Каждый раз, собираясь на утреннюю операцию, Доктор придирчиво рассматривал свое отражение в зеркале для бритья. Он предпочитал не рисковать. Однажды, четыре года назад, вовремя не замеченная недобритая полоска на щеке спровоцировала летальный исход в рутинном, в общем-то, удалении инфернальной гематомы.
В это раз все было в порядке. Чистое, гладко выбритое лицо, левая форточка в ванной открыта полностью, правая на всунутую палочку. На улице накрапывал дождь, но ливня не было, а считался только ливень.
Он вышел из парадного и пошел по мокрому серому щебню сквозь аллею перед домом. Вокруг никого не было, тоже удачно. И на выходе, на первом шаге, прямо из-под мокрых крон, блеснуло сквозь мельчайшее сито дождя яркое солнце.
Приходилось придавать значение мелочам.
В далеком, одиноком и однообразном детстве Доктора это было просто игрой. Молчаливое согласие природы неизменно шло рядом с ним, проявляясь не всегда одинаково, но всегда узнаваемо. Потом, по мере взросления и оформления пристрастий, он стал пристальней смотреть на все, что его окружает, выискивать закономерности, изучать. Ему нравилось наблюдать, как во внешне невыразительных явлениях постепенно проявлялось, может быть для него одного, некое несомненное значение.
В нейромедицине применение интуитивных качеств не поощрялось, и Доктор особо не распространялся о своих способностях и откровениях. У коллег его слабые попытки намекнуть о сути своих исследований понимания или одобрения не вызывали, друзей у него не было, и поэтому о системе Направляющих Знаков Бытия мало кто знал. Отказаться же от нее из-за предрасположенности общественного мнения было невозможно, так как подчас от знаков зависели жизни людей. Пациенты, конечно, и не догадывались о причинах отмененной, например, плановой операции, тогда как дело было в слепой почтальонше с пачкой газет в руках, или в черном монолите с пропорциями 1-4-9, внезапно появившемся в детской песочнице у подъезда.
В неполные сорок лет Доктор стал одним из ведущих практикующих специалистов в области хирургии мозга. Опубликованные работы сделали ему имя в академическом мире, а несколько нестандартных, блестяще выполненных операций повысили средние гонорары. Доктор был не чужд честолюбия, он всегда хотел быть самым лучшим в своем деле. А на пути к мировому нейрохирургическому олимпу не стоило сбрасывать со счетов ничего, тем более свою способность улавливать резонансы. Пусть эта дополнительная способность плохо поддавалась формальному изучению, зато она действовала.
В попытках научного анализа своей трансцендентной схемы угадывания он завел было дневник, где пытался систематизировать ускользающие проявления, но вскоре забросил его. Классификация получалась разветвляющейся и сложной.
Во многом за счет того, что Доктор втайне учитывал факторы, игнорируемые конформистами, его успехи возросли до такой степени, что в один прекрасный день он получил возможность возглавить собственную клинику в Альпийских Шверцах. Жизнь в горах, простая и здоровая сама по себе, еще и сокращала количество знаков как таковых. Система работала более четко. Доктор лечил неизлечимых и творил чудеса исцеления.
Он давно уже не удивлялся действенности своих способностей к предсказаниям, привык жить, ими пользуясь, и теперь хотел понять более проникновенные вещи. Подозревая, что он не такой как все, Доктор искал философский камень своего бытия, хотел знать, какую миссию на самом деле он должен проводить в жизнь. Он чувствовал в себе скрытую неведомую силу и подумывал о неком глобальном определяющем знаке. Доктор был уверен, что как только он найдет такой знак, он сможет прогнозировать все, не говоря об успехе отдельных медицинских операций. Он станет королем мира, он выйдет на следующую ступень эволюции.
Анисимовна, старшая нянечка, наклонилась к молодой практикантке и строго шепнула ей в белую головную косынку.
- Спрячь глаза-то, спрячь. Сам идет. Он не любит, когда прямо смотрят, учись.
Девушка уставилась в линолеум больничного пола. Она изо всех сил старалась украдкой рассмотреть знаменитого Доктора, но увидела лишь стремительно промелькнувший мимо край зеленого халата.
- Теперь можно, - тихо сказала Анисимовна.
- Доброе утречко вам! - Крикнула она вслед Доктору скрипучим бабьим голоском.
Практикантка подняла голову вслед удалявшемуся светлому пятну.
Доктор вскинул, не оборачиваясь, вверх правую руку, странно согнул ее и вдруг смешно подпрыгнул на ходу как козлик.
Девушка не удержалась и прыснула в руку.
- Вот дурында, - в сердцах сказала Анисимовна. - Запоминай, все запоминай, как есть. Здесь дураков не держут.
Фигура Доктора сверкнула в последний раз в конце коридора и пропала за углом белоснежного кафеля. По периферийному радиоканалу включился стройный ряд скрипок.
Вырезка из дневника Доктора.
26 апреля. Когда я проходил мимо ларька, что-то развернуло мою голову на 90 градусов. Какая-то сила. Не понять. И заставила посмотреть прямо на отблеск солнечного света, отраженный в окне дома далеко на другой стороне улицы. Через мгновение отблеск пропал, видимо кто-то закрыл окно.
Сергей на встречу не пришел. Как сказала его мачеха по телефону вечером, сломал (!) ногу. Явное отрицание.
28 апреля. Снова отблеск солнечного света. На этот раз прямо перед глазами, в лобовом стекле разворачивавшегося на стоянке автобуса. И снова отрицание: Барбара сказала свое твердое нет. Именно через три часа после этого. А могла бы сказать и вчера, и завтра.
Р. S. Интересно, а могла бы сказать да?
14 марта. Мертвая мышь на асфальте, по дороге на лекцию по фобиям Маркфельда. Как будто сияние (?) вокруг нее. С момента нимба и вся лекция - полное сосредоточение, удовлетворение от полученной информации (вербальной и чувственной), эйфория. Явное утверждение.
Август. Весь месяц был жутко занят, из-за этого находился в некоем отрешенном тумане. Занимался мозжечковыми эффектами. Из интересного - все время вода. Вода в кранах, вода в пруде возле аспирантского корпуса, вода во сне, бескрайнее море воды. Капли воды, питьевые пакеты, все вокруг все время что-то проливают. Месяц дождей.
Непонятно, к чему. Слишком расплывчато, вряд ли можно будет как-то саккумулировать.
Надежда с усилием поднялась с мата и пошла к выходу из зала физических тренировок и танцев. Циновки на стенах слабо двигались туда-сюда от сквозняка.
Гулко и методично звонил большой колокол во внутреннем дворе. На керамических плитах, выложенных узором, лежал тонкий, почти невидимый слой белой кварцевой пыли. Пол неофиты мыли по нескольку раз в день, а пыль все равно появлялась. Ночью в спальнях говорили, что мельчайший кварц выпадает вследствие перемещений Учителя между этим миром и другими.
Надежда покрыла голову платком и присоединилась к остальным, собиравшимся на плацу на зов звуковых волн.
- Добрый день.
Доктор сидел на еще теплой светло-серой скале, подставив лицо ветерку и почти закатному солнцу. Голос, раздавшийся из-за спины, не напугал и не удивил его. Доктора еще с утра томило предчувствие, и он после утренней планерки ушел прогуляться по окрестностям, побыть в тишине. Сотрудники к внезапным изменениям в планах Доктора были приучены, никто не удивился.
Это был миролюбивый голос, мягкого, приятного тембра. Его сопровождало тихий, почти неслышный шорох свободных одежд. Монахи, подумал Доктор и обернулся.
- Добрый день.
На мужчине, повторившем приветствие, был странный костюм синего цвета, на манер средневекового камзола, никак не сочетавшийся с рифлеными горными ботинками. Три стоявшие поодаль женщины были одеты в широкие темно-красные балахоны. Они откинули капюшоны и, восстановив дыхание после подъема, приветливо заулыбались. Воздух вокруг был очень чистый, прозрачный. Компания на фоне горного пейзажа представляла собой сказочное зрелище.
Человек в камзоле сел по-турецки напротив Доктора, заслонив солнце, дамы расселись вокруг, построив своеобразную розу ветров, в которой Доктор изображал восток, а синий камзол - нагваля в центре.
Ну что ж, подумал Доктор и начал размеренный отчет о своей жизни.
Последняя запись в дневнике Доктора.
16 апреля. Все труды не зря. Правило подтверждено. И этот Израиль Павлович со своим представлением, шитым видными нитками. Ритуальность, женщины, несоответствие окружения и темы, театральность сумерек. Все лишь подтверждает замысел Великого Режиссера. А чьими устами он говорит, это не важно. Просто юмор. Природный юмор творца.
Главное - это то, что все годы ожиданий и борьбы с сомнениями позади. Мне повезло, я все делал правильно. Я выдержал - и мне дано. И ведь что верно. Без этой определенной подготовки и решение не имело бы такой роли, не имело бы глубины. Бесподобный, неумолимый и гениальный замысел. Мне повезло.
А какова мысль! Сделать, создать самому свой знак, свою монету, не имеющую ребра. Только да, и только нет.
Возможно, расскажи я все людям, был бы утвержден ими в сан. А впрочем, не важно... Важно делать свое дело, выполнять свое предназначение. Мое дело - чинить людям мозги, а не души, латать их головы. Аминь.
2.
Дядя его, человек очень честных правил, после Германской кампании навсегда отрекся от всякого общества и поселился затворником в Чертаново-Спасском, самом удаленном из четырех своих поместий. Там, в огромном доме, в окружении лишь дворника и двух старых нянек, доживал он свой ветеранский век. По утрам к нему приходил бывший приживалом директор - чех, с докладом о положении финансовых дел. Практически не тратясь на себя, дядя жил аккуратно, аскетом, заботился о своем состоянии, которое было немалым. Делал он это из чувства кармического порядка, страстно желая сохранить наследство и приданое в целости. Звали дядю Филипп Филиппович, он носил кавалерийские усы, стрелял из пистолетов и манкировал формой одежды, предпочитая всему добротный красный халат с прыгающим тигром на спине.
Лохматый дворник Иван неизменно был под воздействием великой русской беды, но дядя терпел его. Терпел за восточную неподвижность, с которой тот просиживал дни в отведенном углу и за стоическое нежелание высказывать собственные суждения. Иван всем сердцем ненавидел суету и особенно не любил двух старых нянек, одна из которых приходилась ему женой. Няньки ворча и кряхтя ползали по дому, стряпали, прибирались, стирали, а если делать было нечего, шлепали потертыми картами в дурачки. Иван молча косил за ними глазом, терпел, но никогда ничего не говорил.
С самого утра, пораньше, дворник занимал свой пост на турецком табурете возле двустворчатой двери у покоев Филиппа Филипповича и часами прислушивался, ожидая пробуждения хозяина. Просыпаясь, полковник как правило громко вскрикивал что-нибудь военное, не от необходимости, а так, по привычке. "Марш вперед, молодцы!" или "Ну, что встал, корова! Смирно!!!" Иван, убедившись, что все идет своим чередом, успокаивался и застывал, глядя в изразцовую стену. Лишь иногда его лицо криво менялось, ненадолго.
Несколько раз в течение дня двери распахивались, дядя кричал: "Иван, трубку!" или "Иван, водки!", или "Иван, чаю!", или еще что-нибудь. Получив желаемое, князь закрывал дверь, дворник замерзал, а старухи снова начинали возиться.
Приданниц у Филиппа Филипповича было две, внучки, Машенька и Катенька, дети овдовевшей дочери полковника, которая родила обеих уже в зрелом возрасте, а сейчас чувствовала себя все хуже и хуже, стала слабеть на ноги и заговариваться. Восьми и девяти лет, погодки, внучки были красивые и розовые как все маленькие приданницы, какие только бывают.
Единственный наследник, молодой Герман, жил в столице, франтом, к дяде не казал носа годами, проживая положенное пособие. Он закончил университет по естественному классу, но приобретенных знаний выказывать не спешил, на поприще не стремился, а находил развлечения в молодости, физическом здоровье, а также в кропотливых раздумьях о пути и предназначении.
Дядя скучал по мужскому общению, полагая Германа совершенно взрослым и даже иногда, не выдерживая, посылал скупую телеграмму с приглашением погостить. А Герман в Чертаново не спешил, каждый раз придумывая разумное оправдание. Он был хорошего воспитания и держать себя вежливо в любых обстоятельствах почитал, может быть нескромно, за свое главное достоинство.
Вокруг него водилось множество приятелей, некоторые на время становились близки, но настоящей дружбы так ни с кем и не случалось. Герман участвовал во всех студенческих начинаниях, делал себе среди сверстников имя милыми повадками, уверенной посадкой головы, умением довести начатое до конца. Он ловко и в то же время ненавязчиво пользовался авторитетом своих предков, умел удивительным образом отстраняться от происходящего, оставаясь номинально лидером и заводилой. Столичные мамы определенного кольца буквально все были в заговоре насчет Германа, строя планы, на что Герман легко улыбался, про себя.
- Вопросы надо формулировать правильно. Хочешь есть? - говорил Герман Геббельсу Кляйну, своему гостю. Они развалились в плюшевых креслах апартаментов и беседовали.
Геббельс закивал.
- Вот я об этом хочу сказать, - Герман улыбался. - А если спросить: "Не хочешь ли ты есть?", то и "да" и "нет" в ответе могут быть восприняты как угодно. Их можно будет по желанию отнести и к отрицанию "не" и к глаголу "хочешь". Да, не хочу. Нет, не хочу. Не так ли?
- Мне отвечать на "так" или на "ли"? - обнажил гнилой зуб на верхней челюсти Геббельс. Он курил толстую сигару, не заботясь о том, куда упадет пепел.
- Так это ж не глагол. "Так" - это ж не глагол, - проговорил про себя Герман и потянулся, посмотрев в темное окно на заснеженный проспект, по которому бесшумно из-за навалившего белого слоя парили экипажи. - Так или этак, а однако уже вечер. Как-то нужно его потратить, а, дружище Кляйн. - Он не сделал вопроса в конце преднамеренно, чтобы фраза прозвучала как можно более ровно. Баланс дружеской вежливости и безразличия. Геббельс Кляйн ему надоел.
- А ты как насчет поесть, - поднялся с кресла Геббельс. - Не хочешь?
- Не хочу, не хочу, убери, - Катя чуть шепелявила, мягко произнося "ч". - Надоела.
Деревянная Маша в розовом платье полетела на пол, гулко стукнула головой в паркет и застыла, раскинув ноги. На глазах у живой Маши выступили слезы. Она спрятала руки за спину и надула губы.
- И не надо.
За окном мела голубая метель. Вдалеке, на площади, рабочие с лестницей наряжали огромную рождественскую елку.
- Не хочу больше играть, - сказала Катя. - Глупо. Давай попросимся кататься. Еще ведь рано.
- Темно-о, - протянула Маша, хоть и старшая, но нерешительная. - Мамочка не пустит.
- Зимой всегда очень рано темно, - сказала Катя. - Пойдем.
Она пошла из детской.
Ольга Георгиевна сегодня не вставала. В дурном расположении духа она полусидела в кровати, облокотившись на высокие подушки, и пыталась читать, в который раз забывая о чем, ежеминутно поднимая глаза в очках на абзац выше. Рядом на столике дымился только что принесенный кофе, лежали газеты, коробка с печеньем, лекарства и веер. Тяжелые шторы были плотно задернуты, было тепло, почти жарко.
Дверь тяжело отошла и в щель влезла голова Кати.
- Маму-усик, - громко прошептала она. - Ведь еще совсем-совсем не поздно, да?
- Что? - Ольга Георгиевна в очередной раз потеряла нить читаемой повести. - Ну, что тебе, Катя?
- Можно нас Егорка покатает? Ну, пожа-алуйста...
У Ольги Григорьевны заломило ногу. Она наклонилась к столику и взяла пузырек.
- Что ты, время уже сколько! И мороз... - считая капли, она закусила губу от боли. - Ни в коем случае.
- Ну, ма-амочка, - заныла Катя.
- Перестань, - сказала серая и раздраженная Ольга Федоровна. - Перестань.
- Германа все нет, - проговорил старик, глядя из окна на дорогу, которая разрезала мир снаружи, извиваясь между буковой рощей и зеленым колышущимся лугом. Дорога терялась в холмах, снова показывалась на призрачном взгорке и пропадала совсем. За несколько десятков километров от усадьбы дорога делала огромный крюк, огибая старинное Кузькино болото и в обратном направлении устремлялась в сторону столиц. Полковник подумал, что стоять вот так у окна, глядя в сторону, противоположную той, с которой реально мог двигаться сейчас Герман, выглядит глупо. Сделав над собой усилие он обернулся и отошел.
Няньки накрывали на стол. В огромной зале света было более чем достаточно.
- Иван! - крикнул полковник. - Пистолеты!
- Несу, несу, - засуетился из-за дверей Иван и ушел за саквояжем с пистолетами.
Филипп Филиппович подошел к столику для закусок, налил и выпил рюмку водки, сделав знак рукой в честь здравия Израилю. Израиль, сидя в креслах с газетой, улыбнулся и наклонил голову.
В окошке мелькал мягкий снег, рессоры придавали ходу кареты плавность. Герман расстроился. Приезжать на свидание к Надежде и тупить, прорываясь сквозь завесу застарелой патологии, так некстати напомнившей о себе. Нарочно не придумаешь. Вечер сразу утратил свою особенность.
Кучер щелкнул в воздухе хлыстом, не задев лошадей. Нанятая щегольская карета пронеслась по Невскому, завернула не снижая скорости на Пятую и преодолев почти милю внезапно уперлась в громадную пробку перед светофором. Кучер, не сдержавшись, вполголоса отматерился.
Герману стало невыносимо душно, он открыл дверцу и вышел на мостовую. Резкий порыв ветра ударил ему в голову. Боль отозвалась внутри жутким резонансом и Герман заскрипел зубами.
- Дальше я пойду пешком, - сказал он кучеру, поднял меховой воротник шинели и двинулся в сторону от перекрестка по бульвару.
Низкие ограды очерчивали правильные прямоугольники на белой земле. От черного чугуна решеток веяло инопланетным холодом. Герман неспешно прошагал два квартала, припоминая про себя, когда в последний раз у него случался подобный приступ. Четко думать мешала разыгравшаяся пурга.
Он выбрался из снежных потемок бульвара к ярко освещенному парадному входу большого желтого дома. Полукруг света падал на серебристый асфальт расчищенной мостовой.
Надежда встретила его в передней четвертого этажа.
- Ты весь в снегу, - она поцеловала его щеку. - Шел пешком? Узнаю философа. Должен лететь на крыльях любви, но идет и размышляет.
Они прошли в квартиру.
- Ужасные пробки, - сказал Герман. - И ветер еще. Давай сегодня никуда не поедем?
Внутренне он тотчас укорил себя за малодушие, но поделать ничего не смог. Дома время потянется медленнее, нужно будет высказывать мнения, терпеть, улыбаться... Но ехать развлекаться было выше его сил. И ничего не сделаешь. Нельзя же просто развернуться и уйти. А объяснять Наде, что зверски болит голова... Нет, это глупо, это неправильно, это не по мужски.
- Ты какой-то вялый, - сказала Надежда. - Ты не заболел часом?
- Голова болит, - сказал Герман.
- Опять эти боли? - спросила Надя. - Опять? Тебе просто необходимо показаться врачу. У мамы есть один отличный невропатолог, я договорюсь. Садись в это кресло, я сейчас сделаю тебе чай с медом и лимоном.
- Почему опять? - спросил Герман. - У меня никогда не болела голова. Я хотел сказать, именно так не болела никогда, - поправился он.
- Ты просто не помнишь, смешно. Люди плохо помнят то, что с ними связано, особенно негатив. А думают, - ставя чай из-за кресла на маленький столик, она коснулась его плеча, - что помнят очень хорошо.
- Самообман, - сказал Герман, слыша как запах ее духов улетает в пространство.
- Да, милый, самообман. А бояться врачей - это фобия.
- Я не боюсь докторов, - сказал Герман. - Я просто не понимаю, как один человек может лечить другого. Ведь разновидностей любой болезни неисчислимо больше чем предписываемых врачами стандартных рецептов и процедур. И все люди такие разные...
- Просто боишься, - сказала Надежда. - Боишься, боишься.
- Слишком неразвита медицина, - продолжал Герман. - Самое начало. Сколько людей погибает, один раз начав лечиться. Операции, процедуры... Отрезали не ту почку, не ту ногу, прописали лекарства, не узнав аллергента, забыли наложить швы... Хочешь анекдот? Старый профессор показывает с кафедры бутерброд и говорит: "Вот-с, коллеги, прошу вас - заспиртованная матка обезьяны". Но это же бутерброд, говорит ему один из студентов. "Х-мы, - говорит профессор, - а что же в таком случае я съел за завтраком?"
- Не смешно, - сказала Надя. - Старенький профессор - смешно, а заспиртованная матка - не смешно. Тебе просто сделают снимок, голограмму, что у них там есть, я не знаю. Они скажут, что ничего опасного нет, и мы будем спокойны.
- Нет, - сказал Герман, - не будем. А вдруг они ошибутся? Или под действием их ужасных лучей разовьется новая, неизвестная пока науке болезнь? Возьмут анализы, а у них иглы не стерильные. И на тебе - счастье. Нет уж. Да и не болит уже почти, - солгал он.
Рот у проститутки чуть смазался, превратившись в толстую бордовую улитку. Она смотрела стеклянным взором на свое отражение, чуть покачиваясь у зеркала. Геббельс Кляйн смотрел на ее попу. Он переборщил почти как всегда и был жутко пьян. Одной рукой он мял покрывало кровати, второй поддерживал голову.
Она попыталась поправить мизинцем рот, но у нее ничего не вышло.
- Сивая, - проговорил Геббельс Кляйн. - Кобыла.
- Но-о-о, - сказала проститутка и отправилась в ванную. Скрипнул вентель, и раздался шум падающей воды.
Ничего не получается, подумал Кляйн. Ничего. Глупая, несуразная, бесполезная жизнь.
На железнодорожной станции Герман увидел на огромном мятом тюке, оседлавшем черную спину рабочего, яркую круглую эмблему своего фамильного герба и не успел этому удивиться, как тут же к нему на спину приземлился с разбега мягкий и тяжелый зверек. Второй такой же атаковал Надежду.
- Катя, Катя, Машенька, - расцвела Надежда. - Какие большие стали! Как вы здесь, господи?
Дети, от долгого поезда совершенно одуревшие, пока не могли ничего ответить, цепляясь, кружась и дурачась.
От серого асфальта перрона шло тепло, огромный красный клен возле здания вокзала шевелился, разговаривая сам с собой.
Из-за горы дорожных коробок и чемоданов на специальном кресле дворецкий плавно выкатил укутанную тетушку-кузину. Она приветливо улыбалась сквозь пенсне. Герману ее коляска напомнила о запрещенной меж них с Надеждой больничной теме и он поморщился. Но тем не менее он был искренне рад встрече и всю дорогу до Чертанова мило беседовал с Ольгой Федоровной о прошлом, рассказывал о себе, в то время как во второй машине Надя играла с девочками. Она раскраснелась, и это ей очень шло. Совсем как ребенок, думал Герман, оглядываясь.
Старый полковник по случаю приезда устроил маленький парад, выстроив своих домочадцев в шеренгу по одному. Сам он оделся по такому случаю в мундир и даже хотел нацепить саблю, но Израиль его отговорил. Филипп Филиппович так разнервничался, что сначала никак не мог взять в толк, откуда столько гостей, машин и людей, ведь ждал он только Германа. Он не узнал маленьких внучек, чем вызвал у них восторг; они приняли это как игру. В конце концов старик разрыдался и его увели в комнаты отпаивать каплями.
3.
Квартира, которую Геббельс Кляйн арендовал у Марка, была огромная и удобная, в чистом интересном месте, на берегу большого канадского озера.
Геббельс Кляйн приехал в Торонто, по заведенному в жизни правилу меняя предыдущее место проживания и одновременно убегая от захватившего его там чувства к женщине. Чувство было сильное, и расставание казалось фатальным. Поэтому основная причина переезда осталась почти незамеченной. И все-таки, перемена места жительства являлась скрытой пружиной существования Геббельса Кляйна в последний добрый десяток лет.
Еще давно, в пору юношеских ломок и увлечения книгами, Геббельсу Кляйну посчастливилось встретиться с черным человеком, который смог убедительно доказать ему, в ту пору упрямому и суетливому, несомненное преимущество любого действия перед разного рода размышлениями. И Кляйн начал переезжать с места на место. В каждом городе или селении он задерживался ровно настолько, чтобы дать себе попривыкнуть к местности, к людям, его окружавшим, климату и собственным ощущениям. Как только это происходило, он неожиданно рвал со знакомыми, с привычками, подыскивал новое место - и переезжал.
Изначально это делалось для того, чтобы не терять ощущения свежести бытия. Так Геббельс напоминал сам себе о тщете мирских усилий, продолжая тем не менее активно действовать. Этот искусственно создаваемый парадокс, по замыслу, должен был стать ядром его обновленной личности.
Теперь Геббельс Кляйн уже забыл, с чего все началось, к искреннему сожалению того самого черного человека. Однажды они встретились по случайному совпадению дорог, и Геббельс Кляйн его не узнал.
Геббельс Кляйн был вполне уверен, что регулярные радикальные перемены как способ жить, изначально был присущ его характеру. Оставленное позади чувство, бытовые неудобства, денежный долг или личные обязательства были всегдашними его спутниками. И хотя иногда он сильно переживал, как например теперь, вспоминая Надежду в ее желтом, песчаного цвета платье, это проходило, и система перемен оставалась неприкасаемой.
Марку в своей жизни пока не приходилось сталкиваться ни с глобальной идеей пробуждения от спячки, ни с какими-то другими подобными проектами, могущими в корне все изменить.
В числе прочих своих занятий Марк сдавал внаем городские квартиры. В Торонто, где располагался его штаб, и где было основное предприятие по производству пряников, таких квартир было две. Одну из них, с видом на местное озеро он и сдал Геббельсу Кляйну летом прошлого года.
Пряники приносили достаточно денег, и рента жилья была нужна Марку скорее как повод для общения. В жизни одинокий, прагматичный и расчетливый, он не смог за долгие годы завести себе друзей. Те, кто знал о деньгах и пряниках, были подавлены его авторитетом крепкого бизнесмена и внешней замкнутостью. Просто так, как собеседник или игрок в шашки, он никого не интересовал. Поэтому жильцов в свои квартиры Марк старался подбирать поинтересней и с удовольствием общался с ними, прикрываясь ролью арендодателя как щитом.
В Торонто все старались держаться поприличней. А Геббельс Кляйн понравился Марку нестандартной внешностью, небрежным способом ведения разговора, а также тем, что, договариваясь о квартплате, Кляйн вынул из потрепанных, не внушавших доверия штанов очень чистую и плотную пачку денег.
Они сговорились о фиксированной сумме аренды, которую Марк, боясь спугнуть клиента, опустил почти до нуля и о порядке оплаты. Оплату Марк выговорил для себя непременно помесячную, чтобы иметь формальный повод для регулярных встреч.
Геббельс Кляйн на сверхнизкую цену глазом не моргнул, но в первый же срок выплатил деньги сразу за год вперед, как бы не дав Марку ни малейшего повода усомниться в своей платежеспособности. Марк попытался отказаться, говоря, что уплата каждый месяц в один и тот же день сделала бы его жизнь более стройной, более правильной. Он не отказывался от константы условленной суммы, не собирался повышать ее, он хотел только размеренности и порядка.
Геббельс Кляйн со всем этим безусловно согласился, но все же сказал, что так как по проблемам настоящего переезда ему необходимо отлучиться на прежнее место жительства, и что формальности могут затянуться, он хотел бы именно в первый раз заплатить наперед. Таким образом, первый раунд наметившейся скрытой борьбы был выигран Геббельсом Кляйном за полным преимуществом.
Через неделю Марк выследил Геббельса в городском саду и предложил партию в шашки. К тому времени он полностью все обдумал, поэтому ничего не сказал о столь скором возвращении Геббельса из мнимой командировки. Поднимая после каждого хода глаза от клеток, Марк смотрел на лицо соперника. У того были уверенный взгляд и нехорошие зубы.
Каждый из них относился к начавшейся тайной партии умов вокруг выплаты в срок арендной платы со всей ответственностью и талантом. Правда, Геббельс Кляйн иногда сомневался, полностью ли соперник отдает себе отчет в изящности неписаных правил, в той тонкой атмосфере условности, которая, по мнению Геббельса Кляйна, являлась непременным атрибутом таких дел.
Они стали встречаться регулярно, то на рэйвах, то за кружкой пива. Иногда Марк совершал внеплановый визит в дом у озера, якобы для того, чтобы проверить состояние квартиры. Он познакомил Геббельса Кляйна со своей собакой, а Геббельс Кляйн немного рассказал о себе. Вполне можно было подумать, что они подружились.
Геббельсу Кляйну сумма аренды была за глаза по средствам, а Марку совсем ничего не значила, но вызов был брошен - Марк хотел бы получать плату каждый месяц. Одну и ту же сумму. Он оправдывал свое желание консерватизмом и удобством счета. Геббельс Кляйн строил свои доказательства приоритета предоплаты в основном вокруг безвинности самой ее сущности.
Поначалу Геббельс Кляйн не осознавал, насколько подготовка к следующему этапу переговоров об уплате поглотила его. Вокруг шла жизнь, менялась погода, в Торонто приезжал моторизированный цирк - все это проходило перед ним как в тумане. Он думал и думал о том, каким образом обеспечить себе следующий гандикап.
Марк, обладая прагматическим складом ума, не забывал о бизнесе и о других сторонах своего бытия, ведя обычную полноценную жизнь.
Годовой срок аренды истекал, и встреча для проведения новых переговоров была намечена в самой середине лета, в приозерном ресторане для пикников. Угощение спланировали пленэрное, закуски, жареное мясо, красное вино. Марк пришел один, с собакой, а Геббельс Кляйн был с новой подругой.
Геббельс Кляйн чувствовал себя недостаточно подготовленным и внутренне был согласен на пару месяцев форы, намереваясь в следующий раз поднять планку сразу на два с половиной года. В голове у него был почти готов разветвленный стратегический план, включающий в себя сложнейшую сеть фиктивных отлучек в угоду несуществующей организации. Но план требовал более тщательной проработки, подготовки на случай возможных проверок документов, а времени не хватало. Слишком долго он выбирал между возможностями атаки. Новая подруга Кляйна была им проинструктирована, и в варианте прикрытия должна была изображать, если спросят, мелкую служащую в той самой подставной фирме.
Спортивного вида брюнетка стояла на приозерной дороге, голосуя. Голосуя, это громко сказано, так как за последние четверть часа мимо никто не проехал. Рядом красноречиво корчился в судорогах ее разбитый желтый автомобиль. Центр тайфуна, время ленча.
Затрещал бипер.
- Милая, ты где?
- Мамочка, я уже скоро. Скоро.
- Что за привычка опаздывать, дорогая?
Сигнал отбоя.
Юля потрясла головой. На волосах еще не высохли капельки воды. Ну не возвращаться же обратно, когда все так хорошо закончилось. Геббельс был мил, даже весел как-то изнутри, что с ним случалось не часто. Свечи среди дня, романтический двусмысленный разговор, постельная сцена в душе... Такое свидание случается раз в сто лет, и вот, здравствуйте, это снова я, нельзя ли вызвать такси? А он уже жует луковую котлету. Нет, только не это, есть, слава богу, какой-то опыт. Одна мелочь, и все летит к черту.
Молодой парень на огромном велосипеде остановился и головой в шлеме гордо кивнул на заднее сиденье. Юля через силу улыбнулась. Затрещал бипер.
- Милая, ты где?
Письмо от Надежды
(Дорогой Геббельс! Я решилась написать тебе первое и единственное письмо, как только случайно узнала твой теперешний адрес. (Ты удивился бы, узнав, насколько разветвлена и солидарна женская шпионская сеть, поддерживающая интересы выпускниц Смольного института). Прости за навязчивую прямоту, но с твоей стороны было совсем не вежливо так скоропостижно покидать своих друзей, не упредив о причинах, не сказав вообще ничего. Ты испугался? Испугался возможного гипотетического соперничества? Друг мой, ты должен признать, что никогда (никогда) я не подавала тебе ни малейшей надежды. Герман для меня значит гораздо более чем увлечение, и я этого не скрываю и не скрывала. Милый Геббельс, хочу поплакаться тебе по старой привычке.
Дело в том, что в наших отношениях с Германом образовалась какая-то неприятная пустота. Он стал рассеян, часами молчит. С тех пор как мы поселились в Чертаново (дядя его, Филипп Филиппович, очень плох и требует постоянного присмотра), я ношу на себе невидимую печать совершенно неопределенного статуса. Невеста? Приживалка? Я не тороплю события, и даже не жду предложения (очень жду, как любая женщина ждала бы в моем случае, но это не важно), но мне кажется, что Герман просто забыл о любых формальных действиях. Он не "не хочет" и не "выдерживает срок", и не "думает", он просто не помнит. Представь себе, что я испытываю, какие чувства. Это меня убивает. Я очень жалею, что не могу поговорить с тобой как раньше, поведать о своих печалях. Зачем ты уехал так неожиданно? Я не понимаю.
В последнее время головные приступы Германа участились. Меня это очень пугает, по-моему, они становятся регулярными. Лечиться он наотрез отказывается, даже осмотреть себя не позволяет. Я очень хочу под каким-нибудь предлогом вытащить его в Швейцарию, но, естественно, пока состояние дяди не улучшится, нечего об этом и думать. Геббельс, я знаю твои обширные связи в самых различных кругах людей, не мог бы ты посоветовать какого-либо стоящего врача? Умоляю, ответь мне на это письмо, не позволяй нам думать, что ты потерян для нас навсегда?)
пришло однажды душным вечером в разгар мучительных раздумий.
Геббельс Кляйн как раз не мог решить, какую линию поведения в предстоящей арендной схватке ему в итоге предпочесть. То ли вид некоего простачка - знать ничего не знаю, не знаю и все, а просто возьмите деньги, и так далее, обижаешь, брат, ты меня уважаешь, у нас не принято отказываться или спорить, дай-ка я тебя в озеро макну, шутка, этакий ты мурзилка - то ли не ломать никаких комедий, а спокойно и твердо отстаивать своё, логично и во фраке доказывая несообразность мелких споров, выражать недоумение, пожевывать семгу. Стоять на нежелании опускаться до чепухи.
Стояла страшная жара. Отсутствие генеральной стратегической линии, неспособность принять окончательное решение выводили из себя, терзали и мучили. Кляйн изнывал, бросал монетки на орлы и решки, все искал каких-то знамений, а время уходило.
Письмо от Надежды он, спускаясь в испарине по лестнице, не читая, вместе с остальной почтой и почтовым подносом выбросил в большой мусорник, на пути к бассейну, но не попал. Поднос гулко стукнул, протестуя, а почта разлетелась разноцветным веером по кафелю. Геббельс Кляйн посмотрел вокруг. Никого не было, в бассейне одиноко переламывалось под слоем воды тело соседа с верхнего этажа. Он поплелся дальше.
Через некоторое время любопытный мальчик Степа, который подрабатывал на каникулах где-то рядом, поднял письмо и, посмотрев на свет, нет ли денег, прочитал адрес. Он поглядел на марку и положил конверт в карман сюртука. Потом просмотрел разбросанные по лестнице рекламки и чеки, и тоже положил. Вечером, дома, он все это внимательно прочитал.
- Здравствуй, старый друг, здравствуй!
Израиль Павлович, в тирольской шляпе, попирая кованым сапогом красные с желтыми драконами офисные ковры, тряс руку Марку.
Марк улыбался. Он был рад увидеть старого товарища по финансовой академии, и хотя в то время особенно близки они не были, встретиться вот так, среди дел, бумаг и деловито снующих клерков было здорово.
После теплой встречи, обмена похлопываниями и выражениями: "Даешь, бродяга!" и "Узнаю старого перца Райля!", приятели уселись перевести дух. Марк сидел на своем любимом крутящемся кресле подле огромной обзорной стеклостены своего кабинета и то поворачивался, обметая взглядом лежавшую далеко внизу зелень Центрального парка, то, не переставая улыбаться, толкался ногой и делал полный круг, салютуя Израилю Павловичу. Тот пристроился на краю рабочего стола Марка и, дымя дорогой сигарой, рассказывал последние новости.
Его бессменный работодатель, у которого он после выпуска из академии очень удачно устроился управляющим, приказал долго жить, оставив, между прочим, и ему солидную сумму, на которую он собирался открыть небольшое собственное дельце. Как он выражался, что-нибудь здоровое и на свежем воздухе.
- Могу и тебе предложить вакансию, - говорил Израиль. - А что, ты же талантище! Вдвоем мы такого наворочаем!
Марк блаженно улыбался, крутясь в кресле.
Вечером они играли в домино в гостиничном номере, пили монтиньяк бог знает какого года, а под конец даже решили было закатиться куда-нибудь по "привычке прошлых лет", но Марк вовремя одумался и пошел домой.
Дежурный монах сидел с непокрытой головой рядом с большим медным колоколом и держал в руке веревку. Время от времени он ударял в колокол, и тогда над внутренним двором Храма Отречения проносился чистый, с многослойным эхом, позвон.
Пикник удался, думала Юля. Погода хорошая, без ветра, черное зеркало озера блестит за деревьями, бездонное голубое небо. Тихо, трещит костер, никаких помощников, все сами. Геббельс таскал и рубил дрова, Марк готовил мясо и вообще заведовал столом, у него оказался к этому прямо талант. Юля играла с Полканом, сидела в шезлонге, потом помогала Марку резать овощи на большой деревянной доске, привезенной из дома.
Юля ела мало, но с толком, а Геббельс Кляйн, мандражируя, не рассчитал и объелся. Сидя за широким столом из сосновых струганных досок он ковырял зубочисткой в зубах и отдувался.
- Хочу в туалет, - сказала Юля. У нее все получалось мило, особенно в периоды увлечений.