Аннотация: странная любовь молодого рабочего к своему пожилому коллеге
Аскадор
Г О Л У Б А Я М Е Ч Т А
( р а с с к а з )
Василий Павлович... Я много раз видел его и раньше, дважды отрабатывая практику в гараже. Но вдруг обратил на него внимание, когда уже самостоятельно работал в одном с ним цеху. Он - сорокавосьмилетний слесарь, уважаемый семьянин, я - семнадцатилетний токарь, еще совсем недавно окончивший ПТУ.
Однажды, солнечным зимним утром я, как обычно, спешил на работу и, проходя территорию гаража, слышал за собой шаги и говор тоже спешащих рабочих. Шаги хрустели по свежему, за ночь выпавшему снегу, продолжавшему легкой изморозью сыпать в солнечных лучах. Два человека, переговариваясь, обгоняли меня. Один из них обернулся ко мне. Это и был Василий Павлович. Как обычно, чуть с хрипотцой крякнув-кашлянув, он лукаво, по-доброму посмотрел на меня, сказал весело:
- Здорово, Кирилл! Ты чего сегодня такой смурной?
- Да вот, в любви не везет! - отшутился я, и вдруг, впервые увидел (словно прозрел!), какие у него удивительно-лучистые, небесно-голубые глаза! Взгляд Василия Павловича искрился добротою и весельем, озорные огоньки его пронзали мою грудь, истомно зацепили где-то внутри - в сокровенной глубине. Его румяное, гладковыбритое, щекастое лицо, приятная проседь на пышных висках и меховая шапка в радужных переливах снежинок делали облик похожим на доброго Деда Мороза. Взгляд Василия Павловича пронзительно притянул меня тогда доброжелательной, открыто-наивной простотой... Всего-лишь несколько секунд, и он, с улыбкой отвернувшись, поспешил дальше, продолжая разговаривать со своим попутчиком. Я же теперь плелся следом, словно молнией пораженный.
Никогда раньше я не обращал внимания на мужчин. В ту пору - активного полового созревания я был просто помешан на красивых женщинах. В школьные годы вместе с ребятами с нашего двора я даже три или четыре раза делал тайные вылазки во внутренний дворик общественной поселковой бани. Поздно вечером в темноте мы подкрадывались к закрашенному окошку в женское отделение, там уже чьими-то жаждущими руками краска на стекле была местами соскоблена. По очереди, сгорая от мальчишеского любопытства, мы - двенадцати-четырнадцатилетние сорванцы прикладывались глазом к этим царапинам и сквозь мутноватое стекло все же умудрялись различать в парном тумане будоражащие воображение тела голых женщин.
Еще с пятого класса я безумно влюбился в самую красивую в школе кареглазую одноклассницу. Но тогда я был с ней почему-то очень робок, хотел, но очень боялся обнаружить свои чувства, признаться ей в них. После окончания восьмого класса она поступила в техникум и я решился, наконец, объясниться ей. И вот, надо же, стоило отважиться, вдруг - головокружительный переворот в сознании (воспылал любовью к милым, добрым глазам Василия Павловича!). И тогда я вдруг понял, что моя трепетная влюбленность в кареглазую одноклассницу - всего лишь затяжной, внушенный самому себе сон. Внезапно сон развеялся. Тогда я точно, окончательно осознал, всем существом прочувствовал: только такие вот небесно-голубые, прекрасные глаза могут составить счастье в моей жизни!
И я стал искать глаза-мечту среди девушек, женщин. Я высматривал их везде: на остановках, в транспорте, на улицах. Но наделенных таким редким даром представительниц другого пола встречалось очень мало, да и то они все были, почему-то, обязательно в возрасте. К тому же, еще подсознательно, я мечтал встретить избранницу с чертами лица, напоминающими облик Василия Павловича. В лице же его мне постепенно начало нравиться все: и его аккуратные, классически-мужественные, но мягкие черты, и пушистые светлые брови, и всегда алые, влекущие губы. А его светящиеся, холеные щеки и благородный светлый лоб!.. В общем, незаметно для себя, я стал терять голову от облика солидного сотрудника, стал думать о нем все чаще, все с большим томлением в груди.
Наш поселок городского типа в центре достаточно густо заселен и вскоре, уже поневоле, я стал обращать внимание на лица и других мужчин. Будто нарочно, все чаще стали встречаться солидные, голубоглазые отцы семейств, которых раньше я, повидимому, просто не замечал. И я был очень подавлен тогда: ну почему природа наделила такой красотой не девушек? Ведь, насколько важнее для девушки быть красивой! Зачем мужчинам то такая роскошь, которую они, наверняка, даже и не ценят!.. Люди, хоть какой-либо черточкой лица напоминающие Василия Павловича, становились объектом моего тайного внимания. Но среди других не встречалось ни единого, кто был бы прекрасней ЕГО- единственного!
Жгучая юношеская влюбленность моя, однажды случайно перескочившая на соседнюю, но ведущую совсем в иную сторону колею, уже не могла остановиться. Новая, солоновато-запретная влюбленность моя стремительно неслась под гору и от все увеличивавшейся скорости и нарастающей силы ее захватывало дух!
Постепенно я стал искать в мужчинах сходство с Василием Павловичем не только в лице, не только в форме и цвете глаз, но и в красоте солидных, добрых рук, в тяжелой мужской походке, в бархатистом голосе - во всем, что только можно было видеть и осязать.
С детства я был приучен каждую неделю мыться в поселковой общественной бане. И там теперь стал внимательно присматриваться к достоинствам изредка попадавшихся на глаза солидных мужчин, напоминавшим ЕГО. Но недаром говорят: "Где любовь - там и секс". И я долго никак не мог понять, как же было б возможно, допустим, мне и ему... вместе?.. Ведь, у мужчины и плечи, и спина широки, и зад небольшой, и грудь не такая - ну, все не так, как у женщин! Нет, определенно, мужское тело, каким бы оно ни было прекрасным, не возбуждало во мне тайных желаний тогда. Для близости интимной в неукротимых фантазиях своих я воображал только женское тело, и никак иначе.
Однако, время шло. Подходил срок моего призыва в Армию. Тогда я уже начал понимать пагубность своих чувств к солидному, уважаемому в коллективе сотруднику. Я пытался бороться со своей прогрессирующей душевной болезнью: активно занялся спортом, ударился в чтение книг, стал чаще выезжать на природу... Но, похоже, сердечная привязанность моя крепла от этого еще больше (как же, оставаясь наедине с природой, не думать о прекрасном?). А самым прекрасным, конечно же, был образ любимого человека и... друга. Да, за несколько месяцев после того судьбоносного лучистого взгляда мы здорово подружились с Василием Павловичем. Он не мог устоять перед моей искренней привязанностью к нему, перед моим вниманием, обходительностью и заботой о нем. Все на работе знали, все видели нашу крепкую мужскую дружбу. Но не думаю, чтобы кто-нибудь догадывался о тайной основе дружбы той. Я вел себя очень осмотрительно, был предельно осторожен, боясь проявить хоть взглядом, хоть словом свое странное влечение к нему. Даже он не догадывался о ставшей мучительной для меня, разрывающей страсти. А мне было плохо, совсем худо. Я не знал тогда, что же со мной происходит. Работая с ним бок о бок каждый будний день, я незаметно любовался его по-отечески добрым, ласковым обликом и страдал от того, что не могу обнять его, прижаться к нему, почувствовать его взаимные объятия. После же работы я мучался от того, что вообще до следующего утра его не увижу. Иногда по пути, проезжая мимо моего дома, он подвозил меня на своем красном "Жигули" к самому подъезду. В машине мы беспечно болтали с ним о разных пустяках и он понятия не имел, как сильно бьется рядом горячо любящее его сердце.
Иногда, бросая домашние дела, я выходил к улице, где обычно вез с работы жену Василий Павлович и, спрятавшись за толстым телеграфным столбом, с тоскою смотрел, как быстро проезжал мимо до боли знакомый красный "жигуль". На работу я летел, как на праздник и на сладкую пытку одновременно, потому что там предвкушал встречу с НИМ.
Но страдания от невозможности излитьсвои главные, очень важные чувства, все нестерпимее разрывали меня. И, в конце концов, я решился признаться ему (будь что будет!).
В рабочей бытовке, улучив момент, когда Василий Павлович задержался и переодевался последним, я остался вместе с ним. Наконец-то, мы с ним вдвоем - один на один! Я смятенно отошел к окну, лицо мое пылало, сердце колотилось так, что отдавалось в гудящей голове. Он уже заканчивал переодеваться, а я, стоя к нему спиной, прерывисто переводил дыхание, набираясь смелости. Но решимость моя все время катастрофически таяла. И, все же, наконец набравшись смелости, покачнувшись, словно во хмелю, я выпалил то, что мучало меня. Губы мои сводило, они неуемно дрожали, но он все же смог различить главное: ..."я люблю вас!". В это время он забрасывал на плечи лямки подтяжек, поправляя их на своем солидном животе. Он изумленно повернулся ко мне, в распахнутых голубых глазах повис вопрос. И я быстро, заплетающимся языком признавался, как давно уже думаю только о нем, как мне тяжело без него и день прожить... Меня шатало, как пьяного, я горел от стыда и валился от слабости. Он подошел ко мне, внимательно заглянул в мои воспаленные, убегающие глаза, крякнув-кашлянув, спросил:
- Зачем же было мучаться? Почему раньше не сказал?
Мне, словно буйный хмель враз шибанул в голову: неужели он не осуждает меня?! Да неужели ж он понял, прочувствовал, о чем я?.. Василий Павлович по-отечески взял меня за плечи, сказал:
- А я давно чувствовал это, почти был уверен... Не печалься, Кирилл. Будем дружить с тобой, как не дружил ни кто...
И тут я со слезами на глазах бросился к нему и жарко, со стоном обнял, спрятав пылающее лицо у его налитой щеки.
- Я ведь тоже, как сына, люблю тебя, - сказал он, ласково похлопав меня по спине и понемногу высвобождаясь из объятий. Для меня это прозвучало, будто удар обухом по голове: он любит меня лишь "как сына"! Он совсем не понял, какие истиные, более глубокие чувства пытался я донести до сердца его!
Впрочем, Василий Павлович сдержал слово: мы действительно стали дружить, "как не дружил ни кто". И вот, я - уже друг его семьи. Жена его - Алена Георгиевна и пятнадцатилетняя дочь Аня быстро привыкли ко мне, хорошо, с уважением относились, всегда радушно принимали. Теперь, все чаще Василий Павлович сразу после работы отвозил меня на своем "Жигули" в свой частный добротный дом. Алена Георгиевна - чуткая женщина, относилась ко мне внимательно, заботливо, почти, как мать. Она всегда стремилась досыта накормить меня, и даже, когда я уходил от них поздними вечерами домой, пыталась дать с собой еще хоть что-нибудь съестное: то баночку варенья, то домашние соленья разные, то еще какой-нибудь гостинец. Дочь Аня обычно вечерами делала уроки и мало общалась с нами. Мы же втроем - Василий Павлович с женой и я, порой подолгу засиживались за чашкой чая с домашними пышками да вареньем и мирно, с удовольствием разговаривали о чем прийдется. Нам втроем, почему-то, всегда было интересно вместе и я не раз замечал, как Василий Павлович доволен, что я по-человечески так понравился его жене. Наверное, Алена Георгиевна догадывалась о глубине моих чувств к мужу, но всегда вела себя очень корректно (а, может, очень мудро?), не распаляя необоснованных ревностей. Ведь, нельзя было не видеть, как она благоговеет к своему красавцу-супругу, как дорожит им. И все же, иногда я чувствовал во взгляде её еле скрываемый, подозрительно-ревнивый огонек.
Василий Павлович же действительно по-отечески привязался ко мне. Этого нельзя было не чувствовать. По его мнению, я был скромен, серьезен, порядочен и обязателен, за что он меня и уважал. Он стал заботиться о молодом друге семьи (и жена, как ни странно, одобряла это). То он, бывало, привезет ко мне домой мешок картошки со своего огорода, то целыми трехлитровыми банками разные маринады, соленья и прочее, прочее... то подарит на день рождения красивую рубашку... Все это было так приятно, трогательно и прекрасно! Я тоже, при малейшей возможности, а часто и без нее, делал все от себя зависящее, чтобы доставить маленькие человеческие радости семье любимого, и уж, конечно же, ему самому в первую очередь. Мы становились действительно неразлучными, постоянно нуждающимися в крепких, трогательных отношениях, друзьями. Порой мне даже казалось - скоро, совсем скоро сбудутся и мои сокровенные мечты. С любовью смотрел я в голубые, прекрасные глаза друга и иногда видел неподдельную нежность и признательность в его драгоценных глазах - в моей сбывшейся голубой, лучезарной мечте. Но постепенно приходило грустное понимание, что дальше дружеско-отеческой любви и привязанности, ненаглядный мой не представляет свои чувства ко мне.
Пару раз были случаи (как раньше я грезил такой возможностью!), когда жены и дочери у Василия Павловича не было дома и мы с ним оставались вдвоем. И тогда я, пылая и млея от рвавшихся на волю чувств, робко садился к нему на колени и блаженно, нежно целовал его светлое, доброе лицо. Василий Павлович позволял мне делать это, но на мои отчаянно-робкие поцелуи отвечал лишь отеческим чмоком в щеку или лоб, в лучшем случае - во влажные от сдерживаемой страсти глаза. Я видел, как слезы накапливаются и в его краснеющих глазах, и никак не мог понять: терпит ли он меня или тоже ко мне что-то испытывает. Чуть расставив пухлые, добрые ладони, он не касался меня, позволяя себя целовать и ласкать свое благородное лицо. А я, кроме поцелуев не мог осмелиться на что-то более сокровенное и мучался осознанием незавершенности своих неуклюжих ласк. Но , в общем то, многое тогда складывалось так, о чем раньше я мог только мечтать! И что бы мне - удовлетвориться уже и этим? Однако, пылкие, переполняющие душу чувства мои требовали полной завершенности, ясности в наших отношениях. И однажды, как ни боялся я этого, совершил-таки ужасную, непоправимую ошибку...
У Василия Павловича во дворе стояла собственная, лично им срубленная русская баня. Он с женой каждую неделю мылся там. И вот, у меня возникла сумасшедшая идея напроситься сходить в баню с хозяином. Не помню, как мне удалось убедить супругов, но факт, что Алена Георгиевна отпустила нас туда вдвоем. Надо сказать, что Василий Павлович отнесся к этому предложению сдержанно и даже не совсем охотно (что несколько обидело меня тогда). Однако, все мои старания позади, и вот мы, наконец-то, в бане! Вдвоем! И больше ничьих уже лишних глаз! Как я мечтал, как грезил о такой потрясающей возможности подарить любимому близость более сокровенную, чем просто дружба!..
Мы разделись в предбаннике (до поры я старался не смотреть на наготу друга). Потом шагнули в жарко натопленные, знойно пахнущие распаренными березовыми вениками объятия парилки. Я следовал за хозяином и теперь уже невольно залюбовался его округло-солидным, сильным и розовым, как у большого ребенка, телом. Впервые я видел его абсолютно обнаженным, и даже со спины пленительная красота его закружила мне голову. Перед глазами все плыло и гулко, неугомонно стучало в груди. "Сегодня или никогда!" - взволнованно решался я. Но только обнажить свои сокровенные желания, которыми тайно грезил ночами, я хотел так тонко, так искренне и нежно, чтобы не спугнуть, не оттолкнуть любимого, а напротив - всем сердцем приблизить к себе. Как это сделать? - конкретно не знал. Оставалось лишь ориентироваться по ситуации, доверившись пламенному сердцу своему, своей интуиции. "Что ж, буду делать все, о чем мечтал и, может, даже больше, лишь бы милому было так хорошо, так приятно только со мной!" - в парализующем, сладком страхе думал я. Ни малейшего опыта подобной близости с мужчиной я, конечно же не имел. Я и с женщиной то еще ни разу не был, а тут решился на отношения, о которых и подумать то страшно!
Василий Павлович поначалу держался несколько скованно, настороженно. Он, как обычно, улыбался и по-отечески разговаривал со мной, но явно чувствовалась его неловкость. Похоже, он догадывался о моем опасном смятении. Иногда он мимолетно скользил взглядом по моему, физически развитому, молодому телу и я млел, робко впитывая в себя эти драгоценные, загадочные взгляды.
Василий Павлович поддал в каменку ковш воды, и жгучий пар еще больше, клубами наполнил баню. Мы взобрались на верхнюю полку и, потирая ладонями свои тела, покрякивая от болезненного удовольствия, гулко выдыхая от жары, отогрелись до пламенной красноты. Я осторожно похлестал его вытянутое на полатях знойное тело. Потом он хорошо, с удовольствием отхлестал веником и меня. В жаре парилки чувства мои на время улеглись. Но стоило нам спуститься на нижнюю полать, и я снова не мог оторвать взгляд от солидного друга. Как он был прекрасен! Никогда еще я не видел такой огненно-налитой красоты мужского, сильного тела! Гладкое, упругое тело его, словно светилось изнутри, будто нежно просилось, чтобы я потрогал, погладил его!.. Березовые листочки, местами прилипшие к нему, делали его еще более обнаженным и сокрушительным. Мы сидели на полатях рядом и он обернулся ко мне. Обожгла синева его внимательного, проникновенного взгляда. Но он ничего не сказал. Потом он встал, окатил себя с кадки водой, взял мочало, хорошо намылил его и начал, с удовольствием кряхтя, натирать себе сильные руки, объемную грудь, живот... Я, весь дрожа от нервного напряжения, смотрел, как он, поставив одну ногу на полати, натирает ее пенным мочалом. Не в силах заставить себя что-нибудь предпринять, я с умопомрачением созерцал его колышащийся при движениях, объемный живот, а снизу согнутого, гладко светящегося, полного бедра у ягодиц видел чуть покачивающийся персик розовой мошонки!.. Василий Павлович с улыбкой покосился на меня:
- Что ты туда смотришь?.. Давай, Кирилл, мойся, пока баня не вытопилась.
- Я сейчас... - слабо пролепетал я и, набравшись смелости, вдруг выдохнул: - А можно, я вас помою (будто бросился в омут головой!)?
- Да зачем? - нахмурившись, удивленно потупился он. - У меня ж свои руки есть, - переставая намыливаться, поставив ноги рядом, недовольно повел пушистой бровью.
И тут я встал (и откуда только взялась смелость?), вежливо, но с настойчивым усилием высвободил из его руки пенное мочало, попросил:
- А я только спину потру... Можно?
- Ну... Спину можно, - пожав плечами, согласился он неохотно , чуть расставив ноги, нагнулся вперед, прочнее уперся руками в третью ступень полатей.
Я начал мягко, осторожно тереть мочалом его широкую и красивую, огненную спину, постепенно усиливая давление. Он сдержанно кряхтел, постепенно оттаивая от здорового удовольствия. Я же сгорал от желания дать ему хоть как-то понять, что не только мужскую дружбу ценю я в нем, что не менее желанны чувства его сердечные, пока потаенные. Разомлевшее, податливое тело его умопомрачительно колыхалось в такт моим тугим движениям, и мне хотелось не тереть его нещадно, а гладить, ласкать, прижимать к себе и все, с головы до подошв целовать, целовать... Его сильные, красивые, янтарно-гладкие ягодицы сводили меня с ума. Впервые в жизни я вдруг почувствовал, как на мужчину у меня начинает наливаться желанием, пульсируя и увеличиваясь, плоть. Мне стало страшно, что он может увидеть это, и тогда трудно даже представить, как он может отнестись ко мне! В мой тайный замысел никак не входило обнаружить свое возбуждение. Желание близости боролось, но подавлялось страхом потерять бесценное расположение друга, и я надеялся лишь незаметно, как бы между прочим, и пока двусмысленно доставить любимому удовольствие. Но что же делать теперь?! Я мучительно, лихорадочно искал способ усмирить предательски, кощунственно поднимающийся орган, который от этого еще более похотливо наливался силой! От ужаса и неодолимого желания прикоснуться горячо пульсирующим органом к ласково-упругим ягодицам друга я терял рассудок! Руки мои дрожали. Я стал медленнее тереть спину и осторожно, как бы между прочим, надеясь, что он не обратит на это внимания, чуть уперся, скользнул гудящей желанием головкой между пленительными ягодицами... Василий Павлович как-то сдержанно промычал и я в страхе чуть отпрянул, опасливо стараясь не касаться своей покачивающейся плотью. Не разгибаясь, он немного покосился назад, но видеть меня не мог. Его светящаяся огненная щека, длинные веки и виски с проседью еще больше воспламеняли меня. Лихорадочно я отложил мочало на полку и стал теперь ладонями мылить ему спину, ягодицы, ноги, снова спину, но меня уже неодолимо влекло к нему. И, потянувшись к плечам, с большой опаской, я снова скользнул изнывающим органом между ласковых ягодиц вверх-вниз, снова вверх... Дыхание мое захлестнуло! Уже не в силах сдержаться, я с судорожным вздохом прижался к его податливо-упругой попе телом своим, твердостью вознесшегося органа, содрогаясь, утонул в интимной глубине... Василий Павлович как-то глухо не то промычал, не то прохрипел, а я ладонями скользнул по его упругому животу, поднялся к груди. Дрожащие ладони мои наполнились его грудями! Он недовольно, по очереди повел плечами. Я, испугавшись, тут же убрал руки, дрожа всем телом, отвалился от него. Стремясь хоть как-то отвлечься, переключиться от сладкого безумия, я взял кадку с водой и осторожно ополоснул друга от мыльной пены.
Василий Павлович молча распрямился и медленно весь развернулся ко мне: чуть мерцающий взгляд загадочно отведен в сторону. Я панически прикрыл свой орган мочалом. Солидный друг мой не смотрел мне в глаза, он не взглянул и ниже. "Может, ничего не почувствовал?" - пытался утешить себя я. Оставив в руках лишь кусок мыла, не спрашивая разрешения, борясь со своими страхами, я стал осторожно намыливать другу колыхающуюся грудь, руки, тугой, объемный живот... Он пока не возражал, отведя лицо в сторону. Я же опустился к его налитым, сильным ногам, намыливая их и украдкой поглядывая на ладный орган его, покоящийся на полукружиях яичек. Дурея от стыдливого головокружения, мыльными руками нежно скользя вверх по его бедрам, я трепетно... взял в ладонь желанную мошонку. Опасливо, бережно стал намыливать ее, другой ладонью тем временем скользил по широкой, гладкой пояснице друга, медленно, незаметно приобнимая его. Надо мной бархатисто, размеренно захрипело дыхание любимого. Он стоял, сосредоточенно зажмурив глаза, а моя рука круговыми мылящими движениями стала гладить подряд все податливо-упругое достоинство его. Круглый живот его вздымался прерывистым дыханием. Как бы продолжая намыливать, я нежно вместил в ладонь начавшую чуть сжиматься мошонку друга, сдвигая, чуть оттягивал вниз, массирующе сжимал, приотпускал, снова сжимал ее. Вздох-стон глухо прозвучал в груди Василия Павловича. Но я уже не мог остановиться. Продолжая отвлекающе гладить его по широкой пояснице и верху ягодиц, я опустился на колени и другой ладонью трепетно обнажил головку заветного, дремлющего органа!.. Я был готов к грому и молнии, которые теперь должны были неизбежно обрушиться на мою голову. Но Василий Павлович пока терпел мои манипуляции, видимо, считая их лишь обмыванием. Скользко-мыльными пальцами я нежно обволок головку и пальцы ощутили, как в ответ толчком напряжения отозвалась крепнущая плоть его. Я весь дрожал от возбуждения, опускаясь к яичкам, стягивающимся, словно большой нежно-розовый сухофрукт. Пальцы мои заскользили дальше в знойную промежность, лелея и дразня ее, они двигались взад-вперед, снова и снова... Было видно, как по мере твердения, стягивания мошонки, главный орган друга медленно, но неуклонно начинает набухать, увеличиваться! Василий Павлович, все чаще, с тихим хрипом дыша, страдальчески, смятенно простонал и добрыми руками вежливо отнял мои руки от себя.
Он в полном замешательстве опустился на нижнюю полать, стараясь не смотреть на меня, мрачно, осоловело водил взглядом по сторонам. Сильные бедра его раздвинуты, живот прерывисто вздымается возбужденным дыханием. Я стоял перед ним потерянный, дрожащий и орган мой, уже до предела налившийся, кощунственно смотрел в ненаглядное лицо его. Василий Павлович застенчиво, испуганно скользнул взглядом мне ниже пояса и у меня все свело там от бешено-сладких позывов. Изможденно наморщив лоб, он с трудом поднял покрасневшие глаза, стыдливо взглянул мне в лицо, спросил глухо:
- Что же ты делаешь?.. Зачем это?
Но разве мог я что-либо вразумительно ответить теперь? И тут он, видимо, тоже стал бороться с неуместным возбуждением, начавшим досадно одолевать его. Я увидел, как орган его, пульсируя, толчками ползет в величину, большая, сильная головка, янтарно светясь, вылазит из крайней плоти. В стыдливом ужасе он судорожно прикрыл орган рукой, но весь его прикрыть было невозможно - налитая, желающая головка все равно выползала из-за края ладони. Он недовольно, плотно сжал губы, набычился и, не отнимая ладонь, встал, смущенно повернулся ко мне спиной, тяжело вздохнув, покачал головой.
Ух-х... Да что же это такое-то!.. Незаметно усладить друга не получилось, страсть моя обнаружена. Значит, теперь остается только идти до конца (будь что будет!), пусть любимый мой ясно почувствует, кем я жажду быть для него - единственного, самого дорогого человека! Я, словно во сне, подошел сзади, чувствуя, как баня качается и вот-вот перевернется на меня. Трепетно, с опаской, млея от страсти, я продел ладонь между прочно расставленными ногами друга, скользнул пальцами по промежности и упоительно снова вместил в ладонь упругую мошонку его. Он, ладонью, прикрывающей плоть, с силой взял мою бесстыдную руку, желая отвести, убрать ее, но тем самым только сильнее сжал ее вместе с яичками, со вздохом подстегнув свое возбуждение, поскольку ладонь я не убирал. Более того, потянувшись, борясь с его слабо протестующей теплой ладонью, пальцами я полез выше и их упругим кольцом нежно обхватил изнывающее основание головки его, ласково накатил... и откатил кожицу на ней! Головка знойно,толчком, увеличилась!.. Василий Павлович, как-то взахлеб, судорожно вздохнул, напрягся, словно вулкан перед взрывом. Другой рукой я уже откровенно, жарко обнял его за могучий живот и почувствовал, как солидный, умудренный жизнью друг весь задрожал. Дрожь волнами пробегала по его сильному телу. В кольце моих пальцев член его быстро наливался силою. Он застонал обреченно, мотнул головой и вдруг резко развернулся, так, что я еле успел высвободить руку между его бедрами. Он порывисто схватил меня за плечи, с силой, отрезвляюще встряхнул. В блестящих, потемневших глазах его скопились слезы стыда и возмущения, губы и щеки неудержимо вздрагивали, он хрипло выдавил:
- Прекрати, иначе я перестану тебя уважать! И себя тоже...
Но как прекрасен он был в гневе! Как можно забыть этот его укоризненно-бешеный и, вместе с тем, по-прежнему любящий меня взгляд? Взгляд этот - последняя капля, и я, распаленный им, окончательно потерял рассудок! Бросившись к другу, я начал горячо, извиняясь, страстными поцелуями быстро покрывать обворожительное, благородное лицо его. Он, в изнеможении, гладил мою спину и, вместе с тем, пытался оттолкнуть меня. Но я прижимался все плотнее, все неудержимее, и наши желающие, упругие органы встретились, скользнули друг по другу. Он, гулко выдохнув, стремительно, в ужасе отпрянул от меня и, споткнувшись о ступень, вытягивая руку, повалился спиной на полати, теряя рассудок, помогая руками, пытался отползти от меня наверх. Я же, окончательно обезумев, упал перед ним на колени и, обхватив руками объемную поясницу, опустился лицом туда... Он дернулся всем телом, умоляюще, громко застонал... но большая, упруго-твердая плоть его уже скользила у меня во рту. Не знаю, откуда ко мне это пришло, откуда это умение, но теперь уж я стал делать все, чтобы воедино слиться с любимым, чтобы понял он, наконец, прочувствовал, какое истинное блаженство хочу подарить я ему. Языком я призывно ласкал во рту его пылающую головку, я заглатывал ее в себя, тем временем жадно, страстно лаская с внутренней стороны его разведенные, дрожащие бедра, его вздрагивающий живот, его колышащиеся груди. Я слышал, как он плачет, по-настоящему плачет и стонет от ужаса и нарастающего сладострастия. Теперь любимый уже полностью был в моей трепетной власти.
- Да что же ты!.. - силясь, с прощальной мольбой, блаженно выпалил он и уже сам робко, непроизвольно, качнул органом во мне.
Дрожащими ладонями он бережно обхватил мою голову и млея, толчками стал прижимать к себе. Он уже хотел меня, он входил в меня с ужасом и упоением, он все глубже, все требовательнее заталкивал в друга безумную часть себя. Все глубже, до отказа! И этого уже было мало. Он стонал от невозможности взять меня всего сразу. Обуреваемый страстью, он обхватил меня за волосы, жарко лаская их. Поворачиваясь в сладко-соленом желании, он стал подминать меня на полати под себя, сильными ногами судорожно обнял мне спину и все сильнее, все быстрее толчками входил во всасывающую утробу мою. Мы оба мычали в экстазе и я жадно, ненасытно обхватывая все упруго колышащееся тело, неистово гладил, месил его, а языком туго оплетал, мял скользкую, быстро ходящую во рту, пылающую и твердую плоть его...
И в это время что-то произошло. Мы оба сначала не поняли: что это?.. Дверь в баню изнутри никогда не запиралась, на ней даже не было крючка (закрываться было не от кого: ведь, туда ходили только члены семьи). И вдруг, мы оба обмерли, словно возвращаясь из другого измерения, увидели, как на пороге в парилку стоит супруга Василия Павловича и, потрясенно подняв брови, смотрит на нас!
Василий Павлович весь как-то вдруг дико задрожал, в ужасе, посрамленно прикрывая ладонью свое лицо. Но тут, обуреваемый неодолимыми схватками, сотрясаемый страшной дрожью и стиснув зубы, он мучительно зарычал и я почувствовал во рту своем: на гортани, на языке удар тугого, пряно-соленого семени. Во всеподавляющей власти бешеного оргазма Василий Павлович уже не в силах был оторваться. Сильнее, обреченно обхватив меня, он все выплескивал сладко и горестно струя за струей уже не умещающуюся во рту, стекающую по губам драгоценную жидкость. Иступленно, в отчаянной сладости, с неудержимым рыком он вгонял в меня всего себя и я, подмятый всей его массой, пытаясь в ужасе позора высвободиться, не мог этого сделать. Я и сам весь дрожал, охваченный неодолимым уже иступлением. В тазу все онемело, переполнившись, и неуместно-сладкие, безумные схватки вдруг плеснули в пустоту семя мое, которое упало на широкую, гладкую спину друга и потекло по ней вниз... Все было кончено... И дружбе нашей - конец, понимали мы оба...
Дверь в баню неистово хлопнула и нервные шаги жены быстро удалялись от места позорища. Василий Павлович бессильно, тяжело и горестно обмяк на мне. Плоть его, мягко уменьшаясь, выскальзывала изо рта и выплыла совсем. Он грузно отвалился набок, чуждо высвобождая меня. Я еле вставал на подкашивающихся ногах, чувствуя себя наипоследнейшим подлецом, неблагодарной свиньей, ничтожеством! Что мог сказать я другу теперь, чем утешить его, помочь чем? Мне было так безумно стыдно, как никогда еще в жизни! По моей вине произошло непоправимое! Я видел, как друг мой, лежа на животе, уперся лбом в свое мощное предплечье и, с силой зажмурив мокрые глаза, горько качал головой, тихо, неудержимо стонал. Никогда он не простит мне этого. Никогда... Лучше б он избил меня, лучше б и убил тут же, но только б не видеть это уже ничем не утешимое страдание друга! Рушилось все. На грани развала его семья, и это - самое страшное! Это ж - преступление! Что я натворил!..
Первая же попытка сблизиться окончилась оглушительным крахом. Второй возможности уже не будет. Василий Павлович медленно встал, не глядя в мою сторону, грузно, обреченно шагнул к двери, неприязненно оттолкнув меня прочь (у меня было чувство, будто кто-то жестоко ударил мне поддых, словно оборвалось в леденеющей груди и огромная бездна, лишая опоры, разверзлась подо мной). Тяжело опустив голову, он пошел в предбанник. А я же, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, будто во сне, потерянно смотрел ему вслед и видел, как по спине его стекают бело-голубые капли моего семени - моей первой и прощальной, так нелепо загубленной любви...
После того я сильно заболел. Что-то случилось с моими нервами. Около месяца я пролежал в больнице. Я так высох, что навещавшие меня ребята со двора, били тревогу, даже пытаясь насильно кормить меня. Но дело ведь было не в питании. Просто, мне не хотелось жить. Никто не мог понять, что же со мной произошло. И, тем более, никто не мог знать этого... кроме нас... троих...
В гараже я больше так ни разу и не появился (даже не пришел забрать рассчет). Лишь от знакомых слышал, что Василий Павлович все также живет с семьей. Но все поражались, отчего он вдруг так изменился: сильно осунулся, потемнел, стал опустошенно-угрюмым и замкнутым. Никто не видел более улыбку на его лице. Стоит ли рассказывать, с какой мукой я постоянно думал о нем, какие страдания от собственной вины рвали мое сердце? Сколько раз я устремлялся встретить его где-нибудь, увидеть драгоценные, родные глаза! Вся сущность моя металась, порывалась умолять о прощении. Но разве ТАКОЕ можно было простить? Как бы мог я теперь смотреть в глаза ему и жене его? Не стало ли бы еще более кощунственным мое появление? Беда свершилась... и не нужно усугублять ее, не нужно даже напоминать о себе. Вот и все...
По вечерам, скрываясь за столбом, я с болью смотрел на красный "Жигули", мчащийся с работы, и за бликами стекол никак не мог разглядеть дорогого, милого лица. Иногда я различал - рядом с ним, безучасно отклонив лицо в сторону, сидит жена. Как мне хотелось броситься под колеса этой мчащейся красной машины, чтобы враз, навсегда искупить свою непростительную ошибку, в последний раз напомнив о своей истерзанной, одинокой душе! Но я хотел, чтобы в машине той сидел только ОН один, чтобы не было там свидетельницы и виновницы нашего с ним позора, чтобы только ЕМУ единственному подарить свой прощальный, предсмертный крик. Но каждый раз, как только я решался на это безумство, обязательно в машине той оказывалась его жена. Уже потом я понял, оценил, сколь обязан ей - его супруге. Своим присутствием она уберегла нас обоих: мужа от неминуемой тюрьмы (если б он сбил человека), меня - от глупой смерти. Ведь сейчас страшно даже представить, на какую беду, еще большую, чем случилась, мог обречь я любимого, кинувшись ему под колеса!.. Молодость и глупость проходят. Со временем утихают и страдания. Но остаются в сердце самые дорогие, самые светлые воспоминания и чувства...
Меня призвали в Армию, и больше я уже не видел моего светлого друга - мою первую, настоящую, незабываемую любовь.
Демобилизовавшись, я лишь на неделю заехал домой в свой родной поселок. Как ни было это тяжело, но я твердо решил больше никоим образом не вмешиваться в жизнь самого дорогого для меня человека, даже не напоминать о своем существовании. От знакомых я узнал, что живет Василий Павлович со своей семьей хорошо, что поправился, постепенно вернулась его прежняя жизнерадостность, что работает он там же, немного постарел, погрузнел телом, что иногда болеет и жена заботливо ухаживает за ним. Значит, все у них наладилось. Ну, и слава Богу! Да вот только чувство вины до сих пор не покидает меня. Как с моей стороны все глупо и нелепо получилось тогда! Разве ж этого я хотел? Разве ж этого?.. До конца жизни я буду бережно хранить в сердце милый образ с добрыми, ласковыми, ясно-голубыми глазами - голубую мою мечту. Ненаглядный и единственный мой друг-любовник...
И вот, двадцать лет спустя после свершившегося, сюда, в Киев ко мне пришло письмо. На конверте не было обратного адреса - только штамп почтового отделения родного поселка. Кто же вспомнил обо мне на далекой Родине?! Сильно волнуясь, я вскрыл, быстро развернул письмо... и обмер: лишь несколько размашистых, лаконичных строчек (и все поплыло перед глазами):
"Жена давно простила нас. Простил тебя и я. Приедь, сынок, если сможешь. Не хочу умереть, не повидавшись с тобой. Прости меня, если я был неправ. Жду. Очень жду. Ведь дороже семьи и тебя у меня никого нет, и другого никого мне не надо.