- Когда готовилась к интервью, в Интернете заметила ошибку во многих материалах, вам посвященных: оказывается, вы родились 21 июня 1972 года!
- Это сколько мне лет получается?... Я ничего об этом не знала, потому что уже давно не слежу за тем, что обо мне пишут. И это не столько из-за отсутствия во мне тщеславия, сколько из чувства самосохранения: вдруг кто-то про меня пишет гадости, а мне не хочется это видеть. Достаточно уже и того, что я начиталась, когда еще читала критику. Иногда даже задумываюсь: если они такое говорят при моей жизни, то что они будут говорить потом?
- Но в конце этого года у вас юбилей, так что наверняка будет интересно почитать, что о вас напишут в этот день?
- Если Бог мне даст силы и здоровья уехать - уеду. Меня здесь не будет, так что пусть говорят... Не стану лукавить, мне не безразлично, что скажут обо мне. Но не сами слова важны, а правда в них или неправда. Потому что если эти слова скажут только в тот день, когда у тебя день рождения, то они душу не согреют. Знаете, порой кто-то дарит мне один цветочек, а я вдруг чувствую себя неловко, даже краснею внутри и думаю: "Боже мой, я же знаю, сколько это стоит. Но она все равно его принесла!" И я обязательно уношу этот цветок домой. А порой дарят великолепные, дорогие букеты, но я оставляю их в театре. Что это такое? Наверное, кожей чувствую неискренность.
- Честно говоря, крайне удивлена вашим нежеланием устроить, как это и полагается, большой праздник в честь своего юбилея...
- Многие годы я устраивала такие праздники. До тех пор, пока несколько лет назад на одном из них не почувствовала недоброжелательные взгляды. Я увидела людей, которые, называя себя моими друзьями, в непосредственной близости от меня, думая, что я не слышу, обсуждали мою жизнь с артистками или артистами "Современника". И тогда я подумала: не известно, сколько мне еще осталось этих дней рождений, но слишком кощунственно в этот день, даже в силу моей публичной профессии, ощущать неискренность. Наверное, я максималистка. И мой максимализм проявляется во всем, вплоть до того, что я не люблю теплой жидкости. Либо очень холодную, либо очень горячую. Чуть-чуть - не про меня. Даже солю всегда много...
- Наверное, часто влюбляетесь?
- Это да! Но только не обязательно в мужчин. В личность. У меня с детства не было ни коллекции марок, ни статуэток, ни еще чего-то подобного. Только одна, самая дорогая - миллионная коллекция людей. Именно из нее я черпала все лучшее, значительное, интересное, что мне удалось сделать. И несмотря на то, что внутри театра я всех люблю, со многими жизнь прожила, и ближе для меня нет никого, я, когда согласилась быть режиссером, выбрала для себя роль обидчика. Ведь волей-неволей любой руководитель - обидчик. А раз я обидчик, то в день моего рождения придут люди, которые улыбнутся, подарят цветы, а про себя подумают что-то другое. Но я выбрала такую судьбу и прекрасно понимаю, что должна отвечать за свой выбор. В моем положении, в моей должности есть много прекрасного, но, мягко говоря, и много сложного.
- Но ведь вы - сильная! Недаром вас "волчихой" называют.
- О, очень большая ошибка так считать! Некоторые люди, с которыми я не одно десятилетие знакома, все равно могут смотреть на меня через какой-то дальний объектив, думать, что я такая непрошибаемая... Почему мне так близок Чехов? Потому что у него нет слабых или сильных, хороших или плохих. У него есть слабые-сильные, хорошие-плохие. И я такая же, только мою слабость не каждый увидит, потому что все это держу при себе. На самом деле, я ранимая и очень близко принимающая к сердцу обиды. И до сих пор не могу перешагивать через несправедливость в любом ее виде. Может, это даже какой-то инфантилизм.
- С возрастом как-то изменилось ваше ощущение жизни?
- Я совершенно не ощущаю возраст, потому что не изменились ни мой темперамент, ни мой интерес к тому, что происходит сегодня. Возможно, сейчас меня просто волнуют другие вещи. Это в юношеском возрасте меня посещали глубинные мысли о жизни и смерти. И я не только их отчетливо помню, но и когда и где географически они мне приходили. В 7 лет мне впервые пришла мысль о смерти и бессмертии, о переселении души. Это было в эвакуации в Алма-Ате, войны я не ощущала, потому что была мала. Навсегда запомнила эту по-детски бессонную ночь. Теперь же думаю совсем о другом... Евгений Евтушенко на своем юбилее сказал: "У меня в душе нет ни одного седого волоса". Это замечательно, я это тоже ощущаю! И с возрастом не борюсь. А борюсь с тем, чтобы не быть немощной, чтобы быть здоровой настолько, насколько это возможно. И мне не становится страшно, если появится новая морщинка. Анна Маньяни говорила, что каждая ее морщина это богатство. Я ее понимаю и уважаю за это. Хотя, конечно, уважаю и Софи Лорен, которая сделала не одну пластическую операцию и до сих пор является символом красоты для многих поколений. Да, больше всего в жизни я ценю естественность и индивидуальность. Но если женщина не становится просто куклой, картинкой, а продолжает быть живой, интересной - почему нет? Другое дело, когда это делается самоцелью, боязнью улыбнуться или подчинением своей жизни страху как бы лишняя морщинка не появилась... Возможно, я так говорю только потому, что во мне срабатывает инстинкт самосохранения, когда лучшая защита это нападение: мне-то пластическую операцию не позволит делать здоровье. Хотя, может быть, я ее не стала бы вообще делать. Но не это главное. Важно, чтобы седых волос в душе не прибавлялось... Если в моей душе и есть седые волосы, то не от возраста. Ведь известно, что от стрессов человек седеет. А стрессов в моей жизни было предостаточно!
- Но и счастливых моментов, я думаю, тоже...
- Если начинаю вспоминать самые светлые моменты, когда ощущала себя счастливой, то понимаю, что не умела и не умею удерживать это состояние долго. Ведь человек всегда бежит, летит за ощущением гармонии. И только ему кажется, что вот она, как все снова улетучивается. Фиксировать это состояние я не умею. Но были в жизни такие моменты. Рождение сына... Утро в Америке после первой моей премьеры в Хьюстоне, куда меня, как первого советского режиссера, пригласили на постановку. В то утро я поняла, что такое победа. Или Бродвей. Я, издерганная нашей критикой, которая в течение стольких лет пыталась меня уничтожать и доказывать, что я бездарный режиссер, загубивший "Современник", приехала в Америку и, несмотря на великолепный прием нашего спектакля, ждала рецензий. Мне все говорили: "Да ты что! Все же замечательно, нам так аплодировали!" Но я знала законы театральной психологии: об успехе постановки можно говорить только после утренней рецензии в "Нью-Йорк Таймс". Эта статья как светофор - либо зеленый, либо красный. Когда мне принесли эту статью и сказали, что рецензия положительная, я расплакалась. Расплакалась от счастья, которое было тут же омрачено мыслью о несправедливости, ощущаемой на родине.
Я думаю, а что теперь может принести мне эту гармонию? Теоретически - рождение внука или внучки... Сейчас я бываю счастлива, когда что-то хорошее происходит у моих близких, у артистов. Я редко вижусь с сыном моей невестки Кати Оликом. Но мне нравится, как он живет свою жизнь, как он ее начал. Нравится его внутренняя независимость, самостоятельность жизненных позиций. Он неожиданен для многих, а для меня ожидаем и мне это нравится. Он мог бы пойти легким путем: закончив юрфак, ждать, когда родители или я пристроят его в хорошее место. Но он устроился в милицию, решив пройти весь путь от опера. Я теперь все чаще получаю удовольствие-радость от самопроявления людей, от их нежелания подделываться под стереотип, под то, что модно или не модно...
Но порой мне становится грустно. Смотрю театральных выпускников и вдруг ощущаю горечь, потому что не вижу ни одного человека с "лампочкой внутри". Бывают такие целые курсы! И думаю, зачем их обманули, держали четыре года, а они все это время надеялись, что будут артистами, звездами. Но на самом деле они никогда ими не будут! И те, кто их отбирал, видел это... Хотя когда вижу эту "лампочку", могу прыгать до потолка от счастья.
Если же говорить про театр, то, конечно, буду счастлива от успеха. Сейчас надеюсь на будущую премьеру Нины Чусовой и уверена, что она пройдет удачно.
- А что сейчас готовите вы?
- У меня сейчас кризис, как и у театра. Не знаю, что может быть интересно, за что взяться. Мне хочется уйти подальше от быта, от социальной обусловленности, катапультировать моего зрителя из его кресел в новый мир. Может быть, стоит поработать над какой-нибудь мифологической историей или взять за основу сказку, пусть даже самую примитивную...
- Разговоры про кризис в театре не новы, вот и вы заговорили об этом. На ваш взгляд, какое место сегодня занимает театр?
- Никакого! С точки зрения места, которое вообще способен занимать театр, - никакого. Он только часть развлекательной жизни, не более того. Я долгие годы, с 16 лет, когда меня приняли в театральную студию, и по сей день, прожила под аккомпанемент слова "кризис в театре". Но его никогда не было! Это я вам говорю, как человек, проживший в театре длинную жизнь. Кризис наступил только сейчас, причем очень сильный. И то, что происходит сегодня в любом театре - это агонистические судороги удач или неудач. Театр гибнет.
- В чем это выражается?
- Во всем! В количестве вранья вокруг театра, в отношении к нему, в морали, в том, что количество перешло в качество. Растлили мозги антиморалью, антрепризами. Только не подумайте, что я против антрепризы как таковой. Я против того, во что она выродилась и того, что ей стали пользоваться как инструментом для вколачивания гвоздей в гроб репертуарного театра. Много стараний к этому приложено.
- Но о какой гибели может идти речь, когда даже статистика посещаемости театров растет?! В "Современнике" не бывает пустых мест!
- Ну конечно! Она растет, но только не за счет подлинного интереса... Нет искусства, нет потребителей искусства. Людям испортили аппетиты, вкусы, лишили нюха. Им вдолбили в головы то, что нынче модно, а что нет. На днях я разговаривала со своей подругой Таней Тарасовой, которую считаю одним из самых талантливых людей, повстречавшихся мне в жизни, хоть я и не спортивный человек. И Таня, которая "родила" несколько олимпийских чемпионов, сказала мне, что хочет оставить спорт и больше никогда этим не заниматься. Я удивилась: "Да ты что! Твои спортсмены не дадут тебе этого сделать!" И она мне ответила: "Сейчас ведь не модно - тренироваться у меня". Я была в шоке от ее слов. Но потом подумала: а чего удивляюсь? А у меня или со мной немодно репетировать. Уже давно существует такая позиция, что "Современник" - не модный театр. Потому что те, кто внушал много лет артистам, что я - бездарна, разрушал тем самым не меня в театре, а театр вообще. Вы только представьте, говорить актеру: "Вы такой замечательный артист, как вы можете работать с таким ужасным режиссером?" А в это же время другим режиссерам пришивать крылья, хотя они еще даже не доказали свою жизнеспособность.
Так что нет ничего удивительного в том, что театр умрет. Если уже не умер. Уничтожится до конца в том понимании, в котором существует для меня. Будет такая высохшая пустыня. Но потом, я верю в силу разума и искусства, родится снова. Родится именно тот театр, который предполагает чувства, смысл, форму. Я думаю, он будет сильно отличаться от того, что было. Но он все равно будет невозможен без человека в центре, без людских отношений внутри, без катаклизмов, выраженных в драматургии. Он вернется к своему предназначению: на глазах у зрителей сию минуту будет происходить не просто экшн, не просто разгадывание метафор и знаков как формы (хотя я всячески приветствую все проявления формы, но не как самоцель и не как единственно орудие театра), а что-то, наполненное высшим смыслом...
- Почему-то подумала про ваш "Вишневый сад", который вы как-то назвали формой гуманистической культуры...
- Для меня "Вишневый сад" - трагедия. Я ставила спектакль о закономерности ухода из жизни целого типа людей, которым не место в новой жизни с их понятиями о красоте, благородстве, чистоте. Поэтому у меня такой финал: они все уходят как на смерть, накинув на себя мощи, растворяются в небытие. И есть те, кто не участвуют в этом походе в "крематорий" - это Лопахин, Дуняша... В Америке после нашего спектакля вышла рецензия: "Придите и соберите свои вишни. Свои мы уже вырубили". Надеюсь, свои вишни мы не вырубим под корень. Я в это верю.
- "Современник" всегда находится вне Союза театральных деятелей. Почему театр на Чистых прудах живет отдельно от театральной жизни, не участвует в фестивалях?
- Просто я определенным образом оцениваю их работу в разрушении жизни театра и моей лично. Так что пока представляю свой театр, не могу участвовать в том, во что не верю, что считаю сообществом нечестным, мне не близким по понятиям. Я не верю в то, что все эти фестивали - это борьба мнений. Все это борьба мотивов. И "Современнику" в этом не место.