узнал бы их издалека и свернул на параллельную тропинку.
Плитка слишком мелка, чтобы ступать по каждой, но слишком крупна, чтобы шагать через одну. А становиться между для Рафа было столь же тяжко, как видеть незадвинутый стул в комнате. Или обувь, поставленную не носок к носку. Или - это самое жуткое - пробелы в своей коллекции наклеек.
Хорошо, что на той неделе ему выпала нужная, и он сумел завершить лист.
Если б Рафаэлю предложили написать забавный, но в то же время правдивый рассказ о себе самом, он начал бы, пожалуй, именно с неё - с картинки длинношеего динозавра, пахнущего мятной жвачкой. Подобных картинок у него было множество: раньше он тратил на жвачки с доисторическими ящерами внутри все карманные деньги, а затем, в укромном месте, вынимал из каждой сокровище - цветную глянцевую наклейку.
Последний же ископаемый ящер был примечателен тем, что как две капли воды походил на бронтозавра, однако носил, если верить надписи внизу, иное и весьма необычное имя - диплодок. Таким образом, стройная система из всего двух длинношеих - брахиозавра и бронтозавра - вдруг обрела нового представителя и срочно нуждалась в уточнении.
Из размышлений о динозаврах его вырвал смех за спиной. Рафаэль обернулся.
Он отчего-то стоял в пустом школьном коридоре, а позади, за открытой дверью, возбуждённо галдел его собственный класс. Он растерянно посмотрел на преподавателя истории - грузную женщину лет сорока с ядовито окрашенной шапкой волос.
- Ты что? - так же растерянно спросила она.
Рафаэль взглянул на свои ноги. Сменка надета, значит, выставили не за грязную обувь. Выходит, опоздал на урок после звонка.
- Можно зайти? - спросил он, и класс взорвался хохотом.
- Тихо! - приказала учительница. Затем прошагала к парте Рафа, сгребла вещи. - Зайдёшь вместе с родителями, - сказала она, вручив нарушителю портфель, и хлопнула дверью.
С неудовольствием обнаружив в портфеле варварски перегнутую тетрадку, Рафаэль достал её и замер: цепочка событий в голове, наконец, сложилась, и он осознал, что снова позволил себе замечтаться. На урок он не опаздывал - просто его вызвали к доске, а он, в пути, задумался о диплодоках и на автомате вышел из класса.
И в том не было чего-то нового или необычного: он с детства страдал тем, что врачи называли расстройством аутического спектра, а другие люди - рассеянностью. Или крайней её формой, что граничила с лунатизмом наяву. Сам же Рафаэль считал, что у него просто хорошее воображение. "Господи помилуй!" - причитала бабушка, когда он со стеклянными глазами выдавливал зубную пасту на расчёску, погружённый в мысли о чём-нибудь действительно важном.
Участковый терапевт долго водил карандашом перед глазами, стучал по коленям резиновым молотком, а затем сказал, что особых патологий не видит, и с возрастом рассеянность должна пойти на спад. На радость бабушке, в целом он оказался прав.
Привести в школу родителей у Рафаэля возможности не было, так что в тот день он просто сел на подоконник, и стал следить за секундной стрелкой бесценных дедушкиных часов. Тогда-то ему и довелось лично познакомиться с Цифрой.
Цифра - чернявый парень со сбитыми костяшками и рыбьим, неподвижным взглядом, был ниже ростом, но старше на год и гораздо, гораздо крепче. И если бы Илюха, гулявший историю, не вмешался тогда вовремя, лишиться бы Рафу и часов, и, возможно, зуба-другого. С Гусем Цифра связываться не захотел, но Рафаэля - запомнил.
Запомнил Цифру и Раф, и потому теперь, по дороге из школы, заметив впереди приземистый силуэт, он остановился и сделал вид, что завязывает шнурки. Со шнурками, конечно, был полный порядок - просто догонять идущего вразвалку хулигана было бы не слишком умно.
Дорога теперь пролегала по краю хвойного пролеска. Рафаэль держался самой обочины и, думая о разном, то и дело получал по лицу от какой-нибудь особенно разлапистой ели. И так, в черепашьем темпе, он следовал за Цифрой до тех пор, пока сзади его не нагнал Костя.
Больше, увы, завязывать шнурки было нельзя. Раф понимал, что Костя, будь он один, тоже не стал бы спешить, но признаться друг другу в трусости они не могли и шли теперь напролом. Если бы у Рафа совсем не было гордости, он бы снял часы с запястья и спрятал их получше. Но сейчас это представлялось чуть ли не предательством всего, чему учил его дед.
К огромному счастью, их двоих окликнул кто-то знакомый. Группа школьников, хохоча и матерясь, возилась у обочины, пытаясь откопать в снегу ржавое колесо грузовика. Костя не упустил шанс остановиться. Рафаэль, естественно, тоже - вполглаза, правда, продолжая наблюдать за Цифрой.
Колесо увязло намертво, и кто-то даже предположил, что внизу, под снегом, лежит перевёрнутый КамАЗ. Костя сразу включился в дело, а Рафаэль, интеллигент по натуре, предпочёл советовать со стороны.
Цифра меж тем свернул с дороги и, утопая в сугробах по пояс, зачем-то стал углубляться в лес. Похоже, направлялся он к старому овощехранилищу, которое, пока его не оставили из-за близких грунтовых вод, звалось в народе просто - ямкой. Прошлым летом Раф и Шило лазили туда, и ничего, кроме плесени на стенах, отыскать не смогли. Высотой здание было метра три, два из которых приходились на его подземную часть. Вход в ямку поэтому располагался ниже уровня земли; к нему вела пологая траншея, которую сейчас полностью завалило снегом.
Взобравшись на невысокую, залитую битумом крышу, Цифра пошёл по ней, огибая многочисленные узкие и широкие, железные и кирпичной кладки вентиляционные трубы. Хаотично понатыканные, с конусообразными колпаками от дождя, они напоминали грибы, которыми хранилище было усеяно, как трухлявый пень опятами.
Наконец, Рафаэль увидел, в чём была цель странного похода: на ветке дерева, вплотную примыкавшего к крыше, сидела большая белая сова. (Совы зимой нередко приближаются к городам.) Осторожно подойдя, Цифра сунул варежки в карман и принялся лепить крепкий снежок. Затем он прицелился, выставил ногу вперёд и... исчез. Часть крыши под ним провалилась, и он в одно мгновение скользнул внутрь хранилища.
За спиной Рафаэля рассмеялись.
"Да уж, - устало подумал он. - Цифра - натуральный дебил. Как бы он, скажите, выбрался, если б нас тут не было? Дверь в ямку хоть и без замка, но железная и открывается наружу. То есть, под снегом не откроется ни за что. Внутри хранилища пусто - ни ящиков, ни досок. Потолок же - метра три. Ну а кричать уж точно бесполезно - и далеко, и лес шумит, и что вообще оттуда услышишь? Одно слово: и-ди-от".
Криво улыбаясь, Рафаэль обернулся и вдруг застыл от внезапного открытия: никто не смотрел в сторону, где только что пропал Цифра. Все смеялись над чем-то совершенно другим.
Получается, получается что...
Рафаэль беззвучно, одними губами, произнёс:
"Они. Ничего. Не видели".
Никто, больше никто во всём мире.
Никто, кроме него.
И тут родилась простая идея. До понедельника Цифру даже не хватятся, а к ночи метель заровняет следы. Не выберется он сам, невозможно это. Найдут его лишь по весне, когда сойдёт снег и кто-нибудь, вроде них с Артёмом, снова полезет в хранилище из любопытства.
А главное, была в этом даже какая-то своеобразная истина, причудливая справедливость. Север не щадит беспечных и благоволит внимательным. Всё именно так, как рассказывал дед. На помощь деду Север когда-то отправил лося, а внуку, значит, - полярную сову!
Вот же это. Вот конец всех проблем! Надо лишь просто... ничего не делать!
Рафаэль улыбнулся.
Ведь если хорошенько подумать... что он, собственно, видел? А ничего не видел! И даже если видел, то уже забыл. Или вовсе ему почудилось. Тем более что в тот момент... да, в тот самый момент он, кажется, моргнул. Точно: моргнул! Что там в лесу случилось - разве разглядишь? И не обязан он, в самом-то деле, следить, что где творится. Он гулял со всеми вместе, так какие к нему вопросы?
И за часы, и за многое другое теперь можно не бояться.
Всё.
Рафаэль посмотрел в небо, - высокое, яркое, в тонких перистых облаках, - словно укрытое ангельским крылом.
"Ничего не видел, ничего не знаю..."
Он заговорщически подмигнул небу, солнцу, облакам.
"...ничего не скажу!"
Север улыбнулся ему в ответ, и облака тихонько задрожали.