Мальчишки вечно грезят о морях,
Их в небо манят дерзость и отвага.
А я мальцом мечтал о лагерях
И северной романтике Гулага.
Кому-то снились радуга и бриз,
Тайфуны, штормы, смерчи, ураганы.
А я в ребячьих снах, как декабрист,
Этапом брел к верховьям Васюгана.
А позже бут отчаянно кайлил
И планы строил дать на волю тягу,
И с кем-то пайку кровную делил,
И братом звал безродного бродягу.
Влекло парнишку в гиблые места,
В завьюженные северные дали...
И вот — сбылась заветная мечта,
И сны мои в реалиях предстали.
Прощай, свобода! Завтра — на кичман.
Я все предвидел, но сыграл рисково...
Развеялся романтики туман,
Как только сзади лязгнули засовы.
Мне четко дал понять бухой старлей,
Метеливший меня в приемном шлюзе,
Насколько явь страшнее и подлей
Наивных робингудовских иллюзий.
И сразу стал желанным солнца свет,
Едва я здешний мрак познал воочью,
Смекнув, что дни пяти ближайших лет
Потянутся сплошной полярной ночью.
Накрылась юность каменным мешком,
Пресытилась березовою кашей...
Такая вот романтика. С душком.
А пахнет долгим сроком. И парашей.
Переоценка
Здесь вам не тут!..
(из анекдота)
Еще вчера, восторженный придурок,
Я рвался в эти стылые края,
Внимая трепу приблатненных урок
И россказням бывалого ворья.
Кручинился о попранной Отчизне,
Заслушиваясь Галичем с кассет.
И зона мне казалась школой жизни,
Когда о ней витийствовал сосед.
Гордился дедом, сгинувшим навеки
В чахоточном лагпункте дальняка,
И сутками торчал в библиотеке,
Штудируя премудрости УК.
Что взять теперь с наивного кретина
За то, что так стремился, баламут,
Туда, где нет застоя и рутины,
В тот мир, где по понятиям живут.
Короче, под влияньем вздорных книжек
И баек про лягавых и братву,
Решил отведать наш безмозглый чижик
Всех прелестей системы наяву.
И сразу же салаге поплохело,
Все тошно стало и не по нутру —
И то, что вши терзают бело тело,
И шмоны, и побудки поутру.
Что всякий прапор, пьяный в уматину,
Здесь мнит себя Всевышнего сильней,
Что узников считают за скотину,
Да и харчуют хуже, чем свиней.
Так то — менты! Но ведь и сами урки
В застенках уживаются с трудом:
То сцепятся за хавку и окурки,
То просто жрут друг друга поедом.
А если кто попал по первой ходке, —
Вся эта свора мелкого жулья
Радушно разведет его на шмотки,
Обчистив аж до нижнего белья.
Поскольку тут и с водкой напряженка,
Ни девок нет, ни фильмов, ни газет,
То зэков развлекает обнаженка,
Когда кого-то ставят буквой «зет».
Понятно, что пахан — не Римский Папа,
Да и братки — не братья во Христе,
И пытки здесь похлеще, чем в гестапо,
И кумовья — садисты еще те!
Что «все вокруг свои» — байда пустая.
Где «волк в законе» — символ-абсолют,
Где правят сила и законы стаи,
Там слабых заплюют и заклюют.
Я не слабак, но мне не по приколу
Свой промах, что не въехал, дуралей,
Пройти заочно курсы этой школы,
Чтоб ввек не знать ее учителей.
Вот клоун! Да ведь я за эти годы
Осилить мог бы даже институт!..
Один лишь плюс, что прелести свободы
Оценишь и полюбишь только тут.
Система «ниппель»
Бессовестно предвзят в своих оценках
Реалий бытия кремлевский враль:
В его подаче наша жизнь в застенках
Похожа на агитку-пастораль.
Оно понятно, в царских-то чертогах
Мир видится красивше раза в три,
Чем узникам в централах и острогах,
Познавшим жизнь с изнанки, изнутри.
Едва ль слыхать не знавшему неволи,
Тому, кто сам на нарах не сидел,
Стон зэков о судейском произволе
И вопли про ментовский беспредел.
Расскажут ли сидящему на троне
Те, кто при нем привыкли падать ниц,
Об ужасах, творящихся на зоне,
И мерзостях узилищ и темниц?!
Генсека оградят от этой темы —
Про мытарства в Бутырке и Крестах...
Зато любой, кто был в тисках системы,
Готов присягу дать, что было ТАК:
Повсюду строем. Руки за спиною.
Под дулом автомата все равны —
И старый вор, и сявки-горюны.
Немногие — с осознанной виною,
А тысячи — без всяческой вины.
Да, укатали нас крутые горки!
Со многих облетела мишура —
Вплоть до того, что за косяк махорки
Ставали петухами фраера.
Им бог судья, козлам и гомосекам.
Я ж — о своем, о главном, о другом:
Как трудно там остаться человеком,
Когда одни животные кругом!
Ведь всех, кто не прогнулся под «режима»
И зад лизать хозяину не стал,
Давила репрессивная пружина —
Да так, что выживал один из ста.
Всех, не желавших влиться в круг сохатых,
Тех, кто ершился и перечить мог,
Живьем гноили в БУРах и пресс-хатах,
В расчете раскрутить на новый срок.
Но в пику этой гнусной камарилье,
Терзавшей нас до самого звонка,
Мы все же живы! Нас не заморили.
И ссучить не смогли — кишка тонка!
А доблестным ментам и прокурорам
За лагерную нашу благодать
Сегодня полстраны желает хором:
— Чтоб век им всем свободы не видать!
Respice finem!
Захочешь спать, но видишь не постель,
А узкий гроб, и что тебя хоронят.
С. Есенин
Депрессия. Жестокая усталость.
Бездарный и нелепый жизни путь...
И как тут ни крути, одно осталось:
По пьянке шею где-нибудь свернуть.
Покинуть мир, уйдя двадцатилетним,
Мальчишкою, в расцвете юных лет.
Пусть будут слухи, домыслы и сплетни,
Но выхода иного просто нет!
.........
Судьбу себе сломав в один «присест»,
Всю молодость я шел путем тернистым.
Но после всех красот тех дивных мест
Стал видеть мир махровым фаталистом.
— Забудь, — шептали, — плюнь и разотри!
Мол, в тех краях весь цвет страны томился.
И я бы плюнул. Но болит внутри —
Так ноет, будто стержень надломился.
Не надо бы былое ворошить,
Кляня себя за гон в угарном смерче...
Давно пора решить, как дальше жить, —
Но некогда. Я чую запах смерти.
Избави бог, я вовсе не блажу,
Не хнычу, дабы выжать чьи-то слезы,
И руки на себя не наложу,
И не зачахну от туберкулеза.
Ведь я не из числа больных чудил,
Чтоб всуе кликать смерть и злые силы.
Но нюх мой никогда не подводил,
Когда меня флажками обносили.
Хотя и не мечусь, как идиот,
Развязки страшной жду не без причины:
В избе моей слезоточит киот
И в нос шибает тленом мертвечины.
Кошмары стали мучить по ночам,
Я верить стал провидцам и спиритам.
И чудится, что жесткий мой топчан
На гроб весьма похож по габаритам.
Хотя дурные помыслы гоню,
Поскольку сам себя в жмурах не числю,
Но вновь и вновь, по десять раз на дню
Меня бросает в жар от черной мысли.
— ТАМ спросится за все, — учил отец.
Но были мне смешны его нотации.
А ведь и впрямь, бог — главный наш истец,
Вершащий суд без права на кассацию.
Но я готов пред Господом предстать,
Найдя уже и в этом утешение, —
Что, максимум, потянут лет на пять
Грехи мои, грешки и прегрешения.
Здесь, на Земле, не лучше, чем в аду!
Поэтому без мук предсмертной тряски
Я так спокойно и смиренно жду
Грядущей неминуемой развязки.
.........
... Досадно лишь, что сгину ни за грош:
В какой-нибудь скандальной заварушке
Мне сунут под лопатку финский нож
Залетные ханыги-побирушки.
Покину землю, как и был — никем,
Хоть тщился стать Фигурой паче чаянья.
Но даже на жиганском сходняке
Меня почтут минутой умолчанья.
Не будет слез и траурных венков,
Заупокойных месс и некролога,
Лишь кто-то из оставшихся дружков
Съязвит, что мне туда, мол, и дорога!
Что ж, я готов хоть завтра околеть.
Коль срок приспел, то денусь-то куда я?
А впрочем, мне и не о чем жалеть,
Мир этот бесприютный покидая.
Курносая с косой уже близка,
Но мне бояться смерти нет резона.
Снедает лишь предчувствия тоска,
Что даже там мне снова «светит» зона.
Бессмертья нет. Мы все уйдем в свой срок,
Мы все, в конце концов, сей мир покинем.
А мне уже пора, — такой мой рок:
Alea jacta est. Respice finem!
Баклан
«Да сколько ж объяснять, что я — ничей:
Не белый, и не красный, и не ваш! —
Из мест, где не выносят стукачей,
Где ставки «кровь за кровь» и «баш на баш».
Оттуда я, где правят мразь и гнусь,
Где козырь самый веский — кулаки...
Добейте лучше! Или я вернусь
И вырву ваши хищные клыки.
Ведь я, в натуре, сам быков грызу,
Козлам подметки режу на ходу.
И если жив останусь — зуб за зуб,
Я вас и под землей тогда найду!»
... С таким «волчарой» был и я знаком:
Он в сводках слыл грозой окрестных сёл.
Но снова оказавшись под замком,
Заблеял: — О, какой же я козел!
Новогоднее
Закрой дувал, товарищ, кому ты кандагаришь?
Что смотришь на меня, как на душмана?
Ведь ты лицо себе протротуаришь,
Коль выну я свой «паспорт» из кармана.
Хоть в вашем деле наглость — важный фактор,
Но здесь не та раскладка. Ша, братушка!
Уж лучше бы тебе попасть под трактор,
Чем вот под эту — справа — колотушку.
Я мирный гражданин и чту законы.
Зачем же ты меня упрятал в клетку?
Не лезь, а то сорву твои погоны
И выпорю тебя, как малолетку.
Забрал-то ты меня с какого пива?
Врубись — и отпусти меня до дому.
Ужель тебе приятней перспектива
Калекой стать — такому молодому?
Коль я взбешусь — чертям тут станет жарко
От праздничной кровавой опупей!..
А впрочем, Новый год — уже насмарку:
К застолью-то я точно не успею.
И я себя в душе уже поздравил
Заранее — с грядущим новым сроком...
Ну, а тебе твоя игра без правил
Еще не раз по жизни выйдет боком!
Я помню!
Памяти А. Ш.
Восьмерки я выписывал, круги ли,
А все одно несло к родным местам.
Не дал мне сбиться с курса мой Вергилий —
Из тех, кто очень мудр не по летам.
Он следовал за мной незримой тенью,
Мой воз проблем взвалив на свой хребет,
Умел стелить соломку при паденье
И в чувство приводить в угар побед.
Он был со мною честен до предела,
Во всем правдив и скуп на похвалы.
Зато уж если шел со мной на дело —
Я был спокоен за свои тылы.
А лиха он со мной хлебнул изрядно —
Хранитель мой, надежнейший друган,
Служа мне верной нитью Ариадны
В блужданиях по дантовым кругам.
Когда в Атляне и на «Сороковке»
Забил я на воров и мусоров,
Он даже там стоял на подстраховке,
Не дав мне наломать кровавых дров.
Я часто отвергал его советы
И делал все назло и поперёк...
Он все сносил. И вывел меня к свету.
А вот себя, однако, не сберег.
Прожил на белом свете мой Вергилий
Едва каких-то тридцать лет всего!..
Я сына привожу к его могиле,
Чтоб рос малец похожим на него.
Штормит!
С. Семянникову
Успокойся, браток, это вовсе не буря,
Мы видали с тобой не такие шторма.
Разве легче нам было на «крытке» и в БУРе
Или меньше по зонам хлебнули дерьма?
Укачало? Бывает... Я тоже в запое.
Кувыркаюсь. Гусарю. Мочу зехера.
Но уж лучше в горячке, чем снова в забое
Мерзлоту Колымы выдавать «на гора».
Я в откате. А ты пятый месяц в осадке.
Нас списали с тобой не на берег — в тираж.
И заклинило руль, и в движке неполадки,
И привычно колотит похмельный мандраж.
Не кручинься, братишка, такое ль бывало! —
Мы годами не видели солнца с тобой.
И теперешней жизни тайфуны и шквалы
Нам сейчас — как линкорам балтийский прибой.
Завтра небо свинцовое вновь будет синим,
Шторм не вечен, вот-вот установится штиль.
Мы с тобой никогда свой корабль не покинем,
Хоть не все нам желают семь футов под киль.
Знаю, трудно, бродяга! Но нам не впервые.
Что там буря, коль нас даже черт не берёт?
Нет, назад уже поздно. Отдать носовые!
Ну, попутного ветра! И — полный вперед!
Сверчки
Анархия немыслима в зиндане,
Где властвует понятий шариат.
И тут холоп всегда обложен данью,
И здесь рабы привычно шестерят.
Едва лишь новичка заводят в клетку,
С порога ясно, кто на что горазд, —
С кем можно хоть сейчас идти в разведку,
А кто за пайку хлеба мать продаст.
Не надо быть психологом маститым,
Не нужно слыть фрейдизма знатоком,
Чтоб не попутать фраера с бандитом,
А сявку — с настоящим босяком.
Здесь нет на стенах «Правил» в строгих рамках,
Но лишь рискни нарушить их чуток!..
У нас без всяких табелей о рангах
Любой сиделец знает свой шесток.
В правилке не откупишься за взятку,
Зато платить придется — будь здоров!,
Когда влетишь в лихую непонятку
И сдуру накосячишь зехеров.
Разборки в зоне — это вам не цацки:
Здесь спросится за все и завсегда.
И все же толковище по-босяцки
Куда честней советского суда.
Ответь, коль наследил, как грязный боров,
Хоть знал, что спрос за это будет крут,
Что в «терках» нет условных приговоров
И на поруки тоже не берут.
Тут некому поплакаться в жилетку,
Когда предложит лагерный пахан
Одно из двух: ломиться на запретку
Иль дальше жить, подавшись к петухам.
Другие же стремглав летят до штаба
Спасти свой зад козлячьим «косяком», —
Понятно: кто по жизни слабже бабы,
В зиндане вряд ли станет мужиком.
Непросто выжить в скверне непролазной,
В тисках объятий мачехи-Руси.
И здесь, конечно, есть свои соблазны,
Но бди! — Не верь, не бойся, не проси.
При нашем повсеместном произволе
Мир здешних мест не столь уж и жесток.
Эх, дай нам бог, чтоб и на вольной воле
Любая падаль знала свой шесток!
Бродяга
Все надобно забыть: суды, этапы, ходки...
И он, ловя свой фарт, от прошлого бежит,
Мотаясь по стране — от Бреста до Находки,
Юдоль свою влачит, как будто Вечный Жид.
А то, что вечен он — в том нет сомнений даже,
Коль все года сложить, что дал когда-то суд, —
Скопилось лет под сто в его «рабочем стаже"...
Хотя у нас в стране по стольку не живут.
И там, где все сидят, бывают непоседы,
Кому не в кайф сполна тянуть свои срока.
Он был как раз таким, и сбил собак по следу, —
Слинял, хоть оперчасть ждала его рывка.
Носило с той поры его по белу свету
Почти что десять лет — с вокзала на вокзал,
Но трудно быть овцой по волчьему билету,
Хоть если даже ты железно завязал.
Да разве это жизнь? — сплошные передряги!
Чем вечно в страхе жить — уж лучше под замок!
... Не зря ему на днях взгрустнулось по тюряге,
Ведь от судьбы сбежать еще никто не смог.
Но снова он ушел, вскочив в экспресс на Ямбург,
Где и решил рвануть в последний свой побег:
Когда вагон заснул, он молча вышел в тамбур...
Теперь его живым не взять ментам вовек!
Да будет так!
Где же ты, моя Сулико?
(из песни)
Субтильной деве в карцере не место!
И незачем ей мыкаться со мной,
Ведь Муза не являлась до ареста
Любовницей моей или невестой,
А уж тем паче, верною женой.
Но вот, поди ж ты, здесь, в колымской схиме,
Где властвует спартанский неуют,
Я вожделенно славлю это имя,
Хоть мне она — никто. И тут с такими
Режимники свиданий не дают.
Однако Муза запросто могла бы
Сама ко мне спуститься с облаков
И жить здесь сколько хошь, скучала кабы...
Но, видно, представляет участь бабы
В толпе оголодавших босяков.
И кто бы пожелал прекрасной даме
Услышать за спиной затворов лязг
В завьюженном, промозглом Магадане,
Где даже сутки кажутся годами?!
(Особенно самцам — без женских ласк).
Тогда как наши Музы на «гражданке»
Флиртуют с кем-то, охладевши к нам,
И ходят к ним ночами на свиданки,
И курвятся, подавшись в содержанки
К зажравшимся эстрадным звездунам.
Но что мне до чужих гулящих бестий,
Когда все думки — только про одну?
Даст бог, она дождется честь по чести,
И мы, как прежде, снова будем вместе,
И я ее ни в чем не упрекну.
Я обвиняю!
Не суди, да не судим будешь.
(из Библии)
И если даже то, что я пишу,
Зачтется мне в суде последним словом, —
Скощухи я вовек не попрошу,
Каким бы ни был приговор суровым.
А кто они — вершители судеб? —
Лжецы и виртуозы словоблудия,
Бесстыже превратившие в вертеп
То, что мы чтили Храмом правосудия.
Они свой след оставили везде, —
С Пилатова суда и Инквизиции
До троек ГПУ-НКВД,
Блюдя свои кровавые традиции.,
Сократ по их веленью принял яд,
Джордано Бруно кончил жизнь кошмаром.
Но снова в обвинителях сидят
Те, кто и сам по маковку замаран.
Да как же верить в честные суды,
Когда дают убийце год условно?!
Но всё возможно, коль взиманьем мзды
Запачканы все судьи поголовно.
Их сборище «сионских мудрецов»,
Едва не заходясь в экстазном плясе,
Сгноит тебя за кражу огурцов,
Но за мильон — отпустит восвояси.
А в подтвержденье прозвучавших строк
Найти не сложно тысячи примеров,
Включая в них и будущий мой срок
За выпад в адрес этих лицемеров.
Хоть и правдивей их я во сто крат,
И многажды безвредней этих гадин,
Прогнивший репрессивный аппарат
Как раз ко мне и будет беспощаден.
Блюстители закона завсегда
Служили не Фемиде, а Мамоне.
А нас за непочтение суда
Давили безо всяких церемоний.
Но даже государственный террор
Не в силах сладить с крепнущей молвою
О том, что часто вор и прокурор
Повязаны порукой круговою.
Верховный суд — еще не Высший суд,
Перед которым все в свой час предстанут
И где уже мздоимцев не спасут
Ни прокурорский, ни судейский статут.
Я вижу мир таким, каков он есть,
А значит, есть резон в моем протесте:
Как можно обращаться: «Ваша честь!»
К тем, у кого — ни совести, ни чести?!
Шурави
Он кровью искупил свою вину,
Как в годы оны смертник из штрафбата.
(Но речь идет совсем не про войну —
Она как раз ни в чем не виновата).
Беда случилась позже. И не там.
А здесь — когда вернувшись из Афгана,
Застал свою Отчизну капитан
Отдавшейся на откуп чистогана.
Стране родной внезапно став чужим,
Помыкавшись, как праведник в вертепе,
Он вздыбился на правящий режим,
Решив помочь народу сбросить цепи.
Но даже воин, знавший толк в борьбе,
Не смог увлечь людей на баррикады,
Поскольку подневольной голытьбе,
Привыкшей к порке, пряников не надо.
А тех, кому неведом рабский страх,
Кому претят жандармские порядки, —
Их принято лечить на Северах,
Согласно прокурорской разнарядке.
Кто шел партийной линии вразрез
И жил по калькам чуждой нам морали,
Смолкали навсегда, попав под пресс...
Вот и его в свой час к рукам прибрали.
Поник, обрюзг и разом поседел
Мятежный друг афганского Кармаля,
Когда ему спецы заплечных дел
Все кости в КПЗ переломали.
А позже был последний марш-бросок —
В «Столыпине», а не на самоходке —
На самый крайний северо-восток,
Транзитом от Лубянки до Чукотки.
И здесь, в аллахом проклятых местах,
Он ад увидел — самый настоящий!
Хотя и не нашел на воротах:
«Оставь надежду всяк сюда входящий».
И он — едва живой, худой, как жердь, —
Вошел туда, в кулак собрав нервишки,
А вслед ему уже смотрела смерть
Глазами автоматчика на вышке.
Однако не страшил ее оскал
Опального расстригу-капитана,
Который встречи с ней давно искал —
Тогда еще, в горах Афганистана.
Вот и на зоне он не стал мудрей,
Контуженный войной Аника-воин,
Послав подальше здешних блатарей
И дерзко потешаясь над конвоем.
Такое сотрясанье всех основ
Довольно скоро стало всем не в жилу,
Не любят отморозков-шатунов
Матерые сидельцы-старожилы.
И вынесла решение братва
Призвать его к ответу за гордыню —
Спросить, чтоб он ответил за слова,
За кои положняк стучать по дыне.
Потом, конечно, можно и простить,
Учтя, что он раскается повинно,
А если нет — немедля «опустить»,
Поставив наглеца под пиковины.
Задумано все было по уму,
А кончилась затея как-то глупо:
Всего пять лет добавили ему,
Всего лишь пять! — за три жиганских трупа.
... Он искупил вину свою, как мог,
И, как умел, ошибки все исправил.
Теперь ему судья — один лишь бог,
А мы его судить едва ли вправе.
Доигрался!
Он был азартен. И судьбу пытал —
Играл в бильярд, на скачках и в картишки
В надежде сбить на этом капитал...
Но всякий раз тянул одни пустышки.
Извечно попадавший в переплёт,
Удачи не видавший даже близко,
Бухтел он, что шампанское не пьет
Тот, кто садясь играть, боится риска.
А сам частенько жизнью рисковал,
Буквально балансируя на грани...
И как-то захлестнул эмоций шквал
Безмозглого мечтателя в катране,
Где выйдя на серьезных пацанов —
Катал, что виртуозно шпилят в стиры,
Наутро он остался без штанов,
А также без машины и квартиры.
Реванш задумав, сявка влез в долги.
И тут же в прах проигрывался снова.
Так всюду накосячил, хоть беги! —
Да выхода и не было иного...
Метался наш беглец по городам
С полгода. Но расплата приближалась —
Таких спецов пустили по следам,
Которых невозможно взять на жалость.
Но вновь ушел от пули фраерок,
Менты его попутали, растяпу,
Навесив за бродяжничество срок
И сбагрив с глаз подальше по этапу, —
Туда, где предъявляют должникам
Аборигены брежневских бастилий,
Пуская их за баней по рукам.
Вот и его по делу «опустили».
В сей притче о картежнике лихом
Премного назидательной морали:
Теперь павлин гарцует петухом —
Очко его в «очко» и разыграли...
Спрос рождает предложение
Зазря шершеляфамя по сусекам,
Где бабами не пахло отродясь,
Становишься терпимей к гомосекам,
Вступая с ними в экстренную связь.
Когда натрешь мозоли плотской твердью,
Втихушку рукоблудя сам с собой,
Начнешь ценить «сестричек милосердья»
В обличье братцев масти голубой.
А ты попробуй, срок отбарабаня,
Когда без самки жить невмоготу,
Хотя бы раз не побывать за баней,
Где эти блудни вечно на посту.
Интим порой желанней кровной пайки.
Поэтому прикормленный петух —
Смазливый хмырь в зачуханной фуфайке
На зоне гарней вольных потаскух.
И что бы мы потом ни говорили
О сучьей сути лагерных подруг,
Но там последний чай несли педриле —
Как дань за кайф оказанных услуг.
Куда ж деваться, коль и на «гражданке»
За эти же постыдные дела
Не гомики — так знойные путанки
Ощиплют нас в борделях догола?!
Куда податься?
Я вечный гастролер, всю жизнь в командировках —
В тех самых, где дают билет в один конец,
Промерзший до костей в полярных стажировках,
Где в строгой схиме жил, как праведник-чернец.
Незыблемой была судьбы моей константа:
Я с юности влачу скитальческий свой крест,
Всех прелестей хлебнув планиды арестанта
По дантовым кругам не столь уж дальних мест.
А впрочем, даже здесь я жил довольно сносно,
Где длинные рубли и вечные снега,
Где валят и козлов, и вековые сосны,
Где только идиот рискнет уйти в бега.
Сгорали тут свечой те, кто скулил по дому,
Бродяг же никуда отсюда не влекло.
И как не прикипеть к бараку обжитому,
В котором завсегда и сытно, и тепло?
Но самый добрый сон кончается когда-то, —
Глядь, а пятнадцать лет остались за спиной!
И я почти рыдал в тот миг, когда солдаты
Захлопнули за мной калитку в «дом родной».
Ну, и куда теперь податься бедолажке?..
Как тут ни маракуй, но карта так легла,
Что завтра же мне быть в ближайшей каталажке,
Коль нету за душой ни хавки, ни угла.
А там, в конце концов, вернусь и помирать я
Все в тот же лагерек, где был еще вчера,
В котором ждут кенты, надежные, как братья,
Которых не предам, пока не дам жмура...
Предчувствие
Все в норме. И дела мои в порядке.
И сам еще покуда жив-здоров.
Но вечно пребываю в непонятке,
Почто душа всегда уходит в пятки,
Как только я завижу мусоров?
Ведь все кошмары той системы сучьей
Ушли в забвенье, порастя быльём.
Почто ж тогда ночами бьюсь в падучей
И столько лет храню на всякий случай
Свой сидор с сухарями и бельем?
Не лезу в криминал и в авантюры,
Но с памятью своей живу не в лад, —
Ведь мня себя эстетскою натурой,
Доныне пуще шмоток от кутюра
Ценю свой старый лагерный бушлат.
Живу, не зехеря и не бакланя,
Но маясь ностальгической хандрой,
Глушу чифир без всякого желанья,
А в качестве НЗ в своем чулане
Держу заначку с салом и махрой.
И, словно бы за прошлое в отместку,
Мне рукопись чужую принесут —
О тех, кто там, а в качестве довеска
Всучат под роспись грозную повестку
Кому-то (но не мне!) явиться в суд.
И даст понять зловредная бумажка
(Да и курьер с «макаром» на ремне),
Что это — хитрый ход, а не промашка,
Намек, что снова плачет каталажка
Не по кому-то, а как раз по мне.
Припомнит мне послание ментовье
О прошлом, что осталось за кормой, —
Об Ивделе, Губахе и Ростове...
Вот оттого-то вечно наготове
Стоит в углу походный сидор мой.