Выжженное белой звездой небо и горячий гудрон; длинная улица, по сторонам которой теснятся низкие дома красного кирпича, крытые шифером. На крышах, почти на каждой, сидят коты и зыркают зелеными и желтыми глазищами - туда-сюда, туда-сюда. Им интересно и иногда кажется, что они разумны, все понимают.
Я ненавижу котов. Они слишком пушистые. Они по-настоящему пушистые, если вы понимаете, что я имею в виду.
На завалинке сидит старик Бонни. На нем клетчатая рубашка и ветхие джинсы. Бонни дергает пальцами козлиную бородку и внимательно читает роман Камю "Чума". Или притворяется, что читает, потому что уже полчаса смотрит на одну и ту же страницу. Я ненавижу Бонни. Он прикидывается интеллектуалом.
Напротив, у лавки, стоит в цветастом халате на голое тело тучный Инка. Он курит длинную сигарету, или притворяется, что курит, потому что этот чертов Инка не умеет курить; он просто изводит хорошие сигареты. Подержит дым во рту и выпустит его.
Я как-то сказал Инке:
- Инка, сволочь, твою мать, зачем ты портишь сигареты?
- Просто так.
- Просто так?
- Да.
- Хм. Хитрец ты, Инка. Ладно, тогда угости меня сигареткой, хитрый Инка!
- Нет.
С тех пор я его ненавижу.
Дальше по улице на самодельной виселице покачивается Сэмми. На нем серый пыльник, брюки защитного цвета и белые тапочки. У Сэмми выпученные глаза, лицо в синих отечных пятнах и сломанная шея. Я ненавижу Сэмми. От него воняет.
А еще Сэмми - чокнутый. Вернее, был когда-то. Несколько дней назад он ударил по лицу Клару, веселую рыжую девчонку Клару, беременную Клару, которая вот-вот должна была родить. Поэтому Сэмми и повесили. Теперь он покачивается под перекладиной и смотрит на мир выцветшими глазами; такое чувство, что Сэмми все-таки жив, что он все видит и слышит.
А вот и сама Клара, рядом с виселицей; ее фотография, пришпиленная к кресту двумя канцелярскими кнопками, трепыхается уголок на ветру. Клара хмурится с фотографии. Перед крестом - могила, земляной холмик, на котором лежат ветки искусственной вербы. Ветки пожертвовал Инка. Он долго искал в своем магазине, что бы такое ненужное пожертвовать, и нашел.
Бонни в день похорон Клары отталкивал всех и самостоятельно копал сухую, изъеденную трещинами землю. Клара была его внучкой.
- Бонни, давай оттащим ее на кладбище и свалим в общую могилу! - сказал я ему. - Зачем надрываешься?
- Надо, - отвечал Бонни.
- Зачем?
- Надо.
Чертов Бонни, как же я его ненавижу!
Ребеночка, которого родила Клара, кормит смесями тетя Ирина. Ей за сорок, она глухонемая и большегрудая; она кормит почти всех детей, родившихся в городе. Сейчас у тети Ирины на попечении трое: один мальчик и две девочки.
Я стою у запыленного окна и смотрю на улицу. На кровати в углу лежит Вера. Она тяжело дышит и поглаживает выпирающий живот; на ней сорочка из шифона и мягкие белые тапочки. Лицо у Веры бледное, на щеках - болезненный румянец. Я поставил на тумбочку перед кроватью ночник и включил его; и теперь по лицу и телу Веры ползают разноцветные, рубиновые, канареечные, сине-зеленые кругляши. Надеюсь, кругляши успокоят ее. Я люблю Веру.
Вера шепчет сипло, будто отхаркивает слова вместе с воздухом:
- Кир! Кир! Ну Кир же!
- Чего? - спрашиваю я.
- Налей воды. Ради Бога, налей воды!
Я молчу.
- Кир! Кир!
- Что?
- У меня пересохло в горле. Я не могу дышать!
Я не отвечаю. Я гляжу в окно. Над домиком профессора Дюка дым стоит коромыслом. Из открытых форточек сыплются искры. Если бы окно было открыто, я бы услышал, как профессор матерится, перемежая ругательства научными терминами. Примерно так: "*уева плазма!"
Инка глядит в ту сторону. Бонни притворяется, что читает, но на самом деле тоже глядит. Сволочной Сэмми, который посмел ударить беременную женщину, не глядит. Он занят: качается из стороны в сторону на ненадежной своей веревке.
- Кир! Ну Кир же!
- Что?
- Кажется, начинается... Кир!
- Что?
- Я говорю, начинается! Схватки! Ох, как же больно! Позови, пожалуйста, Бонни! И тетю Ирину!
- Нет.
Вера поворачивается на бок и смотрит на меня заплаканными глазами. Ее волосы липнут к потному лбу, губы потрескались и дрожат.
- Кир... ты же любишь меня, правда?
- Да.
- Тогда зачем мучаешь?
Двери профессорского дома распахиваются. На пороге стоит сам профессор: он худой и длинный как палка, совершенно лысый. На щеке у него ожог от кислоты, глаза огромные, как у кота во время случки. Дюк держит в руках медицинский чемоданчик. Он размахивает руками и что-то кричит, разевая беззубый свой рот. Мне смешно. Я ненавижу этого недоноска, который считает себя самым умным.
Бонни откидывает книжку, встает, судорожно дергая пальцами бородку. Инка исчезает в магазине. Через минуту появляется на пороге с ломиком в руках.
- Я не мучаю, - говорю я. - Я просто пытаюсь тебя спасти. Я закрыл все окна и все двери и теперь никто не убьет тебя, никто не коснется тебя, никакой вирус с этой выжженной планеты не проникнет в тебя. Ты родишь ребеночка, и мы будем жить все вместе, втроем, в этой маленькой комнатке.
- Кир! Ну Кир же!
- Что?
- Дай мне воды, пожалуйста!
- Нет.
Они все бегут в наш дом: Инка, Дюк и седой Бонни. Они громко топают по хлипкой лестнице, раскачивают перила и кричат, отчего с потолка мне на голову сыпется штукатурка. Но я готов. Я, черт возьми, всегда готов бороться с людьми, которых ненавижу. Я готов бороться с ними словами и делом. А еще - при помощи винтовки с гладким и длинным, как вечерние тени, стволом.
Они колотят в дверь. Дюк кричит:
- Сто семнадцатая перегонка прошла успешно, Кир! Я синтезировал антивирус! Столько лет прошло, но у меня, наконец, получилось! Получилось! Открывай!
Он совсем не думает о том, что Вера умирает. Он радуется, что удалось синтезировать лекарство. Вот подонок!
Я направляю дуло винтовки на дверь и произношу четко и размеренно:
- Мама - это сказочный персонаж. Вроде тролля или Опасного Черного Кота. То, что вы собираетесь сделать, это грех. Вы собираетесь создать чудовище, вызвать к жизни демона! Если бы отец Якоб был жив, он бы сказал вам! Он бы процитировал Святое Писание, и вы бы поняли, что это Божий промысел! Что наш город - Город Без Матерей, потому что на то Божья воля.
- Кир, ты же не знаешь, - вмешивается Бонни, - когда-то было не так. Когда-то женщины, родив ребенка, не умирали. Они жили и растили детей. Так было!
Тогда я говорю:
- Я не верю, что вы изобрели лекарство. Я не верю, что просто так, с неба, может свалиться спасение. Чтобы спастись, надо работать, вкалывать в поте лица. Стараться! А вы пришли и говорите: открой, мы спасем Веру. Но сколько веры должно быть во мне, чтобы я открыл?
- Кир, не сходи с ума! - орет толстяк Инка. - Немедленно открой!
- Нет! Если я открою дверь, в комнату проникнет вирус!
- Вирусу дверь не помеха!
- Не верю.
- Это не только твой ребенок! Это ребенок общины! Это не только твоя женщина, это женщина общины! Если она умрет, тебя повесят, Кир! Потому что есть шанс спасти ее, а ты не хочешь им воспользоваться!
- Сколько мне еще нужно выдумать причин, чтобы вы поняли, что я просто боюсь?! - кричу я, захлебываясь собственным страхом. - Да, я боюсь, но выстрелю в любого, кто попытается взломать дверь! Ни у кого в нашем городе не было матери! Что произойдет, если она появится? Дети будут расти сосунками, слабыми и привыкшими к материнской любви! И эта планета убьет их! Нет, пусть уж тетя Ирина остается единственной матерью. Она не любит детей. Она хорошая мать, единственная мать.
- Ломай дверь, Инка.
Захрустело дерево, качнулась мне навстречу обитая коричневым дерматином дверь.
Я выстрелил. Я стрелял очень долго, заворожено наблюдая как в дверях появляются дыры с лохматыми краями, слушая, как кричат снаружи Бонни, Инка и Дюк.
У них даже имена не русские.
Ненавижу.
* * *
Бледная в четверть неба луна освещает длинную-длинную улицу и кошек на крышах, которые выбирают место повыше и принимаются мяукать на луну. Они мяукают хрипло и протяжно, и иногда кажется, что кошки воют.
Вера спрашивает слабым голосом, кутая ребеночка в простынку, от которой пахнет хлоркой:
- А почему у кошек не умирают матери? Как им удается размножаться?
- Так ведь у нас разные организмы! - весело отвечает профессор Дюк, возвращая пустой шприц в чемоданчик. - Совершенно разные!
- Откуда ты знаешь? - спрашивает Бонни. - Ты даже профессор ненастоящий. Все настоящие профессора давно умерли.
- А я жив, - смеется профессор Дюк. - Жив!
Бонни пожимает плечами. Он сидит перед окном на табурете, а глухонемая тетя Ирина перевязывает его руку грязной тряпкой. На тряпке выступают темные пятна, в воздухе пахнет спиртом и жженным деревом.
- И, все-таки, это странная планета, - говорит Бонни. - Посмотрите, какая огромная луна! Я читал в книгах: здесь должны быть сильнейшие приливы и отливы.
- Здесь нет морей, Бонни, - говорит Дюк.
- Я читал, - шепчет старик. - Земля - прекрасная планета.
- Зачем нам Земля, Бонни? Мы привыкли жить здесь.
Я их прекрасно слышу и вижу, хотя нахожусь не в квартире. Я нахожусь на улице, подвешенный к столбу вместо чокнутого Сэмми. На мне серая, пропитанная потом майка, шорты из синтетика и белые Верочкины тапочки. У меня сломана шея, и я, кажется, мертв. Рядом стоит Инка и задумчиво курит, выпуская дым изо рта. Иногда он протягивает руку, чтобы подтолкнуть мое тело, и я раскачиваюсь на веревке, а ненадежное дерево уютно поскрипывает над головой.