Галис Рита : другие произведения.

Сереброликая Берегиня

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Великое зло не выпускают в мир смертных Врата Нияна, неусыпно хранимые Сереброликой Берегиней, способной обернуться из человека в медведицу. Но покой леса нарушает могучий воин и охотник, прибывший княжить на Русь из страны покрытой суровыми льдами, способный отворить Врата. И тогда ничему живому не уцелеть на земле. Что остается прекрасной Берегине, как ни соприкоснуться с чужеземцем? Но она даже не подозревает, сколь не предсказуемы будут последствия этой встречи...
  Глава 1
  Острая боль ожгла под коленкой, как хлесткое жало кнутовища. Юная, на вид совсем дитя, девушка взвизгнула, притормозила на миг, быстро оглянулась, заторопилась дальше. Босые ноги утонули в снежном ковре, тысячами иголочек муки пронзило ступни, застонала, но не остановилась, чуть помедлишь - нагонит. Шагнув в сторону, снова дернула головой, охватив рассеянным взглядом минувший путь. Вроде бы преследователь отстал. Тонкие ручки обхватили огромный выпуклый живот, ребенок в утробе крепко толкнулся, добавив страданий будущей матери.
  - Потерпи, дитятко, - едва слышно прошептала она потрескавшимися на морозе губами, - потерпи.
  Недалеко зашуршало, ухнуло, раздался волчий вой, девушка вздрогнула, звери почуяли добычу. Губы разбиты, кровоточат, алая нить тянется по подбородку. В чистом морозном воздухе запахи быстрее разносятся, в лесу меж голых стволов негде спрятаться. Сердце заколотилось быстрее, страх усилился стократно, собственной жизнью беглянка давно не дорожила, но не родившееся дитя, единственный свет жизни, его необходимо спасти любыми путями.
  - Матушка Лада, велико силою твоею, сбереги дитятко мое, - голос дрожит, сиплый, слабый.
  В отдалении среди обледенелых деревьев мелькнул силуэт, беглянка вскрикнула, изболевшееся сердечко пронзило каленым острием, сжалось в предчувствии недоброго. Высокий, плечистый мужчина следовал по пятам, приближался. Темная пятнистая одежда из выделанных шкур и мехов делала его почти невидимым на фоне сгущающейся чащи.
  Придерживая живот руками, девушка сделала еще пару шагов прочь от темной фигуры и вдруг замерла в ужасе. Из глубин леса выбрела дюжина волков. В мареве блеснул жуткий оскал, в блеклом свете клыки огромные, в глотках клокочет, гаркает, взрыкивает, шипит. Клубы пара валят из черных пастей, растворяются в кристальном воздухе.
  Кинжальный ветер вторил периодичному звериному вою, метался средь обледенелых деревьев. Случайная путница ему, что игрушка, набросится, взвихрится, отскочит. Скудное истрепанное одеяние, тонкое платье из грубой мешковины длиной чуть выше щиколоток, изношенное, местами рваное, облепило дрожащую плоть, подол взметыватся, подхваченный прозрачными перстами ветра, опадает. Растрепанные пряди медных волос хлестнули по раскрасневшимся на морозе щекам, не поморщилась. Тихая боль меркла в сравнении со страхом, железными клещами сковавшим грудь.
  Назад пути нет, беглянка знала наверняка, обезумевший в порыве ярости отец ребенка, растущего в ее утробе, убьет и бровью не дернет. Впереди голодное, ведомое безысходностью дикое зверье. Зима нынче выдалась лютая: холод, промозглость, скудная пища обострили инстинкты и без того жадных до свежей плоти тварей.
  Дернула головой, смерть сомкнула круг, отчаяние поглотило рассудок, вся жизнь промелькнула перед глазами.
  Вот она совсем еще дитя, сирота пяти зим от роду, в деревне за ней присматривает усталая от тяжелой судьбы женщина, на ее попечении еще семеро ребятишек, муж умер недавно, обязав жену взвалить все тяготы на хрупкие женские плечи. Та и рада бы оставить девчушку, но лишний рот прокормить, столько сил не наберется. Отсылает сиротку на воспитание к одинокому мужику, отшельнику, тот в лесу обитает, неподалеку. С людьми не якшается, но от них и не чурается. Ребенок ему не в тягость, сам не стар еще, но по хозяйству дитя смотри чем, да пригодится.
  Образ впервые увиденной избы опекуна живо предстал перед мысленным взором медноволосой: деревянный сруб, крыша укрыта почерневшим от времени перевернутым корнями вверх дерном, мрачные небольшие оконца напоминают пустые зияющие мраком глазницы, на пороге в открытых дверях, словно у входа в беззубую пасть чудовища, стоит, широко расставив ноги, мрачный человек с набежавшей на лицо тенью. И всюду густой лес, деревья стеной, высоки, пути загораживают, в листве скребется, шуршит, взрыкивает - страшно.
  В следующий миг ей двенадцать, отшельник странно поглядывает на нее, в черных глазах пляшет нечисть, глумливая, порочная. Она пока не понимает сути перемен в поведении мужчины, жизнь лесной затворницы, слишком редкие свидания с людьми, оградили ее от мирской суеты и познаний, но горького опыта черпнуть приходится.
  Четырнадцать. Пляску греховной нечисти в глазах отшельника она уже хорошо знает, страшится, он не добр, не ласков с ней, берет грубо, властно, следы на коже оставляет часто, синяки подолгу потом сходят. Уже трижды она понесла, но ни одного ребенка не сохранила, всякий раз обнаруживая быстро растущий живот, опекун приводит повитуху, та дает беременной горькое варево, питье сопровождается нестерпимой болью, кровью, опустошением.
  Пятнадцать. В очередной раз на сносях. Шаркающие, тяжелые шаги повитухи обивают порог, дает очередную порцию отвратного зелья. Делает вид, что пьет предлагаемую ведьмой отраву, незаметно выплескивает, сохраняет жизнь не родившегося дитя. Одежду теперь носит просторную, осторожничает, тайком к людям через чащобу ходит, место присматривает, по весне уйдет безвозвратно, пока опекун охотится, благо живот небольшой, никто о ее положении не догадывается.
  Видение обострилось, близко к развязке, перед мысленным взором нынешний вечер, отшельник возвращается злой из чащи, охота не сложилась, лук и колчан со стрелами с грохотом летят прямо на стол, грубо притягивает падчерицу, крепко прижимает к себе, вздрагивает, почувствовав раздувшийся живот. До этого он брал ее только сзади, не желая видеть слезы, постоянно сопровождавшие их нестерпимую ей близость. Резко меняется, ярость ставит уродливый опечаток на его лице, звериный оскал искажает черты, крик негодования, похожий на рычание, вырывается из тяжело вздымающейся груди. С силой отталкивает, едва устояла на ногах, замахивается, бьет по лицу, кровь побежала из разбитой губы, оборачивается к столу за оружием, во все стороны брать, ругань.
  Не помня себя от ужаса, воспользовавшись замешательством опекуна, она срывается с места, в чем была, босая, бросается на улицу, во мрак и холод.
  Вой настойчивый, протяжный, вырвал беглянку из плена видений, волки сосредоточились полукольцом не дальше трех косых саженей, подступают, скалят острые кинжалы клыков, клацая челюстями.
  Звери метались из стороны в сторону, дрожа в нетерпении. Один шустрый высунулся вперед, взвизгнул - сосед цапнул в бочину. Ото всюду хрипело, рычало, сипело. Желтые пенящиеся слюни падали клочьями на истоптанный лапами снег. Пугали, но нападать не решались. Запах крови отяжелелой самки, как камышовая изгородь, и сломить не трудно, а все ж преграда, не давал броситься, истерзать, разорвать. В зверье порой больше человечности сыщешь, нежели в людях. Но тяжелый миазм страха перебивал все, не отпускал, подталкивал. Стая гарцевала на месте, ожидая решения вожака.
  Осталось только молиться. Вскинув одну руку к сердцу, другая оберегала раздутый живот, медноволосая, едва шевеля посиневшими губами, горячо зашептала:
  - Матушка Лада, молю, окутай силою своею дитятко мое, сбереги, сохрани жизнь невинную, непорочную, во чреве моем растущую. Матушка Берегиня, не за себя молю, за то, что дороже мне всего на свете белом, сбереги дитятко мое, сохрани жизнь невинную...
  Тихий, гудящий свист пробился сквозь звуки ветра, волчьего гомона, прервав молитву. Хлопнуло, хрустнуло, короткий мощный толчок промеж лопаток едва не сшиб. Беглянка прерывисто вскрикнула, взгляд заскользили вниз, невидяще уткнулся на окровавленный наконечник стрелы, торчащий из груди. Обернулась медленно, как погруженная в воду, обреченно уставилась на убийцу. Воспользовавшись остановкой жертвы, тот подошел вплотную, выстрел оказался точным, смертельным. Лук уверенно покоился во все еще вытянутой руке, пелена мрака скрыла лицо, но сомнений не оставалось, грубые мужские черты исказила зловещая ухмылка.
  Просочившийся сквозь кроны голых обледенелых деревьев лунный свет, блеклый, серебристо-голубой, падал на выбеленную снегом землю, давал отшельнику возможность отчетливо видеть картину содеянного. Падчерица, в полуобороте, с искаженным мукой лицом, тяжело опустилась на колени, рухнула на бок, окровавленная грудь медленно, едва уловимо вздымалась в последних попытках поглотить немного кислорода, крик боли и отчаяния застыл на приоткрытых устах.
  Звериный вой яростно заметался средь обнаженных стволов, но волков, в плотную подобравшихся к умирающей беглянке, в азарте охоты не заметил ранее. Понадеявшись, что звери, возбужденные свежей кровью, примутся терзать легкую добычу и дадут ему возможность избежать столкновения, отшельник повесил лук на плечо, готовый спокойно отправиться домой.
  Убийца не сделал и пары шагов, как часть хищников отделилась от стаи. Умирающую обошли не повернув даже морд в ее сторону. Дурманящий запах растекшейся, окрасившей в багровые тона, лужи, ничто в сравнении с вскипевшей звериной яростью.
  Волки бросились к охотнику, хрипя, извергая из открытых пастей клубы пара. Тот обернулся на звуки, ахнул, не поверив очевидному, лук опрометью слетел с его плеча, тетива загудела в напряжении, пуская стрелу. Один из стаи, матерый, на загривке шерсть дыбом, взвыл от резкой боли, стальной наконечник впился в левое предплечье, пропорол плоть, застряв в кости. Волк качнулся, повалился с хрипом, заливая снег кровью. Отшельник выхватил из колчана следующую стрелу, готовый сразиться за жизнь, когда голодный клочок стаи настиг его.
  Самый резвый и жадный зверь бросился вперед на добычу, острые клыки погрузились в мягкую плоть чуть повыше кисти, прокусив меха, нестерпимая боль разжала кулак, лук выскользнул из пальцев, упал к ногам. Адская мука вырвалась криком, зазвеневшем в ледяном воздухе. Сжимавшая стрелу рука, под действием рефлекса, дернулась резко, молниеносно, острый наконечник с хрустом впился в череп, раздробил плотную кость, погрузился в мягкое, скользкое, кровь брызнула горячей струйкой. Волк взвизгнул, агония неестественно скрючила тело, пара секунд и труп распластался на белой подстилке.
  Перескочив мертвого, звери атаковали безуспешно отбивающегося мужика, сшибли, повалили на землю. Вгрызаясь в плоть они, с жадным рычанием, терзали, рвали, отхватывали куски. Шматки за миг исчезали в черных пастях, проваливаясь в пустые желудки. Неистовые вопли добычи раззадоривали зверье, кровь дурманила, распаляла, озлобляла. Гаркали, клацали зубами в азарте даже своих, и снова смыкали челюсти на человечьей плоти, быстро утоляя голод.
  Глаза медноволосой, устремленные к жуткому зрелищу расправы над ее убийцей, наполовину заволокло туманом смерти, но сознание еще воспринимало факт вершащейся справедливости. Она видела и тех волков, что остались невдалеке, животные стояли недвижимо, не приближались ни к ней, ни к окровавленной туше, терзаемой другим зверьем. Чувствовалось ожидание в их напряженных телах, вздыбленной серой шерсти, прямых несгибаемых лапах.
  - Матуш...ка Бере...гиня, спа...си дитя, - шепот вышел тяжелый, с хрипом, клокотанием. Силы на исходе, повела глазами, ресницы затрепетали в близящейся агонии, но надежда тронула сердце, в глубине чащи мелькнуло нечто.
  Мерное движение приближающегося существа родило новое чувство. Подобно ласковой материнской длани, спокойствие легло на грудь теплом, покоем, боль утихла, мир погрузился во мрак. Последнее, что вспыхнуло перед угасающим взором: дух, обретший плоть, медведица, чья шерсть серебряными волнами переливалась в свете блеклой луны.
  Животное брело из глубин леса, ведомое зовом молитвы, массивные лапы с хрустом погружались в рыхлый снег, густая шерсть колыхалась на ветру, призрачные лучи отскакивали, порождали серебряный отсвет. Толчками выметнувшийся пар, отлетал от раздувающихся ноздрей черного кожаного носа и чуть приоткрытой пасти с висящей нижней губой. В глазных яблоках по два зрачка на каждое, пляшет зеленый огонь, мерцает, приурочивая к тварям не от мира смертных.
  Неторопливо медведица прошествовала мимо разодранного трупа мужика, часть волков еще терзала то, что осталось от плоти. Остановилась подле мертвой девушки, решения всегда даются тяжко, особо касаемо хрупких творений Рода.
  В полукольце от покойницы волки, благоговейно склонили головы, приветствуя Матерь и Хранительницу Леса. Покорно ждали ее действий, лишь вожак осмелился на несколько шагов, подступил к Сереброликой Берегине. Тяжелый хриплый вздох вырвался из медвежьей глотки, массивная голова дернулась - жест безысходности. Два пути, из которых она выбрала, как посчитала, единственно верный, взгляд метнулся к волчьему вожаку в бессловесной просьбе, голова серого дернулась в согласии. Она достаточно жила, сотни веков храня верность лесу, пора на покой.
  Приблизившись в плотную к бездыханному телу, медведица заглянула в лицо покойной, белое, подобно снегу, служившему той могильной постелью, дернулась, подняла массивную лапу к небу и с чудовищной силой обрушила на живот беглянки, вогнав когти в мягкую, еще теплую плоть. Кровь почти перестала циркулировать по венам, но алые брызги все же попали на морду животного, поморщилась в неприязни, а от дела не отступила. Протянув лапу вдоль чрева, Берегиня полностью распорола его и вынула из недр крохотный комочек, покрытый кровью и слизью. Повертела, ручки и ножки ребенка безвольно болтаются на весу, ни крика, ни вздоха, оттенок кожи синюшный. Сомнений нет - дитя мертво.
  Трепетно, по-матерински, медведица уложила младенца на снег, печаль в зверином взгляде сменилась радостью, она свободна, новая жизнь восторжествует, склонила голову, уткнувшись черным носом в крохотный лоб, открыла пасть. Тонкая голубая струйка света потекла из медвежьего горла в приоткрытый ротик новорожденного. По мере проникновения энергии в тело младенца, оно приобретало живые тона, кожа розовела, пальчики подрагивали, длинные ресницы трепетали. С последней каплей иссякшего голубого потока ребенок дернулся, заерзал, и, наконец, исторг громкий вопль.
  В глазах Берегини, склоненной к младенцу, теплившийся зеленый огонек трепыхнулся и погас, массивное медвежье тело застыло в скованной позе, накренилось, правый бок принял гулкий удар о заснеженную землю. Заунывная песнь волков, вихрем взлетела к почерневшему небу, оповещая о смерти прежней Хозяйки Леса, преобразилась в мелкие снежинки и закружила в белом танце средь промерзших деревьев.
  Услышав вой, дитя затихло, крохотные реснички затрепетали, веки приоткрылись и темень небес впервые узрели лучистые зеленые глазенки. Светящие изумрудным огнем, двузрачковые, любопытно всматривались они теперь в проявляющийся сквозь пелену тумана мир.
  Поднявшись с места, вожак стаи приблизился к новорожденной девочке, кроха вошкалась на пушистой перине снега, холода не ощущала, ручонки дергались, хватала невидимые пылинки, сучила ножками, с пухлых крохотных губок слетали тонкие звуки, писк, натужно силилась, кряхтела. Волк изучающе оглядел дитя, новая Хозяйка Леса, все тяготы Сереброликой Берегини с этого момента на ее плечах. Разинув пасть, зверь бережно подхватил ребенка, крохотные пальчики тут же ухватили короткую шерсть на морде, хватка не детская, волк поморщился, удержался с трудом, чтобы не замахать лобастой головой.
  Стая поднялась следом, уши прижаты, глядят исподлобья, головы одна за другой опускаются к земле, склоняясь пред переродившейся Хозяйкой, выказывают покорность, уважение. Вожак, окинул свою стаю одобрительным взглядом, гордо держа ценную ношу, двинулся в глубь леса, остальные последовали за ним. Белая мгла сгустилась, ветер хватал снег с земли, кружил, яростно швырял волкам вдогонку. Силуэты медленно таяли средь деревьев, едва различались в белом мареве, мгновение и снежная пелена поглотила их полностью, схоронив таинство перерождения.
  Глава 2
  - Тятя, тятя, там корабли, тятя!
  Круглолицый мальчонка с соломенными волосами прошмыгнул в кузню, подбежал к, богатырских размеров, мужику, занесшему молод над наковальней, приготовившись нанести чудовищный удар по раскаленному до бела куску железа, и принялся дергать за подол рубахи. И без того длинная, тряпица вытянулась углом едва ли не до колен, не удержал даже пояс, ребенок слишком возбужден, глядишь по швам треснет одежонка.
  - Ты чего, Ладко? - нахмурился кузнец, молот все же рухнул на не успевшую остыть заготовку, оглушительный тонкий звон метнулся от наковальни, заставив ребенка невольно вздрогнуть.
  - Там корабли плывут! - голос мальчишки, звонкий, чистый, срывался на писк, в маленьких голубых глазенках плясало озорное любопытство, нетерпение.
  - И пусть себе плывут, - буркнул отец, сунул половину железа, походившего по форме на будущий меч, в печные угли, в ответ затрещало, с шипением взметнулся к потолку сноп золотистых искр.
  Повернувшись к сыну, кузнец вытер испачканные сажей руки о длинный передник, сверху вниз строго глянул на мальца, тот спокойно не мог устоять на месте, переминался с ноги на ногу. Дернул плечами, мол, чего с дитя взять, сам в нежном возрасте терпением не отличался, тяжело, смиряясь вздохнул.
  - Корабли бишь чужие, тятя! У них на носах страшнющие гады сидят! Пасти во... А зубища там...ух...
  Ладко принялся жестикулировать, руки расходились в стороны, пальцы скрючивал, для достоверности даже зубами клацнул пару раз.
  - У кого на носах... гады?
  - У кораблей, у кораблей, тятя!
  Кузнец озадачился, снял передник и направился к выходу, бросив на ходу сыну:
  - Ну, пошли, поглядим на твоих гадов, что на носах у кораблей сидят.
  Три огромные ладьи спускались по устью реки Волховъ, направляясь к новгородским берегам. Первой, плавно рассекая водную гладь, двигалась самая большая ладья. Теплый майский ветер надувал четырехугольный парус, с характерным рисунком в виде солнца на половину скрывшегося за горами с заснеженными вершинами, поднимавшийся от единственной реи, слегка облегчая задачу гребцам, усердно налегавшим на весла, торчавшим из уключин верхней части обшивки судна. Края бортов украшали разномастные щиты, одновременная защита и демонстрация разума и мощи. На носах, разрезая порывы ветра, покачивались вырезанные мастерами-деревщиками морды драконов. Свирепые, зубастые пасти устрашающе разинуты, грозятся схватить любую добычу на пути, будь то зверь или человек. Оранжевые лучи полуденного золотого диска игриво плясали, скакали по брызгам воды, разлетавшихся от ударов деревянных палок с плоскими концами о голубовато-зеленые потоки пресной влаги. Отражение изумрудной древесной зелени мирно покачивалось на волнах, подбегающих к покрытой сочной травой берегам.
  Коснувшись илистого дна, ладьи с тихим шелестом остановили ход в месте, где неподалеку на берегу сосредоточилось немалое скопление народа. Один за другим, могучего вида гиганты, мужественные, плечистые мужи, стали покидать судна, легко перепрыгивая через невысокие борта. Брызги воды от их могучих стоп, облаченных в кожаные сапоги, отороченные мехом, летели далеко в стороны, обрушиваясь на рядом идущих с шумным плеском.
  Следуя к суше, вперед выступили трое мужчин, остальные догоняли, озирались, привычка всегда быть на чеку. Странное, едва уловимое сходство давало повод посчитать чужеземцев братьями. Носимые одежды подчеркивали статность, мужественность. Толстые кожаные куртки с металлическими пластинками нашивок прилегают к телу не плотно, под ними угадывается могучий стан, раздавшиеся в ширь плечи, сильные бугрящиеся мускулами руки, каменные пластины груди, выпяченной, готовой отразить удар. Плотные темные штаны из оленьих шкур облепили крепкие ноги, на головах, скрыв часть светло-русых вьющихся локонов, меховые шапки с металлическими бляхами. Красивые грубой мужской красотой лица спокойные, уверенные, сразу видно, несгибаемой воли люди. Глаза от бледно-голубых до синих, как штормовое небо грозящее разразиться ливнями, в них читается властность, твердость, непоколебимость.
  Новгородские старосты выступили вперед из толпы, сбежавшейся воочию лицезреть заморских гостей, со дня на день их дожидались. Свершилось, северяне на землях славянских племен, да начнется их законное правление, да воцарится мир, равенство.
  - Гой еси, хоробрый витязь, - старец приветственно положил правую руку на грудь в области сердца, седая голова опустилась в поклоне, - и другам твоим здравия!
  - И вашему племени здравствовать, - отозвался тот, слегка склонив голову, дань уважения возрасту, окинул старосту скептическим взглядом.
  На вид старцу не менее сотни лет, лицо маленькое, расписано паутиной морщинок, губы тонкие, плотно сжаты, но вот глаза, голубые, яркие, полны жизни, лучатся золотыми искорками, и столько в них опыта, покоя. Невольно проникнешься доверием, неописуемой благодатью к незнакомому человеку. Ростом не велик, одежда простая, длинная льняная рубаха чуть выше колен, вышитая символичными узорами на рукавах и передней верхней части, широкий пояс багровой змеей обвивает худощавую талию, штаны из грубой ткани, темно-коричневого цвета, наполовину скрыты под подолом рубахи. На ногах льняные тканевые отрезы, намотанные по кругу на ступни и икры, чтобы не натереть мозолей от лаптей, сделанных из древесной коры.
  Старец, видимо, по-своему истолковал любопытство обсмотревшего его человека, поторопился сказать:
  - Знамо, путь долог ваш был, но дела безотлагательны, посему не откажите в просьбе нынче же собрать вече. Речь поведем о главном, да и раззнакомимся шибче.
  - Твоя правда, - северянин не стал возражать, - созывайте вече. Со мной пойдут только братья, остальные будут ждать здесь до принятия окончательного решения с обеих сторон.
  Староста кивнул, развернулся, взмахом руки приказал толпе расступиться.
  - Не слишком ли поспешно решение не брать никого из дружины, Ререк?
  Высокий синеглазый красавец сзади подступил к брату, сказал так, чтобы слова коснулись лишь ушей вожака.
  - О чем ты, Трувар? - так же тихо отозвался Ререк. - Мы здесь по дружественной просьбе.
  - Уж очень ты доверчив, брат!
  Ререк весело хмыкнул, улыбка озарила мужественное лицо, развернувшись, похлопал Трувара по плечу.
  - Я знаю, что делаю! Никто кроме тебя и Сеневуса не защитит меня лучше. Так ведь, брат? - подмигнул он второму.
  - Не знаю, о чем речь шла, но я соглашусь, - лицо Сеневуса серьезное, надменное, не до шуток на чужбине, ухо востро держать, вот его сильная сторона, думается во всяком случае так.
  Трое братьев широко шагали за шустро семенившим дедушкой. Старичок не по годам бодрый, чуть ли не в припрыжку топал на пригорок, через массивные деревянные ворота, к самому центру града. Остановился, покликал мальчонку, снующего в толпе, едва заметно махнув рукой.
  - Ладко, благо, что пришел, тятя твой здесь?
  Малец кивнул, тряхнув соломенной гривой, лучистые светлые глазенки с надеждой и восхищением взирали на старца.
  - Ступай к тяте, скажи, пусть на вече нынче же явится в дом Хатибора, запомнишь?
  - Ясное дело! - голос Ладко дрожит, на месте не стоится спокойно, того гляди сорвется, помчится, впервые поручили такое важное.
  - Ступай, ступай, не мешкай!
  Ребенок подпрыгну как ужаленный, личико серьезное, слово в слово передаст, уж на него положиться можно. Рванул в толпу, выглядывая отца, весенний ветер засвистел вдогонку, будто потешаясь, взметнулся к молодой листве, взъерошил в прозрачных пальцах и вновь спустился к людям. Народ волнительно гомонит, шепчется, не до завихрившегося ветерка сейчас, на кону будущее земель Русичей.
  Трувар настороженно прислушался к народному гудению, вылавливая слова из общей массы звуков. Младший из трех братьев, он с детства был бдителен, недоверчив, ухо держал востро, во всяком случае старался. Замыкая шествие, кратко поглядывал по сторонам, яркое солнце слепило, но зоркости северянина это не помеха, не упустил из виду и нескольких старцев, отделившихся от толпы. Они гуськом шли позади. Обсмотрел коротко народ, надежда, и одновременно страх, читаются на недоверчивых лицах. Под ногами снуют куры, гуси, кудахчут, гогочут, многие в панике шарахаются в стороны. Самые храбрые голов не поднимали, на земле съестного полно, клюй себе, щипай сколько влезет, пришлось обминать, ненароком черепки не подавить бы. Прищурившись, северянин покосился на небо, гигантский ворон, кружат на одном месте, небось добычу приглядывает.
  Черная птица насторожила Трувара, не к добру, в обычае воронье стаями кружит, а этот вестник смерти словно кого на тот свет проводить пришел, да не решится на ком глаз остановить.
  Отмахнулся, ускорил шаг, от братьев отставать негоже. Поднимались в гору, и сколько путь длился, ворон продолжал мрачную церемонию, изредка сопровождая процессию хриплым натужным карканьем, но лишь младший из братьев слышал голос проводника. Что-то неприятное, тревожащее скреблось в душе, инстинкт воина бросил руку на рукоять кинжала, заткнутого за кожаный пояс, пальцы судорожно сжались, сдавили красиво выгравированное древко.
  - Вон там дом Хатибора!
  Староста поднял руку, скрюченный перст указал на отдельно воздвигнутое строение. Трувар расслабился, но совсем чуток, пригляделся. Бревенчатый сруб высится в два этажа, массивные столбы аккуратно уложены строем, дерево потемнело от времени, местами облупилось, сырость, перепады температур негативно сказались на структуре. Окон прорублено немного, крыша стелена длинными грубо отшлифованными досками. В фасадной части тес кровли, пригнетенный массивным бревном из ствола лиственницы, завершался скульптурным изображением головы коня.
  Любопытное украшение для дома. Братья притормозили, все трое задрали головы, разглядывали, даже на почтенной высоте видно - конь резной, руки мастера умело поработали над деталями, отчетливо выскоблив линии глаз, выпуклого носа, даже грива почки как настоящая. Иные невеликие постройки, мимо которых проходили северяне, также имели "восседавших" на крышах деревянных коней, но те уступали скульптуре Хатибора как размерами, так и внешним видом.
  - Что за нелепость "сажать лошадь на крышу", - хмыкнул Ререк, - чудовища, вот это я понимаю, страшно, угрожающе, сразу видно, кому поперек дороги становиться не стоит.
  - Сие не нелепость, - спокойно отозвался староста, - сие обережник, от духов злых дом бережет, много их в местах здешних, в лесу так и тем больше.
  - Злые духи, - цокнул языком старший брат, знавал таковых, человечью личину носят, а внутри сплошная гниль, от таких деревяшкой не отмахаешься.
  - И часто духи к людям наведываются? - спросил Трувар, в его голосе насмешки не слышалось, скорее наоборот, серьезности с нахлестом, даже перехлестом.
  - Да кто ж их разберет. Ежель в человечьем обличье явятся, туману напустют, головы задурят, так и не признаешь нечисть, а спохватишься, уж поздно. Не раз в могилу крепких, да здравых сводили, вот и защищаемся как могем, - старик пожал плечами, затем остановился перед крыльцом дома Хатибора, и, пропуская северян вперед, указал рукой на массивную резную дверь. - Здесь вече собирать будем.
  Братья поднялись на крыльцо по ступеням, дверь отворилась, и на пороге предстал хозяин дома. Мужчина сухопарый, в летах, курчавые волосы, посеребренные сединой, волнами улеглись на угловатых плечах, прорисовавшихся под льняной рубахой. Густая короткая борода еще сохранила золотой оттенок молодых годов, лицо морщинистое, взгляд острый, брови густые в разлет.
  - Милости просим, - Хатибор едва заметно поклонился, махнул старосте, тот вытянул шею, как гусь, - Славень, уж я стал подумывать не заплутали где? Истомился в ожидании!
  - Не держи княжичей на пороге! - угрюмо буркнул Славень, забубнил себе под нос, ставя ногу на ступеньку, - Ишь, заждался он, поди не ему ноги бить, а уж не молодые то.
  - Да не бухти ты, - Хатибор добродушно похлопал старого друга по плечу, обратился к братьям, - Просим, просим.
  В комнату вошли просторную, яркий полуденный свет заливал пространство через большое прорубленное окно, возле стен расставлены деревянные скамьи, в дальнем конце зала располагался массивный стул на высоких ножках с резной вытянутой спинкой. Центр пустовал, на дощатом полу продавлены четыре неглубокие выемки, стол передвинут в угол.
  Хатибор гостей пропустил первыми, вошел следом, Ререку указал на отдельный стул, подчеркнуто выражая общую волю народа, отдать власть в руки нового правления. Ни один мускул не дрогнул на лице могучего воина, плотно сжав губы, занял главенствующее место, надо привыкать, ответственность сильная черта его характера, иным тоже следует знать. Трувар сел по правую руку от брата, Синевус по левую.
  Старосты славян, потоптавшись, расселись по лавкам. В дверном проеме показались созванные на вече старейшины из племен кривичей, веси, чудских, ильменских славян. Те, кто встречал княжичей, первые на вече, остальные ждали неподалеку. Земли славянские велики, много упорства, труда надо, чтобы покрыть тянущееся в дали расстояние.
  В общей численности собралось человек двенадцать. Последним вошел Батур, новгородский кузнец, его исполинская фигура заняла весь дверной проем, лавка жалобно скрипнула под тяжестью опустившегося веса, прогнулась. Ладко возбужденно скакал у крыльца, ему ходу во взрослые разговоры нет, так хоть рядом помаячит, поглядит, авось чего услышит даже. Гордость распирала грудь ребенка, неотрывный взгляд, полный обожания, следил за родителем, тятя такой важный, на вече его слова тоже спросят.
  Наконец все расселись, образовав полукруг. Лица обращены к северянам, умудренные жизнью зоркие пары глаз следят, взгляды острые, колкие, как у коршунов. Гнетущая тишина, повисшая в помещении затянулась, появилась неловкость, на лавках заерзали.
  Первым, поднявшись, и уважение выказал, и слышно речи будет громче, деревянные половицы тихонечко скрипнули, кашлянув, заговорил Хатибор.
  - Неспокойные ныне времена, - голос хозяина дома звучал негромко, но отчетливо, юлить не стал, сразу высказался прямо. - Племена земли делить стали, мир, да покой порушился, законы предков наших попрали, брат брата на бой смертный зовет, решают, кому Власть достанется. А что есть Власть? Закон? Испокон веку одни законы чтили, отцов, прадедов наших, Родом, Богом Богов завещанные, а ныне? Пришлые, незваные свои Законы, свою Власть выказывают, и стар, и млад, всех потчуют. Не разбирают по Правде, али по Кривде сие. Посему мы собрались здесь! Княжичи, в ваши руки народ вверяем, добровольно, потому как чтить наши законы обещались. Дабы мир хранить на землях предков наших, дабы правили вы нами мудро и справедливо! Ежель согласны, отзовитесь умом да сердцем, тогда скрепим договор по обычаям! Кровью! Что молвите, князья севера? Добро али расход?
  Ререк слушал, густые брови сшиблись на переносице, вид угрюмый, рассудительный. Медленно повернув голову к Синевусу, не все ж одному решать, взглянул на среднего брата, может чего приметил, услышал, что он пропустил, тот колебался.
  Тогда, поджав губы, повернулся к Трувару. Глаза младшего брата, почти всегда излучавшие подозрительность, сияют, рот дергается, вот-вот зубоскалить станет, сдержался. Голова немного склонилась, согласие, еле заметное, Ререк увидел, вздохнул, хоть кто-то ему помощник.
  - Что ж, - сказал Ререк, непоколебимая уверенность младшего доброе подспорье, - быть по сему, умом и сердцем принимаем Закон! Пусть каждый староста племен выкажет требования, что мы должны блюсти. Но и у меня есть слово! Безропотно только овцы следуют за пастухом, мы же не овцы и пастух не потребно. Закон ваш чутка подправим по нашему видению. Созовем после вече, обговорим, утвердим, дабы каждому по нраву было.
  В комнате загудели, потянулся ропот. Собравшиеся рьяно судили, в воздухе мелькали руки, потрясали, головы крутились от одного к другому, но северянин молвит верно, соглашаться единственно правильное решение.
  - Тихо! - Хатибор крикнул так, что нарастающее жужжание мгновенно смолкло, люди замерли, обратился к братьям, - Благодарствуйте, княжичи, за речи мудрые, справедливые! С дороги б вам отдохнуть не мешало. Посему на обдумывание времени понадобится хотя бы сколько-нибудь.
  - Будь по-вашему! - согласился Ререк, откинулся на спинку. Внезапно навалилась усталость, ломота в теле, сказывалось долгое плавание, качка, напряжение. - До завтра сроку обдумать хватит?
  - Более чем! Как ярило над головами встанет, можем собраться, на посвежевшее чело и решение мудрее придется. Добро?
  - Добро!
  Мужи, старосты поднялись с мест, разговор окончен, сроки оговорены. Славень поспешил, быстрыми, короткими шагами направился к северянам, поклонился, дал знак следовать за ним.
  Солнце висело в небе высоко, но лучи уже приобрели мягкий, золотистый оттенок, сообщая о близящемся вечере. Братья, привыкшие к суровым холодным дням на родине, впитывали кожей гостеприимное тепло юга, ласкавшее дуновением весеннего ветерка. Трувар больше остальных наслаждался щедротами нового климата и благосклонностью погоды, он всегда отдавал предпочтение жару костра, нежели вылазкам в морозные, заснеженные дни, чтобы пополнить продовольственные запасы. Будучи одним из лучших охотников, ему не представлялось возможности отказаться от очередного похода, но как же он любил возвращаться домой с многочисленной добычей, утомленный, садиться поближе к полыхающему костру, протягивать озябшие руки и чувствовать ласковое прикосновение теплых, согревающих потоков, невидимой дланью прикасающихся к кончикам его пальцев, постепенно перебирающихся к запястью, растекающихся по всему телу.
  В момент отплытия с родины, он часто возвращался к воспоминаниям минувших дней, неизвестность его не страшила, но толика грусти тяготила душу.
  Мать трех братьев скончалась родами, Трувару едва исполнилось четыре, как бедная женщина, не доходивши полного срока, ночью разродилась мертвой девочкой. Истекая кровью, она держала белое, измазанное бурыми пятнами, тельце ребенка в ослабевших руках, не веря в случившееся, не позволяя повитухе отнять драгоценное сокровище. Никакие доводы, уговоры, убеждения, ничто не разлучило мать и дитя, к утру женщина скончалась. Похороны состоялись через день, облаченную в саван покойницу уложили в погребальную ладью, младенец все также покоился в ее закостенелых руках, пустили по зеркальной глади воды. Покачиваясь, лодка отправилась в последний путь, в небе взвилась стрела, наконечник пылал алым полымем, чадил. Осиным жалось стрела метнулась к савану, мертвые тела полыхнули ярко, обреченно. Отдаляясь от берега, они все мерцали трепещущей оранжево-красной точкой на фоне слияния бездонной синевы моря и бледнеющей голубизны небес.
  Трувар шел не разбирая дороги. Воспоминания о матери, сестре, самые тяжелые. Он долго хранил в памяти ужасающие подробности, не имея сил избавиться от гнетущего наваждения.
  Тоска по неизведанной материнской ласке всколыхнулась в его душе, острой иглой кольнула сердце. Возможно, будучи славянкой по рождению, мать когда-то ступала по земле, что сейчас касаются их с братьями ноги. Можно только догадываться, как сильна была ее любовь к мужчине, сумевшему убедить покинуть отчизну, отправиться за ним в суровые, захваченные ледниками края.
  - О чем задумался, брат? - тихий, вкрадчивый голос Ререка развеял печальные думы.
  - Ни о чем... так, былое...
  - Не таи, я же вижу. Что тревожит?
  - Былое, говорю же, - быстрого взгляда на Ререка хватило, брат все равно допытается. - Мать... она вроде здешних мест.
  Легкая раскрепощающая улыбка сползла с лица старшего брата, он любил матушку истиной сыновней любовью, памятование об утрате ему тоже давались не легко.
  - Что вдруг на ум тебе пришло? - вопрос прозвучал ненамеренно грубо.
  - Сам не знаю... подумалось... ходила она по землям здешним, где мы... - Трувар осекся, сердце сжалось, болезненно, неприятно. Помолчал, вскинул голову, отмахнулся, - А, забудь брат, нам об ином думать надо... забудь...
  Ререк понимающе хлопнул брата по плечу, неприятная тема, продолжать не стоит.
  - Куда идем, Славень? - окликнул он старосту.
  - Известное дело - в баню. Попаритесь с дороги, венечки дубовые по спинам походют, недуги, да усталости сымут. У русичей без бани никуда. Что за русич, коль доброй баньке не рад.
  Братья переглянулись, что ж баня, так баня, с чего-то начать стоит. У вольного народу причуд много, ко всему привыкнешь, освоишься со временем. За одно поглядеть, узнать, чем живут здешние.
  - Добрый знак! - Трувар вскинулся, ткнул в небо.
  Высоко, раскинув в стороны крылья, задевая кончиками серовато-бурых перьев прозрачную синеву, парил сокол. Ворон, преследовавший северян до самого дома старосты Хатибора, из поля зрения выпал. Возможно горделивая птица прогнала вестника смерти, падальщик отправился восвояси. С души Трувара будто тяжесть спала, глупость, всего лишь черная птица, а так зацепила. Он облегченно вздохнул, словно нога, попавшая в охотничий капкан, высвободилась.
  - Что скажешь? - Хатибор глядел в спины удаляющимся братьям, дверной косяк впился в костлявое плечо сквозь просторный рукав льняной рубахи. Он тяжело оперся о грубое дерево, скрестив на груди руки, в худощавом теле напряжение, твердость. - Верно ли поступаем?
  Собеседник молчал, старосты разошлись, на крыльце остались хозяин дома и кузнец. Хмурясь, он так же не сводил изучающего взгляда с северян, душу гложили сомнения.
  - Чего тих? И на вече чернее грозовой тучи сидел, думал, встанешь, из тебя молнии полетят.
   - Какой ответ от меня слышать хочешь? - голос Батура густой, вдумчивый. - Зачем вообще мое присутствие понадобилось на вече? Я - кузнец, ко власти не касаем, не по мне рубахами меряться, да у кого больше выяснять.
  - Э-э, нет, Батур, - щелкнул языкам Хатибор, - полно хорониться! Ум у тебя острее мечей, что из кузни выходят, люди тебя уважают, детям в пример ставят, Ладко, поди, как к божеству относится.
  - Так я ж тятя его! - хохотнул кузнец.
  - Ничего-то ты не видишь! - покачал головой староста.
  - Что ж, правда твоя, - лицо Батура вновь стало серьезным, - но к северянам надобно приглядеться. Думаю, толк выйдет, родная кровь в жилах взыграет, а мы подсобим при необходимости.
  - Боюсь "необходимости" избежать не выйдет, - тяжелый вздох вырвался из старческой груди, невидимым камнем ударил по сердцу кузнеца.
  - Значит, такова воля богов...
  Глава 3
  Черные крылья отбрасывали мрачную тень на сгустившийся лес, ворон кружил над огромным старым дубом, единственным, выделявшимся среди древесной массы величественным ростом. Темные глазки бусины всматривались в чащобу, стараясь что-то разглядеть сквозь густые кроны деревьев, шелестящих молодой сочной листвой.
  - Никак Гавран вернулся.
  На одном из самых толстых дубовых стволов сидел маленький старичок, с пол человека ростом. Небольшие черные миндалевидные глазенки хитро зыркают из-под косматых бровей, короткий нос упрямо вздернут, уши заостренные, прижаты, тянутся к выси. Сухая, ловко скрепленная в переплетении листва ненадежная, но какая-никая одежка, седые пряди волос взлохмачены на голове, макушку покрыл густой коричнево-зеленый мох с тонкими прутьями и веточками, скрученные, по виду гнездо, залетай птичка, да выводок высиживай.
  - Что это он крутится? - старичок поднял руку к лицу, приложил ко лбу в виде козырька, отгородившись от угасающих вечерних лучей, слепящих даже в предзакатное время.
  - Он нас не видит, - раздался мелодичный девичий голос, тонкий, как весенний ручеек.
  Крепкая нижняя ветвь дуба, служила мощной древесной рукой, держа юную нагую девушку, та полулежала, спиной опершись о главный ствол. Серебряные густые локоны, волнами ниспадающего каскада, рассыпались на покатых плечах, легли на упругие груди, едва скрыв розовые бутоны сосков, изгиб стройной талии улавливался в длинных лежащих продольно волосах, соскользнувших с живота, округлые бедра остались не прикрыты.
  - То правда, лета давно отняли остроту его видения, - леший покачал головой, перегнулся, склонившись. - Безделица с тобой?
  - Со мной.
  Сереброволосая повертела в руках полую тоненькую палочку, всматриваясь в крохотные дыры, рассыпанные вдоль шершавой поверхности.
  - Подуди, да погромче.
  Хмыкнув, девушка легким, незатейливым движением поднесла дудочку к губам, тонкие, гибкие пальцы легли на выделанные отверстия, подула. Воздух плавным потоком вышел из напряженных легких, скользнул вдоль инструмента и вырвался на волю протяжными мелодичными звуками.
  Кружившая в небе птица едва заметно дернулась, оставшийся чутким, в отличии от зрения, слух уловил посланные вибрации. Мощные крылья сменили угол полета, поймав вихрь воздушных потоков, ворон пошел на снижение.
  - Хвала Роду, слышит старая птица, - в спокойном голосе старичка улавливались нотки радости.
  - Пригодилась безделица, хоть и твердил ты не брать ничего человечьего.
  - И нынче твердить стану - всё людское - худо!
  - От чего же? - девушка передернула плечиками, дудочку в руках вертела мечтательно, любовно разглядывала. - Дивные звуки выходят из этой тростинки. Я давно заприметила у реки человека, он часто приходит, у берега садится, и дует в эту... штуку...
  - Ты же знаешь, к реке ходить - худо, - пробурчал леший, вычленив из сказанного лишь то, что ему не понадобилось. - Люди не должны видеть тебя в таком обличье.
  - Худо, худо, - передразнила Берегиня, - все тебе худо! С медвежьей личиной вовсе не схоронюсь! - буркнула она, потянулась за мешочком на маленьком суку, сплетенным из сухих трав.
  - Не пристало тебе хорониться! Ты - Берегиня, Сереброликая Медведица, Мать, Заступница и Хозяйка Леса, Хранительница Врат Нияна, люди пужаются, да почитают твою медвежью суть.
  - Не мою, - нахмурилась девушка, - они почитают прежнюю Сереброликую Берегиню, не меня.
  - Тьфу на тебя! Ты ж то и еся прежняя Берегиня, вы одно целое! Уж битые лета твержу! Да, у тебя было две матери, человеческая - в чьей утробе проросло отцово семя, и духовная, что в тело вдохнула жизнь, и обе покинули земной удел ради тебя, отдав все, что имели.
  - Выходит, не все человечье худо?! - хохотнула Берегиня, прервав очередную обрушившуюся тираду лешего.
  - Не глумись, несносное дитя, - пожурил старичок, но взгляд его смягчился, губ коснулась легкая улыбка, через миг растаявшая, смытая отпечатком печали. - Послушай, бремя, что легло на твои юные плечи тяжко, но что исполнено не переменишь.
  - Знаю, - голос сереброволосой не выражал чувств, веселость сменилась покоем, безысходностью. - Не тревожься, мне по силам заповеданное богами, лишь изредка человечья кровь берет верх, но и с этим я способна совладать.
  - Не переусердствуй.
  Берегиня окинула старичка пытливым взором. Не это ли он хотел услышать из ее уст? Что готова защищать лес, сил достаточно, вздорность юности проходит, разум наполняется зрелыми, отчетливыми мыслями и осознанием необходимости исполнения долга! В чем же она переусердствует?
  - Что речешь?
  - Боги не спроста остановили на тебе выбор, их замысел даже мне не распознать. С малых лет приглядываю за тобой, но по сей день не могу измерить сколь тобою почерпнуто могучести. Та сила глубоко внутри таится, дай безмерную волю, худо будя!
  - Опять худо! - раздраженно фыркнула Берегиня, подумала, успокоилась. - Время покажет, - прошептала она, леший прав, обретенная при рождении мощь нарастает, переполняет, туго поддается контролю.
  Сереброволосая тяжело вздохнула, тема утомительная, не из приятных. Вскинув голову, ладонь поставила козырьком, резко сменила разговор, перенаправив внимание на приближающегося ворона.
  - Гавран уже здесь.
  Леший осуждающе покачал головой, мол, разговор не кончен, но огромная черная птица, подлетев вплотную, завладела его вниманием. Хлопнуло, присвистнуло, последний взмах мощных крыльев, тонкие сухопарые пальцы обхватили ветвь насколько смогли, кора лопнула под давлением острых длинных когтей.
  - Что принес нам поведать, старый друг? - старичок поерзал в нетерпении.
  Склонившись к едва успевшему примоститься удобнее ворону, леший пристально заглянул в его мутнеющие, старческая слепота разрастается споро, глаза-пуговки, вещая немой вопрос, в последнее время сильно тревоживший вековой разум.
  Неподвижность птицы указывала на сосредоточенное бессловесное общение, черные перья, отливающие на свету мрачной синевой, трепетали, напряженное тело подрагивало. Образы, эмоции, чувства, леший жадно впитывал все, что мог предложить вестник, складывал в последовательную линию, воссоединяя целостность образа.
  Острота вещания возросла и Гавран, истощив запасы виденного, отпрянул. Пронзительное, хриплое карканье вырвалось из глотки, спугнув мелких птиц, в рассыпную взметнувшихся с веток.
  - Тише! - пожурил старец. - Чего горланишь? Вона мелочь распужал!
  - Что он принес? - Берегиня подалась вперед, стараясь не упустить ни единого слова.
  - Дурное, - леший покачивался, кустистые брови хмурил. - Чужаки прибыли из-за большой разлившейся воды. Трое из них рода древнего, силами ведают, что ни каждому богу совладать. Они могут отворить Врата Нияна. Тени, что за плечами ихними - неведомые, мрачные - колдовскою силою правят. Но...
  - Но? - нетерпение девушки возрастало.
  - На Тенях сих печати.
  - Что это значит?
  - Али чужаки не знают, какой мощью владеют...
  - Аль?
  - Али намеренно наложили печати затвора, скрепили Тени, и всю ворожбу, что те источают.
  - Что ж, - сереброволосая склонила голову набок, размышляя над сказанным, - время справит, что не изведано, а мы поглядим, нет нужды пока шибко тревожиться.
  - Ох, не знаю, дитя, - прошептал леший, во взгляде его таилась мука, - ох, не знаю....
  
  Центральная городская площадь гудела в суматохе, массивные деревянные столы, стащили в общий длинный ряд, наполняли яствами. Люди тянули, копошились, стучали, толкались, как мураши, раздобывшие дохлого кузнечика, теперь силились растащить по кусочкам, все на пир, в общество. Всенародное гулянье - повод только дай, люд подхватит. А тут такой повод! Объединение племен русичей во имя мира и процветания под могучей дланью князя Ререка.
  Трувар с любопытством наблюдал за усердием, с коим народ делал приготовления. Поднявшись ни свет, ни заря, полный энергии, черта отличавшая его от братьев, привыкших к длительным сборам, бродил по широким улицам. Воздух свеж, дышится легко, льющий с высей свет приятно ласкает открытые участки кожи. Пытливый ум цепляет обозримое, новый мир манит: непознанный, многообещающий. Постройки, обычаи, наряды, все отличалось от привычной жизни, от тех мест, где он вырос.
  Ранние путешествия, походы казались обыденными, но землям русичей не чета. Нынешнее вызывает трепет, все возбуждает интерес, словно в этих краях таится небывалое, то, что давно искал, и никак не мог найти. Эти чувства цепко ухватили, не отпускали с того самого момента, как ноги коснулись илистого дна реки Волховъ.
  Первые несколько часов назойливая идея казалась глупостью, отметал домыслы, но бессонная ночь, беспокойные раздумья, все сложилось к выводу: судьбой уготовано в сих землях нечто, и ежели не распознает этого, покоя ему не видать.
  За спиной тихо, но резко пискнуло, Трувар дернулся, едва успел обернуться, руки инстинктивно вскинул, тут же напрягся, замер. Большой глиняный кувшин шлепнулся в раскрытые ладони, чуть ощутимое тепло согрело кожу. Поднял голову, сощурился: на него глядели два широко распахнутых карих глаза.
  Русоволосая девушка, оцепенев, таращилась на красавца великана, поймавшего кувшин, выскользнувший из ее рук. Яркий румянец пятнами проступил на круглых щеках, пухлый рот приоткрылся, из-под верхней губы мелькнули кончики двух крупных передних зубов.
  - Я... я... ох ты ж... ногой... яму... - голос ее дрожал от волнения, слова застревали в горле.
  Трувар протянул ей кувшин, губы растянула понимающая улыбка. Девушка поспешно хватанула сосуд, прижала к груди, но с места не сдвинулась, одеревенелые ноги будто приросли к земле. Сердечко неистово колотило о грудную клетку, внимательные карие глаза впились, разглядывали мужчину. Хорош бесспорно: красивое лицо, обрамленное золотом вьющихся локонов, волевой подбородок, прямой нос, пухлые губы, стройный, могучий стан, и ни капли жира; мускулы бугрятся, перекатываются под гладкой кожей. А глаза, боги, в синеве их омута, глубоком, заманивающем, утонуть бесповоротно, с безумной радостью можно. Так бы и бросилась, обняла, прильнула...
  - Ясна! - девушка подпрыгнула на месте, знакомый скрипучий бабий голос скинул с небес на землю. - Чего застыла? Подь сюды!
  Стыдливо потупившись, русоволосая шмыгнула мимо Трувара. Длинный подол сарафана взметнулся, зашуршал, мелькнули босые ноги.
  Трувар хмыкнул, взглядом проследил за незнакомкой, остановившейся возле полной низкорослой женщины в бледно-голубых одеждах. Наблюдая за ней губы тронула насмешливая улыбка. Девушка уронила голову на грудь, покорно выслушивая отчитку. Грозная, корившая ее баба угрюмо сдвинула пучковатые брови в кучу, недовольно искривила рот, по-видимому, из него вылетали не самые добрые напутствующие слова. Выставленный указательный палец, коим толстуха с завидной частотой махала перед лицом бедняжки, короткий, крючковатый, задел бы нос, подними та голову. Покорная Ясна только слушала, глиняный сосуд впечатался в пышную грудь, сплюснув и раздавив плоть, еще чуть прижмет, и кувшин треснет.
  Улыбка Трувара стала шире. Пустой кувшин согретый теплом женского тела, на место бы этой глины, да самому прижаться к налитым молодостью грудям, пышным, мягким. Обсмотрел ладони, характерные картинки мелькнули в голове, щеки вспыхнули багровыми пятнами, лицо обдало жаром. Женщины, боги были щедрыми, создавая их. А ему вообще грех жаловаться, обласканному женским вниманием.
  Девки липли к нему как пчелы к меду. Сила, красота, мощь выгодно сочетались с качествами воина и охотника, синие глаза штурмовали как ураган, и самые неприступные скалы рушились под беспощадным натиском. Хотя внимание часто становилось назойливым, как и любой мужчина в здравии, присматривался. Не реагируют на женские прелести только покойники, да ущербные, особенно если девица недурна внешностью. А эта русоволоска, едва не схлопотал от нее кувшином по затылку, недурна, ох как не дурна!
  Трувар прищелкнул языком, запустил пятерню в светлые кудри. Куда-то не в то русло мысли утекают. Солнце едва станет в зенит, и Ререка во всеуслышание провозгласят Вождем, Великим Князем, водрузят на плечи бремя правления, и он призовет братьев в помощь, сомнений быть не может, а тут на уме девки. И ладно бы Синевус мучился, тому лишь бы попить, да погулять! Девки, конечно, хорошо, когда в меру, да вовремя, но сейчас важнее брат. Ререку потребуется помощь и он ее получит!
  - Толкай! Толкай треклятую бочку!
  Хрипящий от натуги голос вывел Трувора из дум, голова мотнулась, отливающие золотом локоны, упали на лоб. Двое мужиков силились переместить массивную дубовую бочку по направлению к столам, надрывными усилиями отталкивались, переставляя ноги. Тяжесть огромного сосуда, две маховые сажени в длину, полторы в ширину, до краев наполненного бултыхавшейся медовухой, требовала не менее пяти толкачей.
  Трувар вскинулся, зашагал к дубовой громадине. Молча, на изумленные физиономии подряженных доставить бочку к застолью, мужиков, даже не глянул. Вклинился посередке, ладони уперлись в твердое, шершавое, навалился, мышцы на руках вздулись, пошли буграми. Подался вперед, зашуршало, глухо всплеснуло. Бочка, расталкивая земляную крошку, хлюпая внутренностями, покатилась быстрее.
  - Левее толкай! К крайним столам! - сиплым от натуги голосом выдавил мужик по правую руку от Трувара.
  Бочка хлюпнула, встав на месте у широкого стола. Трувар выпрямился, двое рядом косятся, дышат тяжело, подавил желание сплюнуть, отряхнул руки. Восхищенных, буравящих со всех сторон взглядом не примечая, спросил:
  - Еще чего толкнуть?
  Толкачи переглянулись, быстро закивали, такую удачу обеими руками хватать надо. Будто нарочно сговорившись, вскинули одновременно руки, потянули, струившийся по лбам пот впитался в рукава полотняных рубах, вычертив влажные бурые дорожки от локтя до запястья. Отдышавшись, кивнули в нужном направлении, шустро засеменили. Трувар пошел следом широким, размашистым шагом.
  Очередная бочка, выкаченная из неглубокого погреба, грузно проминала землю, катясь мимо кузни. Галька на пути смачно похрустывала, раздавленная внезапной тяжестью. Молот так и застыл в руках Батура, повис над наковальней. Взгляд кузнеца выхватил крупную фигуру северянина, в одиночку, без видимых усилий толкавшего раздутую дубовую громадину.
  Если все заморские мужи эдакой неизмеримой силы, править на землях русичей будет железная рука и несгибаемая воля. Может не того брата в княжичи звали?
  Кузнец поморщился, молот обрушился на заготовку, звонко лязгнуло, подкова скакнув, легла на прежнее место старой наковальни. Голова мотнулась, непрошенные мысли надо гнать, чего доброго беды накликаешь. Нет! В таком состоянии разве ж можно дела делать!
  Сплюнув, Батур раздраженно бросил подкову в кузнечный горн, взметнувшие искры чуть не попали в лицо, крикнул:
  - Ладко!
  За мешками с углем и соломой пискнуло, высунулась сонная перепачканая мордашка, опять задремал прямо в кузне, скрутится в уголке калачиком, и грохот не мешает, главное тятя рядом. Вымаранные кулачки потерли припухшие веки, зевнул, перекатившись, резво вспрыгнул на ноги.
  - Опять сморило? - хохотнул Батур. - Говорил не ходить спозаранку в кузню.
  - Я не спал! - малец обиженно поджал губы. - Так, ежель совсем маленько.
  - Ежель маленько, тогда ладно, - кузнец ласково взъерошил волосы сына. - Мне отлучиться надо, а ты раздувай огонь пока не вернусь. Справишься?
  - А как же! - просиял Ладко, довольный, не часто тятя важное поручает. - Надолго?
  - Что надолго?
  - Отлучишься?
  - Нет. Один вопрос справлю и мигом обратно, - бросил через плечо Батур, вышел из кузни.
  В два счета он догнал северянина, продолжавшего толкать бочку, поравнялся, небрежно спросил:
  - Помощь нужна?
  Трувар, одна бровь в удивлении выползла на лоб, покосился, что за безумец сомневается в его силах. Левая нога уперлась в землю, бочка жалобно всхлипнула, всплеснула содержимым от резкого толчка.
  - Справляюсь, - буркнул он раздраженно.
  - Не многие могут похвастать такой силой, - заметил Батур, хмыкнул, быстро добавил, пока северянин не послал обратно в кузню, - На охоту ходок?
  Трувар озадачился, притормозил, на кузнеца посмотрел с сомнением - в здравом ли тот уме. Батур не смутился.
  - Завтра пойдем вепря гнать спозаранку...
  - Ты ж кузнец!
  - Что с того? - хохотнул Батур, зубы блеснули крупные, ровные, здоровые, - Из кузни теперь что ль не высовываться?
  Сбитый с толку, Трувар выпрямился, содержимое бочки глухо бультыхнулось от резкой остановки, повисла неловкая тишина. Лучи утреннего солнца, по-весеннему ласковые, упали на густые ресницы мужчины, сделав серьезный взгляд более выразительным. Брови постепенно сошлись на переносице, казалось, даже молодые листья деревьев ощутили растущее напряжение, тихонечко зашуршало, стихло.
  - К чему клонишь, кузнец?
  - Меня зовут Батур, - добродушно напомнил тот, на хмурую физиономию не реагировал.
  - Добро, Батур, к чему клонишь?
  - Подумалось, - нарочито медленно, поддразнивая, протянул кузнец, глянул исподтишка, отмечая мужество и выдержку северянина, - подумалось, чего не спросить? Авось до охоты охочь, дык, можно во лесок сходить, поохотиться. Ты как?
  Лицо Трувара просветлело, брови разгладились, даже улыбнулся. Рядом опустилась горлинка, сложила крылья, закурлыкала. Кузнец приметил, добрый знак, ежель птица не боится, в человеке зла не таится. Ну или так глубоко, что сразу не приметишь.
  - Чего ж не поохотиться. От такого разве что дурак откажется, охотник никогда.
  - А ты видать знатный охотник?
  - Видать, - буркнул северянин.
  - Вот и ладно, - добродушно сказал Батур, ногой отпихивая голубку. Наглая пернатая сперва потопталась возле северянина, принялась урчать, поклевывать. - Выходим с рассветом. Сбор у дома Хатибора. Ну и раз уж нечем тебе подсобить, пойду в кузню, я ж кузнец! Ха-ха-ха...
  Гортанный хохот метнулся в воздухе, распугав сидевших на ветках птиц, переполошившееся воронье взмыло к небу, пронзительно каркая, а кузнец зашагал обратно, продолжая потешаться над, казавшейся ему невероятно удачной, шуткой.
  Трувар пожал плечами, к русичам привыкнуть надо, покатил бочку дальше.
  Среди толпы он вращался до полудня. Золотой диск выбрасывал огненные стрелы, подогревая день, воздух пьянил свежестью, отдаленно пахло речкой. Столы ломились от яств: мясные пироги, копченые на кострах осетры, вареные раки, соленья, квашенья, зажаренная до румяной, хрустящей корочки дичь, зайчатина, натертая горькими травами, чесноком. Глаза разбегались от изобилия пищи, приготовленной гостеприимным народом. Все это источало такие ароматы, слюни текли по подбородку, успевай вытереть, не то рубаху замочишь.
  Присутствовать на вече с братьями Трувар отказался, отослав мальчонку присланного Ререком, сославшись на занятость важным делом. Стоило явиться на зов нареченного князя, призванного объединить племена, но северянин знал, все уже решено, оставалось уточнить несущественные детали, в этом вопросе и без него обойдутся.
  Старшего брата он увидел издали. Шаги Ререка тяжелые, стремительные, губы поджаты, брови сдвинуты, брат гневается, сейчас будет отчитывать. Синевус маячит за широкой спиной старшего, что-то шепчет, видать подначивая, а как же, кляузничать одно из его любимых занятий. Трувар вздохнул, братьев он любит, но вот такие моменты жутко раздражают.
  Рука Синевуса резко взметнулась, палец затыкал в сторону младшего, вскинувшись, оба кровных родственника сменили угол направления.
  Ререк, не успев дойти, начал бухтеть с ходу:
  - Ты должен был прийти нынче! Вече и для тебя созывалось! Что за важное дело, кое нельзя отложить, ежель я нуждаюсь в тебе?
  - Остынь, брат, - Трувар добродушно улыбнулся, чего пылить зазря, все простится, забудется, синица еще зернышко склевать не успеет. - Вече сие не последнее. Вот тебе мое слово, отныне буду рядом всюду, куда позовешь.
  - То-то же, - пожурил Ререк, силясь нагнать виду хмурости, долго на младшего брата злиться не получается, давно эту слабость за собой приметил. - Что ж за дело такое, от коего не оторвать тебя было?
  - Оно уже сделано, не будем к нему возвращаться, - отмахнулся младший брат, бросил взгляд за спину старшего, весело хмыкнул. - Тебя, видать, потеряли!
  Пыхтя, глаза выпучил, ноздри раздуваются, к северянам мчался Славень. Нечленораздельные звуки вырываются изо рта, красного, как маков цвет, подол рубахи волнами вокруг ног ходит, развивается, дыхание сбилось, сипит. Ререк поморщился, староста явно не признает возраста, бежит прямо по-молодецки, хоть бы сердце не лопнуло.
  - Княжичи... добро, вы здесь... я с ног сбился... только и успел Хатибору речь... глядь... вас след простыл!
  Отдышка не давала старику говорить ровно, сбивчивые, отрывистые слова вылетали из жадно хватавшего воздух рта, с трудом складывались в предложение.
  - Ступайте... ступайте за мной... я провожу... во главу стола...
  Пировать начали после полудня, новое установившееся положение Ререка с братьями объявили во всеуслышание. Народ вздыхал с облегчением, кое-где слышались перебранки, неверующие везде сыщутся, дай только языки почесать. Шумели, рассаживались, галдеж стоял по всей улице с растянувшимися вдоль столами. Крахмально белые скатерти покрывались пятнами медовухи, жира, капавшего с оторванных кусков мяса, гусиных ножек, жареных карпов, крошками хлебов, пирогов.
  Люди ели с аппетитом, причмокивали, сок стекал по замусоленным пальцам, слизывали, жмурясь от удовольствия. Тарахтели деревянные ложки, поддевая моченые яблоки, капусту. Вскоре загудели гусли, перебив хруст перемалываемых крепкими зубами тонких косточек. Дудки, бубны подхватили, слились в едином ритме, песь неслась веселая, заводная.
  Резвый, молодой, полный жизни народ, сытый трапезой, вскакивал из-за столов, пускались в пляс. Доедающие возбужденно смеялись, со стороны наблюдать чудно, задорно, не выдерживали, кружки с грохотом возвращались на столы, танец подхватывал отстающих, неслись в припрыжку, кружили, притопывали.
  Трувар жевал медленно, мясо уже не лезло, даже в прок, забрасывал в рот спелые, ароматные ягодки земляники. Взгляд лениво скользил по гуляющим, наткнулся, выхватил из общей массы знакомую фигурку. Девушка не сводила с него восхищенного взгляда, он ее признал, не сразу, правда, но вспомнилось, это та самая русоволосая, от которой чуть не схлопотал кувшином по затылку.
  Ясна исподтишка, ресницы подрагивают, голова опущена, бросала томные взгляды. Ложка с медом замерла у приоткрытых, бледно-розовых, как молодые, распускающиеся бутоны дикого шиповника, губ. Стоило Трувару повернуть лицо в ее сторону, глянуть, она тут же потупилась, отвернулась, по щекам расплылись яркие красные пятна.
  Она изнывала, с телом творилось неладное, в груди пылало, живот скручивало. Снова глянула, северянин вроде не видит. Мысленно обласкала его лицо, пропустила сквозь пальцы золотые кудри, тронула крепкую шею, каменную широкую грудь, бугры мышц предплечий. Красивый, желанный, пышет горячностью, руку протяни - обожжешься.
  Чуть не застонала, спохватилась, мечтательно вздохнула. Вспыхнувшая искра разгорелась в неукротимое пламя, испепеляющее, пожирающее, грозила неминуемой гибелью или великим спасением, если северянин обратит на нее взор. Порывисто дернулась, только пальцем помани, любчик, ноги понесут куда скажешь, за ограду, на сеновал, к реке, и раздумывать нечего.
  Громко бухнуло, за спиной промчалась девка, хохоча, со всей дури лупя по бубну. Ясна подпрыгнула на лавке, сердце колотилось как у загнанного русака, что за чучело, разве ж можно так людей пугать. Недовольно скривилась, вскинула голову. Небо потеряло яркие краски, темнело. Солнце стремительно катилось за край.
  Ложку с медом Ясна поспешно сунула в рот. Возможности утекают сквозь ее тонкие пальчики. Застенчивость, стыдливость девицу красят, конечно, да только к чему они, ежель завидный жених другой достанется. Надо самой брать быка за рога, а то от мужика пока дождешься, скорее медведь из лесу свататься выбредет.
  Собрав волю в кулак, Ясна выскочила из-за стола. Лапотки шустро прошлепали, встала рядом с Труваром. Широкий рукав сарафана скрыл тонкость протянувшейся к северянину руки, ладонью вверх, лицо сияло робкой, и в то же время озорной улыбкой, чуть склонилась, выпятив крутую грудь, распиравшую тугую ткань одежды.
  Трувар прищурился, рука ухватила тонкую кисть, а что, предлагают бери, встал, последовал за плутовкой, увлекающей его в толпу плясунов.
  Неутихающие ритмы музыки бушующей волной накрыли присоединившихся к бурным пляскам. Стройное тело Ясны изогнулось, качнула объемными бедрами. Звонким колокольчиком смех вырвался из ее груди. Резвая, она заскакала возле Трувара, как молодая козочка, призывно извиваясь, демонстрируя гибкость, податливость. Резко подступив вплотную к северянину, она подхватила свою толстую косу, спускавшуюся по гибкой спине до самых колен. Рука вскинулась, шелковое кольцо заплетенных прядей опутало крепкую шею, потянула на себя, прильнула, грудь мужчины тверда, горяча, встала на цыпочки, ресницы затрепетали, веки опустились. Губы приоткрыла, вытянула в трубочку и замерла.
  Трувар криво усмехнулся, смелая девица, не впервой ему встречать подобных, что ж, получай, чего просишь. Сильные руки обхватили девичий стан, нарочито грубо привлек, прижал, стиснул крепко, даже косточки хрустнули. Поцеловал властно, с напором, свойственной ему горячностью.
  Ясна ахнула, вцепилась крепче. Жаркий язычок юркнул из укрытия, лизнула. Трувар отпрянул, губы его блестели теплой влагой. Ну и девка, такая и мертвого уломает. Льнет, трется, как кошка, заплутавшая в кошачьей мяте.
  Неприязненный холодок пощекотал в груди, Трувар отодвинулся еще. Веки Ясны задрожали, распахнулись, два изумленных глаза, голод плоти мерцает в черных зрачках, уставились на него, всматриваясь. По-мальчишески озорная улыбка растянула рот северянина, пусть лучше думает, что он забавляется, девка то хороша, просто не до души. Осторожно выпустив ее из объятий, чуть поклонился, развернулся круто, пока не опомнилась, шагнул прочь, ноги понесли быстро, легко. Ясна только рот открыть успела, как исполинская фигура мелькнула, затерялась в шумной толпе. От злости топнула ножкой, фыркнула.
  Вдруг чья-то рука схватила неожиданно, дернула, потащила. Ясна пискнула, грозно уставилась на коренастого, одного с ней роста юношу, глазки маленькие, хитрые, волосы взлохмачены, как воронье гнездо.
  - Баян, - выкрикнула она раздраженно, - нечего меня хватать своими ручищами!
  - А ему можно?
  - Не твоя забота!
  - Ишь ты, прыткая какая! Недалече как снег растаял со мной сено мяла, а теперь чего, нелюб стал?
  - А ежель и так, я тебе не жена, нечего за мною таскаться!
  - На княжича глаз положила? Ну так знай, ненужна ему, а я завсегда рад.
  Ясна выдернула руку, подбородок вздернула, фыркнула, пошла прочь не оборачиваясь. Баян крикнул вдогонку:
  - Иди, иди, еще свидимся, сама ж придешь в ножки кланяться! А я ждать буду!
  Буравящий взгляд Ясны Трувар чувствовал на спине пока не нырнул в толпу. Хлопнул себя по лбу, дурень, время то подпирает, развернулся в сторону Клятвенного Холма, ускорился.
  Стемнело быстро. Бесконечное множество ярких мерцающих искр, не обозреть, не сосчитать, усыпало высь. Бледно-желтый, призрачный диск цепко ухватился, повис в мрачной синеве небесного полотна, щедро разбрасывал дымные, серебряные нити.
  Музыка стихла, народ тянулся к пику, где расположенные по кругу, неистово полыхали жаркие церемониальные костры. Потрескивало, шипело, алые языки пламени лизали черную высоту ночи, искры выметывались яркие, как светлячки.
  Трувар увидел братьев в центре круга, вступил, поравнялся, плечем к плечу встал с Ререком.
  - Успел-таки, - голос брата тихий, вкрадчивый.
  - Сомневался?
  - Нет, ежель только не девки касается...
  - А ты и узрел, - цокнул языком Трувар. - Это Синевус девкам под подолы мастак лазать.
  - А ты нет? Они ж тебя, как слепни быка - облепят не сгонишь.
  - Что с того?
  - Грех не пользоваться!
  Трувар пробормотал что-то нечленораздельное, старший брат хохотнул, средний насупился, обиду проглотил молча.
  - Ведут! Здоровенный! Ведут! Ведут!- шепот покатился в толпе, смолк.
  Время шуток кончилось, божба на крови дело серьезное. Брови Ререка сшиблись на переносице, лицо окаменело, губы сжал плотно, аж побелели.
  Четверо коренастых, крепких мужей, заарканив исполинских размеров буйвола, тащили его к центру сборища. Тот отчаянно упирался, мычал, чуя неминуемую гибель. Неожиданно резко вскинулся, толпа охнула в один голос, толстые канаты натянуло, дернули передних мужиков, едва не напоров на громадные острые рога. Удержали с трудом, бык взревел, попятился. Широкие ноздри раздуваются, железное кольцо ходуном ходит, в таращащихся, налитых недоброй кровью глазах откровенная ярость.
  Все четверо навалились, пересилили, копыта, вспахав землю, грохнули, туго зашагал к центру Клятвенного Холма.
  Из толпы выступил Хатибор. В одной руке ритуальный клинок, с резной рукоятью из волчьей берцовой кости, другая сжимает толстую ножку железного кубка, драгоценные камни на чаше поблескивают, ловят блики костров, вспыхивают.
  Хатибор подошел к Ререку, поклонился, дело осталось за малым. Великий Князь протянул руки, в ладони легло теплое, твердое, предметы по весу примерно одинаковы, сжал крепко, решительно.
  Не медля шагнул к жертвенному буйволу, вздрогнул. Острое лезвие клинка зловеще сверкнуло в золотых отблесках кострового пламени, плоть разошлась, из горла обезумевшего животного хлынула багровая струя. Не дрогнувшая рука поднесла кубок, за мгновение сосуд до краев наполнился вязкой, липкой, горячей кровью.
  Старосты обступили избранного единого вождя, Хатибор распахнул на его могучей груди льняную рубаху, большой палец погрузился в кубок, пачкаясь багровой влагой.
  - Кровь - сие есть жизнь, - пояснил старец, голос тверд, чист, на лице ни мускул не дрогнул. - Распоряжаться ею надо с разумом, - рука взметнулась сначала ко лбу Ререка, прочертил кровавый след на середине чела. - Проявлять добросердие и волю справедливую, - опустился к груди, мазнул в области сердца. - Но железной рукой власть держать, ибо слабость ведет к падению, - поднес палец к кистям рук, и без того в алых брызгах, помазал, - богов и людей призываю во свидетели, ибо сын земель севера отныне нарекается сыном земель русичей, дабы править единым народом, служить верой, правдой и почитать богов и законы наши, как свои собственные.
  Ререк склонился перед старостами, повернулся, поклонился людям, выпрямился. Кивнул братьям, подзывая. Блики костра высветили его серьезное лицо, глубокие складки, залегшие меж сдвинутых бровей, признак суровости, готовность принять удел судьбы. Великая ответственность отныне на его плечах. И только братья достойная опора, подмога.
  Хатибор помазал Синевуса и Трувара.
  - Отныне вы "руки" и "глаза", и иные "члены" Князя Великого. Наделимо вас властями с дозволения оного, что речь будет, исполняйте, али люду толкуйте, дабы мир, согласие не нарушались. В случае гибели Великого Князя, по жребию, займете его место, дабы не менять ветви рода правящего.
  К середине ночи все клятвы, обряды и гуляния остались позади, тлеющие угли угасающих костров потрескивали, плюя мелкие искорки, легкий ветер подхватывал затухающие блестки, кружил в последнем танце.
  Трувар понуро глянул на умирающий огонь. Пути отступления перекрыты, свершилась великая божба, он верен брату, а значит исполнит волю судьбы и будь, что будет.
  Глава 4
  Весеннее утро дышало свежестью, солнце просыпалось медленно, бледнеющие лучи карабкались из-за горизонта, под торжественные крики пробудившихся петухов, вяло расползались по окрестностям.
  Батур, в ожидании, переминался с ноги на ногу неподалеку от дома Хатибора, условленное место для сбора перед охотой. Берестяные лапти, вымоченные росой, просыхали медленно, надо покосить траву во дворе, ни то так и будет по утрам ступни студить. Толстая, смотанная в кольцо веревка, перекинута через плечо, из-за кожаного пояса торчит массивный, с костяной, выделанной рукоятью, кинжал, способный проткнуть грубую, плотную кожу кабана, лося или оленя, как повезет.
  Сражаться с жертвой кузнец предпочитал в тесной стычке. Мощь, сила, агрессия в момент схватки словно передавались ему, мир вокруг замирал, отдалялся, окружение меркло, значение имели только власть и эмоции, закаляющие характер. Удовольствия от убийства он не получал, скорее принятие необходимости и урок, что жизнь и смерть ходят рука об руку, а если одно возможно, второе неизбежно.
  Обернувшись на негромкое гоготание, Батур увидел троих приближающихся мужчин, четвертый маячил в отдалении. Решился таки северянин, добро, пускай покажет, на что способен.
  - День нынче обещает много радостей, - первый из троих поднял руку в приветствии, добравшись к месту сбора.
  - Не сомневайся, Станивук, - отозвался кузнец, взгляд неотрывно сопровождал подходившего к остальным человека. - Тем паче, что с нами сегодня поохотится еще один витязь.
  Троица обернулась на легкий кивок Батура, указавшего за их спины. Вид приближающегося северянина, уверенно шагавшего, с гордой осанкой и огромным луком, перекинутым через плечо, обескуражил. Отпечаток неверия пролег на вытянувшихся, как у старых кобыл, изумленных лицах. Кто-то даже икнул.
  - Это он-то с нами пойдет? - громко спросил молодой мужчина, мотнул головой, черные, отливающие синевой, вьющиеся кудри упали на лоб.
  - Рахдай, - шикнул Станевук, подался вперед, каштановые пряди, кое-где белели нити, рано пробившейся седины, чуть прижатые очельем из выделанной кожи, рассыпались по плечам, в волчьем взгляде блеснуло нетерпение, - чего горланишь?
  Ощутимый тычок в плечо заставил черноволосого поморщиться. Помахал кулаком у носа обидчика, пригрозил:
  - Ярек, еще раз так сделаешь, костей не соберешь! Я и Станивука прекрасно расслышал!
  Светлоглазый парниша с буйством обрамляющих голову кудрей пшеничного оттенка отмахнулся. Пухлые губы ехидно растянулись, на щеках ямочки, глаза сощурил, поддеть старого друга святое, такую возможность упускать нельзя, любая провинность, мелочь и Рахдай получит новый тычок, насмешку, острое словцо, колкость. Лишь бы вывести его, и без того вспыльчивого, из себя.
  - Будь тих! - хмыкнул Ярек, обернулся к Батуру, - ты его позвал?
  - Я позвал, - голос кузнеца, спокойный, твердый, уверенный, - чего взбеленились? Ко власти пожалуйте, а в лес ни ногой? Ишь, раскудахтались, как наседки!
  - Благо тебя ко власти не приставили, - пробубнил Рахдай, - ходили б мы все кнутом стеганые.
  - Ты чего там лопочешь? - Батур сделал вид, что не расслышал, насупился, ей Богу, как дети малые, дай только похныкать.
  - Твоя правда, говорю!
  - То-то же! И приветливей! Приветливей рожи корчьте!
  Трувар, поравнявшись с мужиками, слегка поморщился от внезапного крика.
  - Здрав будь, северянин! - хмурое лицо кузнеца расплылось в приветливой улыбке.
  - Здравия и вам, - без особого энтузиазма ответил Трувар, окинув взглядом собравшихся. - Еще кого ждать будем?
  - Нет, все в сборе. Это Станевук, Рахдай и Ярек, равных им по части охоты во всем граде не сыщешь.
  Трувар хитро усмехнулся, промолчал. Крепкая рука потянулась к оружию, сложный лук из упругого можжевельника в форме буквы М, с плавными перегибами, слетел с места, переместился на другое плечо. Демонстрация силы произвела должный эффект. Собравшиеся наблюдали затаив дыхание, взгляды приклеились к громадному луку, не дюжая сила нужна, чтобы удержать громадину, да еще суметь натянуть тугую тетиву, выстрелить, а уж в цель попасть и вовсе диво.
  Только Батур забавлялся. Много старше присутствующих, он не имел былой горячности юных лет, желание поспорить, помериться мощью поостыло с годами, а эти молодые задиры только и ждут, чтобы пощипать друг у друга перья из хвостов.
  - Что ж, обзнакомились, знать выступаем!
  До опушки леса шли молча. Сгустившееся поначалу напряжение мало помалу таяло.
  - Загнать кабана не шибко легко будет, ушлые твари, - заговорил Батур, поддернул сползающую веревку. - А главное, ежель напоремся на течную кабаниху - ноги в руки и бежать. Добра не жди, коли боров в защиту станет. Они ж совсем дуреют, мужики, чего с них взять, дурная кровь в бошки бьет, несется, глаза выпучит, страху нету. Может на нож напороться, а может сам на клык насадить так, что живым уж из лесу не выйдешь.
  - Батур, ты чего как с дитями? - возмущенно буркнул Рахдай. - Впервой что ли кабана бить будем?
  - А я не вам толкую!
  Трувар покачал головой, подкатил глаза, смолчал. Колчан со стрелами сбился на бок, поправил, огляделся. Лес сгустился, шелестело, хрустало, птицы щебетали много, заливисто. Незнакомая тропа уводила в самую чащобу, нависшие над головами кроны деревьев закрывали большую часть небесного купола. Резвые золотые лучикам пробивались меж листвы, выискивая лазейки, падали на еще непрогретую землю яркими крохотными пятнышками. Трава, кустарники повсюду низехонькие, мало им здесь света, в местах с кроной пореже, сильнее стебельки, веточки тянут.
  Трувар прислушался. В зарослях гудело, жужжало, пчела пронеслась близенько, на задних лапках желтые пушистые грузики, успела уже с утра набраться, труженица. Сверху затрещало, белка шмыгнула в дупло, притаилась. Лес просыпался, дышал свежестью, весенней прохладой, напитавшись утренними росами.
  - Тихо!
  Замыкавший цепочку идущих, Трувар резко остановился, замер, по правую руку разросшийся вокруг исполинского дуба малиновый куст едва заметно качнулся, зашуршало, стихло. Лук медленно сполз с его плеча, пальцы вцепились крепко, судорожно, вытянул из колчана стрелу, железный наконечник темный, угрожающий, твердо зажал в кулаке.
  - Что там? - Рахдай обернулся, спросил с нетерпением.
  - За нами кто-то следует.
  - Брось, - подключился Станевук, - я ничего не слышу.
  Северянин не отводил пристального взгляда от ствола дуба, шуршало оттуда, в этом он не сомневался. Напряженный, сосредоточился, вскинул лук, наложил стрелу, прицелился, мускулы взбугрились, на шее проступила голубая венка, интенсивно забилась.
  Не шевелясь, вздохнуть страшно, Берегиня на мгновение прикрыла веки, вжавшись в ствол дерева. Толстая шершавая кора больно царапала нежную кожу, сердце ухало о ребра, рвалось из едва прикрытой серебряными локонами, нагой груди, перепуганной пташкой, отдавалось грохотом в ушах.
  Хруст ветки ударил по острому слуху Берегини, вздрогнула, охотник близко, напряглась.
  - Идем, Трувар, - крикнул Батур, - то, видать, заяц в кустах.
  Северянин не дрогнул, не обернулся, его тянет, зазывает неведомое, медленно двинулся к дубу. Наконечник стрелы слегка подрагивал, натянутая тетива в любой момент пошлет смерть в выбранном направлении.
  Тихонько хлопнуло, стрела сменила угол. В двух шагах от дуба в малине взъерошился куст орешника, зеленые пальцы задрожали, теребя листву, дрогнули, выплюнув серый ком. Трувар поджал губы, вздернул лук кверху, отпрянул, даже ногу поднял, не то снесет ненароком выскочившее с перепугу. Русак, глаза выпученные, трясется, уши прижаты, шмыгнул под массивной ступней, только пушистые пятки сверкнули.
  Ярек хохотнул:
  - Жуть берет, ух, зверюга! Вылупился косой, аж мороз по загривку!
  Все дружно заржали. Трувар промолчал, стрела и лук вернулись на прежние места, прищурился, всматриваясь в чащобу.
  - Еще близко к людям, звери покрупнее редко подойдут ближе, - сказал Батур, - идем, здесь ловить нечего.
  Шаги постепенно отдалялись, шуршало, топало приглушенно. Берегиня осторожно вынырнула из укрытия, сердце продолжало неистово колотиться в груди. Широкие спины чужаков мелькали среди деревьев, почти все из охотников знакомы, не редко наблюдала, как затравливают кабанов, не вмешивалась, зная, что людям недостаточно пропитания, убивают, чтобы самим выжить, но не тот, что целился прямо в нее, этого прежде не видела. Что-то в незнакомце неотвратимо притягивало: пронизывающий насквозь взгляд синих глаз, золотые локоны, вьющиеся, непокорно падающие на широкие, могучие плечи, прямой нос, волевой подбородок. Что-то внутри шевельнулось, из груди покатилось в живот, сжалось. Берегиня поморщилась. Это неестественно, незнакомо, трепетать при виде человека еще не доводилось, чувство странное, но, почему-то приятно.
  Хозяйка Леса встряхнула головой, назойливые мысли прочь, нечего жужжать, как мухам. Внезапно замерла, вздрогнула от догадки, все косточки разом прошибло ледяным, острым, на лбу выступили бусинки пота. А ведь охотники идут в направлении Врат! Великий Род, что если чужак тот самый Хранящий Тень, что бережет сокрытый ото всех Ключ? Бежать! Остановить! Немедля!
  Застонала, личину менять всегда больно, мучительно, молода еще, привыкнет. Выбралась из кустов, грохнулась оземь, мелкие листики взметнулись, легкими бабочками поплыли вниз обратно. Треснуло, зашипело, спина выгнулась кривой дугой. Собраться, побыстрее выпустить зверя в мир смертных, как всегда, не мешкать. Кости хрустнули, полезла серебряная шерсть, миг, поднялась медведицей, в глазах по два зрачка, горит зеленое пламя, вгляделась в тропу, следы свежие, не трудно проследить за оставившими их людьми.
  Берегиня встряхнулась, шерсть на загривке встала дыбом, повела кожаным носом, храпнула. Зверю распознать проще, запахи тянутся, рисуют образы, глаза духа видят по иному, лес полон искр Прави, туман Нави тянется низехонько, все в Явь пальцы сунет, да недотягивается.
  Опустив морду, сереброликая зашагала в след охотникам. Мощные лапы быстро и бесшумно ступали, почва, засланная ковром прошлогодней опавшей листвы, глубоко проминалась. Тонкие стебельки сочной зелени, нашедшие лазейки в хрустящем покрове, поднимались следом, притоптанные, но несломленные, как от неуклюжих человечьих ног.
  Догнала чужаков на полпути к Вратам Нияна. Приготовилась, замерла в отдалении, если не свернут с тропы - смерть, разорвет в клочья, прийдется. Напряглась выжидая.
  Охотники остановились, переговариваются, крупный, черноволосый тыкнул пальцем в сторону, свернул, остальные пошли следом. Забредя глубже в чащу, затаились, оружие на изготовке.
  Берегиня следовала неотступно, мало ли, авось взбредет в дурные башки вернуться на проклятую тропу. Чужаки спрятались, она тоже замерла в недосягаемости людских глаз, принюхалась. В ноздри ударил сильный запах кабана, яростного, налитого молодой силой. Образ вырисовался своеобразный, тонкими нитями улавливаемых струй воздуха: зверь в кустах жимолости, похрюкивает, пятак в земле, корни подрывает, чавкает. Запах исказился, кабан учуял опасность, к поту примешался мускус страха и раздражения.
  Вдруг охотник с пышными светлыми кудрями, прицельно метнул небольшой камень в сторону жимолостных кустов. Испуганно завизжало, гаркнуло, звук перешел в вопль дикого бешенства, эхом разлетелся в стороны. Огромный кабан, глаза красные от дурной крови, кривые клыки наружу, шерсть дыбом, метнулся из укрытия. Дрожа всей тошей, храпя тут же пошел в наступление.
  - Ярек, в сторону! - гневный оклик, огромного, как скала человека, резанул слух, медведица напряглась, смерть близка, но пока не решила, кому выпадет жребий.
  Батур кинулся, резко толкнул кудрявого в сторону. Лезвие кинжала, крепко зажатого в кулаке, выхватило тонкий луч солнца, блеснув золотой искрой в тени сгустившихся крон. Зверь неистово несся вперед, прямо на него, взбешенный, страшный в праведном зверином гневе. Выпученные глаза слепы, туман ярости застлал, желтая пена летит из пасти, цепляется за кривые, уродливые клыки.
  Кузнец напрягся, изготовился, закричал. Боль стегнула по колену, земля дрогнула от удара столкнувшихся, повалившихся тел, кинжал мелькал в воздухе, не находя цели.
  - Не подходи! - заорал Батур, превозмогая усилия, еще кто бросится спасать, - я... сам!
  Боль обрушилась резко, полыхнула яркой вспышкой, в глазах тут же потемнело, ногу обдало липким, горячим. Боров извернулся, острый клык вошел в мягкую плоть правого бедра, затрещало, ткань лопнула под неистовым напором, кровь брызнула, выпачкав кабанье рыло. Кузнец завопил, силы его таяли, попытался оттолкнуть зверя, но тот усилил напор. Уродливая голова дернулась вверх, будто взрыл мордой землю, попер вперед.
  Охотники, разинув рты, словно завороженные наблюдали за схваткой. Трувар первым вышел из оцепенения, жаркая волна прилила к голове, не думай, действуй. Сорвал лук с плеча, легкие наполнились воздухом, замер, прицелился. Тетева врезалась в пальцы, натянул до предела, свистнуло, жила завибрировала, стрела мелькнула как молния, разрезая воздух.
  Кабан замер, острый наконечник вошел в череп, пробив глазное яблоко, мгновение стоял неподвижно, и вдруг рухнул на Батура, придавив мертвой тушей.
  Кузнец не понял, заорал сильнее, мысленно прощаясь с миром, внезапно ощутил слабость борова, вывернул руку с кинжалом. Есть шанс, хватайся! Острие черкнуло по коричневой шкуре, вошло в глотку по рукоять. Тишина, ни всхлипа, ни храпка. Кабан не шелохнулся и Батур полнее ощутил придавившую его тяжесть.
  Батур пошевелился, вроде сам жив, толкнул обмякшего борова. Со свистом втянул воздух, легкие горят, наорался. Рахдай и Станевук подскочили с двух сторон, нависли. Ярек оцепенел, его била крупная дрожь, одеревенелые ноги приросли к земле, смерти избежал чудом, если б не кузнец, хоронили бы.
  - Зажмите рану! - крикнул Трувар, бросил лук на землю, сам подскочил к Батуру, упал на колени. - Кровь надо остановить! Истечет ведь!
  Руки сами потянулись к краю рубахи, ухватился, пальцы сжались судорожно, крепко. Затрещало так, что смолкли сверчки, рокотавшие в перепрелой листве. Оторванный кусок ткани Трувар быстро повязал чуть выше кровавого месива, затянул потуже, не обращая внимания на мучительные стоны.
  - Встать сможешь?
  - М-м-м, да, - с трудом выдавил Батур, прокусил нижнюю губу, сдерживая очередной всхлип.
  - Ярек, помоги мне поднять! Его надо быстрее в град. Лекарь путный есть?
  - Есть.
  -Добро! Ну же, Ярек, проснись!
  Кудрявый вздрогнул как от удара, упал, подставив Батуру плечо.
  - Рахдай, Станевук, хватайте кабана, - крикнул Трувар, - Дуйте следом!
  - Да Ящер с кабаном!
  - Забирай! - прохрипел Батур, тяжело оперся на правую руку, привстал, хватаясь за подставленные плечи, - Зря, что ль...
  Охотники переглянулись, суетливо подхватили тушу, Рахдай за передние, Станевук задние толстые, как палки, кривые ноги. Ярек и Трувар осторожно подняли кузнеца. Белый, как первый выпавший снег, он балансировал на одной ноге, почти всю массу взвалив на помогавших.
  - Трувар, твой лук.
  Оружие валялось на том же месте, где его бросили, забытое в спешке.
  - Что б тебя, - выругался северянин. - Сам справишься?
  - Не долго.
  - Я мигом.
  Ярек кивнул, в глубине души сомневаясь, что справится, кузнец от кровопотери выглядел все хуже, глаза, подернуты дымкой боли, невидяще шарят в пустоте, руки как плети, обвились и повисли, здоровая нога дрожит, вот-вот подогнется.
  Трувар потихоньку снял с шеи толстую, как бревно, руку кузнеца, только бы не толкнуть, повалятся, осторожно отступил. Тут же рванул, ноги понесли легко, быстро. В мгновение ока подхватил лук, выпрямился и... замер. Из глубины чащи, два огромных, мерцающих зеленым пламенем глаза, вперились в него так, что, казалось, видят насквозь саму душу.
  - Что это? - невольный шепот вырвался из сжатой от напряжения глотки, ледяными иглами прошел вдоль позвоночника.
  Зверь не шевелился, наблюдал, морда вырисовалась четче, образ прояснился, сложился воедино. Густая шерсть отливает серебром, отсвечивает мелкими бликами в струйках весенних лучиков, пробившихся сквозь плотную листву, на морде живой интерес, во взгляде сознание.
  - Медведь? - шепота уже не было, губы северянина шевелились беззвучно.
  Боясь шевельнуться, он затаил дыхание. В замешательстве не отводил взгляда от бера, диво, серебряный медведь со светящейся зеленью глаз.
  Где-то вдалеке за спиной окликнули, обернулся на миг и обратно, но видение исчезло, зверя на прежнем месте не было.
  - Трувар, поторопись, - заорал Ярек.
  Трувар бросил последний взгляд в чащобу, крутанулся, ноги взрыли мох с почвой, рванул в сторону. Рьяно подскочил к Батуру, снова подставив плечо.
  - Чего так долго? - запыхтел Ярек, пот заливал глаза, рубаха взмокла. - Что-то узрел? В чаще?
  - Не знаю, - честно ответил северянин, осторожно шагнул в такт охотнику. Сбоку глухо застонало, всхлипнуло, нестерпимая боль прошибала Батура, кузнец держится, прилагает усилия. - Глупость.
  - Глупость?
  - Да... я... - Трувар замялся, кинул быстрый взгляд через плечо, - мне почудился... медведь, что ли.
  - В чем диво-то? - прокряхтел Ярек, пожал бы плечами, но повисшая ноша будто налилась новой тяжестью, пшеничного цвета кудри взмокли еще сильнее, облапили покрытые однодневной щетиной скулы, крупные капли выступали на сморщенному лбу, катились вниз, падали.
  - Да так, совсем ни в чем, просто медведь, у которого шерсть как серебро и глаза горят зеленым огнем, так мелочь, пф, каждый же день таких зрю!
  - Ну и ну! И нечего тешиться! Не глупость вовсе!
  - Не нагнетай, Ярек! Что это было?
  Охотник мотнул головой, слипшиеся пряди дернулись, одна повисла на губе.
  - Тьфу... Напасть... Тьфу... Видать, сама Берегиня показалась тебе.
  Северянин прищурился, обратившись в слух. Ярек запыхтел, голос натужный, дрожит:
  - Хозяйка леса, Сереброликая Берегиня Медведица, имен у ней много. Ух... Едва ногу не подвернул... Фух... Фух...
  -И?
  -Что? А! Хозяйка Леса, да, стан ее напоен серебром лунного света, в очах полыхает зеленое полымя.
  При этих словах Трувар невольно вздрогнул, знакомый холодок, неприятный, щекочущий, скользнул вдоль позвоночника при воспоминании ярко-изумрудного взгляда, пронзившего душу.
  - Оставь эти байки, - выдавил Батур, боль мучит, но сознание держит, - нече головы дурить. Пустое...
  - Это не просто байки, - надулся Ярек, - Берегиня хранит сии места, оберегает. С незапамятных времен в здешних лесах видывали медведицу со шкурой, как отмытый серебренник, поговаривали, что она стережет Врата, за коими нечистая сила схоронена такая, что одним взглядом может всю землю выжечь. Показывается хозяйка леса не часто, у нее во служении лешие, кикиморы всякие. Они ж и мороку напускают, чтобы случайный человече не забрел на тропы заповеданные, что к Вратам тянутся.
  - Тьфу ты, выдумают всякое...
  - Станевук, скажи!
  - Ниче я не буду говорить, и ты бы помалкивал.
  Ярек поджал губы, он то не дурак, чего вдруг все такие злые стали.
  - Значит мне посчастливилось воочию зреть какого-то там духа берегущего лес, - выдавил Трувар, чуток подтянул кузнеца за руку.
  - Не то слово! - в осипшем голосе Ярека чудилось напряжение, хоть кто-то его слушает.
  - Угомонитесь! - не выдержал Батур. - И без вашей болтовни голова кругом.
  - Потерпи, уже скоро, до дома рукой подать, а там Островица тебя быстро на ноги поставит.
  - Кто такая?
  - Ведьма... тьфу, - сплюнул за спиной Рахдай.
  - Чего ж тогда бегал к ней? За Калеську выспрашивал, да выпрашивал?
  - Я ж и догнать могу, Ярек! Схлопочешь по затылку, не посмотрю, что из-за Батура не увернешься.
  - Ой, да все знают ту срамоту, не отмахивайся.
  - И чего-то там все знают?
  - Калеська к Островице хаживала после ваших... гм... сеновалов с Кудряной. Ты ж от одной, да к другой. Та, видать, нашептала чего на немощность в портках, а?
  - Ах ты ж гаденыш!
  - Полно собачиться, - гаркнул Станевук, перехватил кабаньи ноги повыше, тяжелая туша, из вспотевших ладоней так и норовит выскользнуть. - Про Островицу ходят всякие слухи. Отшельница, нелюдимая старуха, живет на отшибе. Люди сторонятся ведающую мать, и все же в тихую время от времени шастают к ней. Она и подлечит, и повитуха к тому же знатная. Не тайна, что знает наговоры всякие, привороты, присушки, заговоры. Те кто приходит к знахарке помалкивает. Старуха злого не делает, черные порчи, мороки поставила под запрет, и кто переступает порог ее дома с дурным умыслом, тому от ворот поворот. Хм... Присказка у ней завсегдашняя: "С нечистью водиться - в ладу не ужиться". Хотя слухи упорно твердят, знахарка от Нави неотступна, и ежель чего удумала, и нечистыми силами для дела не побрезгует.
  Шли, казалось, мучительно долго. Золотой диск уже висел в зените, когда наконец горе-охотники выбрели на опушку. В открытом, стволы не мелькают, дорога чище, до Новгорода заторопились шибче. Батур обмяк, плавал в тумане боли, но почуяв, что дом близко, встряхнулся.
  В граде его сразу поволокли к знахарке. В бреду, полумертвого втащили в ее хатенку. Старуха глянула, всплеснула иссохшими руками, нахмурилась. Скрюченный палец, косточка обтянутая кожей, указал в сторону грубо выструганной широкой лавки подле стены у большой выбеленной печи. Изможденный Ярек застыл на пороге, переступить не решился, щеки впали, щетина торчит иголками, лицо бледное с желтизной, как плохо выстиранное белье бабы Анки.
  Трувар напрягся, собрав во едино оставшиеся силы, протащил тяжёлую ношу в помещение, уложил на твердое.
  - Охо-хо, - Островица покачала головой, седая прядь выбилась из-под тряпицы, покрывавшей сбившиеся кудельки. Кряхтя, хмурясь, пристально вгляделась, плох кузнец, как бы не помер. - Э-э-э, как тебя угораздило! Без доброго кузнеца в граде туго придется!
  - За зря хоронишь его, старая! - крикнул Ярек, у входа отдышался, решился, вошел внутрь, грозя знахарке пальцем.
  - Кто ж его хоронит? Ты бы помалкивал, непутевый! Ишь, храбрец нашелся, больно вспыльчив, да заносчив! На ноги я Батура поставлю, да только не скоро это случится, рана, сам видишь, серьезная, вот и придется новгородцам его не малое время ждать!
  Ярек втянул голову в плечи, храбрость кончилась. Тряхнул слипшимися кудрями, глянул исподлобья, нашлет еще порчи старая ненароком, или выхаживать не станет, когда придется, а что придется, можно не сомневаться даже.
  - Я погляжу умельцы все ж есть, - голос скрипучий, Островица склонилась над бедром, разглядывая тряпичный жгут, резко вскинулась, не по старчески острый, колючий, выцветший взгляд выхватил оторванный край рубахи, - Твоя работа, молодчик?
  - Моя, - сухо выговорил Трувор.
  Знахарка изучающе прищурилась. Обсмотрела сперва широкие плечи, бугрящиеся мускулами руки даже под плотной тканью не скроешь, остановилась на луке, внушительный, висит, как прирос, чтоб тетиву натянуть недюжая сила нужна. Вздернула подбородок, вперилась прямо в глаза.
  Трувар поежился, стиснул челюсть. Необозримая ледяная длань накрыла затылок, неведомый холод пробрал до костей, раздражение влажными липкими жабьими лапками проляпало по коже. Вроде ничего страшного в старухе, но странная какая-то, неприятная. Худощавая, маленького роста, сморщенная, как урюк, в поношенной обвислой одежде.
  - Э-ки, смышленый какой, - Островица прищелкнула языком, - Это ты верно придумал. После с Батура должок спросишь. А теперь ступайте, нечего вам здесь боле делать. Ступайте, молодчики. Дале сама разберусь.
  Глава 5
  Ночью Трувар не мог уснуть, вернувшись к братьям во временное жилище, пока новгородские мастера выстраивали отдельные княжеские хоромы, он лежал в постели без сна, ворочался с боку на бок, перебирая в мыслях события минувшего дня. Зеленый огонь, полыхавший в глазах медведицы с серебряной шкурой стоял перед мысленным взором, неотступно преследуя сознание. Подобное чудо никогда не доводилось встречать прежде, если, конечно, не привиделось, а то чего только не взбредет с перепугу. Схватка, кровь, растерянность, вот тебе и злая шутка воображения. Но Ярек твердил, что Сереброликая Берегиня медведицей бродит по лесу, Врата какие-то стережет. Сказания из неоткуда ведь не берутся. Или берутся?
  До самого утра Трувар так и не уснул. Рассветные лучи, едва согревающие, легкие, тонкими пальцами проложили туманную дорожку в новый день.
  Снедаемый любопытством, северянин резко сел на кровати. Под глазами темные круги, лицо осунулось, но в теле странная бодрость, возбужденность, резво вскочил на ноги. Быстро натянул кожаные штаны, сапоги, запутался в льняной рубахе, выругался, заправил концы за пояс. Выскочил наружу так, будто меда у пчел наворовал и деру.
  Улица встретила его свежестью, не успевшей уйти ночной прохладой. Птицы натужно щебетали, их пора, трескотня сверчков, хоронившихся в потьмах, умолкла. Новгород неспешно высвобождался ото сна, люди, привыкшие вставать с восходом, покидали жилища, работа не ждет, до заката многое успеть надо.
  Быстрым шагом пройдя по оживляющимся улицам, Трувар остановился у дверей избы Ярека, помедлил. Вчера, дождавшись, пока он покинет хатку Островицы, знакомец пригласил его заглянуть на кружку медовухи, объяснив, где живет, и что идти не далеко, но он отказался. Теперь стоит, переминается с ноги на ногу, как девка на выданье, авось чего перепутал.
  Эх, была, ни была!
  Громадный кулачище взметнулся в воздухе, несколько раз с силой обрушился на грубо сколоченную дверь. За перегородкой тихо зашуршало, скрипнуло, шаркнуло, громкий стук достиг хозяйских ушей, поднял с постели.
  Железные петли жалобно взвизгнули, в образовавшуюся щель просунулась кудрявая голова. Ярек сонно моргнул, помедлил, вышел на порог, лицо слегка припухшее, зевнул. Ладонь непроизвольно потянулась к глазам, потер прикрытые веки, может спит еще, чего бы в такую рань северянин приперся.
  - Здрав будь! - гаркнул Трувар.
  Ярек подпрыгнул, глаза выпучил, сон как рукой сняло.
  - Че так орать? - промямлил он глухо, чуть громче добавил, - И тебе здравия. Ты чего в такую-рань-то?
  - Тут такое дело... Что ежели нам тропы к Вратам поискать? Ну... тем, что с нечистью. Авось и Берегиня сыщется?
  Челюсть Ярека так и отвисла, ополоумел что ли северянин, совсем примороженный. Поди в одиночку в бой с армадой вражеской, удивил бы меньше.
  - Э-э-э... - только и вылетело из открытого рта Ярека, отвислая челюсть не желала захлопываться.
  - Медведица с серебряной шкурой, ее нужно отыскать, увидеть! Понимаешь? - не унимался Трувар.
  - Нет, - честно ответил знакомец.
  Брови Трувара медленно поползли к переносице, глаза потемнели, грозовая туча, иначе не назовешь.
  - Хочешь сказать, никто никогда не пытался найти эту медведицу?
  - А зачем? - искренне признался Ярек. - Догадки, былины с незапамятных времен ходят, кому в здравом уме на свою голову беды накликать вздумается? Простым смертным духов тревожить ни к чему, до добра это не доведет.
  - Твоя правда, - северянин говорит спокойно, а голос напряжен, дрожит. Рука бездумно поднялась, ладонь медленно потянулась по волосам, пропуская золотые кудри меж растопыренных пальцев. - Да вот только запала она мне в душу... этот взгляд... зеленый огонь, не иначе. Еще б разок увидеть. Авось угомонюсь после. Не привиделось же, в конце концов. Головой вроде не бился.
  Ярек тяжело вздохнул, почесал затылок, в раздумье прищурился. Туманный взгляд блуждал поверх головы северянина.
  Огненные стрелы летели, выстреливаемые золотым диском, что медленно полз из-за края земли. Пространство неминуемо обретало четкие формы, подсвеченное утренними, разгорающимися лучиками солнца.
  Ярек пожевал нижнюю губу, глаза заслезились. Надо бы моргать, хоть изредка, думы думами, а солнце от этого тускнеть не станет. Тыльной стороной ладони вытер зависший на ресницах соленый хрусталик.
  - Станевук, кажысь, находил тропы Берегини, следы, даже как-то видывал мельком, хоть сразу и не сознался. Да только из него лишнего слова не вытянешь, изредка обмолвится и молчит. Может с ним потолкуешь? Авось смилостивится.
  За спиной шумно залопотало, поднялся крик, Трувар оглянулся. Вопя, махая руками бежал Ладко. Светлые, выгоревшие на солнце волосы мальчишки, растрепанные, как стог сена после коровьего набега, взъерошенно торчали. Ребенок возбужден, старается издали привлечь внимание.
  Подскочив к Трувару, судорожно сглотнул, стараясь восстановить дыхание. Уморная мордашка в пыли, под вздернутым носом черная полоска.
  - Княже, благодарствуй за тятеньку, - выпалил Ладко, переминаясь с ноги на ногу.
  - Как он?
  - Дома, спит, его от Островицы перетянули... фух... А меня Славень послал, там князь Ререк вече созывает, велел отыскать... предупредить... чтобы немедля...
  - Где собираются?
  - У Хатибора.
  - Добро, малец, - северянин улыбнулся, потрепал парнишку по взъерошенной гриве, повернулся к Яреку, - вечером обсудим, о чем толковали, предупреди Станевука.
  Знакомец кивнул. Он еще долго провожал задумчивым взглядом удаляющуюся широкую спину Трувара. Поблизости щебечут, заливаются птицы, гнездятся на деревьях сада, воздух чист, прохладен, дышит свежестью. Еще вчера бы он вышел на крыльцо, втянул бы в легкие влажную прохладу не думая о странностях, творящихся поблизости. А вот теперь мучайся, соображай как выкрутиться.
  - Тьфу, принесла ж тебя нелегкая, - ругнулся Ярек, сплюнул под ноги и зашагал обратно в теплый мрак деревянной постройки.
  На собрание Трувар пришел последним. Старосты шептались, гудели, обсуждали насущные дела, главный вопрос, требовавший непременного присутствия трех новоявленных князей повис в воздухе. Северянин мельком глянул на Ререка, старший брат хмурый, одна бровь укоризненно приподнялась.
  - Явился, - буркнул он, слегка наклонившись к ерзавшему на стуле, умащивавшемуся, брату. - Пропащий совсем, куда подевался? Ты нужен мне здесь.
  - Ну вот я здесь, - легкая улыбка растянула красивые губы Трувара, сбросив повисшее напряжение.
  - Все, кому должно, здесь, - громко сказал Хатибор, - Обсудим дела насущные...
  Собрание затянулось до полудня, решения принимались долго, обдуманно, взвешено. Ререк главенствовал в Новгороде, объединившем законы земель русичей, Синевуса и Трувара отправляли княжить в городовые области, именуемые Изборск и Белоозеро.
  - В Белоозере люди тихие, мир для них превыше дележки, распрей за клочок земли. Междоусобицы случаются, по окрестностям селяне изредка недовольны бывают, но разрешить споры меж ними труда большого не составит. - На мгновение Хатибор затих, тяжело покачал головой. - В Изборске же дела худо обстоят, там себя Законом над всеми пришлый поставил, чужак Кудеяр, жадный, жестокий.
  - Откуда явился-то, мы не ведаем, - подхватил староста в тени дальнего угла, длинная седая борода его дергалась, ходила волнами при каждом слове, - и опомнились, встревожились, да заметили, только когда он подкупами, уловками вокруг себя дружину сплотил, а людей притеснять учинился. Но вот, что чудно, при нем женщина, красы неописуемой, ум ей такой, что будя мечем, перышко на лету рассек бы. Поговаривают, что Кудеяр по ее наущению творит деяния, и сколько добра ни брал бы, сколько бед людям ни чинил, все мало.
  - Кудеяр, говоришь, - длинные, красивые пальцы Ререка легли на мощный подбородок, в задумчивости почесали, искоса глянул на Синевуса, - что скажешь, брат?
  Тот рассеяно пожал плечами, прочистил горло, выпрямился, тихим, но уверенным тоном, выпалил:
  - По воле твоей любой наказ исполню, брат!
  - Добро, - отозвался Ререк, но брови, сошедшиеся на переносице, суровый взгляд и неприветливая хрипотца в голосе свидетельствовали о том, что полученный ответ его не удовлетворил. - А ты, брат, что скажешь?
  Трувар молчал. Глаза сощурены, брови сшиблись на переносице, вид грозный, задумчивый, кинул взгляд в сторону. За окном громко застрекотала сорока, в отдалении заржал конь, утомленный полуденным солнцем, выпрашивая глоток воды. Прислушался к доносившийся звукам, резко выпрямился, решение только одно единственно верное пришлось, объявил:
  - Выдели столько людей, сколько посчитаешь нужным, брат, завтра выступим в поход на Изборск. Дружину поведу я. Поглядим на этого Кудеяра, хватит ли ему силенок удержать то, что прибрал к рукам не по Закону.
  Довольная улыбка растянула уста Ререка, хоть один из братьев мыслит в правильном направлении, одобряюще с силой опустил мощную длань тому на плечо.
  - Трех десятков тебе хватит?
  - Слишком много. Десяток.
  - Нет, брат, с огнем не шутят, - покачал головой Ререк, вскинулся, глядя на изборского старосту, - Много ль головорезов у Кудеяра?
  - Десятка четыре было, но это когда я уходил, сколько сейчас не знаю, жадных везде хватает, а Кудеяр платит золотом.
  - Бери два десятка, Трувар. Закал и Кнуд пусть идут с тобой, равных им в бою и защите не сыскать, сам знаешь, Викара тоже возьми, тот еще хитрец. И Синевус с тобой пойдет, в конце концов ему в сем граде княжить.
  В последних словах Ререка слышался явный упрек в сторону среднего брата, предложение о походе ожидалось именно от него, увы, тот учтиво отстранился.
  - Волю твою, как свою исполню, - поклонился Синевус, поджал губы, отвернулся, еще заметят как раздражен, и так будто иголок под задницу наложили.
  - Даю три дня на сборы. Затем выступайте не медля. На сем вече объявляю оконченным.
  Собравшиеся поднялись с мест, не пререкаясь поклонились, направились к выходу, и никто не обратил внимания на юркую птицу, притаившуюся в углу открытого окна. Белобокая сорока шмыгнула в сторону, неуклюже спрыгнув на землю, глазки-бусинки влажно поблескивали, небольшая головка резво крутилась на тонкой шее, озиралась по сторонам. Убедившись, что осталась незамеченной, птица пару раз скакнула на кривых ножках, крылья интенсивно заходили вверх-вниз, набирая скорость в полете, устремилась к лесу.
  Глава 6
  - Берегиня! Берегиня!
  Сереброволосая тревожно вскинулась, оторвавшись от куста поздней земляники, рука с красной ягодой замерла у полуоткрытого рта. Неуклюжий старичек прытко ковылял в ее направлении. Леший пыхтел, кряхтел, с трудом переводя дыхание, гнездо съехало с макушки, телепалось сбоку.
  - Чего стряслось? Отчего вид таков? - Хозяйка Леса поднялась с земли, протянула к бегущему руки.
  - Они идут... ох, скоро... скоро нагрянут, - леший схватился за тонкие пальчики Берегини, задрал голову, с отчаянием заглянул в полыхавшие зеленым полымем зеницы.
  - Кто? Боги... Отдышись, растолкуй!
  - Хранящие Тени!
  - Не может быть! Так скоро? С чего взял?
  - Сорока на хвосте принесла! Затевается чего-то, пришлые лесом пойдут, ежель не обомнут заповедные тропы, Врата Нияновы пред ими встанут... Убереги Род!
  Старичок зажмурился, лицо страдальческое, дрожит, маленькая ручонка взметнулась, трясущиеся губы прикрыл ладонью, зуб на зуб не попадает, как на морозе. Для пущей трагичности, закачал головой, невнятные мычащие звуки попеременно вырывались из плена зажатого рта.
  - Тебе итить к людям надо, - отнял ладонь, выдавил, - к пришлым итить, Берегиня. Уведешь их с троп, Врата от чужих очей схоронишь. Ежель надобность выйдет, подсобят духи-хранители. Позовешь - откликнутся!
  - Ежель я пойду к ним, кто останется? Кто сбережет путь от иных?
  - Я здесь останусь. Невелика подмога, конечно, но может на что сгожусь. По надобности кого еще кликну, до твоего приходу удержимся. Ступай, ступай, Берегиня, ни то худо будет.
  Голова Берегини упала на грудь, безнадежно, понуро, обреченно. Густые нити серебряных локонов водопадом полились с плеч, прикрыв обнаженные крепкие груди. В отдалении закуковала кукушка, отсчитывая время. Решение принять не просто: оставь без должной защиты средоточие зла - подвергни опасности все, что дорого, но бездействие и того хуже.
  Несколько мгновений постояла молча, обдумывая, пальцы судорожно терли виски. Неожиданно встрепенулась, в широко распахнутых глазах вспыхнула решимость.
  - Что ж, так тому и быть. Как Хранящие Тени в лес войдут, поведу их сторонними путями. Но что после?
  - На Тенях печати, умертви Хранящих и печати могут изломаться, но ежель проведать, как отделить ключи... Тела несущих - сосуды, вынуть ключи из сосудов, да сокрыть так, что вовек не сыскать, вот дело правое.
  - И как такое проведать?
  Леший пожал плечами.
  - Отступным должно всегда быть, Боги без умысла ничего не делают. Придет время все тайны откроются. Гляди, Берегиня, зорко, чутко слушай, решения принимай взвешенно и не позволяй человечьим чувствам брать верх над разумом и духом.
  - О сем не волнуйся, людским страстям я чужда.
  - Ох, Берегиня, - буркнул старичок, качая головой, - ежели б так и было, ежель было...
  Кони в нетерпении рыли копытами землю, ржали, фыркали, косили глазом на небольшую кучку людей. Поклажа, запасы, все было подготовлено, скоро отправляться в путь. Трувар укладывал в дорожные сумки, прикрепленные к седлам, последние необходимые в походе заготовки. Вскинув глаза к небу, прищурился. Золотой ободок едва показался из-за горизонта, лучики теплятся, боязливо трогают верхушки деревьев, час ранний, воздух напоен свежестью.
  Затянув потуже очередной ремешок, он провел рукой по густой гриве, подаренного ему жеребца, черного, как безлунная ночь. Шея вороного изогнулась, мягкая морда ткнулась в плечо, шутливо пощипал губами за рукав.
  - Что, Брун, не терпится? - Трувар похлопал коня по крупу, рука потянулась к небольшому карману кожаной куртки, вынул горсть зерен пшеницы, подставил лакомство мягкому рту.
  Конь с благодарностью принял угощение, собрав до единого зернышка, фыркнул, требуя еще. Времени с животным северянин провел немного, но повадки, привычки уже знал, приноровился, полюбил жеребца, и, казалось, тот отвечает взаимностью.
  - Довольно, не хватало чтоб еще объелся и разленился. В дороге ленивый конь хуже ленивого седока.
  Потряхивая гривой, Брун возмущенно заржал, щипнул хозяина за воротник, дернул и отвернулся.
  - Не дуйся, - заулыбался Трувар, придержав уздцы, - дам, дам еще, но позже.
  - Ты что с конем толкуешь?
  Трувар обернулся на знакомый голос, поприветствовал брата.
  - Некоторые животные получше людей понимают, что им толкуешь.
  - Ну, тебе виднее, - хохотнул Синевус.
  - Своего коня подготовил?
  - Обижаешь.
  - Сам, поди, тоже готов? - вопрос шуточный, но средний брат поморщился.
  - Куда ж деваться.
  - Ежель не хотел, зачем согласие дал, - без обиняков спросил Трувар не глядя, попутно дергал ремешки, всегда лучше перепроверить крепко ли привязал.
  - Сам, поди, не ведаешь, - Синевус потупил взгляд, шаркнул ногой по истоптанной земле, вздохнул устало, с натугой. - Ререку перечить, что воду в дырявом ведре в корыто таскать, без толку, чего доброго сошлет на родину, там с тоски и помру.
  - Не отчаивайся, брат. Знаю, гулянья твое излюбленное занятие, но любым празднествам повод нужен. Тем более поход не долгий нам предстоит, что нам какой-то Кудеяр с наемниками, когда в наших собратьях силы в одном, как в десятерых. Мигом обернемся, а там делай, что душе вздумается.
  - Твоя правда, - приободренный Синевус радостно хлопнул брата по плечу, довольный услышанным. А что, Изборск и впрямь ему предназначен, Кудеяра вышвырнут из града, а там он свои порядки наведет, и Ререк боле не указ будет.
  - Рад, что ты ободрился, а теперь...
  Резво вскочив на вороного, Трувар поднял правую руку, привлекая внимание, конь возбужденно гарцевал на месте, ожидая команды хозяина, взгляды присутствующих устремились на воинственного северянина, время пришло, незамедлительно тронулись в путь.
  Решение идти напрямик через лес приняли безоговорочно, но кто лучше знал здешние чащобы, если не охотники. Ярек и Станевук наряду с Труваром возглавили отряд, об отказе идти в поход русичи и не помышляли, проникшись уважением к северянину за его стойкость, выдержку и готовность при любых обстоятельствах прийти на помощь. Они с готовностью вызвались служить как проводниками, так и вступиться в бой при надобности, защищать союзников и драться на равных с ними плечом к плечу.
  Время быстротечно ускользало сквозь пальцы неминуемо наступающего дня. Путники двигались петлевыми тропами, углублялись, забираясь глубже в лесную чащу. Нечто неуловимо мелькало средь сгущающихся, поросших короткими волосками пушистого мха, толстых стволов. Кони чуяли, беспокойно потряхивали головами, тормозили, гарцевали, взрывая прошлогоднюю листву, землю, хрупкие, едва повылезавшие травинки, ржали и тут же успокаиваясь, вновь шагали медленно, чеканно.
  - С конями неладное творится, - бурчал Синевус. - Тупая скотина, чего доброго сбросить удумает.
  - Не ругай животных, - вступился Трувар, брови не расходились, хмуро сбитые в кучу, образовавшаяся продолговатая впадинка грозила не разгладиться вовсе, - они зазря тревогу бить не станут, всегда поперед человека беду чуют.
  Синевус отмахнулся, младший всегда дурак, а корчит из себя ни пойми что; вечно ему больше всех надо, лучше всех знает.
  Первый день пути, а едут, казалось, бесконечно. Мрак незаметно подступал, падая, как моросящий в непогоду дождик, рассеянный, туманный. Трувар раздражался, слишком медленно движутся, день к концу, а толком не продвинулись. Деревья, словно перебегают с места на место, цепляют колючими ветками, клонятся, хлещут.
  Сверху вдруг треснуло, шишка пролетела мимо. Успев резко пригнуться, Трувар вздернул голову, поймал на себе взгляд пары черненьких, ежель не показалось, хитрых, умненьких глазок. Белка юркнула, улизнула за ствол.
  - Не будь во мне здравого ума, - пробормотал Трувар, - поклялся бы, что зверек в меня шишкой швырнул намеренно.
  - Всякое может статься, - подмигнул Ярек.
  - Видать, здравый ум это не про тебя.
  - Не пойму, мы кругами что ль ходим? - поджарый, светловолосый Викар резво подскакал, поравнялся с северянином, подвинув недовольно зыркнувшего на него Станевука.
  - С чего взял?
  - А ты приглядись.
  Викар редко ошибался, хитрый, наблюдательный, ситуацию оценивал четко, Трувар верил ему.
  - К чему?
  - К деревьям, - настаивал воин, - к деревьям приглядись, стволам, веткам, мы проезжали их, причем, несколько раз.
  - Ни следов наших, ни изломов, ни сорванного листочка, да и расстояние, положение, все вроде бы иное. Странно как-то, я бы приметил, будь хоть малый намек на ранние передвижки.
  - Говорю же, присмотрись! Да хотя бы к той ели.
  Викар махнул толстой как бревно, бугрящейся мускулами рукой, металлическая сетчатая кольчуга у него на боку всколыхнулась, тихонечко звякнула, в направлении раскидистых игольчатых крон невеликого деревца. Хвойное в стороне не более десяти шагов. Корни вспучились, черными змеями расползлись, местами выныривая из-под земли.
  - Вишь, хилая верхушка обожжена, нижние ветви в красных иглах. А рядом березка, у той боковой ствол в двух местах изломан, так и сросся. Мы как в лес въезжали, недалеко заприметил их, ну или точь-в-точь видал и ель, и березу.
  - Не с ногами же... - пробубнил Трувар.
  - Воевода твой верно речет, - вмешался Станевук, неприязненно глянул на Викара, наглая морда, занял его место, опередил в доводах. - В здешних местах нечистой силы пруд пруди, потешается небось какая, головы морочит. Мы видать и впрямь по кругу ходим.
  - Что ты несешь? - зашипел Викар.
  - То и несу, - оскалился охотник, он тоже за словом в карман не полезет, - я здешние места знаю, в отличие...
  - Что ж ты тогда? Язык в задницу затянуло? Мы кругами ходим, а он ни слова, ни пол слова.
  - Вздор! - вмешался Ярек.
  - Еще один! Хреновые проводники! Тропы и те спутали, угораздило ж связаться!
  - Ты не ершись, воевода! Места здешние пуще родимого дома ведаем. Детьми сюда по грибы, ягоды бегали, забредали в такие места - тебе и не снилось. Позже охотой дознали, чего предже не потоптали. Каждую тропку, лазейку в слепую сыскать можем.
  - Чего ж тогда кругами ходим?
  - Сказано ж тебе, - взорвался Ярек, весь напрягся, лучи вечернего солнца, едва просачивающиеся сквозь густоту крон, бросали на перекошенное лицо блеклые тени, - нечисть лесная мороку напустила!
  Викар вздрогнул, в горле заклокотало, подался вперед. Пальцы ухватили потертую рукоять меча, привязанного к кушаку на бедре, кулак сжался до белизны костяшек пальцев, стиснул, сталь заскользила из ножен. Гнев в момент изуродовал его красивое лицо, скривил губы, оскал звериный, страшный.
  Трувар не услышал, скорее почувствовал скрип зубов воеводы, ощутил возникшее, словно густой, обволакивающий туман, напряжение.
  - Остынь, Викар! - крикнул северянин, хватая под уздцы его коня. - Прибереги пыл, еще пригодится в Изборске! Слышишь? Остынь говорю!
  Прекрасно зная горячий нрав народов земель, покрытых снегами и льдом, он преградил воину путь, свободной рукой сделав Яреку знак молчать. Искры негодования, брошенные в огонь ссоры бесновались, грозя распалить полымя ярости до небес, малейшее дуновение ветерка дурных слов и до Изборска доберутся не все.
  Викар помедлил, взгляд высекает, мечет молнии, но кулак с зажатой рукоятью расслабился, здравый смысл возобладал над безрассудной вспыльчивостью. Отступая, он зарычал как волк, у которого отбили добычу, сплюнул, отвернулся. Брань, смачные ругательства вертелись на языке, смолчал.
  - Ежель впредь меж кем ссора будет, тому с нами пути нет, - гаркнул Трувар. -Ясно?!
  Повисло долгое молчание. Трувар спрыгнул на землю, повертел головой.
  - Заночуем, осмотримся, с рассветом поскачем дальше. Станевук, сыщи гожее место. И не пол слова о... нечисти, довольно и того, что заплутали... в трех березах.
  Сумерки незаметно сгустились, свет рассеялся в полумраке. Лес запел колыбельную сверчковым стрекотанием, над головами заухал филин, хлопнули мощные крылья, подняв птицу в воздух. Конные спешились, Станевук быстро вывел на крохотную полянку. Со всех сторон шуршало, скреблось, взрыкивало. Воины, привычные к любым трудностям, озирались, настороже всегда, а сегодня и тем паче. Гадостное, неведомое заползло, шевелилось где-то внутри тревогой, пугающей и раздражающей одновременно.
  Трувар привязал коня к шершавому стволу в стороне от прочих, похлопал по толстой холке. Молодой дуб поскрипывал ветвями над головой, меж сочной листвой вошкается, хрумкает. В центре поляны ярко вспыхнуло, золотые, жаркие лепестки дрогнули, потянулись, желая лизнуть небо. Станевук подбросил в костер ветку, пламя взвилось, плюнуло искрами.
  Рассредоточившись, путники готовились к ночи. Трувар подошел к костру, неистовый, жаркий вертеж огня завораживает, не отрывая взгляда, на серьезном лице пляшут отблески, громко скомандовал:
  - Ярек, Грегер, Хакон, Кнуд, вы пойдете со мной. Пока еще хоть что-то разглядишь, осмотримся. Вдруг и впрямь что кругами водит, выясним. Остальным не разбредаться. Олеш - в дозор.
  Ярек пошел нехотя, что за дурость в полутьмах лазить по чащобам.
  Лес приветствовал затишьем, зверьки попрятались, дневных птиц не слыхать до утра. В глубь шли настороженно. Справа шмыгнуло, пушистый рыжий хвост мелькнул, скрылся в кусте орешника.
  Вскоре забрели далеко от стоянки. Ничего странного, лес как лес, пятерка во все глаза высматривала признаки, приметы, ничего, все как должно быть, ни странного, ни настораживающего.
  Ярек бормотал себе под нос брань, ворчал, насупился. Шагал первый среди остальных, вглядывался в темно-зеленый мрак, следопыт же, охотник, так ему и надо. Вдруг что-то белесое мелькнуло справа, затих, ноги понесли сами к видению. Как только глаза различили мелькнувшее, он резко встал, словно одеревенел, стопы пустили корни в мшистую почву. Челюсть отвисла, лицо вытянулось, левый глаз задергался, как рыбешка в сетке.
  - Что у тебя там? - в нетерпении спросил Трувар, обошел недвижного охотника, споткнулся, замер.
  Неземной красы творение Рода восседало на массивном покатом валуне.
  - Это что, девка? - выдавил Хакон из туго сжавшейся глотки. Высокий, худощавый, он маячил, высунувшись из-за спины северянина, бледно-карие глаза похотливо шарили, пожирали незнакомку.
  Повисла мучительная тишина, даже сверчки смолкли, воздух уплотнился, напитанный гнетущей тяжестью. Берегиня не шелохнулась, руки сложены на коленях, подбородок вздернут. Изумрудный взгляд медленно скользнул по одной вытянувшейся мужской физиономии, челюсть висит, сейчас слюни потекут, чуть ни поморщилась, затем по другой, остановилась на синеглазом. Серебряный водопад локонов каскадом струился по ее гибкой спине, плечам, щекотал поясницу. Вздрогнула, грудь упругая, налитая, выпятилась, розовые бутоны сосков дерзко вздернулись, встали торчком. Хакон звучно сглотнул.
  Берегиня поерзала, пухлые губы задрожали, что-то надо сказать, да как? Речь людскую слышать слыхивала, а вот молвить не доводилось. И нет, хоть бы от нечисти нахваталась, та почти вся по людски толковать может. Что ж, хорошая мысля приходит опосля. Уж сейчас корить-то себя не в пору, иные нынче заботы. Надо как-то навязаться, помоги Род, самой тяжко.
  - Кто ты, дева? - благоговейно выдохнул Кнуд.
   Обойдя застывших он растопырил дрожащую пятерню, как женихающийся глухарь хвост, запустил в густую черную шевелюру. Тут же шумно потянул носом, принюхался, как кабан к желудям. Широкие ноздри дернулись, увеличились, подойди ближе к незнакомке, уловил бы тонкий запах весенних трав, ягод, чистого ручейка.
  - Боги, она ж... голая! - выпалил Грегер, вытянувшаяся шея, как у гуся, и без того длинная, грозила переломиться, в бледно-серых впалых глазах заплясали похотливые искры.
  - Чего уставились? - рявкнул Трувар, сам с трудом отвел взгляд от обнаженных прелестей. - Она ж до смерти напугана!
  Быстро стянул с плеч кожаную куртку, шагнул к девушке, та дернулась, как от удара, острое желание вскочить, убежать подальше, мощными тисками сдавило грудь, удержалась.
  - Вот, - Трувар протянул куртку, глаза так и тянутся к выпуклым холмикам, с розовыми вершинками, - прикройся.
  Берегиня чуть подалась вперед, руки на месте, голова приклонилась набок, сощурившись, вглядывалась в могучего, широкоплечего человека, тихонечко, будто пробуя на вкус, выговорила:
  - При-кройся.
  - Трувар, ты че творишь? - зашипел Кнуд, неистовая, нахлынувшая безудержной волной, похоть сотрясла напрягшееся тело воина, - Боги снизошли к нам щедростью своей! Если хочешь будь первым, мы и после не побрезгуем!
  - Снасильничать? - тихий угрожающий шепот северянина пробрал до костей, лицо исказилось ледяной яростью. - Не ожидал, что зверье не в лесу, а под боком.
  - От щедрот Богов грех отказываться! - промямлил Грегер, облизнув пересохшие губы.
  - Не хочешь сам - отдай!
  - Ежель кто пальцем ее тронет... - прорычал Трувар.
  - Синевус бы одобрил! Она ж так и просится...
  - Остынь, Кнуд! Трувар прав, - мощный удар Хакона по плечу слегка охладил горячность приятеля, тот, сжимая от досады кулаки, сделал шаг назад, стараясь укротить разыгравшуюся бурю чувств.
  - Хоть у кого-то достало здравомыслия! - Трувар накинул куртку на хрупкие плечики незнакомки, запахнул на груди.
  Берегиня в упор смотрела на синеглазого, легкие горели, напряжение такое, что затаила дыхание, глотка сжалась. Застрявший ком в горле еле протолкнула, с шумом заполнила легкие воздухом. Крупная дрожь внезапно сотрясла ее тело, человек, мужчина впервые так близок, от него волнами нисходит непомерная сила, мощь. Локоны золотые, вьются, чуть трогают кончиками покатые плечи, широкие, расправленные, как крылья, парящего над верхушками вековых елей, сокола, предплечья вздуваются, бугрятся мышцами, ручищи такие, что переломят бревно как соломинку. Весь поджарый, гибкий, ноги крепкие, от такого не убежать, не скрыться. Знатный бы вышел бер, могучий, опасный, непрошенные гости к такому не сунутся.
  - И что нам с ней тогда делать? - спросил Грегер, правая густая бровь его вопросительно влезла на лоб.
  - Ярек, может встречал когда? - Трувар кивнул на девушку. - Приглядись.
  - Нет, впервые... Хотя...
  Охотник пригляделся: серебряные волосы, яркие изумрудные глаза, наводит на мысли. Смутился собственной глупости, почесал затылок. В сумерках ухнуло, затрещало, в пожравшем свет мраке могло и почудиться. Прищелкнул языком, пожал плечами, выдавил:
  - Нет, не встречалась доселе.
  - Уверен?
  - Такую красу да запамятовать?
  - Так что ж нам с ней делать? - не унимался Грегер.
  - С нами пойдет.
  - С нами?
  - Здесь бросить, что ли?
  - Может она лесная? Живет тут.
  Об этом Трувар как-то не подумал.
  - И то верно, - нехотя сказал он, заглянул в лицо незнакомки, - Ты и впрямь лесная?
  Молчит, как воды в рот набрала. Что за девка, краше не видел.
  - Ну, видимо не здешняя, заплутала, онемела от страха. С нами не пойдет, волки пожрут.
  Кнуд небрежно фыркнул, толи от досады, толи от радости. Вот она, желанная добыча, будет маячит, глаза мозолить, а трогать нельзя, дурость, но поперек наказа не попрешь. Хитро сощурился, хотя, наказ наказом, а в пути мало ли что стрястись может, кругом лес, кусты, деревья, темные места.
  Трувар подался вперед, крупная рука, ладонью вверх, потянулась к девушке.
  - Пойдешь? Никто не тронет, у костра согреешься, а там решим, что делать.
  Берегиня даже привстала. Хрупкая, тонкая ручка мгновенно скользнула в массивную шершавую, мозолистую длань, глаза распахнутые, доверчивые. Трувар вздрогнул, озноб крохотными иголочками метнулся от макушки до пят, сердце сейчас разорвет грудь, выскочит вольной птахой. Так дело не пойдет! Даже будучи неопытным юнцом, поддавшись соблазнам с пышногрудой Сассой, не было такого жара, трепета, а тут девчонка, к тому же незнакомая, и трясет от нее, как голого на морозе.
  Усилием воли поборол желание встряхнуться. Дурные мысли жужжат злыми осами, роятся, топчутся в голове, напряженная плоть каждой клеточкой отзывается на близость сереброволосой.
  - Как твое имя?
  Берегиня открыла рот, тут же захлопнула, пышные ресницы бабочками запорхали вверх-вниз, быстро-быстро.
  - У нее, видимо, нет имени, - саркастически хмыкнул Кнуд.
  - Она прекрасна как цветок, распустившийся под луной, - в задумчивости проговорил Ярек, тихо добавил, - Квета!
  Берегиня уцепилась, можно и так назваться, чуток подправить и ладно будет.
  - А-а-а, - протянула она, - А-в-е-т-т-а.
  - Что ж, - Трувар помог ей встать, - значит Аветта.
  - Да уж, - бурчал Ярек, бредший замыкающим, - цветок, прекрасный цветок в такой глуши. Цветок... милованный богами... Только догадываться как тебя звери не пожрали...
  - Ты чего там бурчишь?
  - В слух думаю.
  Трувар хмыкнул. Странный народ, частью которого он неотъемлемо становится сам, медленно, но упрямо.
  На полянку, к костру вернулись впотьмах. Вездесущий мрак черным покрывалом укутал притихший лес, выпустив в мир ночную прохладу. Блеклое пятно, будто кто пыльным перстом в небо ткнул, тускло желтело сквозь наползшую невеликую тучку. Серебряные нити сквозь облачную ткань сочились скудно, падали на землю, выхватывая из темноты нечеткие образы путников.
  Костер по прежнему горел яро. За кольцом света всхрапывало, шуршало, порыкивало, хищники сторонятся, близко не подходят.
  Мужчины вошли в круг огня, пламя обласкало их теплым светом, обрисовав четкие крепкие фигуры, выхватило из мрака женский стан.
  Послышались шепотки, вздохи, кто-то возбужденно хмыкнул. Пивший из кожаного бурдюка воду Викар, поперхнулся при взгляде на незнакомку, кулаком ударил несколько раз в грудь. Удушающий кашель перекрыл дыхание, воевода взревел, надрывно выталкивая жидкость из легких, а взгляд от девки не отвел. Синевус пару раз участливо хлопнул приятеля по спине, поднялся.
  - Вот это находка, - озадаченно проговорил он, приблизился к брату, - кто это?
  - Если б я знал, в лесу была, одна, к прочему... нагая.
  - Ты отдал ей свою одежду?
  - Сам видишь. Чего ржешь, говорю же, на ней ни клочка не было, - в пол тона, с явным раздражением проговорил Трувар, и уже громче приказал, - Хакон, найди одеяла, отведи... эм... Аветту ближе к костру и дай чего-нибудь съестного.
  Воин кивнул, сделал шаг в сторону Берегини, замер, остановленный мощной хваткой Трувара за предплечье, тот наклонился и произнес так, чтоб услышал один Хакон:
  - Не подпускай к ней Кнуда! Понял?
  - Понял, - ответ прозвучал также тихо, как и вопрос.
  - Ступай.
  Краем глаза Трувар наблюдал за тем, как Хакон подошел к сереброволосой, принялся жестикулировать в попытке объяснить, что от нее хотят, тыкал пальцем в направлении костра, повторял: "К огню пойдем, погреешься, поешь. Ну чего глядишь? Пойдем, говорю, к огню пойдем, погреешься, поешь...".
  Берегиня водила глазами, слишком много людей, притихли, пялятся, зато этот дурень пляшет, как тетерев на токовище, чуфыкает чего-то, крыльями машет. Хакон потыкал пальцем еще немного, тяжко выдохнул:
  - Ты вроде б не глухая.
  Его рука потянулась к тонкому предплечью девушки, хрустнуло, взвыл. Берегиня схватила толстый палец Хакона, вывернула, тут же отпрыгнула. Гибкое тело напряглось, если человек атакует, даст отпор, ощетинилась, пригнулась, скрючившиеся пальцы, готовые вонзить ногти, расцарапать до крови кожу, подрагивали. Прыгнула неожиданно, резко, Хакон повалился на спину, заорал так, что проснулось воронье, взмыло с веток, растаяв в ночи.
  Выпучив глаза воин ухватился за плечи дикарки, отталкивая. Та вцепилась мертвой хваткой, зубки остренькие, белые, оскалилась, сейчас головой дернет, и прощай глотка, вырвет, еще и сожрет не поперхнется.
  Помощь явилась неожиданно. Трувар подскочил сзади, сильные мощные руки обвили тонкий гибкий стан, рванул Берегиню на себя, стальные объятия притормозили неистовое сопротивление. Брыкаться, лягаться девушка перестала лишь почувствовав, как хрустят кости, сжимаемые тисками мужского охвата.
  Северянин повернул Аветту, притихшую в кольце его сильных рук, заглянул в лицо, во взгляде плещется зеленый шквал, грозит пролиться яростным полымем. Встряхнул дикарку, пыл вроде немного угас, сердечко так стучит, что ему слышно, глаза переменились, недоверчивые, распахнутые, в глубинах... страх, а по началу не распознал.
  - Тише, - шепот легким ветерком слетел с уст Трувара, в глаза смотрел по прежнему, не отрываясь.
  Внезапно напрягся, тело отреагировало самовольно, бурно, девушка то нагая опять, куртка в прыжке слетела с ее плеч, бесформенной грудой в стороне валяется. Налитые крутые груди вызывающе прижались, его тонкая льняная рубаха не спасает от жара, трепета разгоряченной девичьей плоти.
  Трувар судорожно сглотнул, ком в горле рухнул в желудок пудовым булыжником. Хватку слегка ослабил, но Аветта не шелохнулась, тесно прижатая, она неотрывно вглядывалась в бесконечную синеву строго смотрящих глаз, притихшая, словно покорившаяся могучей силе, несгибаемой воле мужчины.
  - Хакон, - крикнул северянин, борясь с неистовой тягой, - неси одеяла!
  Не сопротивлялась, ни обволакивающей стан плотной ткани, ни легкому напору, подталкивающему к костру. Берегиня ощущала трепет от касаний Хранящего Тень, от его неистовой мужской власти, стиснувшей ее человечью плоть. Она все еще пребывала в оцепенении неиспытанных ранее чувств, гипнотических, будоражащих, необузданных. Странный озноб колотил хрупкое тело, ни огонь, к которому она подсела, ни укутывающее одеяло, не унимали чувственной дрожи.
  - Попей, - предложил подошедший Ярек.
  Усевшись рядом он протянул бурдюк с родниковой водой.
  - По-пей, - отрешенно выдавила Берегиня, потянулась к предлагаемой вещи, покрутила в руках, рассматривая.
  - Чистая, не отравлена. Пей, не бойся.
  - Чистая?
  - Вода.
  Аветта припала к горлышку, несколько сделанных глотков освежающей струйкой потекли в горло, затянувшееся напряжение ослабло, улыбнувшись, чинно приподняла бурдюк.
  - Вода!
  - Чудная, - хохотнул Ярек, протянул, заблаговременно взятый из походного мешка, ломоть черствого хлеба, - пожуй, - и едва слышно, задумчиво, почти одними губами, добавил, - Берегиня.
  Смысл обращения сереброволосая поняла инстинктивно, напряглась, во взгляде, настороженном, предупреждающем мелькнули зеленые искры, охотник поспешно залепетал:
  - Не бойся, я ж никому...- Ярек перешел на шепот, девушка кивнула. - Я сразу заприметил, не сразу поверилось. Ты зачем к людям вышла? Не в жисть не думал, что вот так воочию Сереброликую зреть буду.
  Аветта прищурилась, рука взметнулась к правому уху, затем накрыла рот, пару раз мотнула из стороны в сторону головой.
  - Что? Толкуемое разумеешь, а говорить не выучилась? Выучить тебя, что ли?
  Берегиня интенсивно закивала, серебряные локоны заходили волнами, рассыпались по спине, плечам.
  - Дело не сложное, - Ярек от удовольствия даже раскраснелся, багровые пятна расползлись по щекам, шее.
  Аветта крутанулась, тонкий пальчик потыкал, указав на остальных, приложила к губам, шикнула.
  - Обижаешь, Берегиня! С чего бы мне болтать, да и кто мне поверит, разве что Станевук... Да и то сам догадается, но никому...
  - Не го-ворить, - прошипела сереброволосая.
  Ладонь ее легла на левую грудь, пальцы скрючила, впила в тело в области сердца, рванула пустоту, выбросив руку вперед, сжатую в кулак. По упавшей на лицо тени, потемневшему взгляду, Ярек понял, что тайна, хранимая Берегиней, будет стоить жизни любому, кто посмеет осквернить ее. Кивнул согласно, шумно сглотнул, на лбу выступили бусинки пота.
  - Вот тебе мое слово, помирать буду, а смолчу, только ежель сама прикажешь.
  Расположившись неподалеку, Трувар наблюдал за странной жестикуляцией, переговорами пары у костра. Серебряные волосы незнакомки, разметавшиеся по спине, при каждом движении вздрагивают, как пенящийся водопад, сверкают. Близко к огню уселись лишь они, Викар, с трудом откашлявшись, укрылся под дубом, опершись о толстый ствол, неотрывно изучал девушку, скользя по гибкому стану хитрым недоверчивым взглядом.
  - Не видал еще таких, - задумчиво выговорил Синевус, отрывая внимание брата от чаровницы у пляшущего в темноте пламени.
  - Да, я тоже, - признался тот, о ком шла речь гадать не приходилось.
  - И что будем с ней делать?
  - Ты, брат, о чем? - Трувар насторожился, брови от негодования сошлись на переносице, родственнику будет сложнее противостоять, если он предложит, то же, что и Кнуд, подначиваемый похотью.
  - Мы ее с собой потащим, что ли?
  - Не в лесу же бросать!
  - Это неразумно.
  - Что предлагаешь?
  Молчание красноречивее отвечало за Синевуса, девица в походе могла сулить раздор между мужчинами, потрясая перед их носами прелестями, словно куском свежего мяса перед изголодавшимися волками, неумышленно подначивая их к непристойным действиям. По-хорошему, ее следовало оставить там, где нашли, но зная крутой норов Трувара, решительность, твердость его характера, средний брат покачал головой, отдавая право на решение тому, кто "заварил кашу". Ежель случится непредвиденная беда, он не причем, поскольку с самого начала предпочел умыть руки и остаться в стороне.
  - Возьмем ее с собой до Изборска, - озвучил вердикт северянин, - как с Кудеяром разберемся, там решим, как поступать дальше.
  - Воля твоя, брат, - хмыкнул Синевус, иного он не ожидал, - да только гляди, много глаз на девку засматривается, как бы она нам все дело не попортила.
  - Никто ее не тронет без моего на то дозволения.
  - Оно то верно... хотя... ну да ладно, тебе забот мало, взвали на плечи еще одну, мне до нее дела нет. Не забывай только истинную причину похода, именно из-за тебя мы сейчас в лесу на земле бока проминаем.
  Не дав брату возразить, Синевус быстро отошел, улегся на давно присмотренное для ночевки место, круто повернувшись на бок, закрыл глаза. Окликать, останавливать его Трувар не стал, понять выказанное братом недовольство можно, тот всегда был падок на веселье, да удовольствия, в набеги ходил нехотя, пусть никогда не отказывался, да радости мало получал. Помявшись на месте, он направился к костру.
  Ночь прошла тяжело. Томление, навязчивые мысли и сознание близости лесной девки долго не давали Трувару уснуть. По странному случаю никто из воинов не предпринимал попыток узнать о странном найденыше, подойти, заговорить, все, кроме Ярека, сторонились незнакомки. Ее появление трудная загадка, молода, красива нечеловечьей красотой, гибкая, стройная, кожа бела как первый выпавший снег, тяжелые густые локоны налиты блеском серебра, а грудь упругая, и в то же время мягкая, соблазнительная.
  От досады северянин скрипнул зубами, в очередной раз гоня изматывающие мысли, резко повернулся на другой бок, едва не застонал от тянущей боли в паху, образ налитых женственных холмиков, прижавшихся к его могучей груди отчетливо вспыхнул в воспоминаниях, гнетущее возбуждение усилилось.
  Тяжело вдохнув, Трувар поднялся. Кусочки неба, видневшиеся сквозь лохмы пучковатой листвы, мало-помалу приобретали светлые рассветные тона, тускнеющие звезды угасали, прощаясь с блеклой луной до следующей встречи в мрачном дозоре. Скоро проснутся остальные, а он так и не сомкнул глаз за всю ночь. Будь неладна эта треклятая девица! Свалилась ему на голову, как разоренное птичье гнездо!
  Выдержка кончилась, рассвет лишь намекал на приближение, будить соплеменников рано. Молча покинув место сна, северянин прихватил лук, колчан со стрелами и зашагал в глубь леса, кинув быстрый взгляд на завернувшуюся в одеяло, скрутившуюся у погасшего костра девушку.
  Едва он скрылся за ближайшими деревьями, Аветта открыла глаза, недобрый холодок пробежал вдоль позвоночника, плохое предчувствие. Тропа, Тень потянулась к месту Неяновых Врат, бежать, спасти, если надо - убить, но не допустить гибели всея живого!
  Бесшумно, с кошачьей грацией, сереброволосая вскочила на ноги, мятое одеяло осталось на земле. Инстинкты чертили линии, нити запахов, таявшего человечьего тепла, рисовали направление. Поспешила за мужчиной в чащу. Настигла его почти сразу, далеко тот не ушел. Укрылась за кустом орешника, свежие листочки привычно щекотали кожу, рука непроизвольно потянулась к плечу, наотмашь отодвинула назойливую веточку. Взгляд не покидал цели. С несвойственной жадностью она впитывала открывшийся человеческий образ, сильный, могучий, пробуждающий глубокие, дурманящие чувства.
  Стоя на небольшой полянке, с расступившимися, словно в замершем плясовом хороводе, деревьями, Трувар застыл в боевой готовности, одна рука крепко сжимала массивный лук, другая до предела натянула тетиву. Стрела, направленная в густую крону раскидистой сосны, ловила цель - притаившегося на суку глухаря. Птица, вероятно, об опасности не подозревала. Черная башка вертелась из стороны в сторону, глазки-пуговки, окаймленные ярко-красной голой кожей, блестели в разгоравшихся утренних лучах. В последний момент, когда северянин решил пустить смерть на железном наконечнике, Аветта прыгнула из укрытия и, пригнувшись, выбросила руки вперед.
  Трувар замер, тетива ослабла, изумленно вперился на возникшую из неоткуда девушку. Упущенная добыча моментально среагировала на резкое движение. С громким звуком "по-по-по", перепуганный вусмерть глухарь, взметнулся с ветки, коричневые массивные крылья интенсивно замесили влажный воздух. Хлопнуло, сверху посыпались мелкие веточки, листики. Птица шустро сменила укрытие, забравшись повыше, а затем и вовсе перелетела на соседнее дерево.
  - Ты как здесь...
  Слова застряли во внезапно пересохшем горле, жадный взгляд скользнул по нагому телу Аветты: каскад серебряных волос, расплескался по хрупким плечикам, стекает вдоль спины, почти касается земли, почти не скрывает манящие очертания стройной фигуры, пышность упругой груди, округлость бедер, треугольник курчавых завитков промеж ног.
  Трувар сжал челюсти, желваки заиграли на скулах. Мотнул головой, лук, стрела и колчан полетели на землю. Сняв на ходу рубаху, он приблизился к девушке, та не шелохнулась, гордо вздернув подбородок, изучающе, бесстыдно она смотрела на него, в изумрудных глазах плясал огонь.
  - Да что ж с тобой не так то, - хрипло выдавил северянин, быстрым движением натянул рубаху на Аветту.
  Берегиня утонула в широком одеянии. Свиснув до колен, ткань прикрыла ее наготу, но кипучее желание успело опалить Трувара, стена выдержки рухнула, как прогоревшая потолочная балка. С диким рыком, поддавшись искушению, он потянулся к прелестнице, властно обхватил ее затылок одной рукой, принудил запрокинуть голову, другая легла на спину, притянул, прижал девушку к твердой, будто из камня, груди, губы приблизились, жадно завладели нежным розовым ртом.
  Сладкая дрожь сотрясла девичье тело. То людская слабость, неиспытанная, сладко-щемящая. Человечья плоть откликнулась на древнейший зов, пробудилось потаенное, жар проник в кровь. Возбуждение, как бурный поток в горах после дождя, рванул, разлился рекой огня. Текучее полымя заструилось под кожей, стекаясь к низу живота, превратилось в болезненную пульсацию, ослабевшие ноги подогнулись. Устояла не сама, подхватили сильные руку, прижали теснее. Ладошками уперлась в твердое, горячее, широкое. Светлые завитки защекотали кожу, пальчики согнулись, запутались в густой поросли на мужской груди. Из недр бухает, задыхаясь прильнула теснее.
  - Трувар!
  Северянин замер, внезапный оклик обрушился на его голову ведром родниковой воды. Отпрянул, взгляд затуманенный вожделением блудил, как впотьмах, пока не наткнулся на вопившего.
  Ярек стоял в пяти шагах от незадачливой пары, светлые глаза потемнели от едва сдерживаемого негодования, поза напряженная, кудри взъерошены, сейчас пойдет с кулаками.
  - Для вас, пришлые, совсем ничего святого нет? - выпалил он прежде, чем обдумать.
  Гневные слова, брошенные в лицо, как плевок, моментально отрезвили Трувара, поспешно отодвинулся. Берегиня пошатнулась, ноги ватные, без опоры чуть не плюхнулась на мягкое место. Буря эмоций распирала грудь, чувства смешались, непонимание перешло в смущение, быстро сменилось раздражением, переросшим в неописуемую ярость.
  - А тебе, что за дело? - рявкнул северянин, кулаки сжались до белизны костяшек пальцев, будь в ладонях камни - раздавил бы в мелкую гальку. - Ты кто таков, чтоб мне разрешения испрашивать, чего делать, а чего нет?
  - Да ты ослеп, что ли? Не видишь кто перед тобой? На чью непорочность посягаешь?
  Нелепость вопросов осадила пыл Трувара, хмурясь, он оглянулся на девушку, окинул быстрым взглядом с головы до ног, желваки сильнее заиграли на крутых стиснутых скулах. Синие глаза потемнели, как штормовое небо. В ней крылась загадка, нечто необъяснимое читалось в облике, и это бросилось в глаза еще при первой встрече. Видимо Ярек знал больше него, в памяти всплыл образ двух человек у костра, сидящих рядом, странные жесты, шепот. Ревность острой иглой кольнула сердце.
  - И кто же она? - оправдываться, говорить о том, что не собирался прикасаться к девушке, что внезапный порыв толкнул на опрометчивый поступок, северянин не собирался, он мужчина, воин, а значит берет, что пожелает, пусть каждый так думает, а истинные чувства нужно прятать как можно глубже.
  - Да это же...
  Закончить Ярек не успел, властный окрик Аветты, со слышимым нечеловечьим рычанием, взметнувшийся к шелестящим листвой верхушкам деревьев, оборвал начавшееся признание.
  - Молчи!
  - Молчать... о чем? - Трувар сощурился, в ушах так и звенит хриплый рык вплетенный в нежный голосок.
  Ярек замялся, глаза упер в землю, переминался с ноги на ногу, лихорадочно соображал, что придумать и, наконец, выдавил:
  - Что... она... что она девица еще... нетронутая.
  - Что за нелепость, - зашипел Трувар, подскочил к Яреку, заговорил так, чтоб было слышно только ему. - Серьезно? Взбеленился из-за целомудрия едва знакомой девицы? Почем знаешь? Сама тебе поведала? Для себя хотел? Вы, русичи, народ...
  Трувар резко умолк, заморгал часто-часто, будто пелена с глаз спала. Повисла гнетущая недоказанность.
  Невдалеке вдруг зашуршало, из кустов шмыгнуло серое, юркое. Аветта вздрогнула как от удара, вырванная из плена человечьей слабости. Русак, дернув пушистым хвостиком, проскакал мимо. Она проводила длинноухого долгим взглядом, обернулась к спорившим.
  - Дурость, - голос Трувара смягчился, растопыренной пятерней провел по спутанным волосам, тяжело выдохнул, - ничего не сталось... такого. Не за что мне оправдываться. - Покосился на Ярека, пробубнил, - Да и перед кем?
  Резко крутанулся, подхватил с земли лук, колчан, на девушку не глянул, не решился, широкими шагами поспешно бросился к стоянке.
  Дружина проснулась, Трувар застал воинов за сборами. Хмурый, молчаливый, буркнув на ходу вернувшемуся из леса Яреку: "Она на твоем попечении", резво оседлал коня, поравнялся с готовым выдвигаться дальше Синевусом.
  Кавалькада выдвинулась в дорогу едва золотые стрелы метнулись сквозь скупые щели крон, настолько, насколько это возможно, ярко озеленив лесные угодья. Двигались резво, путь, с прошедшей ночи полегчал, деревья будто и впрямь живые, расступались, поднимали ветви, тропа казалась шире, ровнее.
  Аветта, обряженная в штаны одного из запасливых воинов и рубаху Трувара, подпоясанную широким отрывком мешковины, примостилась позади Ярека. Длинные, густые локоны рассыпались по спине серебряным плащом, укутав половину лошадиного крупа, подрагивали, развивались при каждом наскоке. Молодые воины, ехавшие вблизи, с завистью поглядывали на охотника, на тонкие белые девичьи руки, обхватившие жилистый стан.
  Ярека, казалось, близость мягкого, прижавшегося, гибкого тела не волнует. Но он нарочно, старательно не подавал вида. Зубы сцепил так, что сломаются, сожми челюсть еще хоть чуток. Навязчивые мысли теснились в голове, перебивая одна другую, мужик он все таки, из плоти и крови, и ниже пояса не деревянный. На мгновение зажмурился. Прочь, прочь назойливые, она Берегиня, Сереброликая Медведица, в ней человечьего на кончик перста. И все же такая мягкая грудь, так льнет. Успел проглотить стон, едва предательски не выметнувшийся из груди.
  - Ты, это... не жмись так крепко, - попросил Ярек в полуобороте, Аветта совсем чуток отодвинулась, - Ну хоть так, - пробормотал, крепче сжал поводья.
  В лес углубились скоро, кроны деревьев почти полностью скрыли небесную синь, под перепрелой листвой расползся зеленовато-коричневый мох. По наущению охотников, двигались дальними тропами, напрямик, огибая пропащие места. На путь ложились валежины, многие рухнувшие гиганты обзавелись молодняком, теснившимся, тянувшим тонюсенькие стебельки к скудным золотым просветам. Перепрелые исполины ощетинились развернутыми сухими ветками, объезжать такие сложнее. Лисьи норы темнели под земляными бугорками все реже, иногда мелькали промеж сочной листвы рыжие пушистые беличьи хвостики, исчезали в дуплах, за соседними ветками потолще. Стук копыт сделался глухим, земля дрожала, напоенный сырой, плохо испарявшейся влагой, воздух потяжелел, тянулся как кисель.
  Трувар крепился долго, отводил взгляд, но хваленая выдержка подводила. Оглянувшись выхватил образ двух всадников на одном коне, едва сдержал клокотавшие в груди ругательства. Подбородок тут же отвердел, желваки заиграли на сжатой до боли челюсти. Тихо фыркнул, отвернулся, злясь сильнее, надо же обхватила гада, как родного, будь он неладен! И что ж эта девка покою не дает! Так и вспыхивает личико пред очами. Что за губы? М-м-м, сладкие, как спелая земляника. Волосы как шелк, так бы и зарылся, в кулаке помял... Будь и она неладна! Доверяет Яреку, прижалась. А тому хоть бы хны.
  Насупился, понукая Бруна, чуть быстрее поскакал вперед. К счастью время не тянулось, дорога споро вела к завершению. Привалы устраивали редко, на исходе пятого дня, на горизонте замаячили земляные валы Изборска, скудная защита, неблагонадежная. Лес кряхтел позади, бранился затихающей какофонией смешавшихся звуков птичьих трелей, хрустом, шипением, шелестела листва, согреваемая багровыми лучами закатного солнца. Решение перевести дух приняли единодушно, на рассвете сил прибавится, врага бить легче будет. Небольшой лагерь разбили на опушке за пригорком, выставленным изборским часовым не углядеть, набегающая тень скроет даже малое движение. Костры не жгли, остатки снеди поедали молча, готовили оружие, начищали мечи.
  - Что с девкой-то делать будем?
  Опустившись на траву, Синевус искоса глянул на младшего брата, большой палец которого пробегал по наконечнику стрелы, пробуя, проверяя остроту.
  - А что с ней делать? - Трувар не оторвался от занятия, голос тих, безучастлив, глаз не поднял, стрела отправилась в колчан, иную завертел в руках.
  - Мы и так ее зазря с собой перли. Чего доброго, убьют...
  - Да здесь останется, не в бой же ее тащить, - перебил раздраженно северянин, - а после сама к чьему-то двору приладится. В пути так и не выяснилось, из чьих краев, может со страху забыла все. Да, о чем говорить? Наше дело малое, из беды выручили, в лесу погибать не бросили, завтра к людям выйдем, глядишь, кто добрый найдется.
  Синевус хмыкнул, дивясь уверенности брата в победе. Решительный, спокойный, не зная силы противника, и мысли не допускал, что исход битвы может не в их пользу статься, даже девку уже считал прилаженной ко двору в Изборске.
  Первые звезды вспыхнули в потемневшей выси, замигали призрачными светлячками. Мертвенно бледный лунный диск обретал плотность, пыжился, раздувался, его лучам очередь по земле расплескаться.
  Трувар ворочался, сон не приходил, отдохнуть бы, выспаться перед боем, но нет. Со встречи с сереброволосой не находил места, ругался, злился, а изгнать из разума девичий образ не удавалось.
  Свернувшись калачиком, Аветта прислушивалась к шорохам, не спит, как и она, мучается, бока измял, по гневным хрипам, вздохам слышно, борется с раздражением. Тихонечко повернулась, исподтишка наблюдала.
  Тусклый лунный свет упал на хмурое лицо северянина, лег на бок, голова слегка повернута, глаза открыты, устремлены к небу, отражая мерцающие холодным блеском в вышине огоньки. Красивые, плотно сжатые губы подрагивают. Золотой локон небрежным завитком свалился на лоб, придал образу мальчишескую привлекательность.
  Сердечко невольно затрепетало пойманной пташкой в груди, Аветта на миг плотно зажмурилась, стряхивая наваждение, не вышло. Это людское, ей не положено, но как объяснить взыгравшим, распирающим грудь чувствам? Губы покалывает от желания ощутить власть жадно припавшего рта, ладони зудят, так хочется снова коснуться могучей, твердокаменной груди, уловить неистовое биение его сердца. Надо гнать срамоту, прочь, да подальше! Если б так просто было: закрыл глаза и мысли долой. Но нет же, Род ведал, что делает, когда творил все живое. Наверняка ведал...
   Ознакомительный фрагмент окончен.Полная версия книги будет доступна чуть позже. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"