Цодикова Ада. В плену любви

В плену любви

Когда любит поэт,

Влюбляется бог неприкаянный.

Б.Пастернак.

Отказ дерзкой девчонки разбил сердце юного поэта.

Как она могла? Как смела?!

И еле справившись с невыносимой мукой от её отказа стать его женой, Борис Пастернак спешит пожаловаться в письме к отцу на "глупый и незрелый инстинкт той, которая могла стать обладательницей не только личного счастья, но и счастья всей живой природы"

Сказано сильно и красиво. Так мог сказать только поэт.

Кто же эта девушка?

Ида Высоцкая.

Дочь главы фирмы императорского поставщика чая. Одна из немногих в мировой литературе, прославившаяся своим отказом в ответ на предложение руки и сердца. Именно о ней идёт речь. Это она героиня стихотворения "Марбург", вошедшего в мировую историю лирики .

"Я сейчас с Богом разговаривала, оставь меня, мама !" -- отмахнулась от матери Ольга Ивинская, последняя муза поэта. За свою любовь к нему она заплатит неслыханными страданиями. Четыре года тюрьмы и ссылки, и ещё четыре -- лагерей под Тайшетом. Вместе с ней пострадала и её дочь, которую уже после кончины Пастернака, в 1960 году тоже упекли в лагеря за помощь, которую она оказывала матери и поэту. Безвинная жертва, принесённая на алтарь божеству.

Почти тридцать пять лет разделяют этих женщин, Иду Высоцкую и Ольгу Ивинскую. За этот срок поэт влюблялся ещё не раз. Был дважды женат. Но почему-то именно Иду ревниво вспоминает Ольга Ивинская. В своей книге "В плену времени" она пишет о печальной участи Иды Высоцкой не то с сожалением, не то с язвительной отместкой за то, что Ида была когда-то первой юношеской любовью поэта: "Родные В. побоялись неустроенности молодого поэта и вызвали этот отказ." И очевидно, чтобы подчеркнуть, насколько смешна и нелепа была эта боязнь (от судьбы не уйдёшь!), Ольга Ивинская, последняя муза поэта, завершает этот эпизод в своей книге словами, что по слухам Ида "умерла в нищете".

Ивинская не называет имени ранней юношеской музы. Для неё она "некая мадемуазель В." Почему? Возможно потому, что и сам поэт называл так Высоцкую в своей повести "Охранная грамота" и Ивинская подражает ему. Кому надо, тот разберётся, кто скрывается под одинокой буквой В. И в то же время ей явно льстит, что чем-то она "напоминала ему его первую любимую".

"Она ему отказала. И её отказ заставил моего любимого воскликнуть, рыдая:"(Как ты хороша") - этот вихрь духоты - О чём ты? Опомнись! Пропало. Отвергнут." (Позже, дочь Ивинской, Ирина Емельянова, написала в своих воспоминаниях: "Однако женское сердце злопамятно, и мама не могла простить Иде отказа". )

Да, именно этого не могла простить последняя муза первой. Её бог, её кумир, был отвергнут! Злая, злая девчонка!...

Но неожиданное заключение: "Говорят -- она умерла в нищете", заставило задуматься. Неужели правда? Неужели жизнь действительно повернулась таким образом и наказала дерзкую красавицу, дочь миллионера, за высокомерие, с каким она обошлась с бедным юношей? Студент, неустроенный, без определённых планов и намерений на будущее, дающий уроки и вечно в поисках заработка, без своего жилья (жил у родителей в одной комнате с братом). Что мог он предложить своей избраннице, кроме огромного духовного потенциала? О своей гениальности и будущей всемирной славе он, да и все остальные, пока ещё не догадывался. Должно было пройти несколько десятков лет до чудесного превращения "гадкого утёнка" в Нобелевского лауреата. Но не будем забегать так далеко вперёд. Жизнь и творчество поэта хорошо известно. А вот фигура его первой музы и возлюбленной окутана дымкой неизвестности и только лишь кусочки информации о ней разбросаны там и тут.

И неужели она не заслуживает более пристального внимания?

Попробуем рассекретить её образ, убрать покрывало, скрывающее её черты...

Начнём с семьи Иды Высоцкой.

***

Родители Иды жили широко и богато. Их дом-особняк в Огородной слободе близ Чистопрудного бульвара в Москве, построенный одним из ведущих зодчих Москвы Романом Ивановичем Клейном, больше походил на дворец эпохи Ренессанса и, одновременно, на средневековый замок. Огромный красавец в три этажа, во всю высоту которых, в вестибюле, тянется лестница под стеклянным колпаком; в четвёртом, полуподвальном этаже располагались службы и жилые комнаты для многочисленной прислуги. Перед домом небольшой зимний сад. Позже, при советской власти, обобняк был национализирован и там разместился Городской дворец пионеров.

В доме Высоцких часто собиралась артистическая молодёжь. Сидели допоздна, вели беседы, слушали музыку. Почему-то к хозяевам богатого дома, купцам и промышленникам (бизнесменам, как говорят сегодня), несмотря на "отсутствие у них собственной одухотворённости" (по выражению Евг.Пастернака, сына поэта), тянулись музыканты, философы и художники. В доме была большая коллекция русской живлописи. Как видно, не только деньги, барыш, интересовал Высоцких. Их старшие дочери, Ида и Лена, одно время брали уроки рисования у художника Леонида Пастернака.

Здесь часто бывал Исай Добровейн, знаменитый пианист, неисчерпаемый выдумщик разных музыкальных экспромтов. Затевал философские разговоры кузен Иды, Александр Гавронский, чей старший брат Дмитрий учился в Марбурге и считался ближайшим учеником философа Германа Когена. Часто дом Высоцких посещал художник Леонид Пастернак, писавший портреты хозяев дома. Неудивительно, что и его сын, Борис, тоже любил бывать в доме Высоцких. Да и жили они совсем рядом, на Мясницкой, в казённой квартире Училища живописи, ваяния и зодчества. Леонид Осипович, отец Бориса Пастернака, работал там преподавателем живописи.

Старший сын поэта, Евгений Борисович Пастернак, в своей книге "Биография. Б.Пастернак" с большим уважением рассказал о семье Высоцких, с которыми какой-то, пусть и не долговременный, но очень важный период в своей жизни, был связан его отец: "В ряду потомственных торговцев чаем Давид Васильевич Высоцкий был заметной фигурой. Семья была богатая, с многочисленными столь же состоятельными родственниками и широким кругом знакомых, имена которых пользовались известностью в деловом мире. Д. Высоцкий придерживался прогрессивных взглядов, покровительствовал искусствам, коллекционировал русскую живопись. Леонид Пастернак импонировал ему не только как художник, но и как человек, на вкус, мнение и совет которого можно было положиться."

Примечательно, что уже после объяснения и разрыва с Идой (который произошёл в 1912 году), Борис Пастернак продолжал знакомство с домом Высоцких. Младший брат, Александр, вспоминал, что Борис познакомил в 1914 году Добровейна с Маяковским и они втроём ходили на вечера Высоцких, где Маяковский "охотно читал, веселя и азартно эпатируя публику".

Роман с Идой

Установить точно год рождения Иды Высоцкой сложно. По одним источникам она родилась в 1890 году (в один год с Борисом Пастернаком). По другим -- в 1892. Гимназию они оба окончили в один год. Возможно, всё-таки, ровесники? Впрочем, это не столь важно. Знали они друг друга с детских лет. А когда Пастернаку исполнилось четырнадцать лет, он уже считал себя серьёзно в неё влюблённым. Правда, в то же время он был влюблён и в свою двоюродную сестру Ольгу Фрейденберг, и ещё в приехавшую позже из Сибири Лену Виноград... И это были не просто юношеские увлечения. Любовь к ним он пронёс через всю жизнь. Они были музами его раннего творчества. Елена Виноград вдохновила поэта на сочинение стихотворения "Сестра моя -- жизнь".

А что же Ида?

Ида Высоцкая -- это "Марбург". Стихотворение и город, давший название этому стихотворению; город, где было принято решение навсегда оставить философию и посвятить себя литературе, поэзии. Эти два имени вошли неразврывно в жизнь поэта. Ознаменовали, по его собственным словам, его "второе рождение".

Мы встречаем образ Иды в небольшом прозаическом наброске, написанном, по всей видимости, в конце 1912 года, после летнего объяснения и разрыва. Иде Высоцкой посвящены стихотворения раннего периода молодого поэта; некоторые из них не вошли в опубликованные сборники. Ей же посвящены лирические строки-воспоминания в "Охранной грамоте".

"Я в Москве ещё в гимназические годы дружил со старшей и давал ей нерегулярные уроки неведомо чего. Вернее, в доме оплачивали мои беседы на самые непредвиденные темы".

Так начинается вторая глава второй части автобиографической повести "Охранная грамота". У Иды была младшая сестра, Лена. В повести в лирическом беспорядке записаны эпизоды встреч с Идой, любовно вспоминается всё, что происходило в то далёкое время, когда их отношения развивались на высоком накале молодой страсти и увлечения со стороны юноши (о чувствах Иды нет ни одной записи), но оставались чисты и невинны. Впрочем, им такими и суждено было остаться. Времени на подготовку к собственным экзаменам не хватало, однако желание увидеть Иду подсказывало отличный предлог для встречи.

"Но весной 1908 года совпали сроки нашего окончания гимназии, и одновременно с собственной подготовкой я взялся готовить к экзаменам и старшую В-ю. Большинство моих билетов содержало отделы, легкомысленно упущенные в своё время, когда их проходили в классе. Мне не хватало ночей на их прохождение. Однако, урывками, не разбирая часов и чаще всего на рассвете, я забегал к В-й для занятий предметами..."

Юноше казалось, что все вокруг знали о его любви. "Я дружил с девушкой из богатого дома. Всем было ясно, что я ее люблю." К выпускным экзаменам в гимназии они готовились под строгим присмотром гувернантки, обожавшей и баловавшей свою воспитанницу, но при этом, не спускавшей глаз с двух молодых людей и ни на секунду не оставлявшей их наедине. Что, впрочем, вполне устраивало юношу.

"О своём чувстве к В-й, уже не новом, я знал с четырнадцати лет. Это была красивая, милая девушка, прекрасно воспитанная и с самого младенчества избалованная старухой француженкой, не чаявшей в ней души. Последняя лучше моего понимала, что геометрия, котоую я ни свет ни заря проносил со двора её любимице, скорее Абелярова, чем Эвклидова. И, весело подчёркивая свою догадливость, она не отлучалась с наших уроков. Втайне я благодарил её за вмешательство. В её присутствии чувство моё могло оставаться в неприкосновенности. Я не судил его и не был ему подсуден. Мне было восемнадцать лет. По своему складу и воспитанию я всё равно не мог и не осмелился бы дать ему волю."

Та весна навсегда запомнилась ярким солнцем, сугробами снега в садах, створкой форточки, о которую "трётся мокрое, шерстисто-серое небо". А ещё -- и это было самое удивительное! -- всё это запечателось у поэта в "образе классной доски, не дочиста оттёртой от мела." И пожелание, почти вопль, вырвавшийся из сердца, из души, что если бы её оттёрли до блеска, и вместо теорем начертали то, что ждало их обоих впереди, в будущем!.. "О, как бы мы обомлели!"

И тут же признание: "я любил В-ю".

Они дружили. Борис помогал ей готовиться к экзаменам. Гуляли в парках, катались на коньках -- любимое развлечение молодёжи. А однажды вместе, в кругу друзей, встречали новый 1907 год. Эта встреча стала событием в жизни семнадцатилетнего юноши, будущего поэта. Навсегда запомнился ему аромат мандарин. Этот запах стал знаком его любви, его влюблённости. "Уже тогда, - вспоминал поэт, - танцы, батистовый платочек с запахом мандарина и лампа на окне стали символом первой любви и начала стихописания". Много лет спустя, читатель найдёт эти приметы зарождающейся любви в романе "Доктор Живаго": "Платок издавал смешанный запах мандариновой кожуры и разгоряченной Тониной ладони, одинаково чарующий. Это было что-то новое в Юриной жизни, никогда не испытанное и остро пронизывающее сверху донизу. Детски наивный запах был задушевно-разумен, как какое-то слово, сказанное шепотом в темноте".

На тех же мотивах построено стихотворение "Заместительница" (правда, посвящённое другой женщине, новой любви) в книге "Сестра моя жизнь".

Чтобы, комкая корку рукой, мандарина

Холодящие дольки глотать, торпясь

В опоясанный люстрой, позади, за гардиной,

Зал, испариной вальса запахший опять.

Но вот, сданы экзамены, окончена гимназия. И жизненные пути Иды и Бориса расходятся надолго.

Экзамены были сданы блестяще, и в июне 1908 года Борис Пастернак получает "Аттестат зрелости за N383" где говорится, что он при отличном поведении кончил полный восьмиклассный курс классической гимназии с отличными отметками по одиннадцати предметам и награждается золотой медалью. Через десять дней он подал прошение ректору Московского университета о принятии в число студентов первого курса юридического факультета.

Ида, дочь богатых родителей, уезжает учиться в Англию, в Кембриджский университет. Оттуда она пишет письма Борису. Среди прочего, она упоминает о своём увлечении Шекспиром, нисколько не подозревая, что и ей, в какой-то степени, уготовлена если не трагедия, то драма, в которой ей придётся причинить боль влюблённому в неё юноше, нанести удар, от которого он мучительно и долго будет оправляться. "Второе рождение" - так впоследствии окрестит Пастернак новый период своей жизни после отказа любимой.

Но тогда расстояние и время не казались такой уж большой помехой в отношениях, и связь их не прекращалась. Борис пишет Иде лирические письма, которые не сохранились, зато остались те, что он ей не отправил. Первые же строчки рисуют горячо влюблённого человека. Ида ему не просто близка, она родная ему. Он живёт этой любовью уже пять лет!

Весна 1910 года:

"Моя родная Ида! Ведь ничего не изменилось от того, что я не трогал твоего имени в течение месяца? Ты знаешь, ты владеешь стольким во мне, что даже когда мне нужно было сообщить что-то важное некоторым близким людям, я не мог этого только потому, что ты во мне как-то странно требовала этого для себя. А тут в Москве произошло много сложного, чисто жизненного...

Я сейчас вернулся от вас. Весь стол в розах, остроты и смех и темнота к концу - иллюминованное мороженое, как сказочные домики, плавающие во мраке мимо черно-синих пролетов в сад. А потом желтый зал с синими и голубыми платьями, и Зайкино переодевание, танец апашей, имитации и много много номеров с капустника и Летучей мыши... Какая-то легенда, разыгранная лучами пламени в зеркалах, сваями мрака в окнах, твоими прелестными сестрами и Зайкой, и скучной пепельной пошлостью остальных..."

Так нанизываются страница за страницей в длинном послании, постепенно переходя из лирики в философию, которая вряд ли интересовала бы молодую девушку. Может, именно по этой причине, письма и остались неотправленными?..

В этом неотправленном письме описывается праздник - "какая-то легенда" - происходящий в доме религиозных евреев Высоцких. А ведь это весна. И праздник - не что иное, как Пассовер (или Пасха), еврейский праздник опресноков, когда вспоминается и чествуется исход евреев из Египта. Не странно ли, что Пастернак не называет этот праздник? (В неотправленном черновике письма он называет его Седер.) Однако не надо забывать, что еврейство, еврейская религия, никогда не привлекали писателя и поэта. Даже, в какой-то мере, отталкивала. Семья Пастернаков никогда не отрекалась от своих еврейских корней, однако религиозной не была. Леонид Пастернак писал в своих воспоминаниях: "Я не был связан с традиционной еврейской обрядностью, но глубоко веря в Бога, никогда не позволил бы себе и думать о крещении в корыстных целях" ("Записи разных лет"). В то же время, похоже на то, что в семье Пастернаков справлялись христианские праздники, такие, как Пасха. О ней есть красноречивое упоминание в письме Бориса к родителям от третьего апреля 1916 года.

"Вербное Воскресенье -- 3.IV. <1916>. Вильва.

Дорогие!

О Шекспире напишу пару статей и -- в путь-дорогу!

А вот что ты на здоровье жалуешься, мама, огорчает меня сильно. И теперь предпраздничная уборка эта, а потом экзамены девочек, и хуже всего -- переезд!"

Как видим, озаглавлено оно, как "Вербное Воскресенье", т.е. было написано в последнее воскресенье до русской ортодоксальной Пасхи, так как именно в этот день празднуется Вход Господень в Иерусалим, называемый в народе Вербным Воскресеньем.

У Бориса была няня, русская женщина, которая потихоньку от его родителей водила его в церквовь и там, повидимому, он был окрещён. Вот что писал Пастернак своему французскому другу Жаклин де Пруайяр: "...Я был крещен своей няней в младенчестве, но из-за ограничений, которым подвергались евреи, и к тому же в семье, которая, благодаря художественным заслугам отца, была от них избавлена и пользовалась определенной известностью, это вызывало некоторые осложнения и оставалось всегда душевной полутайной, предметом редкого и исключительного вдохновения, а отнюдь не спокойной привычкой. В этом, я думаю, источник моего своеобразия..."

Борис Пастернак - Жаклин де Пруайяр.

Из письма 2 мая 1959

(перевод с французского).

Так произошло духовное и религиозное перерождение ещё в юношеском возрасте. Возможно, что в его семье не обратили внимания на то, что с ним происходило. Только много позже наметился глубокий раскол между Борисом и его отцом на духовной почве, так никогда и не преодолённый.

Другое дело семья Высоцких. Они справляли религиозные праздники всей семьёй и, возможно, отход Бориса от еврейства послужил одним из камешков, вставших на пути между ним и его возлюбленной. Впрочем, не только это. При всём своём уважении к семье художника Пастернака, богач Высоцкий не мог смотреть на бедного, хотя и богато одарённого умом и талантами воздыхателя своей дочери, как на будущего зятя. И чем старше он становился, тем неодобрительнее на него смотрели сверху вниз, что, при своей чувствительности и впечатлительности, юноша не мог не замечать.

Пастернак был увлечён не только красотой девушки. Он чувствовал в ней богато одарённую, незаурядную натуру. Вот что он писал своему другу Сергею Дурылину, которого Высоцкие пригласили позаниматься с Идой во время её приезда осенью 1910 года русской лирикой:

"Может быть вы (как и я в своё время) случайно во время беседы столкнётесь, ну как бы вам скаазать наименее притязательно, ну, с такой серьёзной, длительной, выдержанной незаурядностью в Иде, с какой-то безупречной самобытностью и такой, которая дремлет в ней, потому что она глубока; и, правда, иногда мне казалось, что это изначальное, глубокое, глубоко от рождения вогнано в её жизнь и вот, слой за слоем поднимаются её дни..."

Прошло три года со дня их разлуки. И вот весной, 8 мая 1911 года, Ида Высоцкая ненадолго приезжает в Москву повидаться с родителями. Борис встречал её на Брестском вокзале. У них весенние каникулы. И он приезжает к Высоцким на дачу в Сокольниках. Они вдвоём бродили по парку. Но невесёлыми и напряжёнными были эти прогулки, отголоски которых слышатся в "Повести" (написанной в 1929 г.)

"Они то брались за руки, то растерянно их опускали. Временами их оставляла уверенность в собственном голосе... По временам она становилась легче и прозрачнее лепестка тюльпана, в нём же открывался грудной жар лампового стекла. Тогда она видела, как он борется с горячей, коптящею тягой, чтобы её не притянуло..."

Его чувство к Иде окрепло. Он воспринимает её чуть ли не своей официальной невестой. Но особой приязни её родителей не чувствуется. Он всё ещё студент, не определивший для себя стези, по которой пойдёт его жизнь. К тому же, в семье Высоцких были не очень высокого мнения о способностях Пастернака в искусстве. "Здесь говорили, что у Бори есть все данные для писания об искусстве, но не для занятий искусством как таковым". Пастернак несколько лет спустя съязвил: "единственное, чего ему не хватало для занятий искусством, - это счастья быть как можно дальше от семьи Высоцких".

Ничего хорошего эти отношения не предвещали...

Наступила осень. Ида вместе с младшей сестрой Леной уезжает учиться за границу, в Англию. 2 сентября Пастернак провожает их на вокзале, и через два дня получает от сестёр телеграмму уже на новый адрес, Волхонка 14, кв. 9, куда он переехал вместе с родителями. Квартира побольше прежней, но всё равно комнат всем не хватает, и поэтому он вынужден жить с братом в одной комнате.

Ида много путешествовала. И влюблённый юноша не раз встречал и провожал её на вокзале. Проводы и встречи Иды вдохновили к написанию одного из ранних его стихотворений "Вокзал". Там есть такие строки:

"Вокзал, несгораемый ящик

Разлук моих, встреч и разлук"

Но к началу 1912 года что-то явно растроилось в их переписке с Идой Высоцкой.У Пастернака появляются опасения, что он может её потерять. Вот что пишет он ей в одном из писем:

"...этой тишиной, в которой перестаёшь верить в то, что были когда-то весенние школьные дни, - ею довершается всё. Боже мой, - всё становится темнее и неподвижнее вокруг меня - одну за другою я растерял все свои черты, - теперь и ты, кажется, поставила на мне крест..."

Марбург

Разрыв

1912 год - год серьёзных перемен для Пастернака.

"Прощай, философия, прощай, молодость, прощай, Германия!" -- пишет он в "Охранной грамоте". В этих шести словах - прощание с прежней жизнью, на которую возлагалось так много надежд. Всё, что произошло после - второе рождение. Жизнь начиналась заново.

Наверно, не многим известно, что Пастернак обладал большими музыкальными способностями. Его мать, Розалия Иосифовна (Кауфман в девичестве), была известной пианисткой, профессором музыки. Его учителями были Скрябин, Глиэр. Родители видели его композитором. Но, обнаружив у себя отсутствие абсолютного слуха, и не желая посвящать слишком много времени игре на рояли, чтобы стать виртуозом (непременные два условия, по его мнению, для композитора), Пастернак отказался от музыкальной карьеры. Тогда, по совету отца, он поступает на юридический факультет, но потом увлёкся философией. В традициях нуждающегося студенчества, Пастернак материально поддерживал себя частными уроками. Помимо уроков в состоятельных домах он преподавал на дешёвых частных курсах подготовки в средние и высшие учебные заведения. Учёба в Московском университете не удовлетворяла его по многим аспектам.

"Познакомившись с работами Когена и Наторпа, -- вспоминает его сын, Евгений Пастернак, -- он составил себе некоторое представление об этой философской школе. Пастернак пишет, что до поездки к Когену в Германию, "слово Марбург" уже два года, как не сходило у него с языка. По словам Дмитрия Самарина, для серьезных занятий философией надо было поехать в Марбург, но у Пастернака не было денег, требующихся для такой поездки."

На летние каникулы Пастернак поехал в Германию, где в университетском городе Марбург, решил продолжить изучение философии у выдающегося Когена.

Деньги на поездку он получил от матери. 100 марок в приложении к рекомендательному письму "от Габриэля Гордона к Николаю Гартману, преподававшему в Марбурге, Борис Пастернак, наскоро собравшись, 21 апреля 1912 года выехал из Москвы."

Цены даже в дешёвых гостиницах были ему не по карману, и Пастернак снял комнату в квартире местной жительницы, вдовы ветеринара, госпожи Элизы Орт.

Он ходит на лекции, готовится к выступлениям на семинарах, вобщем, живёт обычной жизнью студента. Как вдруг, словно гром среди ясного неба, новость, с которой он спешит поделиться с матерью.

"Сейчас скажу вам страшный секрет!!! Ида и Лена приедут ко мне на днях погостить." И, заранее предчувствуя, что что-то важное и необычное должно свершиться, заумчиво вопрошает: "Что-то с занятиями будет?!"...

Ему есть о чём задуматься, о чём беспокоиться. В их переписке наступила затянувшаяся пауза. Нам неизвестна её причина. Возможно, он просто не получал ответов на свои письма, ведь в одном неотправленном письме Пастернак прямо спрашивает Иду: "Неужели ни одно из моих посещений, писем и обращений не дошло до тебя?"

Но одно из его писем, где он прямо спрашивает: "Отчего мы бережёмся того, что мы, может быть, ложно назвали миром взрослых, и зачем ты так ищем помощи других, чтобы приковать себя к какой-то загадке, тоже ложно обозначенной нами как "детство", очевидно нашло своего адресата. Хотя, отвечает не сама Ида, а её сестра Лена. Она пишет ему из Версаля 31 мая: "Дорогой мой Боря. Спасибо тебе за письмо, я так боялась его. Но сознаюсь, будь оно и менее хорошим, я бы всё-таки приехала; мне ужасно хочется тебя увидеть. То что ты пишешь про Идин приезд, меня страшно удивило; так писать жестоко. Но это недоразумение объяснится, когда мы приедем. Ида хочет остаться только несколько часов, чтобы с тобой поговорить. У нас в Париже не всё готово, и мы раньше 10 дней выехать не можем. Ида опять потеряла твой адрес, и я послала тебе телеграмму Poste restante. Всего, всего хорошего, мой дорогой, спасибо за ожидание. Твоя Лена".

Ещё месяц назад его мать передавала ему разговор в Москве с младшей сестрой Высоцких, Бебе: "Вчера Бебе мне говорила, что Ида очень на тебя сердится за твоё молчание; я её спросила: "а Ида разве пишет?" Нет! "Ну, значит, они друг на друга сердятся -- и пусть себе, впрочем, я об этом ничего ровно не знаю". И дальше продолжает: - "Я знаю, Борюша, ты непременно сейчас на меня рассердишься, но против природы не пойдёшь! Твоё теперешнее состояние -- отсутствие ласки и привязанности (в лучшем смысле). Ты не хочешь в этом сознаться и страдаешь и даже твоей науке оно страшно мешает. Все твои колебания, сомнения, анализы, неверие в свои силы -- всё исходит от вышеназванной причины".

Материнский инстинкт подсказывает, что сыну необходима женская ласка, любовь, тогда и неверие в свои силы уйдёт, а вместе с этим самоанализы и сомнения. И сам Борис чувствует, что назрела необходимость для объяснения с Идой.

12 июня сёстры приезжают в Марбург, и студент философского факультета забывает обо всех недоразумениях, обидах и перерывах в общении. Он сломя голову кидается встречать их на вокзал. Сёстры приехали на несколько дней и остановились в самой лучшей дорогой гостинице "Рыцарский приют". В Киссингине их ожидают родители, там они будут праздновать день рождения Иды. Надо улучить момент и всерьёз поговорить с Идой. Но это так страшно, что оттягивается на самый последний день отъезда сестёр. А пока что они неразлучны встроём. Борис показывает им Марбург, водит их даже на лекции, только чтобы не расставаться ни на миг.

"Три дня, проведённые с ними неотлучно, были не похожи на мою обычную жизнь, как праздники на будни. Без конца им что-то рассказывая, я упивался их смехом и знаками пониманья случайных окружающих. Я их куда-то водил. Обеих видели вместе со мною на лекциях в университете. Так пришел день их отъезда...

И, наконец, в самый последний день, Борис решился выяснить давно мучавший его вопрос об отношениях с Идой. Она уже не была той девочкой в "матине", которая свободно встречала его в лёгком утреннем халатике. Он видел в ней женщину. Его чувства созрели и пора уже было определиться с дальнейшей судьбой. Борис сделал Иде предложение. И получил отказ.

Нет, нужно читать "Охранную грамоту", нужно читать "Марбург", нужно читать, наконец стихотворения Пастернака, посвящённые Иде Высоцкой, чтобы узнать в деталях, прочувствовать, почти зримо увидеть ту сцену в гостинице "Рыцарский приют", где состоялось несчастливое объяснение с любимой!

"Утром, войдя в гостиницу, я столкнулся с младшей из сестер в коридоре. Взглянув на меня и что-то сообразив, она не здороваясь отступила назад и заперлась у себя в номере. Я прошел к старшей и, страшно волнуясь, сказал, что дальше так продолжаться не может и я прошу ее решить мою судьбу. Нового в этом, кроме одной настоятельности, ничего не было. Она поднялась со стула, пятясь назад перед явностью моего волнения, которое как бы наступало на нее. Вдруг у стены она вспомнила, что есть на свете способ прекратить все это разом, и - отказала мне..."

Это, наверно, самая короткая сцена объяснения в любви в мировой литературе, так гениально, в нескольких словах, описанная в "Охранной грамоте"!

Неужели всё кончено? Навсегда?? Рассудок влюблённого не мог с этим примириться, тем более, осознать, как факт. И он бросается вдогонку за сёстрами, на вокзал...

"Я ехал 11 часов, писал он 3 июля Александру Штиху о поездке в Киссинген. - Поехал на один день, 1-го русск<ого> июля - рождение Иды. Там Высоцкие, наши, Вишневский, Собинов etc. Но к чему это? Помнишь атмосферу вокруг Наташи Ростовой? Это я нашел вокруг Жони - Иды. Они серьезно обе дружны..."

Эта последняя встреча, последний день, проведённый вместе, ничего не дал. Он был там лишним и чужим.

В длинном письме к отцу он старался объяснить свои чувства и мысли.

"Мне хочется рассказать тебе, как однажды в Марбурге со всею целостностью и властной простотой первого чувства пробудилось оно во мне, как сказалось оно до того подкупающе ясно, что вся природа этому сочувствовала и на это благословляла - здесь не было пошлых слов и признаний, и это было безотчетно, скоропостижно и лаконично, как здоровье и болезнь, как рождение и смерть. Мне хочется рассказать тебе и про то, как проворонил эту минуту (как известно, она в жизни уже больше не повторяется) глупый и незрелый инстинкт той, которая могла стать обладательницей не только личного счастья, но счастья всей живой природы в этот и в следующие часы, месяцы и, может быть, - годы: потому что в этом ведь только и заключается таинственная прелесть естественности, подавленной ложными человеческими привычками, развратом опытности и развратом морали...

Сёстры уехали. Но жизнь продолжалась. Правда, она взяла другой поворот. Прощай философия! Здравствуй, Поэзия!

"Ко мне наезжал брат, а потом отец. Но ничего этого я не замечал. Я основательно занялся стихописаньем. Днем и ночью и когда придется я писал о море, о рассвете, о южном дожде, о каменном угле Гарца..."

Для Иды Высоцкой жизнь не переменилась. Всё оставалось по-прежнему. Университет, родные, друзья, поклонники (а их было немало у богатой невесты).

В начале 1917 года Ида выходит замуж за киевского банкира Эммануила Леонтьевича и меняет свою девичью фамилию Высоцкая на Фельдзер. Через год молодые покидают родину и уезжают в Японию. Впоследствии перебираются в Париж. У них родилась дочь, которую назвали Натальей. И к ней в Брюссель в последние годы жизни уезжает овдовевшая Ида.

Но ещё несколько лет до замужества Ида остаётся одна. И даже делает попытку сближения с Борисом в конце 1912 года, приехав на Рождественские каникулы. Но безрезультатно. Слишком глубок был нанесённый удар. Слишком неожиданным. Но ещё горше были слова утешения, произнесённые Идой, которые вместо того, чтобы смягчить удар, нанесли непоправимый ущерб в душе юноши и от которых шрам остался на всю жизнь.

Снова ты о ней? Но я не тем взволнован.

Кто открыл ей сроки, кто навел на след?

Тот удар - исток всего. До остального,

Милостью ее, теперь мне дела нет.

Увидев Иду, он вновь ощутил боль недавнего отказа, удар был в свое время подчеркнут тем, писал он Штиху в том же письме, что в утешение она, "рассказывая об одном человеке (как мне определить его - это безукоризненное ничтожество, один из космополитических бездельников богачей, с большим поясом на животе, с панамой, автомобилем и всенародными формами движений развитого животного, которые зовутся у этих людей "культурой"...), говоря однажды о том, как этот противный ей человек домогался ее руки - и заявил в автомобиле о том, что без дальних слов она должна стать его женой, рассказывая об этом, она употребила бесподобное выражение: "Потом он приходил ко мне, плакал, терялся... и мне так же точно (!) приходилось утешать его..." Ты понимаешь, Шура, это значит ее "мой бедный мальчик" - было уже неоднократно примененным средством в нужде... И я был тоже противным, далеким, домогающимся... Она так просто несчастна, - так несостоятельна в жизни - и так одарена; у нее так очевидно похищена та судьба, которую предполагает ее душа - она, словом, так несчастлива, что меня подмывало какой-то тоской, и мне хотелось пожелать ей счастья; - я тебе говорю, как сложен был Киссинген!"

И ещё была одна встреча. "В июне 1935 года, находясь в Париже, где он принимал участие в Международном конгрессе в защиту культуры, Пастернак встречался с Идой Высоцкой" ( Константин Азадовский)

У Штиха сохранились рукописи нескольких стихотворений, привезённых Пастернаком из Марбурга и Италии. Среди них "Элегия 3", обращённая к той, чей "жестокий отказ" так решительно всколыхнул "грядущего немой паралич" и изменил его судьбу. Иде Высоцкой посвящены также стихотворения "Пусть даже смешаны сердца..." и "Там в зеркале они бессрочны..."

Брат, Шура, тоже пытался подлечить уязвлённое сердце Бориса. А как это сделать, если не очернить, хоть в какой-то мере негодницу?

"Шура подробно и с нескрываемой антипатией рассказывал о Киссингене, актере Александре Вишневском, который ухаживал за сестрами Высоцкими и приучил их театрально кривляться. Осторожно, чтоб не задеть брата, он развенчивал Иду, намекая, что хоть она и красавица, но не без косметики, и стоит ей уехать, как в памяти уже ничего не остается. Он деликатно намекал, что Борису огорчаться не нужно, и надеялся через неделю вновь увидеться с ним. Они выехали из Киссингена 1 августа."

После магдебурского разрыва с любимой в 1912 году, Пастернак ещё несколько лет поддерживал с ней краткие эпистолярные отношения. Так, он упоминает о ней в письме к родителям, датированным 3 февраля 1916 года. Правда, в перечне просьб об одолжениях она идёт под номером шестым и последним, с деланной небрежностью, как бы не имеет значения, кого из сестёр, Лену, или Иду, попросить об одолжении:

"6) если бы у Высоцких, можно было бы Лену или Иду попросить нот для чтения, т.е. Один том Бетховена или Шуберта, - или всего лучше Моцарта. А нет, то тогда из гостиной, из чёрного шкафика сонаты Шубертовские и Вагнера Парсифаль или что та есть Вагнера".

Но вот уже в следующем письме, через месяц, датированным 2 марта, опять же вскользь, упоминается о переписке с Идой:

"О книгах писал также и Иде Высоцкой. Шура, справься пожалуйста по телефону у ней"

А ещё годом ранее, в феврале 1915 года, в письме к своему другу Александру Штиху он признаётся, как человек, сбросивший, наконец, неимоверную тяжесть с сердца:

"Марбургское приключение мое было... - после долгих лет бесплодно-мечтательного и робкого влечения первым живым и до чрезвычайности болезненно завершившимся движением. Если я и писал тогда о женственности, то только потому, что сильно заблуждался: я не знал, что приступ страсти благороднее всяких до неузнаваемости разукрашенных слов о ней. "

Вспоминая в "Охранной грамоте" о своем расставании с Идой в Берлине, он писал: "И какая-то хроматическая тоска кружила меня, подступая и отступая верленоподобными рефренами, вся в навязчиво возвращающихся "ах когда бы" и "о если бы". Как слишком личное, это место было вычеркнуто в рукописи.

"Полоса тоскливого страха нашла на меня, как когда-то, - писал он отцу.

Он приравнивал душевный надлом в Марбурге к осложненному перелому ноги в Оболенском и писал о том, что постепенно стал безвольным, легко подчиняющимся, лишенным художественной смелости и непосредственности.

Весною 1916 года ему было проще выразить эти мысли непосредственно в искусстве. Так возникло стихотворение "Марбург". Однако, этот первоначальный вариант стихотворения ("Из Марбургских воспоминаний -- черновой фрагмент") был подарен вовсе не отвергшей его возлюбленной, а Ф.Н.Збарской с надписью: "Фанни Николаевне в память Энеева вечера возникновения сих воспоминаний. 10.V.1916".

И могло ли быть иначе?..

"В конце жизни Ида Высоцкая-Фельдзер вспоминала, что Борис был очень робким мальчиком, но иногда вдруг становился резок." - Старший сын Пастернака Евгений Борисович в своей книге "Борис Пастернак. Биография." продолжает с её слов: - "Его обожала ее гувернантка и всегда искала момента поговорить с ним с глазу на глаз. Если Борис засиживался у них вечером, неизменно присутствовавшая при этом мадмуазель гнала его домой, говоря: "Боря уходи, пора спать". Ида считала, что в мадмуазель Флери из "Доктора Живаго" отразились многие черты ее гувернантки, которая была

родом из Швейцарии."

И ещё одно любопытное упоминание о Иде Высоцкой у Е.Пастернака:
Посылая родителям "Повесть", напечатанную в "Новом мире" N 8 1929 года, Пастернак перечислял в письме имена и биографические обстоятельства, в ней использованные. При этом он называл братьев Збарских, которые нашли отражение в двух Лемохах, и Синяковых. Возможно также, что образ Анны Арильд включил черты англичанки, бывшей гувернантки сестер Высоцких, которая жила в доме у Филиппов и с которой Пастернак занимался английским языком. О ней вспоминала Ида Фельдцер-Высоцкая, отмечая, как близка проблематика "Повести" вопросам "пошлости" и чистоты, которые волновали их в эти годы

Два упоминания Иды Высоцкой в книге Е.Пастернака.

И опять загадка. Была ли эта запись с её слов (т.е. была ли эта личная встреча сына с бывшей возлюбленной отца), или же он прочёл эти строки в каком-то издании и привёл, как цитату в своей книге?

Но тогда, почему цитата без кавычек и без сноски, где была напечатана?

Ида Высоцкая прожила долгую жизнь. Восемьдесят четыре года. Родилась на два года позже Бориса Пастернака (в 1892 году). Умерла в 1976.
Но кроме этой строчки, где упоминается, что в конце жизни она вспоминала о Борисе, о его характере, о том, что он был робким мальчиком, но иногда вдруг становился резок, мне нигде больше не удалось отыскать о ней никакой информации. Казалось, она сгинула бесследно. Есть, правда упоминание о её книге воспоминаний, изданной во Франции. Но ни найти эту книгу, не тем более прочесть страницы, несомненно проливающий свет на загадку её жизни после эмиграции, мне не удалось...
Впрочем, жизнь её, жизнь юной девочки-девушки оставила огненный след, навсегда впечатавшийся в мировую поэзию. Её обессмертил "бедный мальчик" (как когда-то она его называла), гений русской поэзии Борис Пастернак.

*********************************************************************************

Пусть даже смешаны сердца

Пусть даже смешаны сердца,

Твоей границей я не стану,

И от тебя как от крыльца

Отпрянувшая в ночь поляна.

О, жутко женщиной идти!

И знает этих шествий участь

Преображенная в пути

Земли последняя певучесть.

-- Там, в зеркале, они бессрочны,

Мои черты, судьбы черты,

Какой себе самой заочной

Я доношусь из пустоты!

Вокруг изношены судьбою,

Оправленные в города,

Тобой повитые, тобою

Разбросаны мои года...

1910 г.

Элегия 3

Бывали дни: как выбитые кегли

Ложились в снег двенадцатые дня.

Я видел, миги местничеств избегли,

Был каждый сумрак полднем вкруг меня.

И в пустырях нечаянных игралищ

Терялись вы, ваш целившийся глаз.

Теперь грядущего немой паралич

Расколыхал жестокий ваш отказ.

Прощайте. Пусть! Я посвящаюсь чуду.

Тасуйте дни, я за века зайду.

Прощайте. Пусть. Теперь начну оттуда

Святимых сроков сокрушать гряду.

Вокзал

Вокзал, несгораемый ящик

Разлук моих, встреч и разлук,

Испытанный друг и указчик,

Начать - не исчислить заслуг.

Бывало, вся жизнь моя - в шарфе,

Лишь подан к посадке состав,

И пышут намордники гарпий ,

Парами глаза нам застлав.

Бывало, лишь рядом усядусь --

И крышка. Приник и отник.

Прощай же, пора, моя радость!

Я спрыгну сейчас, проводник.

Бывало, раздвинется запад

В маневрах ненастий и шпал

И примется хлопьями цапать,

Чтоб под буфера не попал.

И глохнет свисток повторенный,

А издали вторит другой,

И поезд метет по перронам

Глухой многогорбой пургой.

И вот уже сумеркам невтерпь,

И вот уж, за дымом вослед,

Срываются поле и ветер, --

О, быть бы и мне в их числе!

1913, 1928

Сон

Мне снилась осень в полусвете стекол,

Друзья и ты в их шутовской гурьбе,

И, как с небес добывший крови сокол,

Спускалось сердце на руку к тебе.

Но время шло, и старилось, и глохло,

И паволокой рамы серебря,

Заря из сада обдавала стекла

Кровавыми слезами сентября.

Но время шло и старилось. И рыхлый,

Как лед, трещал и таял кресел шелк.

Вдруг, громкая, запнулась ты и стихла,

И сон, как отзвук колокола, смолк.

Я пробудился. Был, как осень, темен

Рассвет, и ветер, удаляясь, нес,

Как за возом бегущий дождь соломин,

Гряду бегущих по небу берез.

1913, 1928

Марбург

Я вздрагивал. Я загорался и гас.

Я трясся. Я сделал сейчас предложенье, --

Но поздно, я сдрейфил, и вот мне - отказ.

Как жаль ее слез! Я святого блаженней.

Я вышел на площадь. Я мог быть сочтен

Вторично родившимся. Каждая малость

Жила и, не ставя меня ни во что,

В прощальном значеньи своем подымалась.

Плитняк раскалялся, и улицы лоб

Был смугл, и на небо глядел исподлобья

Булыжник, и ветер, как лодочник, греб

По липам. И все это были подобья.

Но, как бы то ни было, я избегал

Их взглядов. Я не замечал их приветствий.

Я знать ничего не хотел из богатств.

Я вон вырывался, чтоб не разреветься.

Инстинкт прирожденный, старик-подхалим,

Был невыносим мне. Он крался бок о бок

И думал: "Ребячья зазноба. За ним,

К несчастью, придется присматривать в оба".

"Шагни, и еще раз", - твердил мне инстинкт

И вел меня мудро, как старый схоластик,

Чрез девственный непроходимый тростник

Нагретых деревьев, сирени и страсти.

"Научишься шагом, а после хоть в бег", --

Твердил он, и новое солнце с зенита

Смотрело, как сызнова учат ходьбе

Туземца планеты на новой планиде.

Одних это все ослепляло. Другим --

Той тьмою казалось, что глаз хоть выколи.

Копались цыплята в кустах георгин,

Сверчки и стрекозы, как часики, тикали.

Плыла черепица, и полдень смотрел,

Не смаргивая, на кровли. А в Марбурге

Кто, громко свища, мастерил самострел,

Кто молча готовился к Троицкой ярмарке.

Желтел, облака пожирая, песок.

Предгрозье играло бровями кустарника.

И небо спекалось, упав на кусок

Кровоостанавливающей арники.

В тот день всю тебя, от гребенок до ног,

Как трагик в провинции драму Шекспирову,

Носил я с собою и знал на зубок,

Шатался по городу и репетировал.

Когда я упал пред тобой, охватив

Туман этот, лед этот, эту поверхность

(Как ты хороша!) - этот вихрь духоты...

О чем ты? Опомнись! Пропало... Отвергнут.

Тут жил Мартин Лютер. Там - братья Гримм.

Когтистые крыши. Деревья. Надгробья.

И все это помнит и тянется к ним.

Все - живо. И все это тоже - подобья.

Нет, я не пойду туда завтра. Отказ --

Полнее прощанья. Все ясно. Мы квиты.

Вокзальная сутолока не про нас.

Что будет со мною, старинные плиты?

Повсюду портпледы разложит туман,

И в обе оконницы вставят по месяцу.

Тоска пассажиркой скользнет по томам

И с книжкою на оттоманке поместится.

Чего же я трушу? Ведь я, как грамматику,

Бессонницу знаю. У нас с ней союз.

Зачем же я, словно прихода лунатика,

Явления мыслей привычных боюсь?

Ведь ночи играть садятся в шахматы

Со мной на лунном паркетном полу,

Акацией пахнет, и окна распахнуты,

И страсть, как свидетель, седеет в углу.

И тополь - король. Я играю с бессонницей.

И ферзь - соловей. Я тянусь к соловью.

И ночь побеждает, фигуры сторонятся,

Я белое утро в лицо узнаю.

1916, 1928, 1945.

Зимняя ночь

Не поправить дня усильями светилен,

Не поднять теням крещенских покрывал.

На земле зима, и дым огней бессилен

Распрямить дома, полегшие вповал.

Булки фонарей и пышки крыш, и черным

По белу в снегу - косяк особняка:

Это - барский дом. И я в нем гувернером.

Я один - я спать услал ученика.

Никого не ждут. Но - наглухо портьеру.

Тротуар в буграх, крыльцо заметено.

Память, не ершись! Срастись со мной! Уверуй

И уверь меня, что я с тобой - одно.

Снова ты о ней? Но я не тем взволнован.

Кто открыл ей сроки, кто навел на след?

Тот удар - исток всего. До остального,

Милостью ее, теперь мне дела нет.

Тротуар в буграх. Меж снеговых развилин

Вмерзшие бутылки голых черных льдин.

Булки фонарей, и на трубе, как филин,

Потонувший в перьях, нелюдимый дым.

1913, 1928

Послесловие

Чайный дом Высоцких

Основатель известной чайной компании Колонимус Вульф Высоцкий родился в 1824 году. Получив иудейское религиозное образование, традиционное в еврейских семьях, Вульф Высоцкий пробует себя в бизнесе. Заработав некоторый начальный капитал, он в 1849 году переселяется в Москву, где создаёт торговую чайную фирму "Вульф Высоцкий и Ко".

Выбор города для нового бизнеса был не случайным. Москва и москвичи издавна славились своей традицией чаепития и любовью к этому живительному напитку.

Фирма купца Высоцкого быстро стала популярной у населения, благодаря отличным организаторским способностям главы дела и его исключительной честности в ведении бизнеса. Вульф Высоцкий становится купцом первой гильдии, а это означало, что капитал, которым он владел, был не менее 50 000 рублей, что по тем временам было огромной суммой.

Вульфу Высоцкому присваивают звание потомственного почётного гражданина Москвы и награждают титулом Поставщика Двора Его Императорского Величества. Звание потомственного дарило его наследником право наследовать и продолжать его дело. Так зародилась чайная империя Высоцких.

Высоцкий занимался обширной благотворительной деятельностью. Бизнес успешно развивался, и в 1903 году основной капитал фирмы уже составлял 6 млн. рублей.

В 1904 году Вульф Высоцкий скончался в возрасте восьмидесяти лет. Фирму возглавил его сын и наследник Давид Вульфович Высоцкий (отец Иды).

Управление компанией оказалось в надёжных руках: сеть магазинов раскинулась далеко за пределы Москвы, на всю территорию России. Открылись представительства компании в Нью-Йорке и Лондоне. Но после прихода советской власти, предприятия Высоцких было национализировано, однако компании удалось заблаговременно перевести управление и капитал в заграничные филиалы, что спасло фирму от разорения.

В 1936 году фирма Высоцких переезжает в Палестину. В наши дни компания под новым названием Wissotsky Tea занимает около трёх четверей рынка в секторе торговли чаем в Израиле.

Так что, навряд ли Ида Высоцкая (Фельдцер) умерла в нищете.

Комментарии: 6, последний от 11/01/2020. © Copyright Цодикова Ада (Adelya22@gmail.com) Размещен: 05/02/2013, изменен: 11/01/2020. 65k. Статистика. Статья: Проза Иллюстрации/приложения: 9 шт. Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Ида Высоцкая. Дочь главы фирмы императорского поставщика чая. Одна из немногих в мировой литературе, прославившаяся своим отказом в ответ на предложение руки и сердца. Именно о ней идёт речь. Это она героиня стихотворения "Марбург", вошедшего в мировую историю лирики .

Цодикова Ада : другие произведения.

В плену любви