Цокало Ярослав Анатольевич : другие произведения.

Пантелеймон Бурш при дворе полковника Тряпицына

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  Полковница Ольга Евгеньевна Тряпицына возвращалась домой из города, где несколько дней гостила у подруги, графини Стакановой. Трясясь в уютной старенькой бричке, женщина то и дело поглядывала по сторонам, привечая своих крестьян, в охотку отрабатывающих барщину. На дворе стояла благословенная весенняя пора. Люди в полях сеяли какие-то семена, а может, убирали арбузы или косили. В общем, делали что-то сельскохозяйственное. Помещица не слишком в этом разбиралась. Внезапно послышалась звонкая песня. Звучала она не то, чтобы очень красиво и мелодично, но привлекала мощной физической энергией, издревле присущей нашему народу.
  
  - Останови-ка, Селиван, - велела помещица кучеру, старому дядьке лет пятидесяти. - Кто это там поет, не знаешь?
  - Откуда ж мне знать, барыня, - пожал плечами кучер. - Кто-то из деревенских. Ишь ты, прямо как недодоенный козел заливается.
  - Ты же сам из этих, из сельского населения. Я думала, вы там все друг друга знаете.
  - Помилуйте, барыня, я ж сызмальства при дворе, да и сам я из другой губернии.
  - Приведи мне этого соловья.
  
  Тряпицына не случайно проявила интерес к незнакомому певцу. Несколько дней, проведенных в городе, позволили ей узнать все о современных дворянских тенденциях. В частности, о моде на фаворитов - подчиненных, готовых при необходимости заменить мужа, уставшего после охоты или бала. В настоящее время такой "туз в рукаве" был у каждой уважающей себя светской дамы. Даже пятидесятилетняя графиня Стаканова, по ее словам, обзавелась тремя фаворитами разных возрастных категорий. Телесные и духовные прихоти аристократки в любой момент готовы были удовлетворить: двенадцатилетний казачок Степа, опытный пожилой дворецкий Марк Августович и красивый крепостной актер Рудольф, находившийся в самом расцвете творческих сил. И это притом, что муж графини Стакановой, Всеволод Ярославович, был еще крепкий мужчина, восходящий к жене не реже раза в месяц.
  Вспоминая хвастливые рассказы подруги, Тряпицына грустно вздыхала. С ее нынешним домашним окружением завести приличного фаворита было нереально. Дворецкий Никодим находился уже в таком возрасте, когда из женщин больше интересуешься плакальщицами. Дядька Пафнутий, воспитывавший десятилетнего сына Тряпицыных, был немногим младше. Камердинеры Вася и Колька хоть и подходили по возрасту, но их внешний вид и умственные способности превращали возможную интригу в фарс.
  
  Не нужно думать, что Ольга Евгеньевна была распутной женщиной. Она искренне любила и уважала своего мужа Виктора Сергеевича Тряпицына, могучего громогласного барина лет пятидесяти двух, отставного полковника. Не испытывала Ольга и физиологической потребности в адюльтере, так как Виктор Сергеевич оставался довольно-таки азартным мужем. Просто, будучи на целых шесть лет младше прыткой Стакановой, женщина считала позорным сложившееся положение дел. "Троих полюбовников и даром не надо, но хотя бы одного завести - дело чести! У нас тоже есть самолюбие! В конце концов, мы - Тряпицыны!"
  
  Течение дамской мысли прервало появление Селивана в сопровождении рослого худого парубка. Помещица сразу отметила аристократическую узость плеч и белизну кожи, не свойственные молодым крестьянам того времени. "А что, ничего, - мелькнуло у нее в голове, - только бы не слишком глупый".
  
  - Здравствуйте, барыня, - хмуро сказал парень. - Ваш человек сказал, что вы меня требуете. Если это из-за песни, то я не виноватый. Слова народ сочинил, с него, как говорится, и спрос. А мелодика если противная - так это тоже у каждого свое понятие.
  - Здравствуй, мужичок, - ласково улыбнулась Ольга. - Наоборот, даже понравилась твоя вокализация. Слов я, правда, не разобрала. Нечто что-то крамольное? Ну, да не суть важно. Расскажи лучше о себе: как зовут, сколько тебе лет.
  - Зовут меня Пантелеймон Бурш.
  - Немец, что ли? - изумилась помещица.
  - Почему немец? Мы, Бурши, издревле здесь живем, не какие-то там бусурмане заморские, - обиделся Пантелеймон.
  - Это хорошо, что не басурманин, - успокоилась Тряпицына, которая по традициям того времени была ярой патриоткой. - Давай дальше.
  - Годов мне девятнадцать. Родился в бедной, но уважаемой крестьянской семье. С отличием окончил одноклассное приходское училище при нашей церкви. Умею писать, читать и четыре правила арифметики. Несмотря на очевидные способности к учебе, дальнейшего образования не получил ввиду низкого происхождения и бедности. С момента окончания школы и до сего дня работаю зависимым крестьянином. Не женат. Рост - два аршина, восемь вершков и десять дюймов. Балалаечник-виртуоз.
  - А рост мне твой зачем? - изумилась помещица.
  - Меня о нем все спрашивают.
  - А сколько это в верстах? Шучу. Кстати, почему в солдаты тебя не забрали? - поинтересовалась Ольга Евгеньевна.
  - Наверное, были другие, более достойные кандидатуры, да и болел я тогда, - ответил Пантелеймон.
  - Чем болел? - насторожилась Ольга Евгеньевна. - Не заразное?
  - Не знаю, - неопределенно сказал Бурш. - Ногу сломал.
  - Точно не афродитическое или воздушно-капельное? - допытывалась назойливая барыня, тщательно относящаяся к своему здоровью.
  - Точно. Окромя ноги, здоров как бык, да и та уже не болит.
  - А почему тогда говоришь, что не знаешь, заразное или нет?
  - Да как же я могу знать, барыня, если у нас каждый месяц на танцульках кто-нибудь себе чего-нибудь да сломает. Зараза это или случайно так происходит? Сие одному Господу известно.
  
  - Хорошо. Хотел бы служить при моем дворе? - спросила помещица, весьма удивив этим вопросом своего кучера. Селиван недоуменно смотрел то на Пантелеймона, то на барыню, напряженно прикидывая, не является ли предложение Ольги угрозой его кучерской карьере. Опасения оправдались.
  - Кучером сумею, - с достоинством сказал парень. - Ваш форейтор, действительно, уже не очень-то того. Пока сюда к вам шли, весь запыхался. Да и негоже такой пышной барыне с таким неказистым старичком ездить.
  - Но-но, ты, сопляк шмаркатый! - крикнул покрасневший Селиван и мощно щелкнул кнутом по земле, обдав Пантелеймона облаком пыли. - Я таких дюжинами порол!
  - Не бушуй, Селиван, - засмеялась хозяйка. - Не переживай. Будешь править своими лошадьми, пока Кондратий не приветит. Мне камердинер нужен.
  - Да зачем он нам сдался, барыня? Вася и Колька вдвоем и то большую часть времени без дела сидят.
  - Молчать! Не рассуждать, холоп! Ну так как, Пантелеймон, пойдешь ко мне в камердинеры? Дело добровольное. Не хочешь, просто скажи. А может, ты жалеешь, что не успел в солдаты? Поможем. У Виктора Сергеевича остались протекции, тебя возьмут хоть сейчас.
  - В солдаты мне нельзя, - задумчиво сказал Пантелеймон. - Я убивать и помирать плохо приспособлен, а там без этого никак.
  - Научишься, длиннота, научишься, - ехидно сказал Селиван. - Мой племяшник и тот научился, а у него вся скотина во дворе яловая была.
  - А что такое камердинер? - спросил Пантелеймон, пропустив мимо ушей нелепое замечание старого кучера.
  - Слуга, лакей, - обворожительно улыбаясь, объяснила Тряпицына. - Работа не такая легкая и престижная, как крестьянский труд, зато харчи, крыша над головой, красивая одежда и другие приятные вещи. Ты ведь неженатый?
  - Неженатый, вроде.
  - Тем более. В общем, завтра-послезавтра с утра придешь в усадьбу, спросишь дворецкого Никодима. Он тебе все расскажет и покажет. Только смотри, сильно не напивайся с вечера. И справку у фельдшера возьми, что здоров. Понятно?
  - Понятно, - вздохнув, сказал Пантелеймон. - Будет исполнено, барыня.
  - Вот и славно. Дорабатывай сегодняшнюю норму и беги домой собираться. Трогай, Селиван!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Стояло чудесное весеннее утро. Пантелеймон Бурш подошел к двухэтажному особняку Тряпицыных и попросил девушку позвать дворецкого Никодима. Вскоре появился заспанный прямой старик, ростом почти не уступающий Пантелеймону. Он неприязненно посмотрел на парня, сплюнул в непосредственной близости от его лаптя и дружески поздоровался:
  
  - Здорово. С чем пожаловал, знаю - Ольга Евгеньевна известила. Хоть из дому ее не выпускай. Каждый раз как к этой развратной старухе Стакановой съездит, новую прихоть выдумает. Мало нам бездельников Васи и Кольки, еще и третьего взяла. Ты, парень, в большое зеркало себя видел? Ты поглядись. Какой из тебя лакей, когда тебя и кузнец-то побоится в подмастерья брать, чтобы ты его ненароком не зашиб. Эх, грех! Что такое этикет, хоть знаешь? Нет? Так я и думал. Афродитических и воздушно-капельных болезней точно нет? Точно? Справка от фельдшера есть? Давай сюда. Ладно, парень, не тушуйся. Научим. Хуже, чем у Васи с Колькой, у тебя вряд ли получится. Пойдем, двор для начала покажу. Ты, главное, ничему особо не удивляйся. У нас здесь иногда такое случается, что непривычному человеку бывает чудно.
  
  Никодим с Пантелеймоном обошли двор, заглянули в конюшню, кузню и флигель для прислуги. Новичок познакомился с кузнецом Данилой и "черной" кухаркой Глафирой, готовящей пищу для обслуживающего персонала. Уже знакомый Буршу, конюх Селиван поприветствовал его трясущимся кулаком и колоритным ругательством. При доме также служили: пожилая ключница Евдокия Степановна, ее одногодка кухарка Захаровна и две молодые девки, горничные Анисия и Валерия. С ними Пантелеймон познакомится позже. Осмотрев инфраструктурные объекты, дворецкий с будущим камердинером направились к хозяйскому дому.
  
  Внезапно оттуда выплыла странная делегация. Впереди, четко, по-солдатски, шагала тройка, состоявшая из лысого старичка с окладистой седой бородой и двух почти одинаковых богатырей с некрасивыми и неинтеллигентными лицами. За ними важно маршировал строгий мальчик лет десяти, облаченный в белый офицерский мундирчик. Замыкала колонну пара расхлябанно движущихся мужчин. По их внешнему виду легко можно было определить, что эту ночь они провели не в праздном сне, а в серьезных философских диспутах. Пантелеймон сразу признал барина Виктора Сергеевича Тряпицына и настоятеля местной церкви, отца Никиту.
  
  Мальчик писклявым голосом приказал тройке построиться и рассчитаться. Далее началось удивительное действо. По команде "командира", "солдаты" стали проделывать всяческие чудные упражнения, первое же из которых вызвало у Бурша жгучее желание расхохотаться во весь голос. Особенно смешно выглядел багровый старичок, выполнявший каждую команду с удвоенной энергией. Молодежь, наоборот, действовала вяло и безынициативно, за что неоднократно удостаивалась язвительных критических замечаний от удивительного мальчика.
  
  - Что это за игра такая? - шепотом спросил Пантелеймон старого дворецкого.
  - Не игра, а ежедневная утренняя гимнастика. Смешно? Тебя тоже заставят. Наш молодой барин с рождения записан драгуном в N-ском кавалерийском полку. В настоящее время уже имеет чин вахмистра. Готовится к настоящей службе...
  
  Мальчик вдруг обратил внимание на праздно стоящих людей и направился к ним.
  - Вахмистр Аркадий Тряпицын, господа! - представился юноша, сняв фуражечку и ловко щелкнув каблуками. - Почему не на занятиях?!
  - Доброе утро, Аркадий Викторович, - подобострастно ответил дворецкий Никодим. - Вы же знаете, у меня освобождение по причине преклонного возраста и слабого телесного здоровья...
  - Ничего не знаю, Никодим Батькович. Стыдитесь. Дядька Пафнутий вашего возраста, а не жалуется. Только гляньте, каким молодцом. Дышит громче, чем поет. А все благодаря зарядке. Кем подписано освобождение?
  - Вашим батюшкой, Виктором Сергеичем.
  - Что ж, допустим. Уточним. А почему прохлаждается сей молодой человек, весьма здоровый на вид?
  - Это наш новичок, Аркадий Викторович. Только на службу поступает. Завтра будет в строю.
  
  - Аркадий, сколько раз тебе повторять, что нельзя называть господами всех подряд! - полковник подошел так незаметно, что мужчины вздрогнули от неожиданности. - Ты же прекрасно видишь, что это Никодим с незнакомым мужиком. Какие они тебе господа? Откуда эти либерально-декабристские замашки? Расстроил ты меня, брат, расстроил. Хотел тебе в торжественной обстановке сообщить радостную весть, а вот теперь сомневаюсь.
  - Какую весть, папа, какую? - блестящий офицер мгновенно превратился в заурядного мальчика, страстно жаждущего подарка от родителей.
  - Да вот, сообщили давеча из полка, что тебе присвоено внеочередное воинское звание. Официально-то ты уже корнет, но, раз допускаешь такие промашки, думаю написать руководству прошение об отказе. Молод ты еще, зеленоват.
  - Ну, папа! - едва не плакал свежеиспеченный корнет. - Не надо! Я не зеленоват! Я докажу!
  - Да шучу я, шучу! Кавалеристик мой ненаглядный! Заканчивай зарядку на сегодня, а то дядька Пафнутий уже еле дышит, и беги к мамке - порадуй ее! Солнце вовсю шпарит, а она до сих пор дрыхнет.
  - Спасибо, папенька! Ура!!! На сегодня занятие окончено, разойдись!
  
  - Вот чертенок, - с умилением произнес Виктор Сергеевич, после чего строго посмотрел на Пантелеймона сверху вниз. - Ты, парень, зачем здесь околачиваешься? Почему не в полях? Самая горячая пора сейчас. Один день год кормит. Весною день упустишь - годом не вернешь. Пришел май - успевай да не зевай! Хороший год по весне видно.
  - Просим прощения, барин, - поклонился Пантелеймон. - Мне приказала явиться ваша супруга.
  - Так! Уже интересно. Это ты, что ли, новый камердинер? Нарочно она, что ли? Нет, мне харчей на еще одного дармоеда не жалко, хотя жалко. Мне просто интересно: на кой? Коллекционирует она вас, что ли? Что ты есть за человек, что ты умеешь? По роже вижу, что образованность связываться с тобой забоялась. Может, ты по артистической части?
  - Так точно, Виктор Сергеевич! Балалаечник-виртуоз.
  - Это еще куда ни шло. А где твоя виртуозная балалайка?
  - Своим инструментом пока не обзавелся ввиду бедности.
  - Все с тобой ясно. По-хорошему, шею бы тебе намылить, а вместо этого приходится на свою сажать. Скажи спасибо, что с женой ругаться не хочу. Она если что в голову себе втемяшила, то никаким кулаком оттуда не выбьешь. А за оглоблю браться - это не по-христиански. Правда, батюшка?
  
  - Вопрос спорный, разлюбезный Виктор Сергеевич. Ибо сказано в Писании: стучите, и отворят вам, - сказал подошедший отец Никита, благообразный невысокий мужчина лет шестидесяти. - Пойду я уж, пожалуй, дорогой Виктор Сергеевич. Скоро детишки на занятия явятся. Нехорошо, когда учитель запаздывает.
  - Конечно! Ученье - свет, а учитель - лучина! Вася, Колька! Принесите кто-нибудь нам на дорожку!
  - Ох, и лукав же ты, Виктор Сергеевич! Что ж, нарушать законы гостеприимства не обучен. Ибо сказано в Писании: не будь побежден злом, но побеждай зло добром!
  - Сколько лет знаю тебя, батюшка Никита, а все не устаю восхищаться. Какая у тебя голова! Каких только цитат в ней не предусмотрено. Тебя бы полковым священником.
  - Довольно для каждого дня своей заботы. Я человек смирный. Отрок, что-то лицо мне твое знакомо. Ты здешний?
  - Здешний, батюшка Никита. Я Пантелеймон Бурш, учился у вас.
  - Точно, Пантелей! Вымахал-то как, молодец! Небось, аршина на два с половиной и где-то еще пять дюймов? Угадал?
  - Десять, батюшка.
  - Ого! А в маленьком тебе всего-то два аршина и было. Всему свое время, и время всякой вещи под небом.
  
  - Так как, отец Никита, рекомендуешь мне сего отрока? - спросил помещик Тряпицын.
  - Что же. Парень он неглупый. Правда, не все правила арифметики твердо усвоил, зато по закону Божию всегда старался. И читает приятно, без лишней поспешности. Писать-то еще помнишь как?
  - Смутно, батюшка. Сколько лет прошло. Да и ни к чему нам это баловство. Мы, Бурши, не какие-то там кляузники. Прошений никогда не подавали.
  - Ладно, Панталон или как там тебя, - решил Тряпицын. - Останешься. Только не камердинером. Мне двух остолопов с головой хватает. Да и негоже такому детине в лакеях состоять. Только вот куда тебя приткнуть? О, придумал! Будешь казачком. Давно думал казачка завести. Я же военный человек.
  - Что ты, Виктор Сергеевич, выдумал такое, - поморщился отец Никита. - Казачок - это же мальчик.
  - Кто сказал? Нет такого закона, чтобы казачкам стареть запрещал. О, Колька, наконец-то. Где ты бродишь столько времени. Оформляй. Так, Никодим, забирай своего подопечного, выдай ему обмундирование, проведи инструктаж. Сегодня пусть осваивается, но с завтрашнего дня, чтобы был молодцом, как штык. Свободны! Ну, отец Никита, родной, давай на дорожку, за обязательное начальное образование...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  - Какая тебе, собственно, разница - лакеем или казачком? - утешал помрачневшего Пантелеймона старый дворецкий во время обхода по дому. - Камердинер только по названию красивше звучит. У казачка и форма колоритнее, и обязанностей меньше, и ответственности почти никакой. Главное, что не навоз убирать.
  - Просто обидно, - сказал Пантелеймон. - Никого не трогал, лежал, солировал. Вдруг, трах-тарабах. От работы оторвали, из дому выдернули, сюда воткнули. Но зачем унижать? Какой из меня казачок? Надо мной все в округе потешаться будут.
  - Эх, парень, - вздохнул дворецкий Никодим. - Молодой ты еще. Не понимаешь, что когда над тобой постоянно смеются - не наказание это, а благодать. Дураку что: тяп-ляп, хи-хи, хи-хи, глядишь, и жизнь прожил без особого утруждения. А людям степенным приходится все время в оба глядеть, чтобы не осрамиться и лишнюю копейку не упустить. Вот когда я был в Великобритании...
  - А вы бывали за морями? - с удивлением спросил Бурш, считавший иностранцев вымышленными персонажами народного фольклора.
  - Случалось. Покойный батюшка нашего барина, Сергей Викторович, служил в дипломатическом представительстве в Лондоне. Мы с Пафнутием при нем были. Он при Викторе Сергеевиче, я - общим слугой. Помню, забирали мы как-то Виктора Сергеевича из одной таверны в порту. Хотел записаться юнгой к пиратам, но, к счастью, засиделся в буфете и мы вовремя поспели. Еле дотащили его тогда, а ведь ему только двенадцать было. Впрочем, тебе это пока ни к чему. В другой раз как-нибудь расскажу...
  
  -...Фу-ух, целый день пробродили. Обязанности уяснил? В общих чертах расположение комнат запомнил? Хорошо. Теперь о субординации. Твоя задача: быть при мне. Что я говорю, то и делаешь. Евдокия Степановна, ключница, тоже, - что прикажет, исполняй незамедлительно. Если Вася с Колькой просят, смотри по обстоятельствам. Ты им подчиняться не должен, но мы здесь друг другу завсегда помогать стараемся. Если не какая-то блажь, сделай. То же самое с Анисией и Валерией. Пафнутия слушайся само собой. Он добрый дядька, зазря издеваться не станет.
  Шашни разводить не рекомендую. Флигельная кухарка Глафира - вроде как невеста кузнеца Данилы, там и конюх Селиван крутится постоянно. Полезешь туда - зашибут. К нашей поварихе Захаровне тем более не лезь, по-дружески тебя предупреждаю. К Евдокии Степановне тебе, наверно, интересу нет, но если приветит, отвертеться будет трудно. Что касается Анисии и Валерии, то смотри сам. Правда, они все время при барыне или Евдокии заняты. Так-то. Вроде, по бабам - все. Что еще? Да, о господах.
  Барину и барыне никогда не противоречь. Пока не отпустят, стой по стойке "смирно". Может так случиться, что придется всю ночь находиться при кабинете Виктора Сергеевича, слушать его мемуары и отца Никиту. Ничего страшного. Стреляют редко. Такое обычно бывает не чаще раза в неделю, максимум трижды. Молодой барин - отдельная тема. Он мальчик не злой, но дотошный. Ежели пощечиной наградит или по коленке больно стукнет, не обижайся. Значит, так нужно. Да, завтра с утра не забудь на зарядку.
  На этом, пожалуй, сегодня закончим. Барин тебя утвердил, барыня - тоже, за форму ты крестик поставил. Завтра приступишь. Питаться будешь во флигеле. Ночеваться - пока там же. Потом третью лавку в комнату Васи и Кольки поставим. Понравился здешний обед при хозяйской кухне? То-то. Там будет похуже. Глафира - кухарка так себе, да и качество продуктов, сам понимаешь. Кстати, пойдем, у них как раз ужин начинается...
  
  - Хэллоу честной компании! Приятного всем, как говорится, аппетиту, но немного отвлекитесь. Кто еще не знаком, представляю вам нашего нового казачка Пантелеймона Бурша! Прошу любить и жаловать! - торжественно объявил Никодим дворне, собравшейся за общим столом. Конюх Селиван обидно заржал, остальные деликатно скрыли возникшую усмешку. Помимо старого кучера, в помещении находился кузнец Данила, камердинер Вася, два каких-то незнакомых мужика и кухарка Глафира. - Найди-ка, Глафира, ему что-нибудь поесть да организуйте как-то переночевать. И не обижайте парня.
  - Конечно, конечно, Никодим Никодимыч, - засуетилась женщина. - Вы, может, тоже перекусите.
  - С огромным удовольствием, Глашенька, сама знаешь, как я люблю твою стряпню, но некогда. Баре, они ведь как дети малые: только отошел на минуту, сразу скучать начинают. Пойду я. Всем, так сказать, бай гуд. Вася, ты только не засиживайся. Через полчаса чтобы был на месте. Барин скоро проснуться должен.
  - Обязательно, Никодим Никодимыч! Я ведь только на минутку за шпингалетами зашел, уже как раз собирался идти, - подобострастно ответил камердинер Вася. Проводив дворецкого любящими глазами, он внезапно выругался. - Чтоб ты околел, старый черт! Никогда сюда не заглядывает и тут на тебе. Только присел на минутку передохнуть, перед сном расслабиться. А все из-за тебя, переросток! Как только твоя матка такого кабана в себе вынесла! Какой ты к лешему казачок, тебе уже скоро внуков нянчить.
  - Чего на человека набросился, Василий, - рассудительно сказал кузнец Данила, симпатичный крепкий мужчина среднего возраста и роста. - Он в чем виноват?
  - И правильно набросился! - закричал маленький злой Селиван - Мне этот кабачок сразу не понравился. И фамилия такая поганая - Бурш! Жид, наверно. Недаром он такой худой и квелый. Трудящие мужики разве такие бывают. Не успела, понимаешь, хозяйка ему слово сказать, он уже мое место выпрашивать начал. Кучер у вас, говорит, старый. Я тебе покажу, старый! Вставай, будем бороться! Здесь и сейчас!
  - Угомонись, старый хрыч! Ополовником огрею! - прикрикнула на кучера могучая Глафира. - Набросились на парнишку аки блохи на вошь. Садись, Пантелемоша, не слушай этих баламутов. Они языком все душегубы, а так-то смирные. Кушай, на здоровье.
  
  - Ладно, забыли. Не обижайся зазря, береги здоровье, ха-ха-ха, - сказал Василий. - Значит, вместе работать будем? Посмотрим, посмотрим. Сразу предупреждаю, непросто тебе придется, парень. Коллектив у нас тертый, жесткий, ха-ха-ха. Ты человек неграмотный, неопытный. Но ничего. Главное, меня держись. Деньги, если какие есть, лучше мне на хранение передай, а то облапошат. Нету? Плохо. Сирота, что ли? Или, может, все-таки есть какой ценный скарб? Нет? Точно? Ну, нет так нет. Тогда вопросов к тебе пока нет. Утром выходи во двор пораньше. На зарядке повторяй за нами. Особо не усердствуй. На Пафнутия не равняйся. Ему что, он целыми днями ничего не делает, а нам еще потом крутиться как каторжным.
  - Как каторжным! - неприятно загоготал кузнец Данила. - Сидят там, целыми днями чаи дуют и еще плачутся. Может, ко мне в кузню, в подмастерья, а?
  - Не надо, Данила, - поморщился Вася. - Тебе что - молоточком помахал в удовольствие и отдыхай в холодке. А я без выходных, в постоянном напряжении. Плюс зарядка в любую погоду. Плюс напарник Колька. Попробуй, поживи с ним в одной комнате. Через неделю запахи различать перестанешь, ха-ха-ха. Изнашиваемость нервов - это понимать надобно. У каждого своя работа. Ладно, надоело с вами лясы точить, пойду я.
  
  Одновременно с Василием ушли спать два безымянных молчаливых мужика. За столом остались Пантелеймон, Селиван, Данила и Глафира. Невкусный, но остывший ужин положительно разбавила четверть, выставленная Буршем. Когда он извлек бутыль из своей сумы, одобрительно крякнул даже злой Селиван. После пары стаканов завязался теплый душевный разговор.
  
  - Обидно, понимаете. Какой из такого дылды казачок? Надо мной вся округа смеяться будет, - жаловался на судьбу захмелевший Пантелеймон.
  - Бедненький, ты бедненький, - жалела его кухарка, ласково гладя по голове. Пантелеймону это поглаживание было приятно, но в то же время им овладело какое-то смутное беспокойство. Он вдруг вспомнил наставления дворецкого Никодима. Данила, вроде бы, смотрел пока благодушно, но на всякий случай Бурш решил немного дистанцироваться от бойкой Глафиры и встал из-за стола. Это оказалось ошибкой.
  - Видите, какой рост? Два аршина, восемь вершков и десять дюймов.
  - Десять дюймов! - ахнула Глафира и почему-то метнула встревоженный взгляд в сторону Данилы.
  - А что рост? - спокойно сказал Данила. При этом в голосе кузнеца явно послышался некий душевный надрыв. - У меня, скажем, вовсе не выдающийся рост. Средний, можно сказать, рост. И что? Что ты мне этим хочешь сказать?
  - Да ничего, - смутился Пантелеймон. - Я к тому, что я вот какая дылда, а меня в казачки.
  - Нет, парень, ты не для этого нам всем тут свою длину озвучиваешь, - повысил голос Данила. - Ты тем самым хочешь сказать, что человеку с таким выдающимся ростом положены выдающиеся горизонты. А мы, которые с обычным ростом, должны знать свое место. Невысокое, прямо скажем, место.
  - Даня, не начинай, - взмолилась Глафира.
  - Я еще не начинал, уважаемая Глафира Степановна. Когда я начинаю, разговаривает в основном мой молот. А в данный момент я абсолютно спокоен. Я просто понять хочу, кто он - этот выдающийся гражданин с его феноменальным ростом?! Какому святому мы должны поставить свечку за то, что он послал этого чудесного Гулливера в нашу убогую Лилипутию?!!
  
  - Так его, Даниил Виссарионович! Дави пришлых! - неожиданно забормотал давно дремавший Селиван. - Форейтор ваш, говорит, старик. Старик! Я таких юнцов за жизнь столько похоронил, что ты и не сосчитаешь. Я конюх европейского сорта! Я лошадей знаю лучше, чем их знали до меня, и лучше, чем их будут знать после меня. Меня в царские конюшни давно зовут. Без тебя, Селиван, говорят, упадок и разруха предстоят. Предстоят, говорю, потому как технологию не выдерживаете. И не пошел. И не пойду. Я своих Буцефанта и Гордячку в жизни не оставлю, потому как это кони мировой конфигурации. Старик!
  
  - Спи там себе, Селиван, - досадливо отмахнулся Данила. - Ионовича какого-то приплел. Всю мысль сбил. О чем мы говорили? Ах, да. Ничего, Пантелеймоша, быть казачком - это не зазорно. Дураки посмеются, а умные позавидуют. Все лучше, чем в деревне прозябать. Жил ты, я так понимаю, небогато?
  - Небогато, - автоматически прошептал Пантелеймон, окончательно сбитый с толку. - В конце зимы почти всегда сильно недоедали, одной брагой держались.
  - Вот видишь. А здесь у тебя кусок хлеба стабильный будет. Трошки родне помогать сможешь. Ладно, люди добрые, чего-то устал я сегодня. Пойду к себе. Глафира, заглянешь минут через десять, я тебе передам тот крестик, что ты подковать просила.
  - Хорошо, Данюшка, - ласково ответила кухарка. После того как дверь за кузнецом закрылась, она перекрестилась и выдохнула. - Слава тебе, Господи! Обошлось. Это я, дура, виновата, не предупредила. Свои-то знают. Ты, Пантелеймоша, запомни: перед пьяным Данилой о росте никогда не заикайся. Да еще и с упоминанием цифер. Никогда! А еще лучше немного приседай. Очень чувствительная для него эта тема.
  - С чего вдруг? - недоуменно спросил Пантелеймон. - Нормального он роста. Селиван вон на две головы его ниже.
  - С того вдруг, каланча ты запущенная, что Данила контуженный, - неожиданно почти трезвым голосом сказал Селиван. - Его на войне, во время рукопашной, какой-то длинный то ли турок, то ли француз эфесом сабли сверху вниз приложил. Да так ловко, что списали Данилу со службы подчистую. Другой бы жил да радовался. А ему это очень обидным показалось. Теперь, каждый раз как выпьет, ему тот французский турок фигу из тумана кажет. Вот и начинает горячиться. Я, к примеру, всегда притворяюсь спящим. Только замечу, что Данила задумался, сразу голову на стол. По крайней мере, не так сильно шибанет. А вот ты, Глафира, если будешь с нами здесь диспутировать, точно двойной подарок получишь. Беги скорее, мы сами уложимся.
  - Ой, мамочки! - женщина бросила убирать со стола, быстро набросила платок и выскочила за двери.
  
  - Ложись-ка и ты спать, козлетон Пантелеймон. От Данилы, после его приступов, она раньше, чем через три часа, никогда не приходит. Потому как страсть. Вот лавка, хочешь на печку полезай. Завсегда я там сплю, но сегодня на конюшню пойду. Настроение у меня какое-то такое. Бутыль с собой заберу от греха подальше. А то еще выдуешь всю с волнения, завтра тебя со двора и погонят. Верну потом емкость в целости, не беспокойся. Хе-хе. Привыкай, казачок, это только цветочки. У нас здесь много всякого. Бывай, - Селиван хихикнул и юркнул в дверь.
  Пантелеймон вздохнул, почесал грудь, забрался было на печку, но сразу там сильно закашлялся, спрыгнул, вытер слезящиеся глаза, отдышался и растянулся на лавке.
  
  
  
  
  
  
  
  Пантелеймон Бурш жил при доме Тряпицыных уже вторую неделю. За это время с ним произошло немало интересного. В течение первых нескольких дней парень успел: освоиться в роли казачка, подраться с конюхом Селиваном из-за разбитой бутыли, поселиться в комнате Васи и Кольки, пройти тест на соответствие стандартам фаворита. Кроме того, благодаря ежедневной утренней гимнастике, Пантелеймон заметно окреп физически. Его плечи уже практически не уступали по ширине бедрам. Что касается умственного развития, то за дни, проведенные в культурной обстановке, Бурш узнал больше нового, чем за всю предыдущую жизнь. К симпатичному казачку очень привязался юный корнет Аркадий, поэтому Пантелеймон много времени проводил с ним и дядькой Пафнутием. Последний оказался добрым и жизнерадостным человеком, всегда готовым поболтать о том о сем.
  
  Единственное, чего не терпел делать энергичный трудолюбивый Аркадий - заниматься науками. Гувернеры и гувернантки надолго возле него не задерживались. Барин Виктор Сергеевич не придавал этому большого значения:
  
  - Отстаньте от ребенка. Читать-писать умеет, по-французски мерсикнуть умеет, вилкой и ножом орудует справно, этикет понимает. Что еще нужно в обществе? Для светской жизни этого с головой! Я всегда стоял, и буду стоять за обязательное начальное образование. Остальное - блажь! Я шесть лет в Англичании прожил и всего десяток слов по-ихнему выучил, причем коротеньких. И ничего, меня там все уважали. Слова худого ни разу не услышал. Аркадий хочет стать офицером, а науки в этом деле - самая благодатная почва для хандры.
  Вот вам пример. Служил у нас в полку некий штабс-ротмистр Переноскин, мой хороший товарищ. Образованнейший господин. Так ему эта образованность прямо поперек горла стояла. Водки выпьет три рюмки, останавливается. Говорит, если больше пить, внутреннюю болезнь можно заполучить. Я говорю: помилуй, голубчик, да дед мой сызмальства не меньше двух графинов белой выпивал ежедневно, не считая красного. Помер только в шестьдесят три. Утонул, когда ночью купаться полез. А старинные графины - это не нынешние наперстки. А ты говоришь, внутренняя болезнь! Переноскин чуть не плачет. Если бы, говорит, я, как ты с твоим замечательным дедом, ничего не знал о вреде алкоголя, я бы и три графина в день выпивал. А так не могу, ибо больше всего на свете уважаю знание.
  
  И так во всем. Скажет кто из нас или, того хуже, из начальства какую глупость, Переноскин сразу выступает. Я, говорит, безмерно вас уважаю, но вы несете полную чушь, ибо... Конечно, это многих раздражало. Почему терпели? Я, кстати, только сейчас об этом задумался после твоих слов. Действительно, странно. Разве что из-за дяди. Дядя у него какой-то там родственник царя близкий был, что ли. Может быть, может быть, не знаю. Если говорить начистоту, гниловатый он тип был - этот самый Переноскин. Не любил я его, хотя он мне и первый товарищ считался. И кончил плохо. Ушел со службы, в университет поступил профессором, да так и сгнил среди этой пропащей публики. Тьфу! Нет уж, пусть будет так как есть. Одного уже упустили, пусть хоть Аркадий специальность приличную получит...
  
  В отличие от военизированного младшего брата, старший отпрыск Тряпицыных, Эдуард, был человеком сугубо штатского, можно даже сказать, пацифистского мировоззрения. Он учился в университете на адвоката, и вот-вот должен был приехать погостить на каникулы. Несмотря на открыто высказываемое презрение к высшему образованию, Виктор Сергеевич очень любил первенца и втайне гордился его ученостью. Ольга Евгеньевна в Эдуарде, вообще, души не чаяла. А вот Аркадий относился к старшему брату холодновато.
  
  - Шляпа! - презрительно фыркал юный корнет, величественно прохаживаясь мимо вытянувшихся в струнку Пантелеймона и Пафнутия. - Интеллигенция! Скоро двадцать стукнет, а он как был гусаркой, так и остался. Причем отставной. Какой позор! Мне вдвое меньше, и то я уже корнет! Потому что дисциплинированный!
  - Ну, зачем же вы так, Аркадий Викторович, - примирительно сказал Пафнутий. - Это же ваш единоутробный братец, вы друг друга почитать должны. Не всем же военными быть. Адвокат - профессия очень замечательная, они много денег зарабатывают.
  - Не надо, не надо либеральничать, Пафнутий, - жестко прервал дядьку Аркадий. - Я понимаю, ты его нянчил, у тебя сохранились теплые чувства. Но он слабак! Предпочел мягкотелое существование. Думаешь, мне приятно хлестать вас по щекам и отчитывать за каждую провинность? Мне тоже хочется быть добреньким и пить коньяк за обедом. Но я же не даю себе слабины. Я постоянно работаю. Каждую минуту! Так, Пантелеймон, становись на четвереньки, будем галоп отрабатывать! Пафнутий, ты моделируй трусливого неприятеля. Где моя сабля?..
  
  Конный бой становился все более захватывающим, когда в детскую заглянул полковник Тряпицын.
  - Аркадий, ты чего до сих пор не ложишься? Наскачешься перед сном, опять ночью ворочаться будешь, потеть. Ну и что, что только десятый час. Почитаешь в постели воинский устав. Кто там у нас лошадка? Ты, казачок? Похож. Ладно, снимай с себя сбрую и неси мне в кабинет мемуарный набор. Никодиму скажешь, он знает. А ты, Аркадий, спать! Без режима офицер превращается в пьяницу.
  - Да, парень, - тихо сказал Пафнутий Пантелеймону. - Придется тебе сегодня помучиться. Видать, отец Никита в гости заглянул.
  - Но-но, Пафнутий, не забывайся! - повысил голос Аркадий, обладающий очень чуткими ушами. - По-твоему, слушать военные мемуары выдающегося полковника Тряпицына - это мученье? Папа!
  - Тише, тише, барин, - испуганно зашептал старый дядька. - Что вы такое говорите? Я, ведь, неоднократно даже упомянут в этих замечательных мемуарах. А ты беги, Пантелейка, к Никодиму. Барин ждать не любит.
  - Стоять, Пантелеймон! Это что такое получается, гражданин Пафнутий? Вы моему солдату уже приказы отдаете? Может, пока я сражался в кавалерийском бою, вы, как последняя штабная крыса, оформили себе по протекции воинское звание и теперь уже выше меня по чину? Тогда попрошу предъявить соответствующие документы!
  - И в мыслях не было, Аркадий Викторович. Просто, если барин второй раз заглянет, он таким добрым уже не будет. Вы его знаете.
  - Знаю, к сожалению, - вздохнув, сказал корнет. - Ужасный характер, весь в меня. Ладно, идите, Пантелей. Завтра на зарядку не опаздывай...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Дружеский вечер был в самом разгаре. Помимо отца Никиты, в гостях у полковника Тряпицына находился соседский помещик Гружинин. К моменту появления Пантелеймона, сменившего камердинера Кольку (последний подвернул ногу, потому-то Тряпицын и позвал Бурша), Гружинин уже не вязал лыка.
  
  - Еду домой. И не отговаривайте, господа, - бормотал он, ворочаясь в большом кресле. - Ох, и удивится же Анна Яковлевна, когда я пред ней предстану. Ага, скажу, не ждала! Думала, Гружинин опять напьется и спать останется у Виктора Сергеевича, как обычно? А, ннет! Я трезв как сельдерей! Жалуй благоверного! Или, может, у тебя полюбовник под шкафом прячется? Убью! Виктор Сергеич, умоляю, милый, не задерживай мою карету. Я понимаю, не хочешь отпускать гостя, но надо, надо. Никак не могу у тебя остаться, и не проси. Есть такие моменты, когда мужчина должен. И точка! Иначе он не мужчина, а совсем даже. Особенно ежели он дворянин! Я, конечно, пока не дворянин, но честь свою посрамить не позволю даже дворянину. Ишь ты! У меня все есть! Эх, Анна Яковлевна, Анна Яковлевна, главного-то ты во мне и не разглядела. Человека не разглядела.
  - Да готова твоя карета уже давно. Пойдем, Апполинарий Андреевич, прошу тебя, - сказал Тряпицын. Пока Виктор Сергеевич провожал гостя, отец Никита завязал с Пантелеймоном дружескую беседу.
  
  - Ну как, Пантелей, не обижают тебя здесь? - спросил батюшка. Вне зависимости от количества выпитого, отец Никита всегда выглядел очень аккуратно и чинно, демонстрируя также полную ясность суждений.
  - Всем доволен, отец Никита, - поклонился Пантелеймон. - Никаких жалоб, а одна только безмерная благодарность Господу Богу за то, что попал сюда.
  - Хорошо. Ибо сказано в Писании: предай Господу дела твои, и предприятия твои совершатся, - довольно сказал отец Никита. - Давеча видел твою матушку. Она, вроде как, опять на сносях? Дело, конечно, богоугодное, но какой же это по счету первенец намечается?
  - Ежели братик, то двенадцатый. Если сестричка, то девятая, - ответил Пантелеймон.
  - А сколько живы еще? - спросил батюшка и, не дождавшись ответа, продолжил. - Я вот иногда фантазирую: какой бы густой была наша страна, если бы из рожденных нашими бабами детишек, хотя бы, четверть доживала до взрослого возраста. Даже страшно представить. Так сколько, ты говоришь, у тебя живых братиков и сестричек осталось, Пантелей?
  - Девятнадцать, не считая меня, - смиренно ответил Пантелеймон.
  - Гм, - сказал отец Никита. - Сильно. Так-таки никто и не помер? Удивительно. Что ж, это правильно. Сколько твоей матушке лет?
  - Сорок два стукнет этой осенью. Я четвертый по старшинству. А батьке нашему всего тридцать девять. Он мамку вдовой взял, с двумя детями на руках. Сказал, уж двоих-то я всегда прокормлю. Они среди нас единственные двойняшки и остались. Остальные уже по одному выскакивали.
  - Похвально. Многие же твои из деревни уехали?
  - Только двое в солдатах, Григорий и Георгий, а остальные все здесь осели. Поближе к батьке, так сказать. Он у нас главная опора.
  - Гм. Недаром говорится: более же всего имейте усердную любовь друг ко другу, потому что любовь покрывает множество грехов. А знаешь, Пантелей, что я недавно вычитал? - переменил священник тему разговора. - Пишут охальники, что обезьяны человеку матушками приходятся. Ха-ха-ха-ха! Каково тебе?
  - Не знаю, - уклончиво ответил Пантелеймон.
  - Чего?! - аж привстал священник. - Это что ты такое удумал?
  - Кто такие эти самые "изъяны", не знаю. Может, это прародительницы наши так назывались. Потому и говорю, что не знаю.
  - Тьфу ты! - засмеялся отец Никита. - Я уж подумал. Обезьяны, Пантелей, это такие животные, что по деревьям ползают аки змии. Я их сам никогда не видывал, но Виктор Сергеевич сказал, что бывают. Он в Англичании насмотрелся: маленькие, не больше ребенка, мохнатые и с красными попами. Посуди сам, как мы можем от этих самых обезьянов произойти, если они маленькие, и наш народ их в глаза никогда не видывал?
  - Это точно, - хихикнул Пантелеймон. - Придумают тоже - от скотины! Еще бы от петуха сказали.
  - Вот я и говорю, - заливался отец Никита. - Истину говорят: не то, что входит в уста, оскверняет человека, но то, что выходит из уст, оскверняет человека. Тот, кто такое говорит, сам себя дураком кажет. А вот и наш хозяин.
  - Еле усадил, - сердито бросил вошедший Виктор Сергеевич. - Хороший человек, но пить не приучен совершенно. Час посидели, по три рюмки выпили, и он уже ни бельмеса. И так каждый раз. Как он с купцами дела ведет, ума не приложу. Послал же Бог соседа. Анна Яковлевна, милейшая женщина, с ним уже никуда и не появляется. А жалко. Выдающегося ума и внешних данных женщина, я вам доложу. С другой стороны, может, оно и к лучшему. Спокойней. Ладно, давай мемуары читать. Я как раз новую главу кончил.
  
   Настоятельно рекомендую ознакомиться с мемуарами Виктора Сергеевича Тряпицына в полном объеме. Данный документ наверняка доступен где-нибудь в интернете. Это ценнейшее свидетельство эпохи, написанное живым, искренним и простым языком. Полковник без прикрас анализирует свою военную карьеру, вспоминает старых друзей и забавные случаи, произошедшие с ним в многочисленных сражениях. Естественно, Пантелеймону Буршу довелось услышать лишь малую толику написанного.
  
  - ...Наш полк был расквартирован в городе N. Городишко сей очень приятен местом положения, так как является окруженным замечательными горами и холмами. Тамошний городничий был хлебосол и псовый охотник, к тому же весельчак и проказник, хотя по возрасту уже старик. Только мы отоспались после приветственных балов, отслужили молебен и приступили осваиваться к службе, как нам объявили поход в Z-нскую губернию на новую постоянную дислокацию. Что поделать - служба есть долг. Пришлось моему храброму денщику Онуфрию собирать вещи. По глупости и забывчивости своей случайно захватил он у нашей квартирной хозяйки пару старинных икон. Как я теперь отчетливо вижу задним ретроспективным умом, именно эти иконы и уберегли меня от беды в последующих кампаниях, хотя и утеряны были Онуфрием почти сразу по прибытию в новый гарнизон...
  
  - Это очень хорошо, Виктор Сергеевич, что ты осознаешь важность сих икон, - наставительно произнес отец Никита. - То, что Онуфрий по недомыслию захватил их с собой, - не случайность, а провидение Божие. Блаженны слышащие слово Божие и соблюдающие его. Прости, что перебил, не смог сдержаться. Прошу, продолжай.
  
  -...Но все хорошее когда-нибудь кончается, как кончается даже плохое вино в бутылке. Беззаботность мирного времени сменилась звоном шпаг и свистом картечи. Не стану описывать всей кампании: мне неизвестна политика. Расскажу только то, что пришлось непосредственно пережить вашему покорному полковнику, на то время лишь малоопытному ротмистру. Эпизод первый. Как-то раз мне было приказано навесить мост через небольшую речушку. Взяв с собой восьмерых солдатиков из полкового оркестра (все остальные были заняты), я быстро исполнил поставленную задачу. Без лишнего хвастовства отмечу, что мост получился замечательный: прочный, ровный и при иных обстоятельствах мог бы еще много лет применяться в условиях мирного времени.
  К несчастью, наша энергичная работа привлекла внимание неприятеля, окружившего нас в симпатичных пестрых мундирах. Я (задним числом уже могу в этом признаться) приготовился было к гибели и даже к плену. Не успели мы с моими солдатушками как следует расцеловаться перед смертью, как случилось чудо. Неприятелем оказались наши местные ребята, только одетые в какие-то новые, еще незнакомые нам мундиры. Выяснилось, что они примчались на задорные звуки барабанов, которыми мои молодцы подбадривали себя в процессе работы. Так я усвоил ценный урок: никогда нельзя забывать про осторожность. В итоге, все закончилось хорошо. За своевременную постройку моста я был представлен к награде, а наше войско удачно переправилось на другой берег, избежав необходимости искать другой мост. Единственно, в самом конце случился забавный казус: упали в воду несколько незначительных лошадей с тяжелыми повозками, так как меня не предупредили о такой нагрузке и мост не был на нее рассчитан. Однако это уже мелочи, добавившие переправе немного смеха и шуток, столь необходимых в суровой военной жизни...
  
  - Вот это место у тебя особенно хорошо вышло, Виктор Сергеевич, юмористически, - снова вмешался отец Никита. - Я уж оцепенел от ужаса, когда тебя окружили, и тут такая остроумная закавыка. Воистину, все дела Господа прекрасны, и Он дарует все потребное в свое время. Я тоже как-то раз платье архимандрита шутливо надел, так меня никто признать не мог. Вроде бы, отец Никита, но нет - архимандрит! Так целый день всех за нос и водил, пока настоятель Иннокентий не проснулся. Ох, и ругался же он тогда! Даже матушка моя, на что привычная, и та не выдержала - из хаты выскочила. Было, было. Незнакомая одежда - это большое дело, скажу я тебе.
  Я вот, признаться, выписываю и других известных мемуаристов про войну. Любят они, понимаешь, крови подпустить. Там народу полегло уйма, здесь кого-то разорвало. Я понимаю, может, оно так и было, но зачем же читателя стращать. Все мы смертны, зачем это лишний раз смаковать? И одно дело, когда рассказывается о смерти выдающегося человека. Всегда интересно, какой афоризм он в последние минуты придумал. Или что предрек государству в будущем. Я вообще приметил, что великие люди перед смертью удивительно мудреют. А про гибнущих солдатиков, земля им пухом, какой смысл рассказывать? О них и без меня родные поплачут. Зачем же мне лишний раз расстраиваться? А у тебя, Виктор Сергеевич, всё по-моему, без всяких этих ненужных ужасов. При этом прямо-таки чувствуется атмосфера: романтическая, героическая, мужественная. И юмор хороший. Молодец! Продолжай, дорогой.
  
  -...В F-нской губернии, бедной против Франции и Англии, я, однако, жил весело. Полк наш квартировал в З., я с ротой в уезде Въездном, в имении бригиток-монашенок. Эконом был добрый человек, а дочь его - милашка. Я имел квартиру прекрасную, жил как хороший обзаведенный офицер, были три лошади своих. У меня бывали вечера, а у хозяина Прямишникова - балы. Денег собственных на провиант я не тратил ни грамму. Онуфрий по квитанции мог на кухне брать что угодно. Артели солдат прибавлялись значительно, я по их просьбе продавал их муку и почти все деньги отдавал им в артель. Мука тогда была 25 рублей, а крупа 32 рубля за куль. Солдатам хорошо, да и я жил весело. Онуфрий тогда раздобрел до безобразия, да так с тех пор и остался круглым, как ядро.
  Что за жизнь была в F-нской губернии, и теперь с восторгом вспоминаю! Хорошо было молодежи, не то что дома, но, конечно, тянуло и на родину. Возраст мой близился к тридцати годам, папенька в очередной раз позвал домой, в шутку пригрозив, что помрет, не оставив младшему сыну ничего по завещанию. Зная юмористический нрав отца, я сразу же подал в отставку, но, пока тянулась армейская волокита, Сергей Викторович Тряпицын скоропостижно скончался, действительно не оставив завещания...
  
  - Неужто не оставив, Виктор Сергеевич? Ай-ай-ай, вот это казус, - сокрушенно прошептал отец Никита. - Похожий случай произошел с одной моей прихожанкой, которой отец завещал поленницу дров, сложенную во дворе их соседа Растудейкина. Целый скандал потом возник, так как этот самый Растудейкин нипочем не желал расставаться со своими дровами.
  
  - Обожди немного, отец Никита, - досадливо отмахнулся полковник Тряпицын. - Дослушай, тут чуть-чуть осталось. Где это место? Вот. Через короткое время, в июне, произвели нашего полковника Мароева в генералы, а мою отставку приняли. Я, прощаясь со службой, думал, что вовек не надену военного мундира. После возвращаться в тот же полк стало нельзя, потому что возникли обстоятельства, а в другие я не хотел, так как не уверен был, что испытаю там столь же сильный дух товарищества, как в старом полку. Однако судьбе было угодно ниспослать мне вторую армейскую жизнь, о которой пойдет повествование в дальнейших томах сиих мемуаров. Спустя два года после рождения моего первенца Эдварда я вернулся в родные воинские пенаты и провел там еще десять счастливых лет своей жизни. Конец третьей части!
  
  - Ну, что могу сказать, Виктор Сергеевич? Как всегда. Замечательно. Слушается на одном дыхании. Но, извини, очень уж мне интересно, как закончилось дело с тем завещанием? Не оказалось ли других претендентов на имение? У тебя ведь, насколько я помню, старший братец был?
  - Именно потому, отец Никита, я и сорвался со службы. Если бы ты знал моего старшего брата, ты бы тоже забеспокоился. Уж настолько ушлый тип это был, прямо удивительно. Всю жизнь ему везло более чем мне. Если в мои юные годы отец служил в хмурой скучной Англии, то в его детстве были яркие кабачки Франции. Я был не очень успевающий в науках мальчик, а ему - все сразу запоминалось в голову. Меня отец устроил в N-ский кавалерийский полк на самую низенькую офицерскую должность, а его - сходу поставили чиновником на хороший оклад и быстро стали продвигать по табельной лестнице. И даже с женой, положа руку на сердце, ему повезло больше. Не в смысле любви, Боже упаси, я свою Ольгу Евгеньевну обожаю и ни на что не променяю, а в смысле денег и красоты. Она ведь у него княгиня, очень богатая и, что примечательно, лицом и фигурой весьма миловидная...
  Я иногда думаю, что это все из-за имени. Согласись, Доброжир Сергеевич звучит намного эффектнее, чем Виктор Сергеевич. Эффектнее, эффектнее, не нужно меня подбадривать. К счастью, на момент смерти отца брат лечился за границей от душевной болезни, и мне удалось доказать, что я единственный дееспособный наследник. Это, ведь, правда. К тому же у Доброжира и так тогда все было, а у меня, кроме этого поместья, оставались одни воинские шрамы да скромный на тот момент оклад. Дело я, конечно, выиграл, но с братом мы с тех пор ни разу не виделись. Не знаю, может, обиделся, а может - окончательно душой разладился. Я писал им за границу, приглашал погостить, но они ничего не ответили. Грустная это история, Никитос. Давай-ка лучше выпьем, и я тебе о своих детских годах еще почитаю.
  - С нашим удовольствием, Виктор Сергеевич, но ты зря расстраиваешься из-за своего имени. Прекрасное у тебя имя. Венец стариков - сыновья сыновей, и слава детей - родители их. Так вот к разговору о Растудейкине, о котором я давеча тебе говорил. Приходит ко мне как-то его родственница...
  
  Слушая беседу, Пантелеймон задумался и невольно вспомнил, как сдавал тест на соответствие стандартам фаворита. Пару дней назад Ольга Евгеньевна Тряпицына таки выбрала удачный момент и зазвала казачка в свои покои. Первый блин получился комом. Сначала молодой Бурш долго не мог понять, чего от него хочет барыня. Тряпицына тоже вела себя неумело, так как изменяла мужу впервые и не знала, как полагается действовать в таких случаях. Когда, наконец, сговорились, возникла новая заминка в лице ключницы Евдокии Степановны. Экономка затеяла генеральную уборку, и Тряпицыной стоило больших трудов перенести процедуру на завтра. Только удалось выпроводить ключницу, как появилась горничная Анисия с шитьем. Ее Ольга Евгеньевна выгнала легко, но настроение уже было испорчено. Сам тест завершился довольно быстро, так как Пантелеймон не сразу разобрался, что к чему, а второй попытки ему не дали. Раздраженная Тряпицына велела уходить и молчать о случившемся. Теперь Бурш размышлял о том, будет ли повторное свидание. С одной стороны, барыня была женщиной аппетитной. С другой - Пантелеймон очень боялся полковника, человека бескомпромиссного и вооруженного.
  
  -...Оказывается, этот самый Растудейкин задолжал тестю рубль и никак не хочет отдавать, - вел свой бесконечный рассказ отец Никита. - Говорит, отдаст, когда будет, а тесть опасается, что не доживет до того момента. Я спрашиваю у нее: от меня-то чего хотите? Так, говорит, ничего, просто поделиться захотелось, батюшка. Нанесла мне яиц, сметаны, курей, сала. Ну, не дура ли баба? Я ей говорю: ты бы лучше на базар сходила, все это продала, вот тебе большая часть рубля и вернулась бы. Она говорит, что не в рубле дело, а в том, какой этот Растудейкин негодный. Оказывается, отец той прихожанки, что завещал чужие дрова дочери, не сошел с ума, а тот ему действительно был должен деньги и обещал рассчитаться дровами. А сделать ничего Растудейкину не могут: по закону нет никаких зацепок и силой его не возьмешь, так как он дюже лютый. Но как говорится в Писании: путь беззаконных - как тьма; они не знают, обо что споткнутся. Придет и на этого Растудейкина управа.
  
  - Может, придет, а может, и не придет, - философски рассудил полковник. - Жизнь штука мало справедливая. Легко может так случиться, что завтра этот твой Растудейкин загнется от какой-то болячки и все долги с собой заберет, никому ничего не отдав.
  - Дак ведь это и будет ему наказание, - засмеялся батюшка.
  - Не скажи. Это наказание для тех, кому он должен был.
  - А тот свет ты уже не учитываешь?
  - А что тот свет? Может, Господь скажет ему: "Молодец, Растудейкин, что учил дураков уму-разуму. Мне в раю простофили ни к чему. Я их сразу вниз отправляю, чтобы черти от скуки еще больше мучились. Хватит того, что единственный сын блаженным вырос, реальной жизни не знающим. А ты, Растудейкин, мужик хваткий, становись-ка старостой вон той райской деревни".
  - Я понимаю, ты шутишь, Виктор Сергеевич, но не перебарщивай, - наставительно поднял вверх палец отец Никита. - По-твоему выходит, что люди уже и помогать друг другу не должны?
  - Да пусть, что хотят делают, лишь бы передо мной свое дело делали! Кстати, это какой такой Растудейкин? Такой здоровый, рыжий? Который после праздничного перетягивания каната всегда норовит мой канат умыкнуть, а потом оправдывается, что перепутал со своим, якобы из дому принесенным?
  - Он самый.
  - Хваткий мужик, но слишком прямолинейный. У меня такой в денщиках и дня бы не продержался. А вообще, к черту этого Тудейкина-Растудейкина! Пусть подавится своим рублем! Чего мы о нем говорим? Давай лучше еще выпьем, и я тебе о детском моем периоде почитаю.
  - С вашим удовольствием, Виктор Сергеевич. А Растудейкина я так вспомнил, для разговору. Я, честно говоря, с этим самым Растудейкиным и беседовал-то пару раз в жизни. Пренеприятный, я тебе отмечу, тип.
  
  - Ладно, хватит. Слушай лучше о моем пребывании в кадетском корпусе. Готов? Начинаю. Первое время в Корпусе мне было чрезвычайно скучно и единообразно. Мы опоздали по срокам, поэтому меня приняли сверх комплекту, выдав в начале толстый солдатский мундир. Учился и спал я с комплектными ребятами, у которых как мундиры, так и все содержание, были гораздо лучше сверхкомплектных, у коих было все солдатское. Признаюсь, на первых порах меня сильно угнетала эта затрапезная одежонка. Впоследствии, когда я стал комплектным, обмундировка моя была улучшена, а с нею поправилось и настроение. На мне тогда появились: треугольная шляпа с шерстяной тесьмой и приятный мундир, довольно-таки коротенький по тогдашней моде, зеленого окраса с красным высоким воротником, а также башмаки тупоносые. Голову тогда носили хитро: лицо напудрено, сзади заплетены с боков маленькие косички, а посредине дебелая коса с подкосником, обернутая черной лентой. Сегодня это кажется черте чем, зато были и свои преимущества: наше поколение не тратило уйму ценного времени на свою физию, как это я часто замечаю у современной молодежи...
  
  - Меня, почти четырнадцатилетнего, поместили в 1-й класс, так как по-русски я знал только читать и то с учительской подсказкой. Я ведь только приехал из Англичании, где мало имел возможности и времени упражняться в науках. К тому же у них там была другая система длин и весов. Мне удалось быстро завоевать авторитет среди товарищей, людей чрезвычайно интересных. Как теперь помню, что в классе нашем были два брата Ганнибаленко, Абрам и Иван. Парубки эти были весьма черные лицом и телом, с курчавыми волосами и большими белыми глазами и зубами. С нами в одном классе были и дети простой солдатни. Учителями нашими были выгнанные в отставку офицеры и несколько штатских, приходящих по всяким ненужным наукам...
  
  - Директор наш тогдашний любил устраивать удовольствия для своих детей и девиц, к чему неоднократно привлекал кадетов. Он учредил домашний театр у себя на дому в чердаке. В нем играли кадеты и его сыновья, юноши исполняли и женские роли. Из них был недурен в женской роли кадет Душинкин, который впоследствии, кстати, был взят Цесаревичем в конную гвардию юнкером. Как теперь помню его в образе миссис Макбет из знаменитой пьесы господина Шекспира про датского королевича, отравившего свою невесту. Костюмы доставались из малого театра племянником начальника театра, тоже учившимся в нашем Корпусе. Не начальник учился, а племянник, конечно. Иногда собирались танцевать у директора, и тогда кадеты играли в бильярд. Могли везде кадеты быть в гражданском платье, и всегда по просьбе были отпускаемы домой, часто и не в праздник...
  
  - Со мной в одной спальне спали племянники директора: Федор, Александр и Петр. Последний ныне начальник главного штаба и генерал-адъютант, хотя на занятиях я всегда успешнее его успевал. Учителя наши были неважные: многие плохо говорили по-русски, а некоторые говорили до того невнятно, что даже в учебниках было понятнее написано. На успехи кадетов никто не обращал особого внимания. Доходило до того, что некоторые были в классах, а другие играли на дворе в мяч и домино. Вскоре вышел в отставку наш директор с сыновьями, купив себе очень хорошее имение в Я-йском уезде, причем стоило оно по тем временам копейки. Об этом по секрету рассказал мне Петр, хотя я его об этом и не спрашивал. По увольнении директора Хлюпкина многие очень сожалели, что лишились отца: так его называли многие кадеты, но только не я...
  
  - После прихода нового начальства преобразовался Корпус совершенно. Были уничтожены сверхкомплектные, к коим я уже не принадлежал, все были разделены на две роты. Директором назначен был полковник Теньжук, офицеры даны из армии и гренадеров. Ротными командирами назначили двух капитанов, Марингарда и Скетчина, оба были строги до чрезвычайности. Марингард чахоточный, сухощавый, никогда не улыбался, зато сек кадетов без пощады и, кажется, весьма этим наслаждался. Доходило до того, что многие после шли в лазарет, чтобы замазывать ранения. Толстый Скетчин не уступал злобою и варварством Марингарду, а иногда даже превосходил. Жестокость сих ретроградов не ограничивалась физическими расправами. После прежнего приволья они нещадно следили за тем, чтобы никто не прогуливал уроки, и редко пускали в отпуск. Были, конечно, и правильные изменения. С позором уволили старых неважных учителей, перестроили дом, а самое главное - уничтожили на голове пудру и косу. Когда же через пару лет дали кивера вместо треугольной шапки и портупею через плечо, я в первый раз ощутил истинную гордость по поводу того, что буду офицером...
  
  - Бывали и трагические случаи. Директор наш, Иван Федорович Теньжук, приказом по Корпусу установил, чтобы отпускаемые в праздник кадеты не ходили к параду, что бывал у городского дворца каждое воскресенье. Как-то раз я случайно ослушался приказа, что было не так страшно как то, что меня увидели. До сих пор не могу понять, чем мы привлекли внимание, ведь были мы с товарищем в штатском. Мне показали письменный приказ директора, в коем сказано: "кадеты 2-й роты Тряпицын и Ганнибаленко ослушались приказа и были на параде увидены г-ном Директором, за каковое ослушание при собрании всей роты воспитать их розгами". Я, сознаюсь, ночь всю провел без сна. Утром пошли в классы. Куда тут науки и уроки! Не помню, что спрашивали, отвечал хмуро и невпопад. Выругался даже и за сие поставлен был среди классов на колени. В это время входит инспектор Штольц. Увидев меня, повернулся и сказал: "Экий болван!". Сегодня я бы сразу зарядил ему в надменную немецкую рожу, а тогда остался равнодушен, так как думал только о том, что меня будут терзать. Потом, конечно, я этого "болвана" Штольцу припомнил, когда через много лет он случайно оказался под моим командирским началом, но об этом забавном случае я расскажу уже в следующих томах.
  Пришла пора, вышли из класса, построили роту, повели обедать. Разумеется, я до обеда не дотрагивался, съел только первое блюдо и десерт. Кончился обед, снова выстроили всю роту, поставили скамью длинную, явились палачи с ужасными мокрыми розгами, и за ними не замедлил капитан Марингард. Вызвал меня и младшего Ганнибаленко на середину, закурил и велел прочитать указ. Выкурив сигарку, Марингард подмигнул нам, после чего меня первого повалили на скамью. Не опишу, что я чувствовал: сначала пожар, огонь, боль, но потом вроде бы ничего, даже некоторая приятность появилась. Марингард удивился даже, что я почти не кричал. Ганнибаленко наоборот кричал во всю глотку, но позже мне признался, что кричал больше для комического эффекту. Мы сошлись на том, что наказание закончили рановато. Так я впервые узнал, что не всегда боль есть страдание...
  
  - Мне шел восемнадцатый год, я был уже в 3-м классе. Я стал думать: что делать дальше? Офицером буду однозначно, но только через 5 или 6 лет, как кончу начальный курс. Как бы подсократить учебный процесс? Ведь уже хотелось и основательного дамского внимания, и более вольготной гусарской жизни. Блеснула мне мысль: напишу батеньке. Решил и написал папе просьбу поговорить с директором Теньжуком насчет меня, чтобы немного ускорить мой выпуск. Отец мой подумал и написал благодетелю моему, своему старому товарищу Большакову, чтобы употребил все средства меня освободить. Тот, в свой черед, составил письмо старшему адъютанту уже упоминаемого мной Цесаревича и меня зачислили юнкером в конную гвардию, где я стал служить вместе с давним знакомым Душинкиным. Вскоре оттуда пришлось уйти, но это уже отдельная симфония. Главное, что я покинул столь любимый и одновременно опостылевший Корпус, чтобы начать взрослую жизнь. Первым же делом снял квартиру и выписал к себе любимого Онуфрия, за глупостью которого, признаюсь, изрядно соскучился...
  
  Во время этого бесконечного монолога Пантелеймон изо всех сил боролся со сном, но в какой-то момент непривычный организм не выдержал и отключился. Кратковременный сон казачка заслуживает отдельного рассказа. С самого начала за ним почему-то погнался рыжий Растудейкин, угрожающе размахивающий канатом с требованием рубля. Бурш хотел было остановиться и заехать Растудейкину в рыло, как раньше делал это неоднократно с его двенадцатилетним сыном, но тело почему-то не слушалось. Пришлось бежать дальше. Погоня продолжалась до тех пор, пока Растудейкин не устал и не начал таять в воздухе.
  
  На смену ему появилась маленькая мохнатая зверушка, жалобно тянущая к Пантелеймону ручки и называющая его сыночком. "Какой я тебя сыночек, тварь ты некрещеная?" - хотел было спросить казачок, но увидел, что морда зверушки кажется ему очень знакомой. Приглядевшись, он понял, кого она ему напоминает - небритого, благоухающего свежим перегаром конюха Селивана, виновато сообщающего о том, что разбил бутыль. "Какой ты говоришь, у тебя рост?" - спросил вдруг Селиван голосом Данилы-кузнеца.
  
  Пантелеймон хотел было крикнуть, что рост у него самый пустяковый и не заслуживает даже разговора, но мохнатый Селиван внезапно исчез, а на его месте перед Буршом соблазнительно вертелась полковница Ольга Евгеньевна, облаченная в невиданный розовый пеньюар. "Ну, теперь-то я себя покажу" - обрадованно подумал Пантелеймон, привлекая барыню своими длинными руками. Тряпицына сначала покорно поддалась, но почти сразу вырвалась и бешено захохотала. Откуда ни возьмись, в руках у нее появилась балалайка, которой Ольга Евгеньевна начала тыкать Бурша в лицо...
  
  -...Балалайка! Балалайку хочу! - Пантелеймон открыл глаза и в ужасе отпрянул. На него внимательным, абсолютно бессмысленным взором глядело красное круглое лицо полковника.
  - Какая балалайка? - запинаясь, спросил казачок.
  - Ты спишь, что ли? Гляди, Никитос, он спит! Я его кормлю, пою, надеваю на него модные костюмы по последней моде, а он спит на посту! Только штаны трещат. Я тебе битый час толкую, пан ты мой Лимон, что мы с отцом Никитой желаем послушать, какой ты есть игрок на балалайке. Ты же сам давеча хвастался, что есть первый в мире виртуоз. Хвастался? Вот. А отец Никита сомневается, как какой-нибудь Фома. Говорит, что в детстве ты особых музыкальных талантов не проявлял, даже наоборот. А я говорю: раз мой казачок сказал, что виртуоз, значит, так тому и быть! Не может же он постоянно врать! Верно?
  
  - Верно, конечно, только вот беда - балалайки здесь нет, - заискивающе улыбаясь, ответил Пантелеймон.
  - У меня все есть! Беги-ка ты, ПеньТелька, к Никодиму. Пусть старик пороется на складе. Балалайка должна быть, я со службы в свое время много чего принес. А кто, спрашивается, это ценит? А если не найдет, тогда пусть из-под земли достает! Ну, а если старый хрыч артачиться вздумает, смело лупи ему между ушей - я разрешаю! Он думает, раз в Англичании язык выучил и Вордсворта пару раз на извозчика помогал подсаживать после ужина, то теперь лордом заделался? Обнаглели вкрай! Запорю на конюшне!
  - Потише, потише, Виктор Сергеевич, - успокаивающе приобнял полковника за плечи отец Никита. - Все спят давно, а ты расшумелся. Сейчас Пантелеймоша принесет балалаечку, сыграем, споем вполголоса. Чего кричать зазря?
  - Вот это другой разговор. Я человек неконфликтный. Я просто не люблю, когда мне перечат, - забормотал Виктор Сергеевич Тряпицин. - Ты давай, Пантагрюель, неси балалайку. И никаких мне здесь там не надо.
  
  
  
  Пантелеймон выскочил в коридор и побежал к комнате Никодима. Он думал, что старый управляющий уже спит, но, приблизившись, услышал за дверью сопение и бормотание. Пантелеймон Бурш был воспитанным молодым человеком и никогда не стал бы нарочно подслушивать. Просто, благодаря великолепному слуху, у него получалось делать это непроизвольно. "Иди уже, иди, Захаровна, - недовольно бормотал дворецкий. - Тебе одно на уме. Завтра много работы". "Ну, Никодимчик, - прозвучало в ответ, - съешь еще ложечку, я старалась, готовила. Ты у меня такой худенький". Пантелеймон вздохнул и постучал. За дверью сразу замолчали.
  - Кто там? - недовольно спросил Никодим, ловко придав своему голосу заспанность.
  - Это я, Пантелеймон. Меня барин прислал за балалайкой.
  - Какой к черту балалайкой? Они что там уже до ручки допились?
  - Нет, не особо. Но барин сказал, что если не дадите балалайку, я вас по лицу должен сильно ударить.
  - Про Вордсворта не вспоминал?
  - Вспоминал.
  - Тогда это серьезно. Обожди пару минут, я сейчас выйду (Вскоре появляется со свечой в руке). Пошли на склад, где-то там может что-то найдется. С чего это ему балалайка в голову взбрела? Никогда о ней разговору не было.
  - Это я ему сказал, что умею играть, - смущенно признался Пантелеймон. - Давно, когда еще только нанимался. А он вдруг вспомнил.
  - А чего у тебя своей балалайки нет, раз перед всеми умением хвастаешься? Или потому и нет, чтобы хвастаться?
  - Да нет, я в принципе умею, - замялся Пантелеймон. - Когда-то очень даже замечательно играл. Правда, уже лет пять не практиковался. Была звонкая балалайка, да батька ее по ошибке на дрова пустил. И денег не дал новую покупать. Сказал, обстановка тише будет. Да и, вообще, крестьянский труд не особо располагает к музицированию.
  - Не располагает, - передразнил Никодим. - Зачем тогда языком попусту молоть. Сейчас бы позориться не пришлось, а я бы спал спокойно. Ладно, подержи свечу, я быстро.
  
  Никодим открыл огромный замок на неприметной двери и юркнул внутрь. Вскоре послышался резкий вскрик, усиленный крепким ругательством. Дворецкий выглянул обратно, забрал у Пантелеймона свечу и полез снова. Не прошло десяти минут, как Никодим вышел в коридор, держа в руке неказистую балалайку.
  - Струны только две, вот досада, - озабоченно сказал запыленный дворецкий. - Барин когда-то эту балалайку из деревни принес. Вроде, кто-то из местных ему подарил. А, может, сам отобрал, уже не припомнить. Глянь, сможешь на такой чего-нибудь изобразить? Или она уже не годится? Вроде, как сгнила. Нет? А, может, ты на гармонике умеешь? У нас там штуки три лежит.
  - Это же моя двуструночка! - обрадовано вскрикнул Пантелеймон. - Как же так, батя-папенька, ай-ай-ай. Родному сыну соврал, подругу его единственную барину отдал. Иди сюда, моя ненаглядная, моя самобытная. Расстроилась, поди, вся. Соскучилась по умелой руке.
  - Здесь только не бренчи, - недовольно сказал Никодим. - Весь дом разбудишь. Беги, порадуй барина своими талантами. Этой ночью чтобы больше не приходил, иначе потом накажу. Скажешь, Никодим куда-то по делам пошел, если что. Понял?
  
  - Понял! - сказал Пантелеймон и побежал обратно в кабинет к Виктору Сергеевичу. Бурш немного волновался, так как не знал, вспомнят ли руки позабытые приемы тремоло и бряцания. К сожалению, попрактиковаться было некогда. Три раза широко выдохнув, Пантелеймон вошел в комнату, где его должен был встретить рвущийся в пляс полковник. Однако то ли период хождения за балалайкой оказался слишком долгим, то ли Виктор Сергеевич за день умаялся хозяйственными делами, но к моменту прихода казачка он уже крепко спал в кресле, похрапывая мощным басом. На диване, свернувшись калачиком, лежал отец Никита, вторящий товарищу нежным храповым тенорком. "Умаялись, гуляки, - радостно подумал Пантелеймон, - и слава Богу! Завтра с утра полковнику будет не до балалайки, а я немного попрактикуюсь и стану играть как прежде, а то и лучше".
  
  Бурш поудобнее примостился на стуле у стенки и незаметно для себя снова задремал. Новый сон оказался продолжением предыдущего. Снова появился рыжий Растудейкин, видимо, восстановивший силы во время паузы. С криком "Отдавай поленницу, буршевское отродье!" он метнул в Пантелеймона канатный аркан. По элегантному внешнему виду материала казачок сразу определил, что это канат Виктора Сергеевича. К счастью, аркан не нанес никакого вреда, так как растаял в воздухе во время полета. Решив раз и навсегда прекратить эти гнусные нападки, Пантелеймон угрожающе двинулся на Растудейкина. Известно, что все негодяи - трусы, но Растудейкин оказался не из таких. Он лихо толкнул казачка головой в грудь да так ловко, что тот от неожиданности упал. "Одно из двух, - подумал Бурш, - либо не все негодяи - трусы, либо Растудейкин - не такой уж негодяй. Но почему я упал? Он ведь меня даже не ударил, а толкнул. Наверняка, здесь какой-то подвох!"
  
  И действительно, раздался противный смех, который Пантелеймон узнал бы из тысячи. Это был смех Растудейкина-младшего, его старого заклятого врага. Оказывается, коварный мальчишка незаметно раскорячился на четвереньках за его спиной, и элементарного толчка оказалось достаточно для потери равновесия. Эта хитро сколоченная семейка (ребенок был шестым сыном Растудейкина от четвертой жены) не могла действовать не подло! "Что я вам сделал, сволочи?" - хотел было крикнуть Пантелеймон Растудейкиным, но те лишь молча растворились в воздухе.
  
  Не успел Бурш перевести дух, как в его сне появился новый персонаж - кузнец Данила. "Опять пятку мять, - с досадой подумал Пантелеймон. - Начнет сейчас из-за своего роста бухтеть". "Здорово, казачок, - добродушно сказал ему Данила. - Мне всегда было интересно, каково это - коротышкой жить? Вот у меня рост - три аршина плюс четыре дюйма. Не самый, скажем, выдающийся рост, хотя я им вполне доволен. Нормально для серьезного человека. Даже прилично, я бы сказал. А вот ты доволен ли своим неказистым ростом, а, Гулливеришка?" Пантелеймон ничего не понял, но на всякий случай решил промолчать, чтобы не сердить Данилу, вопрошающе глядящего на него снизу вверх. "Отстань ты от этого малахольного, Данилушка, - произнесла кухарка Глафира, вдруг появившаяся ниоткуда. - Его грех обижать. Его даже Селиван побил. А ты знаешь, как он с хозяйкой осрамился? Ой, умора! Позвала его, значит, Ольга Евгеньевна к себе в покои..."
  
  Пантелеймон физически почувствовал, как кровь хлынула ему в голову. Ему захотелось крикнуть, что, во-первых, с Селиваном у них получилась ничья. А если бы их не растащили, Пантелеймон был уверен, что, в конце концов, дожал бы вредного старика. Но черт с ним, Селиваном! Откуда эта Глафира узнала о случившемся в комнате Ольги Евгеньевны Тряпицыной? Кто ей мог рассказать? Неужели за ними кто-то подсматривал? Тогда это конец! Рано или поздно слух дойдет до Виктора Сергеевича Тряпицына, и Буршу несдобровать. Он решил осторожно расспросить Глафиру о ее источнике информации, но она вместе со своим новоиспеченным гигантом Данилой тоже растаяла в воздухе.
  
  Внезапно перед Пантелеймоном возник абсолютно трезвый полковник Тряпицын. Он долго глядел на казачка мудрым грустным взглядом, от которого сразу захотелось упасть на колени и покаяться. "Вот это да, - удивился про себя Бурш. - Еще пять минут назад лыка не вязал, а уже трезв как рассол". Пантелеймон собрался было признаться во всех грехах, но полковник заговорил первым:
  - Как же так, ПанТибидох? Как посмел ты осквернить священный институт брака неумелыми своими действиями? Разве не я пригрел тебя на своей груди аки грелку? Разве не я обеспечил тебя спецодеждой и полным пансионом? Ты, здоровый лоб, получивший уникальную возможность жить как сыр в масле и, вдобавок к этому, регулярно слушать мои выдающиеся мемуары, вот так отблагодарил меня за мою доброту? Я готов смириться с тем, что у жены есть полюбовник, но никогда не допущу, чтобы им оказался растяпа, которого даже на дуэль стыдно вызвать.
  Подвел ты меня, парень, подвел. Знаешь что: отдам я тебя на конюшню к Селивану, чтобы он тебя хорошенько пропорол, а после отошлю в солдаты. Потому что сволочь ты, а не казачок. И на балалайке, наверняка, играешь, как пьяный Онуфрий на бильярде. Какой ты к черту музыкант? Хорошие популярные музыканты знают толк в женщинах, ибо обласканы ими с ранних лет. А ты? Тьфу! Ну, что молчишь, как осипший чиж? Доказывай обратное. Где балалайка? Балалайка где? Балалайка, я тебя спрашиваю, где? Чего на ней только две струны? Куда еще одну струну дел, я тебя спрашиваю? Пропил, мерзавец?! Запорю на конюшне! Отвечай, почему только две струны?..
  
  - ...Какая же это балалайка, я тебя спрашиваю, коли на ней всего две струны? - Пантелеймон открыл глаза и вздрогнул. Прямо на него хитровато глядел отец Никита, вертящий в руках балалайку. - Это какой-то дутар-мутар получается. Еще и воняет. Неужто на этом играть можно? А ну давай, Пантелей, развей сомненья старика.
  - А, может, не надо, батюшка? - осторожно сказал Пантелеймон. - Виктора Сергеевича разбудим.
  - Это вряд ли. Его сейчас сможет разбудить только кошмарный сон. Ибо сказано в Писании: страх Господень научает мудрости, и славе предшествует смирение. Так что, давай, шпарь. И чтоб это было от души, по-нашему, по-старославянски!
  - Хорошо, сейчас только настроюсь маленько, - сказал Пантелеймон и начал тюкать пальцами по инструменту, внимательно прислушиваясь к извлекаемым звукам. Внезапно мимо его головы просвистел стакан, с грохотом разбившись об стену.
  - Рефлексы воинственного мужа, - одобрительно произнес отец Никита, с восхищением глянув в сторону кресла, на котором только что поменял позу спящий полковник. - Не умничай много, чтобы делать дело твое, и не хвались во время нужды. Ты не бойся, настраивайся дальше. Возле него уже никакой посуды не осталось.
  
  Вскоре Пантелеймон настроил инструмент до приемлемого звучания и исполнил отцу Никите несколько популярных мелодий того времени. В целом, священник одобрил игру Бурша, но сделал пару замечаний.
  
  - Играешь ты громко и азартно, Пантелей, этого у тебя не отнять. Единственно, чистоты звука хотелось бы поболее. И напевать во время бренчания тоже не стоит. Голос у тебя дюже диссонансный, балалайку тогда плохо слышно. А так ничего, ничего. Я думал, ты и вовсе играть не умеешь, а ты, оказывается, у нас еще недурственный мюзикэстро. Сколько там времени у нас? Ого! Уже третьи петухи пропели. Ладно, еще подремлю немного. Через три часика разбудишь нас с Виктором Сергеевичем. Сам понимаешь, у него в поле сейчас горячая пора, у меня в школе. Скоро экзамены у детишек, каждая минута на счету. Ты время по вот этим часам распознавать умеешь? Нет? Ничего, я тебя научу. Видишь вот эту стрелку? Разбудишь нас, когда она вот здесь будет. Запомнил? Вот и молодец. Сам, гляди, больше не спи. Барин с утра может и осерчать. Не ссорься с человеком сильным, чтобы когда-нибудь не впасть в его руки. Бди!
  
  С этими словами отец Никита прилег на диван и практически мгновенно захрапел. Как только батюшка заснул, Пантелеймон сразу понял, что забыл, где должна находиться проклятая стрелка. Конечно, он видел настенные часы и раньше, но никогда не обращал на них особого внимания. Честно говоря, до этого момента Бурш даже и не знал, для чего нужен данный предмет обстановки. "Плохо дело, - подумал казачок, - ежели не разбужу их вовремя, могут наказать. Как же быть? Сходить к Никодиму, попросить, чтобы пришел к нужному часу? Нет, осерчает. Может, к Васе и Кольке? Эти спросонья ничего не поймут, а потом решат, что приснилось. Ладно, подожду, может само образуется. Главное, не спать..."
  
  Утром Пантелеймона разбудил раздраженный голос Виктора Сергеевича Тряпицына.
  - Пантелей, глаза разлей, это что здесь за бардак творится! Посуда разбитая на полу, на столе черти что! Ты тут пьянствовал ночью, что ли? В самой задрипанной Англичании я такого не встречал! Хозяин на ногах, а слуга дрыхнет с балалайкой в обнимку. Где ты ее выкопал? Зачем, вообще, сюда эту пакость притащил? Ты что, не видишь - она же сгнила наполовину? Она же воняет!
  - Вы же сами велели, барин, хоть какую балалайку, - робко попытался оправдаться Пантелеймон. - У Никодима на складе только такая была.
  - Какую балалайку я тебе велел? Ты что мелешь? Хочешь сказать, что я уже настолько из ума выжил, что мне среди ночи балалайка требуется? Из-за этого я старика Никодима стал бы каламутить? Это ты мне говоришь? Мне, человеку, объездившему всю Европу, своими глазами видевшему, как играют Бетховен и Шуберт?
  - Да, но вы ведь сами сказали...
  
  - Ах, ты мне еще и перечить?! На конюшню, к Селивану, под палки!!! Запорю вусмерть!!! Дылда расфуфыренная! Ты как одет, рядовой?! Ты у меня здесь для потехи гостей, что ли?! Почему выглядишь, как скоромох неопохмеленный? Нет, брат, шалишь! Мне такие казачки даром не нужны! Никита, ты там спишь, что ли? Пришлешь мне сегодня-завтра кого-то из своих пацанов на замену. Этого остолбая я в солдаты отправляю, только сперва заднюю часть ему немного подрихтуем, чтобы не судачили потом, что Тряпицын либеральный декабрист.
  - Не горячись, Виктор Сергеевич, - рассудительно сказал отец Никита. - Ты же его действительно сам за балалайкой послал, а опосля уснул.
  - Да? А на кой мне эта балалайка сдалась?
  - Откудова я знаю. Наверно, захотелось музыки народной. Зазря не губи парня, Виктор Сергеевич. От искры огня умножаются угли, и человек грешный строит козни на кровь.
  
  - Что за гадость мы вчера пили? Это, наверное, та новая настойка. Чертова Евдокия, опять на мне свои эксперименты ставит. Ладно, черт с ней балалайкой, чтоб я больше ее здесь никогда не видел. Но почему бардак в кабинете? Почему дрых на посту? Почему огрызался? Нет, в солдаты - и точка!
  - Между нами говоря, этот бардак, милый Виктор Сергеевич, ты же в основном и устроил. Да и какой это бардак? Так, небольшие дефекты обстановки. Помню, когда у нас гостил архимандрит Иннокентий, вот тогда действительно было на что поглядеть. А здесь девкам работы на две минуты. А что парень уснул, так ведь он тоже человек. Устал, с кем не бывает. И ничего он не огрызался. Это ты сам себя накрутил на скандал. Прости ты уж его, Виктор Сергеевич. Тем более что у тебя завтра такой радостный день - любимый Эдуард приезжает.
  - Ой-йо, а я и запамятовал совсем! Точно. Ладно, Телимон, считай, что временно амнистирован. Беги на зарядку, не то Аркадий ругаться будет. Скажешь, чтобы без нас не начинали. Да прежде забеги к Никодиму. Пусть кого-то из девок пришлет для уборки. И чтоб такое огрызание твое было мне в последний раз, а то запорю! Свободен.
  
  
  Из города прибыл Эдуард Викторович Тряпицын! Весь дом радостно гудел, как встревоженный улей. Молодой барин приехал не сам, а с приятелем, неким Сергеем Игоревичем Подолянским. В этом не было ничего удивительного, чего нельзя сказать о том обстоятельстве, что при Эдуарде Викторовиче не оказалось его преданного слуги Трифона.
  
  - Где это вы, интересно, Трифона посеяли, молодой человек? - поинтересовался полковник у сына, когда мужчины собрались в его кабинете, чтобы выкурить по сигаре. Помимо приезжих гостей, в комнате присутствовал неизменный отец Никита, который сам не курил, но с удовольствием участвовал в компании.
  - Нигде не посеял, просто в карты проиграл, - беспечно ответил молодой Тряпицын, предварительно бросив быстрый взгляд на своего друга Подолянского. Возникла неловкая пауза.
  - Гм, - сказал отец Никита. - И сделались обе дочери Лотовы беременными от отца своего.
  - Чего? - озадаченно спросил полковник. - Какие дочери?
  - Извини, Виктор Сергеевич. Сам не знаю, почему вырвалось.
  
  - Не понял, как это проиграл? У тебя совсем денег не было, что ли? Отчего же тогда не сообщил? Трифон нашей семье сорок лет служил верой и полуправдой. Что я теперь его брату Даниле скажу? Кузнец и так припадками страдает, а теперь вовсе может взбелениться. Вот и допускай вас, молокососов, к соблазнам цивилизации! Может, ты и имение наше мимоходом проиграл?
  - Что вы, батенька. Как можно.
  - Как можно! А человека на кон ставить можно? Сколько хоть дали под него?
  - Двадцать рублей.
  - Гм, очень даже недурно, - снова вмешался отец Никита. - У нас многие семьи такую сумму за два поколения не тратят. А в городе, оказывается, за довольно-таки пожилого человека приличные деньги дают. Истинно говорят, лучше горсть с покоем, нежели пригоршни с трудом и томлением духа.
  
  - Сумма, конечно, соответствует товару, - сказал Виктор Сергеевич, заметно успокаиваясь. - Тем не менее, Эдуард, ты меня сильно расстроил. Не думал, что ты настолько неважный картежник. Надеюсь, других долгов у тебя нет?
  - Нет, папенька, то был разовый случай, связанный с непредвиденным возлиянием. Больше такого не повторится. Двадцать рублей за Трифона я обязательно верну.
  - Да зачем они мне, ты же все равно еще денег попросишь, когда уезжать будешь. Оставь себе. А, может, тот человек согласится Трифона обратно продать? Рублей за пятнадцать, а? - с надеждой спросил старший Тряпицын.
  - К сожалению, папа, он уже уехал за границу. Это иностранец был.
  - Плохо. Жалко, конечно, что опытного слугу потеряли, но что поделаешь: коса судьбы у травы не спрашивает. Ладно, довольно о Трифоне. А вы чем изволите заниматься, молодой человек, - обратился полковник к Подолянскому.
  
  - Он тоже студент, папа, но по естественным наукам, - ответил за товарища Эдуард. - Родители его в настоящее время отдыхают за границей, на водах, поэтому я и пригласил Сергея Игоревича погостить у нас. Надо было, конечно, известить вас письмом, но все это выяснилось в последний момент. Кстати, маменька писала, что у Аркадия сейчас нет учителя. Так вот, Сергей любезно согласился с ним позаниматься.
  - Очень любезно с вашей стороны, Сергей Игоревич, - сказал Тряпицын, - но здесь могут возникнуть нью, как говорят англичане, ансы. Наш Аркадий - мальчик своеобразный, к наукам относящийся довольно радикально. Боюсь, как бы попытки наладить с ним контакт не обернулись для вас испорченным отдыхом. Лучше просто отдыхайте, дышите свежим воздухом, пейте коровье молоко, хорошее, домашнее. Впрочем, это не мое дело. За учебный процесс у нас Ольга Евгеньевна отвечает. Если она согласна, делайте, что хотите. Но я предупредил.
  - Учебный процесс есть удивительный процесс, но его волшебство охватывает только по-настоящему увлеченного человека! - пафосно сказал Сергей Подолянский. - Надеюсь, у меня получится привить вашему сыну искреннюю любовь к естественным наукам!
  - Посмотрим, посмотрим, молодой человек, - с улыбкой произнес Виктор Сергеевич, хотя в голосе его явно послышались скептические нотки. - А пока, не угодно ли немного аперитивнуть, господа?..
  
  - ...Надеюсь, это не более чем нелепая шутка! - негодовал юный Аркадий Тряпицын, шагая по детской туда-сюда мимо вытянувшихся в струнку Пантелеймона и Пафнутия. - Что он себе позволяет, этот разжалованный гусаришка, эта бестолочь! Мало того, что сам выбрал жизнь бесхребетного червяка, еще и других за собой тащит. Вы видели этого учителя? Это же позор! Худой, бледный, костюм мятый. Я согласен, чтобы этот тип какое-то время шлялся по нашему дому, но не на его постоянное присутствие рядом со мной.
  - Право же, лишние знания, Аркадий Викторович, никогда не помешают, - осторожно сказал дядька Пафнутий. - Вы же с человеком даже не знакомы. Вдруг окажется интересно.
  - И ты туда же, Пафнутий! Ученье - свет, неученье - тьма. Я эти пошлые поговорки с детства презираю. По-вашему выходит, что и Суворов - неуч? А что, в университетах сызмальства не состоял, с пятнадцати лет на воинской службе. Значит, я хочу быть "неучем", как Александр Васильевич!
  
  - Это кто тут у нас александравасильевичевствует? - послышался вдруг от двери бодрый голос Эдуарда. Вместе со старшим Тряпицыным в комнату вошел Подолянский, на бледных щеках которого появился заметный румянец. - Ах, Аркашка, какой ты большой стал! Дай-ка я тебя расцелую, милый братец!
  
  С этими словами Эдуард подхватил брата под мышки и начал кружить им в воздухе. Пафнутий с Пантелеймоном с ужасом наблюдали за этой фантастической картиной. Первые несколько секунд полета Аркадий молчал, так как не мог поверить в происходящее. Потом пошла реакция: юный корнет закричал так громко, что Эдуард испугался и выпустил его из рук. Упав на пол, Аркадий сразу же вскочил и решительно ринулся на брата, пытаясь лягнуть в районе паха. Если бы не помощь Пафнутия и Пантелеймона, старшему Тряпицыну пришлось бы туго. Подолянский с удивлением и страхом смотрел на неукротимого мальчика, явно засомневавшись в успехе своего педагогического начинания.
  
  - Ну, ты даешь, Аркаша, - с уважением сказал Эдуард, когда все более-менее успокоились. - Чего ты на меня набросился? Я же просто обнять тебя хотел после долгой разлуки.
  - Ты мой единокровный брат, Эдуард, но даже от тебя я не потерплю панибратства, - холодно ответил Аркадий. - Тебе повезло, что здесь отсутствовали дамы, иначе я вынужден был бы перевести наш внутрисемейный конфликт в область дуэли. Мы, офицеры, очень щепетильны в подобных вопросах.
  - Ну извини, не знал, что ты стал таким важным и щепетильным. Кстати, позволь тебе представить Сергея Игоревича. Мама, наверное, сообщила тебе, что он какое-то время с тобой позанимается. Если поладите, возможно даже, он останется здесь на постоянной основе.
  - Что значит - на постоянной основе? - подозрительно спросил Аркадий. - Вы же еще сами учитесь. Или, может быть, его выгнали из университета, а ты пристраиваешь дружка на теплое место, а, Эдуард? А, может, и тебя тоже выгнали? Признавайся.
  - Вот чертенок, - немного нервно засмеялся Эдуард. - Сразу бурю развел. Никто никого не выгонял. Сергей Игоревич может заниматься здесь, а в город ездить только на экзамены.
  - А сам почему так не делаешь? - спросил Аркадий, внимательно рассматривая лицо брата.
  - Не твое дело. Я не должен перед тобой отчитываться. Мал еще. Ладно, хватит языками зря дергать. Маменька велела, чтобы ты перед обедом прогулялся с Сергеем Игоревичем, показал ему дом, имение. Заодно и познакомитесь поближе.
  - Точно велела или ты сам придумал? Вижу, что придумал. Ладно, пойду, но только по одной причине. С тобой, Эдуард, мне все более-менее ясно. А вот что за птица твой товарищ, еще нужно разобраться. В конце концов, дружба с тобой - еще не повод ставить крест на репутации человека. Пойдемте, господин учитель.
  
  Аркадий неторопливо надел белый мундирчик, заботливо поданный ему Пафнутием, причесался у зеркала и аккуратно нацепил фуражку. Кивнув Подолянскому, он степенно вышел в дверь, предусмотрительно распахнутую Пантелеймоном. Сергей Игоревич поглядел на Эдуарда, пожавшего плечами, вздохнул и вышел следом.
  
  - Что ты с ним такое сделал, Пафнутий? - спросил Эдуард, дождавшись закрытия двери. - Это же не мальчик, а ассасин какой-то. Прямо жуть берет. Здравствуй, кстати. Тебя-то хоть обнять можно?
  - Спрашиваете, барин, - с умилением сказал старый дядька. - Как же я рад вас видеть!
  - И я тебя рад, старик! Боялся, что уже не застану в прямоходящих. Присаживайся.
  - Благодарствую. Держимся пока, Эдуард Викторович. Никодим, правда, иногда похварывает, но я думаю, это больше от излишеств.
  - Узнаю старика. По-английски так же бойко шпарит?
  - Так же, даже еще лучше. Никто разобрать ничего не может.
  - Ха! А это что за великан?
  - Это наш новый казачок, Пантелеймон. Хороший парнишка.
  - Казачок? Впрочем, догадываюсь, кто ему эту должность придумал. Папенька не могут без финтифлюширования. Говорить при нем можно?
  - Конечно, - горячо заверил молодого Тряпицына Пафнутий, тогда как Пантелеймон насторожился. Он никогда не мечтал о славе надежного хранителя чужих секретов. Более того, с детства старался держаться подальше от всяких интриг, что было не так просто, учитывая многочисленность рода Буршей. Но делать было нечего. Не скажешь же барину, что тебе и даром не нужны его великосветские тайны. Еще обидится.
  
  - Кстати, как там Данила поживает? - непринужденно спросил Эдуард Викторович, как будто не намекал только что рассказать какой-то страшный секрет. Пантелеймона это немного разочаровало, но одновременно и расслабило.
  - Хорошо поживает. Такой же здоровый, как и перед вашим отъездом, Эдуард Викторович. Все ждал, когда вы приедете. Он со своим братцем Трифоном очень хотел повидаться.
  - Что вы прицепились все ко мне с этим Трифоном! Что, спросить больше не о чем? Меня же дома два года не было! Два! Как-то один мой товарищ рассказывал, какой у него тупой ученик. Дескать, не знает, как звали коня Александра Македонского. Я спрашиваю, ну и как звали? Он говорит, не издевайся, не можешь же ты быть таким тупым, чтобы не знать знаменитого Буцефала. Буцефала, говорю, я знаю, но откуда я могу знать, какого именно коня ты имеешь в виду? Тебя послушать, у Александра Македонского всю жизнь один конь был. Получается, он половиной мира владел, а больше одного коня не мог себе позволить? У нас в деревне, в конюшне и то их несколько стоит. Ты вот Буцефала выучил, а ни одного другого македонского коня больше назвать не сможешь. Так чего же ты на парнишку насел? Товарищ на меня обиделся, даже здороваться перестал. Потом, правда, вспомнил, что я ему пять рублей должен и возобновил отношения. Так и вы меня все о Трифоне спрашиваете, вроде у меня в жизни никаких событий больше не происходило. Гуляет ваш Трифон где-нибудь! Может, в городе, может - еще где. Не знаю я, куда он подался!
  
  - Неужто сбежал, - ахнул Пафнутий. - Что творится! Это же каторга!
  - Да не сбежал он. Отпустил я его. Дал вольную. Практически.
  - И он согласился? - удивился Пафнутий. - Чем же он вас так прогневил?
  - Почему сразу: прогневил, - с досадой произнес Эдуард. - Просто он такой же человек, как и я. Какое право имею я, взрослый мужчина, будущий адвокат, распоряжаться чужой жизнью. Скажешь, вольнодумство? Да, вольнодумство! Длинный, выйди за дверь! Погуляй пока по коридору. Нам с Пафнутием поговорить надобно.
  - Слушаюсь, барин, - сказал Пантелеймон и с облегчением вышел. Не зная чем себя занять, он неспешно побрел в конец коридора. Проходя мимо покоев барыни, Бурш с надеждой посмотрел на дверь. И то, чего он так волнительно опасался, случилось! Дверь приоткрылась, оттуда выглянула женская рука и властно поманила казачка пальцем. Пантелеймон огляделся по сторонам, пригладил рукой чуб и юркнул в комнату Ольги Евгеньевны.
  
  Пока казачок заходил на вторую попытку, Эдуард Викторович Тряпицын изливал душу своему старому дядьке :
  - Пойми, Пафнутий, я этого Трифона уже выносить не мог! На квартире, которую я нанимаю, часто собираются мои товарищи, будущие и действительные адвокаты, интеллигенция. Большинство из них люди прогрессивных взглядов. Все солидные люди. Даже масон один был, Гургенидзе. Мы много говорили о будущих временах, о повсеместной свободе, об отмене крепостного права.
  - Как можно, батюшка? - опасливо прошептал Пафнутий. - Это же верная каторга!
  - Не бойся, такие разговоры сегодня не запрещены. Мы ведь не против царя, а наоборот - желаем, чтобы слава его и престиж росли повсеместно. А твой Трифон мне все уши прожужжал по поводу нашей неблагонадежности. Надоел до чертей! Я ему по-хорошему говорил ехать домой. Он ни в какую. Дескать, барин его здесь на конюшне запорет, а брат потом добавит, что не сумел на хлебном месте удержаться. Но раздразнил он меня окончательно. Как-то единожды я выпил, пришел домой и велел ему убираться на все четыре стороны. Так повторилось несколько раз, пока я в конце концов не проявил характер и нарочно не проиграл Трифона в карты одному хорошему небогатому человеку. Не захотел по-хорошему, пусть другому служит, раз такой не свободолюбивый.
  
  - Уж не Сергею Игоревичу ли? - с надеждой спросил Пафнутий. - Тогда это было бы не так плохо.
  - Что? Да нет, Сергей Игоревич - человек довольно зажиточный. По крайней мере, родственники его средствами располагают. Сюда его притащил, чтобы отдохнул от несчастной любви. Он ведь, чудак, стреляться вздумал. Хорошо еще, что мне тогда деньги срочно понадобились и я вовремя подоспел. Я подумал, что здесь на свежем воздухе он отойдет, на Аркашке нервы истрепает да и в норму придет. А теперь гляжу: он и из-за Аркаши застрелиться может. Нет, Трифон теперь служит другому. Там ему рассуждать о барине особо не дадут. Только это секрет. Папаша мой не должен знать, что я проиграл нарочно, а то проклянет и нового слуги не даст. Он ведь к движимому имуществу не менее бережливо относится, чем к недвижимому.
  
  - А как же вы без слуги обходились, Эдуард Викторович? - поинтересовался Пафнутий.
  - Человек, которому я Трифона проиграл, мне своего одолжил на время. Он еще не решил, обходиться ему двумя слугами или одного тоже кому-то проиграть. Человек он, как я уже говорил, небогатый, поэтому двумя камердинерами обслуживаться ему накладно. Плохо, конечно, что Трифон возвращаться не согласился. Так бы я сразу замену у папеньки попросил. Тебя думал. Поехал бы со мной в город, Пафнутий?
  - Я бы с удовольствием барин, но годы мои уже не те, чтобы по городу бегать. Да неужто вам батюшка человечка пожалеет? Ну, проиграли, ну что такого? Он меня, только на моей памяти, трижды проигрывал. Один раз даже в самом Париже. Правда, выкупал потом, но все-таки. Можете взять, хотя бы, Васю или Кольку. Все равно они здесь большую часть времени бездельничают. А за Данилу не беспокойтесь. Я ему расскажу, что брат служит у хорошего человек, всегда обут и напоен. Он горячиться не станет.
  
  - Я уже, честно говоря, подзабыл, кто из них кто. Вася это который? Который седалищем бурно дышит? - спросил Эдуард Викторович. - Пять минут в моей комнате провел и атмосфера прямо на глазах сгустилась. Нет, такого добра мне и даром не нужно. Я уж лучше окончательно опущусь и сам за собой ухаживать стану.
  - Нет, это Колька. Чересчур горохом увлекается, оттого и некоторая небезупречность организма. Вася, наоборот, - парень очень чистоплотный. Говорят, даже зубы после еды специальной тряпочкой чистит и спиртовым настоем полощет.
  - Понял, о ком ты, Пафнутий. Который ходит, как матрос в шторм, и всякий раз заливисто хохочет, когда думает, что с ним шутят?
  - Он самый.
  - Спасибо, не нужно. А что насчет этого длинного? Он как, расторопный?
  - По сравнению с Васей и Колькой, даже очень. Правда, не знаю, отпустит ли его Ольга Евгеньевна. Это ведь она его в дом привела.
  - Маман? Конечно, отпустит. Только ты ему пока ничего не говори, посмотрим еще, что за птица.
  
  - Хорошо, барин. А как у вас в увенирситете дела?
  - С божьей помощью, Пафнутий, с божьей помощью. Днем грызем гранит науки, вечерами - запиваем полученные знания. Следующим летом, если все будет нормально, стану присяжным стряпчим. Вот тогда-то и начнется настоящая жизнь. Надоели уже эти кутежи, мечты о прекрасном будущем и пение "Гаудеамуса".
  - Дай-то Бог, Эдуард Викторович, молиться за вас буду. А у нас все по-прежнему: жизнь течет размеренно и без лишнего беспокойства. Гостей мало: отец Никита по-соседски заходит да Апполинарий Андреевич периодически заглядывает.
  - Гружинин? Этот ускоренный пьяница? А Анна Яковлевна бывает?
  - Когда в последний раз была, уж и не припомню.
  - Понятно. Мужа стесняется. Вот ведь как на свете бывает: красавица, умница, а жить приходиться рядом с эдаким чучелом. И достоинств-то всех у него: приятная внешность и умение вести экономические дела. Но что есть деньги? Пыль. А жизнь одна! Как там Валерка и Аниська? Еще не на сносях?
  - Все шутить изволите, барин.
  - Какие уж тут шутки. Целых два года девки служат без происшествий. Неужто папаня охладел к горничному делу?
  - Он теперь, хи-хи, мемуарами больше увлекается. Приготовьтесь, вас тоже слушать заставит, наверно.
  - Да что ты говоришь. Послушаем, послушаем. Все равно заняться особо нечем.
  
  
  
  В дверь постучали.
  - Заходи, Пантелеймон, - крикнул Пафнутий, но на пороге вместо казачка возник отец Никита.
  - День добрый всем, кого еще не видел и кого уже видел, - вежливо произнес священник. - Здорово, Пафнутий. Там к батюшке вашему посетитель пришел, Эдуард Викторович, так я подумал пока Аркадия навестить. А он, наверное, гуляет где-то?
  - Гуляет, скоро появится. Заходите, батюшка - гостеприимно сказал Тряпицын.
  - Гуляет - это правильно, - одобрительно кивнул отец Никита, примащиваясь на стуле, любезно предложенным ему вскочившим Пафнутием. - Это именно та жизнь, о которой сказал Моисей своему народу: избери себе жизнь, чтобы жить. Рассказывай, Эдуард, как ты и что. Как протекает жизнь в городе, не хворает ли государь-император или кто из его родственников?
  - Откуда ж мне знать, батюшка Никита, - засмеялся Эдуард. - Меня в эти сферы не зовут.
  - Допустят, обязательно допустят. Станешь знаменитым адвокатом, защитишь царя в суде от нападок какого-то жадного иностранного купчишки, глядишь, и допустят тебя ко двору. Женишься на знатной княжне и пошло-поехало, - уверенно сказал священник. - Главное, не зазнавайся, когда высот достигнешь.
  
  - Не зазнаюсь, батюшка, - улыбнулся Эдуард. - Кстати, вы, наверное, меня осуждаете за то, что я Трифона в карты проиграл?
  - Кто я таков, чтобы осуждать, - махнул рукой отец Никита. - Плохо, конечно, что в карты играешь, но кто без греха. Как сказали Господу грешники: если выгонишь нас, то пошли нас в стадо свиней. Там привычнее. Что касается Трифона... Как сказано в Писании: раб не пребывает в доме вечно; сын пребывает вечно. Я тебя сызмальства знаю, поэтому уверен, что против плохого человека ты его бы на кон не поставил. Достойный ли муж, этот господин?
  - Весьма, батюшка - убежденно сказал Эдуард.
  - Вот и славно. Жизнь, ведь, такая штука, что не всегда понятно, где согрешил, где - праведно поступил. Думаешь, что поступил по отношению к человеку плохо, а на деле - направил его на путь истинный. И наоборот: вроде помог, а все обернулось плохо. Не угадаешь. Главное, прислушиваться к внутреннему голосу и слушать умных людей.
  
  - Единственное, о чем скучал в городе, так это о таких вот разговорах с вами, батюшка, - сказал Тряпицын. - Я уже даже позабыл, насколько вы мудрый человек. Вот кто должен духовником царской семьи быть.
  - Оставь. Вот этого не нужно. Главное, помни: только сеющий доброе семя есть Сын Человеческий, - скромно сказал отец Никита. - Потому никогда не играй в карты с лихими людьми. От этого может случиться много горя. Кто имеет, тому дано будет и приумножится, а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет.
  - Не буду, - клятвенно пообещал Эдуард. - Только с хорошими. Кстати, батюшка, у нас там в городе как-то раз спор зашел, сугубо теоретический. Не сочтите за богохульство.
  - Как же я могу счесть, если ты пока ничего такого не сказал, - засмеялся отец Никита. - Говори, а там посмотрим: предавать тебя анафеме или просто на костре сжечь.
  - Мы вот поспорили насчет того, что происходит с душой, когда она попадает на небеса. Вот есть у человека тело бренное. Именно оно страдает, когда на него оказывается физическое воздействие: удары, ожоги, выстрелы и так далее. От этого и боль. Душевная боль тоже есть, конечно, но грусть и печаль сами по себе не убивают. Вот человек умирает Тело его остается на земле, а душа, после суда Божьего, направляется в рай или ад. Так?
  - Ну, так.
  - Так как же она там сможет испытывать страдания, коли главного источника страданий и нет? Какой смысл жарить душу на сковороде, если она суть прозрачное ничто?
  
  - И вот такие вы в городе разговоры сегодня ведете? Умная у тебя голова, Эдуард, а дураками мало бита. Как можно болтать о таких важных материях с кем попало. Во-вторых, суть спора вашего яйца сваренного не стоит. Вы что, серьезно думаете, что Господь Бог не придумает, как вам на том свете побольнее или поприятнее сделать? На худой конец, новые небесные тела выдаст. Что ты, в самом деле, как маленький, Эдуард?
  - Я и не сомневался, что вы весь этот спор легко разрешите, отец Никита, - засмеялся Эдуард. - Я сам в этих разговорах никогда не участвую, просто любопытно бывает, до чего иногда горячие головы договорятся.
  - Ибо сказано в Писании: дух животворит; плоть не пользует нимало. Слова, которые говорю Я вам, суть дух и жизнь, - напомнил священник прописную истину. - Ты мне лучше расскажи, Эдуард, как там в городе нравы? Достойно ли ведут себя горожане, не злоупотребляют ли мирскими радостями?
  - Злоупотребляют, батюшка, злоупотребляют, - снова засмеялся Тряпицын. - Но Бога чтут, как положено.
  - Вот и славно, - улыбнулся отец Никита. - А вот, кажется, и наш юный Бонапарт идет. (Из коридора явственно послышался звонкий захлебывающийся голос Аркадия).
  - Тише, батюшка, - испуганно зашептал Онуфрий. - Не вздумайте при нем это имя назвать. Только Суворов или Кутузов. Либо Македонский.
  - Понял, понял, - столь же испуганно закивал священник.
  
  В дверях показались Аркадий и Сергей Игоревич Подолянский. Первый увлеченно продолжал начатый ранее разговор:
  - Вот так вот, любезный Сергей Игоревич, Суворов и отказался от серебряного рубля, которым императрица одарила его за умение стоять на посту. Представляете?! От целого рубля! А предложи она десять, он бы и от десяти отказался! По уставу нельзя, и все! Вот какой это был человек!
  - Аркаша. Так ведь она этот рубль возле него положила, и он его после смены забрал! - захохотал Эдуард. Дядька Пафнутий в отчаянии схватился за голову, но, к счастью, юный Тряпицын не стал раздувать скандал. Он лишь презрительно взглянул на непутевого старшего брата и вежливо поздоровался с отцом Никитой:
  
  - Здравствуйте, батюшка.
  - Здравствуй, дорогой, здравствуй. Как жизнь молодая? В каком ты в настоящий момент чине, прости, запамятовал? Корнет, кажется!
  - Так точно, корнет!
  - Ого! - удивился Эдуард. Сергей Игоревич во все глаза глядел на удивительного мальчика, с которым так запросто недавно беседовал. - Ты же был старшим унтер-офицером?
  - Был. А теперь корнет, - холодно ответил Аркадий. - В отличие от некоторых, которые годами пьянствуют в городе, я прикладываю все усилия, чтобы быть полезным Отечеству, и это ценят.
  - Сам теперь вижу, сколь могуча у нас армия, - серьезно сказал Эдуард. К его счастью, Аркадий не понимал сарказма и не вскипел.
  - Наша армия - самая могущественная в мире! - гордо воскликнул молодой корнет. - Рад, что хотя бы эту истину ты усвоил.
  
  - Так как, Аркадий Викторович, будете вы с Сергеем Игоревичем заниматься? - позволил себе вмешаться в разговор Пафнутий, чтобы сменить скользкую тему.
  - Мы поговорили с Сергеем Игоревичем и решили, что почему бы и нет, - ответил Аркадий. Эдуард посмотрел на Подолянского, который в ответ уверенно кивнул. - Сергей Игоревич - человек разумный, поэтому, думаю, мы найдем с ним общий язык. Кстати, он уже дал согласие на участие в завтрашней зарядке. Тебе, Эдуард, я не предлагаю. Впрочем, если изъявишь желание...
  - Спасибо, нет. Я предпочитаю заниматься гимнастикой в одиночестве, - серьезно ответил Эдуард.
  - Так я и думал. Кстати, где мон Пантелеймон?
  - Я его отослал из комнаты погулять. Сейчас позову, - поспешно сказал Пафнутий и выскочил из комнаты. В поисках казачка дядька рванул по коридору с удивительной для своих лет резвостью. К счастью, искать довелось недолго. Пробегая мимо покоев барыни, Пафнутий лицом к лицу столкнулся с выходящим оттуда Пантелеймоном.
  
  - Я тут... барыня приказала шпингалет привязать... - после многозначительной тридцатисекундной паузы сказал покрасневший Пантелеймон. Перед этим он добрых две минуты прислушивался к шорохам в коридоре, чтобы выскользнуть незаметно
  - Понятно, - медленно произнес Пафнутий, внимательно рассматривая засмущавшегося парня. - Дело житейское. Отойдем. Ты хоть понимаешь, что если Виктор Сергеевич узнает, что ты в комнате его супруги шпингалеты развязываешь, воевать будешь далеко и долго? Если, конечно, после Селивановой обработки розгами не загнешься.
  - А что я мог? - всхлипывая, ответил Пантелеймон. - Откажу барыне - она меня съест.
  - Только не хнычь, парень. Нешто я не понимаю. Нашему брату подневольному и не такое приходится терпеть. Помню, когда мы были в Англии... Но ты хоть понимаешь, что рано или поздно тебя увидит кто-то из дворни, а то и сам барин? Как же можно так неаккуратно из комнаты вылазить, не убедившись, что никого нет? Ты что, в первый раз в жизни к замужней бабе пришел.
  - А то не впервой? - продолжая всхлипывать и размазывать слезы по багровому лицу, сказал Пантелеймон. - Наш батька сроду по чужим бабам не шастал (окромя мамки, конечно, и то она тогда уже почти вдовой была). И нам строго-настрого запретил.
  
  - Хватит реветь, я сказал! - строго сказал Пафнутий. - Сейчас к господам надобно идти, а ты как размазня. Значит, так. С такими способностями к конспыктрологии ты рано или поздно попадешь в засаду. Но и барыню гневить нельзя. Остается одно: нашему молодому барину Эдуарду требуется слуга в городе. Я ему тебя советовал, он к тебе присматриваться будет. Так что старайся эти дни изо всех сил. Особого выбора у него нет, но... Не будь растяпой, в общем. Понял?
  - Не хочу с барином, - внезапно закапризничал Пантелеймон, отказываясь от сброшенного спасательного круга. - Он и мне вольную всучит. И что я сам в том городе делать буду? Я и здесь-то еле-еле выживаю.
  - Не бойся, не даст, если не доведешь. Что я тебя тут уговариваю. Иди к господам, а мне еще нужно к Виктору Сергеевичу зайти. Скажешь им, что я скоро буду.
  - Зачем вам к Виктору Сергеевичу? - опасливо спросил Бурш.
  - Ты кто такой, чтобы я тебе отвечал? По хозяйским вопросам.
  - Не нужно к Виктору Сергеевичу, - снова начал всхлипывать Пантелеймон. - Я согласен с барином.
  - А в чем ты можешь быть не согласен с барином?
  - Ехать согласен.
  - Вот это уже ответ. Молодец, Пантелеймон. Можешь, когда захочешь. Ладно, мне к полковнику все одно нужно, а ты беги в комнату Аркадия Викторовича.
  
  Пытливому читателю наверняка интересно, чем закончилась вторая попытка Пантелеймона Бурша. Автор, конечно, видел всю ситуацию в подробностях, но из свойственной ему природной деликатности не станет об этом распространяться. Ограничимся лишь общими моментами. В этот раз Ольге Евгеньевне и ее начинающему фавориту никто не мешал, поэтому настроение у барыни было довольно игривым. Да и сам Пантелеймон действовал намного ловчее. Трудно сказать, оказалась ли Тряпицына довольна, так как в психологии женщин автор не разбирается. Серьезной критики Буршу не высказали, и на данном этапе карьеры этого вполне достаточно. И хватит об этом.
  
  Когда Пантелеймон отворил дверь в детскую, его глазам открылась довольно интересная картина. Отец Никита и Сергей Игоревич с трудом удерживали Аркадия, который изо всех сил лягался, пытаясь дотянуться до старшего брата.
  - Да успокойся ты, Аркаша! Совсем уже шуток не понимаешь, - голос Эдуарда звучал насмешливо и спокойно, хотя и слегка подрагивал.
  - Дуэль, только дуэль! - кричал неистовый Аркадий. - Ты негодяй, ненавидящий свое Отечество! Как можно было сказать, что цель существования нашего народа - содержание своей армии. Ты подлец!
  - Это анекдот был, понимаешь ты, анекдот, - оправдывался Эдуард. - Я его и папе рассказывал, он смеялся. Отец Никита, подтвердите!
  - Истинно так, - сказал взмокший от напряжения батюшка.
  - Папе? - переспросил Аркадий и внезапно обмяк. - Получается, и папа тоже. Отпустите меня.
  Мальчика отпустили. Он немного постоял, тяжело дыша, медленно подошел к дивану и резко бросился на него, бешено колотя по дорогой обивке.
  - Ненавижу! Всех ненавижу! У вас нет никаких идеалов! Никаких! Вы хуже французов!
  
  Все присутствующие с ужасом смотрели на внезапную трагедию железного Аркадия.
  - Хватит истерик, Аркадий, - внезапно раздался властный голос из-за спины Пантелеймона. Когда Пафнутий отправился к полковнику Тряпицыну, тот как раз шел в комнату сына. - Ты уже не маленький. Нельзя принимать так близко к сердцу, когда кто-то говорит что-то, что тебе не нравится.
  - Но, папа, он же посмел про Отечество!
  - Твой брат любит наше Отечество не меньше нашего. Просто у них в городе сегодня принято острить даже по таким грандиозным поводам. Мне это тоже не нравится, но нужно идти в ногу со временем, Аркадий. Так что вытри слезы, умойся, причешись и пошли обедать. Апполинарий Андреевич с Анной Яковлевной уже приехали.
  
  Пафнутий повел Аркадия собираться, Пантелеймона услали к дворецкому Никодиму и хозяин дома с гостями остались одни.
  
  - Даже Анна Яковлевна приехала? - поразился отец Никита. Эдуард в свою очередь плотоядно потер ладони.
  - Приехала, - ответил полковник, пристально глядя на Эдуарда. - Что ты ему такое сказал? Только не ври.
  - Анекдот про то, что цель существования народа - содержание армии, - опустив голову, сказал Эдуард.
  - Что! - вскричал Виктор Сергеевич. - Ты сказал такое Аркадию?!
  - Я же рассказывал вам этот анекдот, папа. Встречаются как-то после Отечественной войны француз и Багратион. Француз, желая уязвить нашего легендарного полководца, ему и говорит: цель существования вашего народа - содержание своей армии. Дескать, ваши люди жить не умеют, им терять нечего было и только поэтому вы победили. А Багратион ему отвечает: а целью существования вашего народа отныне станет содержание нашей армии. И француз сразу стушевался. По крайней мере, в анекдоте. Вы же сами смеялись в кабинете. Вполне патриотический анекдотец, показывающий остроумие нашего героя.
  - По мне, так тоже, - вмешался деликатный отец Никита, чтобы разрядить обстановку.
  
  - Погоди, Никита. Во-первых, тебе это, конечно, все равно, но Багратион умер до окончания Отечественной войны. И Аркадию об этом прекрасно известно. Он, когда прочитал об этом трагическом эпизоде, так расстроился, что даже два дня зарядку не проводил. Уже поэтому он никак не мог воспринять твой анекдот, как юмореску. Во-вторых, ты же отлично видишь, как серьезно твой брат воспринимает свою будущую профессию. Я тебя просил над ним не подшучивать по этому поводу? Просил. Если бы ты не был сегодня виновником торжества, я бы поговорил в другом тоне. Надеюсь, таких инцидиентов, как говорите вы, сутяги, больше не возникнет?
  - Обещаю, папа, - горячо кивнул Эдуард.
  - Вот и славно. Вас это тоже касается, Сергей Игоревич. Если вы относитесь к той же породе остряков, что Эдуард, заниматься с Аркадием я запрещаю. Отдыхайте, гуляйте - мы вам очень рады - но без педагогики.
  - Что вы! - горячо ответил Сергей Подолянский. - Мне Аркадий показался очень интересным мальчиком. Думаю, мы подружимся.
  - Да? Ну и отлично. Ладно, молодежь, сейчас мы с отцом Никитой удалимся на некоторое время. Минут через пять вернемся и пойдем все ужинать.
  
  Хозяин дома со священником удалились.
  - Видишь, какие дела, брат Сергей? - обратился Эдуард к своему другу. - Всего пару лет меня не было, и во что они мальчишку превратили. Он и раньше любил все эти военные штучки, но теперь как с цепи сорвался. Совсем из ума выжил. Если бы не мама, прямо сейчас бы отсюда уехал. Ну, и новый слуга, конечно, нужен. И деньги, конечно.
  - Я вам запрещаю, Эдуард Викторович, высказываться в таком тоне о своем братце. Он отличный мальчик, и вообще! - запальчиво крикнул Сергей, но внезапно осекся, с недоумением уставившись на товарища.
  - Ого, - медленно протянул Эдуард. - Лихо он тебя за двадцать минут обработал. Эдак ты через неделю денщиком у него заделаешься. Впрочем, какое мое дело. Я тебе обещал, что устрою крышу над головой и питание - я сделал. О заработке уже сам договаривайся. Теперь по финансовой части мы в расчете?
  - В расчете, в расчете, - смущенно забормотал Подолянский. - Просто мне его немного жалко. Мальчику явно не хватает нормального общения. Занятия естественными науками помогут ему нащупать баланс, и все будет хорошо.
  - Да, пойми ты, пока ты будешь щупать баланс, он из тебя бравого вояку нащупает. Впрочем, смотри сам. Главное, не проболтайся про Трифона.
  
  - Не пойму, что тут такого? Зачем ты вообще все это нагородил? Ну, дал ты ему вольную, через два дня к тебе пришел городовой и попросил обознать труп бродяги, спрыгнувшего с моста. Ты решил, что это Трифон, и с тех пор тебя грызет совесть. Но ведь тело было обезображено, с чего ты решил, что это он? Насколько я помню, он у тебя высоты боялся. Да и вообще, он такой ушлый дядька, что счеты с жизнью сам сводить никогда не стал бы. Это тебе не я.
  - Да я и сам сомневаюсь, но тулуп уж очень похожий. Такой же латаный, дырявый. В конце концов, при нем же вольная была. Да и не в этом дело, он или не он? Главное, подтверждай, что я его в карты проиграл. Если вскроется, нового слуги мне не видать. Папенька проигрыш простит, а то, что вольную дал - никогда.
  
  - Чего же ты его выгнал?
  - Надоел до чертей. Если бы ты пожил с ним хотя бы неделю, не спрашивал бы. Да и пьяный я в тот день сильно был. Мы со Сморядковым явились догуливать. Тот послушал, в чем суть, да и взялся помогать. Он же здоровый черт: взял Трифона, сунул ему вольную за пазуху и выбросил с пожитками.
  - Понятно. Я-то молчу, но ты сам историю про карты каждый раз по-новому не рассказывай.
  - Импровизирую. Я же творческая личность. Ладно, пошли в коридор, там их подождем. Ты только за столом не расслабляйся, а то будет опять, как у Менаревича.
  - А что у Менаревича? Я все правильно тогда сказал и сделал. А за ковер я извинился и возместил. Лучше за собой следи и к этой, как ее, не приставай. А то муж ейный тебя застрелит.
  - Анне Яковлевне? Погляжу я на тебя, когда сам с ней познакомишься. А на Аполлинария мне тьфу! Этот Гружинин через три рюмки сам из беседы исчезнет. Ей-богу, ты такого еще никогда не видывал. Это феномен!..
  
  Праздничный обед был в самом разгаре. За столом присутствовали: семья Тряпицыных в полном составе, Аполлинарий и Анна Яковлевна Гружинины, Сергей Игоревич Подолянский и неизменный отец Никита. Обещалась графиня Стаканова, но, по-видимому, что-то не срослось. Вечер начался с сюрприза: Гружинин торжественно объявил, что пить сегодня не будет.
  
  - Надоело, господа! Сколько можно, в самом деле, отраву эту в себя заливать. Не поверите, меньше литра за день выпивать не получалось. Иной раз даже Анна Яковлевна замечание делала. Попахивает, говорит, от вас винишком так, что невозможно разговаривать. Нет, шалишь! Никто не говорит о полной изоляции, но пока сделаем паузу.
  - Похвально, Аполлинарий Андреевич, но в честь моего приезда одну рюмочку могли бы и пригубить, - сказал Эдуард, явно раздосадованный таким поворотом событий.
  - Ты же меня знаешь, Эдуард. Где рюмочка - там ведро. Нет, нет, извини.
  - Одну то можно...
  - Как тебе не стыдно, Эдуард, - одернула сына Ольга Евгеньевна Тряпицына. - Восхищена вашей силой воли, Аполлинарий Андреевич. А вам, голубушка Анна Яковлевна, даже немного завидую. Наш Виктор Сергеевич тоже порой уделяет Бахусу больше внимания, чем своей молодой жене.
  - Всему свое время, и время всякой вещи под небом, как говорит отец Никита, - невозмутимо сказал полковник Тряпицын. - За тебя, Эдуард.
  - Спасибо, папа. Спасибо, господа.
  
  - Аполлинарий Андреевич, как там насчет того дела, что мы сговаривались, - поинтересовался Виктор Сергеевич у соседа, когда застольная беседа развернулась по-настоящему. Насупленный Аркадий, за все время не проронивший ни слова, к тому моменту уже ушел в свою комнату, захватив дядьку Пафнутия и Пантелеймона.
  - Фи, как не стыдно, при дамах о делах говорить, - капризно скривила губки Ольга Евгеньевна.
  - С каких это пор? - удивился полковник.
  - Стаканова мне рассказывала, что в городе это сегодня считается моветоном: в присутствии дам о всяком таком говорить. Правда, Анна Яковлевна?
  - Не впутывайте в свои интриги Анну Яковлевну, маменька, - вмешался в разговор Эдуард. - Она ведь не может с вами, как с хозяйкой, не согласиться, но это не совсем так.
  - Аркадий, как ты разговариваешь с матерью! - в притворном ужасе воскликнула Тряпицына и тут же весело расхохоталась. - Вот она столичная молодежь! Остроумная, живая, непосредственная! Правда, Анна Яковлевна? А как вам наш Аркадий? Когда вы его в последний раз до этого видели? Неужели! Как время летит! Правда, он душка? Нет, ему всего десять лет. Представляете!
  - Мы и не собираемся долго о делах, разлюбезная Ольга Евгеньевна, - вежливо отвечал Аполлинарий Гружинин. - Все в порядке, Виктор Сергеевич, никаких дополнительных трудностей возникнуть не должно. Завтра-послезавтра к вам прибудет тот человек, о котором мы разговаривали...
  
  - Вот вы говорите, батюшка: Бог, Бог, - звучал в общем многоголосье фальцет Сергея Игоревича Подолянского. - А я вам, как студент, авторитетно заявляю: физика есть первопричина всего.
  - Так эту вашу физику Бог и создал, - невозмутимо отвечал отец Никита.
  - Так то оно так, но ведь...- тут Подолянский надолго задумался.
  - Лихо вы его, батюшка, - засмеялся Эдуард, - парировать-то ему нечем.
  - Но он сказал им: не бойтесь, мир будет вам. Благословляйте Бога вовек, - добавил отец Никита.
  - Истинно, батюшка. С вами спорить, что против Аркадия в солдатики сражаться. Надежд на победу - никаких. Лучше послушаем, как Апполинарий Андреевич разглагольствует.
  
  - Вот не пью, и отлично себя чувствую! Хотите верьте, господа, хотите - нет. Анна Яковлевна не даст соврать, я всегда говорю только то, что думаю. Ведь можно же веселиться и без вина. Простая истина, а не всем доступна. Вот, третьего дня с одним купцом сделку закрепляли. Он говорит, обмыть надо, иначе не по-людски. Я ему: что за средневековье, голубчик. Как будто от того, разопьем мы сейчас штоф или не разопьем, что-то измениться может. Знаете, как он на меня посмотрел?! Как на душевнобольного! Ха-ха-ха. А на следующий день что-то у него там случилось, и он сделку отменил. Представляете, если бы мы выпили за успех дела и такое произошло?! Что бы он тогда сказал?! Просто мракобесие какое-то! И это лучшие представители нашего народа! Давайте, Виктор Сергеевич, чокнусь с вами узваром. Ха-ха-ха. Голубчик, не сочтите за труд, передайте, пожалуйста, вон того поросенка. Нет, вы скажите. Вы же военный человек, Виктор Сергеевич, в скольких странах побывали. Где еще такое возможно!
  
  - Слышишь, как разливается? Соловьем, - шепнул Эдуард задумавшемуся Подолянскому. - Да хватит тебе о высших материях раздумывать. Против отца Никиты сам наш архимандрит спорить боится, а у него рот только во сне закрывается. И то не всегда. Как тебе Анна Яковлевна?
  - Что? А? - Сергей Игоревич глянул на товарища непонимающим взглядом, но тут же пришел в себя. - Красивая женщина.
  - То-то и оно. И умница вдобавок. А этот павлин ее все время заслоняет. С другой стороны, если бы он пил, она бы, наверное, и не приехала. Наверное, условие такое ему поставила. Хорошо бы ему в узвар водки незаметно добавить.
  - Заканчивай свои глупости, Эдуард, - возмущенно сказал Подолянский. - Это подло. Ты мне товарищ, но это подло! Помнишь, какой у Менаревича скандал вышел, когда ты Зиночке в бокал подливал? Того же хочешь?
  - Ладно, не горячись. Шучу я. Давай, лучше еще выпьем. Отец Никита, ваше здоровье...
  
  Хандра Аркадия оказалась настолько сильной, что его не развеселил даже двадцатиминутный конный бой. Соскочив с Пантелеймона, он сразу направился к письменному столу, взял в руки новенький томик "Трех мушкетеров", подаренный Гружининым, и прилег на диван.
  - Погуляйте пока. Я полежу, почитаю.
  На лицах Пафнутия и Пантелеймона выразилась крайняя степень удивления. Молча кивнув, они вышли из комнаты в коридор.
  
  - Совсем наш барин расстроился, - печально сказал Пафнутий. - Сам за книгу взялся средь бела дня. Причем про французов. Когда такое было? Ладно, раз время свободное выдалось, сходим к Даниле, расскажем про брата.
  - Может, вы сами, - несмело сказал Пантелеймон. - Я тут постою, вдруг барин чего-то захочет.
  - Ты чего, Данилы боишься? - удивился Пафнутий. - Такой большой и боишься? Он же никогда никого не бьет, просто буянить начинает. Если под руку не попадешь, сроду не ударит. Ты не знал?
  - Нет, - удивленно сказал Пантелеймон. - Мне Селиван сказал, что он всех разносит.
  - Селиван, Селиван. Крыса подгнедая твой Селиван, понял! - внезапно со злобой сказал Пафнутий. - Людей почем зря губит. Барин ему велит кого высечь, глянет пару ударов и уходит. А этот не унимается! Бьет, пока человек хрипеть не начинает. Если под него попадешь, не факт, что до солдатской службы дотянешь. Так что думай, прежде чем перед барыней шпингалетами размахивать.
  - Думаю, - вздохнув, ответил Пантелеймон. - Ладно, пошли.
  
  Сослуживцы зашли в кузницу и нерешительно остановились. Из закутка Данилы слышался оживленный разговор.
  - Кто бы это у него мог быть? - недоуменно спросил Онуфрий. - Гружининский Степан, вроде, всегда у Селивана пьянствует. По кучерскому обычаю. Глафира сейчас на кухне занята. Странно. Данила!
  Из закутка выглянул веселый кузнец, румяное лицо которого буквально светилось добротой.
  - Пафнутий! Какими судьбами в наших краях? Нешто новую подкову поставить себе решил? - воскликнул Данила и громко захохотал, довольный своею остротой. Из закутка тоже мощно захохотали.
  - Старые пока еще не износились, - пошутил в ответ Онуфрий, вызвав у кузнеца и его невидимого собеседника новый приступ громоподобного смеха. - Я хотел с тобой насчет твоего брата поговорить, но, вижу, ты сейчас отдыхаешь. Завтра тогда побеседуем. Там разговор сурьезный. Пошли, Пантелеймон.
  
  - Это кто тут за меня говорить собрался, - показался из тени незнакомый Пантелеймону мужчина.
  - Господи, Боже мой, - перекрестился Пафнутий. - Трифон! Ты?
  - Яйнее не бывает. Здравствуй, брат Пафнутий. Так что ты там насчет меня рассказать хотел?
  - Ты это как здесь? Нешто от нового барина сбежал? Тебя же на каторгу за это!
  - От какого нового барина?..
  
  -...Так что никакого нового барина я не знаю, - рассказывал Трифон, когда вся компания разместилась в закутке и выпила за встречу. - Эдуард Викторович меня только вольной пугал. Насильно мне ее всучил. Я все отшучивался, но как-то раз он пришел с каким-то медведем усатым. Тот меня взял за шкирку и выкинул вон. Это-то ладно, не впервой. Но если уж пошла черная полоса, так заканчивай мыться. Только я отряхнулся и стал раздумывать, где бы переночевать, ко мне подошел какой-то громадный бродяга и велел скидывать тулуп. Тот, что ты мне подарил на семнадцатый день рождения, помнишь, брат?
  - И ты отдал без боя! Почти новый тулуп! - воскликнул Данила. - Нужно было сразу ему с правой, как я учил. Я эту публику хорошо знаю. Им если по морде сразу не дашь, то потом уже сами не дадут.
  
  - Ты же знаешь, брат, что я драться не обучен. Я больше по торгово-хозяйственной части. Так вот, забрал он у меня все добро, включая тулуп, в котором вольная была, напялил на себя, а мне велел убираться. Пошел, в общем, он от меня быстрым шагом - я незаметно за ним крадусь. А куда мне еще идти? Дошли мы таким макаром до моста. Он там на перила зачем-то сел и хохотать начал. Причем так, Пафнутий, знаешь, по-идиотски: бу-гу-гу, гы-гы-гы. Тут как раз извозчик мимо проезжал с веселой компанией. Один из господ, в шутку, наверное, яблоком в бродягу бросил да и в лоб попал. Тот с моста и сверзился. Прямо с моим тулупом. Вот так я и остался без тулупа.
  - Чего ж ты, дурья твоя башка, к барину не вернулся? - спросил Данила.
  - Я хотел было, но этот бродяга меня далеко от дома увел. А когда я возвращался, на пути встретил шайку разбойников. Эти злодеи силой и угрозами заставили меня к ним примкнуть. Даже тулуп новый дали. О, это ужасные люди! Если бы я вовремя от них не сбежал, стал бы таким же душекрадом. Мы кочевали по стране, пока, наконец, не оказались в наших краях. Тут-то я от них и ускользнул.
  
  - Ты объясни, из-за чего тебе барин вольную дал? - спросил Пафнутий.
  - Откудова я знаю. Явно не от доброты душевной. Странный он какой-то, этот Эдуард Викторович. С младых ногтей его знаю, а понять никак не могу. Собирался в нашем доме постоянно всякий сброд. Я ему честно об этом говорил. "Не доведут нас эти люди до карьерных высот, Эдуард Викторович. Погубят они нас, Эдуард Викторович. До Сибири проводят, а потом домой с песнями вернутся". А он мне: заткнись, смерд, а то вольную дам. Они каждый раз, как соберутся, эту волынку затягивали.
  - Какую волынку? - не понял Данила.
  - Ну, разговоры о воле. Дескать, хорошо чтобы все вокруг вольными были. Так и подмывало им сказать: кто же за вами убирать-то тогда будет. Вот Эдуард Викторович наслушался этих речей да спьяну мне вольную и оформил.
  
  - А теперь вот Пантелеймона хочет на твое место взять, чтобы его там освободить, - задумчиво сказал Пафнутий.
  - Пусть что хотят, то и делают, - махнул рукой Трифон. - Я все равно человек пропащий. Вольная-то утеряна. Явлюсь завтра к Виктору Сергеевичу и пусть будет, что будет.
  - Это будет разумнее всего, - согласился Пафнутий. - Только вот Эдуард Викторович так дело повернуть может, что ты от него сам сбежал. Вообще, ничего не пойму в этом деле! Что ты, что он - оба какую-то ерунду несете. Сдается мне, что вы оба недоговариваете чего-то. Ты про каких-то разбойников плетешь, тулупы дарящих. Он про то, что в карты тебя не пойми кому проиграл, хотя с ним давно уже никто из знакомых за карточный стол не садится, если лишних денег нет. Какая-то оперетка получается. Впрочем, есть у меня одна мысль, как эту ситуацию разрешить. Если все получится, Трифон, снова станешь слугой Эдуарда Викторовича. Если нет - значит, нет. Главное, молчи и поддакивай. Согласен?
  - Согласен, Пафнутий, согласен. Всю жизнь руки тебе целовать буду, если дело выгорит.
  
  - А как же я? - тихо спросил Пантелеймон.
  - А что ты? По тебе будем дальше думать, по мере возникновения.
  - А что, наш господин Гулливер изволят быть недовольным, что люди среднего роста не обращают на него внимания в первую очередь!? - внезапно повысил голос Данила. - С высоты его грандиозного роста наши заботы, вероятно, кажутся ему мелкими и ничтожными?! Так вот, господин "Десять дюймов", я готов скрестить свой молот с вашим серпом в любое удобное для вас время!
  - Данила, заткнись! - недовольно сказал Пафнутий. - Судьба брата решается, а ты здесь с ума сходишь.
  - Что? А? - непонимающе сказал кузнец. - Да. Ты, Пантелей, зря обижаешься на Селивана за бутыль. Он ее разбил не нарочно, а спьяну. Зачем ты драться с ним тогда полез? Только врага нажил. Спокойней нужно быть, понимаешь.
  - Понимаю, - ответил Пантелеймон, уже начинающий привыкать к перепадам в поведении Данилы.
  - Ладно, - сказал Пафнутий. - Остается дождаться, когда господа во двор выйдут. Давайте сядем так, чтобы обзор видеть. Кстати, осталось еще что-нибудь?..
  
  
  Ждать пришлось недолго. Примерно через полчаса веселая компания господ появилась во дворе. Все, что они делали и говорили, прекрасно наблюдалось от дверей кузницы. Первым появился могучий полковник Тряпицын. Приложив ко рту ладони, он зычным голосом велел кучеру Гружининых, Степану, запрягаться. За Виктором Сергеевичем показался сам Аполлинарий Андреевич Гружинин, в котором уже трудно было узнать того веселого словоохотливого господина, каким он был в начале вечера.
  - Ничего не пойму, что случилось, - бормотал он полуразборчиво. - Анна Яковлевна почему-то обиделась. Уезжать вдруг решила? Так весело сидели. Чего она вдруг?
  - Ничего страшного, Аполлинарий Андреевич, она устала, вы устали. Они с Ольгой Евгеньевной по-женски немного поболтают, пока экипаж готовят, и поедете.
  
  За спиной разговаривающих возникли Эдуард, отец Никита и Сергей Игоревич Подолянский. Последний выглядел еще более унылым, чем обычно.
  - Рановато домой ехать собрались, Аполлинарий Андреевич, - весело закричал Эдуард. - Вот что значит, не пить весь вечер. Заскучали, небось, с выпивохами разговаривать?
  - Что ты, что ты, Эдуард, - неловко замахал Гружинин, с трудом сохраняя равновесие. - Это Анна Яковлевна захандрила немного. Я бы с удовольствием еще посидел.
  
  - Это какая Анна Яковлевна - зашептал Трифон на ухо Пафнутию. - Та самая, что три года назад у нас была?
  - Она, - кивнул в ответ дядька.
  - Ох, и красивая же барыня, - мечтательно вздохнул Трифон, - даже в городе таких не видывал.
  
  - Пойду я, наверное, уже домой, разлюбезный Виктор Сергеевич, - обратился тем временем к хозяину дома отец Никита. - Завтра экзаменовка у детишек, требуется хоть немного поспать.
  - Погоди, отец Никита, - взмолился полковник Тряпицын. - Я как раз новую главу вчера закончил. Тем более, такой день сегодня! Не имеешь права меня бросать.
  - Что говорю вам в темноте, говорите при свете; и что на ухо слышите, проповедуйте на кровлях, - кротко сказал священник. - Змий-искуситель ты и никто больше, Виктор Сергеевич. Знаешь, чем удержать. Ради ваших мемуаров я готов еще три ночи не спать.
  - А меня возьмете, папенька? - крикнул Эдуард, из которого буквально брызгала энергия.
  - Изволь. Только если будешь перебивать и зубоскалить, сразу выставлю за дверь, - сухо сказал полковник.
  - Договорились!
  
  В конце концов подали экипаж. Из дома вышли Ольга Евгеньевна с Анной Яковлевной, неброская красота которой заставила восторженно охнуть даже Данилу. После долгих прощаний Гружинины сели в карету и покинули гостеприимную усадьбу Тряпицыных.
  
  - Что такое с ним произошло, ничего не пойму, - недоумевающе сказал Виктор Сергеевич. - Ведь он не пил совершенно. И порошками никакими не дурманится, это я точно знаю. С чего вдруг его так повело?
  - Жалко, - грустно сказала Ольга Евгеньевна. - Анна Яковлевна и так редко к нам приезжает, а теперь я ее еще три года не увижу. Такая хорошая душевная женщина. Ладно, господа, я пошла отдыхать. Доброй ночи.
  - Покойной ночи, голубушка. Да уж, загадка, - задумчиво протянул Тряпицын.
  - Сия загадка, папенька, есть одно из тех великих чудес, которыми так любит озадачивать нас Господь, - заливаясь смехом, объяснил Эдуард. Подолянский с ненавистью посмотрел на товарища и открыл было рот, чтобы что-то сказать, но внезапно зажал губы ладонью и стремглав бросился к ближайшим кустам.
  - Молодежь, - добродушно сказал полковник.
  - Ибо от избытка сердца говорят уста, - добавил отец Никита и все дружно посмеялись.
  - Пора, - шепнул Онуфрий Трифону и они быстро направились к веселой компании.
  - Еще раз добрый вечер, господа! - громко сказал старый дядька. - Я вот здесь Трифону старые места показываю, а то, говорит, позабыл все в городе.
  
  Возникла гоголевская пауза, во время которой Виктор Сергеевич недоуменно смотрел то на Трифона, то на сына.
  - Ты это как здесь? - наконец спросил полковник. - Из-за границы сбежал, что ли?
  - Я ни за какой границей и не был, - с достоинством ответил Трифон. - Здравствуйте, барин.
  - Здорово. Как это не был? Ты мне скажи: тебя в карты проиграли или нет?
  - В какие ка...- начал было Трифон, но тут получил от Пафнутия ощутимый тычок под ребро.
  - Откуда я знаю в какие? - раздраженно сказал Тряпицын. - Что там у вас в городе сегодня модно, Эдуард?
  - "Фараон" или "мушка". А может, "стуколка"? - подсказал отец Никита.
  - Да какая разница! Так проиграли тебя в карты?
  
  - Разрешите объяснить, Виктор Сергеевич, - выступил Пафнутий.
  - Давай.
  - Эдуард Викторович решил вас немного разыграть. Он велел Трифону добираться до поместья свои ходом, а сам приехал, вроде как, налегке.
  - А зачем? - недоуменно спросил Тряпицын-старший.
  - Не знаю. Юмористика, наверно.
  - Зачем? - переспросил полковник у сына, который сначала явно растерялся, но теперь выглядел совершенно спокойным.
  - Действительно, папа, я никогда не проигрывал Трифона в карты. Неужели ты взаправду поверил, что я могу проиграть в карты что-то ценное?
  - Так какого черта!!! - заорал Виктор Сергеевич, вложив в этот крик все, что умел и даже больше.
  - Не горячитесь, папенька. Нелепая шутка, не более того.
  - Он не упал, потому что основан был на камне, - осторожно вмешался отец Никита. - Пошутил мальчик, что тут такого?
  - Ничего такого, но пусть кто-нибудь объяснит мне, на кой черт ему это понадобилось!!
  
  Совсем некстати для Эдуарда, из кустов показался Подолянский. Осмотрев присутствующих слезящимися глазами, он увидел Трифона и вскрикнул, после чего начал судорожно креститься.
  - Чего это с ним? - брезгливо спросил полковник.
  - Покойника узрел, - улыбаясь, сказал Эдуард. - Я ему наплел, что Трифон помер, вот он спьяну и испужался.
  - Ну, молодежь у нас пошла! - сплюнул Виктор Сергеевич. - Один творит черте что, другой - напивается. как десятилетний школьник. И это лучшие ученые люди! И после этого, отец Никита, ты мне будешь говорить, что будущее не за армией! Вот что я тебе скажу, дорогой Эдуард. Ты пробыл в доме меньше дня и за это время успел: испортить настроение мне, испортить настроение Аркадию, несколько раз нахамить за столом матери и нашим гостям. Я не знаю, может, для адвоката оно так и нормально, но мы люди простые. В общем, юморист, отдыхайте еще пару дней и езжайте обратно на учебу. Там от вас вреда меньше. Пойдем, Никита, я тебе почитаю мемуары. Вспомним о временах, когда молодые люди еще не научились летать как свиньи.
  
  Полковник вместе с отцом Никитой, который виновато развел перед остальными руками, направились в дом.
  - Спасибо тебе, Онуфрий, - протянул Эдуард. - Удружил. Не могли мне предварительно сказать? Я бы придумал, как эту ситуацию потоньше обыграть. И ты, Трифон, хорош. Ну, выбросили тебя из дома, зачем исчезать? Еще и комедию с тулупом устраивать. Ведь все мои городские приятели уверены, что я тебя выгнал и ты с моста сбросился. Придется теперь говорить, что ты твой брат-близнец. Имя новое носить тебе придется. А ведь сам виноват. Если уж исчез, так больше и не появляйся. Я бы сейчас нового слугу взял, и жил бы как король.
  Да, ребята, гляжу я на вас всех и оторопь берет. Младший брат - идиот, войнами бредящий. Папанька - алкаш, сманивший попа в собутыльники. Маменька ради моды готовы и синькой рожу покрасить. Вы-то, конечно, челядь, чего от вас ожидать. Но все же могли бы быть хоть немного поумнее. Эх, если бы не деньги, разве я сюда бы приезжал?! Впереди такие перспективы, а побываешь в этой глуши и сразу вспоминаешь, что на тебе с рождения весит неподъемный якорь. Ладно, я спать. Трифон, завтра с утра чаю подашь. За Подолянским приглядите, а то еще так всю ночь и проспит здесь в кустах. Адью!
  
  Эдуард ушел, оставив Онуфрия и Трифона в состоянии легкого ступора. К ним осторожно подошли Данила с Пантелеймоном.
  - Слыхали? - спросил Онуфрий.
  - Не особо, - ответил кузнец. - Когда полковник кричал, слышно было, а так нет.
  - В общем, твой брат снова при барине. Не знаю, правда, доволен ли он этим обстоятельством.
  - Конечно, доволен, - спокойно сказал Трифон. - Он такой всю жизнь был: подлый, двурушный. Но мне-то что. Главное, кусок хлеба и крыша над головой. Опять-таки выпить всегда есть чего. В принципе, Эдуард Викторович человек незлой. Бывает, даже барышней легкой поделится, когда сам не в кондиции. Нет, жить можно.
  - Вот и славно, - сказал Пафнутий. - Ладно, побегли в детскую, Пантелеймон. Чувствую, Аркадий Викторович сейчас выпишет нам гауптвахту. Ой, выпишет...
  
  Через три дня Эдуард уехал, забрав с собой Трифона, триста рублей и Сергея Игоревича Подолянского, не оправдавшего надежд Аркадия. Когда, выведя следующим утром личный состав на зарядку, юный корнет наткнулся в кустах на безмятежно похрапывающее тело студента, он так рассвирепел, что даже пнул беднягу носком сапога. С того момента судьба несостоявшегося репетитора была предрешена. Аркадий перестал с ним разговаривать, полностью сосредоточив свои педагогические усилия на Пантелеймоне. Похоже, он твердо вознамерился вырастить из казачка преданного денщика.
  
  Несмотря на все сложности обучения, Бурш оказался вполне доволен таким поворотом событий. Теперь его практически не занимали по хозяйству, а что еще нужно ленивому человеку в этой жизни. Любовный треугольник Тряпицыных и Пантелеймона распался сам по себе, так как Ольга Евгеньевна больше ни разу не зазывала его в свои покои. С одной стороны, это было хорошо и безопасно. С другой - у Пантелеймона время от времени возникали сомнения, все ли он правильно сделал в последний раз. Впрочем, это уже совсем другая история.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"