Аннотация: Рассказ написан в соавторстве. Специально для БД.
- Я - телепат, - говорит мне братишка.
А я устал. Лежу в густой ярко-зеленой траве и смотрю в небо. Глаза слипаются, и я наблюдаю за ленивыми облачками. Облачка похожи на сахарную вату, и я вспоминаю детство, родителей и "чертово колесо". А еще качели-"лодочки". Здоровская была вещь!
- Я - телепат, - повторяет братишка.
- Ты умеешь читать мысли? - спрашиваю я тихо. Скорее зеваю, чем спрашиваю. Любой бы на его месте понял, что ко мне сейчас лучше не лезть.
Но мой брат - необычный.
Он - дебил.
Брат говорит:
- Нет, не умею.
Минуту молчит, слышно только, как он возится в траве, устраиваясь поудобнее. А я смотрю на небо, похожее на бледно-голубой кисель, в котором плавают куски сахарной ваты. Я любуюсь небом, которое напоминает мне бескрайнее море, глубокую Марианскую впадину. Кажется, если встану, то немедленно провалюсь в небо. Утону в нем.
Поэтому надо лежать-лежать-лежать.
Засыпать-засыпать-засыпать...
Но брат не дает мне уснуть. Он говорит:
- Я умею двигать вещи.
Говорю:
- И я умею. Ничего сложного. Вот, смотри.
Беру за приклад свой пистолет-пулемет "Вихрь" и протягиваю его брату. Поворачиваю голову, смотрю на него.
Брат не спешит брать оружие. Сквозь травинки я вижу его лицо. Братишка хмурится, ковыряется пальцем в носу, другой рукой непрерывно гладит свои жиденькие волосы цвета грязной соломы.
Он говорит:
- Не так.
Брат говорит, растягивая слова и не прекращая гладить волосы. Не прекращая ковыряться в носу. Он говорит:
- Я думаю. Вещь движется. Вещь движется с помощью моей мысли.
Я вздыхаю, резко поднимаюсь и сажусь на землю. Поспать мне, по всей видимости, так и не удастся. Откладываю "Вихрь" в сторону. Достаю из кармана пачку сигарет.
Прикуриваю, защищая слабый огонек зажигалки от ветра. Курю, продолжая смотреть на небо - мы с братом сидим на вершине холма и небу от нас никуда не деться.
Вниз лучше не глядеть. Земля загажена окурками и пустыми пивными бутылками. Как здесь умудряется расти трава - непонятно.
Курю, и табачный дым рвется в небо, присоединяется к облачкам. Сам становится большим грузным облаком.
Идиотские мысли, и чтобы их прогнать, я говорю:
- Это называется телекинез, братишка. Не телепатия, а телекинез.
Я курю и смотрю в небо. Потом я говорю:
- Если ты умеешь двигать вещи на расстоянии, перебрось сюда нашу маму.
Брат шуршит в траве. Я не смотрю на него, но знаю, что он сейчас делает: старается сесть поудобнее, а пальцем ковыряется в носу. Или в ушах. Руки братишки всегда в непрерывном движении. Его руки всегда трогают лицо.
Брат говорит:
- Я не смогу. Я могу делать это только с маленькими вещами.
Он добавляет гордо:
- Но их, этих вещей, может быть много-много!
Еще он говорит:
- Ты слишком много куришь.
Брат робко притрагивается к моей руке и говорит:
- Не бойся. Ты вернешь маму. Я верю.
Щелчком выкидываю окурок прямо в бездонное небо и говорю:
- Нам пора.
Смотрю, как бычок не долетает до облаков. Смотрю, как он падает куда-то вниз.
Говорю:
- В Городе нас заждались.
Люди - самонадеянные твари. Они годами жгли нефть, разбазаривали уголь, загрязняли воду и надеялись, что все сойдет с рук. Они вырубали леса, уничтожали животных, закидывали друг друга ядерными бомбами и верили, что так и надо. Что по другому жить нельзя.
Люди - самонадеянные твари. Они похитили нашу с братом маму, отвезли ее в Город и теперь надеются, что все будет хорошо. Они думают, что вынудят нас покинуть Зеленые луга. Они уверены, что поступили правильно.
Мы с братом лежим на пыльном полу в развалинах старинного пятиэтажного дома. Мы на втором этаже, и солнце где-то за нами. Кидает длинные тени на широкую, запорошенную песком и смятыми окурками улицу.
Мы смотрим сквозь пролом в стене на эту самую улицу. На полу перед нами грязные бычки, и мне зверски хочется курить. Я вытягиваю из кармана мятую пачку "Примы". Я ее выменял у цыган на один магазин для "Шмеля" месяц назад.
Прикуриваю, и брат говорит:
- Нельзя! Они увидят.
- Они не увидят и солнца на небе в ясный безоблачный день, - говорю я.
Потом говорю:
- Зеленые луга и Город - это моя территория.
Еще я говорю:
- Я могу делать здесь все, что захочу, и никакая шайка проходимцев этого у меня не отнимет.
Брат говорит:
- Если они увидят тебя, они сразу убьют маму. Ты этого хочешь?
Я поворачиваю голову и смотрю на него.
У брата вместо левого глаза тонкая кожаная пленка, с ранкой посередине - брат слишком часто пытался процарапать кожу в этом месте. Когда-то ему пришла в голову навязчивая идея, что за пленкой прячется второй глаз.
А был случай, когда он поверил, что умеет летать.
Сломанная нога заживала месяца два, но брату этот урок не пошел на пользу.
Мой брат - дебил.
И вот сейчас он верит, что умеет передвигать вещи на расстоянии.
Выкидываю окурок и говорю:
- Я слышу их шаги.
Они грязные и оборванные. Их четверо. У троих в руках самострелы, собранные из кусков дерева и пластмассы, а у четвертого - вожака - огромный десантный нож.
Они грязные и оборванные, но у каждого за спиной большой мешок, в зубах по папиросе, а в руке - по бутылке пива. Несметные сокровища! Скорее всего, ублюдки обчистили цыган. Чертовы беспредельщики!
Они грязные и оборванные, и они тащат за собой на веревке пожилую женщину в тускло-красном сарафане. Женщина худая и у нее желтая кожа. Женщина - наша мать.
Они тащат маму по пыльной улице мимо скелетов черных зданий. Они еще не знают, что скоро умрут. Никто не имеет права трогать мать братьев.
Это наш Город!
Мама не сопротивляется. Она шагает по песку, гордо подняв голову. Она шагает по улице, заваленной окурками и пустыми пивными бутылками, и кажется выше любого из оборванцев, что ведут ее за собой.
Вожак останавливается и поднимает вверх правую руку.
Что-то учуял?
Он смотрит прямо на нас. На то здание, где прячемся мы с братом. Я замираю. Но главарь уже глядит в другую сторону. Говорит что-то своим людям, и они располагаются прямо посреди улицы. Прямо на песке. Вываливают на песок хворост и куски сухого горючего, разводят костер.
И вот тогда я шепчу брату:
- Оставайся здесь.
Когда биобомба упала на наш город, выжили очень немногие. Но даже те, кто выжил, они изменились.
Изменился мой брат. Он стал дебилом.
Изменился я.
Прыжок со второго этажа, и земля стала небом, в которое я так боялся прыгнуть сегодня утром.
Сгруппироваться и выстрелить.
Один патрон - один голодранец. Тот, что с сигаретой в зубах. Сигарета вываливается из его рта, а сам он падает лицом в костер. Тихо, без воплей.
Не переставать двигаться. Моя мать возле костра. Рядом сидит главарь шайки. Бородатый верзила в поношенном спортивном костюме. На рукаве надпись - "Adidas".
Один выстрел - один оборванец. Тот, что с бутылкой пива. Пуля разбивает бутылку, раздирает кожу на груди беспредельщика, крошит ребра, протыкает сердце насквозь.
Двигаться. Подмечать детали.
Третий успевает поднять самострел.
Пуля из "Шмеля" выбивает самострел из рук ублюдка. Попадает в шею. Кровь хлещет - голодранец хрипит. Носится вокруг костра, а потом падает где-то в стороне.
Мать и бородатый верзила. Сухая и тонкая как пергамент кожа матери и нож у ее шеи.
Мы стоим друг против друга. Я и мама. Я и вожак шайки. Шайки, которой уже нет.
- Я думал, что все это враки, - говорит бандит, тихо, почти нежно проводя лезвием десантного ножа по шее матери.
Он говорит:
- Крестьяне болтали, что ваша семья продала душу дьяволу. Что взамен они наделили вас умениями, которые недоступны обычным людям... что вы изменились.
Изменился я. Стал быстрее. Точнее. Сильнее.
Изменилась мама. Одним своим прикосновением она может залечить любую рану.
Я говорю:
- Отпусти мою мать. И тогда я оставлю тебя в живых.
Мама смотрит на меня. В ее глазах нет ни слез, ни страха. В ее бездонных голубых глазах только усталость.
Бандит говорит:
- Нет.
Он говорит:
- Ты не отпустишь меня.
Еще он говорит:
- Лучше я убью твою мать и прославлюсь, как человек, который...
Речь должно быть пафосная, но мне некогда ее дослушивать.
Пистолет.
Нож.
Пуля, которая вгрызается в лоб бандита
Лезвие, которое входит в шею матери.
Он падает.
Она падает.
Он мертв, а она еще нет.
Я держу сухонькое тело матери на руках и говорю:
- Мама, не умирай.
Я прошу:
- Излечи себя.
Но она не может. В глазах у мамы усталость. Она смотрит на меня еще минуту, а потом закрывает глаза. Без слов. Без прощальных напутствий.
Легкое потрескивание костра, и тело матери у меня на руках. Легкий шорох за спиной, и предательские слезы на глазах. Снова шорох.
Шум.
Поднимаю глаза.
Словно облака спустились на землю. Словно звезды кружат вокруг меня.
Сотни окурков. Торнадо из бычков, и я - в самом его центре. Я и моя мертвая мама. Мама, которая научила братьев жить в этом мире...
Вокруг кружат окурки.
Бычки, скуренные миллионами людей до нас. Они группируются во что-то. Они сталкиваются друг с дружкой, лепятся друг на дружку и превращаются в нечто.
Статуя. Кто-то невидимой рукой поднял с земли все эти окурки, бычки, долбаны и слепил из них статую мой матери. Очень красивую статую - такой мама была двадцать лет назад. Когда мы еще были маленькими. Когда мир еще не изменил нас.
Несколько скомканных окурков "Примы" вместо носа. Коричневый "Кэптен Блэк" вместо глаз. Миллион бычков "Парламента" вместо рук. Тонкий "Вог" для ногтей. Ноги из "Золотой явы". Грудь вылеплена из "Беломорканала".
Гротеск. Калейдоскоп. Наследие умершего мира.
Я смотрю в лицо молодой мамы, состоящей из миллиарда окурков.
Окурков, собранных со всего Города.
Брат за спиной говорит:
- Я могу передвигать только легкие предметы.
Он говорит:
- Зато много-много сразу.
Еще он говорит:
- Все-таки я тоже изменился в лучшую сторону, брат.
Я плачу.
Он подходит сзади, кладет руку мне на плечо и говорит:
- Не плачь. Мама умерла, но я обрел дар.
Он говорит:
- Значит, частичка матери живет во мне.
Но я все равно плачу.
Мой брат изменился.
Но я плачу не из-за того, что он слепил статую матери из окурков.
Я плачу, потому что изменился мир.
Я плачу лишь потому, что еще помню его другим.
Я оплакиваю последнюю частичку того старого мира. Частичку, которая только что умерла у меня на руках.