В последнее время я слишком часто употребляю это выражение. Можно подумать, что всё время для меня - последнее, уникальное и вот-вот закончится. Ещё можно подумать, что у меня много чего меняется, но это не так. Моя жизнь похожа даже не на штиль - на болото, грязное, поросшее мхом и отдающее душком.
Чтобы скрыть мерзкий запах, я иду на кухню и начинаю печь - хлеб, булочки, кексы, маффины, капкейки, блинчики, оладьи, пироги, тарты и торты... Разве что резкий запах свежих дрожжей напоминает мне о действительности - противный, живой, заставляющий тесто дышать.
Стараюсь готовить дрожжевую выпечку как можно реже, так как осознаю, что никакие дрожжи не заставят дышать меня.
Пьянящий запах молока с мёдом, чуть тягучий - шоколада, мягкий запах банановой выпечки, в который окунаешься, как в одеяло.
Всё это ложь. Стоит один раз открыть окно и проветрить, как меня снова заполняет отдающий гнильцой запах моей давно остановившейся жизни.
Запах "последнего времени".
Я точно не помню тот момент, когда еда заняла такое важное место в моей жизни. Но точно помню - почему. Когда всё вокруг остановилось (как?! люди продолжали двигаться и разговаривать, ожидающе обращались ко мне, но меня от них будто бы отделяла нерушимая стена - может быть, та сама, из моей любимой рок-оперы "The Wall"?), я начал заменять события и эмоции запахами и вкусами. Вдобавок к этому, моё и так не блестящее зрение стало ухудшаться, что ещё больше обострило обоняние.
"Всегда полагайся на свой нос, - говорил мне отец, оборотень из далекой Сербии, - и он тебя не подведёт".
И я слушался совета отца - единственного, вообще-то, совета, который я всё-таки запомнил.
Я тоже родился оборотнем.
Но никто не учил меня быть волком; не учил вонзать нож в крепкий пень и делать кувырок через голову, приземляясь уже на четыре лапы; не рассказывал мне о том как прекрасна луна. Я влюбился в неё сам.
Возможно, где-то там, среди лесов Сербии, живут мои братья и сёстры, те, что лучше меня и смелее; те, что уходят на охоту и теряют разум в полнолуние.
Я так и не научился превращаться в зверя. Но и человеком я тоже не научился быть. Порой мне ужасно хочется соскоблить с себя кожу, а лучше - всё своё человеческое существование, бланшировать, как цельный миндаль, когда я очищаю его от шкурок, чтобы перемолоть в муку.
Когда мне исполнилось шестнадцать, я должен был уйти в лес один и убить свою первую добычу. Я должен быть съесть сердце волка, а на заре оставить свой первый след на чёрной, окроплённой свежей кровью земле.
Моя мать не желала говорить ни о моём отце-оборотне, ни о моём желании бежать туда, куда глаза глядят. Она говорила, что я перебешусь, что всё можно излечить с помощью психотерапии и таблеток. Итак, от зверя внутри я пил транквилизаторы и ходил на те сеансы к прехорошенькой женщине, которая была старше меня, но заставляла зверя внутри напрягаться, посылать мне недвусмысленные сигналы.
Я рассказал ей - моего психотерапевта звали Розали - о том, что я должен сделать. Она долго смотрела мне в глаза и сказала: "Делай". Сначала я чуть не задохнулся от волнения. Чуть не начал говорить с ней по-настоящему откровенно, но вовремя опомнился, сообразив, что она всего лишь анализирует меня, тестирует - делает свою чёртову работу! Она ни на секунду не верит в то, что внутри нескладного голенастого подростка может скрываться что-то ещё. Она не может себе представить меня, облизывающего ещё тёплую кровь с дрожащих после первого превращения пальцев. В крайнем случае, она решила бы, что я не в себе; или присоединился к какому-нибудь идиотскому культу; в любом случае, она укрепилась бы в мысли, что мне нужна её помощь - её, как специалиста, как психотерапевта, мозгоправа... Если, конечно, дело не зайдёт настолько далеко, что мне уже понадобится помощь психиатра, а то и принудительная госпитализация. Я не раз был в нашей психиатрической лечебнице - навещал свою прабабку. И мне совсем не улыбалась перспектива быть закрытым в этом заведении.
Собственно, из-за бабушки и началось беспокойство насчёт моего психического здоровья. Тебе, мам, конечно же, было куда проще беспокоиться насчёт этого, чем думать, от кого рожать ребёнка. Хотя... про это ты тоже пару раз крепко выражалась. Тогда я обычно пёк тебе твои любимые профитроли, и ты радовалась заботе и таланту своего сына, а главное - нормальности, не догадываясь, насколько мне становилось больно от того, что ты какой-то частью себя жалела о моём рождении. Самое печальное, что ты даже не догадывалась об этом. Ты всего лишь считала, что злишься на моего отца, оставившего тебя воспитывать меня одну.
Ты никогда не говорила мне его имени; я носил твою фамилию. Хотя ты назвала меня Дабиживом. "Это сербское имя", - как-то нехотя признавалась ты.
Моя прабабка была единственным человеком, который верил в моё не вполне естественное происхождение. Конечно же, её мнение ничего не значило ни для общества, ни для матери. Ведь бабушка, если вы помните, была сумасшедшей, и того же ждали от меня.
Она умерла в ту ночь, когда мне исполнилось шестнадцать. В ночь, когда я должен был впервые выйти на охоту и съесть волчье сердце...
Ту ночь я провёл у её постели. Бабушка рассказывала мне об отце, хотя я и не верил ни единому её слову, и просила меня испечь ей напоследок её любимый пряничный хлеб.
Pain d"épices.
Мы ели его на бабкиных поминках.
Я не съел волчье сердце, не убил оленя и не нашёл себе пару. Но всё моё существо больше не могло выдержать то слишком человеческое, что было во мне - человеческие мысли, эмоции, чувства...
Вместо сердца у меня теперь - банка мёда.
Мне тридцать девять лет, и так скоро будет сорок. Под лопаткой начинает ныть - там, где разрывалась кожа, где ломались кости, высвобождая пульсирующую мышцу, качающую кровь.
Я не буду праздновать свои сорок точно так же, как не праздновал дни рожденья, начиная с шестнадцати лет, до этого. Для меня эта дата - ночь её смерти, а не моего рождения.
Моё подростковое увлечение стало профессией, и я даже получил поэтичное прозвание - Пекарь-художник.
Пекарь-художник, марципановый солдатик...
Мёд начинает сочиться из-под крышки от воспоминаний, причиняющих боль. Я стал чем-то совершенно другим - сборником ароматов и вкусов не способным ни на страсть, ни на ненависть, ни на другие сильные чувства.
Слишком сильные для банки мёда. Она может разбиться.
Сердце выходило из моего тела целый год.
У него было время попытаться что-то испытать, и я даже не знаю, что было больней - ощущение медленно рвущихся тканей или потуги моих недоразвитых чувств хоть что-то испытать.
Я хочу, чтобы ты знала.
В ту весну, когда мы познакомились, я почти смог полюбить тебя. Не влюбиться - полюбить. Это не было похоже на те животные инстинкты, которые жили во мне, когда ещё был жив зверь. Это не было похоже и на влюблённость - мгновенную, пьянящую, кружащую голову. Это была любовь, я почти уверен. Спокойная, тёплая, заполняющая меня до краёв. Я рад, что успел это почувствовать. Увы, нельзя заполнять одного и того же человека, у которого открыто внутреннее кровотечение, любовью и мёдом.
Той весной, спустя несколько недель после нашей встречи, сердце окончательно покинуло меня, а с ним - рождающиеся чувства к тебе. А ты всё удивлялась, почему такой тёплой весной я ношу тяжёлую кожаную куртку...
Через неё не проступали капли крови - вот и всё.
Мне жаль, что этому чувству не было суждено сформироваться во что-то настоящее.
Сегодня я приеду смотреть, как ты танцуешь. Ты танцуешь до изнеможения. До экстаза. Толпа в восторге. Они любят тебя и им плевать, сколько тебе лет, и что у тебя на левой руке - пять пальцев...
Среди всей толпы ты узнаешь меня. Ты не забыла.
И увидишь, как я убегаю.
Опять.
Я хочу, чтобы ты знала. За все эти годы... Но мне опять не хватает слов, не хватает тех чёртовых эмоций, которые остались в моей юности, когда я ещё был наполовину зверем, а моё сердце не заменяла банка мёда.
Смотри. Я убегаю.
- Мисс, Пекарь-художник оставил Вам pain d"épices. Ой, я хотел сказать... как же его там? Кондитер знаменитый
- Я знаю. У него завтра день рожденья, - улыбаешься ты, проводишь кончиками пальцев по золотистой корочке пряничного хлеба и просишь нож.
Я использовал практически весь мёд их своей банки, чтобы испечь тебе его. То, что осталось на дне, уже начинает засахариваться.
Теперь, когда жизнь остановилась, запах пряностей и мёд - это всё, что я могу тебе дать.
Я просто хотел, чтобы ты знала.