Аннотация: Великая Отечественная Война. Восспоминания моего деде, воевавшего, дважды раненого и встретившего День Победы в госпитале. То, что нам, по-моему не стоит забывать...
ЧАСТЬ II
Киевское Военное Училище.
Итак, нас привезли в город Ачинск, в котором раньше уже проходили военную подготовку, перед отправкой на фронт многие земляки-абазинцы, в том числе и мой отец.
Ачинск - старинный сибирский город и крупный железнодорожный узел на транссибирской магистрали. В годы войны он стал громадным военным центром по подготовке людских резервов для фронта. В этом городе, в старинных казармах военного городка разместились и эвакуированные с Украины Киевское пехотное и Сумское артиллерийское военные училища, готовившие по сокращенным программам офицеров - командиров взводов.
Кроме училищ, по всему городу и его окрестностям базировались несколько запасных полков, в которых проходили начальную военную подготовку мобилизованные на войну люди.
Потом следовала маршевая отправка на фронт, а вместо убывших, казармы и многочисленные громадные землянки с трехъярусными нарами немедленно заполнялись свежим контингентом, и начинался очередной цикл ускоренной подготовки.
Так, малоизвестный тогда сибирский городишко готовил и непрерывным потоком поставлял фронту огромную массу живой силы.
*****
После переклички на станции, нас привели в военный городок, и только там объяснили, что мы курсанты Киевского Краснознаменного Военного Пехотного Училища (ККВПУ), и показали казармы, в которых будем размещаться. Это были красного кирпича большие мрачные строения с маленькими проемами окон, напоминавшие тюремные здания. Они стояли вокруг ровного, как биллиардный стол, громадного плаца, способного вместить десятки тысяч людей, и утрамбованного за многие десятилетия солдатскими подошвами до гранитной твердости.
Нас сразу же повели в баню, где после помывки выдали военное обмундирование.
Ах, это обмундирование!
Каким неуклюжим и тяжелым показалось оно тогда. Как с ним справиться? Как правильно его надеть?
Я, как, пожалуй, и все остальные, не мог сразу разобраться что к чему. То и дело обращался к ребятам с вопросом: "А это для чего? А это как надеть?"
Но с такими же вопросами другие обращались ко мне. В помещении царила бестолковая сутолока и галдеж.
Вся эта неразбериха и толкотня усугублялась еще тем, что одежду и обувь каждому из нас бросали из общей кучи, не глядя на размеры - кому какое попадет. А уж нам самим надлежало обмениваться между собой, подыскивая по своему росту и размеру все: от ботинок до шапки. Но найти сразу все по своему росту редко кому удавалось.
Таков был порядок, а точнее - беспорядок.
Мне, и многим другим ребятам все обмундирование досталось большого размера. Его надо было с кем-то обменивать, а таких людей не находилось. Не обменивались только обмотки и портянки: они были все одинаковыми.
После длительного и мучительного одевания, наконец, построились для следования в казармы, чтобы там продолжить подгонку обмундирования. Из разношерстной гражданской толпы, мы превратились в абсолютно одинаковую массу, однородных солдатиков, и даже перестали узнавать друг друга.
Чтобы отыскать кого-нибудь из своих ребят, надо было заглядывать в лицо, или звать: "Лёня Храмов, где ты?" А Лёня, оказывается, стоит рядом уже не похожий на прежнего Лёню.
Потребовалось несколько дней, чтобы освоиться с этой однообразной новизной, "обмять" форму и немного привыкнуть к ней.
Но самые большие затруднения испытывали мы с ботинками и обмотками к ним.
Нам выдали английские тяжелые, с негнущейся подошвой ботинки и русские трикотажные обмотки, каждая полутораметровой длины. Они служили как бы голенищами для ботинок, и наматывались на голень ноги спиралью снизу вверх, от щиколотки до подколенника, а там закреплялись подвязкой.
Но прежде, чем научились мы правильно и быстро обращаться с обмотками - пережили и испытали много неприятностей.
Перед накручиванием обмотки на ногу, она скручивается в рулончик, но при жестком лимите времени и требуемой быстроте: обуться, одеться, и встать в строй за считанные секунды, злополучная обмотка часто выскальзывала из рук и разматывалась по полу на всю длину. В этом случае уже некогда скручивать ее снова, наматывать на ногу, а надо скорее бежать в строй, ибо за секундное опоздание следовало наказание - наряд вне очереди. А это значит: после отбоя мыть полы, не досыпать драгоценные часы и минуты.
Иногда, обмотка развязывалась и разматывалась в строю во время движения. Тогда на нее наступали идущие сзади и строй сбивался с ноги, возникала толкотня.
Кроме всевозможных неудобств в обращении с обмотками, они уродовали внешний вид человека- воина, делали его облик убогим и жалким.
Солдат в обмотках...
Это не тот бравый, мужественный, подтянутый в сапогах боец Красной Армии, которого мы привыкли видеть в кинофильмах, на многочисленных плакатах, на рисунках в Уставах и наставлениях. Обмотки там стыдливо не показывали, хотя их и носила вся многомиллионная солдатская масса и на фронте и в тылу. Они были отличительной особенностью и "символом" Советской Армии.
Однако, для поддержания престижа обмоток, наши командиры и политработники, которые сами носили сапоги, восхваляли их, говоря о большой практичности этого вида армейского атрибута.
Правда, обмотки имели перед сапогами и некоторое преимущество. Например, при переползаниях по-пластунски, в голенища сапог могла попадать грязь, или снег, под обмотки - нет. Обмотки можно было использовать для перевязки закрытых переломов костей, применять в качестве веревок для изготовления временных носилок, просто для переноски и перетаскивания раненых.
Однако, главная и основная причина массовости обмоток, была не их практичность, а экономия и дешевизна.
*****
Итак, теперь мы курсанты Киевского военного пехотного училища, которое тогда, в годы войны, по ускоренной программе готовило офицеров-пехотинцев.
Через каждые 6-7 месяцев, выпускалась очередная партия лейтенантов - командиров стрелковых, пулеметных и минометных взводов, немедленно отправляемых на фронт, во всепожирающий огонь войны.
Всю нашу абазинскую группу ребят зачислили в пулеметную роту. Зачислили туда не потому, что мы все захотели стать пулеметчиками, а так попали при распределении.
В те годы никто и ни у кого желаний не спрашивал. Никакие просьбы или жалобы во внимание не принимались. Да и жаловаться никто не пытался. Это было бесполезно.
Была жесточайшая дисциплина в армии и в стране в целом. Любые распоряжения выполнялись безропотно, а за проявление хотя бы попытки подвергнуть сомнению правильность, или законность действий вышестоящих начальников, в корне пресекалось, жестоко каралось, вплоть до расстрела.
В пулеметной роте мы оказались в разных взводах, так как расставили нас по ранжиру. Самые высокие: Аркадий Дробунин и Виль Андреев - оказались в первом возводе, а я с Василием Павловым - малорослые в четвертом. Леонид Храмов и Валентин Пахоруков - в третьем взводе.
Без промедления началась трудная, напряженная учеба. Занятия проводились без выходных дней, ежедневно по десять часов, с пятиминутными перерывами через каждый час. Кроме того, два часа отводилось на самоподготовку, и только тридцать минут для личного времени, чтобы написать письмо домой, или подшить чистый подворотничок. Остальное время, кроме занятий и семичасового сна было занято бесконечными построениями в составе отделения, взвода, роты, или батальона.
Распорядок дня, расписанный на сутки с точностью до секунды - выполнялся без малейших отклонений и очень четко.
Из-за отсутствия классов в казарме, все занятия, в любую погоду проводились в поле, на плацу, или стрельбище, а все передвижения осуществлялись только бегом, или строевым шагом.
На наши мальчишеские плечи и души внезапно свалилась тяжесть такой неимоверной нагрузки, что порой казалось - мы попали в страшный ад, и выхода из него уже больше не будет.
Даже сейчас, спустя почти полвека, вспоминая те, первые месяцы ачинской службы, они кажутся кошмарным сном.
Тогда, в марте 43-го там стояла еще большая сибирская стужа, а мы целыми днями на морозе, в окостенелых ботинках, с пустыми желудками, непрерывно выполняли команды: "Ложись!", "Встать!", "По-пластунски вперед!", "Длинными (короткими) коли!", и.т.д. Как заведенные автоматы бегали, ползали, шагали строевым и гусиным шагом. Так ежедневно, ежечасно, всю большую часть суток.
Но сильнее всего мы страдали от недоедания. Для таких больших физических и моральных перегрузок, каждодневного истязания холодом, питание было настолько скудным, что мы ощущали постоянный сильный голод, а переносить его удавалось мучительнее, чем все остальные тяготы вместе взятые.
Когда до предела вымотанные на занятиях, мы приходили в столовую обеджать, там нас ждала миска пустых щей, которые многие курсанты мгновенно выпивали прямо через край миски, не пользуясь ложкой. Так же моментально съедали мизерную порцию второго блюда с кусочком хлеба. На этом обед заканчивался, и мы выходили из столовой, казалось еще более голодными, чем когда входили в нее. Поэтому нам постоянно хотелось сильно есть. Мысли о еде ничем невозможно было отвлечь, даже во время сна.
А ведь у нас была курсантская норма, которая отличалась от обычной солдатской, еще дополнительными тридцатью граммами сливочного масла, и пятью граммами сахара. Кроме того, нам на ужин выдавали белый хлеб, вместо черного.
В запасных же полках питание бойцов было еще хуже нашего, поэтому люди старались вырваться оттуда как можно скорее, и уехать на фронт, где, как известно, действовала усиленная фронтовая норма. Солдаты говорили: "Лучше погибнуть на войне, чем мучительно страдать от голодовки и ненужной муштры, часто доходившей до издевательства".
В тех запасных полках находились и наши абазинские ребята, с которыми иногда приходилось встречаться. Однако, эти встречи не приносили радости и удовольствия. Было неприятно видеть друг друга такими, какими мы стали: сильно непохожими на прежних, со стриженными головами, истощенных, в обвислом, неимоверно грязном обмундировании, в котором бессменно ходили на все занятия, ползали по земл, мыли полы и работали на кухне. Комплект был один на все случаи службы. Стирать же его было негде и нечем.
При встречах со своими ребятами из запасных полков, в первую очередь спрашивали друг друга: как кормят? Нет ли чего-нибудь поесть? Но что могли ответить голодные голодным?
Однажды мы стали свидетелями очень отвратительного, позорного случая с нашим земляком-абазинцем.
Случилось это уже в начале лета. Тогда в один из дней наш взвод занимался на плацу строевой подготовкой, а по его территории в это время медленно двигалась к столовой конная повозка, груженая двумя бочками с квашеной капустой. Вдруг, на эту повозку вскочил солдат, и с лихорадочной торопливостью, начал руками хватать капусту, и совать ее в снятую с головы пилотку. Мужчина-возница дико закричал, и одновременно начал беспощадно хлестать бичом по рукам и голове солдата, а тот, словно не чувствуя боли, продолжал хватать капусту. Потом он соскочил с повозки, и побежал в сторону полковых землянок, на ходу, с жадностью набивая себе рот этой капустой. В этом солдате я сразу узнал нашего земляка и одногодка, Сашку Серебреникова. Позже, при встрече с ним, за эту капусту мы его беспощадно ругали и стыдили. Говорили, что он позорит всех нам абазинцев. Но по нему было видно, что наши слова для него безразличны. Он отчужденно и отупело отмалчивался.
Вскоре после этого, Сашку Серебреникова с очередной маршевой командой отправили на фронт. На войне он погиб.
Однажды, встретился мне другой наш земляк - Виктор Тихонов. Я, вероятно, не узнал бы его, если бы он сам слабым голосом не остановил бы меня. Когда я подошел к нему, то увидел перед собой молодого старика, человека -худого, как скелет, совершенно не похожего на того абазинского парня, какого я привык видеть дома. А виделись мы с ним постоянно, так как жили рядом, наши огороды соприкасались между собой.
Здесь, при встрече, Виктор был до того обессилен, что едва-едва переставлял свои длинные ноги. Его в прямом смысле качало, даже не ветром, а колебанием воздуха. Он, чтобы не упасть, двигался вдоль здания, держась за стену, часто останавливаясь отдыхать. Был Виктор настолько тощим, что казался прозрачным призраком.
Оказалось, тогда он возвращался в свое подразделение из санчасти, где лежал в стационаре, как дистрофик.
В дальнейшем, из-за болезни, на фронт его не отправили, но и домой не отпустили, а определили войсковым сапожником, коим он и прослужил всю оставшуюся армейскую службу.
Мы, училищные курсанты, тоже были до предела истощены, но нас в какой-то мере выручали та дополнительные тридцать граммов сливочного масла и пять граммов сахара, которых не было у солдат запасных и учебных подразделений. Поэтому, в сравнении с ними, мы выглядели несколько бодрее.
Но, общеизвестно, что в те годы (да и позже), в армии процветало воровство продуктов по всей цепочке, от склада до котла. Поэтому в желудок солдата попадало далеко не все, что ему полагалось по скудной норме.
Кроме громадных нагрузок на занятиях, нас часто привлекали к тяжелым работам по поддержанию жизнедеятельности училища. Например, в вечерние часы, вместо самоподготовки, или личного времени, мы бегали за дровами на Марганцевый рудник, который находился в двенадцати километрах от военного городка. Все эти километры, в порядке тренировки, бежали бегом по шпалам железной дороги, а там на месте - лезли в гору, где стояли поленницы дров метровой длины, но различной толщины. С этими чурками, ускоренным шагом, в вперемешку с бегом, возвращались в расположение училища, бросали их возле столовой, и уже после полуночи, мертвецки усталые, падали на свои соломенные матрасы, мгновенно засыпая, чтобы в шесть ноль-ноль, по команде "подъем", вновь, с лихорадочной быстротой вскакивать, обуваться, одеваться и после физзарядки, бежать два километра на речку Чулым, умываться из проруби (в казарме туалеты и умывальники отсутствовали), а потом, после легкого завтрака, начать новый двенадцатичасовой учебный день.
Однако, несмотря на такие громадные трудности и невзгоды, большинство из нас выдержали, не сломались.
Отдавая, казалось, последние силы в суровейших условиях военной школы, мы духом не пали. Верили, что выдержим, пересилим эти неимоверные тяжести, так как были убеждены: так положено в армии, и что так нужно для победы над фашистскими захватчиками.
И мы не просто выдержали. Но и закалились настолько, насколько был способен морально и физически человеческий организм.
В дальнейшем, мы научились без особого ущерба для себя, переносить суровость тех условий.
Однако, среди курсантов нашлись и слабодушные. Они не выдержали жестокости тех требований и колоссальных морально-физических нагрузок - срывались, совершая малодушные поступки, или преступление. Таких из училища отчисляли, отправляли рядовыми в запасные части, или судили Военным трибуналом.
Да, я с гордостью утверждаю: мы - большинство абазинских ребят -оказались с крепкими нервами и высоким моральным духом. Правда, были мы очень тощими, худыми и имели отвратительный внешний вид. По нашему облику можно было судить, что где-то рядом стоит грань полного истощения, но то скудное довольствие, которым мы снабжались, давало нам возможность держаться, не переступая этой грани.
Но мы знали и помнили, что лучшего питания не будет, ибо взять его неоткуда.
Самые плодородные сельскохозяйственные районы нашей страны находились под фашистской оккупацией, а сельское хозяйство Восточных регионов осталось без рабочей силы и техники. На полях и фермах тянули тяжелейшую лямку только женщины, ребятишки, да старики. Все мужчины, пригодные для войны, были мобилизованы. Под ружьем находилось, вероятно, 50-60 миллионов человек (может быть и больше), остальная часть трудовых ресурсов оставалась на оборонных заводах и других важных государственных объектах, с которых, как и с заводов, уйти, или перейти добровольно на другое место, не имел права ни один человек.
Значит, деревенские женщины и старики Поволжья, Урала и Сибири сытно накормить многомиллионную армию и рабочие города никак не могли.
Только а послевоенное время стало возможным уяснить, что поголовная мобилизация в военные годы, могла бы быть и не такой уж поголовной. Хотя бы малую часть мужской рабочей силы и техники можно и нужно было оставить сельскому хозяйству.
Бесчисленные военные формирования, всю войну без движения стояли буквально по всей территории нашей громадной страны. Многие эти формирования стояли без надобности, как говорится, так, на всякий случай, не принося ни малейшей пользы ни фронту, ни тылу, являясь просто многомиллионным нахлебниками.
Я считаю, в этом был явный просчет и ненужная перестраховка Государственного Комитета Обороны и Генерального штаба. Таким же скудным, как и питание, был армейский быт. Но мы с детства неприхотливые, никогда не знавшие хороших бытовых условий, просто-напросто не обращали внимания на эту скудность, считая, что так и должно быть на армейской службе.
У нас в казарме, вместо кроватей стояли двухъярусные нары, на которых по десять в ряд, т.е. по численности отделения, лежали соломенные матрасы без простыней, с соломенными подушками и ветхими байковыми одеялами.
Мы не знали зубных щеток и других туалетных принадлежностей, кроме небольшого полотенца и кусочка хозяйственного мыла.
В казарме водопровод, отопление и канализация отсутствовали. Умываться бегали на реку, а туалетом служил близлежащий небольшой овраг, к которому потом весной по понятным причинам стало невозможно подходить. Правда, и оправляться по тяжелому мы ходили не чаще одного раза в трое суток. По этому поводу наш командир батальона капитан Голиков перед строем курсантов говорил: "Вас кормят хорошо! Дают маленькую порцию, но питательную. Поэтому оправляться вы должны - раз в три дня и не чаще. Так делаю и я! Ясно?"
Сам комбат был худощав, строен, всегда подтянут по-военному, щеголеват и опрятен. Нам хотелось походить на него. Но слишком велика была разница во внешнем виде.
Мы, курсанты, были одеты в мешкоподобное, не подогнанное обмкндировани: длинны, почти до колен, но без карманов и складок, гимнастерки с отложными воротниками, из которых тянулись тощие шейки со стриженными головами. Брюки - с обвислыми задами и наколенниками, брезентовые поясные ремни, а на ногах - неуклюжие большие ботинки, с обмотками до колен. Остается добавить, что все это бесформенное, неуклюжее оборудование - лоснилось от грязи. Таков был курсантский внешний вид.
Несмотря на то, что из нас готовили офицеров - командиров Красной Армии, обращение с нами было унизительно грубым. Но, однако, и грубостью дело не ограничилось. Под предлогом усиленных тренировок, некоторые командиры учебных подразделений творили явное издевательство. Они до полного изнеможения, заставляли нас в противогазах ползать по-пластунски, ходить "гусиным" шагом, ложиться на землю
В самой большой грязи и выползать из нее только ползком. Они придумывали множество различных надругательств над достоинством своих подчиненных.
Как правило, из-за одного провинившегося, наказывался весь взвод, или отделение.
Всемы этими омерзительными методами "обучения и воспитания" курсантов особенно отличались молодые командиры взводов - предыдущие выпускники той же роты. Они соревновались друг с другом, кто из них быстрее, до основания, вымотает свой взвод.
Но, пожалуй, самым изобретательным и неутомимым на издевательские выдумки был командир нашего четвертого взвода - лейтенант Чучманский.
Потом, пройдя тридцатидвухлетнюю армейскую службу, я подобных ему не встречал. И сейчас, дожив до старости, вспоминаю о нем, только как о большом мерзавце. Я уже упоминал, что занимались мы ежедневно по десять часов, не считая самоподготовки, без единого выходного дня.
Но вот в праздник 1-го мая, после окончания торжественных ритуалов и вручения нам первых погон, почти все курсанты высыпали на улицу, греться на весеннем солнышке. Вдруг, в послеобеденное время появился лейтенант Чучманский, и раздалась его команда: "Четвертый взвод, в ружье!" Быстро забежав в казарму, разобрали свои винтовки и противогазы. Построились. Чучманский подал команду: "Взвод, с места бегом - марш!" И после трехкилометровой кроссовой пробежки, последовали одна за другой его команды: "Газы!" (надеть противогазы), "Ложись. По-пластунски (в противогазах) 200 метров вперед!" Опять: "Встать!", "Ложись!", "Встать-Ложись". И так беспрерывно в течении трех часов. В конце этих "занятий", он направил строй взвода на кирпичную стену казармы, а когда направляющие уперлись в нее грудью, и затоптались на месте, ожидая команды - в какую сторону повернуть, Чучманский истерично закричал: "Вперед, прямо! Почему топчетесь на месте, идиоты?" Мы давно поняли, что наш командир взвода пьян, но не имели права ен выполнять его команды. Действовали законы военного времени, на основании которых, мы не могли даже обжаловать издевательские действия командира.
Так "отпраздновали" мы Первомайские торжества 1943 года. Такое, конечно не забывается. Подобные "воспитательные уроки" проводились с нами часто. Расскажу еще только об одном.
Это было уже летом, в июле, когда в Ачинске стояла сильная жара. Тогда, в один из дней, наш взвод возвращался со стрельбища в расположение училища. Как всегда, бежали бегом. На моей спине "ехал" станок пулемета "Максим" (напомню, вес станка - 36 кг). Бежать бегом в жару с таким грузом - очень трудно, так как во время бега, станок подпрыгивает и больно ударяет металлическими выступами по костлявым спине и плечам. Поэтому, через каждые 500-700 метров бега, обычно производится подмена, и станок перекладывается на плечи другому. Подмена делается по команде командира. Но на этот раз, с подменой он почему-то не спешил, а я совсем уже выдыхался. Станок мотал меня из стороны в сторону, и я терял последние силы, но бежал, стараясь не отстать от строя. Леонид Храмов, видя, что я окончательно теряю силы, выдыхаюсь, выкрикнул из строя: "Товарищ лейтенант, разрешите подменить Лаврова?" "Не разрешаю!" -последовал грозный ответ.
Тогда Леонид самовольно выскочил из строя и с помощью одного из курсантов, снял с меня пулеметный станок, надев его на себя. А я с его винтовкой занял место в строю.
Лейтенант Чучманский (а это был опять он), выходкой Леонида был взбешен, злобно выругался и чем-то пригрозил. Бег продолжался. Уже давно поря была подменять Леонида Храмова, но команду на это Чучманский опять не давал. Теперь выкрикнул уже я: "Товарищ лейтенант, разрешите подменить Храмова?" "Отставить!" - рявкнул лейтенант.
Тогда и я, по примеру Леонида, самовольно выскочил из строя, чтобы взять у него станок, но мгновенно подскочивший Чучманский, со злой силой толкнул меня так, что я влетел обратно в строй, даже смяв его ряды. А наш изверг подал команду: "Шире шаг!".
Другим курсантам он тоже не разрешил подменять Храмова, несмотря на то, что тот задыхался и хрипел от перенапряжения и усталости. Так и пробежал Лёня со станком весь оставшийся путь - более двух километров.
Когда на окраине военного городка, где стояли наши летние палатки, закончился этот бег, и мы сняли с Леонида злополучный станок, он, почти без сознания, рухнул на землю. Понадобилось не менее получаса, чтобы Леня Храмов отдышался и встал на ноги.
Беда от таких командиров, как Чучманский, заключалась еще в том, что они воспитывали себе подобных. Ведь порочная методика и действия копировались многими молодыми курсантами, так сказать, передавались по эстафете, как и "чучманские" в свое время, слепо скопировали все дурное от своих воспитателей.
Но к счастью, таких "чучманских", боявшихся угодить на фронт, и всем силами старавшихся удержаться в глубоком тылу, даже вот такими жестокими методами в обучении курсантов, было немного.
Большинство командиров и преподавателей в училище были грамотными, по уставному требовательными, но справедливыми командирами и воспитателями. Они умело морально поддерживали нас семнадцатилетних ребят, на плечи и души которых свалилось такое непомерное военное бремя.
Таким был и наш командир пулеметной учебной роты - старший лейтенант Подобед, и командир 2-го взвода нашей роты - лейтенант Девятияров, да и командир батальона - капитан Голиков.
Начальником училища тогда был генерал-майор Кароль Свирчевский, поляк по национальности, участник Октябрьской революции и гражданской войны в нашей стране.
В 1927 году, он окончил академию им. Фрунзе В 1936-1937 годах воевал в Испании под псевдонимом "Генерал Вальтер", командовал там интернациональной бригадой и интердивизией.
С августа 1043 года, он был командиром I- го Польского корпуса в создаваемой на территории СССР Войска Польского. Затем, он, Командующий 2-й Польской армией. После войны Свирчевский - заместитель Министра национальной обороны Польши. В 1947 году он был убит польскими националистами.
Именно он - генерал Свирчевский, I-го мая 1943 года, под знаменем Киевского Краснознаменного пехотного училища, в торжественной обстановке, вручал нам первые погоны, недавно введенные в форму Красной Армии, вместо знаков различия, носимых на петлицах.
*****
А на фронтах Отечественной войны дни и ночи шли ожесточенные сражения за спасение нашей Родины от гитлеровского нашествия.
После грандиозной победной битвы под Сталинградом, летом 43-его, готовилось новое большое Орловско-Курское сражение, в котором намечалось нанести еще один большой удар по немецко-фашистским войскам.
О его подготовке мы, курсанты, конечно, ничего не знали, но в училище, прервав обучение, большинство курсантов срочно отправляли на фронт, присвоив им сержантские звания.
Первыми уехали целиком три батальона. Затем, тоже целиком, одна рота и первые взводы из остальных рот нашего четвертого батальона, и, наконец, из оставшихся взводов еще по десять человек.
Я ни в одно из этих формирований пока не попал.
Но, вскоре, начался новый набор. На этот раз, назначали не по целым подразделениям, а вызывали по заранее подготовленным спискам. В этих списках оказались и мы с Леонидом Храмовым, но не было последнего из абазинских ребят - поэтому, мы с Леонидом поспешили попросить командира роты, чтобы с нами направили и его. Нашу просьбу удовлетворили.
Таким образом, в Киевском училище больше не оставалось ни одного абазинца, так как остальные уже раньше уехали на фронт в разных командах. В нашей, вновь сформированной группе значилось одиннадцать человек. Нам было приказано подготовиться к отъезду, т.е. сдать, что положено сдавать в этом случае, и получить дорожный паек.
Нас повезли, как мы думали, на фронт, но уже через сутки выгрузили. Оказалось, прибыли мы в город Сталинск. Так назывался нынешний Новокузнецк, Кемеровской области.