Серега рожал. Он лежал на земле, широко расставив согнутые в коленях черные от кровищи и грязи ноги, и тужился, дико кряхтел, мелко дрожа опавшим вдруг животом. Серые, обычно тихо-усмешливые его глаза зака-тились и теперь страшно белели на черном, искаженном мукой лице.
Глеб сидел рядом, гладил товарища по плечам и плевал иногда в ладони, пытаясь влажными ими освежить Серегину грудь, лицо.
Ночь мерцала над ними одною своей звездой. Была теплынь, парило, и тучи бежали по небу, то и дело за-крывая колючую эту звезду.
Серега вдруг отчаянно вскрикнул, заскрежетал зубами, и тотчас вослед этому дикому вскрику раздался дол-гий, но тихий плач. Младенец выпростал головенку из развороченной задницы бедолаги и шел теперь споро, бойко. Глеб сначала опешил и не сразу его подхватил.
Младенец был мокрый, темный, весь в сгустках крови и кале. Сморщенный, с зажмуренными точно от стра-ха глазами, он все время тихо пищал.
Глеб сдул-смахнул с него грязь и ловко перегрыз пуповину.
- Во, Серега! Ты молоток! - сказал он, поднеся новорожденного к сразу опавшему, съежившемуся лицу Се-реги.
Тот слабенько усмехнулся, глянул на младенца и тут же закрыл глаза.
Вдали, у самого горизонта, стали мелькать зарницы. Точно громадный кто-то моргал там, урча сердито.
Глеб прижал мокрый комочек локтем к себе, схватил другой рукой Серегину ногу и поволок его по глубоко вспаханной, мягкой земле к недальним кустам. Рванул теплый, но сильный ветер, и первые крупные капли, не-ожиданно тяжелые, ледяные, ударили Глеба по голове и потным плечам.
Ливень внезапно встал сплошной чернотой вокруг, так что Глеб уже не помнил, где здесь кусты. Молнии си-ренево грызли небо и, обдав все поле судорожным дрожащим светом, гасли, вспугнутые грохотом и пальбой.
- Во дает! Во дае-от! - приговаривал Глеб, пряча младенца поглубже под мышку себе.
Мокрый белый Серега красиво точно взлетал в свете молний в огромной и темной луже.
Глеб вдруг подумал, что молния может ударить рядом в кусты, но тотчас же отогнал этот страх. Что-то буд-то шепнуло ему: не ударит, не посмеет, - они ж с младенцем...
Гроза кончилась внезапно, как началась. Зарницы уже метались в другом конце поля, но гром раскатывался порою еще внезапно ярко над самою головой. Однако уже не лило: редкие капли падали с веток оказавшейся рядом большой рябины.
- "Точно ведь - садануть могла!" - подумал Глеб с непонятным себе восхищеньем. Он сел на взгорок, уйдя всей задницей в мокрые, теплые комья земли, и облизал наконец малютку. Она была горька, солона, но пахло от нее такою свежестью народившейся новой жизни, что Глеб, обычно смешливый, беспечный, подумал серьезно вдруг, что перед ним человек ведь целый...
- Эх ты, баклажка, - сказал он ласково, стараясь не расцарапать крошечное нежное тельце обычной щетиной своей. - Эх ты, бля...
...Стоять на коленях Глеб устал и неприметно осел задницей на пятки, сохраняя выражение тупой горечи на замаранной красной роже. Павленко уже не слушал его нытье, вышел из-за конторского простого стола, про-шелся по комнате, скрипя новыми сапогами. Подошел к вдруг замолкшему Глебу:
- Я те, тварь, настрого приказал: младенца свиньям скормить! Почему не выполнил?
- Дак ребенок же... - начал опять Глеб и замолк беспомощно, а следом и застонал, не в силах продолжить. Павленко запустил длинную когтистую лапу в Глебову шевелюру и тянул, тянул за жесткий русый вихор. По-том выпростал член из белесых фронтовых своих галифе, провел им, еще сморщенным, темным, по Глебовой милой ряхе. Глеб готовно, точно делу обрадовавшись, губами схватил, начал чмокать, сосать, стараясь не обра-щать внимания на тянущую боль в затылке.
Член председателя стал жестким и длинным, как и сам Павленко. Глеб старался не заглатывать глубоко, со-средоточился на алой головке. По опыту знал: это всегда забирает больше. Но Павленко пхал и пхал, напирая, чтоб глубже проникнуть в парня. Разнообразя удовольствие, хлестал упругим Глеба по носу и по щекам.
Кончил Павленко, однако, для Глеба и для себя внезапно, на щеки. Густая малафья капнула на сапог предсе-дателя, и почти тотчас свернулась на нем маленьким червячком. Глеб быстро слизнул его.
- Кто выблядок-то? - спросил Павленко.
- Девка...
- Тем более...
- Мы уж и назвали ее... - Глеб опять помутнел душою.
- Поторопились! - жестко отрезал председатель. - И чего это Серега рожать на посеве удумал?
- Дак... как подгадаешь-то? - развел Глеб руками. - Мы ведь раньше по пять месяцев носили обычно.
- Носили вы, бляди!
- Да все пацаны ведь были... - Глеб снова развел руками беспомощно и вдруг всхлипнул:
- Пощадите девчонку-то!..
Павленко, меривший контору широкими шагами, остановился, потом подошел к парню, сомлевшему уж от горя, осевшему как-то набок.
- Ладно ты, не реви, мудило! - сказал вдруг проникновенно, тихо. - Ты ведь одно пойми: ее же растить особо, не как пацаненка, надо. А вот как? Кто ж и знает у нас?
- Да уж мы вырастим, - слово даем, ваше высокое благородие!
- Слово, слово... - буркнул Павленко. - Ладно уж, под твою ответственность! Ширинку-т застегни мне, а то ласки от вас так просто и не дождешься...
Глеб как на крыльях летел. Встречные думали: вольный он теперь или в девки его окончательно записали. Но чем ближе к своему бараку на скотном дворе был Глеб, тем больше понимающих взглядов встречал он: здесь уже все знали о том, что Серега, который и рожал-то ведь редко, принес вдруг девку, - природную, на-стоящую девку с маленькою еще пиздой, - товар здесь редкий, почти уже позабытый.
Вечером, после работы, на скотном собрались знакомые мужики: хитрый, с толстой приятной рожей Тазик Хабибулин, пленный поляк Зигмунд да братья-близняшки Федот и Нефед, оба дурашливые, смешливые, вечно беременные и с бантами меж ног. Только у Федота бант был всегда голубой, а у Нефеда - лимонного какого-то цвета. Подтянулись также ребята из МТС, из теплиц, из правления пришел хозработник.
В старом корыте, в свежей соломе, розовел голый младенец. Рядом на лавке гордо сидел Серега, широко расставив мохнатые, но стройные ноги, с набухшей грудью. Он неловко поправлял солому вокруг малютки своими толстыми, черными пальцами, вздыхал и ласково-конфузливо порой матюкался.
Мужики, сопя, окружили его, заглядывали в корыто, придерживая тяжелое, грубое дыханье; они жадно всматривались в младенца, точно ища чего-то, и отходили прочь, уважительно покряхтывая, качая кудлатыми и лысыми головами. Обычно, выйдя на свежий воздух, тянулись за самосадом.
- Слышь, Серег, а как молоко кончится, чем кормить будешь? - спросил, лукаво скалясь, Тазик, извест-ный прикольщик.
- А как мы пацанчиков наших кормим? - отвечал Глеб, ухмыляясь от уха до уха, радостный, гордый за друга
- Панна будет брать в рот? - деревянно осведомился Зигмунд.
- Ты чего! Она ж девка... - нахмурился Серега. Он подумал, что нужно будет как-нибудь всей фермой отъе-бать эту вражину, чтобы так не хамил.
Глеб не сразу сообразил, поморгал часто-часто и спросил осторожно:
- А как же еще, Сережка-т?
- Ты еще! Дубина... Она же де-вуш-ка! Разве с ней так возможно? Да она, верно, и не проглотит...
- А картошку? - деловито осведомились разом Нефед с Федотом.
- Картошка ж для нее еще тяжельше! - сказал Серега строго, но гораздо, гораздо мягче. - Ротиком не ухва-тит...
- А пуре? Его пить можно, - сказал Тазик.
- Это другое дело! - кивнул Серега. - Только оно ведь без витаминов. Один крахмал.
Мужики тяжко задумались.
- Я траву для нее сбирать буду, для Феньки-то, - вдруг очнулся от думы, просиял Глеб.
- Белену, что ли? - спросил Тазик.
Мужики грохнули. Даже Зигмунд вдруг улыбнулся тоненько, ядовито.
Федот с Нефедом устали думать, легли на грязный пол и занялись вечной своей любовью. Тазик помочился на них в самый такой момент. Зигмунд тоже хотел, но его отогнали: нечего, мол, раз уж пленный.
Горн у правления дал сигнал отбоя, все кинулись по своим баракам.
Серега с Глебом остались одни. Глеб почти суеверно потрогал Серегу за набухшие, большие его сосцы. Тот взял расхныкавшуюся малютку, облизал ее и сунул к соску. Фенька сразу успокоилась, зачмокала деловито, важно.
- Даже глядеть приятно, - сказал Глеб. - А ощущенья?
- Ничего себе. Сосет же.
- Так не то ж сосет!
- Да ладно тебе! Хорош придираться...
Поев, Фенька успокоилась и уснула. Серега уложил ее в корыто, прикрыл соломой, тряпочками. Потом лег на полати, расслабился. Глеб осторожно начал его качать, разминал ему с доброй, рассеянною улыбкой.
- Знаешь, - сказал. - Я так люблю твой хуй ласкать! Он у тебя какой-то... ну это... Ну башковитый, что ли. Серьезный он!
- Смешной ты, Глеб! Фантазер мой милый...
- Во-во, только наедине можем по-людски объясниться. А так на этом поганом, нечеловеческом воляпюке.
- У нас же с тобой серьезно...
- А у Тазика с Зигмундом несерьезно? А у Федота и кошмарного Нефеда этого?
- Почему Нефед-то кошмарный? Ты спал с ним, что ли?
- Раз всего. Но ведь два часа меня он!.. И не спускал.
- А если это любовь? Петрушка-то у тебя от кого?
- Петрушка от Федота, но это так, совсем даже скучно было. Банально как-то, и только в рот.
- Но Петрушка крепкий парень ведь получился! Сколько ему, - пятнадцать, да?
- Уже Павленке сосет вовсю. Ты хоть попробуй с ним, вы же не родственники.
- С кем? С Павленкой?
Парни захохотали, но тотчас и придушили хохот: ребеночек заворочался, заурчал.
Среди ночи Глеб разбудил Серегу:
- Слышь, Сергей! Я придумал, как ее искусственно прокормить.
- Ну и как? - еще сонно спросил Серега.
- Пюре, а в него потрухаем все мы, кто хочет. Вот тебе и витамины, Серж!
- Эх, жаль, что красные опять победили, Глебчик! При коммунистах мы могли бы позволить себе молочные смеси из ГДР...
Ночью Глебу приснился салон и он, совсем юный и скромный паж, играет на фортепьяно. За синим окном метет метель очередного переворота. А Глеб не думает уж о нем: он положился на судьбу совершенно. Той же ночью пришли к нему моряки, разбили фортепьяно, нассали в вазы, а Глеба "поставили на правеж", то есть еба-ли придирчиво-долго, глумясь и дымя его же гаванскими сигарами. Глеб потерял сознанье. Очнулся он здесь, на ферме, в кровавом дерьме из собственной жопы. Над ним склонилось широкое смуглое лицо молодого мужчи-ны. Он пристально вглядывался в Глеба. Тот вспомнил, что можно уже не жить, собрал всю харкотину и изрыг-нул ее в рожу хама. Сил, впрочем, ему не хватило: харкотина вся упала ему же на подбородок, стала стекать на грудь.
- Дура! - изумился чернявый хам. - Я ж тебя полечить хотел...
Это и был Серега...
Время жатвы подкатило в середине августа, как всегда, вместе с жаркими последними днями и бархатными ночами, когда уже заполночь над разомлевшей землей загадочно и тепло посверкивал звездопад.
Деревня неделями пустовала. Все мужики дневали и ночевали в поле. С рассвета там тарахтели тракторы, едва поспевали веять и молотить. Павленко, весь черный от пыли, надсадил глотку и теперь молча раздавал хле-сткие удары своей нагайкой. На нее, впрочем, уже недосуг было и оглянуться.
Серега и Глеб одни остались на скотном дворе, и им было немного совестно, что они не участвуют в общей битве за урожай. Серега ходил с перевязанной грудью и даже прихрамывал. Глеб тревожился за него. Но Фень-ка в корыте своем и горя не знала: ела, кричала, писала, какала и спала.
Наконец, Павленко выгнал в поле и Глеба с Серегой.
...Стемнело. Во втором часу ночи все уже улеглись под комбайны. Глеб с Серегой и Фенькой приткнулись в стожке на краю большого луга. Серега покачивал корзинку с Фенькой, а Глеб перебирал его черные волосы возле уха.
- А странно... - сказал вдруг Глеб задумчиво и туманно.
- Что странно? - откликнулся тотчас Серега, млея от ласки, но и озлясь на Глеба: Фенька только уснула, за-чем бормотать сейчас-то?
- Странно, что ты девчонку родил. Раньше из нас обоих я ведь рожал, и одних пацанов. А теперь вдруг ты, - и сразу здрасьте вам, женскую особь! Что-то меняется в нас, ты не находишь?
- Тс-с! Какая разница, дурачок?
Звезды, мохнатые, добрые, близкие, как морды серебристых собак, мерцали над ними.
Глеб резко встал, отошел за стожок. Ему вдруг стало тревожно, захотелось схватить Серегу за плечи и тор-мошить его, тормошить, крича: "Я не хочу больше, чтоб девок! Ее ж заебут, пойми!"
Глеб не стал курить возле стога, быстро пошел к речушке между черных ракит.
Вода обожгла: здесь били ключи. Глеб сразу упал на дно, схватил зубами что-то юркое, скользкое, мягкое, проплывавшее мимо. Хрустнул косточками, сглотнул, - наверно, рыбешку. Потом резко ударил задницей о ко-рягу и вынырнул на поверхность.
Дышал тяжело, распахнувши губастый рот, но не плыл, - лежал на воде, раскинув руки и ноги, звездой. Раза два в спину ему ткнулась колючая рыба. Глеб вспомнил, что однажды, когда он лежал вот так же, раскрывшись, - в жопу ему заплыла пиявка. Глеб хмыкнул, перевернулся, поплыл споро к берегу.
Душа была вновь спокойна. К тому ж урожай уже весь убрали, завтра в полдень Мокошь звала хлеборобов на праздник свой.
Утром, чуть свет, мужики потянулись со стана к Павленковой избушке, кособоко стоявшей на взгорке у въезда на ферму. Молча, зевая, почесываясь, рассаживались они у палисадника прямо на траву, еще мокрую от росы. Привычная кожа принимала влажную ласку земли с сонным равнодушием. Стояла тишь, небо рассветало медленно и лениво, но знобкость раннего августовского утра быстро прошла, испаряясь желтоватым туманом.
Тазик Хабибулин пришел на этот раз в обнимку с Федотом. Нефед приехал верхом на пленном Зигмунде, который весь был потный от напряжения и красный от ненависти, и, как всегда, молчаливый.
Нефед аж рот раскрыл, увидав, что Федот ищется в паху у хитрого Хабибулина.
Федот смутился, отсел от Хабибулина, только стрелял глазами порой в смуглого, с черной шерстистой гру-дью татарина. Тот откинулся на штакетник, утомленно прикрыл глаза темными веками, - видно, чернил их на сон грядущий. Федот всегда просил мужиков, чтобы ебли его с косметикой на лице. Те смеялись над ним, но прихоть невинную выполняли.
- Ты чего, Нефедка, ворчишь? - спросил удивленно Серега и даже корзинку с Фенькой перестал качать. - Сам, небось, с Зигмундом всю ночь сосался, а братана за еблю с другом, мудак, винишь!
- Как же, он же ж от меня уже ждет! - закричал Нефедка, почти как заплакал. - А Хабибулин, небось, мальца моего всего придушил винтом своим длинным...
- Ща проверим! - строго сказал Серега.
Федотка пожал плечами, молча встал в стойку. Толстая его задница с двумя русалками открылась дотошной красной ручище. Серега запустил, просунул потом поглубже. По его внимательному, напрягшемуся лицу было видно, что он нащупал там что-то.
- В порядке малец твой! - сказал он затем, но все еще шарил. - Шевелится... Ой, а это что?..
Серега напрягся и потянул. В руке у него блеснуло что-то. Мужики сгрудились, рассматривали. Нефед даже лизнул недоверчиво.
- Шарики, бля, каки-то, - заключил Нефед. - Железные вродь на скус.
- "На скус"! Деревня!.. - передразнил вдруг Глеб. - Это ж шарики такие! Для удовольствия чтоб. Помню, у нас в Петербурге...
- Хуя ль пиздишь? - спросил Федот. - Они ж холодные, бля, небось, - какое ж и удовольствие?..
- Заткнись! - Серега внимательно покрутил пять сверкающих шариков на бечевке между черных от грязи не-ловких пальцев. - Глеб, ты ж из нас один образованный, - говори!
- А что говорить? Вы разве поймете... У Павленки я их видал...
- Да это что ж, мужики, татарин у начальника спиздил их? - спросил Серега грозно. - Ах ты, блядь! Харя ты косоглазая!
Хабибулин струхнул, побледнел под медным своим загаром:
- Чего, мужики? У него еще есть... Он и сам поиграться мне дал.
- А ты что - дите - с цацками такими играться? - все еще грозно наступал на него Серега.
- Да бери их, бери! - отступил Тазик и махнул рукой. - У тебя ж девчонка...
- Ладно, гад, потом разберемся... - сказал Серега и спрятал, очень довольный, шарики под тряпье в корзинке с Фенькой.
Глеб хитро подмигнул дружбану, но Серега сделал бесстрастное, невнимательное лицо.
Тут и Павленко к ребятам вышел.
Те легли в кружок, кверху задницами. Павленко, спустив трусы, присел между их голов. Потом мужики по-ели, стали Павленку всего облизывать. Тот поворачивался к ним, поднимал руки, ноги, кряхтел от удовольствия. Совали и в рот, но Павленко выдергивал, не хотел пока. Да и нужно было для Мокоши поберечь.
Закончив свой туалет, Павленко хлопнул в ладоши. Глеб и Серега, как старшие, открыли сарай при избе, вы-тянули из черного его зева короб, полный сапог, штанов, рубашек.
Сначала одели Павленку во все новое, - в зеленый, из хлопка, френч, в зеленые шаровары с лампасами. На ногах у него возникли розовые, с загнутыми носками чувяки, - их при поступлении в колхоз Павленко у Хаби-булина отобрал. На голову себе Павленко надел всю в золоте конфедератку пленного Зигмунда.
Мужики зацокали языками, - так понравился им нарядный, свежий с утра председатель.