Я помню его глаза, впалые светло-голубые пятна. На блюдечке песочной пыли было спрятано все: брови, переносица, веки. Только его глаза, казавшиеся почему-то круглыми, смотрели на меня.
"Живой?"
Кто спросил, не знаю. Может даже не спросил, а подумал сам я так. Но мой мозг об этом не думал, а только о том, живая ли это мальчишеская фигура, сидевшая под бронетранспортером и облокотившаяся спиной на его колесо.
- Саша, Саша? - трясущимися пальцами легонько дотронулся до его плеча. - Саша! - стукнул сильнее, и смотрел на пыль с песком, ссыпающуюся с его одежды.
- Жив вроде, все нормально, - успокаивает меня кто-то стоявший сзади.
Но мои глаза внимательно, сантиметр за сантиметром, осматривают его голову. На светло-рыжем песке, скрывавшем его волосы, ни одного темного пятнышка от крови, как и на груди, на руках.
Кто-то протянул к его горлу руку и приложил несколько пальцев к сонной артерии:
- Не могу найти. А где она? - спросил он.
- Где-то тут, - пытаясь найти слюну во рту, чтобы ее проглотить, для смачивания глотки, прошептал я.
Но рукой я боялся дотронуться до его горла.
- Нашатырь нужен, - сказал кто-то.
- Да, - вроде бы согласился с ним я.
А Сашка смотрит на меня, так и не моргнув. Его глаза, маленькие круглые серовато-голубые чашечки, провалившиеся в глазное дно, смотрели на меня, так ни разу и не моргнув.
- Рука!
- Что? - смотрю на его ладошку, упертую в ствол автомата.
- Вроде бы дрогнула? - шепчет сосед, так же как и я боявшийся дотронуться до него.
А тот смотрел и смотрел на меня, или сквозь меня, как в пустоту.
- Саша, ты же дышишь? - показалось мне, заметив шевельнувшуюся поросль под его носом.
- Так, ребята, уступите, я медбрат! - твердый и громкий голос сержанта, растолкавшего нас в стороны, привел в себя всех.
...И Сашку. Брови его вздрогнули, как и полуоткрытый рот.
- Контузило парня, что не видите. Будет жить.
И только сейчас заметил, как из его уха сочится бесцветная жидкость, как и из глаз, оставляя после себя темные полоски а песочной маске.
"Жив, жив!" - обнимаю сержанта, что-то говорящего мне. И только через несколько секунд понял, что он говорит, не сводя, как Сашка, с меня глаз: нужно принести носилки. Но я так и не пойму, для кого. Для окровавленного парня, которого вынесли из разбитой кабины ГАЗ-66 и положили рядом с черной ямой, образовавшейся от взрыва, и провалившегося в нее обода колеса. ...Или для Сашки, который так сидел под колесом бронетранспортера, всего в метрах шести-семи от этой машины. До этого он просто наблюдал за проходившей мимо него колонной авто- и бронетехники.
- "Итальянка", - предположил кто-то из соседей, - накачали ее до нужного давления машины, наезжающие на нее, и она дождалась своего взрыва.
На носилки уложили Сашку и понесли его в сторону кунга КамАЗа с красным крестом. А того парня забрали чуть позже, несли его безжизненное тело с болтающимися руками, свисающими с носилок, к БТРу, стоящему сзади взорванной машины.
Прибежал к нам сапер с собакой. Он прятал от нас свои глаза, будто чувствуя, что виноват перед нами в этом взрыве. А мы, молча, наблюдали за ним без осуждения: в чем он виноват(?), этот солдат, как и его или наш командир. Кто подумать мог, что эта мина могла находиться посередине низины, а не на дороге. И так получилось, что мы ее нашли сами, прокладывая себе новую дорогу в высохшей пойме реки, стремясь обезопасить себя.
Кто знает, где тебя ждет смерть.
...А Сашка. Мы к нему пришли позже, он лежал на носилках, упершимися своими рукоятками на камни, рядом с госпитальной палаткой. Голова его была забинтована, а глаза - улыбались. А мы легонько жали ему руку, которая сдавливала наши пальцы. Он жив.