Аннотация: Вторая редакция Дерева Жизни. Обновлённая и дополненная новыми подробностями из жизни моей семьи.
Дерево Жизни
Посвящаю памяти моего отца Моисея Горфинкеля
"Но кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет,
Остались пересуды,
А нас на свете нет?"
Б.Л.Пастернак.
"Stories have to be told or they die, and when they die, we can't remember who we are or why we're here"
"The Secret Life of Bees"
Старые фотографии
Во многих семьях сохранились старые карточки прошлого века, выцветшие со временем так, что порой и не разглядеть, кто на них изображён. Если же лица на фотографиях и не потеряли чёткости, то всё равно, вряд ли внуки и правнуки знают, кто это такие: где дядя, где тётя, а где и бабушка родная...
В 1989 году мы всей семьёй (я, мой отец Моисей Яковлевич, мой муж Евгений и два сына, Гриша и Феликс) уехали из советского "рая" в другую страну. Далеко. На другое полушарие. В Америку.
Только теперь понимаю, какую сделала глупость. Нет, не потому, что мы уехали. Это мы сделали правильно. И я никогда не раскаивалась в нашем решении.
Нет, глупость моя заключается в другом. Взяла в новую жизнь огромную коробку с карточками своей семьи и друзей. А старые фото (их и было-то не очень много) с изображением предков моих родителей сожгла... Все фото, которые не забирала с собой, я сжигала. Не хотела выбрасывать в мусор. Сама не управлялась - дел-то много было предотъездных! - так детей организовала сотворить этакое аутодафе ни в чём не повинных родственников...
Как сейчас помню. Длинный узкий балкон нашей квартиры на четвёртом этаже девятиэтажного дома. Я любила выходить на него и воображать, что я палубе огромного корабля, плывущего сквозь редкие девятиэтажки незастроенного ещё посёлка с арифметическим названием "Восьмой километр". Далеко на горизонте можно было разглядеть кусочек бухты моего любимого Каспийского моря. И мне казалось даже, что я чувствую запах просоленного морского воздуха. А частые штормовые ветры, характерные нашему городу на Апшеронском полуострове, усиливали впечатление.
По моей просьбе дети разожгли огонь на балконе в старом мангале, на котором было зажарено столько вкусных шашлыков в компании весёлых друзей... А теперь они с азартом подкидывают в плящущие языки пламени всё новые и новые порции но уже не мяса, помидоров и баклажанов (демьянки, как называли их бакинцы), а фотографии...
Только сейчас понимаю, какой плохой урок я им преподала.
Жечь память
Из скудной коллекции фотографий родителей моего отца (фотографировали тогда редко, и только в фотоателье. Фотоаппаратов, как сейчас, тогда в семьях не было!) сохранился всего лишь один портрет моей бабушки Адели и малюсенькая карточка, очевидно на паспорт, или какой-то другой документ, моего дедушки Яши.
Мне не довелось увидеть бабушку при её жизни. Она умерла задолго до моего рождения. Папа часто вспоминал её. Рассказывал мне о ней. Он очень любил свою маму. В папиных воспоминаниях, проникнутых нежностью, образ бабушки Адели оживал и становился родным мне и близким...
Конечно, большую роль в моём отношении к бабушке Адели играло и моё имя, которое досталось мне от неё в наследство вместе с крохотным бриллиантиком единственной уцелевшей её серёжки. Как рассказывал мне отец, вторую серьгу у неё сорвали с уха на базаре... И моё детское воображение живо рисовало ужасную картину. Базарчик на Шемахинке, недалеко от нашего дома. Моя бабушка Аделя идёт с корзинкой на согнутой руке между длинных рядов лавок с зеленью, картошкой, яблоками... На залитом солнцем большом пространстве шумит и галдит пёстро одетая разноязычная толпа. И вдруг, какой-то разбойник с чёрными усами, внешне ничем не отличающийся от остальных покупателей и продавцов, подбегает к моей бабушке и резким неожиданным движением срывает с уха бедной женщины крошечную серёжку. Боль невыносимая, кровь, страх... Была ли она тогда одна? И некому было её защитить, успокоить? Догнать обидчика, вора, наказать?
Не знаю. На этом воспоминания моего отца обрывались.
Прошло много лет после того пожара, что мы устроили на балконе. Он сожрал наши старые фотографии, но не уничтожил память.
Но что такое память одного человека, если не передавать её дальше, своим потомкам, которые вдруг да и заинтересуются: а что же было тогда? Полвека, век тому назад? Можно ли лишить своих детей и внуков знания о своих корнях, о своём происхождении? Ведь если мне было так интересно слушать рассказы моего отца о родных и близких, может и моим внукам и правнукам, веточкам от древнего дерева, будет когда-нибудь это интересно? Тем более, что жизнь обыкновенных людей, казалось бы ничем особо не примечательных, не просто так висит в воздухе, сама по себе. Все мы вплетены в ленту истории. Истории страны, века, общества. И даже самые обычные люди ощущают на себе её влияние. Нам только кажется, что мы сами себе хозяева. Только кажется...
Обыкновенная еврейская семья, которых было сотни тысяч по всей России, дала жизнь замечательному композитору Моисею Вайнбергу и Исаю Абрамовичу Мишне, одному из Двадцати Шести бакинских комиссаров. Пройти мимо этого факта в собственной родословной я не могла. Пусть не всем это покажется интересным. Но мои дети и внуки должны знать о своих предках. И не только выдающихся, но и простых, как мы сами, людях.
"Мёртвые живы, пока они в памяти живущих". Для чего же мы тогда приходим на этот свет, если после нас даже следа не останется?..
Вот так и получилось, что я начала писать воспоминания о бабушке Аделе и всей её семье. Папа рассказывает, а я слушаю и записываю.
Мы устроились в большой, залитой солнечным светом гостиной моего двухэтажного дома. Папа сидит на длинном полукруглом диване. Я рядышком.
Как же он постарел... Всегда бодрый, жизнерадостный, в прекрасной спортивной форме (спасибо многочасовым прогулкам в любую погоду! за его шагами трудно было угнаться даже молодым!) теперь он кажется мне хрупким и беззащитным, как ребёнок. Он стал быстро уставать. Похудел... Хотя никогда не был толстым. Моя мама всегда жаловалась, что никакие брюки на нём не держатся!
Теперь же фигурка, как у подростка, хрупкая... невесомая... Всё-таки, годы берут своё. Но память моего папы всё ещё удерживает людей и события, которые совершились в его далёкой молодости, юности, детстве...
Папе уже за восемьдесят... Что-то подсказывает мне, что надо торопиться.
Успеть записать всё, чем мой отец ещё может поделиться со мной. Он последняя ниточка, связывающая меня с таким далёким прошлым. С моими корнями.
Я написала эти строки и задумалась... Что движет мной? Почему, когда мой возраст перешёл полувековой рубеж, я почувствовала это непреодолимое желание раскопать убегающие в толщу десятилетий и веков ниточки судеб, давно покинувших этот свет моих родных и близких по крови, по семье?..
В это время проснулся мой внук и побежал ко мне на колени. Я взяла тёплое маленькое тельце, обняла и поцеловала ароматную макушку и поняла. Вот ради кого я пишу эти записки. Когда мои собственные дети были маленькими мне и в голову не приходило сочинительство. Было не до этого. Впереди лежал длинный путь, которому, казалось, не было конца и края. Столько дел! Не до писанины. Теперь дети выросли. Времени стало больше, хотя, с другой стороны, оно катастрофически убегает, убывает, сжимается, как шангреневая кожа... И вот уже изо всей большой семьи моего отца из старшего поколения остались в живых только он и его младший брат. Надо успеть записать то, что сохранила память моего восьмидесяти трёхлетнего отца.
Моя бабушка
Моя бабушка, Аделя Моисеевна Горфинкель (в девичестве Вайнберг) родилась в 1886 году. Умерла в 1944 г.
Дата её рождения, возможно, не точная. Папе его отец рассказывал, что бабушке в паспорте уменьшили возраст. Для чего это было сделано? Неизвестно. Впрочем, сейчас это и не важно.
Детей в семье было тринадцать человек. Моя бабушка была самой младшей. Последним ребёнком в семье. Любимицей.
Жили они в небольшом провинциальном городе, Кишинёве. Отец семейства, Моше (Моисей) Вайнберг, был бухгалтером. Мать, по обычаю того времени, не работала. Ей хватало забот, хотя в доме были и няни, и бонны и служанки, что говорит о том, что семья жила довольно зажиточно. Мой отец пошёл по стопам своего дедушки и тоже стал бухгалтером. Но уже в советское время. И хотя наша семья состояла всего из четырёх людей, мы жили более, чем скромно. Ни о каких служанках и боннах не было и речи. Но это так, к слову.
Я никогда не видела своей бабушки Адели. Только на фотографиях. Она умерла ещё до того, как мои родители поженились.
Мой папа очень любил свою маму и в честь неё назвал меня, свою дочку. Кстати, младший брат папы, Владимир, тоже назвал свою младшую дочку Адой, но на год раньше, и теперь в нашем семействе три Ады... Может и больше. К сожалению, я не знаю так глубоко нашу родословную.
Бабушка закончила гимназию в Кишинёве с золотой медалью. Единственная еврейка на всю гимназию. Она очень хотела стать врачом. Поступила учиться в университет. Но упала в обморок на занятиях в анатомическом театре и с медицинской карьерой было покончено. Училась ли она ещё где-нибудь? Папа этого не знал. Много позже, уже после папиной смерти, его младший брат Владимир рассказал мне, что бабушка окончила фармацевтическое училище и работала помощником фармацевта в молодые годы.
Спасаясь от Кишинёвского погрома (1903г.), моя бабушка, в семнадцать лет, уехала в интернациональный Баку. Там уже жили три её сестры и пять братьев. Первое время она жила у братьев, но невестки её не жаловали. И жилось ей у них не сладко... Её выдали замуж, но брак оказался неудачным и распался. В 34 года она снова выходит замуж. За моего деда Якова Вульфовича Горфинкиля. Память моего отца не сохранила подробностей из её рассказов о своей жизни. И нам приходится о многом догадываться, строить предположения.
Отец вспоминал, как мама рассказывала ему, совсем ещё мальчику, об ужасе, ворвавшемся в мирные тихие дома кишинёвских евреев. В то время в Кишинёве была большая еврейская община. Почти больше половины всех жителей небольшого, в 60 (108-?) тысяч людей города, были евреи. Они занимались торговлей, мелким производством, банковским делом. Было множество синагог и общественных зданий. Всё это было разрушено местными и приезжими громилами. Бабушка убегала под градом камней, которые бросали в неё мальчишки.
Папа рассказывает, а я пытаюсь представить себе молодую девушку в длинном платье по тогдашней моде. Жгуче-чёрные пышные вьющиеся волосы разделены на прямой пробор и забраны вверх, в причёску, открывающую милое лицо с большими печальными глазами. Чуточку нависшие над глазами круглые брови, удлинённый нос. Еле заметная улыбка, как на портрете Джоконды. Такая она на карточке, единственной уцелевшей после нашего отъезда в Америку. Позже мы сделали портрет по этой фотографии и теперь он висит на стене прямо над компьютером, за которым я печатаю эти строки.
Листая электронные страницы, я нашла справку о злодеянии, которое потрясло мир и навсегда вошло в историю под названием Кишинёвского погрома, хотя и до него, и после, было множество других погромов. (Pogrom - организованная резня, первоначально - евреев в России). Погром в Одессе
Назревала первая революция. Нужно было дать повод накалённой межнациональной розни, чтобы разрядить обстановку. И такой повод нашёлся. В конце марта 1903 года, перед еврейской пасхой, в посёлке Дубоссары, недалеко от Кишинёва, исчез, а потом был найден убитым христианский мальчик. Позже выяснилось, что он был убит родственниками. Но в газетке "Бессарабец" начались печататься статейки, что это, мол, дело рук евреев, которым нужна кровь младенца для мацы. Старое, как мир, обвинение. Но, как всегда, сыграло свою роль безотказно.
Погром начался 6 апреля 1903 года, в последний день еврейской пасхи и накануне русской пасхи. Кроме местного населения в погроме участвовали специально приехавшие для этого дела несколько сот подонков из других городов и селений. 49 евреев было тогда убито и более 500 ранено. Без крова осталось две тысячи семей. Тихие мирные евреи оказались без кулаков... Но кровавый урок научил их, что нельзя не сопротивляться. И в последующие погромы, а их ещё было не мало, жертв среди евреев уже было меньше, зато среди погромщиков число жертв значительно возросло.
Тот печально знаменитый Кишинёвский погром продолжался два дня. Всего два дня - и история круто взяла новый поворот. С этого дня началась еврейская эмиграция. А выдающийся еврейский поэт Хаим-Нахман Бялик навсегда запечатлел кровавые события в своих стихах "Сказание о погроме"
...Встань и пройди по городу резни,
и тронь своей рукой, и закрепи во взорах
присохший на стволах, и камнях, и заборах
остылый мозг и кровь комками: то - они.
...спроси, и проплывут перед тобой картины:
набитый пухом из распоротой перины
распоротый живот - и гвоздь в ноздре живой;
с пробитым теменем повешенные люди;
зарезанные мать и с ней, к остылой груди
прильнувший губками ребёнок, - и другой,
другой, разорванный с последним криком "мама" -
и вот он - глядит недвижно, молча, прямо
в мои глаза и ждёт ответа от меня.
И загляни ты в погреб ледяной,
где весь табун во тьме сырого свода
позорил жён из твоего народа -
по семеро, по семеро с одной.
Над дочерью свершалось семь насилий -
и рядом мать хрипела под скотом;
бесчестили пред тем, как их убили,
и в самый миг убийства, и потом...
Да, моей бабушке повезло остаться в живых. А что стало с родителями бабушки - неизвестно. Погибли они, или выжили? Память моего отца не сохранила воспоминаний... (Уже много позже, после его смерти, я нашла сведения в Интернете, что отец и дед погибли во время погрома.) Зато он хорошо помнит, что в Баку жили пять братьев и три сестры Адели Моисеевны, с которыми его отец и мать довольно тесно общались.
На мой вопрос, почему все они оказались в Баку, последовал исчерпывающий ответ. В Баку было безопаснее для евреев в то время. К тому же маленький провинциальный город Кишинёв не давал возможностей выйти из рутины бедного существования и раскрыться талантам, которыми несомненно были одарены эти люди.
Аделя, Соня и Самуил Вайнберги
Так, один из братьев моей бабушки, Самуил, был талантливый музыкант. Но родители не хотели, чтобы музыка стала его профессией. Среди евреев более популярна была мечта о том, чтобы их дети стали врачами, или юристами. И тогда юноша бежал в Варшаву.
Самуил (Шмуэль) Вайнберг родился в 1882 году в Кишинёве. Тогда это была Бессарабия, входившиая в Российскую империю. А ныне - Молдова. Семья была очень религиозная. Отец, Моисей Вайнберг, был бухгалтером в фирме с огромным денежным оборотом. По преданию, уже в возрасте 7 лет Шмуэль купил себе скрипку и самостоятельно научился на ней играть. Год спустя, игравшего у открытого окна мальчика, случайно услышал проходящий мимо скрипач цыган и предложил Вайнбергу-отцу дать его сыну несколько бесплатных уроков.
По настоянию отца Шмуэль Вайнберг начал рано работать: сначала в галантерейном деле, потом в печатне. Но, как видно, занятий музыкой он не прекращал. И в 1899 году он был принят в состав гастролировавшей в Кишинёве труппы Сабсая, в которой с огромным удовольствием совмещал обязанности скрипача, дирижёра, хормейстера, актёра, реквизитора и суфлёра. 1.
Шмуэль Вайнберг был женат на актрисе еврейского театра Суре Карл (1888 -1943). 3
Соня Вайнберг (Карл) родилась в Одессе 9 марта 1888 года; после окончания прогимназии начала брать уроки вокала и в 1905 году присоединилась к гастролирующей труппе Меерзона. Впоследствии была примадонной в труппе Компанееца, вместе с мужем выступала в труппах Фишзона, Сабсая, Каминского, Липовского и Генфера, затем в труппе Зандберга в Лодзи и Варшаве.
В официальных статьях и воспоминаниях говорится, что Самуил Вайнберг вместе со своей беременной женой перебрался в Варшаву, хорошо помня ужасы Кишинёвского погрома (ему тогда был 21 год), в котором погибли его отец и дед, и стараясь оградить свою семью от опасности. Его сын, будущий композитор Мечислав (Моисей) - названный так, очевидно, в честь дедушки Моше - родился через десять дней, 8 декабря 1919 года.
Родители Вайнберга с детьми
1922 г. Варшава
Мне посчастливилось поговорить с Натальей Соломоновной Михоэлс (дочерью актёра Михоэлс и первой женой Вайнберга).
Совершенно случайно, через свою школьную подругу, которая живёт в Израиле, я узнала, что Наталья Соломоновна Михоэлс, тоже живёт в Израиле. Переборов своё смущение и робость, я взяла у подруги телефон Натальи Соломоновны и позвонила ей. Мне ответил низкий, почти мужской голос (позже подруга объяснила мне, что у Натальи Соломоновны прокуренный голос).
Я с ней разговаривала дважды.
К сожалению, Наталья Соломоновна тоже не знала точно, когда, в каком году уехал отец Вайнберга из Кишинёва, но для неё очень сомнительно, чтобы это было накануне родов.
Скорее, он уехал много раньше. Муж ей не говорил в подробностях. Он вообще не любил говорить на эту больную для него тему, вспоминать о родителях и сестре, которые все погибли в концентрационном лагере Травники.
Вопреки официальным сообщениям, что родители его отказались уезжать из Варшавы, они, в действительности, хотели уехать всей семьёй из окупированной немцами Варшавы. Но по дороге к поезду у его сестры Эстер сломался каблук и они задержались. Мечислав (так его тогда звали в Польше) успел на поезд, а семья не успела и погибла...
Эстер
Можно понять, почему эта тема была закрыта для человека, потерявшего таким страшным образом родителей и сестру. Его душа открывалась только в его музыке, наполненной еврейскими мелодиями.
Наталья Соломоновна подтвердила (отчасти) то, что рассказал мне отец со слов его мамы. Теперь становится более вероятным (да и почему бы его мама рассказала неправильно?), что её брат, позже ставший отцом гениального мальчика, вундеркинда, уехал в ранней молодости из Кишинёва, чтобы вопреки сопротивлению семьи, стать музыкантом.
Мой папа очень хорошо помнит, как его мать рассказывала о своём самом чудесном событии в жизни, как она гостила у брата в Варшаве.
Жена Самуила, Сарра Котлицкая, была пианисткой и артисткой. Сам он в Варшаве устроился в еврейский театр - скрипачом и дирижёром оркестра. А в свободное от работы время обучал маленького сына игре на пианино (дочь тоже стала музыкантом). Сын ещё в раннем детстве поражал своими способностями. Он схватывал уроки музыки буквально на лету. Его первое сольное выступление состоялось в десять лет. Он уже тогда принимал участие в театральных спектаклях, как пианист. А в 12 лет Мечислав поступает в Варшавскую консерваторию по классу фортепиано.
Нет, вряд ли моей бабушке довелось встретиться с гениальным ребёнком. Ведь он родился в 1919 году, в Варшаве, а в 1921 у бабушки Адели в Баку родился первый ребёнок, мой отец, которого она, как и брат Самуил, назвала в честь своего отца Моше (Моисеем).
И так уж сложилось, что никогда больше она не видела своего брата, его семью. И никому из нас не довелось познакомиться с бабушкиным племянником, единственным, кто уцелел в Варшавском погроме, ужасающе многократно превышающем потери Кишинёвского погрома...
То, что случилось потом с юношей Мечиславом, рассказывала моему отцу его мама и её сестра тётя Хая. Но о ней и её сыне, Исае Абрамовиче Мишне, который погиб в числе двадцати бакинских комиссаров, речь впереди.
Наступил 1939 год. Началась Вторая Мировая Война. И евреям в Варшавском гетто пришлось также не сладко, как и их родным в Кишинёве 36 лет назад. Только оттуда они бежали от рук земляков-громил, а здесь приходилось спасаться от немцев. По рассказу тёти Хаи, родной сестры моей бабушки Адели, семья их брата Самуила была отправлена в лагерь перед отправкой в Россию (в гетто Лодзи). Но советское правительство распорядилось не пускать беженцев. И только их сыну Мечиславу удалось проникнуть в состав, отправляющийся в далёкую Россию. Ему помогли избежать печальной участи поклонники его таланта. Сестра и родители не сумели спастись и погибли в концентрационном лагере Травники.
"Видя в нём в первую очередь еврея, спасающегося от немцев, советский пограничник записал имя нового гражданина СССР: Моисей (наверно из своих скудных познаний имён из Ветхого Завета). Отсюда путаница с именами. Как правило, близкие друзья называли Вайнберга - Метек, коллеги - Моисей, в энциклопедиях же обычно фигурируют оба имени."2. (Добавлю от себя, М.Вайнберга в Музыкальной энциклопедии, где я впервые увидела его лицо на крошечной фотографии и прочла краткий обзор жизни и творчества своего знаменитого родственника, упорно называют русским советским композитором, "забывая" упомянуть о его еврейском происхождении. Но это так, к слову.) Мне, всё-таки, больше верится версии покойной тёти Хаи. Ведь советским источникам не к лицу было признавать, что их правительство договорилось с гитлеровским правительством о том, чтобы не допустить евреям спастись... Отсюда и миф о якобы нежелании родителей бущущего известного композитотора покинуть вместе с детьми Варшаву.
Старшая дочь (от первого брака с Натальей Михоэлс-Вовси) Виктория Вайнберг в своём интервью с журналисткой Блюминой поделилась своими воспоминаниями об отце.
"Наша связь с папой была значительно глубже, чем любовь между отцом и дочерью. Мы были близкими друзьями, заговорщиками, нас смешило одно и то же, у нас были общие коды, шутки и интересы. Один из таких интересов - папина страсть к покупкам. Он был настоящим польским франтом, обожал одеваться, покупал вещи в товарных количествах, к нам домой приходили спекулянтки, поскольку в те времена все было дефицитом и в магазинах покупать было нечего. Мы с ним объезжали букинистические магазины, где закупали редкие издания, и комиссионные, где продавщицы держали для папы под прилавком какие-то тряпки, к которым папа испытывал живейший интерес.
Когда моего отца арестовали в 1953 году как зятя Михоэлса, он сидел в Бутырской тюрьме. И, когда он вторично женился, оказалось, что его новая теща работала в Бутырке врачом-психиатром. Квартира тещи, где он поселился вместе с новой женой, находилась при Бутырской тюрьме. Как-то раз папа мне сказал: "А ты знаешь, как забавно: окна моей квартиры выходят именно на ту камеру, где я сидел". Там он жил, в той квартире, пока они не переехали в композиторский дом на Студенческой. Он был похоронен по православному обряду и лежит под крестом в одной могиле со своей тещей, работавшей в Бутырской тюрьме, где он сидел по обвинению в буржуазном национализме." 4
Яков Вульфович Горфинкель
Я хорошо помню деда.
Маленький, лысый, с выпирающим брюшком, с которого вечно спадали брюки. Во рту единственный зуб и тот железный. Глаза небольшие, круглые и один глаз чуть меньше другого.
Мне было всего десять лет, когда его не стало. Он умер 8 марта 1958 года.
Я с братом и родителями жили с дедушкой в одном дворе. В нашем распоряжении были две маленькие комнатушки и крошечная, как тамбур в вагоне, прихожая. Это была наша кухня. Помню, как мама варила обед на таганке о двух конфорках, рядом с умывальником. После смерти дедушки, наша семья переехала в его квартиру. Там была всего одна комната, но довольно большая, с высоченным потолком, и галерея с небольшой кухонькой. Из этой кухни потом сделали ванную комнату (первую в нашем дворе) с туалетом и рукомойником. А галерею утеплили и перегородили. Получилась малюсенькая прихожая с четырёхконфорочной плитой, круглым столом с четырьмя табуретками и низеньким старым холодильником, на котором мама держала графин с кипячёной водой. Во второй половине бывшей галереи сделали крошечную детскую. Там мы и спали на раскладушках с прогибающимся брезентом, я и мой младший брат, пока я не вышла замуж. Правда, переехала я с моим молодым мужем недалеко. Всего лишь за тонкую стенку, к соседям, снимать у них узкую, как пенал, комнату.
Родился дедушка Яша в Литве, в 1986 (?) году. Кем были его родители, мой отец не запомнил, а может и не знал. Но нет:
- Резниками! - Вдруг прорезывается у него в памяти.
- А что это такое?
- Резник, по еврейски шойхер, это мясник. - Объясняет мне папа. - Только у евреев это был не просто мясник, который разделывает мясные туши. Это были глубоко религиозные люди Он был когда-то настоящим шойхетом, признанным мастером своего дела. Теперь думают, что шойхет - это простой мясник. Но тогда считали: шойхет - это глубоко религиозный и благочестивый человек, советчик и наставник - почти что раввин, к тому же хорошо знающий законы шхиты. Великий Маймонид включил шхиту в число 613 заповедей, обязательных для еврея, а процедура шхиты детально разработана в Талмуде. Он знал и безукоризненно исполнял все правила своего ремесла. Главное в искусстве шхиты - не допустить страдания убиваемого животного. 'Закон предписывает, чтобы смерть животного была как можно более легкой и безболезненной' - писал Маймонид. Очень острым ножом без малейшей зазубрины, одним неуловимым двойным движением слева направо и справа налево, нисколько не нажимая на шею, нужно рассечь моментально и почти одновременно трахею, пищевод, сонную артерию и яремную вену. Животное при этом теряет сознание мгновенно, и боль не успевает прийти. Малейшее нарушение этого правила лишает убитое животное кошерности. И список нарушений он тоже хорошо помнил: шхийя - любая задержка или прерывание процедуры, драсах - любое давление ножом на шею животного вместо быстрого движения вдоль, хаграмах - разрез в неположенном месте, иккур - разрыв тканей животного вместо разреза. А еще важно было, чтобы кровь быстро и полностью покинула тело животного.
Были ли у него братья и сёстры? - Приставала я с расспросами. Нет ответа. Не помнит... Значит, или не общались, что всё-таки маловероятно, или дедушка Яша один из всей семьи приехал в Баку из Литвы.
Он рано женился, как тогда было заведено. Работал еврейским учителем.
- Значит, окончил какое-то специальное заведение? - Снова любопытствовала я.
- Нет, - отвечал мой отец. - Какое там, заведение... Ты же знаешь, что в те времена еврейские мальчики и юноши, в обязательном порядке, изучали Тору и Талмуд. Собирались для обучения в домике учителя. Вот и всё обучение в местечках.
Многое остаётся невыясненным в биографии моего деда. Мне приходится только строить догадки и по канве сухих биографических фактов дорисовывать в воображении жизненный путь моего вовсе не героического дедушки.
Впрочем, почему не героического? Он был призван на японскую войну. Потом на Империалистическую 1914 года. Дед воевал и читал молитвы солдатам в окопах. Был ослеплён прожекторами и потерял один глаз. Попал в плен. Немецкие солдаты продали его в рабство германским земледельцам, бауэрам. На всю жизнь осталась у дедушки ненависть к немцам, никогда не мог он забыть, как мучили и издевались над ним.
(Уже после написания этой статьи пришёл мне по почте документ, вернее, его копия. Не могу решить, касается он моего деда, или совпало имя и фамилия - Горфинкель Яковъ. Отчество немного разнится: вместо Вульфович - Вульеровъ. Все буквы с дореволюционными "ятьями". Этот документ - справка для нижних чинов, прибывших в лазарет. Болен возвратным тифом. поступил в лазарет 27 февраля 1917г. Город Варшава. Мой отец мог и не знать об этом. Но уже невозможно спросить...)
Рассказал он моему отцу такой эпизод. Хозяева заставили его влезть на дерево, а сами быстро срубили это дерево. Дед упал и сломал ногу. Немцам забава, а дед на всю жизнь остался калекой. Хромал и ходил с палкой. После этого не удивительно, что он от всей души желал победы советскому строю в борьбе с фашизмом. Хотя и к советскому строю у него были свои претензии.
Оказывается, в благословенный период НЭПа, у деда была лавочка. (Для меня это была новость!) Там он продавал керосин, сахар, крахмал и другие мелочи. Лавочка была маленькая, но кормила семью. Папа вспоминает, что это были лучшие годы в его жизни. Он отлично помнит где располагалась эта лавочка. По капризу судьбы она была на небольшом пятачке, который образовала улица Герцена и улица ( к сожалению не помню названия), одним концом упирающаяся в дома в переулке, а другим - сбегающая к бакинскому бульвару, на тенистых аллеях которого проходило моё детство и детство моих детей.
Что же было такого замечательного на этом пятачке и почему каприз судьбы? - спросите вы.
Да то, что именно здесь, на улице Герцена 22, чуть ли не напротив лавочки моего деда, жила моя мама, Фаина Стринковская со своими родителями и двумя братьями, Самуилом (Милей) и Срулем (Шурой). Не правда ли странно, что мальчик и девочка, которым суждено было потом пожениться, никогда не встречались ни в лавочке, ни на бакинской улице? Хотя, кто знает, может и пробегали мимо друг друга, не замечая, не предвидя...
И всё так же заходил в лавку к отцу маленький мальчик, Мосенька (так ласково называла его мама Аделя), пока партия и правительство не приняли решение закрыть папину лавку а с ней и все остальные лавки, лавочки и частные предприятия к чёртовой бабушке. Прицепились к налогам, дескать, не выплатил вовремя. И всё! Конец счастливому детству...
Папа вспоминает, как у них конфисковали и увезли всю мебель. Остались голые стены. Как жить? Вышел он на крыльцо и заорал во всю глотку: "Долой советскую власть!" Мальчонка, несмышлёныш, десяти лет ещё ему не было. А во дворе у них жил некий Коказиди, рабочий-электрик. Очень любили его дети, дядей Ваней называли. Возился он с ними, разные истории рассказывал. Соседи знали, что он доносчик. Но, Бог миловал. Не донёс сосед на родителей маленького антисоветчика. Уважал его отца, пострадавшего от немцев ещё в Первую Мировую и не скрывающего своей к ним ненависти. А раз ненавидит немцев, значит за советскую власть. Не тронули родителей. Не остался мой отец сиротой.
А вот другому их соседу, Кацнельсону, так не повезло. Любил он шумно рассуждать, какие они аккуратные, эти немцы, и как их маленькое государство нуждается в жизненном пространстве. Шустрый сосед-осведомитель поспешил с заявлением куда надо. И вот, нет уже наивного Кацнельсона, владельца маленького конфетного цеха. Отправили по статье, куда всех в таких случаях отправляли. И не вернулся больше он домой. Расстреляли, или сам не выдержал тягот лагерей... Кто знает? Осталась после него вдова, Ольга Наумовна. Позже она стала третьей женой вновь овдовевшего моего деда Якова. Бабушка, русская по национальности, когда в первый раз вышла замуж за Кацнельсона, по неизвестной мне причине приняла еврейство и с ним еврейское имя. Ольга Николаевна превратилась в Ольгу Наумовну. Я называла её бабушкой, очень её любила и долгое время не знала, что она не родная мне. И она очень любила меня. Возилась со мной, нянчилась, и когда я уже подросла, не оставляла своим вниманием и заботой. Я сохранила фотографию, где она, красивая и не старая женщина со мной, годовалой малышкой, на руках. Посмотрите, с какой любовью она смотрит на меня. Как настоящая родная бабушка! А я довольная и счастливая крепко прижимаю к себе большую целлулоидную куклу... Вспоминается, что это была не моя кукла. Скорее всего, моей соседки, на три года старше меня. Никогда не забуду, как уже девочкой-подростком, я увидела в магазине чудесную крошечную куколку в коробке со сменой одежды и даже бутылочкой молока с соской. Мне загорелось купить её. Но мама никак не хотела давать двадцать пять рублей на такую мою причуду (с деньгами у нас всегда было напряжённо). Бабушка Оля не могла видеть меня плачущей и дала мне денег на куколку! Маленькая, кругленькая, с добрым лицом, она великолепно готовила фаршированную рыбу. Помню, как бабушка Оля стояла в крошечной кухоньке и большим ножом резала на куски рыбу, отделяя мясо от костей. Потом жарила мелко нарезанный лук и вместе со свежим луком проворачивала в мясорубке фарш. Густо посыпала солью и чёрным перцем. Заворачивала рыбные котлетки в тонко нарезаные полоски кожи и клала в большую кастрюлю, где на самом дне лежали кости от рыбы и луковая чешуя. Кости давали навар, а луковая чешуя - красивый цвет. Я до сих пор помню её рецепт и всегда (когда готовлю) делаю совершенно так же. Все еврейские праздники справлялись у них дома в единственной большой комнате, где собиралась вся семья. Дети и внуки.
Ольга Наумовна со мной на руках.1949 г.
Вскоре, после окончания Первой Мировой Войны и установления советской власти в России, дед уезжает из Литвы. С хронологией у нас плохо. Я могу только догадываться и сопоставлять даты, прикидывая, когда что происходило. Скорее всего дед приезжает в Баку до 1920 года. Потому что уже в 1921 у него рождается первый сын от моей бабушки Адели, мой отец. Когда дедушка покидал Литву, где временно оставалась его семья с женой и тремя детьми, ему, конечно же, было неизвестно, как сложится его жизнь в далёком тёплом Азербайджане, куда через сорок лет приедет с родителями и мой муж, Евгений, тринадцатилетним мальчиком. Не правда ли, как магнит притягивал к себе этот город на берегу Каспия членов моей будущей семьи. Моя мама приехала с Украины. Мой муж - из Латвии. Бабушка Аделя из Кишинёва. Дедушка Яша из Литвы. И только папа, я и мои дети родились в Баку. Да и то, потом все уехали в Америку... Вот такая история и география.
А тогда, в конце девятнадцатых годов, дедушка Яша решается на трудный и ответственный шаг на время покинуть семью и приезжает в Баку. По воспоминаниям моего отца - вначале один. Позже к нему поедет жена с тремя маленькими детьми. Но в дороге она умирает от болезни.
В написанной старшим, сводным братом отца, Матвеем, автобиографии, события развивались несколько иначе. Деревня, в которой они жили (мама с тремя детьми, бабушка и дедушка), была сожжена немцами в Империалистическую войну. Папу забрали на фронт, мама умерла, и тогда бабушка с дедушкой забрали детей и уехали в Баку. Где-то в начале двадцатых вернулся с фронта отец, Яков. Получается, что первой в Баку приехала семья моего деда, Якова, а он присоединился к ним позже. Папа мог об этом не знать, или забыть за давностью лет...
Матвей ничего не пишет о дальнейшей судьбе своего отца, о ней я узнаю из рассказа моего папы.
Осиротевших детей воспитывала его тёща. Бабушка детей. Суровая и властная женщина. Мой отец не припоминает, чтобы он общался, или виделся с ней. Вероятно, она не признавала новую семью своего зятя. Но младшего внука, Матвея, деду всё же удалось отвоевать и он воспитывался в новой семье. Очень любил и уважал мачеху, бабушку Аделю.
Я спрашиваю отца: - Почему дедушка решил уехать из Литвы? И почему именно в Баку? И отец, немного подумав, отвечает:
- Баку тогда считался хлебным городом. Да и климат мягкий, южный. Не сравнить с холодным северным краем у Балтийского моря. И ещё, что немаловажно, к евреям в Баку относились хорошо. Он уже тогда начинал формироваться, как интернациональный город. Русские, армяне, татары, греки, евреи - вот, далеко не полный перечень проживавших там народов.
В Баку дед снял квартиру у Ага Рзы в частном доме, на Шемахинке. Есть такой район в Баку. Недалеко от центра. Всего пятнадцать минут на автобусе. Но автобус - это уже в моё время. А я ещё хорошо помню и трамвай, на котором мы ехали к бабушке Асе раз в неделю, чтобы искупаться. Жила она в крепости. Так назывался старый район в Баку, обнесённый крепостной стеной с сохранившимися древними домами и узкими кривыми улочками. Её старший сын, который вместе с женой и детьми жил с нею, сделал ремонт в их двухкомнатной квартире и отделив часть от комнаты, соорудил в ней ванную.
Квартира у дедушки Яши была большая по тогдашним временам. Две комнаты, длинная галерея по всей длине комнат и кухня. Потом уже, после НЭПа, боясь, что его насильно уплотнят (был такой термин при советской власти, когда в квартиру подселяли чужих людей), дедушка Яша сдал половину квартиры семье бухгалтера ЖЭКа по фамилии Зайчик. Но отношения с ними не сложились. Даже я, ребёнком, помню постоянные ссоры, которые омрачали жизнь. Так, большая круглая печь оказалась в стене между двумя соседскими комнатами. Это был единственный очаг, обогревавший две квартиры. Топка оказалась с соседской стороны. А они заложили стенку печки кирпичами, чтобы всё тепло шло к ним. И мы мёрзли...
Дед был очень общительным человеком. Любил помогать людям. Работал в синагоге. Учил еврейской грамоте. Только детей своих не учил. Папа так и не смог объяснить мне, почему. Приходится строить догадки. То ли времени не хватало у деда на собственных детей, то ли сознательно не хотел приобщать их к еврейству? Оба его сына ничего не знали ни о религии отцов, ни о традициях, ни об обычаях. Папа не только не говорил на еврейском, но и не понимал ни единого слова. Почему? Скорее всего потому, что дедушка хотел, чтобы его сыновья были подальше от еврейства, выросли стопроцентными советскими людьми и ассимилировались с русским населением, в большом количестве населявшим интернациональный Баку. Слишком болезненной была память о пережитых погромах...
Вот так и получилось. Ни одной еврейской песни, ни одного стиха и ни одного слова по-еврейски не знал ни мой отец, ни его младший брат, юношей уехавший в большой город, в Москву. И хотя в Баку мы никогда вплотную не сталкивались с антисемитизмом, само понятие быть евреем чуть ли не ассоциировалось с какой-то стыдной болезнью... Евреи старались не афишировать свою национальную принадлежность (хотя, у всех в паспорте пятая графа бесстрастно выдавала информацию). Редко можно было услышать еврейскую речь на улице. А поколение моих родителей в подавляющем большинстве не знали еврейского языка.
Помню, как в большой квадратной комнате с высоченными четырёхметровыми потолками стоял длинный стол, вокруг него с двух сторон сидит наша родня, а во главе стола - наш дед. Он разливает гостям вино и пиво из больших бутылей и ставит потом их почему-то на пол около себя. За его спиной большой тёмного дерева старинный буфет с посудой. Дед встаёт, суетливо поправляет на кругленьком брюшке ремень, подтягивая брюки, и произносит тост. Бабушка Аделя любила тишину и уединение. Она была меломанкой, обожала оперу. И очень любила читать. Соседи мне рассказывали, что она читала книгу даже тогда, когда чистила картошку! (Так вот в кого пошла я со своей книгоманией...) А дедушка Яша любил шумное общество, разговоры, застолья. По-видимому, третья жена, бабушка Оля, ничего не имела против его увлечения.
Ещё помню, как дедушка Яша молился. Быстро, почти проглатывая слоги, произносил непонятные мне слова немного нараспев, заглядывая в большую книгу в коричневом твёрдом переплёте. Как-то раз и я заглянула в неё (Как же! Книжка! Разве можно мимо пройти?), но кроме каких-то закорючек ничего не увидела. Это был молитвенник на древнееврейском языке.
На белой оштукатуренной стене комнаты висела чёрная "тарелка". Из неё доносились музыка и голоса дикторов. Всего лишь громкоговоритель, не радиоприёмник. "Тарелка" всегда вещала одну, главную для республики радиостанцию. Можно только было сделать громче-тише, включить-выключить...
А в галерее, у стенки, перед дверью в комнату, стояла невысокая этажерка, сделанная из бамбуковых палочек. На ней тесно стояли книги. Были там книги и на древнееврейском, и несколько романов на русском языке, которые я бросилась читать, когда подросла. Эти книги положили начало библиотеке, которую начал собирать мой отец, уже когда мы переехали жить в дедушкину квартиру.
После того, как НЭП печально закончил своё существование и лавочку отобрали, дед пошёл работать охранником в колхоз, который находился в Арменикенде. Меня очень удивило, что там тогда был колхоз. Ведь в моё время Арменикенд был частью города, с новенькими пятиэтажными зданиями, с прекрасным парком, детской железной дорогой, стадионом и красивой станцией метро. (Там жили родители моего будущего мужа, когда приехали из Латвии). Как же, должно быть, изменился наш город со времени прихода туда советской власти!
Я порылась на электронных полочках интернета и нашла, как вспоминает и описывает Баку А.И. Микоян в своих мемуарах "Так было".
"До этого я там никогда не бывал. Внешне город поразил меня своей хаотичной застройкой и запущенностью. Современный Баку - это большой индустриальный и портовый город. Таким величественным и благоустроенным, каким этот город стал за годы Советской власти, тогда, в 1917-1918 гг., он не мог грезиться нам даже в мечтах. Сейчас, например, очень трудно представить себе Баку с допотопной конкой, в которую иной раз впрягались сами пассажиры, чтобы помочь лошади втащить вагон в горку, или с перезвоном колокольцев, прикрепленных к шеям верблюдов, лениво шествующих небольшими караванами по тогдашним пустырям. Трудно сегодня представить Баку и без зелени парков и садов, без самой обыкновенной канализации и водопровода. А именно таким захудалым, утопающим в пыли и мусоре городом и был Баку в годы моего первого с ним знакомства. Шагая по улицам и путаным переулкам этого старого города, я не мог даже и представить себе тогда, что вскоре мне придется пережить здесь один из самых ярких революционных периодов своей жизни."
Меня настолько поразило это описание моего любимого города, что я решила включить его в мой рассказ. Ведь при мне, ещё в моём детстве, Баку был красавцем, с широкими проспектами, утопающими в зелени, многочисленными парками и садами, великолепными зданиями и обилием городских скульптур. Кстати, одна из скульптур, представляющая поэтессу Натаван, была работой мужа моей двоюродной сестры (папиной племянницы, дочери старшего сына дедушки Яши), скульптора Омара Эльдарова, ректора, а потом и президента Академии художеств Азербайджана.
Когда началась Великая Отечественная война, дедушку Яшу не забрали на фронт. Он был уже стариком. Но кормить семью надо было по-прежнему. И он устроился носильщиком (или амбалом, как тогда говорили) у своих знакомых - ремесленников - в красильне. Там красили нитки и потом продавали, а дед таскал тюки с этими сырыми нитками на своём горбу и получил новую болячку, грыжу. Я даже представить себе не могу, как старый, хромой человек, полуслепой и наверно уже тогда не очень здоровый, так тяжело работал... Но делать было нечего. Жена не в состоянии была работать, так как часто была нездорова. Один из сыновей - мой отец - ушёл на фронт, а самый младший, Владимир, уехал работать в Москву.
Владимир Яковлевич Горфинкель
Когда началась война, ему было шестнадцать лет. Школьник, девятиклассник, он помчался в военкомат проситься на войну в десантные войска. Там посмотрели на мальчишку и вызвали родителей для серьёзного разговора. Пришёл его старший брат, мой отец. (Из-за слабого зрения моего отца отправили на фронт только в 1943 году). Молодым людям объяснили, что Владимир ещё слишком юн, чтобы воевать, и предложили пойти работать на военный авиационный завод. Пришлось подчиниться. Без сожаления оставив 9-й класс школы и сразу повзрослев, он приступил к работе... Так начался новый этап в его жизни. Но уже в 1942 году Бакинский военный завод целиком, вместе с работниками и оборудованием, по приказу комитета обороны переводят в Москву. Тридцать долгих дней, с 31 мая по 30 апреля, проводят они в пути на поезде в теплушках. По дороге, 7 апреля, юному рабочему исполняется 17 лет. В Москве Владимир продолжает работать на ставшем уже родным бывшем бакинском заводе. Он работает на шлифовальных станках в цехе, где делали шасси к самолётам, которые отправляли на фронт, и устраивается жить в общежитии. Так Владимир стал москвичём. Зима в Москве для изнеженных теплом бакинцев была слишком холодной. И он с ребятами, товарищами по комнате в общежитии, спал чаще на чердаке над цехом, потому что там было тепло, а в общежитии от холода замерзала вода в стакане. Работал Владимир, не жалея сил. Он был многостаночником, обслуживал сразу три шлифовальных станках. И его фотография висела на доске почёта. Позже, девушка, которая работала с ним на заводе, похитила эту фотографию, потому что ей очень нравился этот юноша. Они впервые увиделись, когда этот юноша приходил ремонтировать станок, на котором она работала. Так они познакомились. Молодые люди полюбили друга друга. У обоих, несмотря на молодость, за плечами была нелёгкая судьба. Нина с родителями и всей большой семьёй (у них было десять детей) была эвакуирована в 1941 году, но по дороге вспомнила, что забыла дома документы (вернее, она так нарочно сказала своей маме, чтобы не уезжать) и вернулась в Москву. Девушка завела огромную собаку, доберман пинчера, чтобы она защищала её в огромном, пустом и холодном доме в Кунцево. Охваченная патриотизмом, как и тысячи её сверстников, она просилась на фронт. Но её не взяли - добрый военком пожалел юную девушку. И тогда Нина Алексеевна устроилась токарем на военный завод, где и встретила своего будущего мужа. Они поженились в 1944 году, а уже на следующий год у них родилась дочь Нелля. Ещё через два года родилась дочь Ада, названная в честь покойной матери Владимира, и ещё через девять лет сын Илья.
Молодой отец семейства тем временем окончил школу (ему было тогда уже тридцать лет) и поступил учиться во всесоюзный
заочный финансово-экономический институт. После его окончания он остался там работать и проработал до 87 лет, пока не вышел на пенсию.
В 1996 году Владимир Яковлевич вместе со старшей дочерью Нелли, её мужем Валерием и сыном Славой эмигрировали в Соединённые Штаты. Мне, как племяннице дяди Володи, и двоюродной сестре Неллички, очень приятно было хлопотать об их приезде и встретить ещё одну родную семью в Нью-Джерси, где мы все живём по сей день. Наша родня разрасталась. Мы жили дружно. Довольно часто встречались за праздничным столом и просто так, по-соседски. Но деятельный Владимир Яковлевич не смог долго находиться в нескончаемом отпуске от своей любимой преподавательской деятельности и творческой работы. К тому времени уже было издано несколько книг под его редактированием о финансах. И несмотря на любовь к дочери и её семье, Владимир Яковлевич возвращается в Москву, где по-прежнему живут его дочь Ада и сын Илья с семьями. Вернулся он и к преподавательской работе.
Нина Алексеевна была не только его любимой женщиной, женой, но и большим другом и умным добрым советчиком. Взвалив на себя всю трудную работу по дому и воспитанию детей, проживая не очень лёгкую жизнь, она во многом способствовала тому, что муж мог учиться и заниматься любимым делом.
Владимир Яковлевич Горфинкель - доктор экономических наук, профессор, заслуженный проректор ВЗФЭИ, автор более 160 работ по экономике, научный редактор, автор и соавтор более 30 учебников и учебных пособий, многие из которых получили дипломы всероссийских конкурсов. Награждён медалями за Доблестный Труд в ВОВ.