Мы выехали чуть не затемно. Дядя не любил большие кортежи - с нами были только четверо лакеев и Люси. Несмотря на мое сопротивление, нас усадили в дормез, и дорога грозила растянуться до бесконечности. Серость, дождь, грязь, трактир, серость, снег, грязь, постоялый двор... Бланка начала роптать на судьбу, погоду, дорогу и прочее, а попросту - ныть. Мне и так было невесело, а сейчас и вовсе - то ли рыдать хотелось, то ли оплеух кому-нибудь надавать. Слушая Бланку, я начинала склоняться к оплеухам.
К вечеру захромала одна из лошадей, и до ближайшей гостиницы мы тащились кое-как по совершенно неприятному лесу. Дорогу перегородил овраг, через него был перекинут хлипкий мостик. Пришлось выходить из дормеза. Мы с Бланкой и дядей перешли на другую сторону пешком, но как только на него въехал один из наших слуг, что-то громко заскрипело, и часть мостика обрушилась. Вокруг нас вдруг появились какие-то люди, кто-то громко орал: "Я тебе бревно, бревно, а ты, скот, чего наделал! Как таперь до хабара добираться?" Разбойники, подумала я. И тут нас схватили.
Следующие четверть часа дядя объяснял главарю, что живые и невредимые мы стоим гораздо дороже, чем мертвые или покалеченные. Главарь объяснениям внял, дяде связали руки и посадили его на лошадь. Меня и Бланку толкнули в телегу, которой правил старый разбойник с перевязанной головой.
Вот тебе и Париж! Вот тебе твои мечты о Мишеле! Жалкие грабители, грязная дорога, опять снег, опять грязь, и Бланка тоненько плачет, и луком гадко воняет, и грязным разбойником тоже, и руки мерзнут, и сидеть неудобно, и под пальцами какая-то толстая палка, то есть и не палка вовсе, а башмак деревянный, темно, и факелы зажгли, и один сунули в руки Бланке, чтоб зря не сидела, а она сейчас его выронит... От ненависти ко всему вокруг у меня в голове помутилось, и я как со стороны видела, что одна моя рука вдруг обрушила башмак на перевязанную голову старика, а вторая вырвала у Бланки факел и сунула его лошади в круп.
Визг лошади, рев разбойников, вопли Бланки слились в один грохот. Одуревшая от боли скотина неслась по лесу, не разбирая дороги, телега прыгала и подскакивала, Бланка замолчала. В обмороке? Если нас сначала и преследовали, то теперь в темноте явно потеряли. Я кое-как поймала поводья, но управлять обезумевшей громадиной сил не хватало. Раздался треск. Порвались-таки! Меня откинуло назад...
***
... На губах вкус крепкого вина. Кто-то зовет меня по имени... Как болит голова! И перед глазами зелень. Я приподняла ресницы, зелень потихоньку расплывалась. Ох, кажется, я попала не в рай и не в ад, а в Камелот, потому что сэр Овейн, сошедший с картинки из книги, склонился надо мной с флягой в руках и называл меня Маргаритой и своей милой девочкой.
- Мессир уверен, что меня знает? - тихо проговорила я.
- Конечно! Все в порядке, ты просто головой ударилась, - отвечал сэр Овейн, - а я - не рыцарь, так что называй, как раньше.
Как раньше? Да нет, я вовсе не умерла - у мертвой бы голова так не раскалывалась. И это вовсе не сэр Овейн... а гораздо лучше!
- Рене! Рене, это ты!
- Ну, хвала Святой Деве! Я уже испугался, что тебе совсем память отшибло. Что вы здесь делаете?
- Мы? А где же Бланка?
Рене кивнул, я перевела глаза в ту сторону. Моя подруга рыдала на плече незнакомого молодого дворянина.
- Это Круа, мой друг, я у него в гостях.
- А дядя?
Сбиваясь, но без лишних слов я рассказала Рене о разбойниках. Кузен чертыхнулся, прыгнул на коня, подхватил меня в седло, Круа так же подхватил Бланку, и мы куда-то поехали.
Замок большой и немного нескладный, народу - тьма. Меня и Бланку передали в нежные ручки матушки и жены хозяина. Эти достойные дамы немедленно уложили нас в постель и призвали лекаря. Лекарь напоил меня каким-то горьким отваром, и я уснула.
Проснулась вечером. При свете свечи Бланка тихонько разговаривала с молодой мадам Круа. Увидела, что я открыла глаза, и бросилась ко мне.
- Смотрите, Одиль, она проснулась! Маргарита, ты проспала целые сутки! А дядю Сезара не нашли, но господин де Бервиль говорит, отчаиваться рано, там...
Мадам де Круа ее перебила.
- Бланка, дорогая, вы утомите мадемуазель де Ла Ферье! Господин де Бервиль расскажет ей позже...
- Нет, сейчас, мадам. Видите ли, у меня только один дядя и мне он весьма дорог.
Одиль де Круа сказала, хорошо, и вышла.
- Здесь очень любят твоего кузена, - заметила Бланка. - Мне он тоже весьма понравился, но почему-то не обращает на меня внимания!
- Бланка, а как же Жозеф?
- Что толку думать о человеке, который тебя не любит? Ах, совсем забыла, нашлись наши слуги! И дормез со всеми вещами!
- Лучше бы нашелся дядя.
Вошел Рене, осведомился о моем здоровье и получив благоприятный ответ, заговорил о том, что меня интересовало. Когда они с Круа и остальными прочесывали лес, то обнаружили следы битвы и несколько трупов. По некоторым признакам было ясно, что
разбойников перебил отряд дворян, вероятно, они и забрали Ла Роша с собой. Рене разослал слуг по всем соседям, может быть, что-то узнают, но сам он просто уверен, что с бароном все в порядке.
Мне очень хотелось быть уверенной не меньше, чем Рене. Взяв, однако, себя в руки, я высказала желание познакомится со всеми дамами, гостящими у Круа. Те, как оказалось, об этом уже мечтали, и вскоре моя комната наполнилась десятком красоток. Впрочем, они боялись меня утомить, а потому оставались недолго. Бланке здешние дамы не понравились, она сочла их чопорными и напыщенными, как раз подходящими для Сент-Мелена.
- Ну а эти мать с дочерью? Де Лонгре? Девочка, думаю, очень мила.
- Только мать с нее глаз не спускает. Вероятно, боится, что ее сокровище похитят.
Мы расхохотались. Вошедший Рене поинтересовался причиной, но она его совсем не позабавила.
- Мадам де Лонгре - дама со слишком высокими понятиями о чести. И этой чести она решила принести в жертву свою дочь.
- В монастырь? - охнула Бланка.
- Нет. Видите ли, покойный де Лонгре нехороший поступок совершил, племянника своего обобрал, когда тот малолетним сиротой остался. Отправил его куда-то к вам на юг и успокоился. Женился. Только вот деньги ему впрок не пошли - вскоре умер. Вдова хотела справедливость восстановить, но ей мальчика не отдали - он где-то у госпитальеров рос. Говорят, он обетов не принимал, и недавно видели его в Париже. Вот мадам и хочет выдать за него дочь и все свое состояние ей в приданое отдать.
Я пожала плечами.
- Наверное, это справедливо. А причем здесь жертвы? Кузен малютки Лонгре не может быть старым. Он так дурен собой или своим нравом?
- Какая разница, дурен, не дурен! Да чтоб этот Вильер себе шею свернул! - в сердцах рявкнул Рене. Мы с Бланкой переглянулись, и она схватилась за щеку.
- Ох, Маргарита... А я же... Тебя все называют мадемуазель, а я...
- Да и я забыла! Наверное, слишком головой ударилась!
Мы обе рассмеялись до слез. Я выпрыгнула из постели и схватила Рене за руки.
- Да ты влюблен, не отпирайся! Тетушка Сесиль всегда хотела, чтобы ты рано женился, вот тебе и малютка Диана со всем ее приданым! Не думаю, что мадам станет воротить от тебя нос, особенно когда узнает, что мечтала выдать дочь за моего супруга!
Над ней же вся округа потешаться будет.
Предложение Рене было принято уже на следующий день. Кузен поспешил в Бервиль обрадовать матушку, но еще более обрадовал меня и Бланку, когда вернулся за нами - в Бервиле оказался живой и невредимый дядя Ла Рош, а также Жозеф де Сент-Аманд.
***
После свадьбы Рене в Бервиле потянулись тоскливые февральские дни. Тоскливые только для меня, потому что кузен с Дианой упивались своим счастьем, потому что Жозеф ухаживал за Бланкой и исполнял все ее прихоти. На меня же никто не обращал внимания, и мои дни текли однообразно и скучно - просыпаясь к полудню, едва причесанная и одетая в епанчу поверх рубашки, я доходила до весьма скудной библиотеки, читала, жуя при этом какой-нибудь пирог, потом натягивала платье и шла со всей моей родней к вечерней молитве в замковую часовню, потом мы обедали, и я снова возвращалась к себе.
Наступил Великий пост, и о музыке и прочих развлечениях не могло быть и речи, гости к нам не ездили по той же причине. Тетя с головой ушла в хозяйство, дядя помогал ей, заменяя Рене. Скучал он ничуть не меньше меня и однажды, когда мы были одни, даже заметил:
- Марго, вот теперь я поистине благодарен моей покойной Матильде! Если бы не она, я женился бы на Сесилии и был бы сейчас старым, толстым, ленивым и замшелым провинциальным пнем. Тебе, вижу, тоже несладко, но потерпи еще немного. Мы выедем на Страстной неделе и к Пасхе будем в Париже.
Этим утром все было как всегда. Правда, Рене захотел прогуляться в Кострэ, а Диана слегка простудилась и наотрез отказалась выходить из дома. Бланка сидела в кресле под меховым одеялом, и Жозеф, устроившись на скамеечке рядом, читал ей историю Тристана и Изольды в самом жалостливом изложении. Конечно, приглашение кузена прокатиться оба отвергли, сославшись на дурную погоду, которая, замечу, была вовсе не дурна. Тогда Рене сосредоточил усилия на мне, прочитав целую проповедь о лености тела и духа. Я не стала с ним спорить и надела платье для верховой езды. У меня была и своя причина для поездки - хотелось встретиться с портным, который сшил одной из дам, бывшей на свадьбе, очень красивый наряд. Однако, встречи не вышло. Точнее, она вышла не такой, какой бы мне хотелось.
Около дома портного Роже собралась большая шумная толпа.
- Что это случилось, интересно? - спросил мой кузен. С помощью слуги мы без труда проникли в середину сборища, где находилось три человека - разъяренный худой малорослый мужчина за пятьдесят, тоже худая, но высокая, женщина тех же лет, и цыганка лет тридцати. Последняя была не в пестрой юбке, а в полотняном платье, и хороша собой, несмотря на смуглость. На вопрос Рене, в чем дело, ответили сразу же несколько человек.
- Это египетское отродье, сеньор, три месяца прислуживала нашему Роже, и вот, украла золотые серьги его жены! Он сам нашел их в ее пожитках! Теперь тащим ее к судье. В петлю эту ведьму!
- Ну, почтеннейшие, успокойтесь! - отвечал Рене, - Какая-то пара серег - и сразу в петлю! Больше-то она ни в чем не провинилась. Плетей здесь было бы довольно.
Пострадавший портной закатил глаза, как плохой актер на ярмарке.
- Я пригрел это создание в своем доме! Я дал ей кров и хлеб насущный! Она казалась такой несчастной, что я забыл о подлости всего этого поганого племени! Я думал, что добродетель нашей с госпожой Роже простой жизни отвратит эту заблудшую душу от язычества! А она злом и черной неблагодарностью отплатила за добрейшее!
Цыганка, до сих пор сохранявшая спокойный вид, поморщилась. Мне стало смешно.
- Да вам, мэтр, проповеди читать впору! И что же, за три месяца она и украла у вас одни только серьги?
- Про другое не ведаю, - сокрушенно отвечал портной, - посмотреть надобно.
- Ничего у нас не пропадало до сего дня, - хмуро сказала его костлявая супруга, - но я его предупреждала! Ну дак муженек мой говорил, что цыганке платить меньше можно!
- Глупость какая-то, - шепнула я Рене, - ну скажи, зачем ей ждать три месяца, когда эти серьги и много еще чего она могла унести в три дня? Зачем прятать украденное в своих вещах? Почему не сбежать сразу после кражи?
- Кузина, ты рассуждаешь, как опытная воровка! Но мало ли что по недоумию...
- Вряд ли. Посмотри, у нее лицо умное. Посмотри, как она спокойна, не кричит, не возмущается.
- Да, странно... Голубушка, - обратился кузен к цыганке, - ты брала эти серьги или нет?
Та горько усмехнулась.
- Какая вам разница, сударь? Или вы думаете, что кто-то способен поверить слову кошачьего отродья против слова честного горожанина? Зачем же зря возносить мольбы и сотрясать воздух? Так меня просто повесят, а если оправдываться и сопротивляться буду - чего пострашнее придумают. В конце концов, все мы когда-нибудь умрем, и важно только одно - как.
Мы с Рене переглянулись. Что цыганка рассуждала, как античный философ, было достойно удивления, но еще больше нас поразила ее грамотная речь. Портной, меж тем, продолжал с сокрушением, достойным амвона, сетовать на людские грехи и черную неблагодарность, забыв, конечно, что честному христианину полагается эти грехи прощать. Время от времени он указывал пальцем на свою служанку и содрогался при этом всем телом.
- Не нравятся мне мужчины, много рассуждающие о добродетели, для этого монахи есть, - громко сказала я, обратившись к госпоже Роже. - Сдается мне, нанял он сию женщину, потому что молода она и красива, а цыганки слывут легко доступными. Три месяца, видно, своего добивался, а она ему отказывала, верно, из уважения к вам, своей хозяйке. Ну он сережки ей в карман...
Продолжать мне не пришлось. Роже вдруг умолк, хватая ртом воздух, а его супруга налилась багровым цветом, что казалось невероятным при ее телосложении, и ухватила муженька за шиворот.
- Господи прости, вот я дура-то была! И где мои глаза-то! Работает он заполночь, как же! Деньги он бережет! А я-то, я! Люди, соседушки дорогие! Вот кто Жюстину-то нашу бывшую обрюхатил, то-то она рыдала так! А со мной-то, со мной раз в год спит! Все о добродетели твердит, все праздник да постный день блюдет! Видите, до чего довел - иссохла вся от его добродетели! А ведь я этого козла старого на добрый десяток моложе!
И она начала трясти супруга так, что у того грозила оторваться голова. Толпа растеряно загудела, не понимая, что интереснее - зрелище, которого ее лишили, или комедия, которой их угощали теперь. Рене вздохнул.
- Поехали отсюда. И ты, кошечка, давай с нами!
Он подхватил цыганку к себе на коня, и мы унеслись из города. Остановились на развилке перед Бервилем.
- Ну что теперь будешь делать? - Спросил Рене цыганку. - Ты свободна. Примкнешь к какому-нибудь табору? Я дам тебе немного денег на первое время.
- Нет, сударь, - покачала головой она, - мне лучше в петлю, чем в табор. Уйду в другой город, поищу место прислуги. А денег ваших я не возьму. Примите мою благодарность, мадам, что спасли меня. У меня одна просьба - скажите свое имя, чтобы я могла иногда молиться за столь прекрасное и умное создание.
- Вот это да! - Рене даже глаза выкатил от удивления. - Марго, ты видела что-нибудь подобное? Мы будто в романе! Может, она не цыганка вовсе, а переодетая фея?
Цыганка усмехнулась.
- Это ваша кузина - фея, сударь. Я буду молиться за мадам Маргариту, прощайте! - и она пошла вперед по дороге. Я тронула коня вслед за ней.
- Постой-ка! Так ты крещена?
Она пожала плечами.
- Я - честная христианка, мадам.
- А как твое имя?
- Ленор.
- Так ты - моя тезка! Я - Маргарита-Леонора графиня де Вильер. А что ты умеешь делать?
- Я могу делать все, мадам. Из того, что интересно вам - причесать, накрасить, приготовить мази, помады, краски для глаз, вымыть голову и тело, сшить белье, платье и все к нему. Перчатки только не умею.
- Ты хорошо шьешь?
- При дворе будет не стыдно показаться.
- Святая Дева, так это ты шила платье для мадам Камбер? - цыганка кивнула головой.
- Право, этот старый сатир из-за своей похоти потерял большие деньги! Я никуда тебя не отпущу, Ленор, ты будешь моей камеристкой!
Рене присвистнул.
- Марго, ты не в себе, честное слово!
- Да ну тебя, мне нравится эта девушка и я не желаю с ней расставаться! Ну и пусть, что цыганка! У кое-кого на юге горничные - мавританки, и эфиопки попадаются.
- То купленные рабыни...
- Вот от них-то и можно ждать гадостей - как купленный раб может любить хозяина? К тому же сомневаюсь, что какая-нибудь эфиопка способна изъясняться на французском, как знатная дама.
- Это и подозрительно.
- Полно, ты мне не муж! Садись ко мне, Ленор, едем в Бервиль.
Моей новой служанке изумились все обитатели замка, и все по-разному. Диана деликатно хмыкнула, кузина Франсуаза фыркнула раз пять подряд, Бланка сказала, что от меня другого ожидать невозможно. Тетушка, оставшись со мной наедине, стала распекать меня и указывать на недопустимость подобной легкомысленности для знатной дамы, ссылаясь на свой жизненный опыт. Я рассердилась и попросила ее оставить увещевания для дочери и невестки.
- Тетя, я прекрасно помню, как из-за своего жизненного опыта вы чуть не упекли меня в монастырь. А потому прекратим этот разговор. Лучше дайте моей служанке свое старое платье или платье Франсуазы. Те, что со мной - новые, и не годятся, а камеристке графини зазорно выглядеть, как судомойка.
Напоминание о монастыре тетушку смутило. Она велела достать для Ленор свое платье из черного шелка (думаю, оно лежало в сундуке со времени окончания траура по покойному господину де Бервилю) и кусок простого белого холста для чепца. Я распорядилась, чтобы цыганке выдали иголки, нитки и ножницы. Тут Бланка позвала меня для разрешения какого-то их спора с Сент-Амандом, потом Диана отвлекла еще чем-то... В общем, я о ней забыла. Вечером мы с Бланкой лежали в кроватях. Я взяла книгу, а Бланка болтала с Люси. Книга оказалась глупая, я захлопнула ее. На душе было грустно, и я подумала, хорошо бы почитать "Божественную комедию" Данте. Но самой идти за ней не хотелось, Люси читать не умела, и я уговаривала Бланку. Та не выдержала:
- Послушай, у тебя же есть служанка, ее и гоняй!
- Ах, да, Ленор! Но где же она?
- Я здесь, мадам, к вашим услугам.
Ленор вышла из темного угла за шкафом. Я подняла на нее глаза и слова застряли у меня в горле. Бланка захлопала в ладоши. Женщина, которую мы увидели, просто не могла быть ни цыганкой, ни прислугой мелкого портняжки. Мы увидели скромную и несколько чопорную испанскую донью. Как она могла сделать такой наряд из простого черного платья и куска полотна, было непонятно.
- Подойди к нам, - сказала я, едва удерживаясь, чтобы не назвать служанку на "вы".- Так ты - не цыганка?
- Я цыганка, мадам, но наполовину. Вы хотите "Божественную комедию", я сейчас принесу. И принесу еще одну свечу, с вашего позволения - темновато, вы испортите себе глаза.
- Да, конечно... Погоди, ты и читать умеешь?
- Да, мадам. И писать.
Люси вытаращила глаза, Бланка - тоже.
- Но может ли это быть? - наконец спросила она. - Право, я такого даже в сказках не слышала - цыганка с манерами герцогини, знающая грамоту... Может, ты еще и языки знаешь?
- Немного испанский и итальянский, ну и цыганский, конечно, - Ленор улыбалась. Люси вовсе присмирела и вместо пренебрежения смотрела на нее почти с ужасом.
- Мадам спасла мою жалкую жизнь, потому вместо книги на ночь я могу рассказать свою историю, ежели вы пожелаете.
- Уж конечно, пожелаем! - воскликнула Бланка. Я кивнула головой.
- Садись и начинай.
Тридцать три года назад через поместье одного гасконского дворянина близ Дакса проходил цыганский табор. Дворянин этот так влюбился в смуглую и гибкую длиннокосую плясунью, что предложил ей остаться жить в его доме. Цыганка осталась, через десять месяцев родив хозяину девочку. А еще через три месяца она вновь сбежала к своим, захватив все украшения и безделушки, подаренные ей любовником. К ее чести надо добавить, что ничего сверх того она не тронула. Покинутый дворянин переживал не на шутку, но вернуть ветреницу не было никакой возможности. Дочь он пристроил к кормилице, когда она подросла, забрал к себе, и местный священник научил ее чтению, письму и счету. Когда девочке минуло восемь, отец ее задумал жениться. Будущее Леоноры он уже для себя решил - дать ей приданое и выдать замуж за порядочного буржуа. А дабы умела она делать все, что должно в ее положении и не мозолила глаза его молодой супруге, он отвез ее на воспитание и обучение к пожилой бездетной паре в Дакс. Хозяин Леоноры был лучшим портным в городе, хозяйка - хорошей белошвейкой. Девочка обладала сметливостью, добрым нравом и неслыханным для цыганки трудолюбием, а потому портной с женой полюбили ее, как родную, забыв, что им полагается плата за ее содержание. Через четыре года отец маленькой цыганки неожиданно скончался, не успев распорядиться будущим дочери. Жена его, родившая к тому времени двоих своих детей, и не подумала что-то сделать для плода греха ее мужа. Но в жизни Леоноры ничего не изменилось - старик-портной стал плохо видеть, и все мелкие и сложные части работы выполняли за него маленькие на диво ловкие цыганские ручки. Работала девочка с удовольствием, ей доставляли радость похвалы стариков и то, что о болезни глаз портного в Даксе никто не подозревал - столь хорошо и быстро исполнялись все заказы. Когда ей сравнялось четырнадцать лет, старик заболел и умер, жена его тут же последовала за ним. Похоронив с помощью соседей своих добрых воспитателей, в отличие от отца, успевших завещать ей свой маленький домик, Леонора вовсе не осталась без денег. Конечно, ей бы не доверили дорогие платья, но несколько дам к тому времени сумели узнать, что она очень хорошо шьет белье и с удовольствием делали ей заказы.
Однако юную и одинокую девушку, если она на свою беду, хороша собой, подстерегают и другие опасности. Сын городского судьи, юноша избалованный и распущенный, решил во что бы то не стало соблазнить маленькую цыганочку. Леонора сопротивлялась не одну неделю, но однажды этот прыщавый развратник проник к ней в дом поздно вечером и набросился на нее. К счастью, ему не пришло на ум прихватить с собой дружков. Цыганка вылила на него котелок с кипящей похлебкой и, рассудив, какое ее ждет наказание, схватила все деньги, что успела скопить, накинула плащ и убежала из города. Надо было тому случиться, чтобы через Дакс вновь проходил табор, в котором была ее мать. Прожитые годы не прибавили красавице ума, но не лишили памяти, и она без труда смогла узнать в лице юной девушки свои черты и герб своего любовника на простеньком эмалевом медальоне. Она привела дочь к своей матери, и бабушка тут же взяла внучку под опеку. Старуху в таборе весьма уважали и побаивались - она превосходно умела гадать самыми разными способами, знала все травы, умела лечить почти все болезни, готовить притирания и помады и даже разбиралась в ядах. Всему этому она принялась обучать и Леонору, найдя в ней здравомыслие и смекалку, каких не случилось в дочери. Благородное имя для цыганки не подходило, ее стали звать попросту Ленор.
Тут цыганка прервала речь
- Не знаю, стоит ли рассказывать дальше. Нравы в цыганском таборе столь свободны и даже непристойны, что я боюсь оскорбить ваш слух.
- Рассказывай все, что хочешь рассказать, и не смущайся, - отвечала ей я. Бланка от любопытства придвинулась еще ближе, Люси покраснела и не знала, куда глаза девать, хотя еще ничего не услышала. Ленор слегка усмехнулась.
- Я постараюсь, чтобы мой рассказ звучал прилично.
Итак, Ленор исполнилось двадцать шесть лет, когда умерла ее бабка, а вслед за ней умер старый цыганский барон, по слухам приходившийся ее дедом, и по-своему опекавший "дворяночку". Ленор овладела всеми необходимыми навыками для жизни в таборе и усвоила все, чему учила ее бабушка. Кроме того, несмотря на немолодые годы для цыганки, все еще слыла первой красавицей. Табор путешествовал не только по Франции, а еще по северу и востоку Испании, по Италии, где Ленор выучила местные наречия. Новый цыганский барон захотел сделать ее своей наложницей - шестой или восьмой по счету, уже неважно. Он счел, что лучшая женщина табора должна принадлежать только ему. Но Ленор любила другого, молодого красавца. И вот, по цыганскому обычаю, двое мужчин, спорящие за женщину, вышли друг против друга с ножами. Поединок был долог и жесток, более опытный баро с трудом, но убил молодого соперника. Тут у Ленор разум помутился. Она схватила кинжал и перерезала израненному, уставшему баро горло. Ее тут же связали. За убийство баро вне поединка придумали страшную казнь - немедленно сварить убийцу заживо в кипятке. И снова Ленор повезло - пока наполняли самый большой котел, пока собирали дрова, на табор напали местные пастухи-баски, разозленные тем, что намедни кто-то из цыган увел у них пару лошадей. Завязалась потасовка. В суматохе к Ленор подбежала ее мать и разрезала веревки.
- Ты никогда не была мне нужна, - честно призналась она, - но я не хочу, чтобы жизнь, которую дала я, отняли другие. Вот конь, садись на него и езжай на все четыре стороны. Я скажу, что баски увезли тебя с собой.
Ленор не боялась остаться одна. Она владела кинжалом и умела заработать себе на хлеб. Но цыганским ремеслом в одиночку долго не прокормишься, а чужой табор мог выдать ее родному. Тогда она стала наниматься прислугой. Цыганку брали с опаской, платили мало, хозяева считали себя обязанными лезть к ней в постель. Так от места к месту, из города в город, она попала к портному в Кострэ, где графиня де Вильер достала ее почти уже из петли.
Мы с Бланкой замерли и только головами качали. Люси была в растерянности - с одной стороны жалкая цыганка была ниже по положению ее, законной дочери зажиточного крестьянина, но с другой стороны, в ней текла дворянская кровь, и это бросалось в глаза. В конце концов, она решила обращаться с ней на равных. Тем не менее, мое сумасбродство еще долго обсуждалось и осуждалось. Только дядя сказал мне:
- Поступок глупый, Марго, но его последствие замечательно. Я видел, как цыганка на тебя смотрит. Мой Бог, хотел бы я иметь такого слугу!