Аппель Дарья : другие произведения.

Девятый Всадник 1-я часть

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Начало беллетризированного жизнеописания св. князя Х.А. Ливена, частично рассказанного им самим.

ДЕВЯТЫЙ ВСАДНИК

   От автора.
   Граф, впоследствии светлейший князь Христофор Андреевич (Christoph Heinrich Reinhold Johann) фон Ливен (1774-1839) -- генерал от инфантерии, генерал-адъютант трех императоров (Павла, Александра и Николая), начальник Военно-Походной канцелярии, посланник Российской Империи в Британии, кавалер 20 высших российских и иностранных орденов, "свидетель и участник величайших событий первой четверти 19 века". Все эти сведения о главном герое этого романа можно найти в любой энциклопедии. Обычно его имя упоминают лишь вскользь, в назывном порядке, вдаваясь далее в подробнейшие описания талантов и приключений его супруги Доротеи Христофоровны, урожденной фон Бенкендорф, дамы бесспорно яркой и выдающейся. Сам же граф, несмотря на впечатляющий послужной и наградной список, у многочисленных историков, литераторов и журналистов заслужил лишь такие эпитеты, как "серая посредственность", "скучный чиновник", а то и "бездарность", "ничтожество". Мне показалось это крайне обидным и несправедливым, и я более пристально вгляделась в его образ и личность. Никакой "серости" и "посредственности" я не обнаружила. Открылось много неожиданного и интересного, заставившего меня написать этот историко-мистический роман.
   Св. князь с 1814 г. (или ранее) и до конца своих дней вел записки и дневники. От него осталось несколько тетрадей подобных "мемуаров", не отличающихся большой последовательностью изложения. Некоторые написаны на французском, но чаще встречаются записи на немецком языке. После его скоропостижной кончины бумаги были переданы его крестной дочери, княгине Марии Александровне Волконской, и оказались у меня по стечению обстоятельств. Я подумала, что грех ими не воспользоваться, и начала писать этот роман на их основе. Но потом решила, что герой явно заслуживает того, чтобы ему дали право голоса в моей книге. Поэтому повествование здесь ведется как от третьего, так и от первого лица. Вставки из записок графа Кристофа обозначены инициалами CR (так он иногда подписывал личные письма), и указан примерный год написания. Конечно, записи я передала не слово в слово, так как при художественном переводе на русский язык изменения неизбежны. Что-то мне не удалось разобрать. Но, надеюсь, я сохранила дух, стиль и смысл этих записок, не лишив повествование увлекательности.
   12.2017
  

ЧАСТЬ I Служба в Черном

  
   ПРОЛОГ
  
   Его положили так, как кладут мертвых. Скрестили на груди руки. Острия шести мечей прикоснулись к его телу, и он ощущал холод их стали сквозь тонкий батист рубашки. "Отрекаешься от себя прежнего?"
   "Отрекаюсь"
   "Боишься ли смерти?"
   "Не боюсь".
   Несколько рук подхватили его под мышки и положили в каменный гроб, обитый изнутри темно-синим бархатом. Затем задвинули крышку. На миг стало страшно, но он помнил -- бояться нельзя. Он закрыл глаза. Ему было очень тепло и спокойно. Такого он никогда не испытывал... Никогда? Нет, что-то подобное было, но очень давно, может, в детстве. Или даже раньше....
   Тут его пробудил яркий, слепящий свет. Крышку сорвали, и над ним наклонялись Рыцари, в белых плащах с алыми крестами. Их лица были скрыты масками. Сияние был нестерпимым... Да-да, и это вспоминалось ему... Тогда хотелось закричать, но он не мог, что-то тогда ему мешало, давило. И сейчас тоже не получалось, но по какой-то иной причине, он не мог определить, по какой именно. Мечи Рыцарей -- на сей раз всех двенадцати - снова скрестились на его груди.
   "Восстань, брат наш, из тьмы к свету", - произнес один из них.
   Ему помогли подняться, развязали руки и вывели на свет.
   Так он родился для жизни вечной.
   Так он вспомнил, как родился для жизни земной.
  
  
  
   CR (1814)
   Если приступаешь к собственноручным запискам, то надобно, как всегда, начинать ab ovo (с начала). Так и поступлю, хотя, признаться, в романах и мемуарах эти эпизоды всегда пролистываю.
   Я родился сорок лет тому назад, на двенадцатый год правления государыни Екатерины Алексеевны, поздней ночью с пятого на шестое мая, в имении близ Киева. По рассказам, погода тогда стояла совсем не весенняя, и за окном падал хлопьями мокрый снег, побивая буйный черемуховый цвет, появление которого, как известно каждому поселянину, предвещает возвращение холодов. Появился я на свет полумертвым и закричал не сразу. Перерезав пуповину, повитуха положила меня на стол и кинулась хлопотать над моей несчастной матерью, чудом выжившей после двух суток мучений. Через некоторое время она услышала слабый писк новорожденного и с изумлением убедилась в том, что он еще жив. Однако сия дама, принимавшая роды почти у всех киевских немцев, определила по опыту, что жизнь мне отмерена очень краткая -- не более недели, и посоветовала быстрее меня окрестить.
   На следующий день, в аптеке герра Брандта, служившей тогда местом молитвенных собраний для киевских лютеран, мне дали, по остзейскому обычаю, четыре имени: Кристоф Рейнгольд Генрих Йоганн. Первыми двумя именами меня нарекли в честь деда по отцу, о котором речь еще пойдет ниже, так как этот никогда не виданный мною предок, по сути, определил то, кем я являюсь нынче.
   Описывать подробно свое родословие я не буду, ограничусь только тем, что, в отличие от многих моих соотечественников, наше семейство происходит не от пришлых германцев или шведов, будь то рыцари, наемники или купцы, а от исконных жителей этих земель. Наш родоначальник был князем племени ливов (от названия которого и происходит наша фамилия) и первым из язычников крестился, подав пример своим подданным. Историю его жизни, довольно трагическую, каждый может прочесть в "Хрониках" Генриха Ливонского.
   Остальные мои предки, подобно всем прочим Baltische (прибалтийским немцам), служили сперва католическому Тевтонскому ордену, потом протестантским Меченосцам, шведским королям, до тех пор, пока в начале прошлого столетия Остзея не перешла во владение русским государям. Подобно, опять же, многим остзейцам, предки мои на протяжении многих поколений поступали на военную службу или хозяйствовали в собственных имениях, но так как после Ништадского мира те немногие богатства, которыми мы располагали, исчезли навсегда, военная служба осталась единственным поприщем, на котором кто-либо из нашего рода мог себя проявить.
   К моменту моего рождения наш род ничем не отличался от остальных семейств служивых остзейцев. Впрочем, некая "золотая легенда" о том, что мы достойны большего, сохранилась с незапамятных времен, и я с малолетства знал ее.
   Мой отец, Отто-Генрих, служил генерал-губернатором Киева, его назначали командовать несколькими крепостями и шестью артиллерийскими расчетами, отправляли воевать с турками и с Пугачевым, но в сражениях особо себя ничем не проявил, прилежно исполняя то, что ему было приказано. Он был значительно старше матери, как это часто водится в наших семьях. Мне сложно сказать, каким он был человеком, но знаю, что его сгубило желание "властвовать над всеми в семье", как иногда говорила моя мать, а также склонность к пьянству, порожденная недовольством своей участью и карьерой. Под конец жизни отец пытался найти утешение в религии, но его не обрел, и умер без покаяния.
   Моя мать Катарина Шарлотта Маргарита, рожденная фон Гаугребен, отличалась красотой, умом и прекрасным нравом.
   В жены отец ее взял за синие глаза, золотые кудри и королевскую стать, так как никакого приданого за ней не давали. Ум и характер ему были не важны, а именно ими она и прославилась впоследствии, когда ее красота увяла окончательно.
   От брака моих родителей на свет появилось десять детей, из которых до взрослого возраста дожило лишь шесть. Три моих сестры и брат, чьих имен я не помню, умерли еще младенцами. Остальные -- старшие и младшие -- сделали карьеры, хорошие партии, плодятся и процветают. Но я от них нынче далек, мне с ними нечего делить и нечем делиться. Упомяну лишь, что после меня родился брат Иоганн-Георг, которого матушка и сделала своим основным наследником, а затем моя любимая сестрица Катарина-Элизабет - наверное, единственная из своих ближайших родственников, с кем я веду регулярную переписку.
   Первые годы жизни я практически не помню. По рассказам, ребенком я рос крайне болезненным. И если пытаюсь вспомнить о своем раннем детстве, то видится лишь постель, тусклый огонек свечи или слабый луч солнца через задернутые шторы, приглушенный шепот - ведь я почти всегда лежал или больным, или выздоравливающим.
   До сих пор не понимаю, как я умудрился выжить и не сделаться идиотом и калекой после всех непонятных болезней, которые одолевали мое хрупкое тельце во младенчестве.
   Годам к пяти я, однако, выправился, и мой отец записал меня в свой полк штык-юнкером, как водилось в те года повсеместно. Тогда отцы-офицеры определяли детей на службу еще в утробе матери, чтобы они не начинали с нижних чинов, что считалось недостойным дворянина. Таким образом, мое место в жизни было определено, и моя судьба должна была ничем не отличаться от судеб моего отца, дядей, кузенов и братьев.
   С тех же лет начали довольно беспорядочно и поверхностно учить. В минуты своей трезвости, которые с годами становились все реже, отец занимался обучением нас той науке, которая полезна всем артиллеристам - математике, die KЖnigin von alle Kunde. За непонимание задачи или уравнения нам задавали хорошую трепку, что отвратило меня от этой точной науки надолго. Но занятия эти были столь же нерегулярны, как и занятия грамоте, за которую отвечал наш пастор. Оглядываясь назад, я бы не назвал себя хорошим и прилежным учеником, что немудрено -- с эдакой-то системой обучения, основанной на страхе и тупой зубрежке. Природных способностей схватывать все на лету мне тоже не хватало. Так, к семи годам я с грехом пополам освоил немецкую грамоту и письмо, переписывая строки из Книги Согласия. Русского и французского в нашей жизни тогда не было -- предполагалось, что последний нужен только придворным и тем, "кому деньги девать некуда", а русский мы уж как-нибудь сами схватим на уровне, достаточном для командования солдатами. Я уже молчу про греческий или латынь. В свободные минуты матушка еще учила нас шведскому, который в ту пору многие еще знали в Эстляндии. Для меня этот язык -- почти как родной, часто всплывает в памяти.
   Пробелы в науках компенсировались военной подготовкой -- нас довольно рано начали учить стрельбе, фехтованию и выездке, ружейным артикулам и караульной службе, благо учителей в нашем доме хватало -- все бесчисленные отцовские адъютанты и денщики. Надо сказать, что подобные упражнения пошли мне только на пользу.
   Вообще же, очень странно, что мы жили в городе, считающимся матерью всех городов русских, но при этом ни с чем русским не соприкасались, словно изолированные от остальных стеной немецких обычаев и порядков. Все друзья семьи, ближайшие слуги и люди, которых мы видели ежедневно, - доктор, пастор, аптекарь, булочник и прочие, - были немцами (не всегда остзейскими, но тем не менее). Вокруг мы чаще всего слышали немецкую речь. Нам было сложно представить, что есть остальная Россия, и что город Киев -- это не четыре улицы нашего предместья.
   Все поменялось в один день. Мне тогда было шесть. Отец отъехал на охоту с большой компанией. Там он сильно перепил, у него открылась кровавая рвота, и через два дня его не стало. Я запомнил, как он лежал на столе, облаченный в свой парик, мундир с красными обшлагами, а в руку ему вложили шпагу. Стол был слишком короток для немалого роста покойника, и блестящие ботфорты со шпорами уже не умещались, придавая всей ситуации нечто неуместно-забавное. Нас обрядили во все черное. Кое-кто из слуг обливался слезами. Матушка хранила вид сдержанный и безучастный. Мы смотрели на нее и старались ей подражать. У нас всех это была первая смерть на памяти, поэтому мы не понимали, что надо плакать и почему надо плакать. Потом тело отца положили в гроб, обитый алой материей, закрыли крышку, повезли на кладбище. Пастор что-то долго рассказывал, потом дали шесть залпов над могилой - и все. Помню, что тот же герр Граль говорил матушке: "Господь вас не оставит" - и она только кивала и повторяла эти слова. В тот же вечер она сказала, что мы отсюда уедем. Добавила при этом: "Через сорок дней". По тому, как она произнесла эти слова, я понял: Господь нас все-таки оставил.
   Потом я узнал, с чем связан такой скоропостижный отъезд. Вскрыли волю отца. Все имущество, кроме одного имения на задворках Курляндии уходило пастору Гралю. На эти средства тот должен был окончить постройку кирхи Святого Духа на Подоле. Нам семерым, таким образом, доставалось лишь то, что находилось в нашем доме, и это "заглазное" имение . За сорок дней матушка смогла распродать все - и те скромные драгоценности, какими владела, и мебель, и одежду, большую часть наших слуг - нанять подводу у какого-то еврея и, погрузив самое необходимое и нас всех на эту самую подводу, отправиться в Ригу. Где нас никто не ждал, несмотря на изобилие всяческой родни. Мы не воспринимали это событие всерьез. Для каждого из нас эта дорога представлялась веселым приключением, настоящим большим событием. О том, что непосредственно предшествовало ему, никто не вспоминал. Поездка на нищенской подводе была предсказуемо ужасной - распутица и сырость, стоянки на станциях, когда нам лошадей вообще не давали, дурная пища, постоянная тряска и бессонница.
   ... Нынче, когда я сделался важным генералом, от одного мимолетного взора которого любой станционный смотритель готов немедленно выдать мне лучших лошадей, я не забыл себя тогдашнего, белобрысого мальчишку в вылинявшей, доставшейся от старших братьев курточке, цепляющегося за юбку матери, которая униженно выпрашивала у жирного смотрителя дать ей хоть последнюю клячу. Она держала на руках моего разболевшегося ушами и оттого постоянно хныкающего младшего братика и чуть ли в ноги смотрителю не кланялось, а тот важно, свысока, бросал: "А что я могу сделать? Ждите, барыня". Тогда я впервые испытал болезненное, жгучее чувство стыда за нашу нищету и низкое положение.
   В 1803-м, кажется, мы с Пьером Долгоруковым, проезжая через Белосток, увидели на почтовой станции совсем бедную женщину, по всей видимости, вдову, с двумя слугами и спящей на руках девочкой лет трех. Князь отправился требовать себе лошадей, но я дернул его за рукав и заставил уступить нашу очередь этой даме. Она - по чистой случайности или по воле судьбы - оказалась тоже остзейкой, кричала мне вслед "Herr Excellenz! Danke schЖn!" что заставило потом Пьера в очередной раз пройтись на избитую тему "немцы тащат немцев". Но в тот миг, когда я ей помог, я вновь вспомнил себя чумазым мальчишкой на дороге из Киева в Ригу, и иначе поступить просто не мог.
   Когда мы приехали в Ливонию, оказалось, что мой батюшка рассорился со всей своей родней, которая - в отместку ли ему или по причине собственной обездоленности - отказалась нас принимать даже на время. Матушка поселилась у одного из сослуживцев отца, потом смогла снять дом в Задвинье - скверном рижском предместье, где мы и прожили два года в полнейшей безвестности и бедности. Дом наш находился на самом берегу Двины и был выстроен чуть-чуть поосновательнее крестьянской избы. Подвал почти полностью уходил в песчаную почву, там, помнится, водились мокрицы и жабы, которых жутко пугались мои сестры. Вдалеке, за рекой, можно было увидеть рижские шпили и пузатый замок губернатора, - тот мир, в котором нам ход заказан. Хотя время от времени то ли наша нянька, то ли матушка говорили, что "не того мы заслуживаем". И тогда в ход шли легенды о древности фон Ливенов, о нашей старой крови, о том, как засевшие в "большой Риге" потомки купцов носят незаслуженные гербы. Я слушал все эти разговоры. Смотрел на себя и на своих тогдашних товарищей по играм - латышских мальчишек - и не видел особых различий. Кровь же из наших разбитых локтей и коленок текла абсолютно неотличимая на вид - ярко-алая. Мы даже одевались похоже - нищета уравнивает господ со слугами.
   Итак, мое детство ознаменовалось полными - и подлинными egalitИ et fraternitИ с теми сословиями, которые кое-кто зовет "чернью". С тех пор мне невозможно считать крестьян или слуг ниже себя, а тем паче, приравнивать их к бессловесным тварям, как делает кое-кто из моих русских и британских знакомых, даже те, кто полагает себя "просвещенными людьми".
   С ту пору с грехом пополам пыталась учить сама матушка, - если нет средств на мясо, на сапоги и на новое платье, откуда будут деньги на школу и гувернеров? Грушен - то самое "заглазное" имение - продали, но выручить за него хорошие деньги не удалось. Еле-еле удавалось закупать дрова, самые плохие, тепло от которых не могло отогнать постоянной сырости и холода с реки, проникающей в кости. Не с тех ли времен моя ненависть к пресловутой KurlДndische wetter, которая на моей исторической родине стоит девять месяцев в году?
   Мой старший брат Карл пытался заменять отсутствующего мужчину в доме, но что мог 14-летний отрок? Как и отец, он пытался втолковать нам те начатки математики, которые сам успел усвоить, но он отличался очень горячим и нетерпеливым нравом, поэтому вялыми отцовскими пощечинами дело не ограничивалось. Когда Карл в одно прекрасное утро избил меня за непонятливость и дерзость так, что я потом три дня ходить не мог и мочился кровью, матушка строго положила конец этому, с позволения сказать, образованию.
   Так бы мы и прозябали в нищете и безвестности, если бы осенью 1783-го не случилось то, что вошло в анналы нашей фамильной истории: "Благородная вдовица восстановила померкшую славу мужнего рода". А точнее, матушка неожиданно попала "в случай", как тогда говорили. Die Alte Keizerin, как мы называли Екатерину Великую, став многократно бабкой, решила найти честную и непредвзятую женщину из своих прибалтийских подданных, дабы воспитать своих внучек достойными особами. Она обратилась за сим к губернатору Риги фон-Броуну, а тот вспомнил о моей матушке. Губернатор приступил к ней с предложением; ее пришлось долго уговаривать. Более всего матушка беспокоилась за нравственность моих сестер - да и за нас в целом. Слухи о том, что творится при "Большом Дворе", ходили страшные - мол, и древние римляне бы покраснели, узнав, что творит "эта Мессалина", как недоброжелатели называли Alte Keizerin. Вняла требованиям и мольбам фон-Брауна она только после того, как тот заприметил нас с Йоханом, бегающих по дому босиком, и указал матушке на это. Я ничего этого не помню - ни визита, ни почтенного старика Броуна - все по рассказам матушки, с каждым разом обрастающим все большими подробностями. "Ради них", - и она указала на нас, - "Я и соглашаюсь". После этой эпохальной речи ее отвезли в Петербург, на аудиенцию к самой государыне, где матушка, ничуть не стесняясь, успела нажаловаться одному из придворных на сложность предстоящей ей задачи: мало того, что она не знает даже французского, считающегося обязательным для любой гувернантки, - она понятия не имеет, каким образом воспитывать юных девиц в "этом вертепе". Матушкины ламентации подслушивала сама государыня, которая нисколько не разгневалась (о, воистину мудрая женщина!), а заверила, что ни будущая гувернантка, ни ее дети ничего "такого" не увидят, и что она, баронесса Шарлотта-Маргрета фон Ливен, - именно та женщина, которая ей нужна. Через месяц нас забрали из нашей избенки в Петербург. И началась блистательная жизнь. О бедности можно было забыть навсегда. Но настало другое.
   Нас записали в хороший полк, но перед тем, как начать службу и выйти в жизнь, нам предстояло проделать нелегкую работу - превратиться из "неотесанных" в competentis, чтобы не стыдно было показываться в высшем обществе. Матушка, конечно, и до того проделала великую работу, привив нам начатки манер, такта и светской сдержанности, а еще больше - упорства и трудолюбия. Дело оставалось за малым - за знаниями и умениями, приличествующими аристократам. За краткие 5 лет я выучился всему, что знали мои друзья, детство которых протекало в более тепличных условиях - свободно болтать по-французски и не столь свободно - по-русски, разбирать латынь, а также снова занялись военными упражнениями, которые стали более интенсивными.
   Абсолютному большинству моих сверстников такое "образование" пришлось в самую пору, но я всегда смутно чувствовал - я могу знать, уметь и помнить большее. Иногда я задумывался, - а почему бы не кончить курс, например, в Лейдене или в Гейдельберге? Вместе с тем я понимал, что это желание не найдет поддержки ни в ком. Ни один фон Ливен отроду не кончал никаких университетов. Впоследствии я со всей свойственной первой молодости легкомысленностью подавил в себе желание идти дальше по пути просвещения. Тем более, меня только зачислили в полк - и началась невеликая война со шведами. Утром вяло перестреливались, вечером пили шампанское вместе с вражескими офицерами. Я имел случай отличиться в бою при Фридрисхгаме, потом свалился с гнилой горячкой, а пока выздоравливал, объявили перемирие. Однако мое "отличие" и моя "храбрость" не прошли незамеченными, и я быстро был пожалован в офицеры, что надолго сделало меня счастливым.
   ...Никто тогда не знал, что нам готовит рок. Ходили смутные рассказы о перевороте - la rИvolution - во Франции, о свержении тамошнего короля, о вероятной большой войне. Но ни я, ни мои товарищи не задумывались о том, что в событиях, о которых мы узнавали из газет и смутных пересказов, нам вскоре предстоит сыграть большую роль.
  
   Глава 1
   Рига, осень 1793-го
   Свадьбу младшей дочери баронессы Ливен отмечали воистину со столичным размахом. Погоды стояли великолепные - словно лето снова вернулось во всей своей красе. И звенели колокола собора св. Петра, и народ столпился поглазеть на прекрасную шестнадцатилетнюю невесту и не столь прекрасного, но весьма представительного и, главное, богатого жениха. Бурхарду-Кристофу фон Фитингофу от отца досталось пол-Лифляндии. Приданое красавицы-невесты, отправившейся под венец в расшитом жемчугами палевом платье и скромно перехваченными нитями из тех же жемчужин, но только в три раза крупнее, волнистыми волосами цвета зрелой пшеницы, было не таким внушительным и состояло, главным образом, во влиянии ее матушки при Дворе. Фрау Шарлотта была тут же, сменив свой вечный траур на строгое платье темно-лилового цвета. С нею присутствовали все ее чада и домочадцы, а также множество других родственников.
   ...Кристоф, брат невесты, поручик Семеновского полка, всю церемонию скучал, рассматривая от нечего делать витражи - вот епископ Альбрехт принимает поклон у местных жителей, ставших его вассалами; вот высится приземистым полукругом Рижский замок; дневной свет причудливо преломлялся в витражах, отбрасывая алые, рыжие, зеленовато-синие тени в полумрак собора. Голос пастора, пение хора и гул органа доносились до него как сквозь пелену. "Не надо было столько пить", - грустно подытожил он свое состояние. А ведь вчера было крайне весело... Бурхарда провожали в женатую жизнь. От того вечера и ночи остались смутные воспоминания и глухое чувство стыда - смятая постель, тонкий женский визг, разбитый хрусталь, вкус тошноты во рту, снисходительный смех не пойми уже кого... "Если можно, повторим", - то шепнул его кузен Карл, толкнув его в бок. "Иди ты", - сказал Кристоф без особого выражения, поминутно оглядываясь - не услышали ли важные тетушки, как одна, вытиравшие слезы платочком от умиления - а то и от зависти. "Нет, я серьезно", - продолжал его кузен, которому тоже было крайне скучно. "А то поехали от всех них в Мерцендорф". "Что там делать?" - младший из юношей подавил зевок рукой. "Охота сейчас открылась". Тут на них шикнули, и юноши смиренно выпрямились, словно их интересовала вся церемония.
   "А чего бы не поехать?",- фон-Ливену младшему было все равно. В имении своего дяди он давно не был, охотиться любил, а все больше ему хотелось немного забыться от бесконечной службы и Петербурга. Отчего-то в свои девятнадцать ему казалось, что жизнь он упускает. Кристоф безумно завидовал своему брату Карлу, щеголю и задире, вышедшему давеча в полковники. Вот он сидит на передней скамье с видом хозяина в жизни; когда сестру он, на правах старшего кровного родственника, повел к алтарю, взяв под руку - его перепутали с пухлым низеньким женихом и доля ликований зевак досталась ему. "Почему меня никто никуда не берет?" - спрашивал себя, а иногда и матушку свою Кристоф, но ответ был один -- слишком он юн, свою долю почестей и славы получит в свое время, которое все не наступало. "Я же стараюсь... Неужели мне всегда бывать вторым после старшего брата?" Но он понимал - дело не в Карле. Дело в отсутствии чего-то особенного, отличавшего его от многих других. Разве что весьма авантажная внешность. Худенький, болезненный мальчик превратился в стройного, высокого, белокурого и синеглазого юношу, на котором девицы и дамы останавливали благосклонные взгляды чуть долее обыкновенного. Впрочем, мало ли в свете красавцев? "И что это мне дает?" - думал он, глядя в зеркало. "Разве что в чьи-либо аманты идти..."
   "Аманты"... Само это слово связывалось со вкусом прокисшего вина и досужей вульгарной болтовней. И со слухами про die Alte Keizerin: "Ты, Кристхен, поосторожнее при Дворе, иначе тобою заменят Платошу Зубова...""Это предположение вызвало тогда в нем гнев, еще и усугубившийся шампанским. Кажется, он полез бить морду говорившему. "Слушай, Карл. Меня вчера никто на поединок не вызывал?" - тихонько спросил он у своего кузена, который от скуки болтал ногами под лавкой. "Унгерн-то? Да он сам на ногах еле держался", - проговорил тот. "А ты на него не обижайся. Он сумасшедший...". "Но дело так оставить нельзя", - нахмурился Кристоф. "Проливать чужую кровь на свадьбе собственной сестренки - это как-то...", - вздохнул Вилли. Их беседу прервала фрау Шарлотта, строгим голосом произнесшая: "Вы ведете себя неблагопристойно, и от тебя, мой сын, я этого более всех не ожидала". Пришлось демонстративно отвернуться от кузена и считать минуты, покамест эта тягомотина, называемая "венчанием", закончится. "Неужели только в фавориты я и годен?" - думал он. "Но в фавориты этой..." Одним из кошмарных снов и сюжетов болезненного бреда было для него соитие со страшной толстой старухой, повергающей его наземь и овладевающей им. Он пытается ее сбросить с себя, но противостоять как этому ненасытному и мерзкому существу, так и внезапно, против его воли явившемуся желанию, Кристоф был не в силах. Лица его мучительницы он никогда не мог запомнить, но воображал, что она все же похожа на старую государыню. И наяву, сам того не сознавая, страшился разводов и караулов, всех тех случаев, когда он мог бы попасться на глаза правительницы. Платон Зубов старше его самого всего лишь на семь лет. Кто знает, может быть, "благосклонный лик" обратится и на него? От фавора же не откажешься.... "Не беспокойся. Она не любит немцев", - кто-то тогда, на попойке, сказал. - "Хотя Зубов и впрямь герой..." Нет. Таким героем он был не готов стать. А другого "случая" для себя не видел. И сейчас мысли об этом сливались с общей похмельной тоской.
   ...После венчания они с кузеном, не оставаясь на свадебный пир, уехали в тот самый Мерцендорф. Они отправились верхом, переговариваясь между собой, как ловко провели всех и скрылись от безумных тетушек и дядюшек, которые их бы усадили играть "по маленькой" в вист. Кристоф несколько беспокоился тем, что Катхен, его новобрачная сестра, страшно обидится на него, но утешал себя тем, что два месяца назад смог вытерпеть ее скучнейшую помолвку и отсидел весь срок венчания, так что на оставшихся торжествах имеет полное право не присутствовать. Вечер спускался на землю медленно, тая в дальней туманной дымке, покрывавшей лес. Медленно падали золотистые листья, устилая землю. Несмотря на веселую болтовню, Кристоф по-прежнему чувствовал некую меланхолию, как в модных сентиментальных романах, которыми зачитывались его сестры. Казалось, здесь он последний раз. А что дальше?
   Сумерки окончательно сгустились. Кривоватая лесная тропа превратилась в длинную подъездную аллею, которую стерегли старые, сплетающиеся кронами липы. Господский дом - приземистое строение о двух этажах, недавно покрашенное желтым, с недавно пристроенными белыми колоннами и родовым гербом - пять лилий и три звезды - на фасаде - приветливо манил огоньками. "Нас не ждут", - усмешливо проговорил Карл. - "Небось, думают, что мы в Риге гуляем". "Я представляю", - мрачно добавил Кристоф. - "Как нас там клянут". "Кто клянет? Молодым не до нас нынче", - усмехнулся его кузен. - "А что до всех прочих - черта ли в них?" Его собеседник понимающе улыбнулся. Увидев, как навстречу выходит старый дворецкий с фонарем, они спешились, и отправились к позднему, наскоро приготовленному ужину.
  
   CR (1817)
   Те дни осени 1793-го, проведенные мною в Мерцендорфе, поместье моего кузена барона Карла фон Ливена, оказались для меня решающими. По сути, мы ничем полезным не занимались - я пытался найти в его небогатой, доставшейся от отца библиотеке что-то интересное для чтения, но попадались всё сплошь хозяйственные альманахи, молитвенники и один назидательный роман без конца и начала - обложку и первые страницы съели крысы и плесень. Погода стояла на редкость хорошая для этого времени года. Охота была тоже неплохой - каждый день я приносил десятка два уток, вальдшнепов и бекасов, мы сами их ощипывали и жарили на вертеле. Разговоры нам вскоре прискучили. До конца моего отпуска была еще неделя, когда внезапно я нашел то, чего, как впоследствии оказалось, слишком долго искал. Но тогда я не понял всего значения этой находке.
   Как-то раз, от нечего делать, я, объезжая окрестности, решил зайти в некую полуразвалившуюся постройку на северо-западной окраине парка, переходившего в лес. Издалека она напоминала то ли часовню, то ли руины какого-то оборонительного сооружения. Кузен мой не мог с точностью ответить, для чего она предназначалась, только плечами пожал. С виду здание казалось очень необычным, возможно, времен крестоносцев, - тем оно и привлекло мое внимание. Надо сказать, в Лифляндии и Эстляндии таких руин гораздо меньше, чем можно себе вообразить - мы не романтичная Бавария и даже не Гессен, народ у нас по большей части нищ и все сколько-нибудь годное, что осталось без пригляда, растащит по кирпичикам. То, что до сих пор можно увидеть как свидетельство тех полулегендарных времен, когда земли ливов и эстов завоевывали огнем и мечом наши предки, сохранилось исключительно благодаря энтузиазму и интересу отдельных помещиков. Однако к той загадочной постройке, которая привлекла мой интерес осенью 1793-го, это утверждение не относится. Мои родственники, несмотря на всю свою практичность и скромную бедность, просто не обращали внимания на то, что над деревьями их запущенного парка возвышаются какие-то остатки старины глубокой. В то утро, - как помню, довольно хмурое, - когда кузен отлеживался, а мне не спалось, я решил выяснить загадку руины с заколоченными окнами и отправился туда.
   Дверь, когда-то отличавшаяся прочностью, рассохлась и, несмотря на внушительный, хотя и проржавевший замок, я смог без труда проникнуть внутрь, чуть тронув ручку. С собой я предусмотрительно догадался взять свечу и тут же запалил ее. Стук моих сапог гулко раздавался по разбитому каменному полу. Своим явлением я вспугнул рой летучих мышей и каких-то мелких темных птиц, заметавшихся под решетчатыми балками потолка. Крыша сохранилась в более-менее приличном состоянии. Внутри почти ничего. Сводчатые окна заколочены извне крест-накрест деревянными досками. Судя по состоянию и сохранившимся фрагментам архитектуры, здание построено не так давно, может быть, в прошлом или в начале нынешнего столетия. Возможно, оно и впрямь было заброшенной кирхой - на это указывала полукруглая форма здания, высокие сводчатые окна, возвышение прямо напротив входа, напоминающее алтарь. По мере осмотра я все более убеждался в этом своем предположении. Я подошел поближе к "алтарю" и увидел лестницу, ведущую к двери, расположенной прямо под забитым окном. В ту пору я был молод и крайне любопытен, поэтому, недолго думая, отправился прямо по лестнице, страшно заскрипевшей у меня под ногами. Дверь поддалась не сразу; ее проем оказался довольно низким - ниже моего собственного роста. Я почему-то вообразил, что за ней находится клад. После четвертой попытки она чуть приоткрылась, и я, приложив некоторую силу, вступил в небольшую комнату. Свеча у меня почти что догорела, а запасная осталась в седельной сумке. Но, к счастью, здесь было довольно светло: окна под самой крышей, отчего-то не заколоченные, пропускали неверный свет. Передо мной стоял круглый - абсолютно круглый - стол, занимающий почти всю комнату. На стенах висели чьи-то потемневшие портреты и картины без рам. Я обошел их, пытаясь разглядеть изображения. Один портрет я смог признать - ровно такой же висел в галерее Мерцендорфа. На нем был изображен наш с кузеном общий дед и мой тезка, Кристоф Рейнгольд (он же Роман Иванович) фон Ливен, Freiherr, кавалер русских и шведских орденов, противник герцога-конюха Бирена и сторонник легендарного фельдмаршала Миниха, с внуком которого недавно породнилась моя сестрица. Вроде бы, я уже видел этот портрет, и черты моего не столь далекого предка были знакомы мне, но что-то заставило меня задержать на нем взгляд. Дед был написан обряженным в алый кафтан с белом кружевном жабо, в тупее, перехваченном черной лентой. Все, как на портрете в "большом доме". Но было одно различие. Здесь на его плечи был наброшен то ли плащ, то ли шинель - белого цвета с алым подбоем, как, пишут, носили римские легионеры или же рыцари-храмовники. Тонкие пальцы деда держали край этой загадочной мантии. И внизу, прямо на холсте, подпись готическим шрифтом: "Castitas et Cognitio". Почему-то на этом портрете дед вышел особенно похожим на меня -- точнее, на того, кем я мне было суждено стать лет через 20-30. Мне сделалось несколько не по себе. Я обошел каждый уголок комнаты, обнаружив всего двенадцать портретов незнакомых людей. Все они носили белые плащи с алой подбивкой. Люди, судя по их одеждам и пудреным парикам, жили примерно в одно время с дедом - в 1730-е годы. Внизу -- подписи той же готикой. Одни я разобрать и перевести смог, другие были для меня уж слишком мудреными. Тринадцатый портрет представлял собой пустой холст. На нем можно было увидеть лишь причудливо нарисованный крест - даже не крест, а цветок о шести лепестках на длинном стебле. C.R. - было подписано внизу. Я бы, может быть, разглядел еще что-то, но свеча погасла и в комнате потемнело - начал накрапывать дождь.Чувство того, что я нахожусь там, где находиться не должен, только усилилось. Это был не страх, а некое томление души, тревога, словно сейчас произойдет что-то нехорошее. Взяв себя в руки, я рассудил, что пора уже выходить, и развернулся. Вдруг я увидел на уровне своих глаз - прямо над дверным проемом - надпись на немецком: "Каждый может сюда войти, не каждый сможет выйти". Я только выругался. Потом быстро покинул таинственную комнату, стараясь не оглядываться, хотя соблазн был велик. Казалось, я очутился в какой-то глупой сказке или в "страшном" романе г-жи Радклифф, которые тогда только входили в моду. В главном зале было темно, летучие мыши чуть ли не врезались в меня на лету, но я направлялся к выходу, стараясь не думать, что означает все мною увиденное. Мой конь Алмаз, почувствовав мое состояние, сначала отпрянул от меня, и мне стоило больших усилий вновь оседлать его. Дав коню шпоры, я ускакал прочь от этой проклятой руины.
   Кузену я сказал, что он был прав - это никуда не годный сарай, его бы лучше снести и построить на его месте нечто более приличное и услаждающее взгляд - желательно, в новом стиле, с колоннами и портиками. Но фраза, начертанная над выходом из комнаты, где я видел портрет своего деда в окружении других лиц, врезалась мне в память навсегда: "Каждый может войти, не каждый сможет выйти". Так и оказалось. Я оттуда так и не вышел.
  
   СПб, ноябрь 1793-го.
   ...Когда Кристоф заявил категорично, за очередным семейным обедом, что решил перевестись на флот, воцарилось такое молчание, словно он сообщил о том, что обесчестил некую благородную девицу и теперь обязан жениться, пока последствия не проявили себя явным образом. Или что он переходит в православие, либо, тем паче, католичество и удаляется в монастырь.
   Фрау Шарлотта посмотрела на него пристально, изучающе. Она знала, что, раз этот ее ребенок принял решение, то вряд ли когда он откажется от него откажется. И ничто его не может переубедить. "Ты уже подал рапорт?"- проговорила она медленно, выделяя каждое слово. "Идиот", - быстро подхватил, пользуясь паузой, ее старший сын. - "Какую ты там карьеру сделаешь? Здесь тебе через два года светил бы полк". "В гарнизоне", - усмехнулся Кристоф, радуясь втайне тому, что ему не придется сейчас давать ни утвердительного, ни отрицательного ответа матери. "Мы такие гордые, что нам и гарнизон не по нраву?" - брат измерил его с ног до головы. "Ты поссорился с кем-то?" - догадалась их мать. - "Неужели с Наследником?" От этого предположения все застыли в изумлении и ужасе. Служанка, вошедшая за общий стол с подносом в руках, поняла, что господам пока не до жаркого, поэтому осталась в дверях, глядя на возмутителя спокойствия. Кристоф снес эти взгляды.
   "Мutti", - отвечал он. "Ежели бы такое случилось, то вы бы узнали об этом первой. Что же касается карьеры, то я не заинтересован в ней". Фрау Шарлотта возвысила голос - такое с ней случалось нечасто. Все инстинктивно вжали головы в плечи. "Не заинтересован? Кто тебя научил произносить такие слова? Какие-нибудь вольнодумцы? После всего, что я для вас - для каждого из вас! - сделала, ты, как неблагодарная свинья, смешиваешь мои деяния с грязью!" - она с шумом отодвинула от себя приборы. Потом, как ни в чем не бывало, скомандовала служанке на ломаном русском: "Марья, подавай жаркое".
   Кристоф вынес эту гневную тираду. Аккуратно разнял сжавшие его рукав пальцы сестрицы Катхен, шептавшей: "Зачем ты так? Ну зачем? Она же тебя проклянет!" Словно отвечая на взволнованный шепот сестры, проговорил вслух: "Ежели вы, матушка, хотите меня проклясть и лишить наследства, то делайте это сейчас". Его старший брат встал из-за стола и угрожающе двинулся к нему. "Карл!"- снова повелительно произнесла фрау Шарлотта. "Оставь его". "Но, матушка...", - щеки ее первенца пылали праведным гневом. Остальные присутствующие сидели ни живы, ни мертвы. "Ты хотя бы о Катхен подумал!" - проговорил Фридрих, указывая на красноречивое положение юной баронессы Фитингоф, - она была на седьмом месяце беременности. "Карл. Ему двадцать лет скоро будет. Поздно", - проговорила мать семейства. - "Пусть поступает, как знает. Завтра ему придет счет - сколько всего он должен мне и вам. Ему остается только рассчитаться". "Это низко", - проговорил Кристоф. "Зато справедливо", - парировала фрау Шарлотта. "Итак, договорились", - он встал из-за стола, церемонно раскланявшись с ними. - "Вы отправляете мне счет, я думаю, как смогу по нему расплатиться, и только потом подаю рапорт о переводе меня в Гвардейский экипаж. Прощайте".
   Его проводила потрясенная тишина. Он взял шинель из рук камердинера, вышел на улицу, подставляя пылающее лицо под мокрые снежинки, сыпавшиеся с низкого неба. Что ж, наверное, все он сделал правильно. К этому разговору Кристоф готовился не первую неделю. "Кристхен!" - он оглянулся и увидел своего второго брата Фридриха, который весь этот роковой разговор хранил ироническое молчание. "Я тебя понимаю". "Надо же", - усмешливо отвечал барон. "Но... только почему на флот?". "Потому что мне суша опротивела, положим", - проговорил Кристоф, уже высматривая извозчика. - "И вот эта погода". "Это понятно, но я бы на твоем месте отправился в наемники". "Кому я нужен?" - извозчик остановился, и младший из баронов фон Ливенов вскочил в него. "Кому-нибудь. Хоть австрийцам...", - проговорил напоследок Фридрих.
   ...По возвращению к себе на квартиру Кристоф нашел письмо. Конверт никак не подписан. Он раскрыл его. Выпала записка. Несколько фраз по-французски: "Те, кто ищут, обрящут. Тех, кого ищут, найдут. Не спеши и все придет". "Безумие какое-то", - подумал он, и спросил у своего камердинера, кто принес этот конверт, но не получил ответа. Возможно, чья-то шутка. На душе у него было неприятно после разговора с матерью. Когда он избавится от власти семьи? Когда он станет мужчиной, а не мальчиком? Глупая война со шведами, на которую его послали, не сделала его настоящим воином. Служба в Гвардии - тоже. Нужно нечто большее. Иногда он вспоминал увиденное давеча, в сентябре, в потайной комнате. После этого визита у него и появилось желание что-то поменять в своей жизни. И да, как-то прославиться. Почему-то ему казалось, что его будущее лежит совершенно не в той стране, которой уже третье поколение служили фон Ливены. Фрицхен предлагал идти в наемники - ерунда. Кристофу не хотелось никому служить. Тем более, за деньги. Поэтому он ухватился за идею о флоте. При случае, если вновь будет война с Портой или якобинцами (о возможности отправки экспедиционного корпуса к границам новоиспеченной Республики говорили уже не первый год, но воз оставался и ныне там - Государыня была слишком мудра, чтобы вмешиваться в мало касающиеся ее дела, к тому же, в Польше творилось невесть что), можно и отличиться. Такая служба предоставляла возможность увидеть свет. А этого Кристоф хотел более всего.
   Он перечитал записку. "Нет, шутка чья-то. И где здесь смеяться?", - проговорил он, готовясь спалить ее на свечке. И только поднося листок к неверно колеблющемуся пламени, он разглядел - подпись-то на записке была. CR. Минутное воспоминание - таинственная комната в мерцендорфовской "часовне"; красный крест - или роза? - на холсте, и эти две буквы. Совпадение? Возможно. Может, обращение к нему? Он же Кристоф Рейнгольд. Тезка своего деда. Кстати, тот, возможно, сам нарисовал эту причудливую картину и подписал ее своими инициалами. Но тогда бы, по всем правилам, обращение поставили в начале - не в конце. И мало кто знал, что полное имя "Ливена-третьего" - Кристоф Рейнгольд. В семейных анналах, на форзаце матушкиного молитвенника он остался как Кристоф Генрих -- остальные имена не вошли. Русские вообще вопросами имен своих немецких сослуживцев не озабочивались, переиначивая на свой лад - в Петербурге он звался Христофором Андреевичем. Так бы и обратились. А тут... Тайны какие-то.
   Он спрятал записку в ящик стола, не в силах избавиться от нее. Да и имело ли это смысл? Но осталось общее чувство смутной тревоги. Или, скорее, предчувствия, что скоро все противоречия разрешатся. Кристофу долго ждать не пришлось.
  
  
   CR (1826)
   После одного памятного разговора, когда матушка вознамерилась отречься от меня из-за явно высказанного мною желания оставить службу в Гвардии, прошло не так много времени. Я со дня на день ожидал, что по почте счет мне пришлют и уже начал подсчитывать, кому и сколько я должен и какое количество свободных средств остается в моем распоряжении, но ничего не происходило. Возможно, матушка меня простила. А, может, разглядела, наконец, то, в чем я убедился неделей ранее.
   ...Когда нас только представили ко Двору и вписали в круг приближенных лиц, матушка собрала нас всех и строго-настрого сказала, чтобы мы молчали обо всем, что увидим, старались не вмешиваться и свое мнение не высказывать, даже если у нас его спрашивают. Также она посоветовала "друзей не заводить, и врагов, по возможности, тоже". Это один из немногих заветов моей родительницы, который я соблюдаю до сих пор. Ибо я видел, что творится с чересчур разговорчивыми и прямолинейными. Каюсь, у меня и ныне нет желания писать то, что я увидел. Хотя мои наблюдения, вероятно, уже могут быть отнесены в категорию исторических. Как-никак, с той поры прошло около 30 лет. Поэтому выскажусь.
   И слепому было ясно, что die Alte Keizerin находится во вражде к своему единственному законному сыну и наследнику, которому вскоре было суждено стать моим государем. Малый и Большой Двор друг с другом практически не сообщались. Будущий государь Павел Петрович был бы счастлив участвовать в деле управления Империей, если бы над его вкусами и идеями не потешались придворные - от мала до велика. Его упрекали в пруссофилии, в чрезмерном почитании Фридриха Великого, в незнании окружающих реалий. Мать явно дала понять, что единственное, почему она его терпит - это его дети, будущее Империи. Die Alte Keizerin, питая далеко идущие планы, отобрала у него двух старших сыновей с намерением воспитать из них образцовых людей и государей. Дошло до того, что она переменила завещание, назначив Александра своим прямым наследником. Вероятно, государыня полагала, что проживет еще довольно долго, и ее сын умрет раньше нее. Или, что скорее всего, считала его столь же неспособным, как его отец Петр Федорович, думала объявить его таковым и отстранить от всяческого управления. Постоянное затворничество молодой великокняжеской четы в Гатчине доказывало реальность ее намерений.
   Мы с братом Йоханом долгое время числились в "юных друзьях" великих князей Александра и Константина. У нас не было никаких официальных должностей (хотя Йохана впоследствии все же назначили адъютантом Александра Павловича), но нам давали понять, что мы должны быть рядом с ними всегда, вроде телохранителей. Нас записали в полк, личным шефом которого был старший из великих князей. Надо добавить, что, насколько добродетельным был (или, скорее, хотел казаться) Александр, настолько же распутным был Константин. Матушка несколько беспокоилась, что мы подпадем под влияние последнего, поэтому наказывала нам держаться от него подальше. Этот завет мы тоже исполняли весьма тщательно - сразу стало понятно, что с Константином лучше не связываться. Надавать пощечин или вызвать его к барьеру было невозможно и приравнивалось бы к lХse-majestИ. Сглатывать обиды и позволять обращаться с собой как с последним холопом - значило, высказывать себя низкопоклонником, а не я, ни братик к таковым сроду не принадлежали. Иначе же этот великий князь общаться с людьми не умел. Что касается Александра, то мне даже удалось завоевать его доверие. Мы были одних лет, и во мне он видел доверенное лицо, почти что друга. Но после того, как он сообщил, что видел завещание в пользу себя и в обход своего отца, я горько пожалел о том доверии, которым до этого даже гордился.
   Потом он спросил моего мнения. "Что мне делать, Ливен? Уступать ли отцу или покоряться воле бабушки?" - говорил великий князь, сжимая мою руку. Я отлично помню этот день. Длинные тени сумерек ложились на гобелены в малой гостиной. Прекрасное, ангельское его лицо было темно и печально. Что я мог ему ответить? Некоторое время я молчал, опустив глаза. От меня требовали, ни много ни мало, - решения судьбы России. Будет ли править Павел Петрович, известный уже мрачным и подозрительным нравом, любовью к муштре на прусский лад и ненавистью ко всему, что сотворила за 30 лет правления его мать - даже и к ее благим начинаниям? Сложно сказать, что ожидать от такого царствования. Но, по крайней мере, он уже взрослый и опытный мужчина. Мой юный венценосный друг, при всех его добродетелях - не более чем мальчик. Даже не слишком честолюбивый мальчик. Его учитель La Harpe, крайне просвещенный человек, заставил его верить в равенство всех людей, в золотые идеалы Руссо, в то, что никто не создан выше других и не имеет морального права ими управлять. Я сам тогда не был знаком с этими идеями - в те годы я предпочел оставаться при своем невежестве.
   "Ваше Высочество. На Вашем месте я бы следовал порядку старшинства", - произнес я тихо. Это был первый, но не последний мой совет, который я давал этому государю. "Я тоже так полагаю", - отвечал Наследник в тон мне и приобнял меня. Как оказалось, с тех пор я завоевал его окончательное доверие и показал свою преданность. Но в то время мне об этом было невозможно узнать. Тогда я чувствовал, что замешался туда, куда не должен был и сказал то, что не должен был говорить. Неизвестно, кто еще знал про этот манифест-завещание. Возможно, я был первым и единственным хранителем этой тайны, кроме, естественно, особ, фигурирующих в этом манифесте. От того-то я и подумал, что мне стоит вообще скрыться. Желательно, где-нибудь в морях. Матери я тоже не мог открыться. Но, повторюсь, в конце концов ей тоже стало известно о завещании. Либо она догадалась. Потому-то меня и простила. Но все равно, мне давно уже хотелось иметь случай как-нибудь отличиться. Гвардейская служба в мирное время этих возможностей не предоставляла. Конечно, оставалась возможность записаться в гренадерский полк к брату - они стояли близ польской границы и входили в дивизию Суворова. В случае очередного мятежа в Варшаве и объявления войны основной удар придется на них. Но я все оттягивал свой перевод в Тульский пехотный, так как служить под началом Карла мне не очень-то хотелось. Вскоре мне выпал совершенно неожиданный шанс. Наверное, кто-то заметил, как я маюсь от непризнанности и тоски. Или, может быть, просто не хотел меня видеть слишком близко к Наследнику и Двору, что более вероятно...
  
   Глава 2
   Санкт-Петербург, декабрь 1793 года
   После Рождества 1793-го Кристоф почувствовал - его жизнь постепенно и неуклонно меняется. Но в какую сторону - он понять не мог. Все чаще он вспоминал и о "часовне", и о записке, но запрещал себе долго предаваться подобным мыслям. Конечно, все это только совпадение - а его окружала реальная жизнь, включавшая в себя все то же самое, что и раньше: дежурства, разводы караулов, поездки в театр ко второму действию, пустопорожняя светская болтовня, ленивые взгляды женщин, скользившие по его хорошенькому лицу, воскресные визиты к матушке и сестрам. Чего желать более? Он знал, что, посмей заикнуться кому-то о том, что ему скучно и он не знает, куда податься дальше, получит предсказуемый ответ: "От добра добра не ищу". Или же: "Ничего, скоро ударим по полячишкам, тогда тебе будет весело".
   Как всегда, разрешение проблемы пришло неожиданно. И очень быстро.
   Ясным морозным утром 16 декабря, когда лютеране только закончили отмечать очередное Рождение Христа, его разбудил камердинер Якоб. Как всегда, тихонечко потрогал за плечо со своим: "Герр Кристхен, а герр Кристхен..." Собственно, этот Якоб был его другом детства еще тогда, когда "ничего этого", то есть, богатства и славы Ливенов, не было. С обретением богатства и славы матушка смилостивилась над латышом-сироткой и взяла его в услужение своим сыновьям, которые всегда относились к нему как к равному себе. Но нынче, когда хмель прошедшей веселой ночки весьма чувствительно давал о себе знать тошнотой и раскалывающейся головой, Кристофу захотелось проявить себя деспотом и надавать ему пощечин. Он сел в разворошенной постели, щурясь на пробивающийся сквозь щель между задернутыми шторами солнечный луч. Хорошо, сегодня никуда не надо было идти. Так, а что, собственно, вчера было? Фараон?... Ах, черт, если так, то сколько он проиграл?.. До квартиры дошел своими ногами или его Якоб увел? И не у кого спросить, кроме как у слуги. Почему так стыдно, кстати? Значит, точно сколько-то проиграл.
   "Слушай", - проговорил Кристоф, глядя на лицо своего камердинера. - "Когда я вчера вернулся?"
   "Да в четыре утра, барин..."
   "А нынче сколько?"
   "Уж полдень пробило"
   "Mein Gott..."
   Полдень. Если маменька вздумает допросить Якоба, то Кристофа ждет долгий выговор по поводу "беспорядочного образа жизни".
   "Я вот к чему, герр Кристхен...", - осторожно начал Якоб.
   "Принеси мне бумажник", - прервал он слугу. Тот только повиновался и покорно протянул ему исконное. Так. Деньги все на месте. Вроде бы. Если что и проиграно, то какая-то незначительная сумма, о которой даже и беспокоиться не стоит. И, если до полудня никто к нему не наведывался с требованием долга, то все хорошо. Хотя... Что это там Якоб вертит в руках? "Черт. Неужели я дал расписку?"
   "Что это?" - он вырвал конверт из рук слуги. Надорвал, уже ожидая прочесть послание от счастливца, выигравшего у него дикие тысячи. Бегло пробежал глазами косоватые строки. Нет. Сухим, казенным тоном его извещали, что ждут в управлении штаба полка. "Час от часу не легче", - подумал юный барон. Эдакая срочность... Может быть все, что угодно. Возможно, новое назначение. "В гарнизон", - почти был уверен он. "Куда же еще". Или, что более вероятно в полк к брату. Маменька подсуетилась. Три года назад, когда он отправлялся на свое "боевое крещение", она всеми правдами и неправдами настояла на том, чтобы ее три сына были зачислены в один полк и чуть ли не в один батальон. "Держитесь всегда друг друга, - вы же братья", - торжественно говорила она перед их совместным отправлением в армию. Проблема была только в том, что его старший брат всячески пользовался тем, что теперь старший еще и по званию, а не только по возрасту, другой его брат совершенно не хотел возиться с "малышом Кристхеном", а самого Кристофа очень тяготило находиться еще и в семейном подчинении. Да и со стороны выглядело это комичным - приятели никогда не забывали поддеть по поводу "нянек", что злило как его, так и братьев. Если все повторится так, как тогда... А оно повторится, в этом Кристоф нынче даже не сомневался. Уже видел, как после этой беседы придется ему ехать к Карлу, стаскивать его с очередной шлюхи или будить с похмелья, выслушивать его ругань, а потом собираться и ехать к западным границам, останавливаясь в дурных корчмах, далее -- постой в каком-то гадком местечке, докучливое ожидание войны, карты, провинциальные балы, вешающиеся от скуки на шею офицерам помещичьи жены и жеманные барышни, далее их всех сорвут в поход, а там никакой "виктории" и даже "славного дела", а шатание с тяжеленным ранцем и ружьем по колено в грязи, затем бой на часа два, атака, глупая рана, или, что еще вероятнее и глупее, некая заразительная болезнь. Все как на ладони. К гадалке ходить не надо.
   "Якоб, дай-ка мне, что ли, одеваться", - проговорил он, зевая. Переодевшись, критично осмотрел себя - не слишком ли видны на лице следы вчерашних излияний? Ничто вроде не выдавало - хмель оставил лишь досадную головную боль.
   ...Через двадцать минут он, к своему удивлению, стоял на вытяжку вовсе не перед командиром полка, а перед тремя мало знакомыми ему генералами. И выслушивал, вроде бы, очевидное - его переводят адъютантом к одному из них, Римскому-Корсакову. Значит, он опять остается в Петербурге на неопределенный срок. И только он, откланявшись с довольно рассеянным новым своим принципалом, пошел, как его окликнули. Причем по-немецки. Кристоф оглянулся. Перед ним стоял человек в штатском. Высокий полный блондин, который также был ему смутно знаком. И причем даже не лично - а по портретам. Лицо его, собственно, и носило какое-то "портретное" выражение - слишком гладкое, слишком безмятежное. Иностранный крест виднелся в петлице его темного сюртука. И крест этот удивительным образом напоминал другой, виденный Кристофом на странной картине в заброшенной часовне.
   "Знаю, для такого честолюбивого молодого человека, как вы, подобное назначение кажется аффронтом", - начал незнакомец с места в карьер. По-немецки он говорил очень хорошо, но видно, что этот язык не был для него родным. Выговор его напоминал остзейское наречение, но не то, которое барон слышал с детства и которым сам пользовался. Кристоф был настолько удивлен, что даже не нашелся, что ему на это отвечать, кроме как: "Простите, а с кем имею честь беседовать?.."
   "Потом. Вы все узнаете потом", - проговорил его визави. - "И, конечно, не здесь. Заезжайте на Морскую, в пятый дом. Через два часа. Вас будут там ожидать".
   "Но, собственно, чем я вам угоден?" - Кристоф решил этого так не оставить. Слишком много в его жизни появилось загадочного. "Так заманивают в тайные общества", - почему-то подумал он. - "Или заговор какой составили". Холодный пот вдруг прошиб его - судя по всему, кто-то еще знает о той тайне, которую ему поведал Наследник. И, с учетом этого знания, пытается его или уничтожить, или привлечь в свое дело. Явление этого загадочного господина говорило об этом более чем красноречиво.
   "Скажу так", - его безымянный собеседник, между тем, сбавил тон. - "Если вы хотите новое назначение - не в гарнизон и не в Тульский пехотный - то мы можем вам его предоставить". "Но к чему такая таинственность, осмелюсь спросить?" - барон явно озадачился.
   "Если вы столь любознательны, герр Кристоф-Рейнгольд, то через два часа все найдете ответы на все свои вопросы".
   Кристоф-Рейнгольд. Он не ослышался. Краска невольно бросилась ему в лицо. Неизвестный осмотрел его немного снисходительно. Кристоф заметил, что тот как-то странно держит левую руку - прижатой к плечу, словно он прикрывал рукавом нечто хрупкое. "Я ошибся?" - проговорил он.
   "Нет, просто...", - растерянно произнес Кристоф, но быстро нашелся: "А как мне можно вас называть?"
   "Допустим, Брандтом", - произнес он, не меняя снисходительного выражения лица.
   "Хорошо, герр Брандт. Можете меня ожидать", - произнес Кристоф... Откланявшись с ним, он сразу же пожалел, почему так легко согласился. И он просто-таки чувствовал, что настоящее имя незнакомца - вовсе не Брандт. Оно звучит гораздо громче.
  
   CR (1817)
   Конечно, кавалера ордена Серафимов, правую руку покойного шведского короля Густава Третьего звать скромным именем Брандт не могли. Штатское платье было ему непривычно, как и наши обычаи. Ибо 16 декабря 1793 года я повстречался с Густавом-Морицем Армфельдом аф Экскло, тайным кумиром моей юности. Ах, как я тогда хотел быть чуть-чуть на него похожим! Даже беды, коими полнилась жизнь этого замечательного человека, возбуждали во мне зависть. Но далеко не все разделяли мое мнение. Когда с приятелями мы спорили, кто из ныне живущих людей мог бы назваться величайшим, я упомянул имя Армфельта, и Левенштерн (кто-то из братьев, то ли Германн, то ли Вальдемар, не помню) , фыркнув, отвечал, что он, мол, простолюдин, сын солдата. На это я с некоторой язвительностью возразил, что кому как не Левенштерну рассуждать о чистоте крови и высокорожденности - они, как и все эстляндцы, из купцов. Мы чуть ли не схватились за шпаги, но младший брат Левенштерна разнял нас.
   Армфельта я сперва не признал . И только потом, после краткого разговора, случившегося после моего назначения адъютантом к генерал-майору Корсакову, я понял - тот каким-то образом сам меня нашел. За те два часа, прошедшие между нашей встречей и свиданием в доме на Морской, чего я только себе не навоображал! Я верил, что меня отправят тайным курьером в Швецию, сделают его телохранителем или же закончу его дело и вывезу наследного шведского принца в Петербург. Но ни в какую Швецию я не отправился. Мой путь лежал много дальше. И, собственно, с Густавом-Морицем был не связан. Но что касается другого Пути - то об этом пока умолчу.
  
   Санкт-Петербург, декабрь 1793 года
   ...В означенное время Кристоф явился туда, где его ждали. В последний миг голос разума взял свое, и он все же припрятал на себе заряженный пистолет. Но припрятал, очевидно, не столь хорошо, потому что мнимый "герр Брандт", ожидавший его в темной, зашторенной гостиной, первым делом проговорил:
   "Вижу, вы похвально осторожны в отношениях с незнакомцами. Это доказывает, что мы не ошиблись в своем выборе".
   Прежде чем задавать вопросы и, уж тем более признаваться, что догадался, кем является его хозяин, юный барон предпочел оглядеться. Гостиная, в которой его принял "герр Брандт", была крайне скудно обставлена. Несмотря на день-деньской, шторы темно-пурпурного цвета были плотно задернуты. Тьму развеивал одинокий трехсвечный канделябр. Кристоф подумал, что эдакая маскировка, наоборот, могла привлечь внимание тех, от кого Армфельт скрывается. Словно упредив его вопросы, Армфельт ответил:
   "Да, я здесь только на три дня. Далее мне приказано отправляться с семейством в Калугу. И жить там, покуда гнев в Стокгольме не сменится на милость..."
   Он не сомневался, что Кристоф уже понял, кто таков "герр Брандт" и вопросов задавать не будет.
   Барон лишь отвечал, немного смутившись:
   "В Калугу? Но как же..."
   "Присаживайтесь", - указал Армфельт на кресло, стоящее перед небольшим столиком. Сам позвонил и приказал принести вина.
   "Надеюсь, вы не трезвенник", - с усмешкой проговорил он.
   Кристоф только головой покачал, тонко улыбнувшись. Еще бы! Кто из гвардейцев трезвенник?.. Он не пьяница, и то хорошо.
   "Если дела пойдут совсем плохо, я могу попросить, чтобы меня отвезли в Петропавловск-Камчатский", - продолжил Армфельт, беря с подноса свой бокал вина.
   Кристоф тоже взял в руки бокал и сделал небольшой глоток. Вино оказалось весьма приличным.
   "Что ж, за встречу. И за ваши будущие свершения. Prost", - проговорил Армфельт.
   "Prost",- откликнулся барон. Они соединили бокалы.
   "Кстати, забыл спросить, вы, случаем, не голодны?"
   "Вовсе нет, благодарю".
   "А теперь пришел ваш черед задавать вопросы", - Армфельт откинулся на спинку кресла. Барон опять заметил - после того, как его собеседник осушил бокал, он немного поморщился, словно от боли, и закрыл левую половину груди ладонью. "Ему там больно", - догадался Кристоф. Потом прикрыл глаза. Он никому еще не говорил, - иногда он мог чувствовать, где у кого что болит, даже тогда, когда человек свою боль ни в чем не выдавал. Перед своим внутренним взором даже мог видеть источник боли - нечто похожее на тлеющие в костре угли. После этого ему почему-то хотелось дотронуться до больной части человека и впитать жар, от нее исходивший, себе под кожу. Никому в своих фантазиях по этой части Кристоф никогда не признавался. Тем более, что на самом себе это не работало - он пытался, становилось только хуже.
   Сейчас он четко ощутил, как его собеседнику выпускают три пули под ключицу. И четвертая дробит плечевую кость. Тот истекает кровью, но команды над дивизией не оставляет... Было это явно в прошлую войну, в которой сам Кристоф сражался на другой стороне.
   "Мне тогда не дали толком вылечиться", - в тон ему сказал Армфельт. - "Если я от чего-нибудь помру, так вот от этого. Причем, когда ранили, не было больно. Ад пришел потом. Собственно, вы это знаете..."
   "Меня еще ни разу не ранило", - проговорил Кристоф.
   "Так узнаете в будущем. А у вас, я вижу, есть талант и интерес к медицине?"
   "Не знаю", - пожал плечами барон, заметно смутившись. - "Даже если это и так, то мне лучше о медицине не думать. У меня не то происхождение. В нашем роду - только офицеры и помещики".
   "Медициной не обязательно зарабатывать себе на хлеб", - возразил Армфельт. - "Впрочем, мы отклоняемся от дела. Ежели вы думаете, что я хочу вовлечь вас в свои личные дела, то ошибаетесь. С соотечественниками я расквитаюсь лично".
   Лицо его несколько помрачнело. Кристоф увидел, как под маской невозмутимости начал проступать живой человек с весьма бурной судьбой. И барон понял, что все-таки не очень хочет оказаться на его месте.
   "Собственно, а чем я могу вам быть полезен?" - проговорил он вслух.
   "Итак", - начал Армфельт, вновь приняв деловой вид. - "Очевидно, вы знаете, какие дела творятся последнее время во Франции?"
   "Конечно, как не знать?"
   "И понимаете, что вся Европа пытается остановить этих безумцев?
   Кристоф кивнул.
   "Вся, кроме России", - добавил он, немедленно подумав, что сболтнул лишнего и даже крамольного.
   На круглом лице Армфельта заиграла ироничная улыбка.
   "Вы здесь не совсем правы. Ваша государыня слишком умна, чтобы объявлять войну Франции. Да и с учетом нынешнего положения в Польше, она не может себе этого позволить. Но это не значит, что Россия полностью останется в стороне от сражения с якобинцами. И вы, барон, в этом сражении примете самое непосредственное участие".
   "Когда будет отправлен экспедиционный корпус? Его командиром назначат генерала Корсакова?", - сердце Ливена часто забилось. Он быстро сопоставил факты минувшего дня. Одно он не учел - почему о таких назначениях говорит именно Армфельт, к российской армии не причастный - и более того, даже сражавшийся недавно в рядах ее врага?
   "Постойте. Про экспедиционный корпус никто не говорил. Но вы и генерал Корсаков действительно отправитесь в Нижние Земли. В армию принца Кобурга. Причем вам придется перевестись на австрийскую службу. Надеюсь, вы понимаете, зачем".
   "Никто не должен знать, что Россия не сохраняет нейтралитет?" - поручение несколько смутило Кристофа. - "А что мне предстоит делать?"
   "Наблюдать", - отвечал Армфельт, наливая остатки вина по бокалам. - "И, конечно, сражаться. Или вы, как некоторые из здешних безумцев, считаете якобинцев святыми, а их действия -- оправданными?".
   "Они исчадия ада", - проговорил Кристоф горячо. - "Если кого ненавижу, так только их. Как можно убивать законного короля..."
   "И королем они не ограничились. Вы знаете, сколько крови они уже пролили в своей стране? И я говорю не только о голубой крови. И они поглядывают на соседние страны. Пока якобинцы еще слабы в военном отношении, мы обязаны их задушить в зародыше. Иначе непременно появятся среди них более-менее талантливые, и их чума распространится по всей Европе. Они уже готовы захватить Нижние Земли. Положение там все трудное, но, надеемся, с Божьей помощью их остановим", - Армфельт перекрестился, и Ливен последовал его примеру.
   "Еще один вопрос. Получается, я становлюсь австрийским офицером, не так ли?", - уточнил Кристоф.
   "Только на время".
   "Я потом не смогу вернуться в Россию?"
   "Почему не сможете? Вы же никому не изменили. Австрия - ваш союзник. Более того, те, кто ведает назначениями, знают, зачем вы идете волонтером в иностранную армию".
   "Каким образом мне делиться наблюдениями? Подавать рапорты?"
   "Это не ко мне вопросы. Вас проинструктирует Корсаков. Собственно, донесения - его обязанность. А вы будете его глазами и ушами".
   Кристоф все понял, но оставался один вопрос, который он не знал, стоит ли задавать. Честно говоря, он сомневался в том, стоит ли гибнуть где-то на чужбине, тем более, за Австрию, которую многие презирали, и при этом никто не узнает, зачем он на самом деле там находился. Подумают, что он просто решил пойти туда, где ему заплатили или дали надежду на быструю карьеру. Он попытался сдержаться, но Армфельт сразу понял, что Ливен не все договорил, и поспешил заверить его:
   "С вами обязательно рассчитаются. Причем очень хорошо. Не скрою, если вы вернетесь из Фландрии живым и здоровым - считайте, ваша карьера уже сделана".
   Кристоф недоверчиво взглянул на Густава-Морица:
   "Карьера уже сделана? Как это можно понимать?"
   "Все просто. Вас ждет генеральское звание. Большие милости. Высокие награды. Станете настоящим сановником. Вашего благоволения будут искать...".
   "Но мне же придется объяснять, откуда что взялось", - Ливен до сих пор не верил своему собеседнику. Слишком нереальными представлялись его обещания. - "Вы же говорили, что операция будет секретная... И что Россия официально с Францией не воюет и воевать не собирается".
   Армфельт снова улыбнулся. Но его светло-голубые глаза оставались холодными.
   "Нам очень повезло, что было предложено ваше имя", - продолжал он. - "Вы исполните все, что от вас требуется, и у вас не будет повода разглашать, откуда эти милости".
   "Что вы хотите этим сказать?"
   "Ваша матушка -- дама, влиятельная при Дворе и одаренная всеми добродетелями", - проговорил Армфельт.
   Лицо его приняло мечтательное выражение. Глядя на своего визави, красивого белокурого мальчика с тонким лицом сусального ангела, синими, опушенными золотистыми ресницами глазами, Густав-Мориц подумал: "Он же запросто может быть моим сыном. Как раз двадцать лет назад в Ревеле я развлекался с одной Лоттой, женой этого... Забыл фамилию. Эх, ерунда. А его маман когда-то красоткой была, и я уж точно ее бы в свое время не пропустил".
   "Таким образом, подумают, что я стал столь влиятельным благодаря моей родительнице?" - Кристоф помрачнел. - "И так уже говорят, что мы ничего не заслужили...".
   "Пусть говорят. Мы с вами, и, конечно же, Государыня, прекрасно будем знать, за что вам выпали милости. Все получите по заслугам. Но у вас будет условие - молчать. Даже в разговорах с близкими. Конечно, в послужной список эта история будет внесена - но только факт вашего волонтерства и участие в сражениях, а не суть поручений. О них будете помнить только вы - и мы".
   "А если я погибну - меня же кем-то заменят?"- спросил Кристоф.
   "Возможно. Но вы не погибнете", - отвечал Армфельт.
   "Меня не надо спасать", - вспыхнул Кристоф.
   "Гибнут в таких делах или дураки, или трусы", - сказал его собеседник. - "Вас мне не рекомендовали мне ни тем, ни другим. И обратного вы пока не доказали".
   "Каким доверием вы меня облечаете", - усмехнулся Кристоф. Вино чуть-чуть развязало ему язык, заставило чувствовать себя более непринужденно. - "В любом случае, я постараюсь его оправдать. На какой же срок меня отправят? Пока австрийцы не войдут в Париж?".
   "Никто этого не может знать. В любом случае, прощайтесь с родней и друзьями на год-два, не меньше".
   "Это большой срок", - до этого Кристоф полагал, что его поручение продлится очень недолго.
   "Одно могу сказать - скучать вам в течение этого времени будет некогда".
   "Я в этом уверен", - проговорил Ливен, отставив бокал. - "И можно еще вопрос?"
   "Конечно".
   "Почему вы назвали меня Кристоф-Рейнгольд?"
   "В таких семьях, как ваши, сыновей принято называть в честь дедов", - Армфельт посмотрел куда-то в сторону, словно избегая его взгляда. - "А ваш дед был куда более примечательной личностью, чем вы полагаете".
   "Каждый может сюда войти, не каждый сможет отсюда выйти", - всплыло у Кристофа в памяти. Теперь он понял - то было пророчество. Ему захотелось рассказать Армфельту о своих мыслях по поводу тогдашнего происшествия, о странной записке, но что-то его останавливало. Не то чтобы он не доверял своему собеседнику - напротив, впервые в жизни он чувствовал себя столь запросто с человеком заметно старше себя как по возрасту, так и по чину. Просто подумал, что еще не время для этого.
   Он только ответил:
   "Да. Я тоже так думаю. К сожалению, спросить больше не у кого", - он вздохнул.
   "Но вы все в свое время узнаете", - улыбнулся Армфельт.
   ...Когда Кристоф вышел из этого дома, уже давно стемнело. Ночь была ясная, звезды высыпали над Петербургом. По пути к себе он долго глядел на невиданное в этом городе зрелище -- на небосклон, чистый от низких тяжелых облаков и волокнистого тумана. Ливен даже пытался вспомнить названия созвездий, и некоторые из них даже признал. Только одно, вольным зигзагом раскинувшееся прямо над его головой, не сразу вспомнил. Вроде, какая-то Медведица, или Орион... Как бы оно не называлось, Кристоф решил, что его звезда располагается где-то среди этого зигзага. И она приведет его или к смерти, или к славе - кто знает?..
  
   CR (1817)
   Мое первое серьезное испытание войной началось ранней весной 1793-го. Я попрощался со всеми, с кем должен был. В основном, никому не было до конца понятно, - даже, наверное, моему принципалу Римскому-Корсакову, - зачем нам дали это поручение и что хотим им добиться. Конечно, я был не единственным младшим офицером, который отправлялся к австрийцам волонтерами; у того же Корсакова было еще четыре человека адъютантов. Кто-то из них состоял у него уже давно и был с генералом на куда более короткой ноге. Что касается меня, то мои полномочия оказывались довольно широки, и я должен действовать более-менее независимо от него.
   Скажу здесь пару слов про Михаила Римского-Корсакова - он не относился к плеяде тех великих военачальников, которую нам подарила минувшая эпоха правления великой государыни. Он был не лишен способностей, но наделенным особым полководческим талантом я бы его не назвал (позже это сполна проявится во время трудного и славного Швейцарского похода, состоявшегося через 5-6 лет после описываемых мною событий). Да и случаев отличиться генералу предоставлялось не столь уж много. Своим назначением он был не слишком доволен, и относился к этому как к некоей "почетной ссылке" и результатам происков интриганов - ведь Корсаков ожидал, что ему дадут две дивизии в Литве, а отправили "к этим немцам попрошайничать", как он однажды сгоряча выразился.
   ...Когда фрегат "Св. Троица" медленно выходил из Кронштадтского порта, и бастионы скрывались в далекой дымке, я менее всего думал, что вернусь сюда совсем другим. Никто не лил по мне слез, воспринимая мою поездку как увеселительную, вроде эдакого Grand Tour, который обыкновенно предпринимают британские юноши перед вступлением в жизнь. Да и я, признаться честно, тоже не мог осознать все сложности и опасности, с которыми мне предстоит столкнуться. Мой юный возраст - а было мне всего 19 лет - помогал в том; я представлял себе разнообразные приключения, из которых выхожу героем и молодцом; громкие сражения, в которых я обретаю славу и совершаю дерзкие подвиги; триумфальный разгром якобинского сброда и вход в освобожденный Париж. Я впервые выезжал за пределы России далее, чем за 50 верст от границы, да еще к тому же первый раз путешествовал по морю. Погода была неспокойная, как всегда в это время года. Как, к счастью, оказалось, я не склонен к морской болезни, и, пока все пассажиры - сплошь люди сухопутные -лежали вповалку, пытался вникнуть, что бы меня ожидало, ежели бы я осуществил-таки свое давешнее желание записаться в Гвардейский экипаж.
   Через семь дней мы встали на якорь в порту нашего назначения - в Гамбурге, который при первом приближении показался уж слишком похожим на Ревель. Там нам предстояло пробыть три недели, пока велась переписка с принцем Кобургом. Так как австрийская армия беспрестанно находилась в движении, обмен письмами занял гораздо больше времени, чем мы рассчитывали. Множество дней было потрачено на переписку между сторонами. Корсаков, наконец-то вспомнив, зачем я, собственно, при нем состою, дал мне поручение составить шифр, "но такой, чтобы я тоже мог понять". Недаром отец и старший брат вколачивали в меня математику - за два вечера придумал целую систему, в которой каждое слово означает определенную сумму цифр. Генерал отверг мою систему, как "чересчур мудреную", и мы уговорились на старый добрый зеркальный шрифт. "Ну и на русском пиши - немцы эти все равно по-нашему не разумеют", -добавил он. Систему я оставил для себя, пользуюсь ею и поныне, и все, кто близко связан со мной по делам служебным или личным, прекрасно ею владеют. Она, как впоследствии оказалось, оправдала себя.
   Что касается досуга, то я оказался похвально благоразумным и, в отличие от сослуживцев, не пытался кутить, хотя Гамбург в то время был городом, славным игорными домами, борделями и питейными заведениями. Не то, чтобы соблазны проходили мимо меня - я отдал должное всему понемногу, и даже сэкономил на продажных девицах, так как в меня влюбилась пригожая и весьма легкомысленная дочь трактирщика.
   Три недели миновали быстро. Ответ от Кобурга был получен. Вместе с ними - рескрипты о зачислении нас в 6-ю австрийскую дивизию. Мне дали под команду взвод в одном из егерских полков. Генерал через три дня должен был уехать в штаб Кобурга.
   ...Нижние Земли не представляют для праздного путешественника ничего интересного, а если уж они разорены войной, - тем паче. Большинство из них лежало когда-то под водой, и местные жители благодаря своему упорству и желанию выжить отвели от своих городов и селений море с помощью сложной системы шлюзов и каналов. Эта система оказалась весьма удобной во время боевых действий, которые за всю историю Нидерландского королевства велись постоянно. Франция, Англия, Испания, Австрия - кто только не претендовал на эти низины! Чтобы отрезать врагов, пришедших с суши, голландцы и фламандцы прибегали к простому способу - открывали шлюзы и устраивали потоп, чтобы изолировать себя от врага. Так они и поступили за три месяца до моего прибытия, когда верные австрийской короне брабантцы сломали плотину и затопили все на 20 верст вокруг. Но Провидение было не на их стороне - зима выдалась суровой и долгой, образовавшееся после уничтожения плотины озеро покрылось прочным льдом. Французы были готовы взять Бреду - одну из лучших крепостей Нижних Земель, которая неоднократно выдерживала осады соперника.
   Мы останавливались в притихших и полупустых городках. Их жители были растеряны и не знали, что дальше. Собственный их правитель уповал на помощь союзников. Говорили, что зреет революция и в рядах голландцев, они желают объявить республику по образцу французской, а принц Оранский убежит в Лондон, где уже укрылись оставшиеся в живых Бурбоны. Также жаловались на долгую зиму и холодную весну, которые предвещают неурожайный год - это значит, больше черни пойдет за якобинцами, ежели они восторжествуют; австрийцев здесь не особо любили, но мирились как с неизбежным злом, но французов боялись еще больше, особенно после того, как до них дошли слухи о "свободных" порядках республики. Такие разговоры мы слышали, и они, честно говоря, не обнадеживали. Также не обнадеживало и состояние, в котором мы нашли австрийскую армию. Здесь надеялись на победу, а талант принца Кобурга был хорошо известен. Но оснований, честно говоря, было мало. Снабжение так себе, подкрепления приходят редко, и, как всегда, союзники не готовы помочь. Более глубокие выводы мне делать не пришлось, а что такое воевать с австрийцами, я испытал на собственной шкуре. По иронии судьбы, мне предстояло повторить этот опыт через десяток лет, но уже в совершенно ином чине и совершенно иных обстоятельствах.
  
   Май 1794-го, Западная Фландрия
   ...Следующий день обещал быть теплым, хотя ночью все еще ощущалась зябкость, и вечерняя роса густо покрыла сочную весеннюю траву. Вчера весь день шли маршем; сон был короток, как обморок, и лишен всяческих видений. Вечер офицеры скоротали за картами -- играли в вист, больше на интерес, чем на деньги, пытаясь чем-то занять беспокойный мозг. Тасовали замызганные карты, курили, перебрасывались шутками и нарочито громко смеялись. Никто из них четверых не хотел показать, что события завтрашнего дня их как-то волнуют: даже подпоручик фон Рильке, самый юный из них, держался так, словно завтра будет не первое в его жизни сражение, а псовая охота у него в поместье. "Все", - проговорил капитан фон Лангенау, отбрасывая в сторону сложенные веером карты. - "Я валюсь с ног, Herren. До завтра". В доказательство своих слов он от души зевнул и пошел к себе в палатку. "Ливен вон тоже носом клюет", - со смешком проговорил Мёзель, старший обст-лейтенант. - "Сейчас в костер свалится". "Verdomme", - сонно пробормотал объект его насмешек. Кристофу и впрямь хотелось спать после двухдневного марша, причем уже давно, перед закатом. Эта сонливость уничтожила все смутные тревоги по поводу завтрашнего дня. Из-за нее, правда, он проиграл шесть партий подряд и испытывал досаду на самого себя. "А между тем, они самые разумные люди. Нам спать остается четыре часа, господа", - проговорил еще поручик Эккерманн. Все с ним согласились. Погасили костер, пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись до рассвета.
   Кристоф первым делом проверил, как денщик приготовил ружье. "Это лучшее из возможного", - усмехнулся он. В оружии он разбирался неплохо и знал, что австрийцев снабжают англичане. Это имело смысл. С самим генералом Ливен виделся вчера, когда его послали зачем-то в Штаб. Тот по-русски передал ему: "Бардак здесь творится, Христофор. Одно дело, принц - разумный человек, что-нибудь да придумает. Но чую, продуют". "Что-то он паникует раньше времени", - подумал Кристоф. И еще хотел добавить: "Разве ж этой шайке можно проиграть?" "Санкюлоты нынешние - калачи тертые", - продолжал Корсаков, нисколько не обращая внимание, младших офицеров, косившихся "на этих русских", разговаривавших на малопонятном своем языке. - "Ты не смотри, что у них там в Париже творится. Воевать они научились. Да еще сколько толковых генералов королю изменило". Узнав, что барон будет в следующем сражении, генерал размашисто перекрестил его и отправил "с Богом". Засим следовало два дня марша по плоским полям, под низким небом.
   Кристоф вышел покурить перед сном. Курить его научили братья на самой первой его войне, тогда показалось мерзко, - никакого удовольствия, да к тому же, дым сильно обжигал горло. Сейчас он не мог жить без табака, и всеми правдами и неправдами стремился его достать. Впрочем, не он один - так поступали все. Некурящих не было даже среди откровенных юнцов.
   ...Они стояли в шести верстах от городка Турне. Вдали виднелась каменная крепость. Из-за ее крепких стен торчали три островерхие колокольни. Огни по всему городку были погашены. На западе, в трех верстах, белели дома деревушки Туркуэн, волновалось под легким ночным ветром пшеничное поле, на котором назавтра должно было состояться сражение. Можно было услышать, как скрипели под ветром жернова трех мельниц.
   Идиллическая картина... Ее стоило запомнить, пока завтрашний день не уничтожил все подряд. И всех, с кем Кристоф коротал сегодняшний вечер.
   Вернувшись к себе, Кристоф вспомнил какую-то молитву, наскоро прочитал ее, как обычно, и, даже не раздеваясь, сел на пол, прижавшись к палаточному холсту, и закрыл глаза, чтобы через четыре часа услышать сигнал побудки, расправить затекшее тело, и, вскочив, забрать винтовку и патронаш. В голове было пусто и легко, марево сна до сих пор застилало глаза, крики команды, дальний рокот пушек, назойливая флейта доносились до его слуха, как через пелену тумана.
   "Какой день нынче?" - спросил он отчего-то у Рильке.
   "Шестнадцатое, пятница".
   Кристоф мысленно отнял в уме 10 дней, чтобы перейти в более привычную ему систему летоисчисления. В России должно быть шестое мая. День его рождения.
   "Мне нынче двадцать", - сказал он без всякого выражения.
   "Поздравляю вас", - это уже Лангенау, шедший впереди. - "Надеюсь, вечером нас тоже можно будет поздравить".
   "Я тоже на это надеюсь", - и тут они ускорили шаг. Позиция их дивизии находилась на юго-востоке. Их роту поставили между двумя мельницами. В случае чего, их предполагалось поджечь, чтобы совершить обходной маневр и ударить наступающим в мало защищенный левый фланг. Но следовало успеть, пока вражеская артиллерия не размолотила постройки в пух и прах. А успеют ли они, зависело от действия трех средних колонн.
   Пришлось стоять в неопределенности около часа. Их черед еще не пришел. Впереди ничего не было видно, сплошной дым. Наконец - пение трубы, команда "Marsch", повторенная многократно, от старших к младшим, из уст в уста - и вперед, под пронзительный звук флейты, перемежаемый свистом пуль и громом пушек. Laden. Auf. Zielen. Feuer. На шестом залпе Кристоф уже перестал чувствовать, что он делает. И вообще что-то чувствовать. Страха не было. Желания убежать - тоже. Только ощущение некоей неизбежности. Он выкрикивал команды и шел, методично размахивая саблей. Враги были впереди, но для него они были синими пятнами на общем бледном мареве дыма. Алые кокарды на их шляпах служили отличным ориентиром. Приметив это, он впервые усмехнулся. "Идиоты" - проговорил он. И снова цепочка тех же команд: Laden, Auf, Zielen, Feuer. И снова - шаг вперед, раздвигая сапогами смятые зеленые колосья, мимо тех, кто упал, по изборожденной снарядами почве.
   ... Кристоф не запомнил, когда именно все пошло не так, как должно. Синих пятен впереди стало как-то больше. Ряд дрогнул. Их теснили, выдавливая назад. Кто-то, кажется, Эккерман, сказал ему: "Справа..." - и в тот же миг покачнулся, зацепившись рукой за плечо барона. Что-то липкое - кровь, не его, чужая - окрасила белый мундир. Кристоф инстинктивно отпрянул и глянул направо. Оттуда шло свежее подкрепление якобинцев, и передние, те, кто должен был вести их, уже полегли под их пулями. "Назад", - послышалось откуда-то со стороны, и снова многоголосное эхо покрыло рев артиллерии. Впереди кто-то дрогнул. Сам не зная, что он делает, барон попятился вместе с остальными. Но синева мундиров была ближе... Злость взяла его. "Проклятые сволочи!" - заорал он по-французски, потом, оглянувшись, - "За мной, в штыки!" Те, кто остался, сомкнулись и рванули вперед. "Держат строй", - сквозь зубы сказал себе Кристоф, прежде чем его сабля воткнулась в первого из неприятельских солдат, от неожиданности упавшего навзничь. "Еще". Увернувшись от другого, мстящего за своего товарища, он вонзил саблю в спину, переламывая тому хребет. Потом барон уже не осознавал, что делает. Вокруг лилась кровь, алая кровь на белом и на синем, в ушах раздавались крики тех, кто падал на свежую землю. Их снова теснили, издалека колонны синих шли на них, и они отходили назад, теряя людей вокруг себя.
   Когда черно-бело-алая пелена перед глазами обрела четкость, Кристоф фон Ливен обнаружил себя облокотившимся о холодную стену какой-то постройки. Бой еще не прекратился - пушки до сих пор молотили. Спереди на него нажимали еще пять человек. Свои. Навстречу шла неприятельская пехота. Те, передние, отстреливались. "В штыки...", - прохрипел он. - "Не отходить". "Как не отходить" - услышал он смутно знакомый голос. "Рильке, вы трус", - проговорил Кристоф. "Фон Ливен, вы сумасшедший", - парировал ему подпоручик. "Надо отступить". "Нас окружили, куда дальше отступать?" - Кристоф изо всех сил старался говорить громче, но не мог. "Внутрь". "Командуйте", - проговорил барон. У него болело где-то справа, ближе к животу, и он провел ладонью по больному месту. Взглянул на руку - крови не было, значит, не ранен. Рильке позвал остаток батальона за собой, и они вскоре оказались в дверном проеме. "Расстреляем все, что у нас есть", - проговорил он. "И сдадимся", - мрачно подумал Кристоф. Ему делалось все больнее, он еле на ногах держался. Семь стрелков расставили у входа, остальных поместили ближе к жернову. Барон огляделся. В случае чего можно вырвать из стен кирпичи, обороняться ими. Только вот смысл?.. До штурма оставались секунды. Уже дрожат стены, уже отчаянно отстреливаются солдаты впереди. Вот несколько упало, загородив дверью вход. Слышны крики врагов. И их не счесть... Шатаются стены. "Они же возьмут нас в плен", - наконец-то осенило Кристофа. Все последствия пленения якобинцами внезапно встали перед его глазами. В отчаянии он оглянулся. "Сюда", - Рильке указал на шаткую лестницу вверх. Они вбежали наверх. За ними последовало еще трое их солдат. Под весом четвертого вся конструкция рухнула. "Пригнитесь", - приказал Кристоф. Тут, на площадке, они станут легкой добычей. Если только не прыгнут... Но там-то, внизу, их совсем добьют. Враги уже перебирались наверх. Один из солдат стрелял в открытый проем - сумел два залпа сделать, пока сам не упал, сраженный пулей. И тут же плотный огонь артиллерии потряс всю постройку до основания. "Святая Мария Матерь Бо...", - начал Рильке, но его последние слова оборвались. Третьего, прапорщика, чем-то задело, тот упал, и Кристоф, недолго думая, схватил его ружье. "Прыгаем", - указал он. "Нет!" - в ужасе отпрянул его товарищ. "Все равно помирать", - Кристоф схватился за ружье двумя руками и, закрыв глаза, полетел вниз... В последний миг он понял, что Рильке цепляется за него. И тот, последний, четвертый, тоже предпочел погибнуть, нежели сдаваться в плен.
   ...Опомнился он внизу. Поверхность оказалась очень мягкой, и он с ужасом понял, что лежит на телах - синие, белые мундиры вперемешку, чужая кровь липнет к его телу. Он попытался встать, но в последний миг чей-то голос сказал: "Лежи. Притворись мертвым. Так спасешься". И он закрыл глаза. Наверное, пришла и впрямь пора помирать. Вокруг стояла тьма, как на дне колодца. А потом он словно увидел себя со стороны - бледного, в изорванном мундире, с бесполезным ружьем в руках, и лицо его такое, словно только что он заснул. Рядом лежит некий белокурый юноша в синем мундире, у него полголовы нет, кровь вперемешку с мозгом слиплась с волосами. И еще рядом Рильке с зажмуренными глазами. Кристоф знает, что бой еще продолжается, но звуков никаких не слышит. Ему вообще ничего больше не интересно. Он смотрит на небо, видит темные облака, багровое зарево впереди... Туда, надо отправляться туда, где гаснет такой красивый закат. Отчего-то хочется плакать. "Мне нынче двадцать лет", - говорит Кристоф себе. - "Ровно двадцать". Тут какой-то черный дым застилает ему глаза. Едкий дым, от него глаза щиплет и в горле дерет. Он мучительно закашлялся и вновь почувствовал себя живым. Мельница горела. Жернова, как огненный крест, светились прямо над его головой. Пора уходить. "Кристоф", - кто-то окликнул его, и он понял, что Рильке выжил. - "Они всё". "Эрих", - в тон ему откликнулся барон, давя стоявшую в горле гарь и жмурясь от обострившейся боли справа. - "Вы живы? Можете идти?" Стрельба и впрямь прекратилась. Закат уже погас, темные облака сгустились над ними - наступала ночь. Он с трудом встал. Рильке только стонал: "Моя голова... Боже мой". Кристоф помог ему, протянув руку. Товарищ его стоял неуверенно, постоянно заваливаясь на бок. "У вас все цело?" Тот только поморщился. "Н-не знаю..." "Дойдете?" "Постараюсь..." Они побрели к своим позициям. Рильке то и дело жаловался на тошноту, приходилось останавливаться. "Вас контузило", - проговорил Ливен. - "Если не хуже. Надо лекаря найти..."
   Добрались до бивуаков. На них смотрели, как на выходцев с того света.
   "Откуда вы, друзья?" - спросил один из знакомых им офицеров. Кристоф неопределенно махнул рукой в сторону мельницы. - "Нам бы до госпиталя добраться".
   Рильке к этому времени совсем лишился сил, обмяк и побледнел, и барону приходилось его тащить на себе.
   "Не надо", - прошептал подпоручик на полпути. - "Оставьте. Не дойду".
   "Чуть-чуть же осталось", - возразил Кристоф.
   "Я умираю, герр фон Ливен", - проговорил его товарищ.
   "Не говорите так. Вы не ранены", - барон собрал всю уверенность в кулак. - "Это пройдет. Вам нужен покой, холодный компресс на голову..." У Кристофа в голове уже бродили мысли, как помочь своему товарищу. Госпиталь наверняка переполнен, хирурги занимаются ампутациями и перевязками. Пока до него, не имеющего видимых повреждений, требующих срочных мер, дойдет дело... "Вот что", - проговорил он. - "Вернемся к нашим. Я пойду и позову лекаря. Тащить вас я туда и сам не могу, извините".
   Их встретили на бивуаке полка с большим удивлением. "Мы вас поминаем, господа", - сказал Лангенау. У него рука висела на перевязи, но, по всей видимости, травма не причиняла ему особых страданий. "Рано радуетесь", - усмехнулся Кристоф. "Что с Эрихом?" "Ничего. Ничего", - повторил слабым голосом Рильке. - "Спать хочется..." Его осторожно усадили у костра. Протянули чашу. "Не надо, его сразу же вырвет", - покачал головой Кристоф. Потом тихо добавил: "Пошлите кого-нибудь хоть за фельдшером. Ему что-то совсем плохо. Не пойму только, где он ранен". "Эккерманна нашего нет уже", продолжал его сосед Мёзель, один из тех немногих, кого даже не задело. "Нет. Я видел, как он погиб", - вздохнул Ливен. Ему самому хотелось прилечь и забыться во сне. "Нам надо пить за ваше здравие. Надо же. В свой день рождения заново родились. Здесь почти были уверены, что вы или в плен попали, или убиты", - сказал Лангенау. - "Думали, как сообщать вашему генералу". "Вот именно. В свой день рождения я умер", - подумал Кристоф. - "И до сих пор не пойму, то ли ожил, то ли все-таки нет".
   Фельдшер сказал, что ничего серьезного с Рильке не случилось, и предложил делать холодные компрессы. Он был слишком занят и явно недоволен, что господа офицеры выдернули его из госпиталя, где каждая пара рук на счету. Кристоф остался с ним. Он сам уже не ощущал особой боли или усталости. Побаливало справа, в нижней половине груди, чуть вывернута нога - не более. Эрих Рильке не мог заснуть, несмотря на усталость. Он шептал: "Моя голова..." Кристоф положил ему на голову намоченную в воде тряпицу, поддерживал его, когда у того начинались позывы к рвоте. Подпоручик сильно побледнел, холодный пот лился у него ручьем. "Закройте глаза", - умолял Кристоф, уже сам на ногах еле державшийся от усталости. - "Подумайте... не знаю, о хорошем". "Я уже не забуду, как мы с вами... ", - Эрих уже несколько заговаривался. - "Извините. Я не хотел, не хотел, а вы говорили дело". "Нас бы убили тогда", - проговорил Кристоф. - "А вообще, простите, что назвал вас трусом". "Простите, что назвал вас сумасшедшим", - в тон ему проговорил Эрих, взяв его за запястья холодной влажной ладонью. Потом, открыв глаза, проговорил: "Кристоф, знаете... Я не переживу эту ночь. У меня на руке кольцо. Снимите его, когда я... Пошлите ей в Грац. Ее зовут Луиза". "Не говорите глупостей!" - разозлился Ливен. - "Вы не умрете! От такого никто не умирает, у вас ничего не повреждено. Полежите два дня, пойдете дальше маршем с нами всеми". "Вы же знаете, что это не так", - неожиданно прошептал контуженный юноша.
   И впрямь. Кристоф сам не мог объяснить, почему он ощущал какую-то обреченность, глядя на Рильке. Чувство вины пронзило его сердце. Это же он, фон Ливен, предложил прыгнуть. Все же там было высоко... Поэтому он наклонился и спросил, больше чтобы отвлечь Эриха: "Луиза? Она ваша невеста? Любимая?" "Сестра старшая", - прошептал непослушными уже губами Рильке. - "Мы сироты. Она меня вырастила. Не хотела, чтобы я уходил..." "Тихо. Я вышлю ей кольцо. А теперь засните, пожалуйста. Подумайте о ней. О Луизе. Она красивая?" Эрих вынул из-под полы рубашки медальон. Кристоф открыл его. Размытый портрет в профиль, синие глаза, рыжеватые локоны. По миниатюрам никогда не разберешь, что из себя представляет реальная женщина. При этом прядь волос, вставленная под серебряную крышку, была гораздо светлее, чем волосы изображенной на портрете девушки. "Вижу, красивая", - проговорил он больше, чтобы утешить больного. Тот, казалось, затих. Кристоф сам свалился рядом, не успев даже вернуть Эриху медальон.
   Наутро, когда он открыл глаза, барон заметил, что его товарищ уже не дышал. Лицо его было очень спокойным, легкая улыбка играла на губах. Такое, какое Кристоф увидел у самого себя - и у других, кто лежал вповалку рядом с ним. Он снял с указательного пальца покойного друга кольцо -- серебряное, блестящее, с надписью, выполненной готическим шрифтом: "Моя честь зовется верность". "Город Грац", - проговорил он. - "Луиза. Она замужем уже? Как ее искать?" "Не замужем", - проговорил подошедший к нему Лангенау. - "Я передам кольцо. У меня кузен из Граца".
   Кристоф даже не мог плакать. Тем более, дальше они отступали к Турне - и далее на юго-восток, к Шарлеруа - крепости, которую осаждали якобинцы. Через два дня была еще одна стычка с неприятелем, на этот раз не такая кровавая. И далее их ждало еще одно большое сражение...
  
   CR (1817)
   В двадцать лет я впервые умер - и впервые кто-то умер у меня на руках. Наверное, это и можно считать посвящением.
   Эрих Рильке мне снился даже тогда, когда я забыл и имя его, и подробности нашего с ним приятельства. У меня постоянно возникало какое-то ощущение, что я в последние часы его жизни оказался кругом виноватым перед ним. Обвинил в трусости. Заставил спрыгнуть с площадки, а там было не меньше десяти футов, - но иначе бы нас или подожгли вместе с мельницей, или расстреляли. Наконец, не передал его сестре медальон лично, отдал Лангенау, а того через месяц убили. Вот потому и снится, когда я даже забыл этого моего приятеля.
   Оказалось, что и для меня падение не прошло даром, - в Турне меня осмотрел штабной лекарь по приказанию Корсакова и обнаружил трещину в ребре, которая и вызывала сильную боль в груди. Вплоть до июня я пробыл при Корсакове, так как идти маршем со всеми не мог.
   Австрийцы и англичане отступали. Тактика якобинцев оказалась оправданной. В деле войны Кобург и его соратники руководствовались правилами военного искусства, уже тогда, в 1794-м, безнадежно устаревшими - передвигаться колоннами, давить соперников массой, а потом ровными рядами идти назад, как стадо покорных овец. Австрийцы очень любят свою линейную тактику, и на неискушенный взгляд моих соотечественников их приверженность к этому методу ведения войны кажется трусостью. Чуть что - отходить назад. Не окружать врага, не преследовать его. Похоже на фехтовальный поединок. Русские же дерутся до последнего, а, загнанные в угол, способны на настоящие подвиги. Не от того ль, что я тоже русский, если не по крови и имени, то по подданству и отчасти - по воспитанию, я и совершил эту выходку на мельнице при Туркуэне? Тогда я даже не подумал, что можно поступить как-то иначе - тихо отойти вместе с людьми, вернувшись на позиции.
   Французы, к их чести, всегда действовали по ситуации. Их прием - зайти с тылу и нанести удар. Я сам это видел, когда на нас пошла гренадерская рота оттуда, откуда мы не ожидали. Впоследствии оказалось, что они не гнушаются и других, более хитрых мер. Как бы мы не высказывали презрения к бесчестию Бонапарта на поле боя, надо признать, что он смог одержать столь блестящие победы из-за бестолковости любителей выстраивать войска в колонны и пускать их, словно скотину, прямо в лапы хищникам. Впоследствии якобинская тактика войны потерпела поражение, столкнувшись только с отчаянной храбростью русских, их готовностью жертвовать собой.
   ...Итак, пройдя маршем 60 верст от Турне, Кобург дал сражение при Флерюсе. Еще один отчаянный день в моем послужном списке. Герцог учел ошибки прошлого. Он разбил войска на шесть смешанных колонн, расставил их в довольно хитрой диспозиции. Но санкюлоты прибегли к еще одной ловкости, довольно необычной причем. Они запустили монтгольфьер. Погода стояла ясная и ветреная, воздушный шар отнесло далеко. С его корзины наблюдатели могли видеть нашу диспозицию как на ладони, чем не преминули воспользоваться. В итоге, зная, как мы будем наступать, противник успешно отразил наши попытки атаковать. Пятнадцать часов, от первых лучей солнца до последних сумерек, длился этот ад. Я потерял другого своего товарища - подполковника Карла фон Лангенау, человека больших способностей и отличной души. Самого меня тоже чуть не убили в рукопашной. И как было досадно, что усилия наши ничего не стоили! В шесть вечера принцу Кобургу пришло извещение, что гарнизон Шарлеруа пал, и дорога на Брюссель, на которой камнем преткновения лежала эта старинная крепость, таким образом, стала открыта для неприятеля. Несмотря на то, что удача могла быть на нашей стороне, Кобург остановил сражение и приказал отступать, но это отступление было настолько ожесточенным, что с ним могло сравниться лишь то, что творилось в похожей ситуации при Аустерлице и Эйлау 10 годами позже.
   ...Весь оставшийся год мы покидали Нижние Земли. Медленно, мучительно, удобряя кровью многострадальные поля, которым суждено было снова послужить для этой же цели через 20 лет, когда принесенные законными монархами жертвы были отомщены на поле Ватерлоо. Мой начальник, генерал Корсаков отъехал в Польшу, где как раз в самом разгаре было восстание. "Сил моих нет такое видеть", - пожаловался он мне на прощание, имея в виду обстановку в нашей армии. Я должен был оставаться при австрийском штабе, служить ушами и глазами генерала. За это время Кобург, посчитав себя неспособным к командованию, что вовсе не справедливо, сложил с себя все полномочия. Французы начали движение на северо-восток, в Голландию, попутно заражая своими настроениями тамошних жителей. Те тоже пожелали свергнуть законного правителя - правда, будучи не склонными к кровожадности, гильотину в Амстердаме не возвели, а позволили принцу Вильгельму с семьей свободно уехать в Лондон.
   Наступала зима, обещавшая стать еще холоднее прежней. Каналы и реки, которыми славились Нижние Земли, замерзли до дна. Якобинцы воспользовались морозами со всей своей беспринципностью и жестокостью. Англичан, гессенцев и эмигрантскую армию они заперли на северо-западе Голландии, те были без зимнего обмундирования, находились на нищей земле, жителей которых обобрали до нитки еще до них, подвезти сушей или морем недостающее не представлялось возможным. Многие не пережили эту зиму. Меня охватывает чувство удовлетворения, когда я вспоминаю, что не пройдет и 20 лет, как сами же якобинцы будут умирать от холода и голода во время похода на Россию. Вспоминали ли тогда, что они сделали с союзническими войсками в конце 1794-го?
   Замечу, между прочим, что чем дольше живу и наблюдаю за событиями, замечаю, что есть какое-то равновесие в нашем мире - любое зло отплачивается злом в дальнейшем; добро также, но реже. Из-за этого я не верю в ад или рай. Нас вознаграждают и наказывают в реальном мире, а не где-то в горней выси или в огненных подземельях. Но многим людям привычнее бояться химер, чем мести судьбы и тех, кому они причинили зло.
   ...Через месяц после отъезда Корсакова в Польшу, в октябре 1794 года мне пришло новое и совершенно иное поручение. Для того, чтобы исполнить его, надо предстояло уволиться из австрийской армии, а потом отправиться в Амстердам. Оттуда же мой путь лежал западнее.
  
   Глава 3
   Октябрь 1794 года, Антверпен
   Кристоф въехал в Антверпен ближе к полуночи и нынче отчаянно думал, где бы найти ночлег. Жители прилежно соблюдали комендантский час, поэтому в окнах - ни огня, все двери закрыты на замки, - даже и те, которые должны быть открыты даже в такой, не слишком поздний час. На улице, меж тем, было промозгло и сыро. Ветер задувал с Шельды, сырость проникала за воротник, морось струилась по лицу и шинели. Барон чувствовал себя хуже бесприютной дворняги. Ничего другого не оставалось, кроме как стучаться в первые попавшиеся двери под кабацкими вывесками. Бывало, что на его стук не откликался никто. Иногда выходил сонный хозяин в долгополой сорочке или хозяйка в ночном чепце, тупо пялились в лицо Кристофа и молча захлопывали дверь, слыша немецкую речь и догадываясь, что перед ним офицер. Третьи бормотали, что им до сих пор за постой из австрийцев никто не заплатил и незачем им брать очередного нахлебника, или же роняли: "Geen plaatsen, Meneer (мест нет, господин)", не растрачиваясь на любезности и даже не интересуясь состоянием кошелька потенциального постояльца. Якоб, слуга барона, был не удачливее его в поиске ночлега. "Приучили их французы", - вздохнул он после очередной неудачной попытки . А Кристоф подумал - что же заставляет падких на блеск золота трактирщиков отшатываться от любого, кто напоминал австрийского офицера? Неужели и здесь уже ввели парижские порядки, и вот-вот сколотят гильотину рядом с собором Антверпенской Богоматери, чтобы отправлять на тот свет "пособников кровопийц"? Кстати, если ему посчастливится найти открытую церковь, можно и туда зайти. Он направился к собору, угловатой громадой высившемуся над домами.
   "Герр Кристхен", - окликнул его Якоб, шедший впереди - "Может, сюда попробуем?". Он показывал на одинокий фонарь, висевший над крыльцом и освещавший вывеску De Gouden Haan. Намалеванный выцветшей желтой и алой краской фанерный петух качался на ветру. Кристоф сделал слуге знак - мол, иди, уговаривай хозяев.
   Якобу быстро открыли, и барон приблизился, пытаясь уловить смысл их быстрого полушепота. И после последнего Ja wel он понял, что устраиваться на соборной лавке нынче не придется. Это заставило его вздохнуть с облегчением.
   Сунув старику-хозяину кошель, полный монет - он понятия не имел, сколько дней и ночей проведет здесь - Кристоф последовал за ним. Трактир оказался крайне маленьким - в общей зале стояло не более трех столов, кухня огорожена хлипкой ширмой, а комнаты, всего числом три, находились на верхнем этаже. Место не слишком хорошее, но здесь, по крайней мере, тепло. И достаточно чисто. За дни странствий Кристоф не переставал удивляться, как в условиях войны и разорения местные жители умудрялись соблюдать чистоту - даже в крестьянских избах ни разу ему не попадалось постели, кишащей клопами, или засиженных мухами стен. В самой комнате находились кровать с распятием над ним, умывальник, окошко, выходящее во внутренний двор, стол с подсвечником. Кристоф знал, что последний предмет ему понадобится более всего. Спросил у хозяина, может ли он пользоваться свечами сколько угодно, но тот покачал головой и пробормотал: "Een kaarsje voor een nacht" (Одна свеча на вечер). Плохо. Предложил еще денег, но хозяин опять повторил ту же фразу. Спорить бесполезно, особенно когда толком не говоришь на этом смешном наречии, лишь отдаленно напоминавшем его родной язык. Поэтому Кристоф смирился. "Что-нибудь придумаю. Пошлю Якоба в лавку, в конце-то концов", - решил он.
   Дверь запиралась на замок изнутри, и барон вздохнул с облегчением - воров и разбойников можно не опасаться. А у него было что красть. Его основное ценное имущество заключалось не в гульденах и золотых гинеях, не в личных вещах и оружии - паре пистолетов, двух шпагах и палаше - а в синем сафьяновом портфеле, где хранились донесения. Они стоили намного дороже всего, что имел при себе фон Ливен. И, возможно, дороже его собственной жизни. Якоб знал о них. Поэтому, когда Кристоф, сбросив с себя промокшую насквозь одежду, едва стянув сапоги, бросился на постель и заснул мертвецким от усталости сном, его слуга аккуратно вынул из сумки шпагу и сам лег около двери, подложив оружие под покрывало.
   ...Фон Ливен проснулся посреди ночи и долго не мог понять, где находится. Вокруг стояла кромешная темень. Где-то близко слышались шаги и голоса. Прислушался. Говорили по-французски. "Черт...", - чуть не сорвалось у него с губ. Захотелось быстро соскочить с кровати и убежать. Но он одернул себя: куда бежать? Да и даже если и французы, то что в этом такого? Кристоф уже не состоит на службе у австрийцев. Пытаться куда-то скрыться - значит, навлекать на себя лишние подозрения. Услышав, что Якоб тоже проснулся, барон шикнул на него. Сам он лишь перевернулся на другой бок, ближе к стене, и стал прислушиваться к чужой речи. Вскоре облегченно вздохнул - то были не военные и не какие-нибудь иные санкюлоты. Говорили двое - мужчина и женщина. Называли друг друга на "ты". От нечего делать он прислушался к разговору. Вопреки его предположению, обсуждала пара вовсе не дела любовные.
   "Жюли", - горячо убеждал свою спутницу незнакомец за стенкой. - "Ты не понимаешь! Здесь опасно оставаться. Город вот-вот сдадут. И если они узнают, кто я, то нам не убежать".
   Он говорил по-французски свободно и без всякого акцента. Очевидно, для него этот язык был родным.
   "Но я должна дождаться его", - возразила тихо женщина. Кристоф едва различал ее реплики. Голос у нее был приглушенный, низковатый, с легкой хрипотцой. Если бы не был столь взволнованным, звучал бы даже соблазнительно. И да. В отличие от своего собеседника, у нее в речи слышался акцент - причем очень знакомый Кристофу: он сам выговаривал французские слова именно так. "Немка или русская. Нет, немка, наших Юлиями не зовут", - решил он. - "Но кто сказал, что это ее настоящее имя?..."
   "Тебе не дали никаких сроков. Тебе даже не сказали, что он прибудет именно в Антверпен. Чего дожидаться? Жюли, я нашел человека", - безымянный спутник. - "Нас вывезут на барже. Оттуда - прямиком в Копенгаген. Мне сказали, что через четыре дня якобинцы будут здесь. Ты знаешь, что они сделают со мной..."
   "Шарль", - взмолилась дама. - "Я не могу сейчас уезжать. Что бы не случилось. Дай мне неделю".
   "Неделю? Ты определенно безумна, ma chere! И если ты не думаешь о себе, не говоря уже обо мне, подумай о Софи. Она-то в чем виновата?! В том, что твоему мужу..."
   "Потише", - твердо проговорила Жюли. - "Мы здесь не одни".
   "Ты же говорила, что старику можно доверять?"
   "Я не о самом старике. Йост и по-французски толком не понимает. Два часа назад он кого-то вселял. В соседнюю комнату. Кажется, военного".
   "Почему ты мне раньше не сказала, чтобы я выкупил весь трактир?" - проговорил француз.
   "Потому что кому-то очень нужно было отдать долг чести", - голос дамы стал ледяным. - "Если мы от чего и пострадаем, так это от твоих привычек, Шарль".
   "Ну и что нам теперь делать?..."
   Тут Якоб не выдержал и проговорил в полный голос:
   "Это же французы, герр Кристхен?".
   За стеной разом затихли. Послышался резкий стук рамы, взволнованный шепот женщины, еще стук, звон стекла, шаги, лепет и всхлипывание разбуженного ребенка где-то вдалеке - в другой, третьей комнате - и утешающий женский голос с опять-таки немецкими интонациями.
   "Dummkopf!"- невольно выругался барон. - "Кто тебя просил так орать? Сейчас весь дом на уши встанет!"
   Дама за стеной вздохнула и вымолвила: "Gott sei Dank". Эту фразу она произнесла с самым натуральным рижским выговором. Кристоф и Якоб многозначительно переглянулись в темноте.
   ...Остаток ночи Кристофу не спалось. Вроде бы дело ясное - некая галантная дама, его соотечественница, выбрала совсем неподходящее время для путешествий по Европе. С нею кавалер-француз, скорее всего, ее любовник, если не муж. Не санкюлот - сам от них скрывается. Причем для него они представляют куда большую опасность, чем для этой остзейки. Дело ясное - он эмигрант, из аристократов. Бежит от своих восставших братьев по крови. Но почему же этой Юлии надо кого-то дождаться? Что это вообще за история? Кристоф мог бы забыть об этом - у самого забот хватало. Но природное любопытство взяло свое. К тому же, у этой его соотечественницы голос, от которого у него сразу мурашки по телу пошли... Давненько Кристоф не встречал женщин, которые бы вызывали у него такой прилив страсти. Соседка его представлялась ему роскошной красавицей - высокой, статной, с лицом Афины или Юноны, гривой пышных волос - и непременно темными, прожигающими душу насквозь глазами. У кого же еще может быть такой голос? "Она должна стать моей", - подумал он с блаженной улыбкой на устах, всматриваясь во тьму и чувствуя - каждая новая черта, которой он наделял никогда не виденную им женщину, все более воспламеняет его. Еще чуть-чуть, - он ворвется к ней в комнату. "Успокойся", - в конце концов, сказал себе Ливен. - "Только романа мне нынче не хватало. А вдруг они французские шпионы?" С тем он и заснул. Но таинственная незнакомка пришла к нему во сне и позволила сделать с собой все, что барон мог пожелать. И утром он чувствовал себя крайне вымотанным, словно ночь любви случилась с ним наяву.
   Утром, серым и промозглым, одевшись и с наслаждением покурив, Кристоф вышел в общую комнату и смог увидеть ту, из-за которой сегодня не выспался. Обладательница голоса Сирены настолько не соответствовала его фантазиям, что он подумал - возможно, это ее служанка. Но одета она была в дорогое, хотя и довольно сдержанное по покрою дорожное платье темно-вишневого цвета, с белым воротником. Она что-то писала. Приход барона заставил ее поспешно отложить перо и бумагу. После того, как дама поприветствовала его тем же обворожительным голосом, ему оставалось только дивиться, насколько же причудлива природа человеческая. Перед ним сидела невысокая хрупкая блондинка. Красавицей ее нельзя было назвать - слишком невзрачные черты лица, словно их нарисовали пастельным карандашом на бледном овале лица, слишком худощава. Ее голубовато-серые глаза с интересом, без всякой робости, но и без кокетства, глядели на него. Сложно сказать, сколько ей лет - Кристофу показалось, что они ровесники. В любых других обстоятельствах Кристоф бы на эту Жюли даже не посмотрел. Но обворожительный голос, грациозное движение тонких, длиннопалых рук, с которой она поправила выбившуюся из прически прядь пышных, чуть вьющихся волос, со вкусом подобранный туалет, который, несмотря на свою внешнюю непритязательность, подчеркивал все достоинства ее изящной фигуры, заставило фон Ливена задержать на ней взгляд намного дольше пристойного. Взгляд его, однако, ее не смутил, что и доказало лишний раз - девическая пора в ее жизни давно миновала.
   ...А после того, как они представились друг другу, у Кристофа появился еще один повод убедиться, что все в этом мире завязано в плотнейший узел. Сначала ее имя и титул ни о чем ему не сказали: "Баронесса Барбара-Юлия фон Крюденер". Кажется, жена нашего посланника в Дании, родом из тех, рижских Крюденеров. Но она, очевидно, узнала его первой. "Фон Ливен...", - повторила она задумчиво. - "Кем вам приходится баронесса Шарлотта?" Он ответил. Дама заметно оживилась.
   "Вот как? Получается, мой братик Бурхард женат на вашей родной сестре?"- она взглянула на Кристофа уже несколько кокетливо. Барон был уверен в себе и своей неотразимости, поэтому ее взгляд воспринял, как заслуженную награду. И, ежели она и впрямь та самая сестра Бурхарда, о которой шептались на приеме в честь свадьбы Катарины - мол, "на редкость развратная особа", "бросила мужа и сына, шатается по Европе в поисках приключений", "как хорошо, что она не доехала, каким бы позором покрыла нас всех", то возможно все, о чем он давеча мечтал. Если только не помешает отсутствующий здесь француз по имени Шарль.
   "Собственно, что привело вас сюда в такое время года?" - спросил он, попытавшись опередить похожий вопрос.
   Юлия вздохнула. "Я и не знала, что страсть к путешествиям окажется столь роковой для меня. Сначала нас с Софи чуть ли не схватили в Париже - хорошо, что мой друг шевалье де Фрежвилль спас меня. Потом оказалось, что я не могу вернуться к мужу. Надеюсь, что на этой неделе мне удастся наконец-то приехать в Копенгаген - и даже, если получится, в Петербург. Вы, наверное, тоже жертва страсти к путешествиям?"
   "Так вот почему этот Шарль так боится встречи с собственными соотечественниками", - подумал барон. - "На его месте я тоже бы боялся". Кристоф колебался - что ему позволено рассказать, а о чем следует умолчать? Вкратце упомянул о своей службе в рядах австрийской армии, далее сказал отчего-то, что следует в Польшу.
   "Не видать конца и края этой войне", - вздохнула Юлия. - "Все в крови. Все разорено. Меня удивляет, с какой скоростью воцарился новый порядок. С какой готовностью они убили короля".
   "Вы правы", - подхватил Кристоф. - "Но меня удивило, насколько же они сильны. Нам так и не удалось их остановить".
   "Их могут остановить", - Юлия понизила голос, словно хотела сообщить нечто очень важное.
   Кристоф знал о роялистском возмущении в Вандее. Знал и о том, что они потерпели неудачу. Поэтому посмотрел на свою собеседницу снисходительно - мол, совсем она не следит за новостями. Та поняла значение его взгляда. Оглянулась, и, перейдя на французский, быстро произнесла:
   "Еще остались верные. И кавалер де Фрежвилль среди них".
   "Поэтому он так боится встречи с якобинцами?" - невольно вырвалось у Кристофа. Потом, извиняющимся тоном он разъяснил, что случайно стал свидетелем разговора, и добавил:
   "Если бы не такой недостаток в трактирах в этом городе, я бы сменил пристанище - здесь очень тонкие стены".
   "Не беспокойтесь. Йост, хозяин гостиницы, - верный человек. Не выдаст", - продолжила баронесса, как ни в чем не бывало. - "Нам с вами очень повезло".
   Кристоф хотел ответить, что представляет нейтральную сторону - как, впрочем, и она - но подумал, что лучше покамест помолчать. Почему-то он не мог ей полностью доверять, хотя и не сомневался, что Юлия - именно та, за кого себя выдает.
   "А вот и Софи!" - воскликнула баронесса, резко сменив тон. В общую комнату вошла няня с хорошенькой кудрявой девочкой лет шести. "Mammi!" - побежала та к Юлии. Потом, увидев чужого человека, остановилась. Ее синие глаза замерли на лице Кристофа. Тот попытался улыбнуться, - как всегда, когда встречал маленьких детей. "Что надо сказать, фройляйн?" - начала няня. "Доброе утро...", - начала девочка, стараясь на него не глядеть.
   "Не беспокойтесь", - улыбнулась Юлия, подхватывая дочь на ручки. - "Софи стесняется чужих, особенно мужчин".
   "Я вас покину, чтобы не смущать фройляйн Софию", - Кристоф сказал это невольно.
   "Ах, право, не стоит, когда-то ей придется привыкать к обществу кавалеров, правда, meine MДdchen?" Баронесса, по всей видимости, обожала девочку, а та рядом с матерью стала поувереннее. Кристоф невольно восхитился этим проявлением нежности. В его кругах такое было не принято. И в строгих петербургских или рижских гостиных на такое поведение Юлии смотрели бы как на очередное доказательство ее "развращенной" натуры
   "Неужели она с дочерью была в Париже и удирала от якобинцев?" - задал себе вопрос Кристоф. - "И почему она не оставила ребенка с мужем? Или эта Софи - не от мужа?". Юлия казалась слишком юной и хрупкой, чтобы зваться матерью семейства; впрочем, внешность обманчива.
   Вошел Йост и подал им скромный завтрак, состоящий из яиц, хлеба и молока. Юлия передала дочь няне, которая помогала девочке в еде. Потом ее увели.
   Разговор снова свернул на семейные темы, словно они находились в светской гостиной. "Увы, я не знакома с избранницей своего брата", - вздохнула баронесса. - "Но, если она во всем похожа на вас, я очень рада за Бурхарда".
   Кристоф покраснел. Дама в открытую делает ему комплименты. И сопровождает их таким взглядом... Боже мой. Так откровенно авансы ему еще никто не делал. И впрямь, постыдилась бы.
   "Катарина всегда отличалась большими добродетелями", - выдавил он из себя. Почему-то вспомнил младшую сестру. Наверное, единственную из его большого семейства, о ком успел соскучиться. Катарина всегда жалела малых и слабых - однажды по ее воле ему пришлось лезть на дерево и снимать застрявшего в ветвях котенка, оглашавшего испуганным мяуканьем всю округу. Тогда он впервые столкнулся с восхищением со стороны кого-то противоположного для себя пола: "Кристхен, ты мой герой!" - говорила она и глядела на него так, словно он и впрямь совершил нечто храброе. Братья же его только высмеяли, а матушка еще и отругала за порванные штаны. Тогда он еще понял, что женщин часто восхищает в мужчинах совсем не то, чем гордятся они сами. Юлия тоже давала это понять своим взглядом. Кристофу показалось, что она каким-то образом знает о том, за что им восхитилась сестра.
   "А еще я уверена, что она красавица", - проговорила Юлия, неотрывно глядя в глаза своему визави. Кристоф вцепился за край стола, чувствуя, как потеют ладони. "А как же Шарль?... Он не ревнив? Или у вас с ним иные отношения?..", - так и подмывало его спросить. Он выдавил из себя что-то утвердительное.
   "Если нам повезет, то через неделю мы будем в безопасности", - сказала Юлия как ни в чем не бывало, не обращая ни малейшего внимания на его смущение. "Как вы, возможно, слышали, я жду вестей. Когда я их дождусь, то могу уехать отсюда".
   "Я бы на вашем месте уехал раньше. Тем более, вы с ребенком", - проговорил он.
   "Шарль мне твердит о том же", - вздохнула Юлия. - "Но увы, это зависит не от меня".
   "Кого же вы ждете?" - Кристоф знал, что она, возможно, откажется отвечать. Но баронесса, взглянув ему в глаза, сказала откровенно:
   "Я жду русского представителя, которого должна сопроводить кое-какими инструкциями. Я ждала его в Брюсселе, но он не явился, и город взяли. Мы еле оттуда выбрались, пришлось прибегать к маскараду", - она чуть усмехнулась. - "Я подумала, что разминулась, но далее мне передали бумагу, что он должен проследовать в Антверпен. Мы здесь уже десять дней".
   "Русский представитель...", - задумался Кристоф. - "А не меня ли она дожидается? Но мне дали указание следовать в Амстердам. Это многим севернее".
   Словно предугадывая вопрос, она сказала: "У него русское имя. Он адъютант одного генерала... Более я ничего не могу сообщить".
   "Я могу помочь вам его разыскать", - проговорил он. - "Подчинитесь шевалье де Фрежвиллю, и отправляйтесь в Копенгаген. Я останусь здесь и дождусь его, а потом передам все, что нужно. Мы же с ним коллеги. Можете мне доверять". Он приложил руку к сердцу, словно давая ей клятву, но Юлия отрицательно покачала головой.
   "Я с первого взгляда поняла, что у вас доброе сердце", - проговорила она таким голосом, что у барона голова закружилась уже окончательно. - "Мне понятно, что я могу вам доверять. Но пока мы с Софи в безопасности, я должна оставаться здесь. Да и вам нужно следовать далее".
   Не зная, зачем он это делает, Кристоф подошел к Юлии и положил ей руки на плечи. Она не отвела их, словно это был самый естественный жест.
   "Ma chere", - проговорил он горячо. - "Тогда я буду с вами. Если вы опасаетесь только за шевалье, отпустите его... Я защищу вас обеих".
   Он ожидал негодования. Но Юлия только проговорила:
   "Я долго пребывала в отчаянии. Мне казалось, что вокруг столько низостей, столько мерзостей... Но судьба меня сводит с настоящими героями. Вы один из них, хоть и столь юны".
   "Умоляю вас, отошлите Фрежвилля...", - шептал он, словно в бреду.
   "Зачем меня отсылать?" - раздался уверенный голос.
   Кристоф быстро повернулся. Невысокий брюнет с весьма миловидной наружностью, переодетый в костюм пастора, стоял напротив него. Под сутаной угадывалась шпага. Глядел он на Кристофа как на нашкодившего щенка. И было за что.
   Чтобы замять неловкую паузу, Юлия начала торопливо представлять их друг другу и говорить о неисповедимых путях, столкнувших их, родственников, друг с другом.
   "Мир тесен и земля круглая", - подытожил Фрежвилль, присаживаясь рядом с ними. - "Но вы так и не ответили на вопрос, барон фон Ливен - ваше ли родство с мадам Жюли вам право распоряжаться ее маршрутом? Или же есть другие причины не доверять мне?"
   Удивляло то, что Фрежвилль не говорил ничего оскорбительного, - наоборот, вел себя подчеркнуто любезно. Но при этом Кристофу страшно хотелось надавать ему пощечин и позвать на дуэль. Впрочем, он понимал, это чувство было взаимно - шевалье он тоже не понравился.
   "Мне показалось, что мои причины вам очевидны. Я русский подданный, как и мадам баронесса. Вы же носите титул шевалье, что на территории, оккупированной якобинцами, весьма опасно", - повторил фон Ливен столь же любезно. Но затем добавил вполголоса: "Странно, что вам незнакомы подобные истины".
   Юлия перевела взгляд с одного молодого человека на другого. Более всего ей не хотелось, чтобы двое жертв ее обаяния поубивали друг друга прямо на ее глазах.
   "Что ж, я вижу, русские офицеры - настоящие рыцари", - проговорил Фрежвилль вполне любезно, но с некой язвительностью в голосе. - "Но меряться благородством нынче не время. Здесь говорят, что французы придут сюда через три дня".
   "Mon Dieu", - вырвалось у Юлии.
   "Завтра в Амстердам отправляется баржа в Амстердам. Нам надо поспешить...", - сказал Фрежвилль. - "И, думаю, вам тоже, молодой человек. Я понятия не имею, как якобинцы относятся к русским. Тем более, если эти русские - еще, к тому же, и австрийские офицеры".
   Кристоф посмотрел на Юлию. Если она проявит упорство и останется с ним, так тому и быть. Он знал, что защитит и ее, и ребенка. Что бы это ни стоило. Если же она поддастся уговорам шевалье, то что ж, он ее тоже поймет. Если этот Фрежвилль действительно увез ее из захваченного бунтом Парижа, то и здесь ее выручит. О Боже, как мучительно Кристоф ему сейчас завидовал!
   "Не думаю, что к французским шевалье относятся лучше", - парировал он. - "И вы уверены в том, что осталось именно два дня? Вчера я не заметил их аванпостов".
   Проигнорировав его реплику, Фрежвилль обратился к Юлии:
   "Мне не хочется тебя вынуждать, ma chere, но нужно принимать какое-то решение. Так продолжаться больше не может".
   Юлия отошла от них к подоконнику. В неверном свете хмурого утра ее волосы отливали серебром. Она сказала: "Шарль. Поезжай в Лондон. Там тебя ждут. Я же останусь здесь. Мы будем в безопасности".
   "Оставаться здесь?!" - вскричал Фрежвилль. Его румяное лицо резко побелело. "В распоряжении вот этого..." - он указал на Кристофа.
   "Милостивый государь", - настал черед пылать гневом фон Ливену. - "Я был в четырех сражениях, и ни в одном из них не показал себя трусом. И, ежели вы сомневаетесь, готов с вами драться... Якоб, шпагу!" - позвал он слугу.
   "Нет!" - закричала Юлия. - "Так дело не пойдет, я запрещаю вам!"
   "Мадам, это дело чести", - проговорил Фрежвилль сдержанным голосом. - "Ежели вы отдали предпочтение не мне, то я бы готов смириться с подобной неблагодарностью с вашей стороны. Но ваша самонадеянность угрожает вашей жизни - и жизни ни в чем не повинного ребенка".
   Кристоф уже взял шпагу из рук Якоба и лихорадочно вспоминал все позиции, которым его учили в фехтовальной школе. Здесь слишком тесно. Это плохо - дело окончится кроваво. Да еще Юлия намеренно встала меж ними, скрестив руки на груди. Кристоф заметил, что она не походила на несчастную жертву обстоятельств. На обоих своих поклонников - давнего и новоиспеченного - баронесса смотрела, как строгая няня - на расшалившихся мальчишек.
   "Становитесь в позицию!" - воскликнул Кристоф, удивляясь бездеятельности своего противника. - "Я требую немедленной сатисфакции!"
   "Если вы здесь поубиваете друг друга из-за вашей гордыни, я совсем пропаду", - твердо проговорила Юлия. - "Поэтому, мсье фон Ливен, положите шпагу на место. А вы, мсье шевалье, не вынимайте ее".
   "Я и не собирался", - отвечал Фрежвилль.
   Кристоф неохотно положил свое оружие в ножны. Потом, обращаясь к шевалье и стараясь не глядеть на Юлию, проговорил: "Но помните - мы квиты. И если мы повстречаемся при более благоприятных обстоятельствах, я заставлю вас смыть оскорбление кровью..."
   "Не отказываюсь от вызова", - пожал плечами Шарль, хранивший завидное спокойствие все эти минуты. - "Надеюсь, я смогу лично убедиться в качестве петербургских фехтовальных мастеров". Эта выдержка почему-то заставляла Кристофа чувствовать себя безумно глупо - к чему была вся его прежняя горячность?
   Юлия добавила: "Бог мой, и так столько крови проливается, а вы еще больше хотите пролить? Лучше извинитесь друг перед другом".
   Фрежвилль извинился первым. Потом добавил: "" вижу, что у вас достаточно храбрости и чести, но достанет ли у вас благоразумия? Очень надеюсь, что да".
   Фон Ливен не знал, что на это отвечать. "Еще и дураком отказался", - мрачно подумал он. - "Нет, я уеду". Наскоро попрощавшись, он вышел из трактира, чтобы пройтись по городу. Неровные улицы выглядели пусто и одиноко - при свете дня ничем не лучше, чем вчера вечером. Большинство лавок было закрыто. Шпили соборов скрылись в низких облаках. Город словно готовился к оккупации. Но Кристоф мало обращал внимание на окружающее. Жгучая обида на самого себя ела его поедом. И ярость была направлена на Юлию... Она же спровоцировала. Но было бы лучше, если бы она согласилась уехать с Фрежвиллем? Возможно, что и да...
   Он вышел в порт. Здесь было довольно оживленно. Люди толкались, торопясь сесть на баржи, грузчики наполняли их немудрящим скарбом. Куда они спешат? Скоро уже некуда будет спешить. Рядом с ним двое людей, довольно неплохо одетых, обсуждали что-то очень оживленно, но по-фламандски. Кристоф мог улавливать отдельные слова: "Wij kunnen met hun leven ook...", "Maar niet, Lood, ik ga naar Londen". Слово "Londen" повторилось в беседе еще пару раз. Чтобы не возбуждать подозрений, Кристоф отошел от местных господ подальше. Кажется, туда отправляла Юлия Фрежвилля?.. Что ж, неудивительно, таких, как они, в Лондоне ждут. Кстати. А корабли туда ходят? Или надо непременно через Амстердам туда отправиться? Вот бы выяснить... "Надо Якоба послать", - думал с досадой Кристоф. Вряд ли найдется много охотников говорить с ним сейчас по-немецки. Он поднял воротник своего плаща и отправился искать местечко, где можно выпить что-нибудь горячего. Обиды уступили в его душе желанию действовать. Дойдя быстрым шагом до ближайшего трактира, из приоткрытых дверей притягательно тянуло теплом, заказав кружку горячего вина, барон размышлял - может ли он отправить Юлию в Лондон, а сам дождаться агента здесь? Может быть, разделиться со слугой? А хозяин этого "Золотого петуха" - насколько можно ему доверять? Юлия упоминала давеча, что он вне подозрений. Если предложить ему еще денег, может быть, он и сможет отдать вновь прибывшему человеку письмо. Слишком много вопросов, и задать их некому. Разве что баронессе фон Крюденер. Но она не должна считать его беспомощным юнцом. Хотя, наверное, уже его таковым считает... От воспоминания о своем поступке Кристоф покраснел, но смог быстро опомниться. Вино имело приторный привкус, и он оставил недопитую кружку на столе. Огляделся. Народу было не очень много, все люди простого званья. На него никто внимания не обращал, но отчего-то барону было не по себе. "Не надо ходить одному...", - подумал он. На всякий случай нащупал тонкий стилет во внутреннем кармане сюртука. В поножовщине он покамест не участвовал - сложнее ли это штыкового боя? Барон, однако, поспешно встал, кинул горсть монет на стол и вышел из питейного заведения. Пройдя немного вдоль реки, он услышал нестройный гул множества голосов позади себя. Словно бы случился пожар. "Не оглядывайся", - сказал Кристоф себе и резко ускорил шаг. Сзади - топот десятка ног, все нараставший. Гул слился в нестройное пение, слова которых складывались в знакомое ему гa ira. Прогремела пара выстрелов. И вот его уже догоняют первые, кто решил скрыться бегством - господа и дамы, женщины в чепцах с младенцами, закутанными в шали, уличные мальчишки. Кристоф резко свернул к реке, чтобы толпа беглецов не затоптала его в ужасе. Но и здесь не было покоя - люди катились по обрыву, махали лодочникам, чтобы те забрали их. Барон увидел краем глаза сине-бело-красные знамена, реющие вдалеке. Подумал мельком, что на поле боя они не столь страшны, как в мирное время. "Быстро они", - кто-то говорил по-немецки, кажется, с вестфальским диалектом. "Да не они вошли, а из своих кто-то народ поднял", - отвечал ему другой голос. - "Сколько там надо-то? Пять человек подлецов, а остальные за ними..." "Ты тише с такими речами", - молодой вестфалец покосился на Кристофа. - "Как знать, кто может их услышать". Барону хотелось, конечно, развеять их подозрения, но недосуг. Одно хорошо - он понял, что возмущение портом и ограничилось. Выстрелов больше не было. Кристоф пошел вдоль речного откоса, и ноги его увязали в топкой земле. Ему повезло, однако, что здесь нет каменной набережной - она начиналась чуть далее. Толпа, между тем, потекла в обратном направлении. Он вылез на променад и начал активно расталкивать локтями зевак, выслушав немало проклятий в свой адрес. Люди стекались отовсюду. Кристоф и не знал, что Антверпен такой многолюдный. Такое ощущение, что бунтовщиков здесь ждали. Крики ужаса сменялись воплями восторга. Наконец, ему удалось выйти на узкую улочку, и закоулками добраться до заветной двери, над которой висела вывеска с золотым петухом.
   Кристоф поспешно спустился по ступенькам, взялся за дверную ручку - не заперто. Самые страшные подозрения родились у него.
   "Юлия! Якоб! Там ужас...", - начал он. Никто не отозвался. Дверь в его комнату была заперта. Тревога охватила его. Немыслимо!
   "Юлия! Где вы? Там начался бунт!" - начал он. Опять тишина. Неужели она все-таки уехала с Фрежвиллем? И успел ли обернуться он за три часа?... Вряд ли.
   "Это вы, барон?" - баронесса поспешно спустилась с лестницы На ее плечи был накинут черный плащ, закрытый наглухо, голова была покрыта.
   "Слава Богу, вы здесь! И живы! Видели, что творится?" Она сбросила на ходу платок, расстегнула плащ. Кристоф подбежал к ней.
   "Нам надо или скрываться, или бежать", - говорил он, не выдавая своей тревоги за нее, помогая ей справиться с застежкой. - "Где Софи и няня?"
   "Я отправила их наверх. К нашему хозяину. Но это ненадолго", - Юлия говорила, чуть задыхаясь. Ее лицо раскраснелось при беге, и могло нынче назваться даже красивым. "Лучше, я думаю, затаиться", - проговорил Кристоф. - "Мы вряд ли сейчас убежим, только подозрение возбудим".
   "Все точь-в-точь как в Брюсселе, Бог мой", - Юлия присела на стул в изнеможении. - "У нас есть шанс сбежать... Попробуем переодеться. Вам определенно нужно будет", - она осмотрела его критическим взглядом.
   "У нас могут проверить документы", - сказал Кристоф, покачав головой. Юлия вздохнула. Потом, не обращаясь ни к кому, сказала: "Если бы Шарль не проиграл тех денег, то документы у нас были бы".
   "Ах, он еще и игрок!" - вырвалось у барона. - "Сам-то он переоделся в кюре. Только, боюсь, нынче маскарад несвоевременный". "
   Они пока не трогают священников, здесь все-таки не Вандея", - быстро проговорила Юлия. - "Знать бы, где он?.. Может быть, еще придет".
   Кристофу, несмотря ни на что, менее всего хотелось видеть здесь господина шевалье. Отчаянная мысль пришла ему в голову.
   "Сколько эти документы могут стоить и как их выправить?" - спросил он, понимая, что мелет глупость. Вряд ли баронесса такие вещи знала, а даже если и и знала бы, то где он в охваченном восстанием Антверпене найдет этих людей? Юлия предсказуемо покачала головой.
   "Где Якоб?" - Кристоф оглянулся на закрытую дверь.
   "Я его отправила искать вас", - тихо ответила Юлия.
   "Наш хозяин...", - продолжал размышлять вслух барон. - "Насколько вы можете ему доверять?"
   "Он из наших", - отвечала женщина.
   "Из наших? Кто эти наши?"
   Юлия замолчала и указала на камин, выложенный изразцами. Кристоф недоуменно уставился на них и заметил, что они составляют целую картину - алую розу. Что в этом? Внезапная догадка - воспоминание - пришло к нему, словно из забытого сна. "Ищите да обрящете". Точно, какое-то тайное общество. Но что за общество, в котором состоял его дед, эта баронесса сомнительного поведения, приближенный короля Густава-Адольфа - и антверпенский трактирщик? "Что это значит?" - спросил он.
   "Это значит, что Йост не выдаст ни меня, ни вас даже под пытками", - голос Юлии был тверд. Кристофу внезапно захотелось все рассказать: от той самой башни до Армфельда - и спросить: "Почему вы спасаете меня?" Но лишь начал, как женщина приложила палец к губам: еще не время. И не место.
   "Знайте одно - когда являемся мы, то это значит, что скоро все изменится к лучшему", - произнесла она.
   "И нам придется остаться здесь", - добавила Юлия. - "Никуда не выходить".
   "Но сможем ли мы скрыться, если здесь хозяйничают якобинцы?" - спросил он ее. Мучительно хотелось курить, но весь табак и принадлежности остались в запертой комнате. "В первые дни всегда переполох. Я видела это в Париже, в Брюсселе...", - Юлия откинулась назад, поправила волосы. Ее спокойствие Кристофа поражало. Любая другая давно бы лежала в обмороке, билась бы в тревожной истерике. А баронесса словно знала, что все закончится хорошо.
   "Но не отрежут ли они пути сообщения с Амстердамом?" - продолжал размышлять вслух Кристоф, все более досадуя на невесть где запропастившегося слугу. К тому же, подспудная тревога грызла его: а если Якоб не вернется? Или кого-нибудь приведет за собой?
   "Я так думаю, в Амстердаме сейчас творится то же самое", - спокойно проговорила его спутница. Кристоф отвернулся. Менее всего хотелось ему показываться перед Юлией трусом - но так и было. Все пути к отступлению отрезаны. Напрямую в Копенгаген не отправишься. Хотя... Они и впрямь мало чем рискуют. Разве что его бумагами. Для якобинской военной разведки там будет очень много чего интересного. В крайнем случае, документы можно повторно зашифровать, а их оригиналы сжечь. Чем он и занялся бы, если бы имел доступ к своей комнате. Уже начал думать - а не вышибить ли дверь силой? Или все-таки постараться попросить у трактирщика запасной ключ?
   "Ваш русский сюда вряд ли доберется", - проговорил он далее. - "А вы случайно не сможете припомнить его фамилию?"
   "Зачем я вам должна об этом сообщать?" - Юлия взглянула на него пристально. - "Да и потом, он должен сам меня найти".
   "Я думаю, что он уже давно в Амстердаме", - Кристоф выдержал ее взгляд. - "Знаете, если этот олух встретится мне в Петербурге..."
   "А если он не явится, то можете ли вы выполнить его поручение?" - спросила баронесса. - "Я думала об этом в ваше отсутствие..."
   Кристоф пожал плечами. "Почту за честь", - бросил он несколько небрежно, что было не вполне уместно в таких обстоятельствах.
   "И потом", - добавил он. - "Что-то мне подсказывает - я именно тот человек, которого вы ищете. Слишком много совпадений".
   Юлия запустила руку в висевшую у нее на поясе небольшую сумку. Вытащила листок. Шесть букв. И рисунок - косой крест в круге. Это был один из официальных шифров, которые передало ему через Корсакова дипломатическое представительство в Нижних Землях. Разгадку барон знал наизусть: "Озарение". Так и ответил. Юлия рассмеялась.
   "Если бы вы поступили так раньше, все было бы гораздо проще. Но я на вас не подумала...", - проговорила она.
   "Я так не похож на человека, действующего по особым поручениям?"
   "Почему же? Но послать меня с поручением к родственнику...".
   "Очевидно, полагали, что нам будет проще договориться...", - Кристоф улыбнулся в ответ. Тревога, несмотря на странное отсутствие слуги, уже прекратилась. "Но мне не говорили про Брюссель".
   "Возможно, вас несколько".
   "Не отрицаю. Но я все равно так вас не оставлю", - проговорил Кристоф.
   Юлия смотрела на него пристально, не отводя глаз.
   "Если бы вы сразу показали мне эту бумагу, то шевалье остался бы здесь...", - продолжил барон.
   "...И вы бы об этом очень сожалели, не так ли?" - взгляд баронессы сделался теплым, зрачки расширились, придавая ее светлым глазам глубину. Кристоф снова побагровел. Стоило ли признаваться? Он только кивнул и добавил: "Я сейчас понял, что люблю вас".
   "Ох, mon cher, не разбрасывайтесь такими фразами", - меланхолично улыбнулась дама.
   "Но ведь это правда", - добавил барон.
   Он подошел к ней и взял ее руки в свои. Она встала, не отнимая рук, - тонких, как веточки, и горячих, как раскаленные угли - и припала к его груди...
   Дальнейшее Кристоф запомнил смутно: они целовались так, словно оба обезумели от страсти. Умело расправляясь с его одеждой, Юлия покрывала поцелуями его шею и грудь, и сама млела от его ласк, становившихся все более нетерпеливыми... Он уже гладил ее ноги и готов был перейти к более решительным действиям, но тут раздался стук двери, сменившись шагами по скрипучей лестнице.
   "Герр Кристхен!" - в дверном проеме появился Якоб. - "Вы живы, слава Богу! А там бунт в самом разгаре..." Он был полураздет - очевидно, потерял свой плащ и шляпу в толпе, у сюртука половины пуговиц не хватало. Двусмысленность положения, в котором оказался его господин и вот эта знатная дама, Якоба не смутила.
   "Отпирай скорее дверь!" - Кристоф постепенно опомнился от морока страсти. - "Ты как, цел?" Якоб кивнул.
   "Завтра мы выезжаем. Срочно. В Амстердам". Добравшись до своих вещей, Кристоф вынул бумажник, отсчитал шестнадцать гиней и еще добавил несколько.
   "Прошу тебя, доберись до порта. Высмотри баржу, которая отправится в Амстердам и выпроси места для пятерых". Увидев сомнение в глазах слуги, он добавил: "Ну, или место в трюме... Чего бы это не стоило. Если не хватит, скажи, что я потом еще добавлю". Этому латышскому парню дальнейших разъяснений не потребовалось. Взяв деньги, он ушел.
   "Я надеюсь, его не обкрадут по дороге", - поделился он с Юлией, которая ловко, за какие-то секунды, смогла поправить истерзанный туалет и нынче смотрелась весьма респектабельно.
   "Не обкрадут. И баржу для нас он найдет", - повторила она прежним, неподражаемым голосом, от которого барону захотелось продолжить действия, прерванные явлением слуги.
   "Откуда ты знаешь?" - выдохнул Кристоф.
   "Тсс...", - Юлия провела указательным пальцем по его губам, призывая к тишине. Затем скользнула ниже, к глубокой ямке на его подбородке, и еще ниже, к горлу, шее, впадине между ключицами... Далее фон Ливен уже не позволил ей продолжать. Отведя ее руку, он подхватил ее и бросил на кровать...
  
   CR (1824)
   Наверное, многие слышали про Барбару-Юлию фон Крюденер. Кто-то - особенно девицы - зачитывался ее романами - на мой вкус, весьма посредственными, про роковую любовь и страдающих девиц. Кто-то знает ее как "пророчицу", "жену, облеченную в Солнце". Но я - да и не один я, надо полагать - узнал ее как учительницу древнего Ars Amandi. И это - в охваченным революцией Антверпене, в страхе, что нас могут счесть подозрительными, что хозяин "Золотого Петуха" нас выдаст властям (хотя позже оказалось, что да, Йост ван Буссум состоял 20 лет в Братстве), с постоянной тревогой в сердце, что моего слугу ограбят и убьют, а из города мы так и не выберемся. Я могу сказать, что мадам фон Крюденер стала моей первой настоящей женщиной (всевозможные простолюдинки и шлюхи, которыми я лакомился с 13 своих годов - не в счет). И она научила меня плотской любви во всей полноте. Так, что я потом мог этим поделиться со своими избранницами.
   ...Если вы видели ее портреты, то можете понять, что образцом красоты моя тогдашняя спутница никогда не была. В других обстоятельствах я бы ее, возможно, даже не заметил. Но в ней была грация и вот это je ne sais pas quoi, которого, подчас, нет и в признанных красавицах. Ее самой обворожительной чертой был голос. Чтобы влюбиться в Юлию без памяти, достаточно было всего лишь закрыть глаза, и слушать ее - причем неважно, что именно она при этом говорит. Неудивительно, что мы вели длинные беседы обо всем на свете. С виду было сложно сказать, сколько ей лет, и я страшно удивился, когда она назвала свой истинный возраст - на десять лет больше моего. В силу своей юности я считал даже мужчин, которым удалось перевалить за тридцатилетний рубеж, стариками, - что уж говорить о дамах?
   Когда оказалось, что Юлия стала пиетисткой, а потом и пророчицей, и даже возымела особое влияние на государя, который после Большой войны проникся мистическими настроениями, я долго недоумевал: как та, которая была близка к Розе и Кресту, решила возгордиться настолько, что отринула наши заповеди? Уж не выдаст ли она Тайну?
   Многие из нас ее осуждали и называли самыми мерзкими словами - очевидно, из страха, что она возомнила себя Магистром и решила провести ни много ни мало - посвящение самого Государя. Одно из этих не всегда справедливых обвинений правдиво - баронесса фон Крюденер и в самом деле была большой авантюристкой. Чего стоит ее поездка по охваченной пожаром возмущений и войн Европе в 1790-х? Не каждая может на это решиться. А ее роль в тайной дипломатии тоже многого стоит.
   ... Я встречал ее в 1817-м. Юлия дала понять, что прекрасно все помнит, я же притворился, что вижу ее впервые. Невольно вспомнились мне строки из Катулла - некий Постум делил ложе с блудницей, которая затем стала жрицей Дианы. Как и этот герой, я желал воскликнуть: разве ты достойна общаться с Богами? Баронесса, конечно, сильно переменилась, превратившись в благообразную старушку. Но ее голос остался прежним - закрыв глаза, можно было представить ее четверть века тому назад. Если она таким голосом рассказывает Государю - и все желающим - о Господе, то представляю, сколь много поклонников она собирает и скольких она вгоняет в экстаз своими проповедями - причем в экстаз далеко не только религиозный. Неудивительно, почему Юлия достигла успехов именно на этом поприще.
   Ее дочь София, которую я помню маленькой девочкой, продолжила дело матери, но у нее не было таких способностей, да и замужество, пусть даже с приверженцем мадам Крюденер, положило конец ее деятельности. Сама Юлия умерла в 1824-м в Крыму, подорвав здоровье постоянным умерщвлением плоти. Похоронили ее там, где она скончалась, - Фитингофы от нее отреклись окончательно, Крюденеры, включая ее старшего сына Павла, которого она бросила с отцом совсем малюткой, ее ненавидели. Я же стараюсь хранить воспоминания о той, какой она была в 1794-м - решительной и вдохновенной, расчетливой и разумной.
   О судьбе шевалье де Фрежвилля, с которым я поссорился и помирился на протяжении 10 минут, я расскажу отдельно. Мы с ним тоже встретились. Но не через 20 лет, а гораздо раньше...
  
  
   Антверпен, октябрь 1794 года
   Якоб явился под утро, когда его отчаялись ждать. "Насилу смог договориться", - сообщил он своему господину и его любовнице. Они уже собрались, забрали у Йоста Софи с ее няней, и собрались в ожидании отхода. Трактирщик сообщил, что к нему уже подходили с предложением - или, скорее, требованием - взять постояльцев-французов, поэтому надо было им выезжать. Впятером у самого него они не поместились бы, и делать ничего не оставалось, кроме как попытать судьбу и попробовать выбраться из Антверпена рано утром, пока все еще спали.
   Якоб потом рассказал, что выиграл у капитана баржи "Эглантина" место в трюме. Но надо было поспешить, так как отправлялись они через полчаса.
   ... "Эглантина" перевозила в Амстердам дрова. Они спустились в трюм, и лишь только баржа отчалила, их всех сморил нервный сон. Сырость, зябкий холод, поскрипывание кормы, плеск холодных волн, тяжелые шаги, время от времени раздающиеся сверху - ничто не мешало им. Проснулись только тогда, когда уже причаливали. Софи няня все не могла добудиться. "Что с ней?" - обеспокоенно прошептала Юлия. "Горячая вся", - грустно проговорила нянька. "Mein Gott", - вздохнула она. - "Как не вовремя. Ну ничего. Надеюсь, доктор сможет с этим что-то сделать".
   Столица Нижних Земель встретила их туманом. Шпили церквей, изогнутые линии крыш, мачты кораблей в порту даже серая неподвижная гладь каналов - все тонуло в белой дымке. Они сошли на берег после того, как баржу разгрузили и отвели в западный док.
   Юлия, казалось, знала, куда им следует отправляться дальше. "Laurielgracht, дом под лебедем", - сказала она первому встреченному им извозчику.
   Баронесса тихо пояснила: "Там тебя встретит тоже наш человек... Оставь у него бумаги. И далее - жди".
   "Снова ждать?" - Кристоф сказал несколько разочарованно. - "Кого же на сей раз?"
   "Тебе должно прийти назначение", - продолжала Юлия.
   "Но... как же ты?"
   Извозчик оглянулся при этих словах. Потом проговорил на чистейшем французском: "Не беспокойтесь, m-r le baron. "Мария-Амалия" отправляется в Копенгаген сегодня вечером", - Фрежвилль, а это был именно он, снял картуз и добавил: "Как видите, кучером мне притворяться идет".
   "О Шарль!" - воскликнула Юлия. - "Я так рада, что тебе удалось вовремя скрыться. Ты не представляешь, что там было..."
   Кристофа слегка покоробило ее поведение. Значит, баронесса с ним просто развлеклась от нечего делать, тогда как сердце ее принадлежит Шарлю?
   "Ничего особо страшного не случилось, если даже мой слуга смог найти нам место в барже", - прервал он ее.
   "Ваш слуга в этом деле куда более сподручен", - проговорил шевалье ироничным тоном. - "Вы же, я думаю, не владеете фламандским? И не играете в брик-о-бра?"
   Кристоф снова вспомнил про то, что, несмотря на формальные извинения, от вызова не отказался. Но сейчас - не время и не место напоминать о нем.
   "Я не силен во французских забавах", - не нашел ничего лучшего, что сказать, барон. Далее он хранил угрюмое молчание, пока Юлия, как ни в чем не бывало, болтала со своим предыдущим кавалером. Кристоф чувствовал себя обманутым в лучших чувствах. И гнев его, как водится в таких случаях, обрушился, в том числе, и на даму, подарившую его своей благосклонностью.
   ...Они остановились у одного из бесчисленных домов, выстроенных из красного кирпича и обрамляющих канал в одном из предместий города. Юлия стукнула три раза ручкой двери в форме грифона. Открыла высокая, несколько нескладная девица в черном платье. Ее вьющиеся белокурые волосы выбивались из-под белого кружевного чепца. "Аннализа?" - спросила баронесса. "Нет, мадам. Фемке... Фредерика", - поправилась левица, косясь поминутно на Кристофа и Фрежвилля. - "Ой, а как же малютка? Вы ее оставили?"
   "Ну как же можно, Фемке?", - улыбнулась Юлия. - "Но ей не очень хорошо. Кажется, жар поднялся". "О Боже!"
   "Отец дома?" - спросила баронесса.
   "Покамест нет. Но он непременно посмотрит Софи, как только придет", - Фемке уже рвалась взять заснувшую девочку из рук няньки. - "Надеюсь, ничего опасного".
   "Ужасно не вовремя. Нам уже вечером надо отправляться в Копенгаген..."
   Девица Фемке проводила их в гостиную, обставленную весьма скромно - полосатые бумажные обои, два гобелена со сценами охоты, портрет пожилой женщины в черном платье и белом воротнике , хмуро взирающий со стены напротив окна. Высокие окна занавешены были темно-коричневыми портьерами, что делало комнату крайне мрачной. Несмотря на день, на каминной полке горели свечи. Фемке продолжала хлопотать над девочкой, распорядилась, чтобы приготовили спальню. "Доктор ван дер Сханс многому обучил дочь", - заметил Фрежвилль. - "А где вторая?"
   "Я сейчас ее приведу", - проговорила между прочим Фемке. - "Пусть побудет с вами, пока мне некогда".
   Аннализа вышла откуда-то из боковой двери. Шла она довольно неуверенно, опираясь о стену, и Кристоф поначалу подумал, что она хромая. "Младшая дочь доктора очень плохо видит", - шепнула ему Юлия, увидев его взгляд, направленный на девушку. Первым порывом его было встать ей помочь, но он понятия не имел, прилично ли. Кроме того, Аннализа явно ориентировалась в доме. Она поклонилась всем. Кристоф смог ее рассмотреть. Она была пониже ростом, чем ее сестра, черты лица помягче, в движениях виделась осторожная плавность. Глаза у нее были синие и неподвижные, с длинными ресницами. Зрение не мешало ей весьма оживленно участвовать в светской беседе, и девица, казалось, знала, кто находится перед ней. Кристоф счел своим долгом представиться, и та весьма пленительно улыбнулась ему.
   "Аннализа очень талантлива", - проговорила Юлия. - "Вам надобно услышать, как она играет на флейте".
   "Ах, вы мне льстите", - девушка зарделась. - "Это сущая безделица".
   "Однако ж вы сами сочиняете музыку. Причем такую, что ее следует услышать более широкой публике", - произнес Шарль-Луи. Вскоре к ним присоединилась Фемке. Разговор пошел в обычном ключе - ужасы революции, приближение войны. "У нас же тоже вот-вот восстанут", - заговорила старшая из дочерей доктора ван дер Сханса. - "И стадхаудера нашего доброго свергнут. Надеюсь, не казнят".
   "Он может бежать", - проговорил Фрежвилль. - "И, если он не совершит такую глупость, какую совершил наш Луи, да будет земля ему пухом, и не пойдет договариваться с вашим Парламентом, то у него есть все шансы".
   "Я слышала, что с англичанами он уже сговорился", - понизила голос девушка. - "За это, кстати, его и хотят свергать. Но даже если придется бежать, то только по морю. А зиму обещают суровую - у нас уже дров не напасешься. Как бы не замерз пролив".
   Кристофа поражало, как осведомлена, оказывается, эта, на первый взгляд, легкомысленная девица. По-французски что она, что сестра болтали как на своем родном.
   "Что думает ваш отец, мадемуазель Фредерика?" - спросил Фрежвилль.
   Та задумалась. Наконец, проговорила: "Вы знаете, он человек своеобразный. Никогда не поддерживал Оранских. Но я бы не сказала, что ему нужна революция. Здесь и так люди бедствуют. А еще и кровь если прольется..."
   Аннализа внезапно проговорила, обернувшись к Кристофу:
   "Monsieur фон Ливен, а в России возможна революция?"
   "Никоим образом", - уверенно проговорил он. - "Попытки уже были, причем ровно двадцать лет назад. Но наша государыня справилась...".
   "Так это был бунт черни, насколько мне известно", - поправил его шевалье. Кристоф возмущенно посмотрел на него. Так и хотелось высказать, что пять лет назад такие, как этот Фрежвилль, тоже сочли поход на Версаль "бунтом черни" - и до сих пор огребают последствия своего легкомыслия.
   "Я не вижу различий между бунтом и революцией", - проговорил Кристоф. - "Одно легко переходит в другое".
   "Я соглашусь с вами, Monsieur le Baron", - поддержала его Фемке. - "Но где же отец? Нам пора уже обедать".
   Доктор ван дер Сханс пришел в тот момент, когда кухарка, заглядывая в кухню, жаловалась на то, что скоро весь обед остынет. Он оказался невысоким человеком в толстых очках, в непритязательном темно-лиловом сюртуке и скромном тупее, перевязанном черной лентой. После церемонии знакомства он проговорил: "Удивительно работает эта ваша служба. Донесение я получил сегодня утром. После обеда, Monsieur le Baron, пожалуйте в мой кабинет. А пока я осмотрю mademoiselle Sophie".
   ...Выйдя из спальни через 10 минут, доктор объявил, что у девочки ничего серьезного нет, и жар, судя по всему, спал - она пропотела.
   "Наверное, все от нервов и лишений. Вы сами, мадам Юлия, на ногах еле стоите. И перенести нельзя?"
   "Это единственный корабль", - отвечал за нее Фрежвилль. - "А события в Антверпене показали нам, что ждать нельзя".
   Последовал ужин, который они съели в абсолютном молчании, без всякой светской беседы. Кристоф не осознавал раньше, насколько он, оказывается, был голоден. Кушанья же были простые, но довольно сытные.
   После трапезы он поднялся с доктором ван дер Схансом наверх. Кабинет его был обставлен банками с какими-то жидкостями и порошками, чучелами зверей и птиц, некоторые из которых Кристофу были незнакомы, а в углу, к потолочной балке был подвешен целый человеческий скелет. Открыв шкатулку из розового дерева, размещенную на столе, доктор вынул послание.
   "Мне еще приказали это расшифровать, но я, увы, не в силах".
   Кристоф открыл конверт, бегло просмотрел его содержимое глазами.
   "Это мой собственный шифр", - улыбнулся он.
   "Вот как?" - доктор был слегка удивлен. - "Да вы человек больших познаний".
   "Вы мне льстите, Monsieur le docteur", - улыбнулся он. - "У вас не найдется пера или карандаша?"
   Через десять минут Кристоф смог прочесть готовое послание.
   "Ничего не понимаю", - прошептал он. - "Лондон... Наследник французского престола. До декабря..."
   Доктор ван дер Сханс пристально смотрел сквозь стекла очков.
   "Молодой человек, вам оказана большая честь", - сказал он с ноткой иронии в голосе. - "Вы можете повлиять на судьбу Франции".
   "Генерал Корсаков повлиять не мог", - Кристоф вспомнил, что его принципал до своего отправления во Фландрию состоял при "дворе" графа д'Артуа и вспоминал свое тогдашнее назначение совсем не лестными словами. - "А я кто? Всего лишь поручик, да еще из державы, своего интереса тут не имеющей".
   "В этом весь и смысл", - доктор перешел на шепот, и огонь загорелся в его синих, как у младшей дочери, глазах. - "У вас будет полная свобода действий. Кроме того, вы же помните: "Те, кто ищут, обрящут. Тех, кого ищут, найдут".
   Кристоф побледнел и начал искать глазами изображение розы. Поймав его взгляд, доктор усмехнулся и покачал головой: "Я осторожнее других. Моя степень того требует. Поэтому, будьте добры, m-r le baron, поверьте мне на слово".
   "Что именно мне предстоит делать?" -Кристоф окончательно помрачнел. - "И с какими аккредитациями мне выезжать в Лондон?"
   "Если вы отправитесь прямо сейчас, это будет подозрительным", - доктор скрестил пальцы. - "Не откажетесь ли пользоваться моим гостеприимством в течение двух недель? Дочери мои составят вам компанию. И, кстати, за это время прибудут более подробные известия". Кристофу ничего не оставалось делать, как согласиться.
   ...Расставание с Юлией получилось скомканным. Та явно спешила, к тому же, присутствовал Фрежвилль, рядом с которым показывать какие-то проявления чувств Кристофу не хотелось. Но баронесса все же приобняла его за плечи и шепнула на прощание: "Прощай и прости за все".
   После того, как "Мария-Амалия" снялась с якоря и отправилась на северо-восток, Фрежвилль проговорил: "Вот как. Оказывается, теперь от вас зависит наша участь".
   Кристоф понял, о чем говорит шевалье. Судя по всему, о сути поручения он знал довольно подробно.
   "Но вы должны мне поединок", - повторил он вслух.
   "Пустое. Я убедился в вашей смелости и чести", - продолжал Фрежвилль. - "Вас ждут настоящие и куда более кровавые поединки с якобинцами".
   "В Лондоне?" - усмехнулся барон. - "Скорее уж, там моими соперниками станут такие же, как вы".
   "О нет", - на чувственных губах Фрежвилля показалась тонкая улыбка. - "Нам с вами предстоит сражаться под одними знаменами".
   "Вот как?"
   "Подробности узнаете через две недели. А покамест мне нужно поспешить к своему повелителю. Скоро в Роттердам отплывает баржа "Розалина". Оттуда я следую в Саутхемптон на "Палладии". Запомните маршрут и названия кораблей, так как вам, кроме меня, никто вам их не скажет". - говорил Фрежвилль довольно деловитым тоном.
   "И да, не держите обиды. Юлия - писатель, и как любому творцу, ей нужны музы. Считайте себя ее вдохновителем и молитесь, чтобы вас не вывели очередным графом де Линаром", - усмехнулся он. - "А пока наслаждайтесь компанией Фредерики и Аннализы. Девицы хорошенькие, да вдобавок еще и просвещенные. И я заметил, что, та, которая может вас разглядеть, глаз с вас не сводила, а та, которая видеть не может, слушала только вас". "Прощайте", - сухо проговорил Кристоф и пошел стремительным шагом от него, не оглядываясь. Продолжать знакомство ему очень не хотелось. Шел мелкий холодный дождь, фонари тускло светили, едва развеивая марево. Незнакомый город с его стылой водой, прижавшимися друг к другу мрачными домами, казался ему враждебным существом.
   ...Вернувшись домой, Кристоф почувствовал, что заболевает, и к ужину не вышел, сразу же отправившись в постель. Ночью ему снились какие-то ужасы, - будто он тонет в окровавленной воде, хочет выплыть, но неведомая сила тянет его на дно. Проснулся поздно утром с сильным жаром, болью в горле и ломотой во всем теле - сырость и холод взяли все-таки свое. Впрочем, болезнь была ему сейчас с руки - чем заняться в этом городе на протяжении двух недель, а то и дольше, Кристоф не знал. А лежа в постели, рассматривая причудливые синие изразцы на печке, то и дело забываясь прерывистым сном, он мог слегка отдохнуть. Тем более, что обе девушки, особенно Фемке, были довольно участливы и заботливы.
  
   CR (1817)
   Одна из моих особенностей - я заболеваю всегда в самый неподходящий момент. А болею я хоть нечасто, но всегда тяжело и подолгу. Но иногда судьба - и мое тело - оказывают мне милость, и посылают хворь тогда, когда мне уже был уготовлен неизбежный рок. Не знаю, от какой напасти избавила меня эта злополучная горловая болезнь в октябре 1794-го, но чувствую, что я подхватил ее не просто так. Если б я был здоров, я бы наверняка постарался уехать в Лондон - или дать о себе знать - гораздо раньше положенного. И, возможно, навлек бы на семейство нашего связного опасность.
   Во-первых в Амстердаме уже началось примерно то же, что и в Антверпене. Так мне передавала Фредерика ван дер Сханс. Ее отец был куда более сдержан в оценке политики. Принц Оранский низвергнут, и здесь вот-вот объявят так называемую "Батавскую республику". Его семья должна была удалиться в изгнание. Французы уже подступили к Лейдену, в 30 верстах отсюда. Когда я поинтересовался, будут ли резать аристократов, Фемке (так ее называли - я так и не понял, то ли как сокращение от Фредерики, то ли это было одно из ее имен) рассмеялась и сказала, что аристократы здесь все в Гааге, и их почти не бывает. Но чернь, возмущенная подстрекателями, вряд ли будет требовать предъявить герб и родословное древо, прежде чем повесить на фонаре - скорее всего, "подозрительными" окажутся все, кто выглядит более-менее респектабельно.
   Выздоровел я дней за шесть, но доктор настоятельно рекомендовал мне "продлить" свою болезнь, хотя все необходимые бумаги пришли. Мне также решили выправить поддельный паспорт. По нему я назывался Яном-Корнелиусом ван дер Бейком, голландским негоциантом. От местных повстанцев эта бумага меня бы не спасла, но от британской подозрительности - вполне. Передышка эта пошла мне на пользу, тем более, я был рад уютной крыше над головой и компании милого семейства.
  
   Глава 4
   Лондон, 1794 год
   Туманная молочно-белая зыбь, подсвеченная румянцем утренней зари, покрывала прибрежные скалы, но их очертания вполне можно было различить. Это зрелище было первым, что увидел Кристоф ранним утром, выйдя на палубу приближающейся к британским берегам шхуны "Палладия". В воздухе чувствовалась сырость, поэтому раскурить трубку ему удалось не с первого раза. В голове царила странная легкость, как всегда после бессонной ночи, проведенной за каким-то занятием. Странно - ныне он приобрел другое имя, которым и представлялся своим вчерашним партнерам по карточному столу. К счастью, голландцев среди них не оказалось, иначе бы они сразу поняли, что господин ван дер Бейк говорит на их наречии крайне неуверенно и держится иначе, чем положено обеспеченному негоцианту из Нижних Земель - слишком уж видна развитая бесконечными военными упражнениями выправка, да и отсутствовало такое характерное для представителей голландского купечества туповато-надменное выражение лица. "Корнелиус ван дер Бейк" в исполнении Кристофа оказался весьма щеголеватым и романтичным молодым человеком - на его плечи был наброшен новенький черный редингот, белокурые кудри перевязаны алой атласной лентой Сложно было догадаться, что сей изнеженный щеголь в любой момент готов вырвать из-под полы плаща пистолет или чувствительно двинуть обидчику в бок кулаком с зажатым в нем кинжалом. Вчера ничего этого делать не пришлось, хотя некий эльзасец, по имени, кажется, де Клесси, явно пытался его надуть. Спасло лишь то, что Кристоф быстро вышел из игры с ним. Но следовало ли размениваться на подобные пустяки? Еще пару раз некий бритт, на редкость разговорчивый малый, пытался выяснить, из каких он ван Бейков - гронингенских или же утрехтских, так как в Амстердаме не знает никого с такой фамилией. Кристоф сам не понял, как соврал что-то - кажется, упомянул, что дядя из Гронингена недавно передал ему дело. Если бы плаванье продолжилось на сутки дольше, разоблачения были бы неминуемы, но нынче, через пару часов, "Палладия" уже зайдет в гавань Саутгемптона, и их пути разойдутся.
   Более всего барона будоражило его новое поручение. И он постоянно спрашивал себя: а почему эти люди, как бы они не звались, так верят в него? Ведь он может завалить все дело хотя бы неудачным маскарадом или невпопад сказанным словом. За кого они его принимают? Или он для них - лишь один из многих?... Хотя последнее предположение было менее лестным для его юношеского самолюбия, оно виделось ему наиболее реальным. Не один он получал таинственные записки и имел беседу с Армфельтом. Но отчего-то хотелось верить в обратное. И было предчувствие, что эти выбеленные временем скалы, которые стали видны более отчетливо, он увидит далеко не впервые.
   ...Ветер дул ему в спину, когда он сошел на берег, и затих, когда он достиг дома, занимаемого графом Воронцовым. Посол России предпочитал тесному и грязноватому лондонскому центру маленький портовый городок. Представился Кристоф своим вымышленным именем.
   "Вы пунктуальны, как никто", - похвалил его хозяин, немолодой уже человек с лицом уклончивым, немного лисьим, но вместе с тем, бесспорно, благородным. - "А здесь это качество очень ценят".
   Воронцов оборотил на Кристофа проницательный и несколько строгий взгляд серых глаз. Барон передал ему бумаги, и посол быстро проглядел их с карандашом в руках, отмечая нужные места. Пока он знакомился с документами, Кристоф оглядел обстановку и поразился ее скромности. Казалось бы, вельможа, граф, представитель одного из первых аристократических родов России должен был окружить себя всем блеском богатства, но ничего сверх необходимого заметно не было. Сделав пометки, Воронцов отложил бумаги в сторону, и, предложив предварительно своему гостю кофе, от которого Кристоф, по обыкновению, отказался, произнес фразу, которую барон уже привык выслушивать из уст вельмож: "Я безмерно уважаю вашу матушку, Христофор Андреевич. Она бы и великих князей воспитывать годилась".
   Продолжение ее немало удивило барона: "Поэтому я в растерянности - как она не отговорила Корсакова посылать вас сюда? Это же гиблое дело". Кристоф только хотел сказать, что Корсаков не причем, что приказ явно отдавали другие люди, как Воронцов продолжил, уже особо не стесняясь в выражении своих эмоций: "Вы хоть знаете, что именно вам предстоит? Повлиять на этого графа д'Артуа, чтобы он высадился с десантом в Бретань. Они считают, что это так просто. Одной силой убеждения мы сдвинем с места три отряда эмигрантов, разгромим французов и выйдем в победители. Остается спросить, на какие такие деньги? Граф сам прячется от кредиторов. Когда к нему отправитесь в Абердин, постарайтесь подгадать так, чтобы прибыть после заката - иначе вас не примут, сочтут за соглядатая правительства..."
   Кристоф не нашелся, что ответить на подобную тираду. Сказал только: "Насколько мне удалось разобрать, речь не шла о деньгах. У меня на руках только собственные средства. Или мне приказано обнадежить графа?"
   "Обнадежить?", - усмехнулся Воронцов. - "Это было приказано и мне три года тому назад. Только я не знал о сем приказе - вот оказия! Граф уже был намерен отправляться в Саутгемптон, с его-то астрономическими долгами, за которые его здесь бы непременно повязали и бросили в яму, с полной уверенностью, что ваш покорный слуга уже обо всем договорился с парламентом и королем. Мне, конечно, лестно, что в Петербурге меня считают всесильным..."
   Видно, для Семена Романовича эта тема была несколько болезненной, он даже покраснел от гнева и волнения.
   "Наконец-то они догадались, что надо делать. Ну и Питт счел нашего наместника хорошим вложением, в чем я сомневаюсь", - графом вновь овладело спокойствие.
   "Постойте, Ваше Сиятельство, неужели у графа д'Артуа еще нет своей армии? Здесь идет речь о тысячах молодых эмигрантов...", - позволил себе высказаться Кристоф.
   "Вы зрите в корень", - пристально посмотрел на него Воронцов. - "И вы, как я вижу, истинный сын своей матушки, поэтому понимаете, что нечего попрошайничать, когда твою корону отобрали проходимцы. Я так ему и сказал: берите, мол, в руки шпагу и идите сражаться. Но нет. Проще сидеть у себя в Шотландии и жаловаться на судьбу, проедая и пропивая не свои деньги. Будет интересно, как он из этого выкрутится. И выкрутится ли? Мне только остается пожелать вам удачи. Примелькайтесь у него и постарайтесь-таки выманить его на континент. А докладываться лучше лично - или через толкового слугу. Здесь ни в чем нельзя быть уверенным". Оставшись у Воронцова отобедать, Кристоф отправился на край этой страны, вооружившись наставлениями господина посланника. Он был в полной растерянности - один на один придется вести игру с особой королевской крови, на которую были обращены взоры всей Европы. Впрочем, как ему подсказал Воронцов, Артуа - вполне себе gentilehomme, любезен и приветлив, поэтому, Кристоф наверняка сможет с ним поладить и втереться в доверие. Напоследок попросил поменять шифр - а то мало ли что? Этим он и занимался долгое время, под пристальным взглядом одного из секретарей посольства. Удивительно, что Воронцов скрывал в своем скромном обиталище целый дипломатический штаб. Наконец, снабженный наилучшими пожеланиями и наставлениями, барон двинулся в путь.
  
   CR (1817)
   Без всяких приключений оказавшись в Британии и встретившись с нашим тогдашним посланником графом Воронцовым, я направился в Хартленд, городок на самом севере страны, где в то время держал двор граф д'Артуа. Зрелища, которые мог предложить мне остров, меня особо не занимали - в голове вертелся сакраментальный вопрос: что мне делать? Каким образом, не имея в кармане лишнего гроша и опираясь лишь на гипотетическую поддержку "сильных мира сего" в Петербурге (как я понял, Воронцов был в положении не лучше моего, но по обыкновению своему смог освободить себя от бремени сношений с королем Франции de jure), я могу убедить его высадиться в Бретани? Не много ли от меня хотят? И какую роль я играю на самом деле? Успокаивала меня одна только мысль - возможно, высадка уже решена, а я выполняю опереточную роль "последнего гонца", представляю далекую монархию, поддерживающую своего несчастного собрата. Одно было неясно - сколько еще продлится эта игра? Куда мне деваться после того, как решение о высадке будет принято? Нет ли и здесь руки направляющей, принадлежащей обществу тех, кто распознает таких же, как они, по знаку розы?
   Хартленд, в который я прибыл уже поздно вечером, встретил меня мокрыми воротами из бурого кирпича, зябким ветром и стужей. Несмотря на это, около особняка, занимаемого графом, я увидел подобие праздничной процессии - слуги не спеша ходили по вымокшему голому саду с фонариками, то и дело гаснущими под дождем , а господа и дамы, коих было великое множество, медленно шествовали перед фасадом, словно они были не в полузаброшенном городишке на границе с Шотландией, а в саду Тюльери, а на дворе стояла не мрачная поздняя осень, а цветущий июнь. "Вот что значит истинное королевское достоинство", - сперва подумал я.
   Причину такой странной прогулки в столь неурочный час и погоду мне объяснять было не нужно - граф д'Артуа все еще боялся кредиторов. По шотландским законам, арестовывать несостоятельных должников можно было лишь в дневное время и вне дома. Поэтому этот необычный двор перепутал времена суток. Меня, незнакомца, тоже поначалу сочли за агента правительства, но бумаги, которыми меня снабдил посол, дали мне право беспрепятственного пропуска к графу.
   Граф д'Артуа ничем не напоминал своего корпулентного и апатичного старшего брата, который уже сделался почти что святым - его портреты в черных траурных лентах висели по всем стенам мрачного Хартлендского замка. В ту пору наследник французского престола был относительно молод, хотя признаки прошлой рассеянной жизни уже отмечали его весьма благородное лицо. После прогулки, к которой мне пришлось невольно присоединиться, он вызвал меня в кабинет и завалил разнообразными вопросами. Почему-то он был уверен, что я приехал со славной вестью - место проигравших австрийцев занимают российские войска. Я был вынужден его разочаровать. Конечно же, спросили и о деньгах, и, не дождавшись моего ответа, начали сетовать на тяжкую жизнь.
   "Всем этим людям надо платить, Monsieur de Lieven", - говорил граф, чуть не плача. - "А чем прикажете? Британская скупость погубит все дело".
   Я было думал, что меня отправят восвояси, но, взяв себя в руки, наместник Франции, как любезный хозяин, предложил мне разделить с ним кров. Так началось мое присутствие при его особе. И не сказать, что эти недели мне нравились. Скука смертная. Почему-то пребывание в Шотландии при, казалось бы, королевском дворе, мне, как ни странно, очень напоминало те два-три года, что мы с матушкой прожили в нищете на рижских задворках. Празднование Рождества это впечатление только усугубило - более того, и снега никакого в этих краях на святой праздник отродясь не выпадало. Сырость стояла неимоверная, от нее каждый третий время от времени сваливался с ревматической лихорадкой или жестокой простудой. Замок отапливался так себе, по залам гулял ветер, а потолки покрывались черной плесенью. Хотелось бы верить, что все сэкономленные на хозяйстве деньги граф тратит на армию и вооружение. Но нет. Как известно, жизнь короля в изгнании требует особых расходов - поэтому, несмотря на общую убогость нашего жилища, стол был самый изысканный, регулярно приобретались дорогие безделушки, балы устраивались довольно шумные. Аппетиты у свиты скромностью тоже не отличались. В конце концов, я начал понимать, как этому монарху в изгнании удалось наделать столь астрономических долгов.
   Бесспорно, мы беседовали о тактике и стратегии, раскладывали карты на столах и говорили том, как мы с помощью верных людей дойдем до Парижа за две недели. Обсуждения грядущих сражений напоминали, скорее, игру в шахматы - никто из обсуждающих не верил в то, что они состоятся на самом деле. Хотя под ружье готово было стать около пяти тысяч эмигрантов. В импровизированном я "штабе" уже начал играть определенную роль - принц назначил меня в свои негласные "адъютанты" и доверенные лица, к тому же, я сам весьма подковался в области военного дела, перечитав от тоски книги по этой теме, которые имелись в библиотеке замка. Также я - опять-таки от скуки - начал учить английское наречие, которое далось мне неожиданно легко. Поговорив о тех сражениях, которые должны будут состояться в ближайшем будущем, мы переходили к обсуждению битв прошлого, в том числе, и недавнего - в которых мы оба принимали участие. Но несмотря на все эти разговоры, дело с места так и не двигалось. "А все потому что русские не посылали экспедиционный корпус", - говорил с упреком во взоре граф д'Артуа. А я мысленно добавлял: "И потому что скряга Питт не намерен кормить всю эту ораву". В конце концов, высадка десанта, несмотря на донесения, которые, якобы, получал штаб графа прямиком от белых повстанцев, стала видеться чем-то нереальным. Мои попытки призвать их к действию вызывали упреки в неразумности и неопытности, поэтому я счел нужным замолкнуть и пытаться найти способ отсюда уехать - благо причин тому было множество. К тому, я снова встретился с одним господином, с которым, как был уверен, я благополучно распрощался...
  
   Хартленд, 1794 год
   Стояло одно из многочисленных серых и беспросветно дождливых утр, бесконечной чередой отмерявших недели до Рождества. Кристоф, по своему обыкновению, совершал прогулку по окрестностям, совмещая ее с охотой, впрочем, неудачной - всю дичь выловили задолго до его прибытия. И мысль уже была помчаться вдаль, там, где на горизонте виднелись то ли горы, то ли руины замка, а оттуда уже постараться выбраться... Нет, так дело не пойдет. Прозывается дезертирством. Надобно как-то уговорить графа послать его в Лондон, а там пасть на колени перед Воронцовым и признаться, что с поручением он не справляется. "Усилий моих верных подданных на другом берегу Ла-Манша пока хватает", - намедни за завтраком говорил принц. Но Кристоф помнил, что не давеча, как третьего дня этот, с позволения сказать, властелин плакался о том, что "коварные бритты" просто-напросто не хотят воевать. А уж если к власти придут виги, пользующиеся здесь репутацией почти что революционеров, о какой-либо помощи можно забыть: "Как бы они меня не вышвырнули". Кристофу тогда крайне хотелось встряхнуть этого коронованного нытика и повторить воронцовскую фразу про "оружие в руках". "Может быть, мне и стоит так поступить для того, чтобы меня отсюда вышвырнули?"- подумал Кристоф. Но возвращаться ему, как ни странно, тоже не хотелось. Да и куда? Напрашиваться опять в адъютанты к Корсакову и выслушивать от него бесконечные упреки за то, что не справился с заданием и "навязался на его голову"? Выдумывать что-то перед своей родней и друзьями, дабы его отставка не казалась бы такой бесславной? Да и другое было. Если загадочное общество Розы сделало на него такие высокие ставки, то не потребуют ли они долг обратно - и с большими процентами?
   Позади раздался стук копыт. "Странно, господин де Ливен, как мы с вами не встретились раньше", - послышался голос, который мог принадлежать только де Фрежвиллю.
   Кристоф придержал своего коня, и шевалье поравнялся с ним. Тот был одет с неуместным щегольством, выглядел еще более бравым красавцем и даже отпустил усы. Барон с досадой отметил, что и лошадь у Фрежвилля куда лучше, и сидит он в седле куда естественнее, нежели он. "Немудрено, мсье Шарль", - сухо отвечал он. - "Под этим кровом пребывает не менее сотни человек".
   "И все они, как и вы, досадуют на бездействие", - продолжал кавалер, пустив свою лошадь медленным шагом.
   "Кроме графа, вероятно", - вырвалось у Кристофа.
   "У него есть причины, не зависящие от него самого", - заметил Фрежвилль.
   "Не вижу этих причин".
   "Кому, как не вам, мне верить?" - шевалье оглядел его с любопытством. - "Ведь вы же свой человек. Я давно говорил, что вы одарены счастливым свойством нравиться людям с первого взгляда. Кстати, кого вы в итоге выбрали - Фредерику или Аннализу?"
   "Осмелюсь напомнить, что от того вызова я не отказался", - лицо Кристофа сделалось еще более отстраненно-холодным. - "Надеюсь, мы сможем легко найти секундантов".
   "Полно, друг мой, это всего лишь праздный интерес, а не оскорбление", - Фрежвилль снисходительно посмотрел на него. - "Боюсь, в нашем случае вмешается сам граф - а точнее, мадам де Полансон. В канун святого праздника смертоубийство - о, она этого не потерпит". Кристоф знал о любовнице графа д'Артуа, крайне набожной особе, которой принц многое доверял. Она задавала тон в Хартленде, а ее влияние удерживало свиту от совсем уж безудержного гедонизма.
   "Впрочем, если исход будет в вашу пользу, вас спасет репутация бешеного русского", - продолжал Фрежвилль.
   "Скорее уж, проклятого схизматика", - Кристоф невольно усмехнулся, вспомнив, как означенная мадам де Полансон, невзначай поинтересовавшись его вероисповеданием, пришла в ужас от его ответа - словно он сказал, что он совсем в Господа не верит.
   "Да и наш поединок внесет развлечение в рутину", - продолжал он. - "Раз уж здесь не хотят проливать кровь иным образом". Они достигли аллеи, ведущей в замок, спешились, передали коней берейторам и последовали пешком.
   "Между нами", - тихо проговорил Фрежвилль. - "Десант высадится этой весной. В любом случае, не позже июня. Я только что от графа де Пюизе. Он настроен крайне решительно. И после праздников прибудет сюда на переговоры с Его Высочеством".
   Кристофа новость не впечатлила.
   "Такие переговоры - с де Пюизе ли, с иными ли -- проводились не впервые. Ни на что не решились".
   "Вы не поняли", - Фрежвилль подошел к нему так близко, что он уже почувствовал запах его дорогих духов. - "У де Пюизе уже все есть. Вплоть до мундиров. Его Величеству остается только сказать "да" - а ничего другого ему и не остается".
   "Какая дивная надежда", - Кристоф отошел от него. - "Только я сомневаюсь".
   "Тогда де-Пюизе будет действовать самостоятельно. И мы в этом поможем".
   "Кто мы?" - Кристоф пристально посмотрел на него. Лицо Фрежвилля по-прежнему выражало ничего не значащее bonhommie, и барон в который раз усомнился в его искренности. Тот поежился под взглядом его холодных синих глаз.
   "Помните, друг мой, что досадуете на принца здесь не только вы", - уклончиво произнес шевалье. И Кристоф невольно улыбнулся при этих словах.
   ...Дойдя до своих покоев, он уселся за стол, взял верхнюю книгу со стопки - "Грамматика английского языка" и раскрыл ее на шестой странице. Книга была заполнена строками, написанными его собственным почерком, который он попытался сделать менее размашистым, чем обыкновенно. Здесь Кристоф вел дневник - но не для себя, а для посланника и всех прочих. "Де Пюизе", - написал он по-русски. Потом добавил: "Лето. Пять тысяч(?) Англичане обо всем позаботились. Сказывал мне Фрегевиль". Такой способ ведения записей имел множество преимуществ - во-первых, вряд ли кто вздумает открыть учебник. Во-вторых, можно выдать за дневник - останется только сделать другой переплет. Никого не удивит, что подданный России ведет личные записи на русском языке - а кириллица воспринималась многими как китайские иероглифы. Однако Кристофу далеко не всегда хватало русских слов для обозначения того или иного явления, поэтому он предпочел держаться краткости - почти шифровки получаются, усмехнулся он. Покончив с записью, Кристоф приступил к сочинению послания в адрес Воронцова, где повторил те же сведения, не указав, правда, их источника. Промелькнула у него мысль написать домой - последнее послание матери было отправлено им из Амстердама - но барон быстро отогнал эту мысль. Отчего-то все то, что творилось там, в далеком Петербурге, казалось ненастоящим - словно нынче он совсем иной, и к тому, непонятному петербургскому и гатчинскому миру, не принадлежит. Да и что писать? Здешние сплетни? О погоде? О том, что он жив и здоров, вам того желает? Впрочем, из чувства сыновьего долга Кристоф все же начал послание, но потом, перечитав, понял, что получается крайне фальшиво. "Вздор", - проговорил он и бросил бумагу в камин. Тем более, ответ матери на его последнее послание чуть менее чем полностью состоял из описания славного подвига его брата Карла на подступах к Варшаве. Его, Кристофа, славный подвиг пока заключался в спасении собственной жизни при прыжке с мельницы во время битвы под Туркуэном. Об этом он не писал. И писать более не хотелось. Осталось лишь напоминание - кольцо Эрика с надписью Meine Ehre heisst Treue (Моя честь зовется верность) - серебряное, с чернью, пришедшееся в пору и ему. Снятое с руки умирающего, чтобы его не сняли другие. Кристоф по-прежнему гадал, имел ли он на это право. Но тот держал его за руку долго. И шептал, чтобы он взял все, что есть у него... Верность. Эрик был верен своему государю Леопольду Второму и Австрии. Своей сестре, одной из тех, кто остался. У Кристофа последнее время к понятию Treue были большие вопросы. Кому быть верным? Семье? Кому он нужен в своей семье? России и государыне? Формально - да. И все что он делает - вроде как для их блага. Но мог ли он поступать иначе? Мог ли он быть верным добровольно, а не под страхом потерять уважение окружающих или поплатиться за неверность жизнью? Вот это ему и предстояло узнать.
  
   CR (1818)
   С Фрежвиллем мы отметили весьма веселое Рождество и много пили на брудершафт. Как это бывает с людьми молодыми, я очень быстро и легко назвал его своим другом и даже делился с ним сокровенным, что противоречит моей природной скрытности. При этом я даже не замечал, что Шарль-Луи в ответ говорит о себе крайне мало и сухо. Мы охотились, совершали дальние прогулки, и Фрежвилль всегда знал, где раздобыть женскую благосклонность - вероятно, из всех присутствующих лишь мадам де Полансон не давала ему щедрых авансов (впрочем, касательно этого я не уверен). Я время от времени чувствовал себя деревенским увальнем по сравнению с ним - таков обычный эффект, который на моих соотечественников производят французы, особенно те, что в сознательном возрасте застали l'ancien rИgime. Мне хотелось и подражать своему приятелю, и втайне презирать некую "изнеженность", которая не выдержала бы столкновения с лютыми морозами и грубоватыми нравами моей родины. Однако шрамы от штыков и сабель, в обилии покрывавшие тело моего друга, свидетельствовали об обратном. Мне оставалось молча восхищаться им и завидовать. Сколько же раз я проклинал недостаток своего образования! В самом деле, казалось чудом, почему Юлия предпочла меня Фрежвиллю. Да и предпочла ли? Их расставание было более чем красноречивым доказательством ее чувств к Шарлю-Луи. При всем при этом он не делал ничего, что бы могло оттолкнуть меня от него и позволить моей "белой" зависти перерасти в откровенную вражду. Однако, был один сомнительный момент... Если бы я обратил на него внимание, то, возможно, оттянул бы от себя гибельную ситуацию. Но моя железная уверенность в чести друга заставила меня позабыть эпизод, который я опишу ниже.
   Отмечу, что в скверном замке Хартленда моя особа уже примелькалась. И принц, и его свита уже, наверное, позабыли, что я не французский аристократ и не католик: мадам де Полансон высказала свое несказанное удивление, когда выяснилось, что я не присутствовал на торжественной рождественской мессе не из-за лености и греховной натуры, а из-за принадлежности к лютеранской конфессии. При этом ее взгляд был столь яростен, что я подумал, будто набожная особа хочет возродить времена Инквизиции и сжечь меня, как отступника, на костре. Скажу сразу - здесь было немало иезуитов. И они после этого эпизода подбирались и ко мне. Но видя, что священные материи играют в моем повседневном существовании ничтожную роль, потеряли ко мне всяческий интерес. Назначенный визит господина де Пюизе пришелся на февраль. Я присутствовал на этом военном совете, в числе прочих; присутствовал и Фрежвилль - вообще же, все из ИmigrИs, считавшие себя военными, собрались на это мероприятие, но, естественно, далеко не у всех было право голоса. От моего взгляда, однако, не укрылось, что старший адъютант де Пюизе, по фамилии, кажется, Монтегю, посмотрел на моего друга так, словно увидел призрак.
   Сам военный совет лишь подтвердил то, о чем говорил мне Фрежвилль тремя месяцами ранее: высадка будет, англичане выделят и униформу, и корабли, и вооружение. Осталось собрать пять тысяч человек - и это будет сделано к маю. Запланировали быть уже в Нормандии к июню. Там к нам присоединятся другие верные - те, кто не опускал оружие и после перемирия. Так как во Франции большинство из так называемых "шуанов" - крестьяне и бывшие землевладельцы, воевать они могли, только закончив весенние полевые работы. Итак, мое терпение было вознаграждено сторицей, но как же еще провести эти месяцы? Вопрос меня занимал и тогда, когда я зашел в библиотеку уже не помню, за какой надобностью. Около книжных полок стояла ширма, которая и закрыла меня от взора остальных присутствующих. Помещение было обширным и плохо освещенным, поэтому мне оставалось только догадываться, один ли я или же кто-то другой тоже решил уединиться.
   В этот раз в библиотеке я пребывал не один. Находившиеся там были так увлечены беседой, что не заметили меня. Беседа велась между Монтегю и Фрежвиллем, которые, как я понял еще во время военного совета, были старыми знакомыми.
   "Шарль... Это невероятно. Я был уверен, что тебя похоронили", - говорил наш гость. "Похоронили?" - Шарль горько усмехнулся. - "Скорее уж, очень хотели меня похоронить. Ведь я в ваших глазах -- предатель".
   "Но, думаешь, нам неизвестно, на что ты пошел? Чем ты рисковал?"
   "Полно", - холодно прервал своего былого приятеля шевалье. - "Я сумел счастливо избежать гильотины, и только. Но, Жиль, вам всем была нужна моя голова. Желательно, отделенная от шеи".
   "Что ты такое говоришь, мой друг?..."
   Фрежвилль повысил голос: "Мое счастливое избавление путает вам все карты, да?" "Напротив, Шарль, теперь мы знаем, что ты не предатель. Ты же с нами".
   "Но буду ли я с вами в июне? Этот вопрос ты сам себе нынче задаешь".
   "Не строй из себя Пифию!" - на этот раз разозлился сам Монтегю. - "Она из тебя получается никуда не годной. Разумеется, я в этом уверен".
   "Потому что мне некуда деваться?"
   Я тогда понимал весь гнев адъютанта генерала де Пюизе, так как на себе прочувствовал привычку своего друга додумывать мысли за собеседника.
   "Шарль. Я помню то, как мы сражались в Америке. Твоя честь говорит сама за себя. Или ты в нее не веришь?" - Монтегю уже умолял его.
   "Честь?" - переспросил Фрежвилль. - "Это из-за чести вы приговорили меня к расстрелу за предательство?"
   "Почему ты все время говоришь "вы"? Я всегда тебя защищал. Многие в твоих обстоятельствах поступили куда хуже".
   "Многие продолжают поступать еще хуже".
   "Каюсь, ведь мы были вместе, когда голосовали в Конвенте и присягали тем...", - голос Монтегю стал задумчивым. -"Но я понял свою ошибку быстрее. И да, тебя же потом не было в Вандее. До сих пор не понимаю, как они добились этого перемирия".
   "И стоит ли его нарушать?" - Фрежвилль произнес сухо. - "У нас здесь тысячи людей, все жаждут крови и мести, но только на словах. И пойми, если бритты завтра передумают, ничего не выйдет".
   Я слышал эти разговоры слишком часто, и они меня не удивили.
   "Думаешь, там только горстка шуанов?" - продолжил Монтегю. - "О нет, отнюдь не горстка. И если уж кому помогать, так им, а не вам. Не принцу".
   "Хочешь сказать, шуаны не надеются на принца?" - голос Шарля внезапно сделался заинтересованным.
   Мне страшно захотелось поучаствовать в беседе, но я не мог выдать своего присутствия, поэтому затаился за ширмой, как мышь.
   "Он давно уже символ. Как Роланд. И, смею тебя уверить, о его нерешительности пошли анекдоты".
   "Здесь их тоже повторяют".
   То, что я узнал далее, чуть не заставило меня нарушить столь свято хранимую мною тишину.
   "Я знаю, что из высадки ничего не выйдет", - проговорил Монтегю. - "Предлагаю прорваться в Бретань. Нужно лишь сто человек и полный трюм оружия с порохом. У нас есть верные люди. Что скажешь?" Фрежвилль замолчал, а затем добавил: "Злоключения лишили меня способности рисковать и с ходу соглашаться на любые авантюры. Мне нужно подумать. Я дам вам знать".
   Потом они оба вышли из библиотеки, и я, наконец, мог обдумать все услышанное. Я не имел права просить разъяснений у Фрежвилля или Монтегю. Но разговор врезался в память. И меня нисколько не удивило, что мой приятель сначала занимался столь не присущей ему письменной работой - вероятно, пытался выйти на связь с теми роялистами, которые еще остались во Франции - а потом и уехал надолго в Лондон. Отсутствовал он около двух недель, я уже думал, что он оказался там, куда его зазывал Монтегю, но затем вернулся. Я к тому времени занимался обучением двух отрядов роялистов и добровольцев из местных и уже не думал о том разговоре. К тому же, я не знал, буду ли участвовать в высадке, имею ли на то право, и переписывался с графом Воронцовым по этому поводу. Тот сначала тоже ничего не мог сказать определенного. Потом он попросил явиться к нему в Лондон, на Харли-стрит, и объявил буквально следующее: "Поезжай туда с Богом, Христофор. Тебе зачтется". И перекрестил меня размашисто. Я счел эти слова приказом, и они меня весьма воодушевили - менее всего я хотел бы оставаться здесь или возвращаться в Россию. И, надо сказать, было и другое поручение.
   Я и не знал тогда, что надо мной свершается рок. Если бы Воронцов меня не благословил на высадку. Если бы я придал подслушанному разговору хоть какое-нибудь значение и донес о нем Воронцову (но тогда доносить на Фрежвилля даже и своему начальнику казалось мне высшим бесчестьем). Наконец, если бы я был тогда старше...
   За тогдашнее доверие и пылкость я до сих пор расплачиваюсь - почти каждый месяц полученная мною рана вскрывается, а в скверную погоду я почти не владею левой рукой. Многое из того, что мне пришлось увидеть, оказалось таким, что я тогда жалел - почему я не слеп и вынужден все это лицезреть - и, главное, запоминать? В плохие ночи до сих пор снится... Но, с другой стороны, если бы не 1795-й, если бы не Бретань, я бы не встретил ту, которая навеки поселилась в моем сердце. Возможно, я бы не узнал никогда всю цену предательства. И да, самое главное - я бы не испил чашу Nigredo до дна и не вошел был в круг Посвященных. Потому что Посвящение всегда - через муки. Так мне объяснили.
  
   Глава 5
   Хартленд, 1795
   Все самое неожиданное случается на рассвете. Или под покровом "часа между волком и собакой" - когда время превращается в безвременье, ночь ожесточается перед утренней зарей. Кристоф в этом уже неоднократно убеждался. С первым забрезжившим лучом солнца судьба своими холодными руками тормошит тебя за плечи, шепчет голосом слуги: "Просыпайтесь, барин, знаю, что ни свет, ни заря, только шибко им нужно...", и сновидения медленно ускользают, а ты возвращаешься в реальность, сталкиваясь с неумолимостью лицом к лицу. Так было и на этот раз. Кто-то негромко позвал его по имени. И даже по имени-отчеству. Кристофу изначально показалось, что это такая причудливая деталь его сновидения. Он даже откликнулся и после этого немедленно понял, что это совершенно не сон. Он медленно открыл глаза - и увидел, что над его постелью стоят два господина в темных дорожных костюмах. Одного он уже знал - Жиль де Монтегю, адъютант генерала де Пюизе. Странно. Кристоф был полностью уверен в том, что этот господин давно уже там. Другой - гораздо старше и ниже ростом, с мягкими славянскими чертами лица.
   "Господа... Простите, Боже мой", - Кристоф ненавидел, когда его заставали врасплох. Он же, черт возьми, не одет, волосы всклокочены, лицо от сна опухло...
   "Что же случилось?" - бросил он.
   "Извините, право слово, за вторжение, но к вам есть дело, которое подождать не может. Пришло двадцать тысяч золотыми. Из Петербурга", - сказал по-русски тот, кто даже не потрудился представиться. - "Важно их забрать в условленном месте. И доставить принцу". Перевести слова господину Монтегю гость не потрудился - а тот даже не обратил к нему любопытствующего взора: очевидно, суть дела француз и так знал. Он вообще предпочитал в этот раз молчать и только сочувственно смотрел на барона. Кристоф встал с кровати. "Скажите ваше имя и покажите бумагу, удостоверяющую приказание", - опомнился он.
   До этого он все еще краем сознания подозревал, что продолжает видеть сон, принявший столь причудливый оборот.
   "Я де Ролле", - улыбнулся он. - "Эммануил". Увидев замешательство в глазах барона, тот поспешил добавить - но уже по-французски: "Обладаю замечательной способностью к языкам и служу личным секретарем графа Воронцова".
   "С каких же это пор?" - Кристоф силился разглядеть в уклончивых чертах своего визави хоть что-то знакомое - и не мог. То ли память у него отшибло, то ли этот человек не тот, за кого себя выдает. Впрочем, черты лица этого де Ролле были настолько непримечательны, что вряд ли Кристоф даже и обратил на него внимание.
   "С недавнего времени, но вас я определенно помню. Граф вас благословлял на битву. И здесь он повторяет свое благословение", - гость предъявил барону письмо. Тот пробежал его глазами, запомнив строки: "Так как вы ближе нас всех к Его Сиятельству, именно вы способны выполнить эту задачу. В Гавре вас ждет наш человек... У него вы возьмете средства и все необходимые документы. Потом вы следуете обратно в Хартленд и вручаете их. Иначе вылазка будет отложена на неопределенный срок". "На неопределенный срок?!" - вскричал Кристоф, не в силах скрыть своего негодования. - "Уже все готово. Монтегю, может быть, вы скажете, в чем тут беда?" Жиль, охваченный стыдом, опустил глаза. "Принцу нужно расплатиться по долгам, иначе его не выпустят из страны. Об этом стало известно еще неделю назад - только мне и немногим избранным. Мой генерал ни о чем пока не знает. Поэтому вам и следует действовать быстро. Сохранить наше доброе имя". Поглядев в глаза своим спутникам, Кристоф только кивнул в торжественной манере.
   ...Позже, когда его, наконец, оставили приводить себя в порядок перед аудиенцией с д'Артуа, барон, умываясь холодной, с вечера оставшейся и уже покрытой тонким слоем наледи водой, поглядел на свое отражение в зеркало. И подумал: "Вот я обреченный". Хотя сама миссия будоражила кровь - ему доверяют еще больше, чем он полагал. Естественно, ему опять придется принимать новое имя. И новое обличье. Притворяться праздным негоциантом в самой беспокойной области Франции - значит, навлечь на себя подозрения. "Анри. Я буду просто Анри. Эльзасцем, чтобы не спрашивали, откуда у меня акцент. Одеться нужно как можно проще. Но не по-крестьянски", - сказал он себе.
   "Вам поможет папаша Дуэ", - проговорил за его спиной де Ролле, к полной неожиданности. - "Это не первая его миссия".
   "При всем уважении, я бы попросил оставить меня в покое", - холодно проговорил Кристоф. "Он будет вас ждать завтра в Дувре. Судно его зовется "Альберта", оно же "Амалия".
   "Так "Альберта" или "Амалия?"
   "Как и у вас, у него двойное и даже тройное имя" - тонко улыбнулся господин де-Ролле. - "Зависит от места, куда оно направляется".
   Кристоф только кивнул, а потом призвал своего слугу, тонко давая понять гостю, что аудиенция завершена. Перед уходом де Ролле, еще раз посмотрев на вверенного его попечениям барона, улыбнулся и произнес: "А вы очень далеко пойдете, граф".
   "Я не граф", - прервал его Кристоф устало.
   "Покамест не граф. Но боюсь, как бы не пришлось мне звать вас "Сиятельством"... Тон голоса его, в отличие от слов, был вовсе не льстивый.
   Аудиенция с графом д'Артуа была окрашена самыми чувствительными оттенками. "Вы наш спаситель! Вы, граф Воронцов, граф Зубов, Ее Величество, моя сестра Екатерина...", - произнес король Франции de-facto, положив руку на плечо Кристофа. - "Все они, и мои несчастные подданные, оставшиеся мне верными, - единственная моя надежда и опора. И я попрошу вас, мой милый де Ливен, найти генерала Шартере и доставить ему мои ободрения - и наши обещания". Граф передал ему увесистый конверт еще до того, как Кристоф смог что-то сказать перед этим назначением. То есть, из Дувра ему надо будет отправиться в Бретань, разыскать там роялистов и вступить в сношения с ними? Словно отвечая на его немой вопрос, Монтегю, на которого внимательно смотрел фон Ливен, склонил голову. А далее последовала церемония прощания, сопровождаемая постоянными упоминаниями Господа, вздохами госпожи де-Полансон и придворных дам, с половиной из которых Кристоф за эти месяцы сошелся на самой короткой ноге - француженки всегда остаются француженками, особенно если так живо помнят блаженные времена Марии Антуанетты и госпожи Полиньяк и жаждут их повторить. А ему, барону фон Ливену, русскому немцу во стане света французского рыцарства, предстоит поспособствовать тому, чтобы эти времена повторились уже в Малом Трианоне, а не в убогом кирпичном доме, прозываемом "замком" исключительно из чувства достоинства.
   После обеда, в одной из скудно обставленных гостиных, он встретил неизменного Фрежвилля, появившегося, казалось, как черт из табакерки. Тот развлекал нежную виконтессу Соланж, но оставил свою прелестную спутницу, лишь только завидел приятеля. "Положа руку на сердце, признаюсь - я вам начал было завидовать", - проговорил Шарль-Луи и действительно картинно приложил обтянутую лайковой перчаткой миниатюрную ладонь к левой стороне груди.
   "Не стоит", - покачал головой Кристоф. - "И, судя по всему, у вас этих назначений было слишком много за последнее время. Тогда как я пребывал в полном безделье".
   "Я понимаю, поэтому и говорю, что "начал было", - несколько раздраженно перебил его шевалье. - "Потом я узнал, что сопровождаю вас по Бретани я".
   "Моя миссия, получается, будет не столь опасна?" - усмехнулся Кристоф.
   "Они не могут позволить вас терять", - Фрежвилль вгляделся ему прямо в лицо. - "В отличие от вашего покорного слуги. Одно я не пойму - а почему?"
   "Я и сам этого не пойму. Хотя моя страна, кажется, наоборот, хочет от меня побыстрее избавиться", - Кристоф аж покраснел, поняв, какую пошлую глупость сморозил перед представителем иностранной державы, хоть и дружественным роялистом.
   "Моя тоже", - тихо проговорил Фрежвилль.
   У Кристофа были свои соображения на этот счет, которыми с другом делиться не стал. Граф д'Артуа так его бережет, потому что не хочет создавать дипломатический инцидент с Россией - это же ясно как дважды два. Но Воронцов отправляет его в миссию, потому что, по сути, он, Кристоф, - тот, кем очень легко пожертвовать. Он же даже не дипломат. Какой-то поручик. Какой-то остзейский дворянин. Мать его, наконец, не обладает таким уж огромным, как все говорят, влиянием при Дворе, чтобы с нею считаться. Такому как он цена - копейка в базарный день, как говорится. Все понятно. И что с ним будет, если таки сгинет? Да, главное, каким образом он сгинет?
   "Удивительно", - продолжил он, чтобы отвлечься от мрачных мыслей. - "Когда-то мы хотели друг друга поубивать, а теперь..."
   "Вы хотели", - сказал шевалье. - "Я никогда не думал о дуэли всерьез".
   "Очевидно, предвидели будущее?"
   "Да, прямо как мадам Жюли, наша хорошая знакомая", - опять напомнил Фрежвилль. - "Я не говорил вам, что она обладает и этим даром?"
   "Я догадываюсь", - вздохнул Кристоф. - "Честно признаться, она удивительна. Не буду ручаться за вас, но я ее никогда не забуду. И вряд ли уже когда увижу..."
   "Почему ж? Не зарекайтесь", - лукаво посмотрел на него шевалье. Кристоф понимающе усмехнулся. Он подумал, конечно же, что Шарль-Луи намекает на то, что они родственники и непременно увидятся на каком-нибудь семейном мероприятии. А до самой возможности увидеть свою семью надо еще дожить... В этом Кристоф не был уверен.
   Затем они прошли в покои к Фрежвиллю, которые тот обставил не без шика - даже обои шелковые где-то раздобыл - и поговорили о порядке действий. В разговоре все казалось элементарным - словно они предаются умозрительным построениям и говорят не о самих себе, а о неких абстрактных людях. А что же будет с ними на самом деле? Бог весть. Кристоф хотел спросить, - а что будет, если маскарад не подействует и его вдруг захотят арестовать, а то и убить? И выяснится это еще перед тем, как он добудет эти деньги? Или же в промежутке между тем моментом, когда некая щедрая рука отвалит 20 000 золотом (интересно, как они умудрятся эту сумму провести? Тут же целый сундук надобен), и он доберется до этого местечка с чрезвычайно странным названием - "Святая Тревога"? Как знать... В последнюю ночь перед отправлением во Францию он улегся спать в самом мрачном расположении духа, и снова ему снилось утопление в окровавленной воде - привычный с детства кошмар. Если бы Кристоф был суеверен, то счел бы его предвестием несчастья, но поутру предпочел сон забыть, или, скорее, не думать о нем.
   Шхуна "Альберта", которую переименовали в "Амалию" лишь только белые скалы Дувра скрылись с горизонта, причалила в Гавр на следующий день, 7 апреля. Качка оказалась чудовищной, и Кристоф вместе со слугой с трудом вылез из трюма, где, подобно королевне из давней сказки, болтался целых 12 часов, за время которых успел избавиться от остатков пищи в желудке и вспомнил все вколоченные в него когда-то слова молитв, умоляя Бога, чтобы это плавание побыстрее кончилось. Сунув молча деньги капитану, он с наслаждением закурил, глядя на расстилающийся перед ним портовый город.
   Преимущество портового города - что народу здесь всегда трется много, никто особо не спрашивает, откуда ты и зачем направляешься, твой акцент, твоя одежда и даже цвет кожи не подозрителен. Можно было проворачивать любые дела посреди бела дня и никто не заметит. Поэтому его явление на рю де ля Пляж вряд ли останется кем-то замеченным.
   По мере того, как он разыскивал улицу и нужный дом, улицы становились все уже и безлюднее. Он шел самым естественным, быстрым шагом, чтобы никто не догадался о том, что он не местный и что-то ищет. Еще доброхот какой попадется - таких вечно хватало: скучающие старики, а то и ушлые молодые люди, надеющиеся стрясти копейку с чужака. Видно было, что местное правительство явно опасается высадки англичан - людей в синих мундирах было куда больше, чем он подозревал. Это заставляло его напрягаться и нащупывать оружие под плащом, думая, что выхватывать ему не придется. До сей поры ему удавалось уходить от подозрений, даже тогда, на корабле, доставившем его в Лондон. Но кто знает, что будет здесь?
   Конечно же, на "Прибрежной улице", на которую он вышел по счастливой случайности, ни один из домов не был толком обозначен. Да и домов-то здесь не было. Большинство из встречающихся здесь строений когда-то были складами, - от них остались лишь прогнившие деревянные ограды и кирпичные стены. И куда ему идти? Точно ли он помнит адрес? На всякий случай он переспросил у слуги, который волочился за ним следом. Тот только поддакнул, из чего Кристоф сделал вывод, что все перепутал.
   Весеннее солнце начало пригревать довольно сильно, и барону вскоре стало жарко в своем щегольском наряде. Да и слабость после 15 часов почти беспрерывной тошноты вконец сморила его. Все, что он мог сделать - так это присесть на брошенное кем-то у очередного остова склада бревно. Он закрыл глаза, чувствуя, что против своей воли проваливается в сон. "Вы ищете седьмой дом, мсье?" - проговорил кто-то над его головой. Голос оказался женским. Почему женским? Он слабо кивнул, все еще убежденный, что это сон.
   "А зря. Вы ее здесь уже не найдете. Она уже в Сент-Бове".
   Кристоф собрал всю свою волю в кулак, чтобы открыть глаза. Перед ним стояла девушка. Из служанок, судя по черному корсажу, штопаной и линялой синей косынке, лежащей на плечах, а так же серым веснушкам, в изобилии покрывавшим ее смуглое личико.
   "Ты кто?" - спросил Кристоф, встряхнув головой, чтобы согнать остатки сна.
   "Эдит Мерсье, мсье", - представилась она, слегка кивнув.
   "Не мсье, а гражданин", - проговорил он, вспомнив о необходимости маскировки.
   Девица только расхохоталась, обнажая редко расставленные зубы.
   "Я сказал что-то смешное?" - нахмурился он.
   "С чего это вы гражданин? Вы ж оттуда..." - зашептала она, показывая рукой куда-то вдаль. - "Из-за моря"
   "Что?" - переспросил Кристоф.
   Та, видно, подумав, что ошиблась, снова поглядела на него пристально, потом присела рядом с ним.
   "Ну, что уставилась?" - вся проговорил он довольно грубо. Седьмой дом - это наверняка известный на всю округу бордель, который нынче переехал в другое место. А эту девицу, как видно, оставили, и сейчас она попытается продать ему свой немудрящий товар. Что еще надобно от него этой санкюлотке?
   "Нет, это вы", - сказала она, поправляя сползший с жидких черных кос чепец. - "Точно ж вы".
   "Что дальше-то?" - возмущенно спросил Кристоф.
   "А то, что мадам вас не дождалась и уехала в Сент-Бове, а это еще тринадцать миль отсюда", - быстро проговорила Эдит.
   "Мадам?" - Кристоф был в полной уверенности, что его ждет или местный житель, или какой-нибудь, точно такой же как он, адъютант Ее Величества. Но дама?
   "Именно она. Мадам Жюли звать. Вот прибыли вы на пять часов ранее... А теперь ее можно найти только там. Ну она уж долго оттуда не уедет". Д
   евушка усмехнулась, словно знала что-то тайное. Знакомое имя заставило Кристофа насторожиться. Но мало ли Юлий, Джулий и Жюли ходит по свету?
   "Сент-Бове... Это вообще где?"
   "А увидите. По дороге к Анжу. Раньше мадам де Тома принадлежало, а теперь не пойми кому. Но госпожу пощадили, она хорошая и брат ее за республику сражается".
   "За республику?" - переспросил он холодно. Внутренний голос его начал шептать: "Ты в ловушке, и как же глупо в нее попался", но он заставил его замолкнуть. Та немного испугалась его резко посуровевшего взгляда и пролепетала: "Да вы не беспокойтесь. Она за нас. Всегда за нас. И за мадам Жюли ручается".
   Потом быстро добавила: "А будете меня бить, так прибежит Жак с друзьями и вам покажет".
   "Кто тебе сказал, что я буду тебя бить?" - усмехнулся Кристоф. - "И с чего ты решила, что именно меня она искала?"
   "Вы с ней похожи. Как брат с сестрой", - призналась Эдит. - "И выговор у вас одинаковый". "Надо же", - Кристоф несколько расслабился. - "Но это меня не убеждает".
   "Если не верите...", - Эдит сняла косынку, закрывавшую ее домотканое платьишко. Близ ворота он увидел квадратную нашивку - грубо намалеванные алым по белому сердце и крест - символ местных роялистов.
   "Ты не боишься здесь шляться с таким знаком?" - спросил он.
   "Да чего ж мне бояться? Не впервой. Но в Сент-Бове я с вами не поеду, и не предлагайте. Там по дороге опасно. А меня помнят", - снова начала отнекиваться она.
   "Кто тебе опять сказал, что ты мне там нужна? Сам найду".
   "А еще вот", - быстро проговорила девушка. - "Как же я забыла?"
   Она вынула из-под полы небольшой листок бумаги, сложенный вдвое. Три строки были написаны витиеватым, мелким почерком: "Ищите меня, и вам все обрящется". И торопливо пририсован знак - цветок о шестью лепестках. От записки исходил столь знакомый ему запах жасминовых духов, от которого у него до сих пор кружилась голова. "Mein Gott", - вырвалось у него. - "Но так же невозможно". Кристоф быстро скомкал записку в ладони. Бумага была настолько мягкой и гладкой, что на миг ему показалось, будто он сжимает в пальцах лепесток только что сорванной розы. А слова, которые он видел на бумаге - словно кинжал, вставленный под сердце. Даже не поблагодарив Эдит, он сразу спросил: "Где здесь можно найти лошадей? И повозку какую-нибудь?"
   ...Сторговав за сдельную цену двух каурых лошадей, небольшой возок и погрузив свой немудреный багаж, Кристоф развернул карту. Селение Сент-Бове и впрямь находилось на полпути к Анжу. Совсем в стороне. В тринадцати верстах отсюда. В путь он выехал после того, как утолил голод. Эдит оказалась полезной проводницей - она еще и провела его в одну харчевню, где ее все знали: "Я там раньше прислугой была", - шепнула она. Вопреки опасениям Кристофа, пищу здесь давали сытную и добротную, впрочем, он был не привередлив, особенно нынче. Подкрепив силы, они со слугой отправились в это селение, обозначенное на карте неприметной точкой.
   ...От лесов, обступивших длинную дорогу, исходила тайная опасность. Барон ничего не видел, но сердце уже говорило ему: пришпорь коня, за тобой гонятся. Крепко сжав поводья, он устремился вперед, предчувствуя погоню. И в самом деле, звон копыт уже утроился, слышно хриплое дыхание за спиной, свист скачки. Это они, люди в синем, и кричат: arretez! arretez donc! Нет уж... Он нащупывает за поясом пистолет, и вспоминает, что он вряд ли заряжен. Но холод стали придает уверенности, и погоня продолжается, пока кто-то не произнес над ним:
   "И куда вы следуете, гражданин? Ваши документы?"
   Кристоф открыл глаза, весьма удивившись, что находится в возке, а не едет верхом. Рука его и впрямь лежала на курке не заряженного, слава Господу, пистолета. С ним разговаривал веселый малый, который, судя по росту и тщедушности, недавно только вышел из отрочества, в простом сюртуке, к которому для обозначения его статуса были привязаны аксельбанты из красной мишуры. Треугольная шляпа с сине-бело-красной кокардой была заломлена на затылок. Кристоф снял палец с курка и нащупал документы. Которые сам себе выпустил на бланках, предоставленных ему господином де Ролле. Остановивший его дозорный долго разглядывал написанное, так, что барон подумал: разоблачили фальшивку. "Стефан!" - позвал санкюлот своего напарника. - "Посмотри-ка что у него?" Явился другой, поменьше ростом и пошире в талии. Одежда его выглядела куда более прилично.
   "Да все в порядке, Дени. Анри Сенье, торговец дровами... А где ваши дрова?"
   "Я их покупать еду", - отвечал Кристоф.
   "В Сент-Бове? Там же весь лес повырубили".
   "Не знал этого".
   "Откуда вам знать, вы ж не местный" - усмехнулся тот, что был покруглее. - "Не едьте в Сент-Бове, там честным гражданам делать нечего".
   "А что там происходит?"
   "Разбойники", - сказал первый, конопатый малый, округлив глаза. Кристоф чуть не расхохотался. Уж не себя ли они имеют в виду?
   "Сволочь роялистская, изменники родины", - с чувством выпалил Стефан. - "Подстрелили вчера трех наших. Все никак не смирятся, гады, с тем, кто у нас тут власть".
   "Ужасы рассказываете", - вздохнул Кристоф.
   "Все проблемы от иностранцев", - дозорные, очевидно, уже соскучились за день, и были не прочь почесать языки. Но Кристофу не нравилось, как эти двое , называющие друг друга по именам, скосились на него при словах "иностранец". Поэтому он поспешил добавить: "У нас в Эльзасе так и есть".
   "А, так вы эльзасец", - простодушно проговорил юноша. - "А я-то думаю, что за выговор? Не англичанин ли, часом?"
   "Не слыхали ли, что в Гавре говорят? Будет ли с ними война?" - подхватил Стефан. Кристоф только пожал плечами и отвечал, что пробыл в порту недолго, продал товар и теперь возвращается к себе в Кольмар с намерением переночевать в Сент-Бове.
   "Только держите оружие наготове", - предупредил Дени. - "Там никому нельзя доверять". "Не беспокойтесь, граждане", - радушно попрощался с ними Кристоф. - "Ничего со мной не случится". С сим и распрощался. Ему очень повезло, что встретился полуграмотный сержант с солдатом. Ежели найдется кто побдительнее, и затащит его в какой-нибудь местный отдел Комитета общественного спасения, то эта немудреная легенда будет развенчана в пух и прах.
   "Что это за оборванцы были? Те, кого мы ищем, герр Кристоф?" - не выдержал Якоб, убедившись, что двое уже отъехали на безопасное расстояние.
   "Надеюсь, мы ищем кого поприличнее", - усмехнулся Кристоф. - "А эти - нынешняя власть". "Да это ж мужики какие-то, прости Господи", - пренебрежительно проговорил его слуга. - "Даже еще хуже".
   "Ничего не поделаешь, они здесь имеют силу, и, если бы соображали по-немецки, то за такие разговоры нас бы с тобой обезглавили на той же площади, где мы покупали лошадей", - вздохнул Кристоф. - "Хотя я не уверен. Возможно, они как раз и гордятся тем, что они простые мужики".
   "Что за страна...", - вздохнул Якоб.
   "Зато здесь нет господ", - вздохнул Кристоф.
   "Как же без господ-то?"
   "Сам видишь, как", - барон посмотрел на слугу более пристально. В который раз он замечал, что тот чем-то схож с ним. Для мужика тот был слишком изящен - руки-ноги маленькие, запястья узковатые. Лицо такое же, как у него самого, худое, с четко очерченными скулами, и подбородок точно такой, острый, с глубокой ямкой. Даже на солнце щурится одинаково. Они похожи как братья. Даже больше чем он, Кристоф, похож на своего старшего брата Карла, напоминающего своего тезку - знаменитого шведского короля столетней давности - могучим ростом и надменностью, или на своего младшего, рыжеватого Йохана. И, скорее всего, братьями и являются. По пьяни - или по праву господина - герр Отто-Генрих, его, Кристофа, отец - вполне мог портить латышек, а рожденные в результате этой порчи бастарды - тереться рядом с юными господами, чтобы потом пребывать у них в услужении. Такое встречается сплошь и рядом, никого не удивляет. И у балтов, и у русских. "Он мой единокровный брат, быть может, а я его держу в рабстве", - проговорил он про себя то, что, бывало, чувствовал, но не мог конкретно обозначить, потому что сама эта мысль казалась кощунством, неуважению к памяти покойника.
   "Слушай", - проговорил Кристоф. - "Я тебе вольную дам. Если живыми в Россию вернемся". "Чем ж я вас прогневил, герр Кристхен?", - Якоб посмотрел на него обиженно. - "За что гоните-то меня?"
   "Дурак", - Кристоф посмотрел прямо в сероватые глаза своего слуги. Потом добавил: "Я ж тебе свободу даю".
   "А куда мне деться?" - Якоб смотрел на него так, словно готов расплакаться. - "Ежели хотите от меня избавиться, не угодил я вам чем-то, так оставьте меня здесь. Как-нибудь прокормлюсь".
   "Не хочу я от тебя избавляться. Поедешь на Митаву, цирюльню откроешь, станешь уважаемым человеком, женишься".
   "Нет уж", - сказал Якоб. - "Матушка ваша, фрау Шарлотта, так и сказала: "Куда герр Кристоф - туда и ты". Хотя, конечно, ваша воля..."
   Он снова сморщил губы. И опять - почти как его господин. Кристоф отвернулся.
   "Я и сам пока своей воли не знаю", - сказал он. - "Но это большее, что я могу для тебя сделать". Слуга лишь с облегчением вздохнул, но на лице его отразилось некоторое беспокойство - его молодой барин был, как и он сам, немногословен. Странно, почему заговаривается - не болен ли? Кристоф же несколько покраснел. Вот что значит, о глупостях рассуждать! Да еще и вслух, и с кем еще? "Ерунда. Все ерунда", - проговорил он про себя.
  
   CR (1828)
   ...Тогда, в Вандее, я имел немало поводов призадуматься о власти нашей над малыми сими и о том рабстве, которое у нас в крови. Я отдаю немало сил, чтобы оно было прекращено, но, очевидно, на моем веку все останется по-прежнему. Может быть, мои дети увидят истинные свободу и равенство, а не так, как их понимают различные безумцы. Вольную своему слуге Якобу Берендсу я выписал еще в прошлом веке, через три года после моего возвращения. Конечно, никуда он уходить не стал, остался при мне. В Лондоне он женился на местной молодой вдовушке торговца маслом и сыром, сделался полным англичанином и даже подписывается на тамошний лад мистером Джейкобом Берендсом, эсквайром, у него двое детей, - мальчика, конечно, назвал Кристофером, девочку - Дороти, всем обеспечен благодаря имуществу жены и моей щедрости, и с возрастом настолько походит на меня, что я подчас принимаю его за собственного Doppelganger'а. Скорее всего, мой отец и впрямь во время оно поразвлекся со своей рабыней - в те годы это было в порядке вещей. А Якоб стал последствием эдакого развлечения. О таких, как он, редко пеклись - мало ли кого и от кого рожают эти марийки, илоны и эльзы. Ему очень повезло оказаться в услужении у меня, прекраснодушного господина, для которого "Общественный договор" - не пустой звук, а не у какого-нибудь мелкого тирана-помещика. Судьба бросала в разные стороны меня, и его вместе с ним
   Мне мало с кем доводилось обсуждать Вандею. Но прежде всего, с покойным графом Строгановым, самым несчастным человеком на этом свете из тех, кого я знал. Тот, в те годы сущий мальчишка, был на другой стороне, среди якобинцев Но в тот вечер, когда я с ним разоткровенничался и делил вино, и рассказывал про любовь и смерть, настигшие меня в Бретани, на берегу серого моря, он сказал: "Я одно не могу понять: как рабы столь яростно сражаются за то, чтобы остаться рабами".
   Я тогда чуть не ударил его, но тут случился Новосильцев и проговорил: "Попо, их же убивали. Тут или смерть, или король".
   "Но где ж был их король?"
   Тут я выругался, потому что очень хорошо помнил, какими глазами это ничтожество д'Артуа глядел на дальний берег, и его мелкие жесты, когда он крестил меня, и усмешку Фрежвилля: "Мой милый друг, не уподобляйтесь их наивности", и глаза всех этих людей, разнородных, с простыми лицами и мозолистыми руками, мужчин и женщин, когда они спрашивали про своего короля, которого мы им не вернули... Они не хотели умирать, как скот. А свобода? Что в ней, в свободе?.. Наши либералы и вольнодумцы - жалкие последователи графа Строганова - освобождают своих мужиков картинно, - встают на крыльцо своего особняка, эдакие Гракхи недоделанные, и объявляют свою волю: мол, знать вас не хочу, идите отсюда. Дарую вам свободу, хлебопашцы.
   Крепостное право, уж попомните мои слова, выльется в страшное событие, по сравнению с которым пугачевщина покажется мелким возмущением. Мой beau-frХre, ныне возглавляющий нечто вроде "черного кабинета" на русский лад, дал мне почитать выдержки из проекта полковника Пестеля, который, по его словам, "метил в новые Бонапарты". Там предлагалось всех нас, как инородцев, либо заставить записаться в "русские", либо принудить уехать. Я с иронией заметил, что автор сего проекта тоже носит не самое русское имя.
   "Ворчание Ермолова запало им в душу", - дополнил мои слова Алекс. Я не стал никак комментировать его слова. Ермолов и прочие, кто в Двенадцатом году называл Барклая "изменником и подлецом", а потом с иронией просили "произвести их в немцы", имели свои резоны. В России нас часто априори считают лучше носителей русских имен, так как в прошлом столетии наши деды и отцы выгодно выделялись среди полуграмотных отпрысков боярства. Но уже в те годы, когда я начинал действительную службу, эта разница начала заметно стираться. Среди моих русских коллег немало тех, кто даст фору любому остзейцу, а иного еще и обойдет, но власть предержащие по старой памяти предпочитают повышать носителей фамилии с приставкой "фон". Нынешний государь имеет свои резоны - он полагает нас менее способными на предательство (среди тех, кто три года назад безуспешно пытался устроить революцию, носителей германских фамилий было меньше, чем русских дворян разного пошиба), читай: более раболепными, чем российское дворянство. Те, кто достиг высшей власти, включая и мою семью, в этом его убеждают. Но он ошибается, думая, что все придерживаются таких взглядов. Если он или его наследник пожелает отнять привилегии и сделать Остзейский край обычной российской губернией, в которой никаких "особых порядков" действовать не будет - о, сколько же объявится изменников из "верных балтов"! Но меня не будет в этом числе.
   ... Итак, мое "вольнодумство" началось с тех пор, когда я начал догадываться, что мой слуга является бастардом моего папеньки, а значит, мы братья по крови. И я, получается, имею полное право продать своего брата, как скотину на базаре. Избить его до смерти за малейшую провинность. Меня ограничивает только совесть. Мы, кстати, тогда со Строгановым тоже говорили - что есть совесть и что есть закон, и в одном сошлись: что мораль моралью, но она должна быть записана в законе и обязательна к исполнению, потому что люди в своей массе скверны и глупы. У каждого из нас было много поводов в жизни, чтобы в этом убедиться. Но, к сожалению, нашим "братьям Гракхам" - и Строганову, и его развеселому братцу Никки Новосильцеву, и горделивому "польскому королю" Чарторыйскому, и малороссийскому паничу Кочубею - хотелось только напиться и нажраться, а также полюбоваться на собственное благородство. Поэтому ничего не вышло. Из моих длинных филиппик, из моих подробнейших докладных записок тоже не вышло ничего. Тех, наших "Гракхов" запомнят как благостных и честных мечтателей. Меня запомнят как подлого царедворца, одного из бесконечной череды "проклятых немцев", кормящихся у русского престола. Обидно, когда плоды твоих трудов кажутся другим сущей гнилью.
   Но что же остается сказать о Вандее? Там, бок о бок, бились разные люди - авантюристы, вроде Шартере, и честные "белые" рыцари; простые крестьянские парни и девушки, и их господа - по большей части мелкопоместные, те, кому было нечего терять, кроме веры и чести. Они, как я видел, не особо почитали графа д'Артуа. Большинство из них мстило за тысячи убитых двумя-тремя годами ранее. Многие из них уже впитало в себя эту месть. Я, тот, кто прибыл из-за моря, и мой друг Фрежвилль дали им надежду и показали блистательное и безоблачное небо, которое они увидят вскоре после того, как объединятся и начнут наступление. Я сам был вдохновлен ими, и тоже кричал "Pour Dieu et Roi", хотя мой далекий лютеранский Бог и моя далекая Keiserin не имели ничего общего с их Богом и их королем. Наконец, в глазах одной из них, девушки-воина, мадемуазель де Сент-Клер, я встретил отблеск своей души. И мне стало неважно, за кого я сражаюсь - за какого Бога, за какого короля, за чью землю. Я дрался только за нее и за ее народ.
   В Вандее я провел 1,5 года - не полностью, а наездами, кочуя из Бретани в Шотландию и обратно - пока один выстрел не послужил концом всему. Минута промедления - и я бы так и остался там, на песке, и кровь моя соединилась бы с кровью тысяч тех, кто отдал себя в этой бойне, о которой до сих пор ходят слухи и легенды. Но судьба меня в очередной раз оставила в живых для прогулок по очередным кругам ада.
   Однако я сильно забежал вперед. Рассказываю по порядку. С того дня, как в деревушке Сент-Бове я встретил ту, с которой не давеча, как несколько месяцев назад расставался навсегда.
   Когда мы прибыли в Сент-Бове, куда меня направили из Гавра, я подумал, что кто-то меня жестоко обманул. Селение состояло из трех домов и нескольких десятков погоревших фундаментов, одинокого шпиля церкви на холме и заросших сорняками садов. Жизнь здесь не теплилась уже давно, и я почувствовал себя обманутым. Оставалось только смеяться: не зря дозорные с такой настороженностью отнеслись ко мне, когда я назвал свою точку назначения. И, наверное, не зря предупреждали об опасностях... Если бы я был повстанцем, то непременно выбрал бы эту бретонскую глухомань для собственного штаба. Но где же Юлия? Или она уже последовала в другое место? Стучаться в двери тех домов, которые еще казались жилыми, я не спешил. Якоба я оставил внизу, а сам поднялся на холм, пройдя через кладбище с разбитыми надгробными плитами и покосившимися памятниками к вратам церкви, которые, как ни странно, были приветливо открыты, словно там-то меня и ждали. Спешившись и оставив лошадь пастись по сочно разросшейся кладбищенской траве, я вошел в храм. Повеяло ледяной прохладой и затхлой сыростью. Чудом сохранившиеся витражи отбрасывали синеватый свет на алтарь, из которого, однако ж, вынесли все распятия. Вообще же, кроме витражного стекла, двух статуй Мадонны и Спасителя, от которых были отколоты руки и носы, и следов от когда-то висевших по стенам изображений, украшательств не было. И скамеек тоже. Дверь у алтаря и лестница, ведущая на хоры, были заграждены замком. Я посмотрел вверх, и обнаружил, что те, кто хотел эту церковь или разорить, или спасти, вынеся оттуда все ценное, пощадили орган, преградив подход к нему металлической решеткой. Собственно, делать здесь мне больше было нечего, я развернулся и направился на выход.
   "Не двигайся!" - проговорил кто-то позади меня. Даже не оглядываясь, я мог ощутить направленное мне в спину дуло охотничьего ружья. Моя рука сама дернулась к оружию, которое я носил под сюртуком.
   "Кому сказано, не двигайся!" - повторил тот, кого я не заметил. Говорил он с заметным местным выговором. Я замер, словно заколдованный, но вскоре опомнился. Тут некто, которого я так и не смог разглядеть, подошел поближе - я слышал, как стучат по гулкому каменному полу его башмаки - и дуло его пистолета уперлось мне между лопаток.
   "Кто таков?" - проговорили мне прямо в ухо.
   "Анри Сенье, из Эльза...", - начал я.
   "Ты врешь...", - меня бесцеремонно перебили, и, полный злости, я все-таки повернулся, что чуть не стоило мне пули.
   "Кристхен, да это опять ты..." - и я узнал голос, который я никогда не забуду. Даже если она бы приказала меня расстрелять на месте, я был бы счастлив умереть, слыша его.
   "Оставь его", - приказала Юлия нападавшему. - "Я его знаю. Он свой".
   Я огляделся. Юлия спустилась сверху, с хор, шурша черным шелковым платьем. Волосы ее покрывала широкополая шляпа. Странно, как я ее не заметил?.. Нападавший на меня, оказавшийся невысоким, но крепким белобрысым парнем, смущенно и словно бы нехотя отвел ружье. Я кинулся ей навстречу, но она отстранилась, разглядывая меня так, словно не верила глазам своим. Потом рассмеялась.
   "Да, конечно", - произнесла она. - "Вряд ли граф упустил бы шанс отправить русского столковаться с русским". Потом, возвысив голос, приказала своему сопровождающему: "Пьер, можешь нас оставить?"
   "Вы уверены, мадам?" - с сомнением произнес парень, который до сих пор посматривал на меня как на свою законную добычу. Юлия раздраженно кивнула. Тот вышел из церкви, и я подумал, что Якоб сейчас встретится с ним в деревне.
   "Про твоего человека мы знаем", - проговорила моя спутница, словно прочитав мои мысли (надобно сказать, что такое я испытывал не впервые в общении с ней - и всякий раз не мог привыкнуть). - "Пьер теперь знает, что я тот, кого ты ждала, и ему известно, что вы должны прибыть не один".
   "Как так вышло, что я никого не заметил?" - спросил я, не найдя ничего лучшего. Юлия показала на дверь у алтаря, которую я до этого полагал заколоченной.
   "Я находилась здесь третий час, а Пьер смазал петли, чтобы ты не услышал...". Затем она покачала головой. С ее уст не сходила улыбка недоверия.
   "Все-таки невероятно. Неужели тебе не удивительно видеть меня?"
   "Я уже имел время поразмышлять над эдакой превратностью судьбы", - признался я.
   "Ах да, тебя же предупредили... Наверное, и записку передали".
   "Записка доказывает и то, что ты уже знала о нашей встрече", - я вспомнил три строки, наскоро нарисованную чернилами розу.
   "А вот это чистая случайность", - Юлия смотрела на меня во все глаза. Я заметил, что ее наружность несколько переменилась. Ее фигура сделалась полнее, и грудь ее сильно натянула черный шелк платья и белое кружево воротника, но лицо, и без того бледное, осунулось, исчез даже намек на румянец, а под глазами легли синеватые тени.ъ
   Она продолжила: "Эдит должна была попросить сопровождающего передать записку тебе. Конечно, никто не знал, что ты прибудешь в Гавр собственной персоной".
   "Но почему же они отправили именно тебя?" - я вгляделся в ее усталые глаза. - "Вижу, что дорога далась тебе непросто".
   "Потом", - она взяла меня за руку. - "Все узнаешь потом". Мы вышли из церкви, обогнули ее, и Юлия пригласила меня в свой двуконный экипаж. На козлах сидел все тот же Пьер. "Домой", - приказала она. Через четверть часа мы уже подъезжали по длинной аллее к некоему chБteau, которого с замком роднило лишь название -- на деле же он представлял собой скромную усадьбу о двух этажах.
   "В твоем распоряжении - целый дворец?" - пошутил я.
   "Он не в моем распоряжении. Я гостья госпожи Тома", - проговорила он.В экипаже я, пользуясь случаем, приник к губам Юлии с поцелуем, и она не отказала мне в этой малости.
   ...Хозяйка дома, которой меня представили под моим настоящим именем, была еще не стара, - наверное, ровесница моей возлюбленной - и могла бы, пожалуй, назваться красавицей. От пристального взгляда ее черных блестящих глаз не укрылось, что нас с Юлией связывают особые отношения, и она заговаривала со мной несколько иронично. Мадам Тома была вдовой, владелицей Сент-Бове, и, по ее собственному выражению, "оказалась между двух зол": муж ее погиб два года назад в отчаянной битве при Вале-Руа, а брат перешел на сторону республиканцев и воевал в их рядах. Прочтя настороженное сомнение моих глазах, она ответила со смешком: "О Шарле можете не беспокоиться, он уже давно прозябает в испанском плену. И вообще, у него не все гладко с Комитетом общественного спасения, так что лучше ему в плену и оставаться". Юлию, как я понял, она знала еще по Парижу - "в те блаженные времена, когда все казалось простым и понятным" - тоже "баловалась литераторством", и, немного смеясь, добавила: "Тогда нам было что с ней делить". Несмотря на то, что Элоиза - так ее звали - была одета в поношенное платье, а окружала ее самая убогая обстановка, - она вела себя так, словно мы втроем пребываем в модной гостиной на рю де Сент-Оноре. С жадностью накинулась она на мои новости о дворе графа д'Артуа. Когда я упомянул Фрежвилля, она побледнела до такой степени, что едва не упала в обморок. К моему возмущению, Юлия пребывала в том же состоянии, что и ее подруга. "Ага, так вот вы кого делили в Париже", - подумал я с негодованием. У меня есть недостаток - ревность. Так как часто демонстрировать свой ревнивый нрав неуместно, то мне остается только дуться в уголке. Так было и на этот раз. Но Юлия приободрилась быстрее своей подруги. "Я рада, что разногласиями между вами пришел конец, и вы смогли по достоинству оценить друг друга", - добавила она.
   "Мы помирились только потому что я был уверен, что никогда больше тебя не увижу", - так и подмывало меня произнести. То, что она сообщила, когда мы остались наедине, ранило меня до глубины души, и я чуть было не провалил свое поручение...
   Когда вечером они остались наедине, Юлия, глядя Кристофу прямо в глаза, без малейшего смущения начала раздеваться. На пол упал ее кружевной белый платок, приоткрыв взору острые ключицы. Он попытался остановить ее, но она отстранила его руку. Затем с заметным облегчением расстегнула корсаж, явив взору белую батистовую рубашку, под которой темнели острия ее сосков. Отведя ворот, она указала на низко висевшее над ее обнажившейся и да - заметно потяжелевшей - грудью три крупные бриллиантовые подвески в золотой оправе, прикрепленные к ее скромной серебряной цепочке рядом с крестом.
   "Это двадцать тысяч", - сказала Юлия, не реагируя на пелену вожделения во взоре ее визави. Кристофу, однако, в этот момент была безразлична стоимость украшений. От подвесок - как и от нее самой - исходило какое-то странное сияние. И в то же время он, кроме страсти и желания как можно быстрее насладиться этим знакомым, но приятно изменившимся телом, испытывал некое благоговение, помешавшее ему повалить свою былую любовницу на кушетку и вспомнить все то, чему они предавались в Антверпене при куда более рискованных обстоятельствах. И, как иногда с ним бывало, Кристоф чувствовал: ей больно и не очень-то хорошо. Но где именно - сложно сказать. Он не упустил случая покрыть поцелуями ее обнажившуюся кожу. Юлия ахнула и прикрыла глаза...
   Их нежности прервал стук в дверь. Единственная прислуживающая у мадам Тома горничная пришла сообщить Кристофу: "Мсье, там ваш человек все ищет, а по-нашему почти не говорит, потому как я и не знаю, что ему надо".
   Барон вздохнул, а Юлия рассмеялась, добавив: "Как всегда, ваш камердинер прерывает рандеву".
   В ту же минуту появился Якоб и проговорил: "Герр Кристхен! Да как же хорошо, что я вас нашел! А то думал, вас там убили. Они и в меня целились".
   "Кто "они"?"
   "Да там три паренька и девка. И девка у них главная, вот смех-то. Спрашивают меня, а я понять ничего не могу. Думаю, так и расстреляют. Сам указываю туда, а потом говорю, с кем я".
   "Надеюсь, ты сказал, что меня Анри зовут?"
   "А кто такой Анри? Так им и сказал: его благородия барона фон Ливена человек".
   "Идиот!" - Кристоф вознес было руку, чтобы дать слуге пощечину, как Юлия, слышавшая их разговор, произнесла: "Вас уже хотели убить под именем Анри Сенье. Согласитесь, ваше настоящее прозвание приносит вам больше удачи".
   "Так они меня и отпустили".
   "Тебе очень повезло", - сказал Кристоф. - "Итак, теперь, боюсь, все узнают, что я разъезжаю по Вандее и пытаюсь найти шуанов".
   "А это и есть шуаны", - проговорила Юлия.
   "Превосходно. Тебе и такое известно?" - обернулся он к своей возлюбленной, которая уже привела в порядок.
   "Без них меня бы здесь не было", - уклончиво отвечала она. - "И нашей хозяйки тоже". "Иди", - сказал барон Якобу. - "И выучи французский, наконец. Тебе он здесь сильно понадобится".
   ... "А теперь я должна рассказать тебе, как здесь оказалась", - после ухода кристофова слуги Юлия оправила корсаж, провела рукой по слегка растрепавшимся волосам. - "Наверняка тебе хочется знать".
   "Меня терзает только один вопрос", - проговорил барон. - "Почему опять ты?"
   "Мне сделали предложение, от которого невозможно отказаться", - улыбка слегка тронула ее губы. - "И когда государыня собственноручно надевает на твою голову сапфировую диадему, сказать "нет" становится невозможно".
   "Но ты же уезжала в Копенгаген?" - Кристоф ошеломленно смотрел на нее. - "Как ты оказалась в Петербурге?"
   "Все очень просто", - Юлия откинулась на спинку кушетки. - "После двух месяцев рядом с мужем я поняла, что жить с ним не могу. К тому же, мои худшие подозрения начали сбываться..." - она несколько помрачнела. - "Пришлось ехать на Родину. Но не в Ригу - там бы в меня, чего доброго, начали бросаться камнями наши почтенные бюргеры. А в столице весьма кстати вспомнили о тех услугах, которые я когда-то оказывала. И попросили оказать еще одну. Раз уж у меня все равно было мало выбора..."
   "Но тебя же могли убить. После всего, что происходило в Париже... Ты же сама рассказывала", - Кристофу показалось, что баронесса о чем-то намеренно умалчивает. - "Зачем же ты согласилась подвергать свою жизнь опасности?"
   "Наверное, потому что чувствовала - никакой опасности не будет. Доверяла сердцу, а не разуму", - она лишь плечами пожала. - "Сердце, как видишь, оказалось право".
   "Но твоя миссия еще не кончена", - напомнил Кристоф. - "Тебе же надо отсюда выбраться". "Не надо", - она взяла его за руку. - "Я остаюсь с мадам Тома. Моей давней подругой". "Сюда в любой момент могут прийти с облавой", - начал он. - "Пустят в расход всех. Если мадам Тома - роялистка, как ты говоришь..."
   "Эх, Кристоф, ты не понимаешь, что в определенных ситуациях - таких, как сейчас - женщинам дозволяется куда больше, чем мужчинам. Мы две бедные вдовицы, живем скромно. Меня уже никто помнит. У Комитета хватает других забот".
   "Ты можешь уехать со мной в Лондон", - сказал он. - "В Хартленд".
   Потом Кристоф вспомнил о Фрежвилле и слегка помрачнел. Снова оказываться в положении "третьего лишнего" ему страсть как не хотелось. Но баронесса не могла оставаться здесь.
   "Элоиза живет в таком положении третий год. Совершенно одна. И ничего, справляется. А я ей буду только помогать", - решительно проговорила его возлюбленная. - "Кстати. По приезду в Петербург я видалась с твоей матерью и заверила, что у тебя все в порядке, ты жив и здоров. Она слегка волнуется, понимаешь ли".
   "Надеюсь, ты не рассказала всех подробностей нашей встречи", - усмехнулся Кристоф. - "Но я не ожидал от тебя такой самонадеянности. Подумай о своих детях".
   "О детях?" - Юлия грустно усмехнулась. - "Моему сыну одиннадцать лет, и отец уже приучил его меня ненавидеть. Что же до Софи... Она вся в меня. Поэтому я и не должна принимать участие в ее воспитании. Хотя, конечно, муж полагает иначе".
   Кристоф даже не знал, что на это ответить. Чувствительные разговоры заставляли его сильно смущаться. Впервые он осознал, какая же пропасть возраста и жизненного опыта отделяет его от этой бледной и прекрасной женщины. Пожалуй, он слишком легкомысленно относился к этой связи.
   "Завтра я должен ехать в Бретань", - сказал Кристоф после небольшой паузы. - "Мне дали всего неделю. Но то, что ты мне сказала, разрывает мне сердце... К тому же..."
   Он становился, снова взглянул на ее слишком уж прозрачное лицо.
   "Я боюсь, что ты больна. Здесь не будет помощи никакой".
   "Больна?" - слегка улыбнулась Юлия. - "Это можно назвать и так. Но моя болезнь не смертельна и тебе не о чем беспокоиться. Я не стою твоего волнения, Кристхен".
   "И все же...", - начал он.
   Заметив, сколько невыплаканных слез в его взоре, Юлия поспешила добавить: "Постарайся меня забыть. Навсегда".
   Дав понять, что разговор между ними завершен, Юлия встала и вышла из комнаты, даже не оглядываясь на барона. А тому захотелось от непонятной досады зарыдать в голос. "Надо срочно отсюда уезжать", - решил он, совладав со своими чувствами.
  
   CR (1824)
   Пришли на ум откуда-то строки:
   "Когда владеешь всем и всё тебе подвластно,
   Что вспоминать любовь?
   Но слезы льют из глаз:
   Как горько сознавать, как понимать ужасно,
   Что в жизни, как и все, ты испытал отказ".
   Вспомнил, откуда. Их цитировал Меттерних, прижимая свою надушенную ручку к фалде сюртука и бросая чувствительные взгляды на милую либертинку Minette де Саган. Строки он приписывал самому кардиналу Ришелье - его alter ego 200-летней давности. Но у меня есть все основания подозревать, что именно наш великий канцлер и лицедей написал чувствительнейший сонет в адрес означенной Minette. Я тогда усмехнулся - обычная моя реакция на соловьиные трели сентиментальных господ, желающих получить доступ к телу дамы. Удивительно, что подобная Minette способна возбуждать столь небесные чувства - а ведь из-за любовных мучений князь чуть было не потерял всех позиций во время Венского конгресса! У меня она была способна возбудить только похоть,- ее если и можно воспеть в стихах, то не в таких, которые можно свободно цитировать в светских салонах.
   Про Меттерниха я еще напишу ниже. И гораздо подробнее.
   Еще десять лет назад я не хотел думать о нашем последнем разговоре с Юлией и вообще вспоминать о том, что между нами был роман. Те, кем мы, в конце концов, стали, не имеют ничего общего с теми, кем мы тогда были. Жизнь подарила ей святость, мне - цинизм, особенно в делах сердечных. Решение госпожи Крюденер остаться с госпожой Тома казалось мне необъяснимым, и только потом смутные, никем не подтвержденные догадки раскрыли мне глаза на истинную причину ее храбрости и самоотверженности. По-видимому, она ждала ребенка. Возможно, даже и от меня, хотя я списываю на Фрежвилля - чтобы не обременять свою совесть еще и этим. Отсюда - изгнание ее законным мужем и стремление забыться в глуши. Потом-то она весьма благополучно вернулась в более спокойные места. Я этого не знал, и думал, что она погибла тогда, при пожаре... Впрочем, об этом я тоже расскажу далее.У меня сейчас есть все время в мире, зачем его торопить?
   Ощутив себя оскорбленным, я выехал прямо в ночь, несмотря на протесты своего слуги, побаивающегося лихих людей. На это я его уверил: мол, мы в зачарованном царстве, где все наоборот, и разбойников здесь, напротив, следует приветствовать с распростертыми объятиями, а от блюстителей правопорядка - нестись сломя голову. К слову, как неоднократно удостоверялся лично, подобное правило применимо для путешественников не только во Франции 1795-го, но и во многих вполне респектабельных странах нынешних времен. С ворами договориться просто, но что делать с тупоголовым служакой, на коих особенно богато мое отечество?
   Как только мы оседлали коней, я заметил, как по крыльцу сбежала тонкая женская фигурка в развевающихся белых одеждах - мадам Тома. "Вы уже уезжаете?" - вздохнула она. - "Почему так рано?" Я напомнил ей, что время не терпит, увы, а то бы я разделил столь приятное ее общество. "Вы увидите Шарля-Луи?..", - спросила она срывающимся голосом и, не дожидаясь утвердительного ответа, сунула мне в руку объемистый конверт. Заставила трижды поклясться, что я все передам. Любопытство меня так и распирало. Вряд ли то было любовное письмо -- они редко бывают столь объемными. Вполне наверняка то были какие-то секретные сведения для роялистской верхушки. За неимением лучшего курьера им опять оказывался я. Не то, чтобы это меня тяготило, но я рассчитывал на куда более славные дела.
   ...На место своего назначения я прибыл, когда уже занимался рассвет. Путь оказался куда более близким, чем я себе воображал. Встретили меня, надо сказать, вовсе не с распростертыми объятиями, а Фрежвилля я вообще не нашел.
   Итак, деревушка Сент-Ангуаз представляла собой то, что у нас в Остзейском крае - да и не только - зовется "хутором". Три дома на невысоком холме, запущенное поле, переходящее в густой лес. Вокруг - ни одной живой души. Даже птицы не поют. Чувства мои были сообразны названию местечка - в самом деле, кроме тревоги, подобная атмосфера в путешественнике не вызовет ничего (Angois - "тревога" в переводе с французского - прим. автора). Видя, что вряд ли что хорошее меня здесь ожидает, я вынул из седельной сумки пистолетный ящик, и мы с Якобом, усевшись на землю, начали прилежно заряжать их порохом и пулями, попутно прислушиваясь к тому, что происходит вокруг. Послышалось уханье, напоминающее совиное. Затем - такой же отклик. Было понятно, что это кричит не птица. Перекличка повторилась, но уже с другой стороны. Я взял заряженный пистолет и огляделся. Вот хрустнула ветка где-то справа от меня, совсем близко. Я не успел опомниться, как получил пару мастерских ударов ногами в спину, отчего согнулся напополам, успев, однако, нажать курок. Случилась осечка, но она мне стоила дорогого. Нападающий приложил меня чем-то тяжелым о затылок, и в глаза потемнело. Прежде чем потерять сознание, я услыхал звуки выстрелов и щелканье затворов, и успел подумать о слуге - он же сейчас погибнет...
   Очнулся я в темном дровяном сарае, прямо на соломе. Голову мне разбили, она до сих пор невероятно гудела. Кто-то ее заботливо перевязал. Первым делом я проверил, при мне ли бриллианты. Их не тронули - одно хорошо. Но бумаги пропали. Все до единой. Это уже была плохая новость. Справа от меня кто-то застонал, и я с облегчением признал Якоба.
   "Ох, герр Кристхен...", - прошептал он. - "Руку мне сломали, похоже".
   "Боже", - только и вымолвил я, пытаясь понять, где мы находимся и как отсюда выйти.
   "Дай посмотреть на твою руку", - проговорил я. Очевидно, те, кто так хорошо позаботился о моей ране, не обратил никакого внимания на повреждения, которые нанесли моему сопровождающему. Левая кисть Якоба бессильно свисала, лицо его было мокро от слез. Можно себе представить, как он мучился. Я осторожно ощупал сломанную кость, затем сорвал шарф и попытался перевязать. Меня никогда не учили этому, но не помочь ближнему я просто не мог. Парень старался держаться, только иногда всхлипывал, а я пытался вставить кость на место как можно быстрее.
   Мои действия прервало явление ангела - я не шучу. Когда дверь отворилась, вместе с потоком весеннего света в него вошло невиданное создание - то ли небывалой красоты девушка, то ли прекрасный юноша - с золотыми волосами. И только скромное одеяние: какая-то рубаха, подвязанная веревкой - указывало на земное происхождение пришельца. Через плечо у него была перевешана сумка, а небесно-голубые глаза озирали нас немного свысока.
   "Он ранен", - сказал я, кивая на Якоба. - "Рука сломана. Помогите ему".
   Ангел наклонился к притихшему слуге, а потом проговорил мелодичным тенором: "Так ему уже помогли. Как ваша голова?"
   "Спасибо, жить буду", - проговорил я недовольно. - "Лучше скажите, где мы и что вам нужно?"
   Пришелец словно не понял вопроса.
   "С вами все будет в порядке", - проговорил он. - "Только надо побыть здесь". С этими словами он направился к выходу. Я схватил его за плечо, прокричав: "Выпусти меня отсюда!", но, несмотря на внешнюю эфемерность, посланец то ли небес, то ли ада нашел в себе недюжинную силу и сумел меня толкнуть так, что я чуть ли не упал.
   "Не надо со мной так", - спокойно проговорил он и одарил нас блаженной улыбкой. Затем ангел покинул наше убежище, закрыв дверь снаружи. Я долго бился в нее, мы с Якобом пытались выломать ее силой, - но безуспешно. Больше всего печалила неизвестность. Я практически наверняка знал, что мы у шуанов, но постепенно начал соглашаться со слугой, что нас пленили разбойники. Хотя тот факт, что они не польстились на сокровища и не пытались меня убить - да еще и послали этого доброго самаритянина осмотреть наши раны - опровергал это предположение. Это меня утешало мало - доказать то, что я им друг, а не враг, мне можно было лишь голословно. Все имеющиеся у меня поддельные бумаги спасли меня бы от их противников, но для них не значили ничего. У меня был только один подлинный документ, да и то начертанный моей рукой со слов графа д'Артуа, им только подписанный, и среди фальшивок он смотрелся особенно подозрительно. К тому же, мой иностранный выговор и нездешние манеры только усугубляли дело. По сути, роялисты имели полное право меня расстрелять, и я бы их понял. Возможно, этого-то они и желали.
   Якоб затих и не задавал очевидных вопросов.
   "Бежать нам нужно", - проговорил он. - "В следующий раз придет этот красавчик, завалим его, а сами убежим. Вот, смотрите-ка, бревно лежит. Как придет, так вы с ним разговоры разговаривайте, а я, так и быть, ударю".
   "Одной рукой?" - усмехнулся я. Мой слуга, помимо некоторой (возможно, фамильной) схожести облика, разделял со мной одно свойство - боль ему, как и мне, придавала злобы и решительности.
   "Так ли много этому парню надо?" - пожал плечами Якоб, поморщившись, однако, от боли. "Ну и далеко ли мы убежим?" - проговорил я. - "Ты сам видел, что он не из слабосильных. К тому же, я уверен, нас не только он стережет. Вырвемся снаружи - продырявят, как решето". Голова у меня болела довольно сильно, еще и подташнивало, а перед глазами мелькали темные пятна. Явное сотрясение мозга. В таком состоянии людей обычно укладывают в затемненную комнату и запрещают всячески напрягать глаза - мол, можно ослепнуть или сойти с ума, а то и пережить оба этих несчастья одновременно. Темноты в этом амбаре хватало с лихвой, смотреть было совершенно не на что, так что превратиться в ослепшего безумца мне не грозило. Вот превратиться в трупа - перспектива куда более вероятная. Заботливость шуанов - или разбойников - или того и другого одновременно - казалась мне форменным издевательством.
   Охваченный такими невеселыми мыслями - точнее, обрывками мыслей, так как на умственные упражнения я был совсем не способен, - я забылся поверхностным сном, из которого меня вывел знакомый мне ангел. На этот раз он представился с церемонным, хотя и неловким поклоном: "Жерве Пюиссар к вашим услугам". Затем добавил менее галантным, но куда более естественным тоном: "Я здесь кто-то вроде лекаря". Затем столь же любезно пригласил меня пройти с ним. Глаза он мне заботливо завязал, что доказывало - меня здесь до сих пор полагают шпионом и врагом.
   Зрение вновь вернулось ко мне в голой, лишенной каких-либо украшений бальной зале покинутого хозяевами chБteau. На потолке и стенах виднелась копоть недавнего пожара. Кроме, собственно, командира отряда, довольно субтильного малого, по виду не старше меня самого, и четырех человек, служивших кем-то вроде часовых, я никого не видел. Никакой униформы у них, конечно, не было, да и не все носили повязки и нашивки с Сердцем Христовым. Скажем, у их главного, представившегося де Траверсе, никаких знаков отличия, кроме горделивой осанки, выдающей, конечно же, того, кто привык повелевать. Да и фамилия его была какая-то очень знакомая. Кажется, на русской службе, во флоте, числился некий де Траверсе, и я даже подумывал пойти к нему челом бить, когда мне совершенно опротивело состоять в Гвардии.
   "Как вы себя чувствуете, мсье?" - проговорил он.
   "Как бы не ваши хлопоты, Monsieur le marquis, могло быть и получше", - отвечал я.
   "Прошу прощения, но нам пришлось прибегнуть к таким мерам. Сент-Ангуаз, как вы еще успеете заметить, - место крайне уединенное. Если здесь и оказывается кто-либо, кроме моих людей, то исключительно со злонамеренной целью".
   "Хорошо вас понимаю, но могу вас уверить - моя цель не была злонамеренной. Мне назначили встречу", - яркий свет, бьющий из окон, слепил меня. - "Но вместо того, кого я ожидал, встретил ваших людей".
   Не обращая внимания на мои слова, командир отряда продолжал:
   "Я изучил те бумаги, которые были при вас. Они ничего не доказывают. Кроме одной", - и он показал мне обращение графа д'Артуа. - "Что на это скажете?"
   Я повторил, что писано с моих слов, а подпись подлинная. Затем добавил, что все остальные бумаги он мог бы выкинуть, если бы они мне не требовались для того, чтобы проделать обратный путь в Лондон.
   "Любопытно. Знаете, обычно такими красноречивые бумаги предъявляют провокаторы. Уже были случаи...", - задумчиво заметил Траверсе. - "Кстати, почему вы назвали меня маркизом? И что вы делали в Сент-Бове?"
   Последнему вопросу я не сильно удивился. Можно полагать, что у шуанов есть какая-то общая связь, и о чужаке они узнали сильно раньше. Вопрос же про причины моего обращения (признаюсь, невольного) был совсем не столь невинным, как может показаться стороннему наблюдателю. Ответить на него значило выдать себя полностью. И у меня были слишком серьезные поводы полагать, что мне никто не поверит. Вместо честного ответа я решил пойти в контрнаступление:
   "Если вы сомневаетесь во мне, то почему я не могу сомневаться в вас?" - я постарался держаться как можно свободнее и непринужденнее. - "Если вам известно, что я находился в Сент-Бове, то вы могли бы знать, что я был гостем в доме госпожи Тома, которая известна своими контрреволюционными симпатиями. Посудите сами, будет ли она принимать представителя противоположной стороны?"
   Я вспомнил, что письмо госпожи Тома к Фрежвиллю тоже должно было быть у них и поспешил добавить, заметив, что мой допросчик несколько переменился в лице:
   "Доказательства вы должны были и сами получить. Доверила бы она мне письмо близкому ее сердцу человеку, если бы все было иначе? К тому же, господин де Фрежвилль - это тот человек, которого я должен был встретить у вас".
   Носатая физиономия господина де Траверсе сделалась еще мрачнее, чем прежде. Что он вычитал из этого письма? Он долго собирался с силами, прежде чем что-либо мне ответить, но только проговорил: "Мсье, здесь вышла какая-то ошибка...", как послышался звон шпор и знакомый голос, твердивший: "А если бы вы его убили?..", а рядом с ним чей-то оправдывающийся лепет, и вскоре перед нами стоял сам Фрежвилль, с видом настолько самоуверенным и блестящим, словно его каким-то чудом перенесли прямиком с бала у короля сюда.
   "Pauvre Diable", - обратился он ко мне так фамильярно, что я сразу же ощутил, насколько в жалком положении я нахожусь. И насколько же плохо выгляжу. Шарль-Луи не впервые возбуждал во мне подобные чувства.
   "Что они с вами сделали?" - продолжал он сетовать.
   "Что, я так жалко выгляжу?" - подумалось мне. Позже Фрежвилль подвел меня в зеркало, и моя покрытая смертной бледностью физиономия с черными синяками под глазами, присохшей к волосам окровавленной повязке, пересекающей лоб, заставила меня перекреститься от ужаса.
   "Вам не следовало так запаздывать, друг мой", - проговорил я. - "Тогда бы я находился в куда лучшем здравии".
   Командир шуанского отряда продолжал оглядывать Фрежвилля с ног до головы.
   "Я не пойму, кто вы", - проговорил он.
   "Кажется, мы знакомы, де Траверсе", - холодно произнес мой друг.
   "Я о другом", - продолжал тот, кого я титуловал маркизом - надо полагать, безошибочно. - "Ваша родная сестра и то не поймет, кто вы, что говорить обо мне?"
   "Как я вижу, вы скатились до методов парижан?" - усмешливо проговорил Фрежвилль. - "Перлюстрируете письма, которые отбираете у людей силой?"
   "Мы могли бы вас выдать Комитету", - продолжал Траверсе. - "И обеспечили бы себе большую индульгенцию. Но мы люди чести. Хотя для начала нам следует убедиться, что вы нас не обманываете".
   Сестра?! До сих пор я был абсолютно уверен, что с госпожой Тома моего друга связывали те же отношения, что его же - с госпожой Крюденер. Она говорила, что ее брат на стороне республиканцев... Но, может быть, у нее несколько братьев? Или... Вспомнился и другой подозрительный разговор, подслушанный мною еще в Хартленде. Да и реакция Траверсе на невинное письмо от сестры к брату была уж слишком острой. Снова мое сердце забило тревогу, и снова я заглушил его.
   Фрежвилль патетично указал на меня.
   "Неужели бумага, найденная у этого юноши, вам ничего не сказала?"
   "О, почему же, она только укрепила нас в подозрениях", - продолжал он. - "И если этот юноша числится в ваших сообщниках..."
   Меня взбесил его тон, и я перебил его:
   "Вы, верно, полагаете меня шпионом, равно как и господина де Фрежвилля? Тогда скажите, каким образом мы могли получить подпись графа?"
   "Подпись подделать не так уж сложно", - усмехнулся он.
   Я обратил внимание на то, что часовые подошли к нам ближе, хотя никто из нас даже не думал угрожать их командиру. Только Шарль-Луи несколько красноречиво положил руку на эфес шпаги. Вот везунчик! А мое оружие исчезло туда же, куда исчезли документы. В рукопашную я бесполезен. Оставалось только уходить от прямого столкновения разговорами. Наверное, именно тогда я впервые показал, что дипломат из меня куда лучший, чем воин.
   "Остальная часть документа написана мною собственноручно", - заявил я. - "Я составил его в присутствии Шарля-Луи, и еще нескольких человек, которые ручались бы за меня, будь они здесь".
   Не медля ни минуты, я взялся за перо и бумагу и воспроизвел начертанное по памяти.
   "Это ничего не доказывает", - пожал плечами командир.
   "Думаете, они так легко тратятся людьми? В отличие от нас?" - перехватил разговор Шарль-Луи. - "Судите сами -- человека, умеющего составлять такие мастерские депеши, они бы оставили при себе, а вместо него послали бы кого-нибудь другого. Кроме того, как вы успели заметить, он иностранец. И родом из державы, которая ваше дело только поддерживает. Недавно ссудила графу немалую сумму".
   "Это какая же держава?" - маркиз оглядел меня с ног до головы, словно пытаясь найти какие-то отличительные особенности, которые бы однозначно определили мое подданство. - "Пруссия? Австрия? Швеция?"
   "Россия", - проговорил я, чтобы не гадать. - "Кстати, поэтому я вас и назвал маркизом. Нашим черноморским флотом командует человек с такой же фамилией".
   "Это мой кузен", - ответил Траверсе. - "Но вы совсем не похожи на русского".
   Удивительно, какого превратного мнения европейцы придерживаются о моих соотечественниках! Если пруссаки и прочие германцы уже не полагают, будто имеют дело с полярными медведями, то англичане и французы, не говоря уже об итальянцах и испанцах, искренне считают, что мы должны ходить на головах и намазываться жиром от холода. Сейчас я уже к этому привык, тогда же меня весьма удивило и даже несколько оскорбило изумление шуана.
   "Я знал одного русского. В Париже, семь лет тому назад", - продолжил он мрачно. - "Мальчишка, такой же, как вы. Несметно богатый. У него был гувернер, которого приставили сделать из этого медвежонка просвещенного человека. Наставник превратил юношу в якобинца. И свел его с этой...", - он сплюнул. - "С этой шлюхой Мерикур. Других русских я не знал".
   "У нас большая страна, и люди населяют ее разные", - проговорил я примиряюще. Рассказ его казался мне вымыслом от начала до конца, и только спустя несколько лет я убедился, что он основан на реальных событиях, ибо познакомился с его главным героем. Но теперь я начал цитировать свой послужной список, - мой рассказ Фрежвилль перемежал одобряющими вставками. Траверсе был, прежде всего, человеком военным, и он с большим интересом начал допрашивать меня по поводу дела под Флерюсом. Правда ли, что у принца Кобурга действительно не было выхода? Не могло ли это быть изменой со стороны австрийцев? А затем наша беседа плавным образом свернула на планы действий со стороны графа д'Артуа, обсуждение будущих действий. И я, и Фрежвилль показали большую осведомленность в делах, чем развеяли его подозрения. В качестве компенсации ущерба, который был причинен мне и моему слуге, Траверсе уверил меня в своей дружбе, даже накормил хорошим ужином с не менее хорошим вином, да еще и вызнал, буду ли я в рядах эмигрантов, которые высадятся на эту землю через два месяца. К сожалению, я ничего определенного сказать не мог, но Шарль-Луи скоропалительно заверил нашего хозяина в этом.
   ...Когда мы следовали на побережье, - а это было уже назавтра утром - Фрежвилль проговорил:
   "Скажите, mon cher, вы, верно, увиделись с предметом вашей любви?"
   "Я не знал, что ваша возлюбленная столь дружна с вашей сестрой", - произнес я как можно более легкомысленно. - "Мои сестры, как правило, не столь благосклонны к дамам моего сердца".
   "Ах, это", - отмахнулся Фрежвилль. - "Да, собственно, в салоне Элоизы мы и познакомились. Скажите, как поживает Жюли?"
   Я пересказал вкратце все, что она мне поведала, и добавил, что она показалась мне больной, чем вызвала мои опасения.
   "Болезнь ее известна", - Фрежвилль не казался мне огорченным. - "Но причина недуга остается загадкой. Которая разрешится...", - тут он сделал паузу. - "Скажем, в августе".
   "Почему же так?"
   "Бедный наивный юноша!" - вздохнул Фрежвилль. - "У вас еще все впереди, поэтому вы и не поняли, что у нее будет ребенок. Отцом могу быть как я, так и вы. К последнему предположению я и склоняюсь, поскольку тогда она отдавала вам слишком явное предпочтение".
   "Этого не может быть", - сказал я изумленно, - "Вы, верно, лжете".
   Я опять был готов к вызову на дуэль, но Шарль-Луи снова обратил все в шутку.
   "Но вам не придется ни о чем беспокоиться", - продолжал он. - "Та, которую мы с вами столь несчастливо делили, оказалась очень деликатной - за что я ее и любил всегда, кстати сказать".
   В моей порядком пострадавшей за последние два дня голове эта мысль не укладывалась, и я не знал, что вообще в таких случаях делать. Об этом и спросил - крайне наивно.
   "Оставьте все, как есть. Вы все равно не устроите это дело лучше нее. К тому же, это для нее не впервые", - отвечал Фрежвилль.
   Потом он поведал мне историю о том, что четыре года тому назад Юлия уже ждала ребенка от него, родила его в Париже и отдала в воспитательный дом. Кроме того, добавил Фрежвилль, происхождение ее дочери Софи тоже не столь прозрачно, как может показаться. "Салон русской посланницы в Копенгагене был веселым местом", - добавил он уклончиво. - "И Жюли не ограничивала себя ни в чем, пока не поплатилась полным нервным расстройством. От которого ее исцелила не менее веселая жизнь, но уже вдали от законного супруга".
   Он хотел рассказать подробности этой "веселой жизни", но по выражению моего лица понял, что не надо - я его на месте мог убить.
   "У вас с Элоизой есть брат?" - спросил я отстраненно.
   "Брат?" - изумленно переспросил Фрежвилль. - "Ах, брат... Жан-Франсуа, что ли? Но он не есть, а был".
   "Он погиб? Странно. Элоиза говорила, что в плену".
   "Мы с ним так давно разошлись, что я считаю его мертвым", - более уверенно заговорил Шарль-Луи.
   "Понимаю".
   Я и сам настолько редко думал о своих братьях, что меня бы не удивила весть о смерти кого-либо из них. Поэтому на столь стремительное отречение Фрежвилля от кровного родственника я внимания не обратил и промолвил, что Элоиза полагает иначе.
   "Это ее и погубит. Мягкость. Удивительно, как она ввязалась в эту борьбу", - вздохнул Фрежвилль. - "Но Юлия... Нет, признаться, она меня изумила".
   Я попросил его более не упоминать ее имени. И он усмехнулся: "Ах, молодость..." Потом начал мне говорить, что я очень быстро найду себе новую возлюбленную, хвалил меня за то, как я держался перед Траверсе, предвещал мне большую карьеру...
   Мне тогда шла 21-я весна, а в том возрасте быть падким на лесть и почести, особенно в моих обстоятельствах, извинительно. Позже я убедился, что эзопова басня про лисицу и ворону написана не просто так. Да и скотину перед забоем холят и лелеют, кормят лучшим, что могут предложить. Но я верил в искренность своих друзей. Впрочем, слишком уж далеко я заглядываю.
   ... "Амалия" нас ждала близ скалистого побережья, мы без происшествий добрались до Лондона, где Шарль-Луи меня оставил, я предъявил драгоценности, забрал деньги, помчался в Хартленд и был разлюбезно, как всегда, принят графом и тамошним обществом. Моя повязка на голове вызвала расспросы, на которые я загадочно отмалчивался, отчего все воображали, будто меня жестоко ранили санкюлоты. Я не спешил опровергнуть их заблуждение. Так мое положение еще более упрочилось, и я стал фактически правой рукой будущего короля Франции, как тогда полагали все.
   К тому времени относится и моя встреча с нынешним вершителем судеб Европы - графом Меттернихом. Да, я знаю его дольше, чем кто-либо, чем даже Нессельрод, который любит похваляться давней дружбой с Великим Канцлером и, по слухам, удостоен чести называть его на "ты". Тогда я, конечно, не придал этой встречи значение. И образ этого богатенького юноши выветрился из моей памяти - его заменили другие лица, другие встречи, другие события.
  
   Глава 6
   CR (1824)
   Мое знакомство с графом Меттернихом-Виннесбургом, будущим князем, будущим великим канцлером, будущим "кучером Европы и лекарем революции", и, наконец, будущим любовником моей будущей жены произошла на одном из приемов, кажется, по поводу Светлого Воскресенья. Его прибытие оттянуло на себя много внимания - не каждый день в наш захолустный Хартленд приезжал целый кортеж знатных иностранцев. Все высыпали к окнам посмотреть на невиданное зрелище. Думали, к нам пожаловал сам король, или, по крайней мере, принц Уэльский. Вечер прервался, певица, услаждавшая нас руладами, прервалась на пол-ноте, а музыка чуть стихла - видно, от почтительности к статусу гостя. Когда лакеи громогласно сообщили, что наше присутствие почтил сам граф Священной Римской Империи Клеменс Венцель Лотар фон Меттерних, вотчинник Виннесберга, то по залу прокатились сдавленные смешки. Многие приняли гостя за очередного мелкого немецкого принца, у которого спеси намного больше, чем земли и денег. Они любили щеголять своим родством с Ганноверской династией, правящей Британией, и втайне надеялись, что им когда-нибудь так же повезет и их пригласят на царство "в приличную страну". А покамест они глазели на свет, а свет глазел на них, и, признаться, это зрелище было презабавным.
   Но тот, кого в тот длинный майский вечер принимали в замке Хартленда, наши ожидания не оправдал. Во-первых, он не принадлежал ни к одному правящему дому. Во-вторых, он явно не был похож на бедного родственника. Вскоре сдавленные смешки сменились вздохами зависти - и восхищения. Я, признаться, эту смешанную зависть разделял.
   Вы наверняка видели многочисленные портреты князя Меттерниха. На них довольно верно переданы особенности его блистательной наружности, которая тогда была подчеркнута вызывающе-белым камзолом с серебряным шитьем, но нельзя разглядеть его коронного обаяния и умения завоевывать сердца с первого взгляда. Впрочем, эта особенность была мне незаметна. Я видел надменного юношу, облеченного всеми благами высокого рождения, несметного богатства и близости к сильным мира сего. И мне, несмотря на всю почтительность, втайне хотелось сбить с него спесь.
   Меттерних поприветствовал графа д'Артуа так, словно наш нечаянный властитель был никем иным, как Папой Римским. Натурально встал на одно колено и поцеловал руку. Шарль-Луи, случившийся рядом со мной, возвел очи долу и посмотрел на меня, словно пытаясь взглядом спросить: "Вы это видели?" С графиней и мадам де Полансон наш австрийский гость обошелся не менее любезно, вогнав в краску восхищения -- но не стыда - обоих. "Ах, какие манеры!" - прощебетала мадемуазель Паскалезе, милая итальяночка, за которой я в то время слегка волочился и уже успел ангажировать ее на два котильона сразу. Я заметно помрачнел. По сравнению с этой невесть зачем залетевшей в наш уголок райской пташкой в белоснежном оперении мы все казались деревенскими увальнями. Особенно я, пришелец из страны полярных медведей, так и не научившийся ловко танцевать.
   Далее начался бал, все смешались в общей бальной кутерьме. Тогда я еще был способен наслаждаться танцами, а мой недостаток способностей с лихвой возмещался миловидной наружностью, почти девичьей стройностью, славой "героя, пострадавшего от санкюлотов", благоволением ко мне Его Высочества и общей экзотичностью происхождения. Да, до прибытия австрияка "заморской птицей" в Хартленде негласно считался ваш покорный слуга. Нынче я видел, что мое место бесцеремонно занято другим. И мне приходилось признать, что у этого другого было на то гораздо больше прав. Даже временность его пребывания - а он гостил в замке около трех дней - погоды здесь не делала. Я предчувствовал, что впечатление этот Клеменс-Венцель-Лотар оставит неизгладимое. В том числе, на хорошенькую Франческу Паскалези, бросающую в его адрес пламенные взоры, отчего шансы, что ее авансы достанутся мне, испарялись в мгновение ока. А я на них некоторым образом рассчитывал, стараясь всячески забыть Юлию.
   ...Наш первый разговор с ним состоялся тогда, когда граф любезно позвал на танец мою пассию и та, естественно, не смела отказать этому полубогу.
   "Прошу прощения", - проговорил я, стараясь звучать как можно более холодно и любезно, - "Мадемуазель Паскалезе уже дала мне обещание на котильон".
   Меттерних смерил меня с головы до ног. Немалое удивление проскочило в его ярко-синих, словно нарисованных, глазах. В бесстрастном, бело-румяном лице-маске не изменилось ничего.
   "Это я у вас должен просить прощения" - он усмехнулся, обнажив фарфоровые зубы. - "Господин..."
   Я назвал свое полное имя с некоторым вызовом.
   "Фон Ливен?" - повторил граф. Он намеренно подчеркнул голосом приставку "фон", словно удивляясь, что такая мелкая сошка, как я, претендует на аристократическое происхождение. - "Откуда же вы родом? Из Пруссии?"
   Я назвал, откуда. Извинения уступили место природной любознательности этого красавчика. Русских он, как видно, встречал редко, а если и кого встречал, у тех фамилии заканчивались на "-ов", "-ин" или "-ский". Это сейчас иностранцы привыкли к Baltische, находящимся на службе Империи, тогда все это было несколько в диковинку и многих смущало.
   "Мне кажется, что я имею право выбирать, с кем хочу протанцевать котильон", - кокетливо вмешалась Франческа. Я уже заметил, что при виде моего визави она чуть ли не из платья выпрыгивала. Да, действие Меттерниха на прекрасный пол и поныне никем не превзойдено. На сильный пол оно немного иного рода, но наш Великий Канцлер может уболтать любого. В то время он только дебютировал в политике и в высшем свете - равно как и я. Но зачатки его коронного обаяния уже чувствовались, и я им невольно поддался.
   Меттерних бросил на нее взгляд несколько пресыщенный, но тем не менее, оценивающий. Я быстро осознал себя третьим лишним и весьма разозлился. Промелькнула мысль - вот бы подержать его на острие своей шпаги. Или у барьера. Осанка, жесты и движения графа говорили о том, что он проводил время в бальных залах, а не на плацу. Поэтому его белоснежный камзол быстро обагрится кровью... Очевидно, мои кровожадные мысли отразились в глазах, потому что Клеменс-Венцель быстро пошел на попятную:
   "Мадемуазель, настоятельно рекомендую вам не отступать от прежнего вашего желания".
   "А я выбираю вас!" - Франческа даже притопнула своей крохотной ножкой.
   "Как видите, слово женщины - закон", - граф посмотрел на меня потеплевшим взором, говорившим о том, что он обходит меня поневоле.
   Зазвучал первый такт котильона, я остался без пары и постыдно ретировался в бильярдную, где меня сразу же выловил Фрежвилль. Ему не терпелось обсудить со мной пришельца. Мы встали чуть поодаль, у открытого окна, и пользуясь общим шумом, начали наш разговор:
   "Если что, я буду вашим секундантом", - заговорщицки проговорил Шарль-Луи. - "На чем думаете сражаться?"
   Я привык уже, что мой друг читает меня как книгу и частенько договаривает за меня мысли, но такое смелое заявление заставило меня опешить.
   "С чего вы решили, что я вообще желаю драться с этим фатом?" - промолвил я, разумея Меттерниха. - "Отягчать свою совесть смертоубийством не желаю".
   "Рекомендую вам выбрать пистолеты. Я видел, как вы стреляете. А граф - весьма хороший фехтовальщик. Я слышал о нем еще в Лондоне", - невозмутимо продолжил мой друг.
   Я пользовался репутацией отличного стрелка еще со своих 15 годов. И у шевалье было немало поводов в этом убедиться. Надо полагать, что Меттерних, у которого в распоряжении наверняка были лучшие фехтовальные мастера этой части света, смог отточить это искусство до совершенства. "Не то что я", - эта мысль пришла мне в голову, наверное, уже десятый раз подряд.
   "Он пока не дал мне повода к картели", - отвечал я с неохотой.
   Фрежвилль поделился со мной кубинской сигарой, и мы закурили, хотя могли бы этого и не делать - табачный дым в бильярдной уже стоял коромыслом.
   "Вот какова она, северная флегма", - усмехнулся он. - "Да будь я на вашем месте, за одно только приглашение в адрес мадемуазель Паскалезе надавал бы этому красавчику пощечин. Впрочем, вам никто не мешает наверстать упущенное".
   "Мы это еще посмотрим", - мрачно заверил я его.
   "Если он прибыл с туго набитой мошной, то высадка случится уже скоро", - заметил затем мой друг.
   "Вряд ли он из спонсоров", - я оперся о подоконник. - "Такие люди денег не дают - они их проматывают".
   "Как знать... В любом случае, рассчитывайте на меня, если вы все же захотите сбить с графа спесь".
   ...Случай сбить спесь мне предоставился на ужине в весьма узком кругу, на котором я сидел по правую руку от Меттерниха. Мы заговорили об успехах прошлой кампании.
   "Одни говорят, что нерешительность Кобурга помешала нашей победе", - многоречиво проговорил он. - "И с этим мне остается только согласиться. Его отход с позиций при Шарлеруа решил дело".
   "Извините. По правилам военного искусства драться с силами превосходящего противника, по крайней мере, глупо", - возразил я.
   "Мне вот что любопытно", - Клеменс-Венцель-Лотар внимательно посмотрел на меня. - "Когда ретираду можно объяснить правилами военного искусства, а когда трусостью? Возможно, вы ответите на мой вопрос. А то вас рекомендовали, как специалиста в области стратегии и тактики".
   Интересно, кто мог так меня рекомендовать?... Неужто Франческа, которая наверняка передала моему визави ключ от своей спальни? Она не присутствовала на ужине, поэтому сказать, прав ли я был в этом своем предположении, не было никакой возможности.
   Я помедлил с ответом. На меня обратились практически все глаза.
   "В этом случае могу подтвердить лишь мудрость решения герцога", - наконец, промолвил я.
   "Откуда же, извините, столь сильная уверенность в его мудрости?"
   За меня ответил Монтегю:
   "Барон был в рядах вашего войска во время предыдущей кампании".
   Пока я составлял в уме длительное разъяснение всей правоты решений фельдмаршала принца Кобурга, Меттерних успел произнести:
   "Все же я полагаю, что наемники причиняют армии большой вред. Тому подтверждение - вся история".
   Я вспыхнул, но подумал, что глупо принимать эти слова на свой счет, несмотря на то, что Фрежвилль, сидящий слева от меня, всячески делал мне знаки. Я не был наемником. Австрийцы не платили мне жалования, не выдавали чинов и не представляли к наградам.
   Шарль-Луи шепнул довольно громко: "Кто бы говорил?". Граф Клеменс явно его расслышал, но виду не показал.
   Мне, однако же, стало необычайно любопытно - с чего он взял, что Меттерних - не австрийский подданный? Наверняка моему другу было известно про этого чрезвычайно злящего меня субъекта гораздо больше. Я решил, что потом расспрошу его поподробнее. Сейчас же надо было как-то ответить.
   "Позволю с вами не согласиться", - не спеша начал я. - "Знатоки военного искусства на службе других стран причиняют куда больше пользы, чем вреда. Чего не скажешь о дипломатах".
   За столом воцарилась тишина. Я мысленно поблагодарил Небо, что граф д'Артуа и маркиза Полансон уже удалились. Мои слова, очевидно, произвели эффект разорвавшейся бомбы. Второй такой раз случится 10 лет спустя, за торжественным ужином в Зимнем дворце, в присутствии Государя, но, правда, я буду помалкивать, а мой друг Пьер Долгоруков бросит в адрес всесильного Чарторыйского: "Вы рассуждаете, как польский князь, а я -как князь русский!" Та минута живо мне напомнила о былых обстоятельствах.
   "Браво", - прошептал мне Фрежвилль. Так же, как через 10 лет я прошепчу Пьеру.
   ...В 1805 году Чарторыйский на конфликт не пошел. Он лишь побледнел и хранил нервозное молчание до самого конца обеда, не глядя ни на Долгорукова, ни на меня, ни даже на Государя, которого весьма потешила резкая фраза моего друга. При всех недостатках, в этом польском магнате не было и доли того апломба, что в Меттернихе. Который не упустил шанса проговорить:
   "Вот как? Monsieur...", - он сделал паузу, и тонкая морщинка появилась на его алебастровом челе. - "Monsieurr фон Ливен так же разбирается и в дипломатии?"
   Меня уже несло. В первый раз такое. Тому извинительна моя молодость и выпитое вино.
   "О, можете быть уверены, граф, что круг моих интересов, в отличие от некоторых здесь собравшихся, не ограничивается лишь танцами и волокитством".
   По лицам Фрежвилля, Монтегю, других моих приятелей я видел, что они предвкушают дуэль, а слова про "здесь собравшихся" на свой счет не приняли.
   Шарль-Луи крепко сжал мою руку. Меттерних не спешил терять самообладание, и я в какой-то миг подумал, что выгляжу по сравнению с ним крайне глупо. Но никто этого не замечал. Все ждали от меня еще какого-нибудь сокрушительного le mot, которое подтвердит наш поединок.
   "Кто-то, видите ли, в жизни был не столь счастлив, чтобы предаваться бесполезным занятиям днями и ночами напролет", - продолжал я. На самом деле, я выразил чувство, которое ускользало до меня доселе: я завидовал своему визави не потому что тот был богат и знатен - моя родословная вряд короче его, а с влиянием моей семьи при Дворе золото, имения и почести уже начали сыпаться на нас с удвоенной силой. Я даже не завидовал его красоте и умению держать себя - отражение в зеркале мне вполне нравилось, а sprezzaturа, этому искусству ненавязчиво подавать себя, я уже успел научиться. Я видел - Меттерних никогда в своей жизни не занимался чем-либо из чувства долга. Отсюда его не прошибаемая ничем надменность. Отсюда его воистину олимпийская уверенность. Вся моя жизнь была выстроена вокруг понятия долга - моей матушке или моим учителям в голову бы не пришло спрашивать у меня, чего я желаю. Мне всегда давали различные поручения - и я старался их выполнить по мере сил. Мне внушали, что я должен всем - матери, потому что она меня родила и воспитала, братьям и сестрам, потому что мы с ними одной крови, Государыне, потому что я давал присягу, а она раздавала нам милости за службу, наконец, Богу, потому что Он дал мне бессмертную душу и будет судить меня по грехам моим, когда придет срок. Меттерниху же никто такого не говорил, или, по крайней мере, не говорил столь настойчиво. И он идет по жизни, не оглядываясь поминутно на других, не грызя себя за чувства и слова. Богатство можно нажить или потерять, так же, как и все остальное, ощутимое, но чувство внутренней свободы останется с графом до конца. Равно как и мне придется умереть, не познав его.
   ...Наверное, в первый раз я испытывал столь сильное желание убить человека - сражения не в счет, там дело в вопросе выживания. Избавить Меттерниха от того, что у меня нет и не будет, можно было лишь одним способом. Потому что внутренняя свобода могла умереть только вместе с ним. Он очень хорошо понял мое страстное желание - при всем своем апломбе наш Великий Канцлер завоевал свою славу умением ориентироваться в людях. И он очень хорошо понимал, что если он будет отговариваться и отшучиваться, его ославят трусом. Поэтому граф встал из-за стола и откланялся, проговорив:
   "Если вам так угодно... Вы знаете, где меня искать".
   Таким образом, наш поединок можно было считать объявленным. Фрежвилль быстро попросился в секунданты и снова повторил, что нам нужно драться только на пистолетах. Мне было все равно. Я хотел убить этого человека, и чем быстрее, тем лучше. О том, что убить могут меня, я и не задумывался.
   Вокруг меня велись жаркие споры: кого Меттерних назначит секундантом, неужто своего лакея? "Господа, ежели он выберет меня, я откажусь", - заявил один из моих приятелей. "И я тоже", - подхватил Монтегю. Вскоре все десять человек, присутствовавших за ужином вместе со мной и Меттернихом, быстренько открестились от чести выступать представителем нашего гостя. Я молча наливал себе вино, и еще больше напивался, чем обыкновенно. От вина я обычно мрачнею и стараюсь удалиться от общества. Так было и на этот раз. Я просто ускользнул от них в свои покои, вытащил пистолеты - я недавно только обзавелся парой "ланкастеров", начал их заряжать... От этого занятия меня отвлек слуга. Он молча созерцал мои мрачные приготовления к смертоубийству, а потом протянул мне письмо. Украшенное причудливым гербом. Я раскрыл его. Почерком, слишком мелким, чтобы считаться элегантным, граф сообщал мне следующее:
   "Monsieur de Lieven. Прежде чем вы поспешите присылать секундантов, нам следует все-таки встретиться наедине. Обсудить все условия и убедиться в намерениях, etc, etc... Я думаю нанести вам визит после девяти вечера". Далее шла подпись, которую впоследствии я видел слишком часто на различных меморандумах.
   Я взглянул на часы. Осталось десять минут. О чем мне было с ним разговаривать? Мне только и оставалось, что продырявить его острием шпаги или пулей.
   Тем не менее, я не послал Якоба к Меттерниху с тем, чтобы он передал графу, что видеть его не желаю. Потом, я рассчитывал на то, что с минуты на минуту явится Шарль-Луи, и мы сможем повести разговор в совершенно формальном ключе.
   Граф Клеменс явился чуть раньше, чем часы начали бить девять вечера. Он молча обозревал мою комнату, взглянул на книжную полку, покачал головой, обратил свой взор на стену, где я художественно развешал шпаги и сабли, одна из которых сослужила мне добрую службу при Туркуэне и Флерюсе, на что указывали зазубрины на ее острие. От меня не укрылось, что холодное оружие граф рассматривает явно не так дилетант. Вообще же, однако, столь бесцеремонный осмотр моего жилища вызвал во мне праведный гнев, и я холодно проговорил:
   "Чем же могу служить вам, Ваше Сиятельство?"
   Затем добавил:
   "С минуты на минуту прибудет мой секундант и обсудит с вами все подробности дела. Я выбираю пистолеты".
   Не знаю, почему я так быстро принял решение остановиться на огнестрельном оружии. Вероятно, подсознательно понял, что в противном случае убить Меттерниха быстро мне не удастся.
   Он подошел к письменному столу и встал спиной к нему, рассматривая свои безупречные ногти и пальцы, унизанные перстнями.
   "Вы так хотите меня поскорее убить?" - проговорил граф нехотя. - "Интересно, чем же я вызвал в вас такую ненависть? Неужели мадемуазель Паскелезе была для вас дороже, чем мн е показалось?"
   "Дело не в ней", - я покраснел, поняв, что мои намерения слишком прозрачны для моего соперника. - "Вы, верно, считаете себя хозяином жизни и всего, что вас окружает... Вы не имели никакого права так поступать на балу и так говорить за ужином".
   "Могу взять свои слова обратно", - проговорил Меттерних, не отрываясь от своих блестящих ногтей. Вынужден признать, что даже они вызвали во мне немую зависть. Я с детства имел дурную привычку кусать ногти во время сильного беспокойства и ненавидел себя за это.
   "Я и в самом деле разбираюсь в военном искусстве куда меньше вашего", - произнес он. - "Признаю свои ошибки. Проблема только в том, что нашу армию порочат все подряд. Словно именно наши неудачи стали причиной провала Белого Дела. Я счел своим долгом выступить в защиту своей державы".
   "Вы первые выступили против якобинцев, с вас вся ответственность", - проговорил я, невольно втягиваясь в спор о политике.
   "Мы не могли нести это бремя в одиночку", - возразил мой гость. - "И, кстати говоря, где же армия вашей государыни? Почему она не поддерживает в открытую своих братьев-монархов? Или она ждет, чтобы война разразилась и на ее территории?".
   "Вы слышали про Польшу?" - проговорил я.
   "Польша? Она не ваша территория", - он только пожал плечами. - "Впрочем... Я что-то слышал о самозванце, поднявшем народ лет двадцать тому назад..."
"Это не революция", - конечно, я слышал о возмущении где-то на границе с Сибирью, случившемся в год моего рождения. Как говорила матушка, она волновалась, что отца отправят туда из Киева для усмирения возмущения -- и ей придется последовать за ним с тремя детьми и в ожидании четвертого. "Оставил бы нас в какой-нибудь крепости, которую взяли восставшие. И нас бы всех повесили", - мрачно говорила она, упомянув, что так поступали со всеми. Хотя я глубоко сомневаюсь, что мой отец, командовавший артиллерийскими расчетами всю свою жизнь, одержал бы неудачи при усмирении разбойничьей шайки.
   "Да, но я слышал, и у вас вешали дворян", - проговорил он вежливо. - "Если вы смогли справиться с собственным возмущением, почему бы не прийти на подмогу соседям?"
   "А вы полагаете, почему я здесь?" - вырвалось у меня возмущенно. Потом я осекся. Выдавать непрошеные тайны я не имел права. Но он, вроде бы как, союзник. Я сражался в их рядах.
   "Я думал, вы перешли на службу Франции", - проговорил Меттерних, изучающе глядя на меня.
   "Я что, похож на авантюриста?"
   "Если честно, то да".
   Его очередное оскорбление картины не меняло. Я и так знал, что столкновений не унять. Поэтому отвечал:
   "Я бы сказал, на кого вы похожи, но позволю себе промолчать".
   Наш разговор превращался в перебранку, и позже, вспоминая его, я ощущал мучительный приступ стыда. Никогда в жизни я не позволял высказываться себе в подобном тоне. Даже в адрес тех, кого я в открытую презирал.
   "Скажите мне пожалуйста, mon cher Christophe", - обратился ко мне Меттерних по имени. Что ж, нарочитая фамильярность -- пожалуй, слишком малая плата за мое откровенное хамство. - "Каковы причины столь рьяной ненависти ко мне? Зависть? Вряд ли. Ревность? Еще менее вероятно. Я напоминаю вам кого-то из ваших врагов? Возможно. Вы меня в чем-то подозреваете? Но я теряюсь в догадках, в чем же?"
   В его лице было нечто искреннее. Он и впрямь не очень понимал, чем же я вызвал его неприязнь. Поэтому произнес:
   "Нечего гадать. Я хорошо знаю таких, как вы. При дворе моей Государыни таких немало. Любимцев Фортуны..."
   "Классовая ненависть, Bravo!" - он захлопал в ладоши. - "Я видел подобное в Страсбурге. Прямо из окна своего дома. Народ, считавший таких, как мы с вами, любимцами Фортуны, не морочился поединками чести, а просто вздергивал их на фонарях. Или волочил на гильотину".
   Надо сказать, еще до этого сравнения, которое допустил Меттерних, я задумывался о том, что французские дворяне сами виноваты в возмущении. Они пускали пыль в глаза. Рассказывали, что Мария-Антуанетта, в ответ на новости о страшном неурожае в провинциях, пожала плечами и проговорила: "У них нет хлеба? Пусть тогда едят пирожные". Передо мной сейчас находилось мужское воплощение несчастной австрийской королевы. Прекрасно понимающее причины революций, но относящееся к ним с легкомыслием. Я напомнил ему:
   "Но потом тот же народ встал за своего короля. Начертал на знаменах Dieu et Roi. И мы хотим вернуть законного монарха его державе".
   Меттерних лишь усмехнулся, но счел своим долгом промолчать. Я понял, что в Белое Дело он не верит. Это меня, как ни странно, не особенно возмутило. Я продолжил:
   "Возвращаясь к нашему делу... Вы до сих пор не нашли секунданта".
   "Кто вообще сказал, что я собираюсь с вами драться?"
   Я опешил.
   "Извините, свидетелей нашего тогдашнего разговора было немало. Если вы откажетесь от поединка, то вас ославят трусом. Если только...."
   "Если только я не объявлю этим господам, что струсили именно вы", - договорил Меттерних за меня. - "Но можете быть уверены, m-r Christophe. До такой подлости не может скатиться даже презираемый вами я".
   "Я и не думал...", - пробормотал я.
   "И вот что -- если вы хотите меня убить", - и он бросил косой взгляд на пистолеты, которые я не успел вынуть из ящика. - "Почему бы вам не сделать это прямо сейчас?"
   Его голубые глаза смотрели на меня насмешливо, и я снова почувствовал себя глупо.
   "С чего ради мне вас убивать?"
   "Вы же сами этого хотели. Все ваше поведение до сей поры означало только одно -- вы желаете, чтобы меня не стало".
   "Надо делать различие между убийством и дуэлью", - холодно проговорил я.
   Меттерних пожал плечами.
   "Собственно, когда вместо старых добрых мензур вошли в моду пистолетные поединки, разница между этими двумя понятиями стерлась. Кто-то из нас будет убит, кто-то останется убийцей", - он пожал плечами. - "Воспользуйтесь моим предложением, и вы утолите свою жажду крови. Было бы очень обидно, если бы эта жажда стоила вам жизни. Что вполне может случиться, если вы продолжите настаивать на дуэли".
   Его слова мне, пожалуй, понравились. В них была своя причудливая логика. Но я быстро проговорил:
   "Я согласен и на шпаги".
   Меттерних опять усмехнулся.
   "Почему же вы меня не убиваете? Боитесь последствий? Я могу сделать так, что их не будет. Ни для вас, ни для кого. Завтра мы якобы отправимся на охоту, вы поквитаетесь со мной, а потом скажете, что, увы, шальная пуля... У вас безупречная репутация, никто не заподозрит подвоха".
   Меня охватила злость. Граф явно надо мной издевался. Я молил, чтобы Фрежвилль пришел сию же минуту, и гадал, что же его так долго задерживает. От бешенства я не мог вымолвить ни слова. Меттерних, тем временем, продолжил:
   "Пока вы не испепелили меня взором на месте, скажу вам одно: вы не в том видите врага".
   Я ничего не ответил. Он добавил:
   "Иногда ближние куда опаснее дальних...".
   Наш разговор прервало появление Фрежвилля.
   "Мой друг, вы не представляете! Несколько минут назад я был у графа", - легкомысленно проговорил Шарль-Луи. - "Его слуга -- вот надменная рожа, прямо как у хозяина -- сообщил мне, что его нет. Представляете себе, нет на месте! Не удивляюсь, если он уже думает собирать свои пожитки и уехать оттуда, откуда прибыл. Ну ничего, мы достанем его и в Лондоне..." Потом он осекся, увидев графа, с любопытством выслушивающего его страстную тираду. Тот насмешливо поклонился моему приятелю.
   Я сообщил, что мы собираемся драться на шпагах, Меттерних добавил, что секунданты нам не понадобятся, на что мой друг надменно проговорил: "Правильно. Здесь вы не найдете тех, кто был бы готов выступить от вашего имени". Граф молчал, осматривая моего приятеля с ног до головы. "Странно", - отвечал он на тираду Шарля-Луи, - "Почему вы не предложили барону извиниться передо мной? "
   "А он разве перед вами виноват?" - вскинулся Фрежвилль.
   Граф Клеменс только пожал плечами.
   "Тогда я бы мог извиниться перед ним. Но вы и этого не предложили. Ergo, наш поединок зачем-то выгоден вам".
   Тут не выдержал уже я:
   "Слушайте, Ваше Сиятельство, вам не кажется, что за сутки вашего пребывания в Хартленде вы приобрели чересчур много ненавистников? Боюсь, что дуэль с шевалье будет следующей".
   "Ну нет уж", - вспыхнул Фрежвилль. - "Я не собираюсь отрицать, что эта дуэль мне выгодна. Хотя бы тем, что мы преподадим вам хороший урок фехтования".
   Меттерних расхохотался. Надо сказать, даже в юности смех его уродовал, придавая ему нечто инфернальное. Так хохочет дьявол над облапошенными им грешниками. Ярость вновь охватила меня, и я, сняв со стены свою шпагу, вскричал:
   "Я не собираюсь ждать до утра! К оружию! Защищайтесь"
   Фрежвилль с готовностью отстегнул от пояса свое оружие (Бог знает, о чем он думал, когда явился с ним ко мне) и передал шпагу графу. Тот внимательно посмотрел на клинок, провел пальцем по нему, любуясь на свое отражение.
   "Прекрасно. Кастильская работа. Все пытаюсь найти такое же, не попадается. Говорят, кроме как в Испании, их и не купишь. Вы бывали в Испании?" - обратился он к Шарлю-Луи.
   Я уже встал в первую позицию, и его болтовня меня до крайности раздражала. Я воображал, будто он пытается оттянуть многословием свою неизбежную гибель.
   "Сколько вы от нее отдали?" - продолжал Меттерних, даже не глядя на меня.
   "Пятьдесят дукатов", - процедил Фрежвилль.
   Граф присвистнул.
   "Это еще недорого. Тем более, я вижу, она уже показала себя в деле. Интересно, кто тот несчастный, кому она вонзилась в грудь?"
   "Ваше Сиятельство, я жду!" - напомнил я о себе.
   Меттерних опять проигнорировал мое присутствие.
   "Почему вы молчите? Вы незнакомы с этим несчастным?"
   По лицу Фрежвилля, было видно, что он крайне жалел, почему пожертвовал своей "Хоакиной", как он любовно называл свой клинок, моему сопернику.
   "Наша встреча оказалась слишком краткой", - сухо проговорил он. - "Но я осмелюсь вам напомнить, что ваш противник требует немедленного начала поединка".
   "Мы деремся до первой крови или насмерть?" - Меттерних поигрывал шпагой в своих узких, унизанных перстнями, пальцах. От напряжения в позиции "en garde" у меня сводило все тело. Я пытался вспомнить всю последовательность правильных действий. Выпад, оборона, шаг назад, снова выпад... Мой противник был совершенно расслаблен, глядел по сторонам.
   "Как вам будет угодно", - пожал плечами Фрежвилль.
   "Monsieur Christophe'у, вероятно, будет угодно насмерть", - наконец-то граф удостоил меня взором. - "И нынче, он, верно, жалеет, что в руках у него всего лишь шпага, а не кувалда".
   Мой опыт в фехтовании ограничивался лишь тренировками с равными мне противниками, поэтому многое позабылось. И впрямь, он был прав -- оружие я держал наперевес, словно надеясь, что оно во время схватки неожиданно превратится в топор. Я постарался взять рукоять поизящнее.
   "С дуэлями на шпагах никогда не понятно, каков их исход", - заметил Фрежвилль. - "Впрочем, так иногда бывает и с дуэлями на пистолетах".
   "Тогда поступим так. Вы можете засечь полчаса? За это время наша честь должна быть восстановлена".
   Шарль-Луи взглянул на часы.
   "Вы готовы?" - обратился он к нам. - "Тогда начинаем!"
   Я ждал удара от Меттерниха, но он позиции не поменял, по-прежнему разглядывая шпагу так, словно видел подобное оружие впервые в жизни. Пользуясь этим, я пошел в атаку, но граф неожиданно перебросил шпагу в другую руку, принял позицию и изящно отбил мой клинок, направленный ему в грудь. Маневр застал меня несколько врасплох, но я смог отойти вправо и вновь атаковать его. Мой выпад граф снова перехватил и пользуясь некоторым моим замешательством, пошел в наступление.
   Около десяти минут мы довольно безрезультатно нападали и отбивали атаки друг друга. Я видел, что в бою Меттерних преобразился. Сразу было видно, что подобные поединки для него далеко не новы. Уверенность и ловкость чувствовались в каждом его отточенном движении. Чего нельзя было сказать обо мне. Уже ближе к десятой минуте нашего сражения я начал понимать, что отбить каждый из его выпадов мне не так-то просто. Я всячески исхищрялся, уворачиваясь от его ударов, пытаясь нанести свои врасплох -- но всякий раз тщетно. Казалось, что любую мою нехитрую уловку противник разгадывает еще до того, как мне предоставлялась возможность воплотить ее. Подступиться к графу я никак не мог, равно как и загнать его в угол, он постоянно метил мне в лицо, и иногда острие его шпаги чуть ли не касалось моих губ. На тринадцатой минуте эти маневры меня так взбесили, что я, чудом вывернувшись из-под клинка, ударил графа в руку плашмя. Меттерних слегка покачнулся, но крови на камзоле не было видно -- мне удалось лишь порвать материю, и шпагу он стал держать несколько менее уверенно. Похоже, мой удар если и не ранил его, то застал его врасплох. Затем он совершил довольно нелогичный поступок -- перебросил шпагу в левую руку и начал отбиваться, причем не менее ловко, чем правой. Я уже начал выдыхаться и Бог весть, сколько правил я нарушил в попытках остаться целым и невредимым. В попытках атаковать я переворачивал мебель и цеплял шпагой обивки диванов и кресел. Фрежвилль наверняка заметил все мои ошибки, но помалкивал, и лишь объявлял, сколько времени осталось до окончания поединка. В последнюю минуту мне повезло -- я сумел вновь пырнуть графа в ту руку, которую чуть было не ранил перед этим. На сей раз, кровь брызнула, обагрив его рубаху, он передал шпагу в руки Фрежвилля, и объявил столь же жизнерадостно, как и до этого:
   "Вы очень старательный молодой человек, Monsieur Christophe".
   Шарль-Луи объявил об окончании дуэли. Я осмотрел комнату. Разгром ей был нанесен немалый -- причем, по большему счету, мной. Продранный шелк мебельной обивки, битый хрусталь под ногами, перевернутые столы и стулья... Я получил немало синяков и ссадин, но более этого не пострадал. Граф осмотрел свою руку, чуть присвистнул и добавил:
   "Да, вы весьма старательны, даже умудрились мне сломать лучевую кость. Только я не пойму, как вы это сделали?"
   "Вам нужен доктор?" - безучастно поинтересовался Шарль-Луи, которому, как можно было понять по обращенным на меня сияющим взорам, не терпелось меня поздравить с победой.
   "Зачем?" - пожал плечами Клеменс. Потом он здоровой рукой снял с себя галстук и сделал повязку, на которую и подвесил пострадавшую конечность. Он тщательно старался не показывать боли, хотя по своему печальному опыту я знаю, что от такого хочется голосить.
   Поблагодарив меня и Шарля-Луи -- я уже и не знаю, за что -- граф удалился. На следующий день его уже в Хартленде не было -- он уехал задолго до того, как все проснулись и начали бы задавать вопросы. Несмотря на всеобщий разгром в моей комнате, поединок никто не слышал -- или подумал, что у нас просто пьяный дебош. Никто об его отъезде особо не печалился, и, думаю, некоторые отлично догадались, что дуэль все-таки состоялась. Хотя кое-кто был уверен, что причина его поспешного отъезда -- страх перед поединком. Я не разубеждал никого.
   ... В следующий раз мы встретимся с Меттернихом только на конгрессе в Вероне, спустя без малого двадцать семь лет. И сделали вид, что друг друга видим впервые. Моя жена имела глупость -- или, наоборот, много ума в него влюбиться, хотя ей было велено его соблазнить и воспользоваться им. Я знал об этом приказании, и виду не показал, что оно меня как-то задевает. Могу сказать, что в нем юношеская спесь превратилась в зрелую самоуверенность, по большему счету, оправданную, но до сих пор задевающую достоинство многих. На сей раз, по правде, его апломб выводил из себя не юных поручиков, а целых императоров. Говорили, что еще во времена Венского конгресса Меттерних своими интригами, гордыней и спесью так сумел досадить моему Государю, что тот чуть было не вызвал его к барьеру. Пьер Волконский, генерал-адъютант, один из моих ближайших соратников и друзей, должен был быть свидетелем Его Величества во время поединка. По счастью, дело до этого не дошло. Поединок между августейшей особы и лицом, чье происхождение, хотя и несомненно аристократическое, несопоставимо с государевым, был бы немыслим.
   За все те годы, пока моя супруга вела переписку с Меттернихом, а об их романе судили и рядили остроумцы наших гостиных, я тщательно старался ни словом не обмолвиться о том, что состоялось между нами 9 мая 1795 года в Хартленде. Фрежвилль, единственный свидетель нашего поединка, был вне сферы досягаемости. Доротее я никогда ничего не сказал. Все, что случилось со мной до нашей свадьбы, я старался ей не разглашать, из какого-то чувства неловкости. Что прошло, то прошло, у меня вместе с ней началась иная жизнь. Хотя она быстро поняла, что ее любовника я знал задолго до Веронского конгресса. Моя жена вообще из понятливых. Я мог бы опасаться, что Меттерних в одном из писем к ней припомнит ей былое. Так и оказалось впоследствии. Как я полагаю, он вспомнил, кто ему сломал правую руку накануне венчания с богатой наследницей Элеонорой фон Кауниц и излил душу в письме моей супруге. Доротея до поры до времени сохранила это знание при себе. Только однажды она сказала: "Почему ты его не заколол насмерть? Всем бы жилось гораздо легче". Я чуть побледнел и ответил, что жалею об одном -- почему мне ни разу не попадался Буонапарте. Ни при Флерюсе, ни в Вандее. Вот тогда бы история действительно приняла совсем иной оборот. Хотя я не верю в то, что одна-единственная личность может изменить ход всей истории. Не было бы Меттерниха -- нашлось бы немало рейнландских аристократов, которые вступили бы на его место. Не было бы Буонапарте -- был бы Моро, Ош, Мале -- да кто угодно. Незаменимых нет - по крайней мере, среди смертных. Есть Цель, а кто ей служит -- другой вопрос. Тому меня тоже научило Братство.
  
   Глава 7
   Бретань, июль 1795 года
   ...Эскадра из семи фрегатов, на которые было погружено 5000 эмигрантских солдат, переодетых в алые мундиры британской армии, медленно подходила к побережью Бретани. Темные скалы, покрытые синеватой предутренней мглой, высились неприступной грядой. На флагмане в это время велись жаркие споры по поводу целесообразности высадки. Три с половиной часа назад трех штабных офицеров отправили на двух шлюпах, замаскированных под рыбацкие суда, с целью разведать обстановку. Пока никто не возвращался. Генерал де Пюизе, командовавший эмигрантской армией, терял терпение, граф д'Артуа бледнел и кусал ногти, поминутно вглядываясь через подзорную трубу в серовато-зеленую гладь, другие жарко переговаривались. Было предложение послать еще одну партию, а многие делали скоропалительные предположения о судьбе столь запоздавших разведчиков. Одни придерживались идеи, что три часа - не время, хотя ходу до берега - не более трех четвертей часа, а высаживаться им было запрещено, другие, менее радужно настроенные, предвещали, что их непременно взяли в плен якобинские патрули и ныне уже волокут на гильотину. И командующие все чаще склонялись к последней партии.
   Если кто был и спокоен, так это три человека - Фрежвилль, Монтегю и фон Ливен, которые старались не высказывать никаких предположений.
   "Мы следующие", - заметил несколько бледный нынче Жиль де Монтегю.
   "Какой смысл быть следующими?" - возразил его приятель Фрежвилль. - "Если мы будем наступать все равно. Я вообще не очень-то понял, зачем надо было посылать Шавелена со товарищи".
   Кристоф фон Ливен же предпочитал хранить молчание. В душе разделял мнение своего друга, но разум его твердил, что следовало действовать иным путем. Но каким иным путем? Об этом он и размышлял.
   "Если они стянули со всех гарнизонов, да еще и подкатили береговые пушки, то от нас останутся горящие головешки", - мрачно произнес Монтегю.
   "Смотри", - Фрежвилль указал вдаль, к берегу. - "Ты вообще что-то видишь? Людей, пушки, огни? Неприступные крепости? Что?"
   "Со страху всякое привидится", - подумал Кристоф, вспомнив волнение графа д'Артуа, которое усиливалось по мере того, как флагман приближался к его легитимным владениям, но вслух эту фразу не произнес.
   Монтегю лишь кривовато усмехнулся.
   "Это дело времени", - только и вымолвил он.
   "Мой план заключался в следующем", - продолжил Шарль-Луи, - "Нам надо было не возиться в этой луже всю ночь, а застать их врасплох. Высадить три полка, и якобинцы бы все разбежались. Чем не план? Нынче же мы только привлекаем к себе внимание. Посылаем на разведку..."
   Кристоф заметил, что мнение Жиля весьма расходилось с мнением его принципала де Пюизе. Он знал, что гениальная идея одеть всех в британскую униформу и развешать по мачтам Union Jack принадлежала генералу, хотя граф д'Артуа желал видеть всех "истинными французами". Проблема была и в том, что пошить униформу на всех желающих не было ни времени, ни средств, ни материала. Де Пюизе же воспользовался сложностью и сказал, что подобный казус будет им только на руку. Якобинцы подумают, что на них напал весь флот Его Величества, и в панике бросятся прочь с побережья. А там их будут ждать дружественные шуаны, с де Шареттом во главе, и дело будет решено - Францию, или, по крайней мере, ее северо-запад, они отвоюют. Сам план показался барону больше основанным на вере, чем на трезвом расчете, поэтому он очень сомневался, что все получится столь же блестяще, как было предсказано. Но он предпочитал помалкивать. И только фиксировать свои впечатления и размышления в шифрованном дневнике.
   "Я предлагаю вот что", - после долгого молчания произнес Монтегю. - "Попросимся пойти следующими".
   "С ума сошел?" - Фрежвилль обернулся, глядя на друга. - "Я не пойду следующим. И вам, друг мой, не советую". Проговорив последнюю фразу, он обернулся к Кристофу.
   Кристоф уже не помнил, почему Шарль-Луи после происшествия, случившегося несколько месяцев назад, снова начал называть его на "вы", и почему он сам не возражал воцарившейся между ними и холодной вежливости.
   "Удивительно", - заговорил он впервые за несколько часов. - "Шарль, вы же сами хотели наступать. А ныне предпочитаете колебаться вместе с остальными".
   "Наступать?" - Фрежвилль посмотрел на него снисходительно. - "Куда наступать, простите? Нас трое. Ну, выделят нам около сорока человек, как Шавелену. И что мы сделаем?"
   "Ты ни разу не слышал, что такое десант?" - проговорил Монтегю, слишком внимательно глядя на своего друга, словно угадывая какую-то тайну, которую он давно скрывал. - "Не верю".
   "Какой десант? Ты бредишь? И кому его дадут под командование? Тебе? Мне? Быть может, Ливену?" - вспылил Фрежвилль.
   "Это было обговорено", - проговорил Монтегю. - "Мне самому интересно, какой идиот надоумил отправить Шавелена".
   "А тебе разве неинтересно, почему он до сих пор не вернулся, нет?" - пена показалась в уголках рта шевалье, и фон Ливен от него отстранился на три шага.
   "Ты как знаешь", - Монтегю обернулся и направился в штабную каюту. - "Я отправляюсь с этим предложением к графу".
   "И тебя он вышлет вон", - гнев Фрежвилля стал потише.
   "M-r le baron", - проговорил Жиль, обращаясь к Кристофу. - "Думаю, вам будет интересно присутствовать при моем разговоре с господином де Пюизе и Его Высочеством".
   Кристоф последовал за ним.
   К его удивлению, Монтегю изложил свое предложение таким образом:
   "Господа. Верные люди нас ждут уже две недели. Я готов пойти к ним навстречу. Мне нужна сотня человек под ружьем, четыре шлюпа и достаточно пороха".
   Все переглянулись. Предложение его не было столь неожиданным, особенно для де Пюизе, но граф д'Артуа осторожно спросил:
   "Не более ли правомочно первым высадиться мне на берег своей родины? Чтобы мой народ меня поприветствовал?"
   Кристоф слегка поморщился от досады. С началом кампании "король Франции де-юре" принял выспренную манеру общения. Что стоит его требование всем обвешаться белыми кокардами и вести флагман под знаменем с геральдическими лилиями - чтобы якобинцы заранее все узнали и предприняли меры! Подобное предложение - вполне в духе недавних нелепостей.
   "Ваше Высочество", - терпению и такту Монтегю в эту минуту Кристоф только позавидовал. - "Нам надо подготовить народ к вашему прибытию. Убедиться, что вам не грозит опасность...".
   Граф д'Артуа задумался. Затем, заприметив фон-Ливена, сказал, обращаясь именно к нему:
   "Ваш посланник, барон, сказал мне как-то: "Наследственные права отвоевывают со шпагой в руках". Я и собираюсь это сделать".
   "Посудите сами, Ваше Высочество", - возразил на это один из его приближенных. - "Виконт де Шавелен со своими людьми до сих пор не вернулся... Франция не может себе позволить вновь терять венценосца. Без вас мы будем обезглавлены".
   Кристоф отлично это понимал. Третий брат, Луи д'Орлеан, ныне приютившийся в Неаполитанском королевстве, был гораздо менее популярен среди роялистов. Его прозвали "красным" - он с самого первого дня революции активно участвовал в Конвенте, а до этого, по слухам, был своим человеком в Якобинском клубе. Такой персонаж - и глава Белого дела? Это фарс! Если д'Артуа погибнет, то Белое Дело будет разгромлено окончательно, и революционеры могут праздновать победу. Отсюда и постыдная осторожность, граничащая с трусостью - никто не хотел рисковать жизнью законного претендента.
   Граф д'Артуа произнес нерешительно: "Как вы скажете. Я благословляю вас на вылазку. Только помните -- от вас зависит успех вашего дела".
   "Когда вы собираетесь вернуться?" - продолжил де Пюизе. - "Мы не можем позволить себе терять людей".
   "Мы не вернемся. Мы останемся на берегу и дождемся всех остальных. Если же мы вернемся, это означает, что дело провалено", - проговорил Монтегю.
   Только все замерли от удивления, как раздался шум, и впустили виконта де Шевелена. Выглядел он обескураженно. Глаза лихорадочно блестели из-под шляпы.
   "Они расставили кордоны, Ваше Высочество. Нам пришлось обходить берег за шесть миль, оттого и задержка", - быстро проговорил он. - "Предлагаю взять курс на юго-восток, на маяк у Киберона. Там есть шансы прорваться. Здесь же..."
   Виконт развел руками.
   "У Киберона крепость на шесть пушек", - де Пюизе взглянул на карту. - "Было бы наивно полагать, словно неприятель не позаботился о ее обороне".
   "Разве мы не готовы к штурму?" - удивленно взглянул на него д'Артуа.
   "Мы слишком растянуты", - вздохнул контр-адмирал де Плесси, командующий флагманом. - "Пока все соберутся, пройдет время. Для обороны нужно еще подкрепление. Взять Киберон нашими силами получится, но с большим трудом. Особенно если вы согласитесь на инициативу господина Монтегю".
   Все взглянули на Жиля. Кристоф подумал, что тот сейчас сгорит -- то ли от стыда, то ли от волнения. Какие еще аргументы в пользу высадки предоставит его приятель?
   "Мы можем уйти малыми силами", - проговорил он. - "Для командования будет достаточно меня, шевалье де Фрежвилля и...", - тут он посмотрел на Кристофа. - "Да, барона фон Ливена. Под нашим началом -- сто человек. Артиллерии не нужно. Если придется отбиваться, то сделаем это своими силами".
   "То, что вы предлагаете, называется самоубийством!" - возмущенно воскликнул де-Пюизе, глядя на своего адъютанта.
   "Нас ждет подкрепление от де Шаретта", - проговорил Монтегю.
   Последняя фраза оказалась решающей. Сам звук имени де Шаретта обладал неким магическим действием. Даже на самого "короля де-юре", равно как и на представителей его Штаба. Кристоф тоже слышал о Шаретте -- благодаря этому человеку роялистское сопротивление в Бретани до сих пор было живо.
   "Я согласен", - проговорил д'Артуа. - "Только... Пятидесяти человек вам будет достаточно". Он замялся. "Понимаете ли, в преддверии атаки я не хочу рисковать большим количеством людей".
   Де Пюизе возмущенно фыркнул, даже не стесняясь Его Величества.
   Монтегю возражать не стал. Либо так сильно рассчитывает на шуанов, либо ему все равно, - решил Кристоф. Самому ему было, по большему счету, все равно -- или участвовать в осаде Киберона, или же под покровом ночи высаживаться с десантом на берег.
   Добро было дано, но де Пюизе смог убедить своего адъютанта подождать еще сутки. Уже светало, а, если верить Шавелену, берег тщательно охраняли. "А ночью его разве не охраняют с удвоенной силой?" - хотелось возразить Кристофу, но он не посмел, памятуя о субординации. К его удивлению, Монтегю на отсрочку согласился.
   "Добился своего?" - бросил Фрежвилль, увидя выходившего из каюты командиров Монтегю. Тот лишь кивнул. Фон Ливен вкратце изложил все, что было запланировано.
   "Вы ввязали меня туда же!" - воскликнул Шарль-Луи. - "Великолепно! А вы не подумали, что может быть, если Киберон взять им не удастся?"
   "Признайся честно", - холодно произнес Монтегю. - "Тебе не нужно было это предприятие с самого начала. Но теперь-то ничего не поделаешь".
   В самом деле, подумал Кристоф. Отстраниться от командования Фрежвилль уже не мог, потому что и де Пюизе, и д'Артуа, и все остальные списали бы этот отказ на трусость. Он примирительно произнес:
   "Но, мой друг, если, по вашему утверждению, нас там ждет отряд Шаретта, то, возможно, мы справимся и вдвоем. А вы", - он посмотрел на возмущенного Шарля-Луи, - "Вы можете поучаствовать в осаде Киберона".
   "Извините, барон", - проговорил Фрежвилль. - "Если кто и лишний, так это вы".
   "Вот как?" - Кристоф смерил его холодным взглядом. - "Но меня наш друг Ги тоже назвал".
   "Ваше отсутствие будет извинительно. Вами не могут жертвовать".
   "Я думал, что обладаю свободой действий", - Кристоф весьма разозлился на своего приятеля, который вел себя явно странно. Сначала он высказывал явное желание решительных действий, потом стал упрекать Монтегю в безумстве, ныне отговаривает Кристофа от участии в предприятии, от которого сам хотел отстраниться. Возможно, его колебания объяснимы волнением накануне события, которое все с нетерпением ожидали уже несколько месяцев. Или же?... Барону последнее время казалось, будто Фрежвилль ведет некую игру за спинами всех. У него имеется некий особый план, о котором никому постороннему знать не полагалось. Но что это за план? И зачем его так тщательно скрывать? Однако отступать от своего намерения Кристоф не желал. Фрежвилль может оставаться где угодно. Но он отправится на берег вместе с Монтегю и его командой -- и точка.
   "Это слишком большая роскошь в наших обстоятельствах", - усмехнулся Шарль-Луи.
   "Я намерен совершить высадку вместе с господином Монтегю", - твердо проговорил барон. - "И откажусь от своего намерения, только если мне прикажет Его Высочество".
   "Ничего не поделаешь", - Фрежвилль развел руками и переменил тему. Кажется, он смирился с тем, что ему предстоит.
   Ночь, на беду, оказалась ясной -- выплыл на небо золотой месяц, а звезды видны были как на ладони. Ветра почти не было, если не считать легкого бриза. Отличная погода для чего угодно, только не для секретных вылазок. С берега море должно было просматриваться отлично -- на многие мили вперед. Монтегю сказал своим приятелям, а потом повторил и перед подчиненными -- а их набралось лишь тридцать человек, больше не нашлось -- что они должны быть готовы дать бой немедленно. Они поместились в две шлюпки. Всплеснули весла -- и они постепенно оставляли флагман за спиной, направляясь к дальним скалам. Впереди были видны рассеянные по берегу огни. Кристоф вновь убедился в правоте своих предположений -- похоже, все причалы бдительнейшим образом охраняют. Прямо по курсу видна была полосатая башня маяка. Они шли прямо на него, и Монтегю только заметил это:
   "Сдавай вправо!" - закричал он гребцам. Те начали медленно разворачиваться.
   "Черт!" - воскликнул Фрежвилль, который все время не отрывался от подзорной трубы. - "Нас уже заметили!"
   "Как заметили?" - переспросил Кристоф. Шарль-Луи сунул ему в руки подзорную трубу, и тогда он увидел явное оживление близ маяка. Он насчитал человек пятнадцать.
   "Это могут быть свои", - усомнился он.
   "Какие свои, здесь все занято "синими"! - воскликнул его приятель, - "К оружию!"
   "Это и впрямь свои", - проговорил Монтегю. Однако приказа сменить курс на прежний он не дал. Очевидно, он сомневался в том, что суетившиеся на побережье люди действительно были шуанами. Они еще чуть-чуть приблизились к берегу.
   "Смотрите", - Кристоф указал рукой на берег. - "Они подают нам какие-то знаки".
   Вскоре стало видно, что собравшиеся направляют свои факелы куда-то вправо, словно показывая им правильный путь.
   "Так и должно быть", - Монтегю разглядел их. - "Мы идем верным курсом. Тардье, зажгите фонарь..."
   "Ты что?" - вскинулся Фрежвилль.
   "Не оспаривай моих приказов", - отчеканил его приятель. - "Быстрее, Тардье, зажигайте фонарь. Они должны нас увидеть".
   "Нет!" Юный дворянин, которому был отдан приказ, переводил растерянный взгляд со Фрежвилля на Монтегю, не понимая, кому подчиняться.
   Заговорил Кристоф: "Шарль-Луи прав. Надо повременить с сигналами. Когда мы подойдем достаточно близко к берегу, они поймут, кто мы".
   "Я предупреждаю вас", - проговорил Монтегю. - "У них разговор короткий. Если мы им не ответим, то нас немедленно расстреляют".
   "У них столь дальнобойные ружья?"
   "Я не удивлен, если им удалось захватить береговые пушки".
   "Это вряд ли", - заговорил Фрежвилль.
   "Почему же?"
   "А потому что здесь сроду такого не держали. Если бы ты потрудился изучить карты, то понял, что мы решили начать высадку именно с этой части Ла-Манша. Чтобы пробить брешь в береговых укреплениях". Его друзья воззрились на него с удивлением. Откуда он мог это знать? Внезапно Фрежвилль выругался.
   "Что такое?"
   "Этот идиот Дебуассак устроил иллюминацию, как на ярмарке".
   "Merde!"
   Слева, на второй шлюпке, командир зажег не один, а целых три факела и весьма активно "переговаривался" с помощью сигналов вместе с берегом. Та команда держалась совершенно другого курса.
   "Нас примут за патруль", - проговорил Монтегю.
   "Странно, почему они указали нам идти вправо?" - Кристоф нащупал пистолет и убедился, что патроны в его дуле были еще целы.
   Прежде чем кто-то успел ответить, Фрежвилль проговорил: "Тихо! У них ружья! И они метят в нас!"
   "Это якобинцы!" - вскричал один из гребцов.
   Кристоф нацелил подзорную трубу прямо на берег. В самом деле, он увидел цепочку из синих мундиров, ощерившуюся дулами ружей прямо по направлению к ним. Словно издеваясь, с правого фланга им продолжили подавать знаки огнем.
   "Кто говорил, что у них нет береговой пушки?", - проговорил Кристоф. Он показал вправо, туда, куда они и держали курс, туда, куда их упорно заманивал враг, и куда шел беззаботный капитан Дебуассак со своими людьми. Якобинцы выкатили туда три пушки. Один из выстрелов может покончить с ними всеми.
   Жиля Монтегю охватил странный ступор. Он долго смотрел на гладь моря, на все приближающийся берег, не давая никаких команд. Гребцы по настоянию Шарля-Луи побросали весла, но шел прилив, которому доселе так радовались участники их предприятия, да и бриз заметно усилился, и волны с каждой минутой приближали их к берегу, навстречу верной гибели.
   "Ну и где твои шуаны?" - Фрежвилля охватила сущая истерика. - "Где, спрашиваю?"
   "Нам нужно уходить, мсье", - заговорил робко Тардье.
   "Как уходить?" - Кристоф посмотрел на него как на сумасшедшего.
   "А вот так", - юноша перекинулся через борт шлюпки -- и был таков. Его примеру последовали гребцы. Никто из друзей не пытался остановить подчиненных, но они не спешили прыгать в воду. Наконец, когда послышался сухой звук выстрелов, Фрежвилль не выдержал, и переступил через борт.
   "Уходите и вы", - шепнул Кристофу Монтегю. Тот лишь покачал головой и вынул пистолет из-под полы своего алого британского колета.
   Жиль резко ткнул его под ребра, застав врасплох: "Уходите! Шарль-Луи был прав, вами нельзя жертвовать".
   Кристоф в ответ сделал предупредительный выстрел в сторону берега. Осечка. Прежде чем он начал перезаряжать, приятель навалился на него со всей силой, неожиданно ударил сзади и буквально выбросил в море.
   Кристоф поначалу подумал, что заснул и ему снится давешний кошмар -- вода затекла в его рот и нос, тело медленно погружалось ко дну, но он со всей силой вытолкнул себя на поверхность, оплевываясь. Соленая вода сама держала его, и он, широко, по-лягушачьи разведя руки и ноги, поплыл, сам не зная, куда и зачем. Волны вздымали его тело вверх и вниз, он подчинялся им, хоть и знал, что рано или поздно его вынесут на берег. Сверху и издалека слышались выстрелы, всплески, крики, звуки борьбы -- он понял, что якобинцы входили в воду и добивали оставшихся. Он бросил пистолет, - все равно бесполезен, снял колет, освободился от тяжелых сапог -- последнее потребовало немало усилий. Берег был уже близко, когда его схватили сзади за волосы и потянули куда-то вниз. Кристоф попытался оттолкнуть от себя убийцу, но тщетно -- тому удалось погрузить его голову вниз. Извиваясь из последних сил, барон смог перевернуться, захватить нападавшего за край фалды и всеми силами пнуть его в живот. От неожиданности тот отпустил пряди волос, Кристоф быстро вынырнул на поверхность, отплевываясь и глотая воздух. Лицо противника было близко, он снова подбирался к нему. Барон подался ему навстречу, захватил его под водой. Противник был в полном обмундировании, в отличие от Кристофа, и последнему это дало немало преимуществ в драке. В течение нескольких минут они боролись, до тех пор, пока Кристоф не смог ухватить за шею и утопить окончательно. Тот сопротивлялся, хватаясь за его ноги и талию, но барон держал его крепко под водой до тех пор, пока тело противника не обмякло. Однако хватки тот не разжимал, и Кристоф в отчаянии подумал, что якобинец-таки добился своего -- он погружается на дно. Он всячески бился и извивался, пытаясь освободиться от непрошеного "якоря", в конце концов, ему это удалось, но силы совершенно оставили его. Грести он не мог, голова его еле держалась на поверхности, и он закрыл глаза, чувствуя, как кошмар снова овладевает им, соленая, как кровь, вода заливает его тело изнутри, делает его тяжелым, словно свинец и он, не в силах сопротивляться, уходит вниз, на дно...
   Очнулся он от движения, скрипов колес и тихих разговоров. Ему было страшно холодно. Медленно открыл глаза -- солнце тускло светило сквозь пелену низко висящих облаков, ветер холодил его тело. Солома жестко колола его кожу, покрытую лишь тонким шелком рубашки и панталон. В горле ощущался противный привкус соли. Он перевернулся -- изо рта на солому вылилось множество морской воды. Тут чья-то заботливая рука придержала его за плечи, и смутно знакомый голос сказал: "Кажется, я его помню". Кристоф снова упал вниз, чувствуя, как медленно оживает его тело, как возвращаются ощущения боли и разбитости. Он оглянулся -- и встретился с ярко-голубыми глазами на ангельском лице. "Жерве Пюиссар", - прошептал он.
   "Ваш покорный слуга", - поклонился тот, с кем они уже встречались три месяца назад. Только в тот раз Кристоф хотел ударить "ангела", сейчас же был готов его расцеловать. Его явление означало одно -- барон еще не на небесах и не в плену у якобинцев. Но что стало со всеми остальными? Куда, кстати, подевались якобинцы? Неужели шуаны смогли их отбить? Он попытался задать все эти вопросы, но Жерве призывал его к спокойствию и все время повторял: "Какое же чудо, что мы вас заметили, m-r Christophe!"
   "Я был один?" - собственный голос раздавался в голове у Кристофа гулко, как в бочке, а голос Пюиссара -- глухо, словно из-за стены.
   "Нет", - скорбно произнес лекарь. - "Мы нашли еще несколько тел. В мундирах британской армии. Но увы. Они уже ушли к Господу". Он перекрестился и прошептал молитву. "Неужели был бой?", - Кристоф чувствовал странную слабость, однако смог усесться. Кроме Жерве Пюиссара на козлах сидел кто-то, совсем мальчишка, как видно, в темном плаще. Волосы его были покрыты капюшоном. Возница оглянулся, и Кристоф увидел округлое, тронутое веснушками лицо и карие смешливые глаза.
   "Об этом вам подробнее расскажет господин Шаретт. Наше дело -- подобрать выживших", - голос мальчишки был очень мелодичным, и Кристофу показалось -- на козлах сидит девушка. Как есть девушка. Движения были уверенными, но не размашистыми, а весьма выверенными, аккуратными. Лицо, несмотря на откровенную конопатость, отличалось тонкими и миловидными чертами. Он, тем не менее, быстро отогнал свою мысль. С чего здесь быть женщинам?.. Да даже если это она, а не он -- какая разница. Были дела и поважнее, чем определять пол того, кто его спас. Лицо, однако, показалось ему милым -- словно он встретил далекого, давнего друга, о существовании которого уже давно позабыл.
   В гибель Шарля-Луи и Монтегю он верить не хотел. Но если бой состоялся... Если им не дали доплыть до берега и утопили так же, как чуть не утопили его... Как ему теперь искать? Кому сообщать о себе? Как потом вернуться в Англию? Эскадра уже отошла на Киберон. Надо какими-то путями туда добраться. Соединиться со своими, согласно плану. Но что он мог без Монтегю? Без своей команды? Послушает ли его Шаретт, которого Кристоф увидит впервые в жизни? И поверит ли его рассказу? Свой мундир и оружие он утопил в заливе. Бумаг при нем тоже не было никаких. Одна надежда на узнавшего его Жерве Пюиссара. Надо надеяться, что он пользуется большой репутацией. А, может, там он столкнется с де Траверсе -- командиром шуанов, по ошибке взявшим его в плен три месяца тому назад. В любом случае, он может на них сослаться?
   Дорога петляла меж скал и дюн, поросших искривленными под постоянным зюйд-вестом соснами. Ехали долго, как вдруг возница остановился и резко обернулся направо. Капюшон спал с головы, и Кристоф увидел рыжевато-каштановые волосы, собранные в девичью густую косу. Что ж, он не ошибся в своих предположениях.
   "Что случилось, мадемуазель Бренда?" - спросил лекарь.
   Вместо ответа девица бросила поводья и ловко спрыгнула с козел на землю, показав им знак рукой. "Вы можете идти?" - прошептал Жерве Пюиссар. Кристоф кивнул. Несмотря на слабость, он последовал примеру своих спутников и последовал к обочине дороги, поросшей высокими травами. Вдалеке слышался стук копыт, отрывистые разговоры... Показалось четыре всадника в синих мундирах, беззаботно шествующих по соседней дороге. У развилки они помедлили. Один из якобинцев заприметил коней и телегу, и свернул в их сторону. Увидев это, мадемуазель Бренда выставила из-под полы плаща охотничью винтовку -- как заметил разбирающийся в таких вещах Кристоф, - довольно устарелого образца. Жерве вынул небольшой карабин из своей медицинской сумке, перекинутой через плечо. Только барон остался безоружным. Он с новой силой почувствовал собственную беспомощность. При нем не было ничего. И даже в рукопашной он нынче вряд ли полезен. Оставалось только прятаться за спинами у лекаря и девушки.
   Они затаили дыхание. По счастью, сильно углубиться по тропе якобинец не успел -- товарищи позвали его свистом. Но никто не спешил выходить из своего укрытия. Бренда не опускала ружье, которое казалось Кристофом слишком тяжелым для нее -- она вообще была невелика ростом и тонка, как мальчик-подросток, только длинные волосы и платье выдавали ее пол. Жерве постепенно спрятал карабин и направился было к брошенной телеге, но девушка сделала знак рукой, чтобы он подождал. Потом прошептала: "Кажется, кроме четверых более никого... Но я не уверена. Еще десять минут".
   Они продолжали ждать. Воцарилась тишина. Сквозь длинные свисающие ветви ивы, под которой они укрылись, не было заметно никакого движения. Кристоф невольно опустился на землю -- слабость по-прежнему придавливала его, кружила голову. Он не спускал глаз с девушки, но в его взгляде не было ни похоти, ни даже любопытства. Ее присутствие успокаивало -- равно как и присутствие "ангела" Пюиссара. Увидев, что опасность миновала, Бренда прислонила ружье к стволу дерева и выжидающе посмотрела на него. Кристоф быстро назвал свое имя и звание, вкратце рассказал, как сюда попал. Девушка, слегка улыбнувшись, заговорила: "Меня зовут Бренда де Сент-Клер, и вообще-то я -- равно как и мсье Жерве -- представляем медицинский отряд".
   "Но замечу, что вы ловко управляетесь с ружьем", - Кристоф привстал и слегка поклонился девушке.
   "Вы знаете, как сделать комплимент девице", - заметил Пюиссар. - "Мадемуазель Бренду можно назвать нашим лучшим стрелком".
   Девица покраснела слегка и бросила упрекающий взгляд на своего спутника. Кристоф подумал, что она мало походила на дворянку. Сколько же ей лет? Он бы не дал больше шестнадцати. Впрочем, женщины ее комплекции и облика кажутся отроковицами чуть ли не до седых волос. Такие никогда его не привлекали, поэтому мадемуазель де Сент-Клер может не беспокоиться за свою честь, - усмехнулся он про себя. Его слегка усмешливый взгляд еще больше смутил девушку, та ответила: "Я стараюсь как можно меньше брать в руки оружие. Я не боец".
   "Как видите, я теперь тоже", - показал на себя Кристоф. Несмотря на довольно теплый летний день, его знобило. Он пожалел о потере одежды, и Жерве кинул ему латаную куртку, которая служила ему вместо подушки. Кристоф закутался в нее, но облегчения оно не принесло. Ему казалось, что он еще не избавился от морской воды в теле, она стоит в голове, груди, животе, перекатывается и жжет. Виду он старался не показывать, чтобы не перетягивать на себя лишнее внимание. "Все пройдет", - подумал он. - "Главное -- перетерпеть". Что ж, терпение ему понадобится еще долго, чтобы найти выход из ситуации и вернуться к своим.
   Они вернулись к телеге и вскоре продолжили путь. Вскоре показалась деревушка из шести домов, окруженная смешанным лесом. Они спешились, и Жерве проводил его к одному из домов, в котором, как подсказал, находится штаб Шаретта.
   Кристоф всю дорогу раздумывал, с чего начнет разговор с командиром шуанов. Он живо помнил события трехмесячной давности, когда только удачное появление Шарля-Луи спасло его от многих часов допроса и, возможно, расстрела от рук тех, кого он и искал. Нынче же он находился в куда худшем состоянии. У него нет даже фальшивых бумаг. И слугу он оставил на флагмане, ныне следующем на Киберон -- никакой поддержки. Впрочем, он, сам не зная почему, интуитивно доверял этим двоим -- девице с аристократической фамилией и наружностью уличного мальчишки и безмятежному санитару с пудовыми кулаками. Но какой вес они имеют у других? Что он скажет в свою защиту, если опять начнутся подозрения? Чувствовал он себя после пребывания в воде и долгой тряски в телеге отвратительно, разговоры вряд ли ему бы дались. Оставалось лишь довериться Фортуне. Которая, кажется, его любит -- не первый раз смерть обходит его стороной, словно он удачно заговорен.
   ...Разговор с де Шареттом оказался довольно обстоятельным. Кристофу поверили сразу -- судя по всему, в окружении "генерала королевских армий", как нарекли де Шаретта несколькими годами ранее, нашлись те, кто барона узнал. Три месяца -- срок не такой уж великий, чтобы позабыть его лицо и экзотический для здешних мест акцент.
   Шаретт выглядел не совсем так, как его представляли на портретах, вывешанных в приемной графа д'Артуа. Глаза его были потухшими, лицо темным, и сам он казался лет на пятнадцать старше романтичного юноши с перебинтованной головой и шашкой наперевес, каким изобразил его роялистский художник.
   "Значит, опять ничего не выйдет", - проговорил генерал, выслушав от Кристофа практически все, что тот имел сказать о вылазке. - "Киберон они вряд ли возьмут".
   "Я хочу знать, что сталось с моими товарищами", - отвечал Кристоф. - "Вы нашли шевалье де Фрежвилля? Или господина де Монтегю? Или кого-то из нижних чинов?"
   "Если и нашли, то это сделали не мы".
   "Как же вы сумели разбить якобинцев?"
   "Их было меньше. Намного меньше. По чистой удаче. Теперь они будут прочесывать все побережье. Мы их опередили, и если бы кто-то, кроме вас, выжил, мы бы об этом узнали".
   Так Кристоф вновь убедился в том, что подозревал. Оставался вопрос об его судьбе. Который он и задал.
   "Я бы на вашем месте не торопился. Вы не сможете пробраться отсюда на Киберон. Останется только ждать соединения с основными силами Его Высочества".
   Кристоф был слишком слаб, чтобы демонстрировать свое отчаяние. Тем более, он его не чувствовал. После встречи с Жерве Пюиссаром и Брендой де Сент-Клер ему показалось, будто наконец-то он оказался там, где и должен был находиться. На флагмане графа д'Артуа его явно считали погибшим вместе с остальными. Или, что скорее всего, они даже не знали о постигшей его отряд катастрофе. Что ж, если есть возможность подождать...
   "Насколько хорошо вы обучены военному делу, Monsieur de Lieven?" - спросил его Шаретт.
   Кристоф продиктовал ему почти весь свой послужной список.
   "Вы можете оставаться при отряде. Есть небольшая надежда, что кто-то из тех, с кем вы прибыли, объявится. Я бы ставил на Монтегю", - глаза "генерала королевских армий" вновь зажглись блеском, и он стал напоминать свой собственный портрет.
   "Почему же?"
   "Можете мне поверить", - заговорщицки проговорил Шаретт. - "Он проделывает такие трюки не впервые. Я не удивлюсь, если Жиль скоро вернется к нам".
   "Дай-то Бог", - ответил Кристоф.
   "А пока я прикажу выдать вам одежду", - Шаретт осмотрел своего приятеля с ног до головы. - "Вы наверняка продрогли".
   Барон вынужден был признаться, что так оно и есть. Единственное -- найти подходящие сапоги Кристофу не довелось. Он сам знал, что это невозможно. Сколько он себя помнил, пальцы на левой ноге у него были ощутимо, почти на дюйм длиннее, чем на правой, поэтому обувь ему всю жизнь шили по особой мерке. Но что ж, оставалось только привыкать к обстоятельствам. Он попросил оружие, и ему выдали на выбор несколько ружей отличной британской работы. Кристоф задумался о том, каким образом сюда сумели переправить это оружие. Трофейные, льежские ружья и пистолеты, а также сабли толедской стали здесь тоже были, - неудивительно. Но импортное вооружение явно преобладало. Генерал разъяснил ему: "Мы смогли создать целую сеть контрабанды, но что до решительных действий, то сами видите..."
   "Это уже пол-успеха", - отвечал Кристоф, присматриваясь к отличному морскому ружью ограниченного выпуска -- с клеймом "Sea Service Pattern". Подержал его в руках, примерился. Что же, на первых порах сгодится.
   "Хороший выбор", - похвалил Шаретт. - "Мадемуазель де Сент-Клер его бы одобрила". "Удивительно", - проговорил Кристоф. - "Девица, разбирающаяся в ружьях".
   "Это не простая девушка", - вздохнул генерал. - "И я бы, конечно, предпочел, чтобы она более занималась медицинской службой. Но, как видите. Да и мадемуазель де Сент-Клер ничего и не остается. Она сирота милостью изменников и цареубийц".
   Попрощавшись с генералом, Кристоф снова встретил Жерве, который обеспокоенно всмотрелся в его бледное лицо.
   "Надеюсь, новости не показались вам слишком печальными?" - спросил он.
   Барон пожал плечами.
   "Этого надо было ожидать", - вздохнул он. - "А теперь не обессудьте, я составлю вам компанию".
   "Лошадь мы вам подберем", - сказал Жерве. - "У мадемуазель Бренды целая конюшня".
   "Эта мадемуазель Бренда по известности сравнима с самим Шареттом", - задумался вслух Кристоф. - "Странно, что я доселе о ней ничего не слышал. Но меня удивило одно -- руководитель всех Верных должен бы окружить себя большой свитой. Даже у господина де Траверсе были адъютанты. А Шаретт разговаривал со мной совершенно один. И он даже не заподозрил, кто я".
   Жерве улыбнулся.
   "Неудивительно. Мы все вас запомнили. И было известно, что вы сюда непременно вернетесь. Или вы, или шевалье де Фрежвилль".
   "Но откуда же?.."
   "Если вы останетесь с нами чуть подольше, то быстро узнаете, что у нас отличные каналы связи", - заверил его Пюиссар. - "И мы знаем, как ими пользоваться. В отличие от наших противников".
   Кристоф подумал, что его спутник имеет, бесспорно, гораздо большее значение, чем он прежде ему придавал. Возможно, этот скромный "лекарь" - своеобразный l'Иminence grise (серый кардинал) Шаретта де ля Контри, как часто водится. Поэтому он и обратил внимание на барона, лишь только тот появился в Вандее. Поэтому ему была известна вся расстановка сил.
   Он снова пригляделся к его спутнику. Своими мягкими, но идеально правильными чертами лица, белокурыми кудрями и бледно-голубыми глазами, словно нарисованными на лице акварельной краской, он чем-то напоминал Великого Князя Александра. Если бы тот носил не узкий мундир Семеновского лейб-гвардии полка, а свободную полурясу, подвязанную плетеным кожаным поясом. И волосы бы не пудрил, а отпускал свободно лежать по плечам.
   Внезапная мысль о Великом Князе породила в охваченной начинающейся лихорадкой голове Кристофа воспоминания о тайне, которой обременил его Александр. Она была связана с престолонаследием. Екатерина назначила своего юного обожаемого внука своим прямым наследником в обход не столь юного и совершенно не обожаемого сына. Манифеста Кристоф -- как и другие -- не видел. Но Великий Князь напрямую задал вопрос -- что ему делать, покориться ли воле бабушки или уступить отцу? И он, сын "императорской няньки", верный паж дома Романовых, осмелился порекомендовать ему последнее. А затем нашел себе назначение как можно дальше от Петербурга. Чтобы высочайшая тайна погибла вместе с ним.
   Кристофу внезапно пришло в голову -- так вот почему его с такой охотой отпустили сначала в австрийскую армию, а потом и в Вандею. Убить двух зайцев одним выстрелом -- так, кажется, говорят. Он и пользу принесет, а если не вернется -- так даже лучше. Нет, это уже паранойя... Кристоф почувствовал, что голова у него заболела сильнее, вплоть до головокружения, отвернулся. Что-то теплое потекло из носа. Такое с ним случалось не первый раз. И обычно служило первым признаком начинающейся горячки.
   "У вас кровь", - заметил Жерве, обеспокоенно взглянув на него. - "Главное, не запрокидывайте голову, чтобы в горло не затекло. Возьмите вот" - он порылся в сумке и достал какую-то тряпицу, впрочем, довольно чистую. Кристоф прижал ее к лицу и закрыл глаза. "Я должен умереть", - продолжал он разговор с самим собой. Перед глазами встал посол Воронцов, благословляющий его идти на чужую, по сути, войну, этот Ролле, темный тип, который дал ему поручение забрать деньги для поддержки Белого Дела не где-нибудь, а во Франции, где в случае чего его могли бы отволочь на гильотину при малейшем подозрении на шпионаж, наконец, почему-то Фрежвилль. Кристоф отказывался верить в то, что тот погиб. Возможно, вернулся к сестре. И к Юлии. О Боже, Юлия. Что он про нее только не думал. Как только не клял. Но она, по сути, в том же положении... Как же называется имение госпожи Тома? Сент-Бове? Точно. Сент-Бове.
   "Далеко ли здесь до Сент-Бове?" - спросил он у своего спутника, выбросив окровавленную тряпку.
   "Тридцать лье", - пожал тот плечами. - "Но какая вам в нем надобность? Его недавно заняли республиканцы".
   Кристоф почувствовал, что у него все сжалось внутри.
   "Как заняли?!" - выкрикнул он. - "А что сталось с теми, кто там жил?..."
   "Мы думаем, ушли", - произнес Жерве. - "И, возможно, мадам Тома удастся отбить имение обратно. Мы ждем от нее вестей. Но... откуда вам известно?"
   Кристоф остановил на нем взгляд.
   "Задайте этот вопрос самому себе", - проговорил он тихо. - "У вас же отличные каналы связи".
   Жерве выдавил из себя любезную улыбку, но глаза его были холодны, как лед. Кристоф опять подумал, что, возможно, его приятель недостоин того доверия, которое барон чувствовал к нему. Но вряд ли. Какая выгода ему губить Кристофа? Он -- и эта Бренда - не выудили бы его из морской пучины, а оставили бы помирать. Потом бы сказали, что увы, никого не спасли.
   "Скажите", - вдруг спросил его Жерве. - "Как вы, подданный русской короны, оказались среди свиты Его Высочества? Вы же не наемник?"
   Кристоф усмехнулся. Вряд ли граф д'Артуа может позволить себе такую роскошь, как нанимать подданных других государств для ведения войны. Впрочем, возможно, это и есть причина его неудач. Всюду нужны деньги. А несчастному принцу приходится влезать в долги, чтобы уже выплатить по долгам. И, самое ужасное, никакой поддержки от других держав его дело не получает. Почему же? Действительно ли никто не желает вмешиваться во внутренние дела Франции? Или же все государи так презирают Бурбонов, что не готовы никому из них помогать из принципа. Кристоф уже успел убедиться, сколь много в политике решают личные отношения.
   "Это очень долгая история", - проговорил он. - "Считайте, что я пошел воевать за идею. Если случилось у вас -- может случиться где угодно".
   "В России, однако, революция, если это можно так назвать, всегда свершается сверху", - подумал Кристоф, но вслух этого не сказал. - "Одну фигуру переменяют на другую. Когда восстает чернь, получается один разбой".
   "Боюсь, что так", - вздохнул Жерве. - "А больше всего я опасаюсь того, что революционеры от террора перейдут к тирании. А будущий тиран объявит себя королем. Все к тому и идет".
   "Да. Вспомните Кромвелля", - вдруг сказал Кристоф. Он недавно прочел книгу о Славной революции в Англии. Его единоверцы, протестанты, показались ему крайне отталкивающими людьми. А то, что они творили в Ирландии, его привело в ужас. "И это нас, русских, называют тиранами и зверями", - записал он у себя в дневнике.
   "Вот именно", - Пюиссар посмотрел куда-то вдаль.
   "А как вы пришли в Вандею? Вы из аристократов?" - спросил фон Ливен.
   "Представьте себе, нет", - усмехнулся Жерве. - "Я-то как раз типичный представитель столь прославляемого в Париже третьего сословия. Мой отец был из каноников в Гавре, я тоже хотел пойти по этой стезе, даже прожил пять лет послушником в монастыре на Mont Saint-Michel. Потом родители захотели, чтобы я женился, - изволите ли видеть, я единственный сын - я бросил монахов и поступил в Сорбонну на юридический. Был помолвлен с прекрасной девицей...". Далее он замолчал, потемнев лицом. И так было понятно, что никакой свадьбы не состоялось. Из тактичности Кристоф не стал выспрашивать, что же послужило причиной. В нынешние бурные времена возможно самое трагическое развитие событий.
   "Я был в Париже, когда казнили королеву", - продолжал его спутник, собравшись с духом. - "Как вы знаете, ее ненавидели - якобы из-за того, что была чужестранкой, но покажите нам хоть одну королеву-француженку?; якобы из-за ее расточительности и мотовства в трудные для страны годы, но покажите мне хоть одного экономного монарха. Как бы то ни было, нужно найти виноватого. Она вела себя мужественно. Пример нам всем", - Жерве снял шапку и перекрестился. Кристоф заметил, что он не обмолвился о причинах, которые привели его в Вандею. Религиозность ли? Ужасы террора? Месть за гибель родных и любимых? А, может быть, просто поиски приключений? Как бы то ни было, знать ему было не слишком интересно. Захочет -- сам расскажет. Да и плохое самочувствие вновь дало о себе знать.
   ...Еще спустя полчаса езды они вышли на длинную подъездную аллею, обсаженную липами, впереди которой виднелся господский дом, небольшой и приземистый. Кристофа охватило странное чувство -- на миг ему показалось, что он находится в родимой Ливонии, приезжает на мызу к кузену... Особняк был о двух этажах, выстроен в практичном стиле позапрошлого века, с большими окнами и отсутствием особых украшательств. На фронтоне был намалеван герб -- геральдический лев с высунутым языком держит в руках меч. И девиз: "Deus conservant omnia". Где-то он этот девиз уже читал... "Прямо как у графов Шереметвых", - подумал он, вспомнив гораздо более пышный особняк с белыми колоннами, возвышающийся на Фонтанке, мимо которого он часто проезжал в свою бытность в Петербурге. Знал ли он, что увидит этот девиз совершенно в другой стране?
   Жерве перехватил его взгляд и пояснил:
   "Знаете ли, род де Сент-Клеров ведет начало от норманнов, завоевавших Бретань. И Британию. Это случилось еще в одиннадцатом веке. В роду госпожи де Сент-Клер -- пятнадцать крестоносцев".
"Вот как?" - проговорил Кристоф с несколько натужным интересом. Его удивило, что девушка-стрелок принадлежала к столь древней аристократии. Никаких манер -- одно своеволие. Его матушка бы пришла в ужас, увидев такую невоспитанную молодую особу -- и быстренько бы кинулась прививать ей великосветские манеры. Да и Кристоф впервые встречался с девицей, держащей себя именно так. И дело было даже не в военных навыках -- в Ливонии, да и в России никого не удивишь дамами, участвующими в охоте наравне с мужчинами и обученными искусству выездки и стрельбы. Те девушки и дамы всех сословий и национальностей, которые ему довелось узнать, были либо кокетливы на грани непристойности, либо, напротив, чопорны и застенчивы. Эта бретонка была иной. Совсем иной. Но ему было сложно выразить, в чем же заключалась ее инаковость.
   Встречать их вышла сама госпожа де Сент-Клер, переодевшись в более легкое, светло-голубое платье и уложив волосы. Если бы не веснушки, подумал Кристоф, ее можно было назвать даже хорошенькой -- но не более того. Рядом с ней стояла высокая важная женщина в бретонском чепце, которую она представила как "матушку Люси", некоего горбатого старика - "отца Клери", и сама подала Кристофу руку -- на мужской манер, довольно твердо пожав ее.
   "Добро пожаловать в мою скромную обитель", -проговорила Бренда. - "Точнее, она теперь не совсем моя".
   Внутри было темно, несмотря на ясный летний полдень. Длинные шторы из выцветшего зеленоватого бархата мешали свету проникнуть в гостиную. Было холодно, как в погребе -- или Кристофу так показалось из-за лихорадки? Он не мог этого понять.
   Стол был уже накрыт, кушанье оказалось самым простым и скромным, - моченый горох с местным мягким сыром. Кристоф, правда, совсем не чувствовал желание утолить голод, несмотря на то, что последний раз ел еще вчера. Прежде чем приступить к трапезе, отец Клери произнес молитву на латыни, и все ее подхватили, как один человек. Кристоф знал только начальную фразу и продолжил про себя по-немецки. Сколько лет он не произносил благодарственных молитв? Однако, из уважения к хозяйке, он съел пару ложек. Они произнесли тост: "За здравие Государя!", выпили. Кристоф счел вино совсем не дурным.
   "Такое у нас скромное угощение", - заговорила Бренда. - "А теперь, как я думаю, нам самое время познакомиться поближе".
   "Как так получилось", - спросил Кристоф. - "Что ваши таланты в части стрельбы восхищают самого господина де Шаретта?"
   "О, это долгая история", - прервал его Клери. - "И, прежде чем рассказывать, вам надобно самому убедиться в этом. А что умеете вы?"
   Кристоф упомянул, что его тоже хвалили за умение стрелять.
   "Но я офицер", - добавил он извинительно. - "В бою мы орудуем только холодным оружием".
   "У нас, похоже, нет офицеров", - откликнулся Жерве.
   "Иначе мне бы здесь не было места", - продолжила Бренда.
   "Как и мне", - вздохнул Пюиссар.
   Кристофу захотелось спросить у него, почему же так, но тот предложил выпить за усопших нынешней ночью. Каждый по кругу перечислял имена: "Де Биллон... Агно... Эсти... папаша Орин..." - а отец Клари добавлял: "Te Deum. Amen". Кристоф хотел было вставить: "Шевалье де Фрежвилль", но осекся. Бренда посмотрела на него внимательно и проговорила тихо: "Живых за упокой не поминают". В глазах ее, карих, матовых, как стекло кубка, из которого она пила, отражались алые искры свечи. Откуда она знала, что Шарль-Луи жив? Кристоф в данный момент был склонен поверить в мистику. Он извинился за неловкость и проговорил: "Спасибо, что поправили меня, мадемуазель. А то так бы я помянул и моего приятеля Монтегю -- по вине которого я здесь с вами и оказался. Господин де Шаретт уверен, что скоро увидится с ним. За его здоровье!"
   Они еще раз выпили. Кристоф заметил, что вино, сладковатое на вкус, действует на него странно -- вместо привычного звона в голове он ощущает некую ясность. Боли и жжение в груди и голове куда-то отступили. Он наконец-то согрелся. "Не вино, а какое-то целебное зелье", - подумал он. - "Любопытно, что в него добавляют".
   Разговор продолжался вокруг политических и военных новостей. Кристоф сказал, что они все надеются на удачное взятие штурмом Киберона.
   "Я удивлена, почему Англия давно не устроила якобинцам морское сражение", - проговорила Бренда. - "У них же все возможности для этого есть".
   "Англия не столь богата и могущественна, как мы привыкли считать", - ответил за Кристофа Жерве.
   "Но почему же граф д'Артуа нашел укрытие у них? А, например, не в России?" - девушка посмотрела на Кристофа очень внимательно.
   Ему было не впервые встречать особу прекрасного пола, столь вольно рассуждающую о политике. Похоже, это начало входить в моду. Тем более, неудивительно -- мадемуазель Бренда политику, можно сказать, делала своими руками. В числе всех прочих. Но он решил пошутить:
   "Потому что при минус двадцати градусах и вечной мерзлоте планировать отвоевание трона не так-то приятно!"
   Все рассмеялись.
   "Вы бывали в России, Monsieur Christophe?" - спросила Бренда.
   "Я там родился и прожил двадцать лет жизни".
   "Но...", - она на миг замолчала, думая, как лучше и любезнее его расспросить. От Кристофа не укрылось, что во время разговора с ним девица старается на него не смотреть. Вся ее свобода речей и манер была несколько напоказ, натужной. Она явно не привыкла к такому поведению. Да и вообще к светским разговорам, к обществу мужчин, не являющихся ее боевыми товарищами.
   "Хотите сказать, у меня не русское имя? Об этом все спрашивают, и я уже привык отвечать. Не буду утруждать вас долгим экскурсом в историю и собственную родословную, отвечу -- земли, откуда происходят мои предки, достались России по праву сильного восемьдесят лет тому назад. А вместе с землями -- и народ".
   "Это обычная история и в здешних местах", - проговорил отец Клери. - "Все древние народы здесь перемешались. Но не дай Господь вам назвать бретонцев французами".
   "Не приведи Господь назвать Baltische русскими", - подумал Кристоф. - "Собственно, я против этого ничего не имею, но вот Mutterchen уже смертельно обидится. Как и многие из нашей родни".
   "Собственно, ничего удивительного в том, что именно мы несем знамя Белого движения, нет", - сказал Жерве. - "Мы всегда были особенными. Не действовали по указке Парижа, в отличие от других провинций. Когда якобинцы стали рушить наши святыни, убивать наших людей -- пришлось взяться за оружие".
   "Я боюсь только одного", - добавила Бренда. - "Когда якобинцы победят, нас сотрут с лица земли. За неверность".
   Кристоф заметил, что она сказала "когда победят". Вместо "если победят". Похоже, им уже сложно было поверить в победу.
   "Мы беднее других", - помолчав, сказал отец Клери. - "Как там говорится - "Бедняки всегда держатся за то немногое, что имеют"? Вот и мы так же. У нас никогда не было богатеев-дворян, которых так ненавидят якобинцы. Все жили трудами рук своих. Когда наших братьев-аристократов, людей веры начали убивать, неудивительно, что за оружие схватились и те, кому по их положению следовало бы присоединяться к якобинцам".
   "Гнев народа -- гнев Божий", - проговорил Жерве. - "Они уже прочувствовали это на себе".
   Беседа потом приняла другой оборот -- заговорили о видах на урожай, и Кристоф узнал, что, оказывается, все боевые действия приостанавливаются во времена крестьянской страды: война войной, а сенокос и жатву никто не отменял.
   "В том-то и проблема", - заметил Кристоф вслух. - "Здесь была бы нужна профессиональная армия".
   "Мы пытались ее собрать", - развел руками Жерве. - "Но, как видите, людей крайне мало. Очень много кто эмигрировал. Есть и такие, кто теперь поднимает оружие против нас. К тому же, неудачи последних лет очень нас дискредитировали. Кто захочет сражаться за проигравших? Да и общественное мнение не на нашей стороне".
   Барону оставалось только внутренне клясть графа д'Артуа. Да и вообще всю семейку Бурбонов. Он не понимал, как они, имея поддержку всей Европы, так бездарно растрачивают предоставившиеся ему шансы. Если бы не настойчивость господина де Пюизе, "Мсье" - граф д'Артуа -- и носу бы не показывал из Британии. И не стоило отрицать, что малейшие неудачи заставят отказаться от плана. То, что случилось с самим Кристофом и его товарищами, наверняка вогнало Его Высочество в крайнее уныние. Если осада Киберона уже идет, то вряд ли стоит ждать радужных новостей о победе, или хотя бы о славном сражении, пусть и закончившимся поражением. Вслух, естественно, свои мысли он высказывать не стал -- в этих обстоятельствах они могут показаться ну уж очень крамольными.
   "Но граф готов выступить за верный ему народ", - бросил он мало значащую фразу.
   "Эх, mon cher, народу-то почти не осталось", - произнес Жерве. - "Страна жива тогда, когда по ней ходят люди. Здесь же..."
   Он пожал плечами.
   "Бросьте, господин де Пюиссар, у нас всегда было не так чтобы уж сильно многолюдно", - проговорила Бренда с прежней бравадой в голосе.
   "А теперь никого не осталось", - подхватил отец Клери. - "Когда у меня не осталось паствы, пришлось искать ее. И я нашел".
   "Да, без вас бы мы как без рук", - сказал Жерве. - "Вообразите себе, m-r Christophe, на двести человек отряда -- ни одного духовного лица! Как причащать, благословлять, провожать в последний путь? Поэтому наш преподобный отец выбивается из сил, хоть и не участвует в активных действиях".
   "Это неправда!" - перебила его Бренда. - "Участвует".
   "Но иногда", - поправил ее священник. - "Очень иногда, прямо так скажу. А вы не католик ли, молодой человек?"
   "Я еретик", - признался шуточно Кристоф. Пара бокалов хмельного напитка, вылечив его от недомогания, начала действовать так, как и положено вину. Увидев ужас в глазах всех собравшихся, поспешил добавить:
   "То есть, лютеранин".
   Отец Клери опечалился.
   "Очень жаль", - вздохнул он. - "Так мне вас и не благословить, и не причастить..."
   "И не отпеть", - добавил барон про себя. В самом деле, что бы они сделали с его телом, опоздай на пару десятков минут? Тела других, правоверных французов-католиков, они наверняка проводят в вечный путь со всеми почестями. И всеми положенными молитвами.
   "Впрочем, Бог един для тех, кто от Него не отрекается", - примиряюще проговорил священник. - "Возможно, в Ватикане меня за это не погладили бы по голове, но здесь никто не спросит".
   Слова этого священника запали ему в душу. Как и многое из того, что было сказано сегодня. И когда все постепенно разошлись спать, и он занял маленькую комнатку, служившую, как сказала госпожа де Сент-Клер, детской ее братьев, у него оставалось время поразмыслить над сказанным. Несмотря на полную неопределенность своей участи, Кристоф отчего-то понимал: он у друзей. И он с ними останется столько, сколько ему будет позволено. Наверное, даже не станет искать возможности отправиться обратно в Лондон. Потом его мысли переключились на людей, которых увидел. Подумалось ему внезапно -- почему у него никогда не было такого брата, как Жерве? Почему все те пасторы, с которыми он в своей жизни разговаривал, ничем не напоминали отца Клери? Почему, наконец, те дамы и девицы, которых он знал в качестве родственниц и любовниц, ничем не напоминают мадемуазель Бренду? Те, его ближние, ставшие дальними, казались ему теперь страшными лицемерами, людьми без сердца, скованными своими убеждениями, заповедями, традициями и воспитанием. Да он и сам, если честно, был таков -- от осинки не родятся апельсинки. Возможно, если он разделит с этими шуанами участь, то сможет измениться.
   На новом месте его взяла бессонница. К тому же, было слишком тихо. И только крики сов слышались во тьме леса. Последнее, что он подумал, перед тем как заснуть -- а ведь шуаны сообщаются друг с другом, имитируя звуки пернатых хищников... Люди ночи. Перед глазами вновь пронесся образ необычной девушки, с которой он познакомился. Ее смелость в речах -- и внезапная застенчивость, мешающая взглянуть ему в лицо. Ее рыже-каштановые кудрявые волосы, матовые карие глаза, светлая кожа, поцелованная солнцем, вся ее миниатюрность. Что в ней отличает ее от его собственных сестер, например? Он внезапно понял, что именно. Бренда обращалась с мужчинами как с равными себе, не считая их кем-то особенным. Девушки того круга, в котором он вырос, с малолетства привыкали к тому, что мужчины -- даже их братья и отцы -- пришельцы из иного мира, от которых можно было ожидать всяческой беды. Отсюда и опущенные долу ресницы, и молчание в разговоре, и поддакивание мужчинам. Мадемуазель де Сент-Клер чудесным образом была лишена "женского воспитания". И, надо признаться, к лучшему... С этой мыслью он, наконец-то, сдался на милость сна.
  
   CR (1822 г.)
   Мои воспоминания подходят к той черте, которой я и страшился. Поначалу я вообще решил выпустить события лета и осени 1795 года -- и сразу перейти к тому, что случилось со мной после. Но эти несколько месяцев, когда почти никто не знал, где я нахожусь и что делаю, стали для меня очень важными. Они заставили по-другому взглянуть на себя и на окружающих. И, с другой стороны, я мало кому мог рассказать об них. Только граф Павел Строганов знал. Но он уже более десяти лет как в могиле.
   ...Тогда, в 1805-м, мы с ним сидели и вспоминали былое. Меня тогда все считали противником "Тайного комитета", одним из "немцев-интриганов" из партии вдовствующей императрицы, которая противостояла партии Государя. Несмотря на мои заверения в том, что я ни к каким партиям не принадлежу, мои родственные связи говорили сами за себя. Тем удивительнее было для "Попо" Строганова увидеть написанный мною в свободное время проект по освобождению России от рабства. И по поводу просвещения юношества. Последнее меня начало волновать, потому что я поражался невежеству молодых людей, которых назначали моими адъютантами -- казалось, почти все они были уверены, что Земля плоская, а гром -- это гнев Божий. Да я и сам многого не знал, из-за краткости и поверхностности своего формального образования. Вторая причина - у меня на то время уже родились дочь и сын, поэтому тема будущих поколений была для меня животрепещущей, несмотря на то, что мои дети были еще сущими младенцами.
   В то время вообще много говорили о будущем. О том, что его куют уже сегодня. Что скоро все-все будет иным. Мы, ровесники Государя, были полны самых благих намерений. Каждый хотел внести свою лепту. Но Буанапарте с его неумеренными планами помешал многому осуществиться. Мы ввязались в войну -- и после этого остальное стало неважно. А когда войну выиграли -- на то понадобилось долгих 10 лет -- оказалось слишком поздно что-то менять.
   Так вот, Строганов и Новосильцев принимали меня тогда. Помню, у них был неплохой стол. Кузен Попо уже тогда славился своей любовью к выпивке и сытной еде, поэтому, получив свое, потерял всякую охоту разговаривать с нами и удалился.
   И я остался один. И мы выпили на брудершафт. Потом стали признаваться друг другу в том, что никому не говорили.
   "Они", - Попо указал своей рукой куда-то наверх. - "Нет, вы. Точно, вы полагаете, будто я разгуливаю во фригийском колпаке... О Боже, как я ненавижу, когда мне припоминают эти годы. А ничего-то особо и не было. Одна молодая глупость..."
   И он рассказал о своей глупости. О Теруань де Мерикур. О своих друзьях-якобинцах. О своих пятнадцати годах. Как его звали мсье Очером -- в честь уральского завода, одного из многочисленных, принадлежащих его деду. Как багровы были закаты над зубчатыми крышами Парижа. О людях, вдохновленных делом борьбы, подхваченных жарким ветром перемен. И каким пламенем горело его сердце.
   Потом он зарыдал.
   В те годы люди вообще куда меньше стеснялись выражать свои чувства. Сейчас над сентиментализмом начинают посмеиваться, искренних эмоций -- стыдиться. Не то что тогда.
   Я разучился плакать в двадцать два года. Но мой взор выразил такое отчаяние, что Поль Строганов понял -- у меня тоже есть что рассказать.
   И я начал. О шуанах. О Фрежвилле. О Юлии (не называя ее имени). О своих двадцати годах. О том, как меня звали мсье Анри -- кому-то взбрело в голову, что я выживший и укрывшийся за морем Ларошжаклен, а мы с ним, ко всему прочему, отчасти тезки. О том, какие длинные закаты стояли над яблочными садами близ Этлеза. О том, как я видел, как занялся пламенем дом, в котором, как я думал, должна была укрыться некогда любимая мною женщина, беременная моим ребенком. Об обездоленных людях, которых якобинцы -- бывшие строгановские друзья-приятели - расстреливали один за другим, заставляя перед этим своими руками рыть могилы. О Жерве Пюиссаре, лекаре и нотариусе-недоучке из Гавра. Об отце Клери, лучшем из "папистов". Наконец, о мадемуазель де Сент-Клер. О том, как я ее любил. О том, как я чуть было не расстался с жизнью ради нее.
   Строганов слушал, раскрыв рот. Кажется, даже его кузен Никки протрезвел достаточно, чтобы внимать моему рассказу.
   "Я про вас... тебя бы никогда не подумал, Христофор", - произнес он ошеломленно.
   "Ты думал, что все, что бывало в моей жизни -- плац-парады в Гатчине?" - не без сарказма откликнулся я.
   По выражению его голубых, несколько наивных глаз я понял, что да, он так и думал.
   "А... хм, это?" - он показал на свою щеку. - "Там тебя так зацепило?"
   "Это от персидской шашки. Когда брали Дербент", - усмехнулся я. - "Твои давешние приятели предпочитали пускать в расход на месте, не утруждая себя лишними усилиями".
   Он пропустил мою язвительную ремарку мимо ушей -- думаю, намеренно. Ругаться из-за того, что во время оно мы исповедовали разные идеи было бы глупо. Тем более, Поль мог осуществить мои проекты. Ему легче было это сделать. Мне пришлось бы слишком долго объяснять разным, не имеющим отношения к реформам людям о том, зачем мне все это. Государю напрямую я тоже подавать проект не хотел. Тем более, мне интересно было послушать мнение тех, кто разбирался в вопросах землепашцев -- вольных ли, порабощенных ли, неважно -- уже несколько лет.
   "А что, что сталось с твоей любимой, Кристоф?" - спросил вдруг Новосильцев по-немецки. Абсолютно трезвым голосом, что характерно.
   Со мной в свете никто не разговаривал по-немецки. И слово "liebe", Боже мой, я никогда так не называл Бренду. Не имел права.
   "Что с ней сталось?" - повторил я. - "Не знаю. Она в Шотландии".
   Я не стал спрашивать Поля про Теруэнь. Так как знал, чем она кончила -- сошла с ума в тюрьме. Cette histoire est trХs tragique.
   А чья история не трагична?.. Я даже не знал на тот момент, что сделалось с мадемуазель де Сент-Клер. Граф Воронцов, обосновавшись в Британии, якобы навел какие-то справки. Из них я знал, что Бренда жива. Остальных подробностей он не сообщал. Да я и не просил. Сейчас уже смысла не было. В моей судьбе все решилось иначе. Совсем иначе. Другая женщина была рядом со мной. Чем-то похожая, правда. Но все равно иная. И дай-то Бог, чтобы она осталась со мной до конца дней.
   Но буду верен порядку мемуаров, не забегая сильно вперед.
   Во время неудачной нашей вылазки на бретонский берег Пюиссар выловил меня из вод морских и откачал, а все прочие его товарищи поделились со мной одеждой, пищей и оружием, и я встретил самого знаменитого Шаретта-де-ля-Контри - вот великий человек, я его прощальные слова я попросил выгравировать на обратной стороне моего сапфирового перстня: "Пока не закрою глаз, стреляйте в сердце". Другое его изречение: Combatu souvent, battu parfois, abattu jamais -- кажется мне пошлым и трескучим, оно предназначено для таких, как мои восторженные сыновья, а я, признаться, немного вышел из того возраста, когда подобное хочется начертать кровью на груди.
   Тогда же я был представлен мадемуазель Бренде де Сент-Клер. Она заведовала медицинской службой и периодически отстреливала врагов из засады. Нет, я не был потрясен ее красотой, коей не имелось. Да и ее остроумие не показалось таким уж отточенным. Манеры же этой девицы первоначально приводили меня в ужас, смешанный с удивлением. Она дворянка, из древнего рода, а ведет себя как хуторской мальчишка: громко визжит и хлопает в ладоши от радости, делает резкие заявления, подает первой руку мужчине. Наконец, ей совершенно все равно, что ее молочно-белая кожа густо усеяна веснушками, впрочем, не так уж сильно ее портившими, на ногах грубые сабо, руки все в цыпках. Прислуживала ей одна только женщина, матушка Мадлен, которая в основном была занята на кухне. Неудивительно, что стиркой, уборкой и всем прочим девушке приходилось заниматься самостоятельно.
   Когда же мое отношение к ней переменилось? С тех пор, как я заметил, что она никогда не старается смотреть мне в глаза, не обращается ко мне напрямую и даже старается как-то более церемонно держать себя. При этом она не давала мне авансов, а я тщательно не замечал, что она демонстрирует все признаки первой влюбленности. Которую я на тот момент разделить не мог. И дело было не в том, что Бренда меня отталкивала. Мои мысли часто возвращались к Сент-Бове, где находилась госпожа Тома, возможно, ее брат Шарль-Луи, которого я потерял, и, что самое главное, Юлия. Хотя я и старался забыть ее, она мне снилась чуть ли не каждую ночь, и сны эти были, в основном, тревожными, а не сладострастными. Когда от Пюиссара я узнал, что имение взяли якобинцы, то вообразил себе, словно моя бывшая возлюбленная в плену у этих тварей и претерпевает всяческие бедствия от них. И мои кошмары, в котором она протягивала мне свои бледные руки из мрачной темницы, только укрепляли меня в нехороших предчувствиях -- и в решимости. Мне захотелось собрать шуанов и взять Сент-Бове. Более того, меня дико возмущало, почему они не приходят на помощь женщине, а Шаретт, образец подлинного рыцаря Франции, с такой неохотой выслушивает мои планы.
   "Мой друг", - спросил меня тогда Пюиссар в своей обычной вкрадчивой манере. - "Почему вы так настаиваете на Сент-Бове? Вы были готовы поссориться с генералом".
   Я выложил ему все. Оказалось, что госпожа Тома знакома ему.
   "Только вы, Monsieur Christophe, меня удивили. Вы говорите, ее брат -- какая-то большая шишка среди якобинцев. Насколько помню, у нее только один брат. Шарль-Луи. Я уверен, вы с кем-то ее перепутали".
   Тут бы мне насторожиться, но я был слишком поглощен тревогой за Юлию, чтобы придать его замечанию хоть какое-нибудь значение.
   "Возможно и перепутал. А, возможно, мой друг настолько ловок, что смог пустить о себе соответствующий слух", - признал я.
   Пюиссар только лишь недоверчиво пожал плечами.
   "Я бы не назвал это ловкостью", - ответил он. - "Скорее, глупостью. Такие слухи грозят ему двойной опасностью -- от нас и от якобинцев. Да и сестру его ставят в неловкое положение. Но почему вы так уверены, что ваша belle dame sans reproche осталась с мадам Тома? Судя по вашим рассказам, она могла бы укрыться где угодно".
   Пришлось мне упомянуть, что она сейчас вряд ли в том положении, чтобы рисковать. Его, кажется, впечатлил этот факт.
   "Что же ее муж за зверь? Северный варвар!" - прицокнул он языком. - "Не пускать мать к детям! Гнать прочь от себя хрупкую женщину!"
   В глубине души я испытывал некую солидарность с Акселем фон Крюденером и был уверен, что на его месте я бы поступил ровно так же.
   "Как бы то ни было, я собираюсь ее спасти. И если Шаретт мне никого не выделит, я попробую сделать это в одиночестве".
   "Совершенно невозможно!" - воскликнул Жерве в ужасе. - "Если там якобинцы, то никак не менее двадцати человек. Все хорошо вооружены. Взятые ими дома они превращают в своеобразные крепости. Как вы прорветесь -- ума не приложу".
   "Вы же шуан; Должны бы знать, как оно делается", - усмехнулся я. - "Ночью, тихонько..."
   "Ночью? Ночью все охраняется намного тщательнее".
   "Точно", - я вспомнил нашу с Монтегю и Фрежвиллем вылазку и свои сомнения по поводу того, что ее следует предпринимать ночью. Но если я буду действовать один, то мне обмануть охранников будет сподручнее.
   "Вы даже не знаете, там ли они!" - продолжал убеждать меня Жерве. - "Я все же полагаю, что им удалось уйти".
   "А у вас есть тому доказательства?"
   "Вы плохо ее знаете", - усмехнулся он. - "У Элоизы девять жизней. Как у кошки".
   Мое коронное упрямство, за которое мне столько раз доставалось, начиная с младенчества и заканчивая своими сорока восемью годами, оставлять меня не спешило. Я уже принял решение, что отправлюсь в Сент-Бове -- один или во главе отряда -- неважно. Никто меня не мог переубедить в ином. Только если бы меня связали, подобно опасному безумцу.
   "Мы все равно собирались наступать в этом направлении", - вынул свой финальный козырь Жерве. - "Подождите две недели..."
   Слово "подождите" стало для меня ненавистным за долгие месяцы сидения в Хартленде вместе со всей королевской свитой. Я ничего не сказал, но, как видно, в моем лице отразилось бешенство. Пюиссар понял, что имеет дело с опасным безумцем, и покинул меня, махнув рукой.
   Я решил не медлить, а совершить вылазку этой же ночью. Подготовил пистолеты, заправил их за пояс, подготовил коня. Надо сказать, мне поначалу тяжело было обходиться без слуги, оставшегося на флагмане и, наверное, оплакивавшего меня в эту минуту горючими слезами. Но постепенно я приучился -- точнее, вспомнил -- как следить за собственным имуществом. Которого почти что и не осталось.
   Пока я собирался, в дверь постучали -- тихо и деликатно, я даже не сразу и расслышал. "Кто там?" - спросил я, раздраженный тем, что меня отвлекают. "Это я, Бренда", - проговорила девушка.
   Снова привычно хмыкнув над наивностью этой девицы -- она разве не знает, что компроментирует себя, являясь к молодому человеку в спальню? - я с неохотой открыл ей, думая, что она пришла меня переубеждать от рокового шага. И первые ее слова подтвердили мои подозрения:
   "Я слышала, вы собираетесь в Сент-Бове..."
   "Да, милая мадемуазель", - раздраженно сказал я. - "Именно туда я и собираюсь".
   "Я поеду с вами", - быстро проговорила она, не оставляя мне времени возразить. Я был настолько поражен ее предложением, что уставился на девушку откровенно, разглядывая ее как опасную безумицу. И разглядел, насколько же пунцовы ее щеки. Она дрожала как в лихорадке. Я не знаю, что на меня нашло, но я согласился.
   "Вы, надеюсь, знаете, зачем я туда отправляюсь?" - почему-то спросил я.
   "Жерве мне рассказал", - тихо проговорила Бренда, снова пряча глаза. - "Мадам Тома отличная. Я, как узнала, что она там, так сама хотела..."
   "Конечно, я надеялся на то, что мне дадут хоть кого-то".
   "Люди будут. А мы пока разведаем, что там творится", - Бренда перевела глаза на пистолеты, оценивая их. - "Я сама ненавижу промедления".
   Я подумал, что взять с собой девушку -- не такая уж плохая идея. Тем более, она боец и медик. Если кому-то из пленниц понадобится помощь, то она с ее санитарной сумкой будет как нельзя кстати. Но мое сознание по-прежнему противилось самой идее сражаться рядом с женщиной. Я не видел мадемуазель де Сент-Клер в бою и мне было сложно представить, что она умеет то же самое, что и я. Я был уверен, что Бренда быстро окажется в опасности, и придется спасать еще и ее, впридачу к Юлии и госпоже Тома, которые, как я надеялся, еще живы и находятся в Сент-Бове. Мадемуазель де Сент-Клер же еще, по сути, ребенок. Которого научили метко стрелять. Отбиться кулаками не сможет. Ей же шею, как цыпленку, свернут -- и все. Думая обо всем этом, я почувствовал, как некое трогательное чувство проникает в мое сердце. Девушка доходила ростом мне до груди, ее талию я бы мог обхватить двумя ладонями, а руки ее были тонкие, как веточки. Сложно представить, как она с ружьем-то управляется?
   "Не сомневайтесь", - проговорила Бренда, очевидно, поняв, о чем я размышляю. - "Я за себя могу постоять".
   Она сказала это с такой уверенностью, что я понял -- Бренда тоже упряма, как и я, отказывать ей бесполезно -- поступит по-своему. Отчего-то я спросил:
   "А вы случайно не в мае родились?"
   "Нет", - проговорила она, заметно удивившись. - "В октябре. А почему вы спрашиваете?".
   Я пожал плечами.
   "А вас в детстве не наказывали за то, что вы постоянно все делаете по-своему?"
   "О, постоянно", - подхватила Бренда. - "Сколько Мадлен на меня розог извела, а уж мама..."
   При слове "мама" она как-то странно замерла. Лицо ее, такое оживленное и милое, вдруг заледенело, даже глаза, казалось, выцвели, из карих превратившись в тускло-серые. Я вспомнил, что она сирота. Шаретт в одном из разговоров упоминал, что ее родители погибли от рук якобинцев. Мне стало отчего-то стыдно. И я не знал, как сгладить эту неловкость, поэтому перевел разговор на другое.
"Нам нужно запрячь коней и погрузить на них весь наш арсенал", - проговорил я быстро, поминутно оглядываясь на нее и заправляя за пояс пистолеты. - "Желательно сделать это незаметно. И вернуться нам нужно перед рассветом. Чтобы никто не спохватился".
   "Я позаботилась о конях", - отвечала девушка.
   "Когда же вы успели?"
   "Еще днем", - она снова покраснела и спрятала от меня глаза, из чего я сделал вывод, что она каким-то образом подслушала мой разговор с Жерве Пюиссаром.
   Я оглядел ее. Она была одета в темно-серое платье, на плечах крест-накрест перекинута шаль.
   "Вам бы переодеться... Во что-то более подходящее. Все же двадцать миль в седле туда и обратно..."
   Я еще подумал, что для девушки такой путь окажется довольно тяжелым. По сути, кавалерийский марш-бросок, потом еще сражение -- но в уме я надеялся на то, чтобы оно не состоялось. Сначала имело смысл проверить, там ли мадам Тома и Юлия. И сколько якобинцев охраняет Сент-Бове. Возможно, потом мне удастся убедить всех остальных, что игра стоит свеч и можно будет дать решительное сражение. Понятно, меня шуаны особо не знали, и, надо полагать, мне не до конца доверяли. Если у меня будет соратница, которая пользуется здесь определенным авторитетом, то шансы на успех моего предприятия определенно повысятся.
   "Не беспокойтесь", - произнесла Бренда. - "Так будет даже лучше".
   "Вы взяли хоть что-нибудь с собой?"
   Она улыбнулась и распахнула свой платок, завязанный узлом на груди.
   Под шалью у нее скрывалось уже знакомое мне ружье. Охотничье, заряженное крупной дробью. И еще шпага. Старого образца, укороченная, больше церемониальная, чем боевая.
   "Вы умеете фехтовать?" - уточнил я.
   Бренда пожала плечами. Очевидно, захватила для уверенности в себе. Собственно, такое оружие только на это и годилось. Я был не уверен, что оно не развалится после первой же атаки, к вящему смеху противника.
   "Надеюсь, оно нам не понадобится", - отвечал я.
   Приготовившись, мы спустились по черной лестнице. Бренда вела меня какими-то закоулками -- в ее не сказать чтобы очень уж большом доме было немало входов и выходов. Очутившись на улице, я глянул в небо. Хорошо, что сейчас новолуние. Темно, ничего не видно. Мы вошли в конюшню и вывели лошадей. Мне досталась довольно нервная кобыла, так и норовившая меня укусить, но моя спутница погладила ее, сказала что-то тихо -- я даже не понял, на каком языке, но это явно был не французский -- и та мигом посмирнела и подпустила меня к себе.
   Чтобы не привлекать к себе излишнего внимания, мы вывели лошадей с поклажей в поводу по мягкой траве запущенного сада. Когда окна дома Сент-Клеров скрылись из виду под темными ширмами листвы, мы оседлали своих коней, дали шпоры и помчались по дороге в Сент-Бове. В воздухе стояла тягостная духота, тучи ходили по небу, становилось темнее, чем когда-либо. Темнота, впрочем, никого не останавливала. Я еле замечал мадемуазель Бренду. На вороном коне, в черном плаще, она совсем сливалась с окружающим миром. Спутница моя держалась чуть позади меня, стараясь сильно не отставать, но я поминутно оглядывался, чтобы убедиться -- она до сих пор со мной. Несмотря на то, что я освещал дорогу впереди себя факелом, увидеть, что творится вокруг, было сложно. Иногда казалось, что лес везде одинаков, мы заблудились и ходим кругами. Когда лес, наконец, кончился и пошла проселочная дорога, я вздохнул с неким облегчением, хотя шансы встретить дозор были велики. Наконец, я увидел ориентир -- высокую церковь на холме, в которой, как я понял, произошла моя первая встреча с Юлией во Франции. Я помнил, что чуть поодаль должен быть господский дом.
   Мы въехали в деревню, уже знакомую мне. Но вместо домов я увидел пепелища. В воздухе чувствовался неприятный запах дыма. Бренда чуть вскрикнула. Я обернулся, освещая путь впереди себя. Сначала не понял, чего она так испугалась и даже подосадовал на то, что согласился ее взять с собой -- эдак она от каждого шороха будет падать в обморок, и нас быстро раскусят. Я увидел только какие-то белые тряпки, валяющиеся на чудом сохранившемся в пожаре крыльце. "Что такое?" - с неудовольствием спросил я. "Там... Mon Dieu, не могу, не могу...", - говорила девушка. Она спрятала свое лицо в гриву коня, и, вглядевшись в то, что я принял за груду старого тряпья, я понял, чего она та испугалась. Мне и самому стало не по себе от этого зрелища.
   Девушка, еще сама ребенок, лежала ничком, обнимая мальчишку лет пяти. Помочь мы им давно уже ничем не могли. Лица их были жестоко обуглены, платье на спине у девушки истлело, но руки продолжали обнимать мертвого ребенка. Увиденное меня потрясло. Я чуть было не выронил из рук факел. И до сих пор эта картина, эта "Вандейская Мадонна", стоит перед глазами, хотя я повидал искалеченных тел поболее, чем иные чернил.
   Но одно дело, когда видишь мертвых на поле сражения, где все сошлись с одной целью -- поубивать друг друга и тем решить участь своих держав и правящих династий. Другое дело -- видеть людей, которые не должны были так умереть. Женщин и детей, мирных жителей, ставших жертвами слепой ярости неприятелей. Я проговорил: "Не смотрите, едем дальше", дал шпоры лошади и намертво вцепился в поводья. Мое беспокойство стало еще более ощутимым -- что же я увижу на месте манора Сент-Бове? Я слышал, что Бренда продолжала всхлипывать украдкой, и вместо злости на нее я ощутил какую-то жалость. Интересно, впервые ли она видит такие зрелища. Дав ей поравняться со мной, я спросил ее об этом. Она посмотрела на меня как-то странно. На ее лице присутствовало то же самое выражение, что и давеча, когда я упомянул о ее матери -- застывшее, как маска, ледяное. Я понял, что она не просто лишилась родителей по милости "новых властей" -- она присутствовала при их гибели. И эта гибель была ужасной.
   Слава Богу, эта девушка с ребенком оказались единственными, кто не успел убежать. Или кого не расстреляли. Больше мы от таких зрений были избавлены. Но меня начало беспокоить состояние моей спутницы. Миновав холм, я предложил спешиться, и она сделала это покорно. Мы надели на коней шоры, привязали пастись на сельском кладбище, запалили факелы и пошли вперед. Я начал думать, что к активным действиям прибегать еще не время. Если якобинцы начали с деревни и не тронули господский дом, что им помешает при малейшей провокации продолжить начатое? Но, с другой стороны, я боялся, что мы не успеем, и участь дам, которых мы собирались спасать, уже решена.
   Мы миновали холм, и, спустившись, вышли к подъездной аллее. Особняк был цел -- и ни одного окна в нем не светилось. Скрываясь между деревьев, погасив факелы, мы пошли в обход. Чем быстрее мы приближались к нему, тем больше я убеждался -- в нем уже никто не живет. Стекла из окон были выбиты, двери нараспашку. Следов копоти я, к счастью, не заметил.
   "Когда они успели?" - спросила Бренда.
   "Для таких дел много времени не требуется", - приложив палец к губам, я призвал ее к молчанию. Такая мертвая тишина и темнота мне совсем не нравились. Я был готов к тому, что дом охраняют вооруженные до зубов противники. Но вот такое... Они точно погибли. Если им не удалось уйти раньше. Неизвестность была мучительной, и я решил положить ей конец.
   Внезапно спутница дернула меня за рукав, показав на противоположный конец аллеи. Там, вдалеке, шагов в трехсот от нас, виделось какое-то движение. Мы затаились за деревом, стараясь не выдавать себя. Я нащупал рукоять пистолета, пусть и знал, что с такого расстояния стрельба бесполезна. Впрочем, и мы могли чувствовать себя в безопасности. Тучи продолжали сгущаться, послышалось далекое ворчание грома. Пот тек с меня ручьем, я сбросил свою куртку, оставшись в рубашке.
   Впереди зажглись факелы, и на фоне выкрашенной в желтоватый цвет стены особняка показались две тени. Оттуда, откуда мы находились, было непросто разглядеть, кто они. Я понял, что они принадлежали мужчинам с обнаженными головами, в сапогах для верховой езды -- слышалось бряцание шпор, заглушаемое стрекотом цикад. Мы продолжили наблюдать. Помедлив около дома, один из них, передав факел своему спутнику, подтянулся и впрыгнул в окно правого флигеля. Я услышал звон стекла -- похоже, не все оно до конца разбилось, приглушенную ругань на местном диалекте. Второй, чуть помедлив, ушел за угол и тоже пропал из нашего зрения.
   Мы с Брендой переглянулись. Она предложила последовать за ними. Я возразил: "Там может быть их несколько. Кто-то их охраняет. Подождем чуть-чуть". Потом мы передвинулись поближе, чтобы, в случае чего, получше разглядеть пришельцев и, быть может, схватить их для дальнейших расспросов. Бренда осталась у конца аллеи, под толстым стволом вяза, я подошел вплотную к окну. Меня так и тянуло зайти внутрь и разузнать, что там творится и кто там находится.
   "Все чисто", - заговорил тот, кто первым влез в окно. - "Ты все забрал, Паклен?"
   "Конечно", - пропищал второй. - "Только шмотки и остались".
   Мародеры. Все с ними ясно.
   "Вчера ж больше было. Я зеркало хотел вынести, а его какая-то сука разбила", - продолжал жаловаться Паклен. - "Как пить дать, мы тут не одни бываем, Шарло".
   "Узнаю, кто тоже сюда лазит, морду набью", - произнес его товарищ. Голос этого Шарло слышался слишком близко, и я понял, что, если он сейчас полезет обратно, то я смогу его запросто скрутить. Второй же, скорее всего, просто сдастся.
   "Ха-ха, я думал, что похлеще... Черт, ты это слышал?!" - вскричал писклявый.
   "Что опять?" - Шарло стоял уже прямо над моей головой. Я бы мог его, наверное, увидеть, если бы задрал голову.
   "Там сверху кто-то ходит".
   "Тебе кажется. Пить надо меньше".
   "Нет, Шарло, послушай-ка меня!... Там и впрямь кто-то расхаживает"
   Раздался выстрел. Паклен завизжал как поросенок, которого волокут на бойню, а затем затих. Послышался звук удара тела о пол. Похоже, его убили. Я метнул взгляд туда, где находилась Бренда. Но стреляла не она. Кто-то палил внутри здания. Шарло быстро выскочил из окна спиной вперед, чуть не упав на меня, и я, недолго думая, поймал его и быстро скрутил, хотя тот отбивался от меня руками и ногами. Крикнув по-совиному -- как и было условлено -- я позвал Бренду. Та вышла из-за дерева, в своем темном плаще с капюшоном похожая на призрак Смерти, вместо косы вооруженной охотничьим ружьем двадцатого калибра.
   "Кто ты?" - продолжал я допрашивать. - "Что тебе надо?"
   "Вы же шуаны, вы свои", - заговорил Шарло. - "Отпустите меня".
   "Черта с два", - выругался я. - "Кто там?"
   "Кто бы то ни был, он не любят ни меня, ни вас", - под дулом пистолета этот мародер, оказавшийся крестьянским парнем моего возраста, еще и умудрялся шутить.
   "Бренда, держите его", - проговорил я, связывая ему руки за спиной. Тот уже перестал сопротивляться -- очевидно, нашивки Сердца Иисусова на наших рукавах действовали на него успокоительно. - "Пойду обыщу дом".
   Спутница бросила на меня встревоженный взор, но я все равно пошел, поминутно проклиная темноту и пытаясь вспомнить расположение комнат по последнему визиту сюда. У главной лестницы споткнулся о что-то мягкое -- это было тело Паклена -- и чуть не растянулся на полу, скользкому и липкому от его крови. Пуля неизвестного основательно продырявила незадачливого охотника за чужим добром.
   По лестнице послышались шаги. Я встал поодаль, у перил, и решил не торопиться. Все равно дальность выстрела -- только тридцать шагов. Мне не хотелось не столько растрачивать пуль, сколько привлекать к себе внимание.
   Тот не спешил. Он шел уверенным шагом, словно зная, что его никто не ждет. Странно, почему он не услышал криков Шарло? На двадцать девятый счет я не выдержал и нажал на курок, даже не прицеливаясь. Послышались проклятья, произнесенные знакомым голосом. Взбежав на лестницу, я увидел Монтегю, держащегося за правое колено. От неожиданности я вскрикнул, словно увидел призрака.
   Тот поднял голову и взглянул на меня без всякого удивления.
   "Что ж, господин фон Ливен, вас здесь и следовало ожидать", - проговорил он.
   На мой крик прибежала Бренда.
   "Что вы сделали с мародером?" - с неудовольствием оглянулся я, услышал ее шаги.
   "Связала", - проговорила она. - "По рукам и ногам. Тот даже не сопротивлялся -- он рад, что мы не якобинцы и не сразу пустили его в расход. Но, конечно, брыкался, я его вырубила..."
   "Интересно, как же?" - хотел спросить я. Но она заметила на Монтегю, силившегося встать на ноги.
   "Похоже, здесь нужна ваша помощь", - проговорил я, указывая на Жиля.
   "Моя санитарная сумка осталась там", - заволновалась Бренда. - "Я туда сбегаю?"
   "Одна? С ума сошли!" - бесцеремонно воскликнул я. - "Оставайтесь с ним, я ее достану. Возьму этого парня под конвой и достану. Или же... Вы можете ходить?"
   Монтегю только недовольно промычал.
   "Скажите, он может ходить?" - обратился я к Бренде.
   Та подбежала осмотреть его. Проделала она это быстро и по, возможности, не доставляя особой боли раненному, по поводу которого я испытывал смешанное чувство вины -- за нанесенную мною рану и радости -- за то, что он не погиб, как я думал.
   "Он сможет пройти, только медленно", - сообщила она.
   "Черт!" - вскричал Жиль. - "С минуты на минуту дом могут подпалить! Решайте уже что-нибудь!"
   При этих словах мы с Брендой переглянулись.
   "Здесь есть кто-то еще?" - вырвалось у меня.
   "Да, черт возьми!" - продолжал он. - "Кроме тех, кто здесь шлялся. Я видел пять человек из "синих". Они уехали, но с минуты на минуту вернутся. Из того, что я слышал, стало понятно, что оставлять никого в живых не намерены".
   "Что с хозяйкой дома?" - воскликнула Бренда.
   "Я ничего не могу сказать кроме того, что ее здесь нет".
   "И Юлии тоже нет?" - продолжил расспрашивать его я.
   "Какой Юлии? Давайте, уходим, иначе с нами случится то же, что и с теми, кто остался в деревне".
   "Что делать с этим парнем, которого я связала?" - спросила Бренда. - "Он нас видел и донесет якобинцам".
   "Придется брать с собой. Как пленного", - нехотя проговорил я.
   Монтегю взял волю в кулак и смог встать, опираясь о перила. Медленно, подволакивая ногу и оставляя на полу кровавый след, он смог дойти до выхода. Я прикрывал наше отступление, пока Бренда освобождала нашего пленного.
   "Значит, так", - проговорил я. - "Мы пока укроемся там", - я показал на то место, откуда мы наблюдали за мародерами.
   "Вы думаете, что они не будут обшаривать парк?" - скептически проговорил Монтегю.
   "В противном случае, нам нужно разделиться", - неуверенно произнес я и посмотрел на них всех. Никого я не мог просто так бросить. Жиль был слишком слаб, чтобы уйти. Пленному доверять не стоило бы. Отправить Бренду с ним одну по той же дороге я опять-таки не мог. Что делать?
   "Господа, я не выдам вас, я такой же, как вы", - взмолился наш узник Шарло. - "Бес меня попутал, точнее, Паклен, чтобы ему пусто было".
   Наконец, я принял решение.
   "Бренда, вы с Шарло помогаете господину Монтегю. Он эдак кровью истечет. Я остаюсь здесь".
   Девушка бросила на меня отчаянный, полный мольбы взгляд. Почему же? Она трусила, боялась, что не успеет? Вряд ли. Судя по тому, как она ловко справилась с захватом пленного, для страха у нее не было никаких причин.
   "Monsieur Christophe, давайте поменяемся местами. Вы же умеете оказывать первую помощь?", - спросила она.
   "Думаете, я на это соглашусь?!" - чуть не выкрикнул я. - "Оставлять вас здесь в опасности?"
   "Свяжите мне руки, если вы меня боитесь. И рот закройте", - предложил Шарло.
   "Он прав", - Монтегю от слабости рухнул на траву и еле переводил дух. Бренда уже начала осматривать его рану и уже сорвала с себя шаль, готовясь пустить на корпию. Тот постанывал от ее действий, но держался.
   Я подумал, что логичным было бы уйти всем, но мы могли опоздать.
   "Нет", - произнесла мадемуазель де Сент-Клер. - "Мне нужны щипцы. Вы же не вынимали никогда пули, наверное?" - спросила она у меня.
   Я признался, что нет. Мое неумелое ковыряние в ране причинило бы раненному одни страдания.
   "И ему нужно дать раствор опия", - продолжала она. - "Эх, все там! И не добраться!"
   "А такое случилось от того, что кто-то сначала действует, а потом только думает", - проворчал Жиль Монтегю. - "Хотя бы спросили: "Стой, кто идет?" Нет же!"
   Я мог только пробормотать невнятные извинения. Пленному же сказал:
   "Тебе поверю на слово. Но помни -- если тут с кем хоть что-нибудь случится, то я тебя найду. Из-под земли достану. И всю твою семью тоже".
   В жизни никогда я не произносил таких страшных угроз, достойных корсиканца или черкеса, обуянных жаждой мести, которая у них в крови. Но в такие минуты что только не приходит в голову.
   Затем я побежал к кладбищу, где мы оставили коней, во весь опор, словно за мной гнался сонм призраков. Но лошадей -- вместе с поклажей -- на месте не оказалось. Я подумал, что заблудился и забыл точное место, но вряд ли. Обежав вдоль кладбища, я не увидел никаких лошадей. В отчаянии я выкрикивал их клички, думая, что они каким-то образом отвязались. Но нет. Похоже, кто-то их увел. Уж не сообщники ли этого Шарло и Паклена? А может быть, они сами? Черт! Что же делать? Как нам вернуться обратно? Если там шесть якобинцев, то нас наверняка возьмут в плен. А все из-за моей глупости... И нашлась же эта девчонка, которая меня вдохновила на эту глупость!
   К довершению моих несчастий, я услышал звук перестрелки и крики.
   Рвать на себе волосы было некогда. Я лихорадочно соображал, что же делать дальше. Пока только одна мысль пришла мне в голову -- наступать. Да, со всем, что у нас имеется, попробовать дать якобинцам отпор. Убежать с раненным на руках мы не сумеем.
   На пути обратно я увидел алое зарево, занимающееся с другой стороны аллеи. Якобинцы таки подожгли особняк. В эту минуту я как живую представил себе Юлию, которой не удалось уйти. Как она зовет меня в минуту опасности, но я далеко и ничего не мог сделать. Разум, однако, спорил со мной и убеждал в обратном -- конечно же, она и мадам Тома ушли, укрылись где-то далеко до прихода "синих"... Но успели ли? Может быть, их просто расстреляли близ оврага? И вся моя вылазка была тщетной. Я погублю двоих людей по своей милости -- своего товарища, честного и благородного Жиля Монтегю, и наивную героическую девушку, поверившую мне...
   Я побежал к ним, спотыкаясь о корни деревьев. Зрелище заставило меня похолодеть. Шарло нигде не было видно. Монтегю лежал на сырой от росе траве, с бледным лицом и погасшими полузакрытыми глазами. Рядом с ним примостилась Бренда -- ее платье было залито темными пятнами крови. Я ахнул и подбежал к ним, в полной уверенности, что они пали жертвами нашего пленника. Слава Богу, Бренда оказалась жива. "Он забылся", - прошептала она, указывая на раненного. - "А где моя сумка?" Пришлось рассказывать ей печальную весть о пропаже коней. Она закрыла лицо руками, но лишь на мгновение. Потом проговорила: "Кому-то из нас придется идти в Этлез за подмогой. К утру должны дойти". Я ничего не сказал, а только смотрел на охваченные пламенем окна особняка, пытаясь разглядеть поджигателей.
   "Они ушли?" - спросил я.
   Бренда только кивнула головой.
   "Надеюсь, вы не открывали огонь?"
   Девушка виновато улыбнулась. Потом показала на свое левое плечо, из которого лилась кровь. "Mein Gott im Himmel!", - вырвалось у меня.
   "Это пустяки", - проговорила Бренда. - "Поверьте мне, пустяки. Пуля прошла по касательной, только мякоть задела".
   "Ничего себе -- мякоть! Да вы истекаете кровью, как рождественский гусь!" - воскликнул я. - "Дайте-ка взглянуть".
   Я оторвал рукав, пришитый, как видно, от другого платья, поэтому поддавшийся быстро. Попросил ее подать старую шпагу, которую она захватила с собой, и разрезал ее рубашку. Как она и говорила, ничего страшного я не увидел. Но надо было остановить кровь. Сорвав со своей шеи платок, я перевязал ее рану. Спросил: "А где этот Шарло?"
   "Он убежал, как только началась стрельба", - отвечала Бренда, слегка морщась от боли. - "Этого и следовало ожидать. Но нас он не тронул".
   Потом она взглянула на свою руку и слегка улыбнулась.
   "Благодарю, у вас отлично получилось...", - начала она, но я приложил палец к губам, как только услышал шум издалека. Мы напряженно затаились.
   Я увидел якобинцев на аллее. Их было семеро, как и говорил Монтегю. Посовещавшись, они разделились и пошли искать нас. Я вспомнил, сколько выстрелов мне осталось сделать, и начал быстро перезаряжать пистолет. Бренда взялась за ружье, но в отчаянии развела руками, а затем показала мне два пальца -- осталось лишь на два выстрела. Возможно, у Монтегю были еще патроны. Шаги раздавались вблизи от нас, якобинцы шуршали в траве и светили фонарем повсюду. Когда в их поле зрения попала Бренда, она быстро нажала на курок и повалила в упор одного. Второй достался мне. От выстрелов очнулся Монтегю, уселся в траве и выхватил из-под пояса пистолет. Далее дело оставалось за остальными. Еще одна парочка бросилась куда-то в сторону, видать, за подмогой, а трое остальных пошло по следам их убитых товарищей. Здесь отличился наш раненный друг, который, несмотря на слабость, смог-таки перезарядить свой пистолет и сразу положить двоих. Их товарищ начал одновременно целиться в нас и звать на помощь.
   Где-то в середине нашего побоища с небес прогремел гром -- я тогда подумал, что убежавшие якобинцы выкатили пушки и начали палить по нам -- и начался проливной дождь. Теперь надо было уходить; мы подхватили Монтегю под руки и быстро начали пробираться между деревьев, петляя, как зайцы, уходя от преследователей, которые не преминули пересечь нам дорогу. Помню, как Бренда мастерски попала прямо в лампу одного из якобинцев, отчего на том загорелась одежда, и он, как бешеный, кинулся на землю, а его товарищ, очевидно, трусоватый, унесся наутек; затем пытались отбить у нас Монтегю, скрутить руки моей спутнице, но тут пригодились мои навыки в части рукопашной. Я разнял руки напавшего, скрутил их за спиной и долго избивал, в то время Бренда, которая уже расстреляла все свои патроны, убегала в сторону, пытаясь тащить за собой Монтегю, пребывающего уже в полуобмороке. Еще один якобинец, из подкрепления, пришел на выручку своему товарищу и задел меня сзади, в левый бок, штыком, чудом не прорвав селезенку, как потом окажется. Боль заставила меня совсем осатанеть. Тот, ранивший меня, оказался не более чем мальчишкой, ростом едва доходившем мне до плеча, но я напустился на него как на дьявола во плоти, и вскоре он разделил участь своего товарища. Потом я, сам не помню как, присоединился к своим соратникам, весь окровавленный и смертельно усталый. Дождь только усилился, но под деревьями, где находились Бренда и Монтегю, было более-менее сухо. Я опустился на землю и забылся вмиг, только и успев сказать девушке: "Похоже, всё..."
   Очевидно, в обмороке я валялся не так долго, потому что следующее, что я помню -- мы идем по долгой дороге, минуя деревню Сент-Бове, ливень кончился, а впереди занимался рассвет. Моя рана оказалась примерно такой же царапиной, как у Бренды. Монтегю шел вместе с нами, опираясь на ружье моей спутницы -- полностью разряженное, конечно -- как на посох.
   "Я вынужден вам признаться", - говорил я Бренде. - "Во всем виновата моя слепота. Мой эгоизм. Дело в том, что кроме мадам Тома там должна была быть... Должна была быть одна женщина".
   Девушка посмотрела на меня как-то странно. В ее глазах отразилась боль.
   "Удивительно. Кто же эта женщина?"
   "Ее зовут Жюли, и она русская la libertine", - закончил за меня мысль Монтегю. - "Наш друг был ею очарован и околдован, и, как видно, ее чары до сих пор имеют на него действие. Кстати, интересно, что вы в ней все нашли? Ни рожи, ни кожи, уж извините".
   Он бы схлопотал пощечину, но я уже счел, что мой случайный выстрел давал ему право разоряться на мой счет как угодно. Да и я, признаться, был слишком слаб, чтобы еще и искать конфликт.
   Бренда не сводила с меня своих больших карих глаз на побледневшем лице.
   "Что же она здесь делала?" - спросила спутница у меня.
   Я вкратце пересказал всю историю, выпустив деталь о беременности моей возлюбленной, и выразил свои сомнения и тревоги по поводу участи Юлии. Бренда ей внимала очень пристально, не проронив ни слова, ни вздоха.
   "Она не погибла", - потом отвечала она тихо.
   "Откуда вам знать?"
   "Не спрашивайте, откуда. Просто знаю", - и далее она замолчала совсем.
   "Я думаю, понятно, почему она жива. Такие, как ваша с Шарлем-Луи любовь, найдут выход из любого положения", - произнес Монтегю.
   Прежде чем я собрался с силами, чтобы не менее колко ему ответить, как увидел знакомую мне повозку, освещенную фонарями и следующую мне навстречу. На ней я увидел Жерве и еще пару человек из наших. Мы застыли на дороге, словно нас застали врасплох, чуть ли не с поднятыми руками. В этот момент я почувствовал себя, как в детстве, когда старшие заставали меня за некоей шалостью.
   "Вы живы!" - только и воскликнул Жерве. - "Ну, слава Богу!"
   "Еще бы чуть-чуть, и милостью вот этих молодых людей были бы мертвы", - откликнулся Монтегю на его слова.
   ...Разгадка столь своевременного появления нашего друга оказалась проста. Шарло прекрасно знал, где находится наша ставка, отправился прямиком туда и поднял тревогу. Я рассказал про все то, что нам удалось пережить, сгорая от стыда, поминутно ожидая, что мой друг начнет нас стыдить и винить в столь большой оплошности. Бренда продолжала отмалчиваться.
   "Но вы-то, мадемуазель де Сент-Клер, как не отговорили нашего горячего русского юношу от такого предприятия?" - обратился он к ней, наконец.
   Девушка только посмотрела на него разгневанно и пожала плечами.
   Далее он занялся нашими ранами, поминутно расспрашивая Монтегю. Бренда помогала Пюиссару, даже не глядя на меня. Жерве хотел осмотреть ее царапину, но она не далась, грубовато отдернула руку. "Зря вы так, может быть заражение, сами знаете", - усовестил он девушку, но та лишь хмыкнула и продолжала держать моего друга за руку.
   "Волны вынесли меня на берег, я хотел пробираться к своим", - говорил он, морщась от боли, когда Пюиссар уж слишком орудовал щипцами. - "И, по счастью, оказалось, что я смог добраться до Сент-Бове. К счастью, жители особняка сумели уйти".
   "Куда же?" - проговорил я.
   "Увы, о своем местонахождении мадам Тома и мадам Крюденер оповестить меня не соизволили", - ядовито отвечал Жиль. - "Но могу вас заверить -- они живы. Чего не скажешь о тех, кто замешкался с побегом".
   Я снова вспомнил зрелище мертвой девушки с мертвым малышом на руках и поежился.
   "Так получилось, что оружие у меня сохранилось, хоть и изрядно отсырело. И когда молодчики из окрестных деревень, прослышав, что в Сент-Бове есть чем поживиться, залезли в дом, я сумел отстреляться".
   "И ваших пуль было достаточно, чтобы помочь отстреляться нам. Мы убили семерых "синих", - скромно проговорил я. Хоть в чем-то надо было видеть пользу.
   "Поздравляю", - проговорил Жиль бесстрастно. - "Теперь вас будут искать намеренно. Тут, кстати, в церкви наш человек подслушал, что, мол, наш ангел и герой, барон Ларошжаклен, вовсе не погиб, а снова явился среди нас, но инкогнито".
   При этих словах он покосился на меня. Бренда отчего-то вспыхнула и бросила перевязывать раненного.
   Я, конечно же, слышал имя героя Вандеи, павшего в прошлом году близ Нуалье. Он был на два года всего младше меня. Какое сходство?
   "Вот так вот, кузен Анри", - посмотрел на меня Монтегю, найдя в себе силы чуть присесть, опираясь на локти.
   "Анри?" - переспросил я.
   "Думаете, мы вас случайно так окрестили?"
   В богатом перечне имен, коими меня нарекли по остзейскому обычаю, числился и Генрих, поэтому я не удивился -- надо же меня как-то называть. Неужели меня втягивают в интригу с переодеванием? Если в этом все дело, то мистификация будет слишком быстро разоблачена -- стоило мне только открыть рот, как все услышат, что французский язык для меня иностранный. Кроме того, у Анри был младший брат, Луи, подвизавшийся при штабе графа д'Артуа. Я с ним был шапочно знаком. Помню, когда меня представили, тот шарохнулся от меня как от призрака и чуть ли не перекрестился.
   "Вы и впрямь похожи. Только ростом чуть повыше", - заметил один из спутников Жерве, кажется, по фамилии Тулузьен.
   "Нисколько он не похож!" - выкрикнула Бренда и обернула к нам свое залитое слезами лицо. Все смущенно замолчали.
   Я перевел разговор на Шарля-Луи. Монтегю его последний раз видел тогда же, когда и я -- в лодке, пересекающей залив. Он добавил: "Я полагаю, он каким-то образом добрался до своей сестры и помог ей бежать". Кроме того, он сообщил, что осада Киберона закончилась ничем. Как всегда, флотилия покружила мимо острова, обменялась несколькими пушечными выстрелами и ретировалась обратно. Таким образом, мы с ним оказались здесь на неопределенное время.
   Я продолжал думать над тем, что сказали мне по поводу моего сходства с мсье Ларошжакленом. Я видел его портреты, на которых он изображался романтичным стройным юношей с белокурыми локонами и прелестным девичьим лицом. Так в нашей Курляндии выглядит каждый второй дворянин. Но, очевидно, все считали иначе, раз даже родной брат покойного командира королевских армий признал во мне черты фамильного сходства. Монтегю красноречиво намекал, что моим сходством с павшим героем и слухами о его возвращении (свидетелей гибели оказалось мало, а похоронили его чуть ли не на перекрестке дорог) хотят воспользоваться во благо Белого Дела. Это что же, мне необходимо будет возглавить всю эту армию вместо Шаретта де ла Контри? Несмотря на то, что такая милость льстила моему самолюбию, я уже тогда был достаточно реалистичен для того, чтобы от нее категорически отказаться. Да и, держу пари, далеко не всех шуанов можно было одурачить мною, выданным за их чудом воскресшего вождя. А разоблачение дорогого стоило. Нет уж, у меня есть свое имя, а надевать чужую личину -- увольте.
   Расспросить Монтегю о дальнейшей идее мне не удалось -- тот впал в глубокое забытье, и вновь увидеть я его мог только через четыре дня, за время которых я залечивал свой разрез на боку и старательно описывал свои приключения и планы роялистов на мою скромную персону. Попутно я думал, что Воронцов в Лондоне -- и Армфельдт в Петербурге (или где он сейчас находится?) обхохочутся, узнав об эдаком маскараде с переодеванием.
   Меня несколько обеспокоила холодность ко мне Бренды. Она словно таила против меня какую-то обиду и всячески избегала меня. Неужели сердилась из-за того, что я ее вверг в передрягу? Извините, сама напросилась. Или, может быть, я сказал что-то не то? Скорее всего.
   Мадемуазель де Сент-Клер неделю сказывалась больной, находилась в своей тесной спаленке, тщательно охраняемая своей дюжей Мадлен, и, несмотря на все мои попытки прояснить ситуацию, меня отправляли восвояси. Признаться, это меня встревожило более, чем нужно. Жерве Пюиссар списывал ее поведение на то, что "все женщины переменчивы, а женщины юные в этом отношении хуже всех". По его же словам, Бренда была больна не притворно. Он даже наведывался к ней в качестве лекаря, и на наши расспросы о ее самочувствии отвечал только: "Жизни ей ничего не угрожает, но это состояние может усугубиться. И затянуться".
   Тревога шевельнулась в моей душе. Мне хотелось быть рядом с ней и облегчить боль. Пусть даже она и плюнет мне в лицо. Все же мы друзья... Или даже больше?
   Я пока не мог назвать это чувство любовью. Но это, похоже, были первые ее признаки.
   Тем временем, Монтегю совсем уже поправился, и начал обсуждать пути нам переправиться в Англию. Он опять нашел какого-то контрабандиста, предлагал нам ехать с ним, но я почему-то отказался.
   "Вам льстит, что вас будут считать Ларошжакленом?" - спросил он невольно.
   Я побагровел и весьма сердито произнес:
   "Я хочу, чтобы меня считали Христофором Ливеном и никем иным".
   "А жаль, план довольно хорош. Конечно, мы вас не хотели заставлять возглавлять армии -- славный Шаретт нам бы этого не простил, да и, признаться, великого воина в вас не вижу".
   Я проглотил это оскорбление. Потом спросил, как ни в чем не бывало:
   "А что, тот Анри, за которого принимают меня, мог считаться прямо-таки великим воином?".
   Жиль де Монтегю только рассмеялся.
   "Хорошо, что нас не слышит Тулузьен. А то надавал бы нам по голове. А Шаретт бы немедленно подпер бы нас к стенке. И главным палачом у него была мадемуазель де Сент-Клер..."
   При ее имени я повернулся и был готов уже бежать из комнаты, как Монтегю снова окликнул меня:
   "Простите. Но вы не понимаете очевидного. Она влюблена в вас. И, похоже, взаимно. Раз вы желаете остаться".
   "Что?"
   Жиль смотрел на меня прямо и спокойно.
   "Именно это я и имею в виду. Подумайте на досуге, отчего она последовала за вами. Отчего перестала с вами разговаривать, как только вы упомянули мадам Жюли. Наконец, почему она не выходит из комнаты и вас не принимает. По-моему, здесь все ясно".
   ... В делах чувствительных я бываю слеп и глух. Недаром моя супруга как-то в упрек бросила мне: "Tu es trХs sec de coeur". Поэтому я тогда, в далеком августе 1795-го, ничего не понял. И даже после заверений своего приятеля я все еще не верил, что да, это любовь. Весь мой невеликий опыт отказывался в это поверить. Хотя факты, так славно озвученные Жилем, были налицо.
   В голове у меня творился полный сумбур, поэтому, чтобы избавиться от него, я прибегнул к верному средству -- физическим упражнениям. Оседлав коня, я отправился по вересковым пустошам, вдоль запущенных яблочных садов, ловя свежий ветер.
   Моя прогулка длилась недолго. Всадника в синем мундире я заприметил вдали, почти через четверть часа своей скачки. Он восседал на коне настолько уверенно, словно бы не ведал, где находится. Со мной было оружие -- я еще подумывал поохотиться здесь, поэтому прихватил один из карабинов. Решил не спешить, а дать ему подойти поближе. Потом увидел, что он был не один. Рядом с ним плелся его товарищ. Хватит ли патронов? По мере приближения я обратил внимание на их странное поведение. Никто не выхватывал сабли или пистолеты, не целился в меня и даже не пытался остановить. Потом вгляделся. И не поверил глазам своим. Ко мне навстречу, одетые в синие формы с белым кантом, как и полагается нашим противникам, следовали мой друг Шарль-Луи и мой слуга Якоб. Я потерял дар речи и чуть было не выронил ружье. Второе, на что я обратил внимание -- они восседали на лошадях, на которых мы с Брендой следовали в Сент-Бове. Даже медицинская сумка мадемуазель де Сент-Клер оказалась на месте.
   "Герр Кристхен!" - первым опомнился Якоб. - "Божечки мои!" - и по-старушечьи всплеснул руками.
   Фрежвилль лишь сдержанно улыбнулся.
   "Снимайте поскорее ваши тряпки, за них вас здесь расстреляют на месте", - проговорил я вместо приветствия.
   "Есть, мой генерал!" - повиновался шевалье, и мигом скинул колет, обнажив рубаху с нашивкой Сердца Иисусова -- такую, какую заставили нацепить и меня. Якоб неспешно последовал его примеру.
   ... На обратном пути я, не переставая, расспрашивал, как так получилось, что они оказались вместе:
   "Ну, с вами, положим все просто", - сбивчиво говорил я. - "Вы выплыли на берег, отправились к Сент-Бове, убили кого-то из "синих" и надели его одежду, захватив и оружие. Потом вы нашли одиноко стоящих лошадей и увели их, в то время как мы с моим спутником сидели в засаде. Но вот что я не пойму? Как здесь оказался Якоб?"
   Тут я переключился на немецкий и задал вопрос моему слуге. Тот отвечал:
   "Да не надо по-нашему, герр Кристхен. Я уже по-французски выучился. Сколько ж среди них живем".
   "Французский тебе здесь явно понадобится, если хочешь оставаться", - заверил я его.
   Фрежвилль почему-то отмалчивался, не опровергая и не подтверждая мои предположения по поводу его появления близ ставки де Шаретта.
   "И вы даже не представляете, здесь Монтегю. К сожалению, случайно пострадал от моих рук", - возбужденно продолжал я. - "Мы его встретили в Сент-Бове. Но ваша сестра..."
   "Моя сестра на пути в Британию", - отвечал Шарль-Луи сухо, что совсем не походило на прежнюю его манеру.
   Меня так и тянуло спросить о Юлии. Он опередил меня:
   "О мадам Жюли я тоже ничего не знаю. Элоиза сказала, что когда они узнали о намерениях якобинцев, то баронесса якобы отправилась в Брест. В мужском платье. Оттуда, надо полагать, нашла дорогу в Петербург".
   "Mon Dieu", - вздохнул я.
   "Она не пропадет", - опять проговорил Шарль-Луи.
   "Ей уже очень скоро рожать", - я снова свел в уме сроки.
   "Уже родила. Две недели назад".
   Я не спросил, кто родился, жив ли ребенок и что с ним сталось. Почему-то я подумал, что он остался на попечении мадам Тома. Или Юлия могла поменять свои планы и взять его с собой. Не обращая внимания на остракизмы. Лишь бы не сообщала об его происхождении моей матушке. Впрочем, пусть даже и сообщает... Я почему-то не думал о родине и семье, а если и думал, то отчего-то чувствовал: обратно мне путь уже заказан. Скорее всего, я разделю участь своего двойника Ларошжаклена. И никто не узнает, где моя могила. Возможно, Воронцов что-то напишет... Впрочем, на это мне было наплевать.
   Фрежвилль, впрочем, ответил на мои невысказанные вопросы однозначно:
   "Мальчишка на вас ну совсем не похож. Вообще, сестра сказала, что подумала, будто бы его отцом стал некий мавр -- такой получился черный и смуглый. Его окрестили Шарлем-Кристофом".
   Я расхохотался. Мои спутники подхватили мой смех -- даже Якоб робко хихикал, закрывая лицо руками. Он, конечно, знал,какие отношения связывают меня с Юлией. Ему, конечно, не полагалось иметь собственного мнения, но, очевидно, он прочувствовал весь абсурд ситуации.
   Отсмеявшись, я проговорил:
   "Что ж, удачи ему на жизненном поприще. Пусть через пятнадцать лет поступает на русскую службу, я обеспечу ему протекцию", - и я снова засмеялся, но на этот раз мои спутники не разделили моего смеха, а только испуганно смотрели на меня, верно, думая, что я внезапно помешался.
   В душе моей происходило странное. Вместе со смехом, от которого на глазах выступали слезы, меня покидали все чувства к Юлии фон Крюденер. Та, которую я когда-то боготворил, чьи прохладные губы и тонкие руки покрывал поцелуями, эта порочная женщина с лицом бледного ангела и льняными волосами... Все теперь в моей душе было кончено. Я вновь представил особняк в Сент-Бове, охваченный кольцом пламени, и в этом огне сгорело все. А разверзшиеся тогда хляби небесные потушили пожар. И больше не осталось ничего. Ни наяву, ни в моем сердце.
   Потом, наконец, Фрежвилль сказал:
   "Довольно! Эдак Жюли вас с ума сведет -- если уже не свела. А она, поверьте мне, этого недостойна".
   Я опомнился и продолжил расспрашивать своего друга и Якоба, пытаясь выудить из них всю историю их встречи.
   "Ваш человек уже вас похоронил, оплакал и думал, где бы по вам заказать мессу", - проговорил Фрежвилль. - "На счастье, ему встретился я".
   "Но постойте, как же вы вернулись к своим?"
   "Связи среди одиноких рыбаков, имеющих зуб на якобинцев, мне не помешали", - уклончиво проговорил Шарль-Луи. - "Я нашел сестру, ее людей, отвез их с собой в самую бурю, вернулся".
"Ах, вот оно что!" - воскликнул я.
   "Далее мне поручили вернуться и постараться найти вас и Монтегю, живыми или мертвыми - неважно, да ваш слуга -- Жак, кажется, его зовут -- за мной увязался, так как твердил, что ваша матушка сварит его в котле живьем, если он вернется без вас. Мне любопытно, ваша родительница -- действительно такая жестокая женщина?"
   Я криво усмехнулся:
   "Не думаю, что я настолько ею любим".
   "К тому же, ваш человек обладает весьма полезными навыками. Растрачиваться им было бы нехорошо", - заметил мой друг.
   Якоб аж покраснел, будто свекла, от смущения.
   "Так мы добрались до Сент-Бове. Я увидел, что от имения сестры остались лишь одни головешки и отправился в ставку Шаретта, надеясь, что вы нашли возможность выйти на контакт с шуанами. И вот, voila, нечаянная встреча".
   "Все дороги ведут сюда", - проговорил я задумчиво. - "И как бы якобинцы тоже не последовали по этим дорогам..."
   "Они вряд ли сунутся", - произнес Фрежвилль. - "К тому же, от Киберона они отходят дальше. Как будто мало было этих 750..."
   Впоследствии, когда мы собрались в штабе, я узнал, что нам, оказывается, еще очень повезло. Те, кто до Киберона добрался, были взяты с оружием в руках и расстреляны на месте. Выслушали мы эту новость в состоянии полной растерянности.
   "Теперь остается надеяться на события в Париже. Возможно, они сожрут друг друга, как пауки в банке", - проговорил Фрежвилль.
   "Мы уже шесть лет без малого ждем, пока это случится", - язвительно проговорил Шаретт, пребывающий не в духе. - "И до сих пор ничего не произошло".
   "Возможно, мы предпримем вторую попытку", - произнес Монтегю.
   "В любом случае, оставаться здесь нам теперь бессмысленно", - дополнил его мысль Шарль-Луи. - "Пути назад уже не будет. Особенно это касается вас".
   Все обернулись на меня. Я вспомнил планы, о которых мне поведал Монтегю. Какой смысл? Возможно, это тоже его инициатива. Что ж, доселе его инициативы оканчивались лишь благоприятно для нас. Наверное, те из роялистов, которые не согласились участвовать в вылазке вместе с нами, теперь горько об этом сожалеют.
   "Почему именно я?"
   "А то вам непонятно?", - продолжал шевалье. - "Оплакивал вас далеко не только ваш камердинер. Я уверен, ваш посол будет иметь долгий разговор с Его Высочеством. И, если вы не объявитесь и будете сочтены погибшим, Россия откажется помогать Белому Делу".
   "Ничего не понимаю. Они сами благословили меня на эту экспедицию", - проговорил я. - "Если бы я был взят в плен и расстрелян при Кибероне, все было бы бы куда хуже".
   "В том-то и дело, что вы не должны были никуда уходить", - продолжил он. - "Я тогда, как дурак, пытался вас задержать, но тщетно -- вы и слушать ничего не желали. Теперь вот расхлебывать..."
   "То есть, вы обвиняете Monsieur Christophe'а в том, что он жив? Или в том, что он храбр?" - с усмешкой посмотрел на него Шаретт. - "Очень жаль, что храбрость демонстрирует иностранец на чужой, в общем-то, для него войне, тогда как некоторые и носу не кажут там, где должны быть".
   "Что же, вы оскорбляете Его Высочество?" - вскинулся Фрежвилль.
   Я подумал, что он говорит лишнее, и поспешил взять слово, пока спор не превратился в драку.
   "Вот что", - возразил я. - "Я отпишу графу Воронцову письмо, и вы доставите его. Пока мне не последует четких указаний от самого посланника, я остаюсь здесь".
   "Что же, по вашей милости, мне предстоит служить курьером? Исключительно ради ваших прекрасных глаз?" - язвительно заметил Фрежвилль.
   "Так, господа, пререкаться вы можете в другом месте...", - начал Шаретт, но тут в комнату заглянул Жерве Пюиссар. Он приблизился к нашему командиру и что-то проговорил ему на ухо. Тот последовал за ним, и мы остались втроем.
   Монтегю проговорил, глядя на меня:
   "Monsieur Christophe, мы, конечно, все отдаем дань вашей храбрости и благородству, но, в самом деле, послушайте голос разума. Как заметил генерал, вы и впрямь чужеземец. У вас еще найдутся поводы отличиться. Упрямясь, вы создаете дипломатические осложнения и мешаете всему Белому Делу".
   Я вспыхнул. Определенно, если бы у меня была возможность переговорить с Воронцовым с глазу на глаз, тот бы понял мою позицию, мы бы смогли договориться... Мне, к тому же, казалось, что два месяца назад мы отлично поняли друг друга и мне дали карт-бланш на все действия. Что же произошло? Неужели матушка вышла на нашего посла в Англии и ныне забрасывает его гневными эпистулами с требованиями узнать мое местонахождение и, по возможности, вернуть в Петербург? До нее, быть может, дошли какие-то слухи и рассказы о моих здешних приключениях. Так что за моим возвращением в Лондон последует поездка в Россию. Теперь уже навсегда.
   Но у меня была и другая версия. Моего возвращения в Англию могло пожелать Братство Розы, как я прозвал людей, которые послали меня в эту миссию. Возможно, я зашел слишком далеко. Или, что скорее всего, в Вандее они не могли меня контролировать. В таком случае, я мог оставаться и далее в Хартленде на неопределенный срок, пока мне бы не приискали другого назначения. Это уже повеселее. Хотя, как только я вспомнил эти скучные вечера в шотландской глуши, как мне немедленно стало тошно.
   Мое упрямство говорило только одно: отрицать все, отказываться от любых предложений и оставаться в Вандее. Но разум видел правду в словах моих друзей. Граф Воронцов был человеком настойчивым и смелым (он, как и я, тоже начинал с боевых офицеров). Графа д'Артуа он открыто презирал. Если он выяснит, что по его вине погиб русский подданный, то камня на камне не оставит от Хартленда. И даже вмешательства моей матери не понадобится . Таким образом, мне надо было быть в Лондоне. Ничего не поделаешь. Тут я вспомнил, что Фрежвилль упоминал о второй попытке высадки в Бретани и спросил у него об этом.
   "Никто не может сказать точный срок", - проговорил он. - "Может быть, через месяц, может быть, в следующем году, а может, никогда. На вашем месте я бы не надеялся на нее".
   Тут в моей голове родился план, которым я поспешил поделиться с друзьями".
   "Мое присутствие здесь станет гарантией того, что десант следует отправить в самом скором времени. Вы же сами упомянули, что я похож на Ларошжаклена?" - обернулся я к Монтегю.
   "О Боже", - простонал он.
   "Пока я здесь, граф Воронцов может продолжать давить на Его Высочество, призывая к решительным действиям. Окажет ему всевозможную поддержку, быть может, даже военную..." - последнюю фразу я, впрочем, произнес неуверенно, так как сомневался, что ради одного гвардейского поручика, пусть даже и со связями при дворе, государыня сможет мобилизовать какие-то силы. Я ж не особа царских кровей, чтобы со мной настолько считаться.
   "Таким образом, высадка случится совсем скоро. Быстрее, чем вы собираетесь", - продолжал я. - "Глядя на действия русского посланника, парламент тоже окажет содействие Белому Делу. И все. Победа будет за нами".
   Фрежвилль смотрел на меня потрясенно.
   "Когда вы успели все это обдумать?"
   "Только что", - признался я.
   "Я не понимаю, что вы делаете в армии. Вам бы в дипломатию, с таким-то образом мыслей", - заметил Монтегю.
   "Вы учли все, кроме одного", - прервал этот панегирик Фрежвилль. - "А как если ваш посол не согласен с вами? Не захочет рисковать?"
"Зачем же тогда он вообще дал добро на мое участие в экспедиции?" - задал встречный вопрос я.
   "Он рассчитывал на вашу осмотрительность".
   "Вряд ли", - проговорил я, а потом повторил свой план: я передаю через Фрежвилля письмо и свои шифровки -- или же, если он откажется, поручу это своему слуге -- а сам остаюсь здесь. Воронцову придется действовать так, как я и описал. А если не захочет -- ну и не надо. Сам как-нибудь выберусь отсюда. Или погибну.
   Сейчас могу сказать, что же меня привлекло в перспективе остаться в Вандее. Это опять-таки свобода распоряжаться собой и своей судьбой. Несмотря на неудачу моей последней стычки с якобинцами и провальный характер дела в целом, я ощущал себя на своем месте -- наверное, чуть ли не впервые за долгое время. Мне нравились люди, которые меня окружали здесь. Я не хотел бы возвращаться в Хартленд, где верховодит засушенная святоша мадам Полансон, а ее венценосный любовник постоянно рассуждает о роковой участи Франции и не шевелится ни капли, чтобы эту участь переменить. В Петербург мне хотелось еще меньше. Наверное, Меттерних тогда был прав -- я большой авантюрист в душе.
   Другое меня заботило. Что скажет Братство Розы, выбравшее по непонятной причине меня? Я краем уха слышал тогда о различных жестоких мерах, которые масоны применяют к отступникам. Но масоны ли они? И вообще, я покамест не произносил никаких клятв, ни в какие общества не вступал. Они не могут мне ничего сделать. Ведь я не посвящен в их тайны, посему не могу их выдать.
   Ничего этого я вслух не сказал. Фрежвилль продолжал:
   "Учтите. Ваше письмо к посланнику я передавать не собираюсь. И Жиль Монтегю -- тоже. С чего ради?"
   "С того, что вы действуете в интересах графа д'Артуа. Или я ошибаюсь?"
   "Вот если Его Высочество поручит нам это дело непосредственно, тогда мы повинуемся", - добавил Жиль Монтегю. - "А то вы что-то нами раскомандовались. Между прочим, я майор, а Шарль-Луи -- полковник. Принимать приказы от поручика -- абсурд".
   "Не хотите и не надо. У меня есть слуга. Не надо недооценивать его навыки", - произнес я. - "И я в нем полностью уверен. А Воронцов пришлет человека..."
   "Я не знаю, о чем с ним говорить", - не глядя на меня, проговорил Шарль-Луи. - "Разве что увозить силой".
   "Попробуйте", - произнес я, принимая боевую позу, словно думая, что мой друг меня непременно ударит.
   "Оставим этот разговор",- примиряюще произнес Монтегю. - "Уже поздно. Возможно, утро охладит ваш пыл, и вы сможете принять разумное решение".
   С тем мы и разошлись -- от греха подальше. Я отправился к себе и, не зажигая огня, уселся у окна, глядя на догорающие над яблоневым садом сумерки. Действительно, моя ситуация была несколько неоднозначна. Я бы мог допустить своеволие, но что станет с моими записями? Доберется ли Якоб сам до Лондона? Найду ли я человека, который сможет его безопасно и за не очень великие деньги переправить через пролив? Он, конечно, храбрец, но почти никогда не действовал самостоятельно -- поэтому так растерялся, оказавшись без меня. Как и все латыши, мой слуга отлично владел ружьем и попадал белке в глаз с пятидесяти шагов. Но он все-таки статский человек. Не боец. А вот эти мои так называемые друзья... Впрочем, их можно понять. И я действительно не имел права распоряжаться, что они должны делать.
   Моя железная уверенность в том, что я должен оставаться в Бретани, поколебалась. Естественно, в Петербурге уже должны были знать о провальной высадке близ Киберона, о расстреле роялистов. Возможно, меня считают одним из этих 750-ти. Раз я не вернулся в Лондон вместе с остальными. Воронцов, наверное, уже пишет матушке письмо с печальным извещением о том, как меня расстреляли близ прибрежных скал Киберона, а тело утопили в океане. А сам готовится принимать крутые меры против графа д'Артуа. Если я объявлюсь в Британии, всем же будет проще. Там, по крайней мере, я смогу убедить Воронцова в том, что мне необходимо вернуться. Или, на худой конец, выпрошу еще какое-нибудь назначение -- война полыхала по всей Европе, конца и краю ей было не видать, для меня найдется какое-нибудь дело.
   Но как же горько было покидать эти берега, с которыми я ощущал себя связанным чуть ли не кровью. И я сам того не хотел признать, но девушка, которая нынче отказывалась меня видеть, была одной из причин моего нежелания уезжать. Я не мог с ней расстаться навсегда, не объяснившись, не принеся извинений за прегрешения вольные и невольные. Даже если я и вернусь сюда, то кто знает, что с ней может случиться?
   Итак, решение было принято -- мне надо подчиниться своим друзьям и уехать за море. Я собирался сообщить об этом им назавтра.
   Не раздеваясь, я лег на кровать, закрыл глаза, но сон не шел ко мне. Я все думал о словах Монтегю насчет Бренды. И образ девушки не шел из моей головы. Я думал, что вряд ли такую встречу. Она настолько не походила на всех известных мне девиц и дам, что это сводило меня с ума.
   Когда мне стало уже невмоготу валяться на кровати с широко раскрытыми глазами, не чувствуя ни малейшей сонливости, я встал и пошел к ее комнате, думая, что меня со скандалом выгонит ее служанка, несшая вахту у ее постели. Дверь была плотно закрыта, но я заметил, что из-под нее просачивается тонкий луч от лампы. Бренде тоже не спалось. Я робко постучался, думая, что сейчас мне перегородит проход мощная Мадлен и придется убираться восвояси, сгорая от стыда. Но из-за двери раздался тихий голос самой Бренды: "Входите, только ручку поверните".
   Я последовал ее указаниям. Огляделся. Комнатка не больше моей, широкая кровать, на которой в беспорядке были разбросаны простыни, подушки и одеяла, посреди всего этого -- мадемуазель де Сент-Клер в длинной, до пят, сорочке, закутанная в шаль, бледная, только два пятна лихорадочного румянца горят на лице. На миг я подумал, что знаю ее болезнь. Так выглядели чахоточные. Очевидно, она была больна давно, но лишения последних дней подкосили ее здоровье. Хотя, возможно, причиной ее нездоровья была левая рука, которую она теперь держала на перевязи. Даже легкие раны имеют свойство воспаляться и гноиться -- наверное, это тот случай.
   "Где же ваша Мадлен?" - внезапно спросил я, почувствовав неловкость от своего явления.
   "Я отослала ее поспать", - проговорила девушка, перекинув косу через плечо.
   Я огляделся дальше. В узкое окно были вставлены цветные стекла -- желтые, синие, красные. Посреди них мастер витражного дела искусно нарисовал алую розу. В дальнем углу стояло зеркало, по стенам была развешана пара ружей, а скудный гардероб Бренды помещался на паре гвоздей, торчащих из стен, обитых розовыми шелковыми обоями в кремовую полоску. Сама обстановка напоминала о былом величии, разоренном годами пренебрежения.
   "Как вы себя чувствуете?" - продолжил я.
   "Неплохо. Жар спал, теперь я могу выходить", - отвечала она, по-прежнему не глядя мне в лицо.
   "У вас был жар?"
   "Три дня", - проговорила Бренда словно с какой-то неохотой. - "У меня, знаете ли, бывает такое... Сезонная лихорадка, так, кажется, называют. Без каких-либо других признаков, один только жар и озноб. С младенчества этим страдаю. Но за неделю проходит. Вот и сейчас так же".
   "Слава Богу", - вздохнул я. - "Знаете ли, мой приятель шевалье де Фрежвилль объявился здесь, как я и предрекал. Но дело под Кибероном закончилось катастрофой".
   "Этого следовало ожидать", - произнесла Бренда. - "Наши не успели подойти на выручку. Как всегда, вечная рознь и нерешительность. Вы не смотрите на Шаретта, он только кажется молодцом. На самом деле, он ничем не смелее Его Высочества".
   Я был удивлен, почему она отзывается про своего командира таким образом. Хотя, конечно, ей виднее. В самом деле, система связи шуанов, о которой с такой помпой рассказывал мне Пюиссар, отчего-то не сработала тогда, когда была нужнее всего. Стечение ли обстоятельств? Быть может, измена? Или о битве шуаны узнали, но не смогли подоспеть вовремя? Я до сих пор теряюсь в догадках.
   "Есть большая вероятность, что следующая высадка случится в самом скором времени", - попытался обнадежить ее я.
   "Скорее, нам всем придется эмигрировать", - возразила она. - "И не в Англию. Или бесславно лечь костями".
   Последовала неловкая пауза. Этот разговор меня откровенно тяготил, и я снова начал разглядывать обстановку. У резного изголовья кровати, которая, очевидно, знала лучшие времена, я увидел небольшую гравюру. А на ней -- своего героического двойника, белокурого и похожего на хорошенькую девочку, а не на грозного вождя вандейцев. В шляпе, с перевязанной левой рукой и со шпагой в правой руке, а за его спиной развеваются белые знамена с лозунгами "Dieu et Roi". Гравюра была вставлена в выкрашенную золотом рамку, перевитую белыми цветами, отчего напоминала икону. Вспомнилось отчего-то, как Бренда резко отвечала Тулузьену, что на изображенного на столь чтимой гравюре я был совершенно не похож. Конечно, роялисты почитали Ларошжаклена, но мадемуазель де Сент-Клер, похоже, считала его святым. Или же он был ее возлюбленным? Понятно, почему она так отреагировала на мое появление. Я слишком напомнил ей того, кого она когда-то потеряла.
   От этой мысли мне стало чуть ли не дурно. И горько. Что ж, мое исчезновение положит конец этой дурацкой драме. Все, что ни делается, - только к лучшему.
   Мое решение, однако, еще не было достаточно твердым. Отчего-то мне по-прежнему не хотелось оставлять Бренду, чтобы она здесь сгинула. Возможно, мне удастся уговорить ее уехать со мной? Я заговорил, указывая на портрет:
   "Не верьте тому, что болтает мой друг Жиль. Я не хочу участвовать в дурацкой интриге, которую он выдумал. Более того, в скором времени я уезжаю в Лондон. И пришел с вами попрощаться. Чтобы не расставаться врагами".
   Бренда еще больше вспыхнула.
   "Вы мне не враг", - выдавила она.
   "Но и не друг", - возразил я.
   "Теперь уже не друг".
   Теперь пришел черед краснеть и мне. Этой фразой мадемуазель де Сент-Клер подтвердила все мои предположения и опасения. Далее -- только откровенное признание. Которого мы постарались избежать.
   "Вы простите, если я сказал что-то лишнее", - произнес я. - "Я был слеп и глух. И все равно, это все прошлом. Наши пути разошлись".
   "Вам следовало рассказать мне о мадам Жюли перед тем, как мы отправились в Сент-Бове", - Бренда сидела на краю кровати, сложив свои трогательно тонкие руки на острых коленях, выделявшихся под плотной тканью сорочки. Лампа освещала край ее щеки, волосы казались совсем золотыми.
   "Вы бы тогда не присоединились ко мне?" - спросил я осторожно.
   Она не ответила. И я понял, что она все-таки бы последовала за мной. И еще последует -- хоть на край света. Потому что отчего-то любила меня. Как никто не любил -- ни до, ни после.
   ... Боже мой, прошло с тех пор 18 лет, а я до сих пор помню все! А ведь старался забыть изо всех сил. И сам переменился до неузнаваемости. Но вот воспоминание осталось, никуда не делось. Закрываю глаза -- и вижу эту сцену. И душа болит, как тогда. Сложно продолжать. Но нужно, чтобы понять, отчего я тогда все-таки остался в Вандее, хотя принял твердое решение уехать. Потому что -- жертва за жертву, а отправиться за мной в Лондон она бы тогда отказалась -- почему-то я это знал.
   Бренда встала, подошла ко мне, и начала сбивчиво говорить, пряча глаза:
   "Я очень не хотела, чтобы с вами случилось то же, что и с ним... Вы знаете, тогда, в Нуальи, я чувствовала, что не должен был он туда отправляться с четырьмя людьми, плохо вооруженными. И его прикончил один -- всего лишь один! Но у Анри было четверо человек, а меня он отказался брать, он меня вообще всерьез не воспринимал, я ж для него была всего лишь младшая сестренка, а не боец. Вы же с собой вообще никого не взяли. Второй раз такого я бы не пережила..."
   Я не стал ее более подробно расспрашивать об отношениях с Ларошжакленом. Судя по ее словам, там была более родственная любовь, чем какая-то иная.
   "Вы удивлены, почему я заговорила об Анри?" - произнесла она, отойдя чуть в сторону. - "Не думайте чего... Он был мой кузен. Любимейший из кузенов".
   "Но это ничего не опровергает", - чуть было не вырвалось у меня. - "Cousinage est un dangereus voisinage". Более того, у нас в Остзейском крае постоянно женятся и на племянницах, и на первых кузинах, инцестом такое не считается.
   "Поэтому я решила, что больше не стану вести себя, как покорная курица", - продолжала Бренда. - "Чтобы из-за меня еще кто-нибудь погиб -- да не бывать тому..."
   "В итоге, чуть не погибли мы втроем", - проговорил я отчаянно. - "Но ни в коей мере не из-за вас. Это все моя вина".
   Но мадемуазель де Сент-Клер, казалось, меня не слушала. Она смотрела на меня, но ее глаза казались слепыми. Вновь эта застывшая гримаса на лице...
   "Они все погибли из-за меня", - роняла она слова. - "Папа, мама, Обри маленький, Пьер, Луи, Жанна, все они... Остались мы с Мадлен. Меня тогда спрятали в погреб, они говорили, что надо, я и пошла, я ж была хорошей девочкой, старших слушалась. А потом..."
   Меня пугало, что она совсем не плакала. И глаза ее не блестели от слез, а казались застывшими и тусклыми. Я молча про себя молился, чтобы она разрыдалась. Но нет. Это самое ужасное -- когда слезы заканчиваются и остается одно лишь глухое отчаяние. Я понял, что нельзя оставлять ее наедине с этой бездной. Поэтому я совершил то, что в другой ситуации было бы немыслимо -- подошел и приобнял ее. Господи, какие же у нее были худые плечи! Похоже, ее снова лихорадило -- или же мне было так холодно.
   Она припала к моей груди. И наконец-то заплакала.
   Так, без всяких прямых признаний, записок, интриг я и понял, что любим ею. Мне в тот миг было неважно, какие отношения у нее были с Ларошжакленом -- он все равно мертв, и пусть даже она считает меня его воплощением на земле -- какая разница?
   Я не помню, что ей говорил, кажется, что-то утешающее, что я ее не оставлю, не брошу, и никуда не денусь, и если я буду стараться выжить, то только ради нее. Я не говорил ей про Лондон -- сразу упомянул Петербург, что там-то она будет в полной безопасности, сможет расстаться с тягостными воспоминаниями. В моей душе словно прорвалась плотина нежности.
   Бренда мне отвечала:
   "Кристоф. Я не могу никуда уехать. Я поклялась на могилах..."
   "Тогда и я остаюсь здесь. К черту все", - проговорил я. И наклонился, чтобы поцеловать ее.
   ... Позже я увидел могилы, на которых моя любимая поклялась мстить всем санкюлотам до последнего. Не на кладбище. Бренда, с помощью своей верной няньки Мадлен, зарыла своих тела своих родителей, двух братьев, невестки и маленького племянника под яблонями в саду, после того, как их расстреляли якобинцы, требуя выдать местонахождение Ларошжаклена -- родного племянника мадам де Сент-Клер. Бренде предусмотрительно приказали спрятаться в погреб, вместе с невесткой Жанной и племянником Обри. Но малыш заплакал. Жанна, поняв, что мужа ее убили, сама вышла из погреба, с младенцем на руках, навстречу врагам, хоть Бренда умоляла ее оставаться и цеплялась за одежду. Но сия вандейская героиня была непреклонна. Из ее рук вырвали ребенка, разбили ему голову о каменный пол на глазах у матери, а ту расстреляли, чтобы не вопила. А Бренда все слышала и упрекала себя за трусость. С той поры -- а случилось это три года тому назад, когда война в Вандее была в самом разгаре -- она и разучилась плакать. Тогда ей было 14 лет.
   Все это мне рассказала Бренда потом, когда пришла в себя. И не сразу все. Таким образом, теперь эта война для меня стала не чужой. Мне надо было отомстить за всех, в том числе, за ее порушенную жизнь. Я твердо решил, что останусь с ней, а потом еще и женюсь.
   ...Об этом я внезапно сообщил Монтегю. Прямо с утра. Не дав ему вставить ни слова. "Поступайте так, словно я уже погиб", - завершил я свою филиппику и отправился восвояси.- "И Воронцову то же самое передайте".
   Судьба моих записей меня уже не волновала. На худой конец, думал я, мне получится самому отправиться в Лондон. Вместе с Брендой, конечно. Или отправить ее туда с письмом к графу Воронцову, если моя погибель придет раньше, чем ее. Я даже написал это письмо и приложил к своему дневнику.
   ...Так я остался в Вандее еще на три месяца. Удивительное это было время. Я воевал -- как умел и как знал, делал, что должно. Якоб остался со мной, совсем выучил французский и стал таким же бойцом, как и я.
   Удивительно, что между нами всеми царило истинное равноправие. Пусть мы и воевали за l'ancien rИgime, были "приспешниками тиранов", как уже пишут про нас разные прогрессивные журналисты и писатели. Мы делили один хлеб, мы стояли друг за друга, и никто не делал различий. Кроме Бренды, в нашем отряде воевали и другие женщины, в основном, крестьянки. И воевали очень хорошо. Некоторые даже ходили в рукопашную.
   ...Возвращаясь к тем странным временам, я вспоминаю одно: яблоки, падающие в саду по ночам, лиловые вересковые пустоши, крики сов, золотые низко висящие звезды, и возвращения с вылазок поутру. И полная радость от того, что кто-то тебя ждет, ты кому-то небезразличен, что в тебе видят надежду и опору. Никто из нас не хотел думать о будущем. Да и о настоящем тоже. Оставалось только "здесь и сейчас". Естественно, мы быстро стали близки -- хотя я не настаивал, мои чувства к Бренде были несоизмеримо выше, чем элементарная похоть. Она мне рассказала все про себя -- там и рассказывать-то особо было нечего, но один только перелом "до" и "после" в Девяносто третьем чего стоит. Я поведал ей все. От начала и до конца. Вплоть до родословия. Не рассказал только одно -- то, в чем я и сам был не уверен. Про некое загадочное Общество Розы. Наверное, просто потому что не думал тогда о них, и полагал, что эти люди меня вовек не найдут. И даже пламенеющая роза на витраже в спальне Бренды, которую я видел всякий раз, когда засыпал в ее объятьях, мне ни о чем не говорила. Она казалась простым украшением интерьера.
   ...Позже Братья объяснят мне все. Зачем мне была дана эта любовь и почему все кончилось именно так. И почему я должен быть благодарен Вселенной за то, что такое в моей жизни случилось.
   Меня удивляло имя своей возлюбленной -- ни разу такого не слышал. Словно из каких-то сказаний, теряющихся во мгле истории, рыцарских романов, сказок, которые я в детстве слышал урывками. Так не звали ни немок, ни француженок, ни англичанок. (Второй раз имя "Бренда" я прочитал в "Пирате" сэра Уолтера Скотта, и подивился -- насколько же верно этот талантливый автор передал характер моей Бренды. Откуда он узнал?.. ). Она рассказывала, что так звали какую-то принцессу викингов, от которых происходит их семья, что это родовое имя, а второе ее имя -- Элизабет, так ее называла мать, ибо привычно, но ей нравилось другое, старинное. Надо сказать, я был согласен с тем, что Бренда ей подходила больше, чем обыденная Элиза. Еще она рассказывала, что ей, в принципе, есть к кому эмигрировать, у нее есть родня в Шотландии, там они именуются Синклерами, ибо живут за морем уже три столетия.
   Меня удивляло в моей возлюбленной то, что она о некоторых вещах имела очень хорошее представление, о других же, казавшихся мне самыми элементарными-- понятия не имела. Она была суеверна, знала многие легенды и сказки -- об Анку, страшной бретонской Смерти, ходящей по улицам и высматривающей кого-нибудь мертвее себя. О страшных девах колодца. О банши -- призрачных плакальщицах, стирающих окровавленную одежду тех, кому суждено было пасть в бою. "У нас есть своя банши", - как-то призналась она. - "Мадлен ее видела. Тогда, когда Анри убили..." Впрочем, надо думать, что в те окаянные времена землю Бретонскую сплошь заполнили призраки с охапками нестираного белья будущих покойников, а для Анку было вдоволь работы.
   Сам я к суевериям был не привычен. Воспитанный по Книге Согласия, я воспринимал их как сказки старых бабок для запугивания несмышленых младенцев, как плоды воображения дикарей и неучей. Впрочем, в устах Бренды все эти сказки и легенды минувшего оживали -- она была очень хорошей рассказчицей, и, думаю, если бы собрала все на бумаге, получился бы роман не хуже "Удольфских тайн". И я сам начинал верить в возможность того, что существует какой-то скрытый мир, который не дано видеть никому, кроме мечтателей и безумцев. Он открывается под полной луной, в темных бретонских лесах, на пустошах, в изумрудных загадочных холмах. Где, как тоже рассказывала Бренда, живут и по сей день особые существа -- faerie, - знающие и умеющие много того, что неведомо людям. "Если попадешь к ним, то пропадешь от глаз людских", - рассказывала она. Я отвечал: "Повезло бы тем, кто попал к твоим faerie шесть лет тому назад. Выйдет через пятьдесят лет -- и увидит, что война закончена. Что король снова сидит на престоле, а вокруг живет счастливое поколение людей, не знавших кровопролитья и бед. Пропустит все самое страшное". Я и сам себя иногда чувствовал унесенным этим "малым народцем", забывшим, кто я, каков мой долг. Хотя вечерами на меня накатывали тревожные мысли -- надо что-то уже делать. Надо отправить Якоба в Лондон со моей шифровкой. Надо узнать, каково решение по поводу следующей высадки в Бретань. И не накажут ли меня, фактически, за дезертирство? Голова болела от таких мыслей, мучила бессонница. Я ходил к Шаретту, тот сказал, что слышал -- в октябре будет все решено, граф уже почти собрал новую эмигрантскую армию, вдвое больше прежней, у них есть свои многочисленные агенты, которые ведают всеми планами якобинцев, и победа, таким образом, будет решенной. Впрочем, добавил Шаретт, он был не уверен, хватит ли им в случае этой победы продержаться дальше.
   Уже пошли слухи о "le petit Corsicaine" - генерале Буонапарте. Этот немногословный человек из ниоткуда быстро утвердился в качестве лучшего военачальника якобинцев. Он мог подавить любое роялистское восстание залпами пушек, не щадил никого, впрочем, не допуская совсем уж зверств. Но пока еще никто не мог предположить до каких высот он дойдет.
   Вслух никто не говорил, но мы опасались, что силы этого нового героя разобьют всех роялистов, какие только есть. Оставшимся в живых придется эмигрировать. Новости, которые доносили наши агенты из Парижа, тоже не приносили ничего утешительного. Похоже, новый порядок во Франции обосновался далеко и прочно. И вскоре сменится иным. Не таким хаотичным.
   Предчувствие грядущей диктатуры было довольно явственным, но никто не догадывался, кто станет диктатором. В любом случае, якобинцы делали успехи, и становилось понятно, что во многих странах их дурному примеру последуют. Возможно, даже в России. Я давно не получал вестей из Петербурга, поэтому мог предполагать все, что угодно.
   В целом, август и сентябрь были довольно мирными. Крестьяне вернулись на поля собирать урожай, поэтому говорить об обширных боевых действиях было несвоевременно. Я совсем предался романтическим чувствам. С мадемуазель де Сент-Клер мы жили как муж и жена, никто нас не судил, а Пюиссар даже сказал по секрету, что совсем не удивлен: "Вы настолько похожи, что я и не ожидал иного".
   Мы думали попросить отца Клари обвенчать нас. То, что я не католик, не казалось мне большим препятствием для брака. Какая разница - Бог един, мы оба верим в одного Христа, и я все равно ношу сладчайшее Сердце Иисусово на своей груди. Раз уж наши судьбы и так связаны воедино, то почему бы не соединить их насовсем?.. А далее что-нибудь придумаем. Вернемся или в Лондон, или в Петербург. Когда я заговаривал о таком будущем с моей возлюбленной, она почему-то всегда качала головой и отвечала: "Надо еще дожить".
   "Зачем ждать?" - негодовал я, проявляя необычную для себя нетерпеливость. Впрочем, кто же терпелив, когда счастливо влюблен и жаждет увенчать свое счастье?
   "Мы можем обвенчаться хоть сейчас, если попросим святого отца. А то мы и так грешим...", - последнюю фразу я произносил с некоторым смущением. Наша первая брачная ночь уже состоялась, и моя возлюбленная во время нее не проявила себя ни сладострастной вакханкой, ни стыдливой монахиней. После этой ночи последовали дни, вечера и утренние часы, не менее прекрасные. Я знал много женщин -- и до Бренды, и еще больше -- после нее. Я знал более красивых, более блестящих и обаятельных, более ловких и страстных. Но ни с одной из них я не испытывал столь пленительной нежности. Когда кажется, что время останавливается, что мы вечны, никогда не состаримся и не умрем, и всегда будем вместе.
   Я задумывался и о неизбежных последствиях нашей близости. Я помнил о случае с Юлией, поэтому постоянно вглядывался в лицо своей любимой и ежедневно спрашивал о ее здоровье. Она лишь улыбалась: "Я тебе скажу, когда почувствую что-нибудь необычное". Потом добавляла задумчиво: "Мне кажется, после всего, что случилось со мной, у меня не может быть детей. Было бы хорошо. А то я боюсь, что с моими детьми произойдут всевозможные несчастья". И я вспоминал ее рассказы о гибели племянника. Образ мертвой "Мадонны" из Сент-Бове вставал перед моими глазами. И я понимал, что в случае ее беременности мы оба будем крайне уязвимы. Поэтому я старался быть осторожным, как мог и как я себе это представлял.
   Так проходили дни до Судного дня. Он наступил для нас 10 октября 1795 года. А за неделю до этого Бренда видела банши у лесного ручья. Она стирала мою рубашку, и пятна крови не отмывались. Помню, я посмеялся над ее суеверием и сказал, что все это ерунда. Показалось, мол, пар от воды. Но мне вскоре пришлось научиться верить в знаки...
  
   Глава 7
   Этлез-ан-Буа, Бретань, октябрь 1795 г.,
   Кристоф возвращался по сумеркам туда, куда уже второй месяц ежедневно влекло его сердце. Нездоровье, о котором недавно сообщила его возлюбленная, нынче тревожило его. Кто знает, снова ли это "сезонная лихорадка" - болезнь, от которой Бренда де Сент-Клер периодически страдала, проявляющаяся лишь в приступах жара и страшной слабости без всяких остальных симптомов? Или же иное, чего он страшился? Штаб де Шаретта, в котором он провел всю ночь, начиная с вечера, гудел от новостей. Каким-то образом некий рыбак, промышляющий контрабандой по побережью, узнал, что через две недели планируется высадка роялистов. Собственно, сам ее факт не был удивителен -- Шаретт де ля Контри постоянно находился в связи с Хартлендом и Лондоном, его агенты уверяли, что все готово. Англичане были обескуражены неудачей при Кибероне, но не отступились, и Парламент выделил еще больше средств на закупку оружия и обмундирования.
   К сожалению, сведения о высадке оказались рассекреченными. А это значит, что противник будет куда более внимательно прочесывать побережье. Дозорные сказали, что увидели два эскадрона неприятельских драгун, направляющихся по дороге к Этлезу и далее к морю.
   Кто выдал сведения врагу -- неизвестно, так как не .было времени докапываться до истины. Следовало быстрее действовать, отходить в другое место и оттуда же идти на соединение к своим. Впрочем, тех тоже следовало предупредить о предательстве.
   При этом все посмотрели на Кристофа. Похоже, миссию возложили на него. Он испытал смешанные чувства -- с одной стороны, приказ есть приказ, и от его действий будет зависеть успех будущего сражения, с другой стороны -- как же он мог оставить свою возлюбленную в неизвестности? В такой ситуации их разлука может оказаться вечной.
   "Настал ваш черед", - с некоторой грустью в голосе проговорил Шаретт.
   "Но...", - он тогда не упомянул о Бренде, но все поняли, что его волнует ее судьба.
   "Мадемуазель де Сент-Клер последует с вами", - неуверенно отвечал командир. - "Впрочем, я не уверен, что она согласится".
   "Она должна согласиться", - проговорил Пюиссар. - "Ей деваться некуда".
   "Если не согласится, то мы ей прикажем".
   Кристоф усомнился, что Бренда с готовностью последует этому приказу. Он уже убедился, что у нее был тот же недостаток, что и у него -- врожденное упрямство. Девушка поклялась не складывать оружие, пока не отомстит убийцам ее семьи, и, конечно же, не сможет пропустить генерального сражения. Если он возьмет Бренду с собой в Лондон, то может оказаться так, что ее задержат там. Или вместо него обратно пошлют другого... В любом случае, расставаться с ней будет невыносимо. И невозможно. Теперь он не мог даже вообразить себе жизнь без нее.
   Приказ, который отдал ему Шаретт со товарищи, казался ему со всех сторон невыгодным, но оспаривать повеления вышестоящих Кристоф так и не научился.
   Ныне, возвращаясь в Этлез, он обдумывал, каким образом сообщит весть Бренде. И как она на нее отреагирует. Кристоф не мог не поймать себя на мысли, что эта ситуация станет некоторым образом испытанием чувств. И он не знал, что она сделает, если решит остаться здесь.
   Погруженный в свои мысли и ощущающий из-за них безотчетную тоску, Кристоф, тем не менее, заметил краем глаза какое-то движение в просвете между липовыми деревьями. Всадники. Кажется, пять человек. Все в обмундировании, - значит, точно противники. Они двигались по тропе, находящейся параллельно ему между им и ими было довольно существенное расстояние, но он уже нащупал пистолет за полой сюртука. За долгие месяцы жизни здесь Кристоф приучился всегда брать с собой заряженное оружие -- никогда не знаешь, когда оно сможет понадобиться. Похоже, теперь этот случай настал.
   "Если они возвращаются по этой дороге, то им не миновать господского дома. Что, если они там побывали? Заметила ли их Бренда?" - думал он.
   Он остановил лошадь и тихо спешился, притаившись за стволом старой липы. Листва и окрестные кусты скрывали его почти полностью. И на таком расстоянии от якобинцев он мог считать в безопасности. Никого с ними не было, насколько Кристоф мог убедиться. Возможно, каким-то образом миновали дом. К тому же, Бренда имела обыкновение зажигать огни лишь тогда, когда совсем темно. И, в случае, если они заходили, могла и скрыться. Там, где скрывалась всегда.
   "А вдруг их больше?" - подумал он. - "Одни остались стеречь у дома, а эти отправились за подмогой?"
   Эти предположения заставили его лихорадочно кинуться к коню, оседлать его и понестись во весь опор к дому в Этуазе.
   Особняк и впрямь был темен и мрачен. Он не увидел никаких пикетов -- одно хорошо. Но было видно по следам подков на сырой дороге, что всадники здесь побывали -- и недавно. Он вошел в дом с черного входа. Знакомые лестницы и коридоры нынче казались зловещими, словно в них притаился враг. Барон поднялся на второй этаж, повернул направо и нащупал в темноте резную ручку той комнаты, которую делил со своей возлюбленной. Он услышал, как кто-то взводит курок и проговорил: "Это же я!"
   "Ты?" - девушка вылезла из-под кровати, сжимая в руках небольшой пистолет системы "Льеж". - "Ты их видел?"
   "Всех пятерых"
   "Их было больше. Они разделились. Остальные двинулись к побережью".
"Сюда никто не заходил?" - щелкнув огнивом, Кристоф зажег четыре свечи в канделябре у окна, отчего витраж наполнился жизнью.
   Лицо его возлюбленной было еще бледнее, чем с утра. Похоже, она не переодевалась -- лишь накинула на сорочку домашний шерстяной капот.
   Бренда только головой покачала.
   "Где Якоб?"
   "Он спустился в конюшню и следит за оттуда", - проговорила она. - "Они постояли у дома -- я видела в просвете, - обошли его кругом, потом разделились и скрылись".
   "Значит, скоро вернутся".
   "Надеюсь, что нет. У меня всего пять патронов", - покачала головой мадемуазель де Сент-Клер. - "И, сам видишь, я не очень-то боец сегодня".
   "Тебе хуже?" - спросил Кристоф озабоченно.
   Она только кивнула головой.
   "Черт", - сорвалось у него с губ. Он пожалел, что не позвал с собой Пюиссара. Тот хотя бы мог сказать, что с ней. - "Нам надо уходить к своим. Или хотя бы спрятаться".
   "Как ты думаешь, зачем они сюда приходили?" - Бренда взглянула на него. - "Неужели кто-то вызнал о том, что я жива?"
   "Они поклялись добить всю вашу семью?" - произнес Кристоф, встревоженно глядя на девушку.
   "Дело не в моей семье. Дело в том, что я в шуанах", - отвечала девушка. - "Они уже так приходили полгода назад. Еще до тебя... Перекрыли мне и Мадлен дорогу, вызвали поговорить. Хотели, чтобы я докладывалась им о Шаретте и всех остальных"
   "Шпионила, то есть?"
   Бренда кивнула.
   "Ну, ты догадываешься, что я могла им ответить. Плюнула в рожу. Тот еще...",- она скривилась, вспоминая о чем-то особенно неприятном. - "В общем, он распустил свои руки. Я его пнула ногой в живот. И меня избили".
   Кристоф резко помрачнел.
   "Ты запомнила, кто это был?"
   "Да. И в этот раз он опять был здесь".
   "Я отстрелю кое-что этой свинье... Где Мадлен?" - оглянулся он.
   "Ушла по своему почину на кухню. Как только они уехали. Я ей выдала свое ружье. Должно хватить патронов. Хотя бы на первые пять минут".
   Барон уселся на край постели. Он понимал, что оставалось только ждать. Но теперь, из-за того, что к Бренде наведывались якобинцы, помнившие былую обиду, нанесенную ею их предводителю, ей следовало бы скрыться из дома навсегда. Желательно -- через море, там, где нет никаких врагов.
   Что же делать? Ждать и героически обороняться, а потом сдаться в плен, или попытаться скрыться из дома? Их четверо. Смогут ли они все убежать до прихода якобинцев? Или имело смысл отправить отсюда Бренду в сопровождении Якоба или Мадлен, а самому попробовать держать оборону? Он вспомнил, что он уже попадал с возлюбленной ровно в такую же передрягу пару-тройку месяцев назад. Окончилась она по чистой случайности без особых жертв. Но тогда никто на них не охотился целенаправленно. Ныне же -- все иначе.
   ...Пока они ждали невидимого врага, Кристоф рассказал про свое назначение. "Как ты понимаешь, любимая", - сказал он, обняв ее худенькие плечи. - "Я не смогу оставить тебя здесь. Это исключено. Скорее, я пренебрегу приказанием..."
   Бренда сидела, не жива и не мертва. Затем покачала головой и тихо проговорила:
   "Нет. Ты не можешь им пренебречь".
   "Но я могу не вернуться. Никогда. Вместо меня пришлют другого человека".
   "Не пришлют"
   "Откуда ты в этом так уверена?"
   Бренда пожала плечами. Кристоф уже привык к тому, что она иногда высказывает какие-то невероятные утверждения касательно будущего, которые сперва кажутся ему невероятными, а потом исполняются в точности. Он тяжело вздохнул.
   "Но если твои предсказания не исполнятся? Помни, мой посол может вмешаться в дело..."
   "Значит, так тому и быть".
   "Но как же.. как же ты?!" - воскликнул он. -
   "А я подчинюсь другим приказаниям господина Шаретта", - произнесла она с легкой улыбкой.
   Кристоф помолчал. Он знал, что она сделала свой выбор. Но этот выбор дался ей нелегко -- несмотря на то, что ее уголки губ смотрели вверх, в карих глазах стояли слезы, словно льдинки. Она моргнула -- и прозрачные слезы полились ручьями по впалым щекам. Впервые барон видел, чтобы его возлюбленная плакала. Это его очень тронуло.
   "Пойми", - произнес он. - "Шаретт прикажет тебе следовать за мной. Он сам мне так и передал".
   "Я теперь для них обуза?" - воскликнула Бренда, побагровев. - "Они меня совсем не ценят? После всего, что я для них сделала? Он должен знать, что я здесь не из простого любопытства и тяги к приключениям!"
   Кристоф не знал, как реагировать на эту вспышку гнева. Для него было непонятно, почему она столь нервно реагирует на перспективу уехать.
   "Слушай. Ты была долгое время больна...", - начал он. - "То лихорадка, то теперь это... Я даже не знаю, что у тебя за хворь, но она выматывает из тебя все силы. Пюиссар сказал, что подозревает чахотку".
   "Ах! Это наш мсье каноник, Жерве Пюиссар! Великий целитель!" - она встала с постели и начала ходить из угла в угол. - "Что он вообще понимает... Он предал меня! И вы все!"
   Кристофу более всего хотелось убраться из комнаты. Он ненавидел такие сцены и не знал, как прекратить вспышку гнева своей возлюбленной.
   Он собрался с силами и довольно жестко сказал:
   "Бренда, в таком состоянии ты не можешь полноценно сражаться. Но в бой ты все равно кинешься, не отрицай. Лучше всего -- последовать приказанию Шаретта. От того, что ты погибнешь здесь, семье своей не отомстишь. И Белому Делу ничем не поможешь".
   "Я думала, ты меня всегда понимал", - отвечала ему девушка сквозь едва сдерживаемые рыдания. - "Думала, что мы с тобой по одной мере сделаны..."
   "О да", - прервал он ее. - "Я столь же упорен, как и ты. И я теперь упорствую в одном -- без тебя я не двинусь с места. Если ты не последуешь за мной в Лондон, то мне придется увозить тебя силой".
   "Говоришь, силой?" - она положила ладонь на рукоять своего пистолета.
   В любое другое время, любой другой женщине барон бы бросил: "Поступай, как знаешь", и покинул бы ее. Но сила его чувств к мадемуазель де Сент-Клер была такова, что ему приходилось сносить пытку этим всплеском чувств, который, как он надеялся, можно было объяснить ее общим болезненным состоянием. Он задумался над ответом, но, к счастью, их отвлек стук подков в ночи. В уже сгустившихся сумерках можно было разглядеть огонек, неровно качающийся над землей. Они оба замолчали и насторожились. Кристоф быстро затушил свечи, надеясь, что делает это не слишком поздно, и приник к полуоткрытому окну.
   Всадник спешился и пару раз крикнул по-совиному. Кристоф отозвался. Гостя он признал быстро-- это был Жерве Пюиссар. Потом он увидел, как из конюшни к нему подбегает Якоб.
   Бренда поспешила к двери, но Кристоф бесцеремонно ее отодвинул, шепнул: "А теперь я тебе приказываю: оставайся здесь, я все выясню", - и поспешил вниз, предварительно плотно закрыв за собой дверь.
   "Вы наверняка сами видели", - вместо приветствия проговорил Жерве. - "Или мадемуазель де Сент-Клер вам все рассказала. Якобинцы прочесывают весь берег, Этлез, и примыкающий к нему лес. Надо уходить. А вам -- уезжать в Лондон".
   Кристоф посмотрел на него страдальчески.
   "Я все знаю", - быстро произнес его соратник. - "Она отказывается за вами следовать. Но поймите..."
   "Жерве", - отчаянно бросил Кристоф. - "Вы же наверняка любили когда-то..."
   "Я понимаю, о чем вы", - произнес Пюиссар. - "И со мной случилось ровно то же. Я не стал настаивать..."
   "Сами видите", - вздохнул барон. - "Если я дам ей погибнуть, меня ничто не оправдает. Поэтому лучше я останусь здесь и дождусь своей гибели...".
   Пюиссар не слушал его.
   "Завтра они займут побережье. Мне удалось найти барку, которая вас доставит через Ла-Манш. Я вас буду сопровождать в Лондон. Зовите своего слугу, поезжайте сейчас со мной, а назавтра поутру мы проследуем к пляжу. И считайте это приказанием от нашего генерала".
   "Якоб", - Кристоф перевел взгляд на своего камердинера, который внимал каждому слову из их быстрого разговора, силясь разобрать. - "Я тебе сейчас передам портфель со своими бумагами, храни его как зеницу ока. А потом поезжай с мсье Пюиссаром и слушайся его во всем.Прибудешь в Лондон, сразу отправляйся на Харли-стрит, восьмой дом, ты узнаешь его по русскому флагу над крыльцом..."
   Он говорил по-немецки, но, очевидно, Жерве смог разобрать его речь, поэтому резко прервал барона:
   "Вы не можете послать вашего человека вместо себя".
   "Мой человек знает ровно столько же, сколько и я", - резко произнес Ливен.
   Жерве покачал головой. Затем он вынул из-под полы конверт, украшенный гербовой печатью. Fleur-de-lys на багровом фоне говорил сам за себя. На шелковой бумаге было надписано его, Кристофа, имя и титул.
   "Как к вам это попало?" - барон перешел на шепот.
   "А как вы думаете, называется барк, на котором мы с вами назавтра последуем в Лондон?"
   "Амалия"? - неуверенно проговорил Кристоф.
   Жерве кивнул.
   "Необычайно везуч этот старый контрабандист", - проговорил он. - "А все от того, что он умудряется каждый раз перестраивать свое судно и всегда меняет его название, лишь только завидит наши бретонские фьорды впереди -- или береговой патруль, как вам будет угодно".
   Кристоф, тем временем, быстро открывал конверт и пробегал глазами письмо, подписанное личным секретарем графа д'Артуа. Строчки так и прыгали перед его глазами: "Вам будет поручена высокая честь", "Жалуем вас полковником Королевских армий и даем под вашу команду четыре эскадрона Королевских драгун...", "Наши сношения с графом Воронцовым..." и даже "После успеха всего предприятия вам предстоит сопровождать брата Нашего, герцога Ангулемского, в Митаву..."
   "О Господи", - только и пробормотал он. Но быстро взял себя в руки, вновь проговорив Якобу:
   "Ты все помнишь, что я тебе сказал?"
   Тот ничего не отвечал, переводя взгляд с него на Пюиссара.
   "Это слишком большая честь", - Кристоф обратился к ним.
   "Сзади!" - внезапно крикнул Якоб и открыл пальбу куда-то в сторону.
   Пюиссар быстро обернулся и моментально вынул из-под полы плаща свой укороченный карабин. Кристоф же посмотрел в сторону, куда они палили. Его слуга смог подцепить двоих якобинцев, а третий отстреливался, пока ловко пущенная из кухонной форточки пуля не покончила с его жизнью.
   "Уходим", - быстро проговорил Пюиссар. - "Они еще приведут с собой людей".
   Кристоф вспомнил о Бренде.
   "Седлайте коня", - произнес он. - "Завтра сюда вернемся. Если можете".
   Кристоф подбежал к своей лошади, но произнес:
   "У них на все про все было пять патронов. Кажется... Теперь уже меньше."
   В ответ Пюиссар передал Якобу свой карабин.
   "А как же вы?" - спросил слуга.
   Жерве, усмехнувшись, показал себе за пазуху, из-под которой топорщился ствол "Лепажа". Трофейного, причем -- Кристоф присутствовал при одной из стычек, когда Пюиссар снял этот пистолет с раненного и взятого в плен якобинца. Потом он быстро отстегнул седельную сумку, в которой оказалось вдоволь патронов.
   "Вам хватит продержаться всю ночь", - улыбнулся он.
   Из двери выбежала Бренда. Она тяжело дышала -- очевидно, пробежка по лестнице с тяжелым ружьем доставила ей немало усилий. Пот тек с ее лица ручьями.
   Кристоф кинулся к возлюбленной.
   "Уходи", - проговорила она. - "Мы теперь точно выдержим осаду".
   Она пошла поодаль, осмотрела тела якобинцев, валяющиеся у забора.
   "Это он. Свинья Жерар Эверетт", - указала она на одного из них. И резко плюнула в лицо мертвецу.
   "Якоб", - произнес Кристоф. - "Оставайся здесь".
   "Я без вас никуда", - завел знакомую песню его слуга. - "Что я фрау Шарлотте скажу?.."
   "Я тебе приказываю! Остаешься здесь с женщинами. И слушаешься приказаний фройляйн!" - прикрикнул на меня Кристоф. - "А увяжешься за мной -- убью. Понял?"
   Тот впервые встретился со столь откровенной яростью в глазах своего господина и понял, - не шутит. Кристоф и впрямь был готов осуществить свое намерение.
   "Убивайте тогда!" - воскликнул слуга, выбежав ему наперерез.
   Кристоф остановился. Потом проговорил и вовсе по-латышски:
   "Идиот. Ты думал, я вас всех здесь брошу? Подожди до зари, я за вами вернусь. И не будь трусом, я тебе доверяю ту, которую люблю больше всех".
   Тень улыбки появилась на лице Якоба.
   "Слушаюсь, барин", - прошептал он.
   "Спасибо тебе за преданность", - произнес Кристоф и положил руку ему на плечо. - "Еще раз повторяю -- делай все, что тебе скажет фройляйн Бренда".
   Затем обратился к возлюбленной: "Вручаю тебе этого парня под команду. Он толковый. И прошу тебя, доверься его силе".
   Бренда подошла к нему. Поставила ружье в сторону и молча обняла его. Он не ответил на ее объятье. Невидящими глазами смотрел он куда-то вдаль и чувствовал, что его рубашка и сюртук мокры от ее слез. Потом он осторожно отнял ее руки и проговорил отчего-то: "Будь умницей".
   ... Они уезжали, не оглядываясь.
   Когда они отдалились на достаточное расстояние от дома, и миновали парк, переходящий в лес, Жерве проговорил задумчиво:
   "А вы правы, что расстались именно так. Нечего тянуть душу".
   Кристоф ничего не сказал. У него был свой план. Он намеренно ничего не стал говорить ни Бренде, ни Жерве о том, что планирует вернуться завтра поутру сюда. Об этом знал только Якоб. Он молился только об одном: чтобы никто из якобинцев не явился сюда до рассвета, а если бы и явились, то чтобы у его возлюбленной и их слуг хватило сил выстоять. И если даже Пюиссар будет его останавливать, он найдет повод от него уйти -- и достигнуть берега, где их будет ждать барк "Амалия". Впрочем, Жерве наверняка уже понимает, что Кристоф намерен вернуться в Этлез за Брендой, Мадлен и Якобом. И не возражает.
   Сон был короток, как Божья милость, и больше походил на забытье. Когда Кристоф очнулся от него, то не мог сказать, сколько времени прошло. Жерве Пюиссар уже находился во дворе, держа под узду лошадей. "Все готово", - проговорил он, увидев барона. - "Дай-то Бог". И перекрестился. Кристоф забыл и это сделать. Он оседлал коня, и вскоре позади осталась и ставка Шаретта, и половина леса... Судя по тому, что небо начало слегка светлеть, уже миновало четыре часа. Он, не отвлекаясь, считал версты до съезда на Этлез. Хоть бы не пропустить... Когда он, наконец, увидел развилку, то поглядел на Жерве и молча ему кивнул. Тот проговорил: "Я же знал..." - и только махнул рукой.
   "Следуйте до берега", - отвечал Кристоф. - "Мы прибудем туда как можно скорее".
   Он развернулся и последовал во весь опор по аллее, молясь, чтобы он не опоздал. Дом, черной громадой вырисовывающийся на фоне синеватого неба, покрытого россыпью осенних звезд, уже приближался, как вдруг он за спиной услышал шум, звуки пальбы. Быстро повернул голову: Жерве преследовало трое. "О Господи", - подумал он.
   Первым его инстинктом было кинуться на выручку другу , но расстояние уже слишком увеличилось. Ему оставалось гораздо ближе до дома, чем до развилки. Добравшись до бокового черного входа, он резко спешился, чуть ли не кубарем скатившись с коня, и побежал в дом.
   "Быстрее! Уходите!" - крикнул он, и, к облегчению, услышал легкий стук башмаков по лестнице. Бренда сбежала вниз, и он улыбнулся только.
   "Зачем ты вернулся?" - спросила она. - "Почему ты бросил Жерве? Его же убьют!"
   "Не время говорить, уходим!" - выкрикнул Кристоф.
   "Я никуда не..." Он без церемоний взял ее, не сопротивлявшуюся, на руки, перекинул через плечо и прошептал: "Ты что, думала, что я тебя так и брошу? Кстати, где Якоб?"
   Она указала глазами вдаль. Слуга был уже готов уезжать. За его плечами торчали два ружья. "А Мадлен?" - Кристоф поискал глазами служанку.
   "Она не поедет", - покачал Якоб головой. - "Вот баба, наотрез отказалась..."
   "Я тоже никуда не поеду", - Бренда начала вырываться из рук своего возлюбленного, но тот закрыл ей рот. "Ты -- поедешь. Быстрее..."
   Он посадил Бренду впереди себя, пришпорил коня, и они понеслись к побережью. Когда они выехали из леса, и уже запахло морем, а впереди показались лиловые в предрассветной дымке очертания скалистого берега, их настиг Жерве, совершенно запыхавшийся. Его лошадь была на последнем издыхании.
   "Я сумел оторваться", - проговорил он. - "Надо быстрее, быстрее..."
   И в самом деле, сзади послышались стуки подков. Раз, два, три... Кристоф взялся за пистолет, быстро, сам не помня, что делает, перезарядил его.
   "Идите вперед!" - крикнул Якоб. - "Я задержу!"
   Они понеслись вперед, туда, где виднелся темный берег моря, отражавшего в себе срез месяца, и тень парусника рядом с одной из многочисленных природных бухт. Копыта лошади уже начали увязать в песке. Сзади уже послышались щелканья курков, звуки выстрелов -- пока что в воздух. Жерве и Якоб отбивались из последних сил от четырех якобинцев. А пятый несся прямо к Кристофу, и он уже был готов встретить бой. Он уже сделал два выстрела, но промазал. Противник, однако, не ответил, вместо этого он махал руками и кричал: "Остановитесь! Не надо!"
   Голос показался Кристофу очень знакомым. "Шарль-Луи", - произнес он, и сердце его похолодело. Неужели друг пришел к нему на выручку? Он начал было разворачиваться, как Бренда крепко схватила его за руку: "Нет! Не надо! Он заодно! Вперед!" Кристоф чуть было не упал с лошади от столь резкого маневра, но понесся вперед, до сих пор слыша у себя за спиной: "Стойте! Стрелять буду! Стойте, Кристоф!" Сомнений не оставалось. Это действительно Фрежвилль. А, тем временем, он видел, что Якоб оторвался от четырех. Слуга действовал умно: прежде всего, стрелял по лошадям, а потом из второго ружья - "морского", выбранного Кристофом еще несколько месяцев назад -- добивал остальных. Очевидно, у якобинцев патронов было на один-два выстрела, куда больше, чем у них. Но где же Жерве? Тут некто убил под Якобом лошадь, и начал метить в него, но барон сделал еще один выстрел в сторону единственного всадника, у которого еще не кончились патроны. Он вновь услышал крики Фрежвилля: "Вы губите себя! Остановитесь!" - и пустил очередную пулю, но уже в сторону друга, надеясь, что она не долетела. И тут его что-то ожгло в спину, под левую лопатку. Он невольно покачнулся, откинулся куда-то вперед и резко влево, но как-то смог выпрямиться. Впереди он уже видел бухту, золотые буквы "Amalia" на борту, слышал звуки погони, сливающиеся в какофонию... Потом он спешился, еле слез с коня, помог слезть Бренде, сидевшей ни жива, ни мертва, и с радостью увидел лицо Якоба рядом с собой. "У нас еще на пятерых хватит...", - произнес слуга, а потом с ужасом уставился на него и завыл. В груди у Кристофа что-то болело, как после сильного удара, он открыл рот и попытался сказать: "А Жерве, где он?.." Бренда, однако, взяла Кристофа за запястье и повлекла куда-то вперед, к сходням, которые уже спустил капитан. Он хотел оглянуться, чтобы увидеть преследователей. Шарль-Луи спешился и бежал к ним. На нем была сине-белая с золотом драгунская форма. Тот не стрелял, только кричал: "Я с вами ничего не сделаю!" "Подлец!", - из последних сил крикнул Кристоф -- и сплюнул кровью, в обилии текшей у него изо рта и носа. Он кинул разряженный пистолет и устремился за Брендой и Якобом. А капитан уже начал отвязывать швартовы...
   Они спустились в трюм, когда корабль уже отошел на приличное расстояние от берега. Кристоф оглядел всех затуманненным взором и повторил почти шепотом: "Жерве, где он? Его нет?.." Затем встретился с испуганным взором Якоба. Слуга отвечал: "Герр Кристхен, убили его еще когда мы к берегу подходили..." "Ты ранен", - произнесла Бренда спокойным тоном. "Да?" Кристоф чувствовал какой-то смутный озноб. Что-то теплое и липкое стекало по его спине и левой половине груди, словно пот. Боли он острой не чувствовал. Невольно он ощупал кончиками пальцев область, куда почувствовал удар. Боль стала более ощутимой, а, взглянув на ладони, он увидел кровь. "Садись", - прошептала его возлюбленная. - "Мне надо тебя перевязать..."
   Он покорно опустился на пол трюма. Удивительно -- лихорадка погони и решимость будто бы медленно вытекали с кровью из раны, превращаясь в полную апатию. Ему казалось, что он находится под водой -- движения его стали замедленными, лица вокруг виделись немного размытыми, возможно, от неверных лучей рассвета, проникающих сквозь открытый люк трюма. Во рту его было очень много вязкой мокроты, стоял довольно противный соленоватый вкус, и он то и дело оплевывался, пытаясь избавиться от жидкости, наполнявшей его изнутри. Стало темно -- на палубе задраили люк. Бренда тихо выругалась, а потом стала стягивать с него сюртук и рубашку, набрякшие от крови.
   Она осторожно прикоснулась к краям раны на груди и на спине, прошептала: "Тебе повезло. Навылет по касательной. Не надо будет вынимать пулю". Он только кивнул. Отчего-то подумал, что испортил хорошую рубашку. И где он достанет следующую?
   Бренда, тем не менее, уже рвала чистые рукава на перевязки, ощупывала рану и говорила: "Промыть-то нечем. А там целый кусок ткани... И еще... черт, кость сломана" .
   От ее действий становилось крайне больно, он постанывал и едкие слезы катились по его лицу. Боль распространялась куда-то вглубь, под верхние ребра.
   "Почему нечем?" - произнес Якоб. - "А вот это что?" В темноте блеснула сталь фляжки. "Отлично!" - Бренда налила в сложенную чашечкой левую ладонь чуть яблочного самогона и больно промыла рану спереди и снаружи, поглаживая его по волосам. А остальное поднесла к его губам. Последнее, что Кристоф запомнил -- как соленый вкус крови в его горле слился с мерзкой терпкостью сивухи, и его бурно стошнило. После этого он совсем лишился сил и плотно закрыл глаза. Мир закончился, он снова пребывал в материнском чреве, в первозданной тьме, а потом - на дне морском, где рыбы заглядывали ему в глаза, водоросли оплетались вокруг него, обломки мачт затонувших кораблей впивались ему в тело. Издалека он слышал скрип, плеск волн, нежный голос, произносивший что-то на латыни: "Santa Maria, mater Dei..." - и рыдания. Якоб. Да, он: "Что я скажу фрау Шарлотте!" Ему хотелось ответить: "Скажи матери, ее сын погиб как Христос, преданный за тридцать серебрянников", но он не мог, вместо звуков изо рта выходили мыльные пузыри, и лопались с резким звоном. Тогда чернота становилась все более густой, а звуки в ней -- почему-то отчетливыми...
   Кристоф очнулся окончательно, когда корабль пристал к Саутгемптону. Он вышел -- и не узнавал мир вокруг себя. Бренда и Якоб поддерживали его. Левая рука, казалось, совсем отнялась. Они кое-как нашли кэб, он проговорил тихо: "Линдси-стрит, одиннадцать". Адрес дома графа Воронцова. Он понятия не имел, застанет ли там посла, или же он в Лондоне. Спросил у Бренды, какой сегодня день. "Воскресенье", - ответила она. - "Должно быть воскресенье". В любом случае, кто-то там должен находиться.
   Во время дороги туда он забылся. Очутился уже за столом, увидел мельком белоголового подростка в черном сюртуке, которому посол говорил: "Миша, поди отсюда, поиграй...", а затем -- самого Воронцова, который смотрел на него с явным ужасом на лице. "Я должен был раньше... Не говорите графу д'Артуа, ничего не делайте, прошу вас", - пытался умолять его Кристоф, но вместо слов выходил какой-то сдавленный хрип. - "Это все моя глупость, мое упрямство... Не говорите, не пишите".
   "Мы ничего никому не напишем", - сказал кто-то третий, пребывающий в кабинете Воронцова, которого барон и не заметил в лихорадке. У этого человека был низкий, но очень приятный голос. " Тем более, эскадра отбыла уже вчера. А вы ранены, и, похоже, серьезно. Легкое пробито".
   "Я знаю... Там, спросите моего человека, у него все шифровки", - продолжал Кристоф, с ужасом осознавая, что его плохо слышат и понимают. Но, к счастью, Воронцов произнес: "Все они уже у господина Ролле, я их отправил в Лондон. С оказией. И вашего человека туда, чтобы он объяснил, что к чему. А теперь вы побудьте у меня... Вам нужен доктор".
   Его вывел тот самый человек, который присутствовал при их разговоре с посланником. У него были теплые руки, уверенная походка, и он говорил по-русски: "Все образуется. Не беспокойтесь, отдохните, а потом поговорим..." Он еще раз увидел расширенные глаза белокурого мальчика в черном сюртуке, длинную лестницу, которую ему надо было преодолеть, затем -- смутную молочно-белую постель. Спросил: "Бренда? Где же Бренда? Пусть ко мне придет..." - но его просьбу никто не услышал. Странная апатия вновь напала на него, он закрыл глаза и две с половиной недели их более не открывал.
  
   Глава 8
   C.R. (1822)
   ... Моя рана была не очень опасной, но из-за того, что пуля, пройдя под лопаткой и выйдя на пол-ладони выше сердца, пробила верхушку левого легкого и сломала пару костей в грудине, заживала она долго и мучительно. Осложнившись, к тому же, тяжелой нервной горячкой. Меня, как оказалось, причащали. Я лежал в глубочайшем забытьи, слыша только отрывочные слова над головой, один раз -- подобие молитвы, но на церковнославянском, чувствуя холод чаши, подносимой к моим спекшимся губам. Я видел самые причудливые сны -- то морское дно, то словно я лежу на земле в саду Грушена, нашего бывшего имения в Западной Курляндии, надо мной гудит рой пчел, а через мое тело прорастают плотные колючие стебли терновника. Я чувствую кожей каждый шип, и гигантские алые и белые розы склоняются над моим лицом, словно живые существа, и я отворачиваюсь от ужаса перед ними, но не могу и пошевелиться... В эти минуты я уже чувствовал себя мертвым. И мне казалось странным, почему мне больно и плохо, ведь я уже умер, похоронен и успел сгнить в земле.
   Все это время я пролежал в доме Воронцова на Саутгемптоне. Последнее, что я знал -- мои шифровки сохранились в целости и сохранности. Якоб должен был передать их шифровальщику Ролле. Бренда же... Мне не ответили на вопрос о Бренде. Может быть, не знали, кто она такова, поэтому ничего и не сказали? За все время болезни, когда мрак забытья слегка развеивался, я не чувствовал ее присутствия, не слышал ее голоса. Где она?
   Я помню, что очнулся в дождливый день, или не день, а раннее утро или поздний вечер, потому что за окном стояла серо-синяя мгла, и первое, что почувствовал -- резкую боль в спине и груди, так как умудрился перевернуться на пострадавший левый бок. Я застонал, откуда-то из глубины комнаты вышел Якоб и осторожно помог мне перевернуться -- настолько я был слаб. Первое, что я спросил у него: "А где же Бренда?", и он только глаза отвел, а потом, засуетившись, начал подносить к моим губам бульон, питье, еще что-то, приговаривая: "Ну слава Господу, вы теперь выживете! А вас уже причащали".
   "Неужели я был так плох?" - спросил я. Слуга мой только головой покачал.
   "А вот вылечитесь, и мы в Петербург вернемся", - добавил он. Значит, миссия моя окончилась. Я не почувствовал особо сожаления. Скорее, в моей душе поселилось изумление столь быстрой развязке.
   Тут в комнату зашел доктор, и начались болезненные процедуры прижигания, перевязки и прочих прелестей. Когда я высказал желание увидеть посланника и объясниться, сей эскулап только головой покачал: "Вы еще очень слабы -- потеряли много крови, к тому же, началось заражение, отсюда и ваша лихорадка. Восстанавливайте силы, а потом уже приступайте к делу".
   После доктора ко мне пришел тот, кого я последним помнил после своего прибытия в Саутгемптон -- щеголеватый высокий господин с лицом довольно благожелательным. Он уселся в кресло напротив кровати, под портретом бледной дамы в кремово-желтом платье и с прической, какую носили лет 15 тому назад. "Вы можете задавать мне любые вопросы, Христофор Андреевич", - сразу же начал он по-русски. - "И рассказывать все, что знаете". Мне пришлось долго напрягать голову, прежде чем вспомнить язык, на котором я давно уже не говорил. "Если вы предпочитаете французский, то будем общаться на нем", - быстро нашелся мой визитер.
   "А, собственно, кто вы?" - спросил я. Было в нем что-то такое, делавшее его не похожим ни на чиновника, ни на дипломата. Доктор, может быть? Но тот уже побывал у меня только что.
   "Отец Яков", - представился он, слегка улыбнувшись. - "Тезка вот этого молодого человека. Который оказал вам -- да и нам - незаменимую помощь. Думаю, вам надо дать ему вольную", - и он показал на скромно сидевшего в уголке Якоба.
   "Отец"? Но менее всего мой гость походил на духовное лицо -- даже на лютеранского пастора, не говоря уже о православном священнике. И дело было не в отсутствии бороды и рясы. Не в идеальном сюртуке и бриджах лондонского кроя. И не в безупречном французском. Чем-то он по манере говорить походил на Жерве Пюиссара. Покойного - Якоб тогда сказал, что его убили, он не успел добежать с нами. При мысли о друге, которого я, получается, в чем-то предал, я чуть не завыл.
   "Вольную?" - проговорил я, справившись со своими чувствами. - "Она уже ему обещана, только он отказывается ее принимать".
   Якоб сидел тихонько в уголке с видом все понимающей, но лишенной дара речи собаки, поэтому я засмущался -- он теперь многое понимал из французской речи, и все же неловко говорить о человеке в третьем лице.
   "Так часто бывает. И у меня к вам новость -- эскадра в Бретань выслана. Но окончилась неудачей".
   "Снова повторение Киберона?"
   "Нет, еще хуже -- или лучше -- как вам угодно", - пожал плечами этот странный священник. - "Граф д'Артуа не решился совершить высадки. Потому что, якобы, Шаретт отказался ему прийти на помощь, а собственные силы были слишком малы. Парламент потребовал у Его Высочества пояснений такому поступку. На что вчера, на вечернем слушании Кабинета, было зачитано письмо самого генерала Королевской армии, в котором он говорил, что больше терять людей позволить себе не может. Виги твердили о прямом предательстве, Тори -- о похвальной осторожности. И вот что мне видится странным -- доселе либералы всячески осуждали вмешательство Британии в дела другого государства и указывали на то, что нести бремя континентальной войны и без того тяжко, а их оппоненты говорили о том, что воевать нужно до победного конца. Ныне же все поменялось. Интересно, что же они предпримут далее?".
   "Для святого отца он слишком хорошо осведомлен", - подумал я. - "А он точно священник?" Мне еще тогда было невдомек, какую роль Яков Смирнов, скромный выпускник Харьковской семинарии, играл при посольстве графа Воронцова. Фактически, он исполнял должность поверенного в делах. А через четыре года, когда покойный император Павел пошел на разрыв с Британией и Воронцова сняли с должности (отозвать не отозвали, так как Британию он покинуть отказался), отец Яков служил российским послом de facto. Постоянно вызнавал все, что происходило в Парламенте и Кабинете, причем часто его деятельность была сопряжена с громадным риском разоблачения. И довольно прилежно вел архив, с коим любезно ознакомил меня десять лет назад, когда я вернулся в нынешнем своем качестве на знакомые мне до боли берега. Сейчас он уже не занимается сбором информации и разведывательной деятельностью -- этим занята моя супруга, - а исполняет свои прямые обязанности настоятеля посольской церкви. Но до сих пор подсказывает мне -- и Доротее -- советом. Не могу судить, настолько хорош отец Яков в качестве духового наставника и проповедника, так как я не православный и даже не верующий. Но тогда, в октябре и ноябре 1795-го, в те минуты, когда моя физическая боль усиливалась болью душевной, он -- вместе с графом Воронцовым -- своими утешительными словами и разговорами ее смягчал, и, таким образом, не дал мне найти способа докончить начатое якобинской пулей.
   "Я боюсь, что эта попытка была последней", - проговорил я в ответ на этот риторический вопрос. - "Тем более, у Шаретта дела тоже плачевны".
   "Да, вы сами же об этом писали", - кивнул отец Яков. - "И могу вам сказать, бывший шевалье де Фрежвилль -- не единственный предатель. Они имеются и в Хартленде, в свите графа д'Артуа. Их имена известны всем, кроме, собственно, графа". Он слегка улыбнулся.
   "И вам тоже?" - вырвалось у меня. Мне еще предстояло осознать весь масштаб предательства того, кому я доверял. Впрочем, некое чувство говорило мне, что иного от Фрежвилля ожидать было бы странно. В памяти всплыли все его двусмысленные слова и поступки.
   Он пожал плечами и отвечал уклончиво:
   "Возможно. Но вы их не знаете... Перейдем же к шевалье де Фрежвиллю. Вы были слишком близки к тому, чтобы его разоблачить. Поэтому он с вами так и обошелся".
   "Вы думаете... это его рук дело?", - я скосил глаза на свое перевязанное и до сих пор кровоточащее левое плечо.
   "Вы сами как думаете?"
   Я описал все, что непосредственно предшествовало моему спешному отбытию в Саутгемптон. Отчего-то только выкинул всякое упоминание о Бренде.
   "Сын мой", - произнес мой собеседник, услышав заминку в моем голосе, когда я рассказывал, зачем вернулся в Этлез, бросив Пюиссара. - "Я же не наложу на вас епитимью, если вы скажете, что были не одни, а с девицей. И явились в это имение с тем, чтобы ее спасти. Во-первых, я не имею права накладывать на вас епитимью, как на иноверца; я уже отступил от правил -- дал вам причастие, и к счастью, ибо после него вы и пошли на поправку. Во-вторых, вы бы совершили куда более страшный грех, поступив иначе".
   Тут меня прорвало. Наша беседа с отцом Яковом начиналась в политическом ключе, но когда разговор зашел о личном, то я чуть не расплакался, вспомнив о Жерве Пюиссаре. Его я и упомянул.
   "Господин Пюиссар был вооружен и мог постоять за себя. Да он и знал, на что шел. Как и все воины. Как и вы, собственно говоря. Помолитесь о его душе. Я уже помолился".
   "Он же католик", - вырвалось у меня.
   "Господь един для всех христиан", - мой собеседник невольно посмотрел на икону Богородицы, висевшую почти рядом с портретом неизвестной дамы. - "Посол настаивал, чтобы к вам пастора звали. Но я ослушался его приказаний и преподал таинство вам".
   "Благодарю вас", - только и сказал я. - "Но... что же с Брендой? Я почти ничего не помню. Она здесь? Или в Лондоне?"
   Отец Яков помрачнел.
   "Она жива?" - спросил я встревоженно. В моей ране вновь появилась противная тянущая боль, в висках застучало -- наверное, опять поднимался жар.
   Священник молча передал мне письмо. Конверт был вообще не подписан. Потом нехотя отвечал:
   "Бренда жива. Но уже далеко".
   "Она вернулась во Францию?"
   Я подумал, что такой исход мог быть вполне вероятен. Она вызвалась быть вестницей, ее отправили с посланием от графа д'Артуа к Шаретту. Или же -- по собственному почину. Последний вариант поверг меня в еще большее уныние. Но отец Яков быстро развеял мои догадки:
   "Она здесь, на острове. В Шотландии".
   Я вспомнил -- она что-то говорила о своей родне Синклерах, которые как раз и проживали там. Идти ей было не к кому, кроме как к ним. Но почему она не осталась рядом со мной?
   "Она недавно уехала?" - спросил я, надеясь все же, что она была рядом со мной во время моей болезни.
   "Через три дня после вашего прибытия", - мой собеседник, очевидно, знал и догадывался о чем-то большем, но решил не выдавать этих сведений мне. И в его взгляде была некая странная жалость ко мне. И некое сожаление от того, что его простые сведения произвели на меня столь потрясающее впечатление.
   Я продолжал цепляться за мысль, что возникло какое-то недоразумение. Может быть, в доме графа Воронцова ее не так приняли, посчитали какой-нибудь бродяжкой с улицы? Что на ней одето-то было? Или же она сама устыдилась посланника? Хотя это вряд ли, Бренда была не из стыдливых. Да и дом Воронцова казался довольно скромным и милым. Впрочем, по моей возлюбленной никогда ничего не ясно. Могла себе в голову вбить, что не должна приближаться к моим соотечественникам. Но оставить меня в опасности... Я подумал, что, когда выздоровею, непременно отправлюсь искать этих Синклеров и найду Бренду. И женюсь на ней.
   "Это правда, что меня отправят в Петербург и что миссия моя закончена?" - спросил я, пытаясь перевести разговор на другую тему. Конечно, я знал, что такие вопросы надо задавать послу, но отец Яков, казалось, был в курсе всего, что творится в британской и русской дипломатии, в том числе, и в секретной ее части.
   "Возможно, вам сначала надо будет показаться графу д'Артуа", - проговорил он с усмешкой. - "А то он бомбардирует Семена Романовича слезными эпистулами по вашему поводу. Даже написал, что жаль, как ему вас не хватает".
   Я вспомнил неимоверное письмо, которое мне было вручено Жерве Пюиссаром. Если верить всему тому, что в нем написано, то оказывалось, будто бы на меня обрушивался сонм всех благ. Я припомнил о нем вслух, на что мой собеседник, вынув из кармана второй конверт, изрядно помятый и испачканный моей же кровью, сказал:
   "Вот это ли послание имеете в виду, Христофор Андреевич?"
   Я кивнул.
   "Оно фальшивое. Подпись у графа иная", - отвечал он, раскрывая конверт.
   Меня не сильно удивило такое известие. Слишком уж невероятным казалось содержание письма, чтобы поверить ему.
   "Автор, скорее всего, имел доступ к печати Его Высочества, но вот в подделке писем не преуспел. Вот видите, слишком уж росчерк размашистый", - отец Яков показал мне послание, заметно потрепавшееся от действия стихий. - "И у секретаря графа буквы "а" чуть крупнее выходят".
   "Как вы думаете, кто подделал письмо?" - произнес я.
   "Тот, кому вы были не нужны в Вандее", - отец Якоб озвучил очевидное. Потом добавил, очевидно, увидев мое раздосадованное выражение лица:
   "Подумайте, как Фрежвилль мог оказаться во Франции в тот последний раз?"
   "Я бы счел, что он оттуда и не уезжал".
   "Не все так просто", - проговорил задумчиво священник. - "Судя по всему, главная его цель была спасти вас. Хоть какое-то подобие благородства".
   "Ага, а потом пустить мне пулю в спину", - вырвалось у меня.
   "Это был отчаянный поступок с его стороны", - пожал он плечами. - "И, возможно, стрелял не он".
   "А что же Жиль Монтегю?" - я был уверен, что отцу Якову известно и про второго моего приятеля. - "Он тоже агент якобинцев?"
   "Мы с Семеном Романовичем делали на них досье. По вашим предыдущим шифровкам, кстати. Что-то одно с другим не сходилось в обоих случаях... А те документы, которые мы получили от вас две недели назад, только подтвердили наши подозрения. Но я могу сказать -- оба разбойники, с тем только отличием, что Монтегю -- раскаявшийся разбойник".
   "То есть, они оба служили республиканскому правительству, но Монтегю перешел на сторону роялистов?" - проговорил я, подумав, сколько еще таких вот фрежвиллей и монтегю обретается среди роялистских эмигрантов. Причем, по видимости, не только в Англии. Если ты француз, имеешь приставку "де" в своей фамилии и рассказываешь жалостливые истории о расстрелянной семье и о сгоревшем замке под Парижем, то можешь рассчитывать на внимание и теплое местечко в любой другой стране, где до сих пор чтят монархию. Так, немало проходимцев и шпионов добралось даже и до моей родной страны под видом "несчастных emigrees", которых многие высокорожденные охотно нанимали учителями своих детей. Чему такие люди могли научить нынешнее поколение двадцатилетних можно легко убедиться воочию.
   "Именно", - подтвердил отец Яков.
   "Но почему же он покаялся?"
   "Сердце человеческое -- потемки. Возможно, Господь наставил его на нужный путь", - от священника я иных слов и не ожидал. Но по глазам видел, что отец Яков догадывался и о более земной причине "обращения" Жиля на путь праведников.
   "Интересно, а почему же Фрежвилль не последовал примеру товарища? Он же аристократ".
   Я вспомнил, как Юлия говорила, что он помог ей с дочерью выбраться из Парижа. И что он долго скрывался с ней от властей во Фландрии. Очевидно, якобинцы переманили его не так давно. И он не успел сотворить много зла.
   "Там настоящее змеиное гнездо", - отвечал мне мой конфидент. - "Революция начала пожирать своих детей почти сразу же после того, как восторжествовала в Париже. А ведь никто и не предвидел, что она развернется в столь кровавое событие, конца и края которому не видать. Многие вполне благонамеренные люди присоединились к ней с самого начала. Таков был и ваш бывший друг Шарль-Луи. Как и вы, он потомственный офицер, его предки не знали иной жизни, кроме как состоящей из служения Франции с оружием в руках. Как и многие в Париже, он состоял в клубах вольнодумцев, которых в ту пору расплодилось множество. Могу вам сказать, что в этих клубах никто не упоминал слово "кровопролитье", никто не кричал: "Смерть тиранам!". Твердили только лишь о "вечном мире". Итак, когда рухнула Бастилия, шевалье де Фрежвилль, желая продолжить службу, не нашел никакого иного выхода, кроме как продолжать служить. Уже новой Франции. Король тогда еще не был низложен, так что формально изменником он не являлся..."
   Я вспомнил, что и Вандея началась далеко не сразу. Королю и королеве оставались верны до конца лишь горстка швейцарских гвардейцев. Остальные переметнулись на сторону противника. Даже граф д'Артуа не сразу обозначил свою позицию -- только тогда, когда его назначили наследником Франции. А уж его брата Людовика не зря прозвали prince l'EgalitИ -- он громче всех поддерживал якобинцев в Конвенте. Но все равно был изгнан вон. В 1795-м он странствовал по всей Европе, без особого смысла и цели, отколовшийся от тех, кого по рождению должен был считать своими, и отвергнутый теми, кто тогда правил бал в Париже. В следующем году я, уже в качестве флигель-адъютанта Его Величества, буду сопровождать эту жалкую личность в Митаву, где он на время займет дворец герцога Курляндского. У него была своя свита, состоящая из каких-то оборванцев, которых, естественно, выдавали за сливки общества -- надо сказать, весьма прокисшие сливки. Сам prince l'EgalitИ будет настоятельно предлагать мне войти в его свиту, намекая на мои былые приключения в стане графа д'Артуа, но я отказался, сославшись на то, что государь этому воспротивится. Ну и сидеть в моем родимом курляндском болоте, в окружении этих весьма потрепанных жизнью gentilehomme'ов мне отчаянно не хотелось. Мне хватило Хартленда во время оно.
   Меж тем, отец Яков продолжал:
   "Потом же у Шарля-Луи появился выбор -- или изгнание, или же продолжение карьеры, но уже под другими знаменами. Он выбрал последнее, как видите. И отличился с генералом Дюмурье во Фландрии".
   Эта новость меня потрясла. Так что с де Фрежвиллем мы могли встречаться на поле боя, под Флерюсом или Турне?! Удивительно складываются человеческие судьбы. Но что-то тут не сходится...
   "Как же он оказался в виде изгнанника в Антверпене, где я его впервые встретил?" - спросил я своего собеседника. Мне снова стало неудобно упоминать точные обстоятельства нашей встречи. Cherchez la femme, как говорил Фуше, и тому подобное.
   "Воевал он во Фландрии еще в Девяносто втором году", - развеял мои сомнения святой отец. - "Потом его полк перебросили в Испанию. И, судя по официальным источникам, Шарль-Луи там попал в плен. Где и до сих пор должен пребывать".
   Я только хмыкнул. Ну и ну! Потом вспомнил, как Фрежвилль говорил про своего брата. Как же его звали? Точно, Жан-Франсуа!
   "А у него не может быть брата?" - спросил я. - "Который как раз и попал в плен? Или же его брат пользуется именем Шарля-Луи?"
   "Зачем бы это ему?" - пожал плечами мой гость. - "Брат у него был, точно, только вот незадача, он умер в семь лет".
   Мы беседовали с отцом Яковом больше часа, а я был довольно слаб, и вскоре начал уставать. Но историю Шарля-Луи я очень хотел выяснить до конца, поэтому преодолел сонливость и продолжал вслушиваться в рассказ священника. Особенно было интересно, каким же образом мой былой друг смог оказаться сразу в двух местах одновременно. Об этом я и спросил.
   "Ничего сложного. Он подкупил охранников и оставил вместо себя слугу. А сам объявился во Фландрии. Где и оставался до тех пор, пока не пересек океан и не предстал при дворе графа д'Артуа".
   "Ловко!" - воскликнул я. - "Так вот почему он прятался от якобинцев и твердил, что они его поволокут прямиком на гильотину. Ведь он, получается, дезертировал. Хотя все равно не понимаю, что же ему мешало отправляться прямиком к своим, в Париж".
   Отец Яков задумчиво отвечал:
   "Вот сложно сказать... Мы предполагаем, что это из-за близости к Дюмурье, который кончил, как вы знаете, отвратительно. И сам попал под подозрение. Все офицеры, подчинявшиеся предателю Отечества, как якобинцы заклеймили своего недавнего героя, были приговорены к смерти. В том числе, и Шарль-Луи. Это было еще до Девяносто третьего года, но клеймо осталось вместе с ним, а сам факт побега из плена возбудил бы подозрения безумцев, управляющих Парижем. Так что он спасал свою жизнь. Но это всего лишь предположение".
   Я вспомнил давешний разговор, который подслушал в библиотеке Хартленда. Тогда Фрежвилль прямо говорил Монтегю о том, что ему грозит гильотина. Что ж, она и впрямь ему грозила. Но как он пошел на сотрудничество с теми, кто ему угрожал? Отец Яков имел и на этот счет весьма правдоподобную теорию. Вообще, мне было интересно, как скромный священнослужитель смог взяться за такое дело и провести, фактически, официальное расследование. Какие выгоды это ему давало? Что он собирался сделать с полученной информацией? Ничего. Какая разница, какой из многочисленных якобинских шпионов ранил одного из многочисленных офицеров по особым поручениям? Но г-н Смирнов -- как я его сейчас называю -- очевидно, вдался в это дело глубоко и прочно.
   "Я так думаю, в Нижних Землях на него вышли люди из "Комитета спасения" и в ультимативном порядке призвали работать на них. Иначе же -- смерть. Причем, очевидно, не только ему... У него, как мы знаем и из ваших донесений, и из наших собственных сведений, есть сестра".
   "Да, мадам де Тома. Шуанка", - вспомнил я. - "Жена одного из героев Вандеи. И я не понимаю, как он мог..."
   "С сестрой он поступил, как и должен поступать любящий брат. Она цела и невредима оказалась в Лондоне, в числе всех прочих эмигрантов", - мой визави вздохнул и посмотрел вдаль, мимо меня. - "Вернее, ему, очевидно, дали возможность ее спасти. Но за это приказали пролить другую кровь. Мадемуазель де Сент-Клер, например. Она кузина Ларошжаклена, про нее уже шли разговоры как о беспощадной шуанке, les emigrees ее звали "второй Жанной д'Арк", не называя имени, хотя, судя по вашим рассказами, слухи были несколько преувеличены".
   У меня в голове не укладывалось, как тот, кому я доверял, которым даже восхищался, тот, кто клялся мне в дружбе и смотрел прямо в глаза, мог желать зла всему тому, что я считал дорогим для себя. А этот отец Яков продолжал, даже не обратив внимания, как изменилось мое лицо:
   "Ваше появление разрушало его планы и мешало ему действовать так, как он того хотел. Но он пытался вас бескровно отстранить. И последний его поступок -- скорее, жест отчаяния..."
   "Он на свободе?" - я чуть было не спрыгнул с кровати, и, если бы мои руки и ноги хорошо меня слушались, то побежал бы приказывать, чтобы седлали коня. - "Ежели так, то надо спасать Бренду, ведь теперь-то он до нее доберется".
   "Шарль-Луи теперь вряд ли когда пересечет Ла-Манш", - развел руками мой "отец-исповедник", как я уже прозвал этого необычного священника, занимающегося, кроме своих непосредственных обязанностей, - "А якобинцам, очевидно, кололо глаза само наличие "шуанской Жанны д'Арк" в Вандее. Сейчас она для них не опасна".
   "Вряд ли", - пожал плечами я. - "Она девушка решительная и пожелает вернуться в свой дом, продолжать свою месть. Она изыщет способ".
   "Ваша возлюбленная -- девица хотя и смелая, и упорная, но не глупая", - покачал головой отец Яков. - "Сейчас она видит, что это не с руки. Да и кого она там найдет? Шаретт почти разбит, других высадок не предвидится. Здесь есть ее второй кузен Луи Ларошжаклен, и все ожидали, что знамя возьмет он. Но, увы, обстоятельства неблагоприятны. Неудача следует за неудачей".
   "Правильно", - подхватил я. - "Когда у них в логове море шпионов. И они с этим ничего не делают. Кстати, почему же? Неужели так глупы?"
"Чтобы ловить шпионов и карать их, нужны два условия: деньги, чтобы платить сыщикам, и закон, который даст графу карт-бланш свершать самосуд. Посудите сами, если бы, допустим, вашего Шарля-Луи разоблачили раньше, то что бы с ним надо было делать? Выдавать предателя -- но кому? Убить? Но это уголовное преступление, и самому палачу уже будет уготовлена виселица. Перекупить его? Но здесь мы опять упираемся в вопрос денег", - он тяжело вздохнул. - "Замкнутый круг. Вот и приходится терпеть".
   Мое лицо, очевидно, выражало болезненную озабоченность, что мой визитер посмотрел на меня пристально и добавил:
   "Но я вас совсем утомил своим рассказом. И, боюсь, сказал то, чего не нужно говорить. Но я придерживаюсь твердых принципов, что замалчивание правды -- это все равно что ложь. Да вы бы и сами потом все выяснили. Судя по вашим донесениям, вы любите искать истину во всем".
   "Если Шарля-Луи не гильотинируют до моего выздоровления, то я сам вернусь. И заставлю его ответить", - другого я тогда сказать и не мог.
   "Месть -- это удел дикарей, сын мой", - отец Яков посмотрел на меня внимательно.
   "Ну как же", - я горько усмехнулся. - "Вы же священник. Ударили по правой щеке -- поставь левую. Я это в свое время наизусть учил. Только жаль, не говорят -- а что делать, если бьют не вас?"
   Я думал, что священник начнет обвинять меня в кощунстве и извращении святых слов. Но отец Яков слишком умный человек, слишком хорошо знает людей, чтобы клеймить меня еретиком. Он перевел взгляд на конверт, лежащий на столике близ изголовья кровати. И произнес:
   "Возможно, письмо госпожи де Сент-Клер прояснит вам кое-что".
   На миг мне показалось, что он и это послание прочитал. Но я подавил в себе нарастающее чувство раздражения к этому сладкоголосому всезнайке в сюртуке слишком уж щегольского покроя -- не по званию, прямо скажем. Он не виноват в том, что хорошо выполняет свои обязанности.
   Он уже начал прощаться и направился к выходу, как я спросил:
   "Скажите, раз вы и так все знаете: почему же вы причислили Монтегю к раскаявшимся грешникам?"
   "Потому что", - отец Яков обернулся и снова смерил меня темным, несколько печальным взором. - "Потому что этот ваш друг подавлял первые восстания в Вандее. В то время как кое-кто боролся с австрийцами на поле брани".
   Ему не требовалось пояснять причин. Если даже в Девяносто пятом, когда ручей крови вандейских мучеников почти что иссяк, я видел, на что были готовы пойти якобинцы ради подавления малейшего возмущения, то что же творилось тремя годами ранее? Понятно, что Монтегю, будучи невольным орудием подобных расправ, в один прекрасный момент проклял республику и стал верным слугой будущего короля. Только интересно, как бы поступил на его месте Шарль-Луи?..
   Все оставшееся время я не мог избавиться от навязчивых мыслях о своем друге, сопернике в любви, а ныне -- враге, чуть не отнявшим жизнь, которую я ценил более своей. Он не казался мне подлецом, даже если факты свидетельствовали об обратном. По крайней мере, как я понял, лично ко мне он проявлял своеобразное благородство. Начиная с того, как он выручил меня в Сент-Ангуазе. Заканчивая его последней попыткой меня остановить. Это противоречие сводило меня с ума. Но были и косвенные моменты, свидетельствующие об обратном -- зачем ему, допустим, так нужна была моя дуэль с Меттернихом? Если бы я убил этого заносчивого юнца, то меня бы, возможно, изгнали из свиты графа д'Артуа. Если бы убили меня -- то и так все понятно. К тому же, Меттерних, очевидно, приехал в Хартленд не далеко не с пустыми руками, возможно, даже с заданием от своего императора, и Фрежвилль имел задачу помешать ему. Но мы сразились на шпагах, а не на пистолетах, и никто не был убит. Но, быть может, его поступки по отношению ко мне все же были спонтанными -- даже если и не в моих интересах? Не один только расчет управлял его действиями? И мой бывший друг не казался мне тем, кто пойдет на невозможное исключительно ради спасения собственной шкуры. Но чувства мои, как оказалось, обманчивы. Моя интуиция иногда твердила мне, что не все с ним ладно, но громкий дуэт сердца и разума заглушал ее тихий голос.
   ...Но все же меня долго томил один вопрос -- почему он так поступал? Что подтолкнуло его к подобным поступкам? Шарль-Луи -- отчаянно смелый кавалерист, рисковый человек, способный на самопожертвование ради тех, кого считает близкими и друзьями -- и мог легко быть шпионом, есть и пить за одним столом с теми, кого был готов убить? Отец Яков потом сказал: "В сердце каждого из нас дремлет Иуда. Только от нашей чести зависит, когда он проснется, и проснется ли он вообще". Странные слова для священнослужителя. Но совершенно не удивительные для человека, который познал жизнь. Шарль-Луи быстро выпустил из сердца своего Иуду, потому что чести, несмотря на титул шевалье, в нем не было. Храбрость и милость по отношению к избранным -- еще не честь.
   Ответ на свой невысказанный вопрос я получил спустя десять лет. Когда мне в отчетах наших военных разведчиков стало встречаться до боли знакомое имя. Потом я выяснил, что Фрежвилль был одним из тех, кто помог Буонапарте стать первым консулом, кто фактически поднес узурпатору корону. Таким образом, он предал и якобинцев.
   Я даже видел Шарля-Луи в Тильзите, в свите Буонапарте. Тот, естественно, поседел, обрел важность и солидность, даже отчего-то стал хромать. Маршалом он так и не стал и карьера его остановилась на бригадном генерале. "Император французов" имел обыкновение демонстрировать черствую неблагодарность по отношению к тем, кто ему когда-либо помогал.
   Я тогда сказал тихонько Пьеру Волконскому, зная, что тот унесет услышанное в могилу -- как все поручаемые ему секреты: "Вот этого господина я могу считать своим злейшим врагом".
   "Они все нам враги, пусть нам теперь и суждено притворяться друзьями", - ответствовал так ничего и понявший князь. - "Но что же тебе этот гусар сделал лично?"
   Я вздохнул: "Отнял все, что мне тогда было дорого". Волконский никогда не отличался особым любопытством, поэтому ограничился лишь кратким "Понятно". И, надо полагать, быстро забыл о сказанном.
   Тогда я подумал, что мне надобно представиться Фрежвиллю и спросить его только: "За что?". Причем, судя по его взглядам, он меня тоже узнал. Или, возможно, не хотел верить, что узнал. В его глазах, обращенных на меня, читался некий ужас, словно он увидел призрака.
   Так мы и расстались. Я не знаю, погиб ли он при Лейпциге или Ватерлоо, либо уже вышел на пенсию -- а ему бы пора, он на десять лет меня старше -- и нянчит внуков. Моя душевная рана зажила. А вот физическая до сих пор болит при переменах погоды к худшему, иногда, бывает, и вскрывается. Как будто бы она служит постоянным напоминанием мне о том, что никому нельзя полностью доверять -- ни друзьям, ни любимым.
   Окончательный удар же мне нанесла та, которую я любил на тот момент больше себя самого и кого-либо из живущих...
  
   Саутгемптон, ноябрь 1795
   Нет ничего скучнее в жизни, чем выздоравливать! Вроде бы вставать с постели еще рано, но при этом силы уже прибывают, ум беспокоен и ищет, чем бы занять себя. Кристоф помнил об этом с детства, и ныне, оставаясь в постели, занимал себя примерно тем же, чем и тогда, - рассматривал по сотню раз за день рисунки на обоях, очертания мебели, гравюры и портреты на стенах, давая волю своему воображению. К нему еще приходил отец Яков, рассказавший ему ранее всю суть Фрежвилля, спрашивал, не надобно ли чего, и барон просил только одного: каких-нибудь книг, да побольше. Ему было уже не важно, что читать: легкомысленные романы или тяжеловесные трактаты о фортификации и об артиллерийском искусстве, хоть даже Библия бы сгодилась. И он был уверен, что отец Яков снабдит его книгами духовного содержания.
   Письмо от Бренды он не вскрывал. На одно время даже показалось, что конверт потерялся где-то на столике, меж микстур и посуды, которую Якоб не всегда расторопно убирал. Но потом письмо всплыло столь же неожиданно, как и пропало. При взгляде на него душа Кристофа наполнялась смутной тревогой. Что она могла ему написать? И ее странное отсутствие, отъезд в Шотландию -- все казалось ему предвестием дурных новостей.
   Странно. Он не мог назвать себя трусом, но руки его дрожали, когда, наконец, он начал вскрывать конверт. Выпала небольшая линованная бумага, исписанная крупным, детским почерком, с парой клякс и щедро рассыпанными по тексту орфографическими ошибками. Невинное послание вчерашней ученицы. Но его содержание нанесло ему жестокий удар, - словно его ранило вторично, но на этот раз -- прямо в сердце:
   "Дорогой Кристоф,
   Ты жив, и слава Богу. Жизнь стоила любви. Я молила того, кому всегда молюсь, и моя мольба была исполнена. Потому что нельзя было, чтобы вышло все так, как с Анри. Когда я уезжала в Шотландию, то была преисполнена уверенности, что ты останешься в живых и прочтешь это письмо, которое я передала одному русскому, похожему на нашего Жерве. Он сразу сумел войти ко мне в доверие. И дал мне денег на дорогу, одежду и экипаж. Так что в Лондоне меня не будет уже завтра или послезавтра.
   Возможно, дорогой мой, единственный, ты возненавидишь меня за то, что я скажу тебе: не пытайся меня найти. И дело не в том, что ты скомпроментируешь меня перед моими шотландскими родственниками, которых я до сей поры не знала. Я и так уже достаточно скомпроментирована. После всего произошедшего мне остается уехать только в Америку или на край света, что, в общем-то, одно и то же. Возможно, туда я и направлюсь, если Синклерам я такая окажусь не нужна.
   Пойми, любимый мой. У нас с тобой разные судьбы. Ты постоянно твердил, что женишься на мне, но на самом деле мне не место в твоей блистательной жизни, которую ты чуть не потерял из-за меня. Ты многого обо мне не знаешь, и хорошо, что не знаешь. Лучше забудь о такой Элизабет Бренде де Сент-Клер, а я сменю свое имя, чтобы ты никогда зря его не поминал.
   Сердце мое, я не забуду тебя, не прекращу тебя любить никогда. Я прошу тебя, вернись в Россию. Не мсти ни за себя, ни за меня. Утешься с другой, женись. Обо мне ты больше знать не будешь..."
   На этом письмо обрывалось. Чернила выцветали к концу, словно заканчивались, а последние строки были размыты так, что ничего нельзя было разобрать.
   Кристоф присел в постели и поднес бумагу к свече. Она вспыхнула и сгорела. "Конечно, я ее найду", - думал он. - "Как бы она себя не назвала. Куда бы не уехала. И сколько бы времени у меня эти поиски не заняли".
  
   CR (1835)
   ...Бренду я нашел. С 1795 года и до сих пор она живет близ Абердина под именем Кэтрин Синклер. Взяла имя своих родственников, оказавшихся гораздо более радушными, чем она себе представляла. До своего назначения в Британию я довольствовался лишь скромными обрывками сведений о ней, полученными теми, кто оказался посвящен в мою историю -- графом Воронцовым и, в особенности, отцом Яковом Смирновым, которому было известно практически все. Из этих сведений я знал, что она жива и проживает в Шотландии. И, вроде бы, не замужем, хотя я перед своим отъездом подозревал, что она собирается замуж. При этом, у нее есть дочь. Моя ли это дочь? Или же она утешилась ровно так же, как, в конце концов, утешился я?
В начале 1812-м года, когда я еще находился в Берлине, Воронцов мне прислал письмо, в котором упоминал, что дочь мисс Синклер стала компаньонкой его младшей дочери Екатерины, оставшейся в Британии и сделавшейся леди Кэтрин Пемброк. Имя этой дочери заставило меня убедиться в самых смелых предложениях. Бренда назвала ее по-английски. Мэделин. Мадлен. Магдаленой. Так звали мою дочь, нашего с Дотти первого ребенка. Собственно, я мог бы и не удивляться, не столь же редкое имя, но что-то подсказывало -- мне достаточно увидеть эту девушку -- ей должно было в 1812 году исполниться 17 лет, так и написал Воронцов -- чтобы я понял: Бренда оставалась мне всегда верна.
   Естественно, от таких вестей в моей душе все перевернулось. И тут как раз пришло назначение мне посланником в Британию. Совершенно неожиданное назначение, эдакий широкий жест государя -- после своего отзыва из Берлина и неудачной дипломатической миссии я рассчитывал разве что на две дивизии под свою команду и готовился отражать нашествие тридесяти языков.
   К Бренде я вернулся лишь через три года после своего прибытия в Лондон. У меня совершенно разладились отношения с женой, мы делали друг другу больно одним только присутствием. Ходили упорные слухи, что она мне не верна. К тому же, у Доротеи появился этот "великий канцлер", с которым я когда-то в нашей с ним юности дуэлировал на шпагах. Муки разбитого в очередной раз сердца -- причем разбитого женщиной, которая прежде подарила мне надежду, которую я фактически вырастил, позволил стать тем, кем она ныне являлась -- заставляли меня погружаться в работу полностью. А было о чем подумать. После Буонапарте создавался новый миропорядок. Его, конечно же, определяли, в основном, в Вене, но и мы сложа руки не сидели. Англичанам хотелось отхватить свой куш, и нам необходимо было следить за тем, чтобы этот куш оказался не слишком великим.
   Но ни деятельное участие в судьбах Европы, ни тупая канцелярская работа, ни светское рассеяние, ни чтение философов мне не помогали.
   Тогда я взял у отца Якова точный адрес Кэтрин Синклер и одним ярким летним утром, на рассвете, бросив дела на своего секретаря, скрылся из дома в гордом одиночестве. В голове сейчас вертится, по-русски: "Давно, усталый раб, замыслил я побег..." Откуда же это? Вспомнил. Из сочинений господина Пушкина, единственного из русских поэтов, в чьих рифмах я не увязаю, как в болоте.
   Я тогда действительно чувствовал себя рабом, причем смертельно усталым. И действительно замышлял самый настоящий побег.
   Что я воображал себе? Ведь не мальчишкой был, а отцом многочисленного семейства, высокопоставленным дипломатом, особой, присутствующей при двух королевских дворах. Я не мог просто так взять и затеряться на этом острове, меня очень быстро хватятся и заставят вернуться. Мне, черт возьми, было тогда сорок лет. Всего-то и осталось у меня, что седая голова, ворох никому не нужных титулов и наград, испорченное напрочь здоровье и звенящая пустота в душе. Я представлял собой "вместилище всех скорбей", как когда-то написал про самого себя мой старший брат, ушедший с головой в свой пиетизм.
   Говорят, у многих мужчин этот возраст переломный. Так и у меня случилось.
   По дороге к некогда любимой мне женщине я припомнил каждое слово из ее прощального письма, которое тогда безжалостно сжег. Припоминал, и всякий раз выкуривал по пол-сигары, чтобы заглушить их остроту, не изменившуюся с годами.
   Они жгли меня, словно огнем все двадцать лет. Образ Бренды представал передо мной внезапно, во снах, в бреду, я иногда жену называл ее диковинным именем спросонья, когда мне казалось, что моя возлюбленная рядом. Я, конечно, знал, что она могла сильно измениться. Что она могла не захотеть меня видеть, как тогда, когда я все-таки, вопреки ее письменной просьбе, попытался поговорить с ней в Хартленде, на приеме у графа д'Артуа.
   Погода мне благоприятствовала, и я добрался до Абердина менее чем за девять часов. Меня встретили две знакомые еще с Девяносто пятого года круглые башни, за которыми лежала дорога в Вудсборо -- небольшое имение Синклеров. Я не предупреждал никого о своем прибытии, поэтому был готов к любому приему.
   Дом казался полузаброшенным, окруженным одичавшими яблонями, и я вспомнил ее имение Этлез-ан-Буа, в Бретани. Подумал, что сейчас у нее есть возможность вернуться на свою родину. Когда Бурбоны, за которых воевали ее родственники, наконец-то вновь взяли причитающееся им по праву.
   Я постучался. Дверь открыл еле стоящий на ногах из-за дряхлости слуга. Я представился, но старик был глуховат, поэтому мне пришлось громко повторить свое имя. "Моррис, кто там приехал?" - услыхал я знакомый голос. Бренда говорила по-английски с едва уловимым французским акцентом. Раздались ее легкие шаги. Бренда начала спускаться вниз, остановилась как вкопанная, посреди лестницы, увидев меня.
   "Моррис", - проговорила она громко, обращаясь к дворецкому. - "Оставьте нас пока. Я позову, когда что-либо понадобится".
   И мы долго еще не шевелились, разглядывая друг друга настороженно, словно не веря, что минута нашей встречи наконец-то настала. "Наступит счастливое время, мы скоро обнимем друг друга..." Но я бы не назвал это время счастливым.
   Моя возлюбленная так и не состарилась -- фигура осталась прежней, легкой и изящной. Хотя было видно, что приучила себя к женственности, степенности, волосы носила завернутыми косой вокруг головы и смотрела более застенчиво, мягко. Ни следа конопатости, конечно же. Темное траурное платье подчеркивало белизну ее кожи. На шее -- скромная золотая цепочка. Кого она оплакивала? Я вспомнил, что мы были одеты под стать друг другу -- а я давно уже ничего, кроме черного и темно-серого, не носил, если не считать парадного мундира по торжественным случаям.
   Наконец, я первым пошел к ней навстречу. Она быстро спустилась по лестнице и припала к моей груди -- как тогда, как в самый первый раз.
   Но чуда не произошло. Похоже, в душе моей все, наконец-то, перегорело. Я чувствовал, что в моих объятьях -- чужая и нелюбимая женщина. Двадцать лет никуда не денешь. Зачем я сюда приехал? Каков смысл?
   Она, похоже, ощутила то же самое. И первая отстранилась, слегка покраснев, словно постеснявшись своего неподобающего порыва.
   "Выйдем, я не могу здесь", - проговорила она и открыла французское окно в правой части зала. Я последовал за ней на небольшую веранду, уставленную горшками с цветущими розами и лилиями, издававшими дурманящий аромат. День был превосходный, такой, какой не часто можно пережить на этом острове. Солнце медленно склонялось к горизонту, на прощание освещая небосклон золотыми лучами. Мы присели на лавку.
   "Я знала, что ты вернешься", - произнесла Бренда. - "Рано или поздно, так или иначе".
   Мне было сложно ответить на эту простую реплику. Со своей стороны, я не знал, что когда-либо вернусь сюда. И долгое время даже не подозревал, что она жива. Лишь в Восемьсот пятом мне отпишет Воронцов по поводу "девицы Синклер, в судьбе которой вы когда-то приняли живое участие", и я вспомню наспех вырванное у него обещание перед моим отъездом в Петербург. Помню, даже не сразу вспомнил, кто такова эта "девица Синклер", в памяти у меня было одно только имя Бренда.
   "Ты знала, что я теперь здесь?", - только и проговорил я.
   "Конечно, мы же тоже газеты читаем", - усмехнулась моя бывшая возлюбленная. - "Как я поняла, ты стал большим человеком. Граф, генерал, и прочая, и прочая... Но меня это не удивляет. Я всегда видела, что ты пойдешь далеко".
   "И что тебе не место рядом со мной?" - вспомнил я роковые слова.
   Она молча кивнула.
   Мне было нечего сказать ей.
   Я бы мог поведать ей все свои горести и обиды. Всю суету, все мелочные интриги, в которых вынужден вращаться. Признаться Бренде, что даже жена, которую я долгое время считал своей вернейшей соратницей, встала на скользкий путь измены, рискует собой и нашей миссией, а я вынужден все это покорно терпеть... Мог бы упомянуть, что я превратился в жалкого раба, хотя со стороны кажется, будто владею всем. Но я промолчал.
   Боль моя отразилась в глазах Бренды. Она взглянула на меня, и я понял, что здесь останусь хотя бы еще на сутки. Еще на одни мучительные сутки.
   "Скажи", - произнес я, подбирая слова. - "Мадлен -- моя дочь?"
   Она потемнела лицом.
   "Была", - проронила она. - "Была твоей дочерью".
   Я понял значение ее траура. Но глубокой печали по поводу смерти никогда не виданного мною ребенка не мог почувствовать. Странно, на меня снизошло некое облегчение. Я бы не выдержал встречи со своей незаконной дочерью вживую. Все эти тягостные объяснения, испуганные взгляды, недомолвки...
   Но спросил осторожно:
   "Она про меня знала?"
   "Тетушка Джемма успела ей рассказать, что ее отец был славным роялистом, чуть ли не Шареттом-де-ла-Контри", - горько усмехнулась Бренда. - "Это почти что правда. Однако добрая душа забыла разъяснить девочке, что ее родители были не венчаны".
   Я подумал, что ей наверняка тяжело пришлось во время оно. Хорошо, что родственники оказались добрыми людьми.
   "Потом", - продолжала Бренда. - "Объявился граф Воронцов, ни с того ни с сего предложивший Мадлен место компаньонки его дочери. Начали шептаться, что, мол, это оттого, что отцом моей дочери стал некий богатый русский князь, а то и сам Воронцов или его сын".
   Последнее предположение заставило меня усмехнуться. Сыну графа Воронцова на момент рождения Мадлен должно было быть всего тринадцать лет, но что только люди не говорят!
   "Но если бы вы встретились с ней в свете, все бы сразу все поняли".
   Бренда достала овальный медальон, украшенный камеей, на длинной позолоченной цепочке. Раскрыла его и показала миниатюрный портрет юной девушки в розовом платье. Конечно, сходство изображения и оригинала часто бывает отдаленным, но я увидел, что девица обликом похожа на всех Ливенов, а более всех - на мою мать, когда та была молода. Только волосы не светло-русые, как у нас всех, а темно-каштановые, завитые крупными локонами. И глаза тоже темные, но портретисты тогда любили всех своих моделей наделять пламенными взорами, так что непонятно. А черты лица, даже наша фамильная ямка на подбородке, даже изгиб бровей и форма глаз -- все те, что я уже сорок лет наблюдал в зеркале.
   Я еще раз посмотрел на портрет, закрыл медальон и спросил:
   "Что же сталось с Мадлен? Отчего она умерла?"
   "Скоротечная чахотка", - кратко отвечала Бренда. - "За месяц сгорела".
   Она проговорила это довольно буднично, но лицо ее говорило об обратном. Она не могла смириться с внезапной смертельной болезнью единственного по-настоящему близкого ей человека, не осознала, что же произошло.
   Как мне это знакомо, Боже мой... Я тогда вспомнил о другой Мадлен, о своей дочери, не научившейся толком говорить, которую в Восемьсот седьмом унесла внезапная болезнь менее чем за сутки. Сейчас, когда я описываю мое свидание с былой возлюбленной, то вспоминаю нынешнее состояние моей супруги, и понимаю, почему она ведет себя так. Только ей в два раза тяжелее -- она винит себя в гибели наших младших детей.
   "Приехал бы ты три недели назад, еще бы ее застал", - произнесла она.
   Я пытался вспомнить, что происходило три недели тому назад. Ах, да. Очередной прием. На сей раз в честь Ватерлоо -- продолжали праздновать. Все эти парады, разводы, перешептывания. Мерзко. А за сотню миль отсюда умирала девушка, не познавшая ни любви, ни счастья, вечно заклейменная "бастардкой", хотя, судя по всему, Воронцовы -- и отец, и дочь -- постарались сделать для нее все, что могли.
   "Она была очень милой. И тихой. Леди Кэтрин ее очень любила", - продолжала мисс Синклер. - "И дети Пемброков тоже. И она всегда была здоровой, даже в детстве ничем не болела, чем обычно дети болеют...".
   "Ты могла бы связаться со мной. Через отца Якова", - отвечал я, потупив глаза. - "Я бы устроил ее в Италии".
   "Ты бы не успел. Она очень скоропостижно заболела. Посреди полного здоровья начала кашлять кровью, а через неделю и вовсе слегла. Когда ее привезли ко мне из Пемброк-хауса, то я уже поняла -- ей не выжить", - Бренда посмотрела на меня прямо, и я понял, что она бы не приняла мою помощь даже и в подобной ситуации. Она наверняка не хотела, чтобы я знал о существовании Мадлен и показывался в ее жизни. Девушке уже было определено место в жизни -- приживалкой при богатой барыне. Ну почему Бренда не сказала мне об этом ранее! Почему я ранее сам не догадался, что ее дочь может быть от меня, а отодвигал получаемые мною из Англии сведения в дальний угол памяти! Я бы признал ее, удочерил, как полагается -- у нас кроме моей старшей девочки, дочерей более не рождалось, Доротея об этом периодически сожалела, да и я, признаться, тоже более склоняюсь к детям противоположного со мною пола. Дал бы ей то воспитание, которое ей полагалось, представил бы свету, нашел бы ей подходящую партию. В общем, все то, что я планировал сделать для MДdchen.
   Я знаю, большинство мужчин бы не морочились с таким. Хотя бастарды есть у каждого, кто делил ложе не только с законной супругой. Но у меня чувство долга в крови. И даже моя жена бы прекрасно все поняла. Тем более, это произошло задолго до встречи с ней. Я теперь злился на Бренду из-за того, что она из гордости, из врожденного своего упрямства заставила чувствовать меня последним подлецом. Но за что?
   В тот раз я так ничего и не выяснил. Возвращаться в Лондон было уже поздно, и я остался ночевать.
   Честно говоря, я не думал, что она придет ко мне, сразу заснул, как только голова коснулась подушки, но вскоре был разбужен от света яркой луны, пробивающейся сквозь занавески, и от чьего-то присутствия рядом с собой. Бренда сидела на кровати, как призрак, и смотрела на меня спящего. Я обнял ее и привлек к себе молча. Она покорилась мне легко, словно ожидала этого. Как двадцать лет тому назад, тогда, когда мы были молоды, и такая же вечная луна освещала нас, скрываясь за облаками.
   Потом я курил, и она попросила у меня тоже сигару, и затянулась умело, не закашлялась, как я ожидал. Меня это удивило. Бренда сказала, что до сих пор охотится. И "лечит людей". По ее признанию. Потом добавила:
   "Здесь есть много людей старой веры. Их ненавидят и гонят. Хуже, чем у ирландцев, участи нет. Шотландцы живут чуть полегче, но лишь чуть. Потому что не католики. Я не знаю, какие усилия прилагают гонимые, чтобы не развернуть целую революцию... А ведь Буонапарте мог воспользоваться угнетенностью кельтов, чтобы победить англичан".
   Я слышал об ирландском вопросе. Он хуже польского вопроса в России. И, честно признаться, даже хуже крепостного права. Я долгое время считал, что позор рабовладения в России не сравним ни с чем. Ну, разве что, американские плантаторы в какой-нибудь Луизиане, или голландские колонисты в Суринаме еще хуже обращаются со своими людьми, чем русские баре. Отнюдь. Англичане, на которых наши либералы -- да что там греха таить, ваш покорный слуга в том числе! - вечно смотрели как на носителей свободы и прогресса, ничуть не церемонятся с несчастными жителями Ирландии -- страны, обладающей куда более богатой и славной историей, чем саксы, которые сначала проиграли Вильгельму Завоевателю, обычному морскому разбойнику, по сути, а потом путем интриг, махинаций и династических браков пришли к власти, оттеснив других исконных жителей островов. Шотландия храбро отражала нападки. Об этом хорошо написал сэр Вальтер Скотт, с которым я лично знаком и являюсь большим его поклонником. С Ирландией было сложнее. И куда жестче. Неоднократно эту красивейшую землю изумрудных холмов и лиловых вересковых пустошей щедро поливали кровью невинных. Ирландцев угоняли в рабство тысячами, и они могли бы позавидовать даже негритянским невольникам или жителям военных поселений.
   Позже этот вопрос будет для меня, в некоторой степени, выгоден. Особенно когда кресло премьера займет Пальмерстон, большой ненавистник России, и даже Доротея с ее навыками переговорщика не сможет его никак склонить на нужную сторону.
   "Старая вера?" - повторил я тогда. Мне были известны только одни "староверы" в России, они же раскольники.
   "Та, которая была еще до крещения Британии", - пояснила Бренда.
   Потом она призналась, что сама ее исповедовала. И служанка Мадлен -- тоже. Нет, конечно, они все были крещеные с рождения, но это ничего не отменяло. Им были известны древние знания, они втайне поклонялись множеству богов, а не одному только Господу, черпали силу у природы, даже пытались творить магию. Мне было неудивительно чужое "еретичество", ведь я сам уже был на Шестой ступени ордена Розы, пытался штудировать алхимические труды Василия Валентина, но начинал и довольно быстро бросал. То, что я старался прочесть, но никогда не доходил до конца, было словно окружено плотной, непреодолимой стеной. Мой скептицизм тоже быстро давал о себе знать: ну какое же превращение простого металла в золото! Какая же "срединная тропа"! Все это было, разумеется, занимательно, но мало имело общего с тем, что происходило вокруг меня здесь и сейчас. А люди меня окружали крайне приземленные, подчас даже низменные, думающие только о том, как бы напиться и нажраться.
   Возможно, ее убеждения и были причиной того, что она от меня отстранилась. Думала, я праведный христианин. Не догадываясь, что по-настоящему я потерял веру после того, как семилетним дитятей увидел в гробу своего набожного отца, завещавшего все состояние на постройку кирхи -- мол, тогда-то его осиротевшая семья спасется, Господь их не оставит. Отец, наверное, тогда и был для меня Богом -- почти невидимым, безмерно больше меня, часто карающим, причем непредсказуемо, якобы любящим -- по крайней мере, об этом постоянно твердила нянька, но эту любовь ничем не проявляющим. Бог не мог умереть. Но потом случился этот обеденный стол, на котором лежало бездыханное, слишком длинное тело моего отца, Отто-Генриха-Андреаса фон Ливена, генерал-маиора и кавалера, военного губернатора Киева, и длани его были скрещены в ожидании вечного покоя, и мы, его малолетние дети, выстроились в очередь целовать эти холодные, костлявые пальцы, обтянутые посеревшей кожей. Тогда Бог для меня умер. Никто не смог его воскресить.
   Как бы то ни было, я не выяснял причин. И поутру распрощался с ней навсегда. И две башни вырисовывались на фоне рассветного неба, и в их черных силуэтах, провалах окон под остроконечными крышами, было нечто странное -- и даже страшное. Бренда вчера говорила, что похоронила Мадлен в одной из них. "Это церковь?" - спросил я, указывая на них. "Не совсем", - отвечала моя возлюбленная. - "Но так всегда водится. Из них душа в небо попадает. Как дым по трубе камина".
   ... Вчера я написал завещание, в которых попросил похоронить меня там, в башне близ Вудсборо, под Абердином, заказал место и перекупил могилу. Я знаю, что, не обговори я это отдельным пунктом, меня непременно зароют в болотистой почве Южной Ливонии, под сонмом кирхи из красного кирпича, там, где упокоились мои не дожившие до совершеннолетия дети, племянники, моя мать и другие родственники и свойственники. Закопают, дадут десять залпов над могилой, завалят тяжелой плитой и забудут. Нет, я бы предпочел лежать в шотландской земле. И снова вернуться к Бренде. В свой потерянный рай.
  
   Саутгемптон, ноябрь 1795 года
   ...От раздумий и страданий Кристофа отвлек приход белокурого мальчика, на сей раз в темно-синем сюртуке и белой рубашке с открытой -- по детской моде -- шеей. Тот прилежно нес небольшую стопку книг. Больной вспомнил, как видел его тогда в кабинете посланника, а тот отослал мальчишку, лишь только увидел окровавленного гостя, едва стоявшего на ногах. Кристоф запомнил, какими глазами мальчик смотрел на него. Сейчас в ясном взгляде юного гостя читалось откровенное любопытство. На вид тому казалось лет десять-двенадцать. Несмотря на одежду сдержанно-дорогого кроя, он напоминал, скорее, деревенского мальчишку, постоянно бывающего на воздухе, чем изнеженного отпрыска дворян. Его светло-голубые глаза странно выделялись на фоне загорелой кожи, телосложение было стройным, но при этом под курточкой уже угадывались мышцы, а всю немалую гору книг он держал вполне твердо.
   "Кто вы?" - спросил Кристоф, подумав, что не удивится, если мальчик представится архангелом Гавриилом. Раз к нему уже являлся светский денди, оказавшийся святым отцом, то неудивительно, что он уже перешел на другой план бытия, и видит серафимов, херувимов и прочих небесных странников.
   "Граф Михаил Воронцов. Отец Яков послал меня с чтением для вас", - произнес отрок, отвесив церемонный поклон и водрузив стопку с чтением близ постели.
   Забавно. Второй раз в этом доме Кристоф видел, как образ занятий совсем не соответствует облику человека. Безбородый священник с холеной наружностью члена Палаты Лордов -- и граф, сын посланника, напоминающий уличного сорванца. Впрочем, в отличие от крестьянских мальчишек, сей юный граф говорил на очень хорошем французском. Кристоф вспомнил, что в его возрасте не мог связать и трех простейших фраз. Затем барон вгляделся в его лицо, и только сейчас обнаружил, что мальчик очень был похож на женский портрет, висевший перед кроватью. Какая-то родственница Воронцовых, не иначе.
   "Благодарю",- откликнулся он, и посмотрел на корешки. Shakespeare. MacBeth. И, конечно, Hamlet. На английском. Да, конечно, посланник -- равно как и его "серый кардинал" Смирнов знали, что Кристоф выучил этот язык самостоятельно. Далее -- Монтень. "Мысли". Утешительное чтение. И некие Works of Ossian.
   "Что это, интересно?" - проговорил Кристоф.
   "О, это неинтересно, уверяю вас", - ответствовал юный граф. - "Там все умирают".
   "У Шекспира же тоже все умирают".
   "Но там хотя бы сражения или дуэли. У Оссиана они просто так помирают. С горя. Так же скучно".
   "Зато жизненно", - вздохнул Кристоф. Он снова почувствовал, что у него слегка кружится голова, подташнивает, да еще под ключицей заныло.
   Мальчик явно порывался уйти, но барон решил его чуть удержать. Само явление его напомнило ему о своем детстве и о собственных товарищах. Ему самому не так уж давно было двенадцать лет, в конце концов.
   "Скажите, кто это?" - указал он на портрет красавицы. - "Я смотрю на нее когда засыпаю и просыпаюсь, еще ненароком влюблюсь. Это ваша сестра?"
   Граф Михаил усмехнулся.
   "Ах, нет, вы что. Кэтти еще сущая девчонка, младше меня. Это моя мать. Катерина Алексеевна", - последнюю фразу мальчик выговаривал как по-письменному. - "Все говорят, что мы с ней похожи".
   "Ваша мать осталась в России?"
   "Да, ее там похоронили", - проговорил Воронцов-младший без тени печали. Очевидно, событие произошло очень давно. Может быть, эта Екатерина Алексеевна умерла, рожая сына, как это часто бывает.
   "Извините", - только и выговорил Кристоф.
   "Ах, ничего страшного. А вы правда были в Вандее?" - полюбопытствовал граф.
   "Истинная правда. Можете справиться у вашего батюшки. Или у... хм, господина Смирнова. Кстати, как так оказалось, что он знает все?" - Кристоф по опыту знал, что дети часто подмечают то, чего в упор не видят взрослые.
   "Он здесь еще дольше, чем мы", - признался Михаил. - "Ему все знакомы. Если у кого из русских здесь неприятность случилась, так к нему идут".
   "Удивительно. Первый раз вижу такого священника".
   Мальчик пожал плечами. Похоже, иных священников он и не видел.
   "Я у него иногда алтарником в церкви служу... А вы и вправду были в Вандее?" - полюбопытствовал Воронцов-младший.
   Кристоф подтвердил это с тяжким вздохом. Похоже, ему в ближайшем будущем суждено выслушивать подобные вопросы от всех, кого ни встретит.
   "Мне очень хочется повоевать", - продолжал граф. - "Но мой отец не даст мне сделать военную карьеру. Хотя я и записан в Гвардию".
   "Всем хочется воевать, в двенадцать лет это вполне понятное желание", - подумал Кристоф, вспомнив себя в этом возрасте. - "А наш посланник -- воистину мудрый человек".
   "Там уже никаких военных действий", - произнес он вслух.
   "Неужели санкюлоты окончательно победили?"
   "По всей видимости, это так".
   "Но Англия разгромит их на море".
   "Если якобинцы не сообразят воевать на суше", - Кристоф говорил с этим отроком, как говорил бы с любым взрослым, не делая скидок на возраст.
   "В том-то и дело! Разумеется, они полезут в Пролив", - проговорил его собеседник. - "И тут мы их встретим!".
   Кристоф запомнил это "мы". Впрочем, нет ничего удивительного, что отрок, выросший в Британии, считал эту страну ближе той, к которой принадлежал по рождению.
   "Я непременно поступлю на британский флот хотя бы юнгой!" - продолжал граф Михаил. - "Чтобы лично убить как можно больше санкюлотов".
   "Не думаю, что ваш отец одобрит это желание", - холодно отвечал Кристоф. - "Моя мать была очень против моего поступления на флот во время оно".
   "Почему же?"
   "Считается, что карьеру там не сделаешь. Служба в два раза тяжелее, чем в гвардейской пехоте. Да и вообще, в нашем роду моряков не было", - отвечал барон честно. - "И, знаете, я не думаю, что на британском флоте условия лучше".
   "Вот мой отец так же говорит..."
   "Иногда приходится признавать, что старшие бывают правы", - вздохнул Кристоф. - "Но, как правило, для этого придется обжечься на собственном опыте".
   Он даже и не воображал, что двенадцатилетний граф поймет его мысль.
   Их разговор прервало появление Якоба, сообщившего об очередном визите доктора, и Михаил поспешил выйти. Барон мысленно подготовился к новой серии пыток, называемых "лечением", и подумал, что надобно было попросить в следующий раз занести каких-либо медицинских книг.
   Доктор пришел новый, отличный от того, который привел отец Яков. В отличие от его коллеги, мрачного толстяка, этот, представившийся мистером Тейлором, был молод, - по возрасту не старше самого Кристофа, - несколько сухощав и весьма словоохотлив. Он осмотрел рану и выругался, сказав: "Прижигания еще лет сто назад признаны крайне вредной практикой. Так у вас никогда ничего не заживет. Не дай Бог, руку придется ампутировать. Вижу, что воспаление уже туда перекинулось".
   "Час от часу не легче!" - вздохнул Кристоф. - "Надеюсь, вы не собираетесь ничего мне отрезать в ближайшее время".
   "Надеюсь, что нет". Потом доктор кинул взгляд на принесенные книги и проговорил: "Слушайте, тот, кто снабдил вас этими книгами, сослужил вам плоху услугу. Вы же только затоскуете и потеряете вкус к жизни. Любой доктор знает, что для больного потерять вкус к жизни означает нажить всевозможные осложнения, а в некоторых случаях даже умереть. Вы и так мне кажетесь довольно мрачным".
   "А с чего мне веселиться, когда ваш коллега ежедневно лил на меня горячее масло?" - Кристоф не сказал о том письме, которое недавно прочел.
   "I see your point", - отвечал он и принялся проводить перевязку, попутно ворча в адрес своего коллеги. При этом он старался отвлекать его светской болтовней на различные темы.
   "Теперь я вас покидаю", - проговорил доктор. - "Вам нужен покой и сон".
   "У меня к вам просьба", - Кристоф посмотрел на него. - "Вы не можете принести мне медицинские книги? Раз уж те, которые мне подобрал один крайне пытливый юноша, мне совершенно не подходят, по вашим словам"
   "Хотите их проштудировать, чтобы подловить меня на ошибках?" - иронично проговорил доктор. - "Боюсь, это чтение не слишком увлекательно".
   "Я не могу понять, увлекательна ли книга, не прочтя хотя бы первой страницы", - отвечал Кристоф. Странно, но разговоры с сыном посланника и с доктором Тейлором отвлекли его от отчаянных мыслей о Бренде. Он подумал, что, в конце концов, все не так уж плохо, что он знает приблизительно, где искать его возлюбленную, и явится к ней, как только почувствует себя лучше. В ее письме явно читалось, что она по-прежнему испытывает к нему любовь. Но что-то помешало ей быть с ним рядом... Она, кажется, писала, что "скомпроментирована". Кто и каким образом ее скомпроментировал? Кристоф проклинал свою болезнь и неловкие действия предыдущего доктора, свято верящего, что раскаленное масло может затягивать раны. Так бы он давно уже отправился в Шотландию и нашел Бренду, помог ей. Одного он не понимал -- девушка не хотела, чтобы он ей помогал...
  
   CR (1823)
   Я пошел на поправку почти сразу же, как только мне сменили лечение. От нечего делать я прочел все книги по практической анатомии, коими меня щедро снабжал доктор Тейлор. Несмотря на то, что доктор не очень-то одобрял мои попытки умственных занятий, я чувствовал, что если не буду ничего читать и прекращу вести записи, то впаду в меланхолию, которую мистер Тейлор считал источником всех хворей и главной причиной смерти. Остается с ним только согласиться. Мне до сих пор кажется что, если не считать смертей внезапных и насильственных, человек умирает именно тогда, когда позволит себе умереть. И, напротив, многие безнадежные больные, отчаянно не желая преступать порог могилы, выздоравливают, вопреки всем прогнозам.
   Итак, меня тогда держала на этом свете надежда и злость. По этой причине, у меня прекратились приступы лихорадки по вечерам, воспаление, перекинувшееся было на левое плечо и вызвавшее тревоги доктора Тейлора, сошло на нет, да и дырки на спине и на груди начали затягиваться, превращаясь в уродливые шрамы, которые потом будут до обморока пугать моих любовниц (поэтому даже во время интимнейших свиданий я всегда предпочитал оставаться в рубашке -- или окружать себя полной темнотой). По сути, я уже мог вставать, и вскоре в комнате мне стало очень тесно. И весьма кстати граф Воронцов позвал меня разделить с ним семейную трапезу. На нем присутствовали знакомый мне уже сын Воронцова Михаил и его младшая сестра, которую все называли Кэтти -- а также ее гувернантка мисс Кэролайн Стэтхэм, еще молодая особа, которую я явно интересовал. Впрочем, и ее воспитанница с меня не сводила взгляд своих темно-серых глаз. Кэтти, - ныне леди Кэтрин Пемброк, которая мое общество любит куда более общества моей жены, что кажется мне даже странным -- была милой, хоть и бледноватой, несколько болезненной девочкой. На брата, здорового, сильного мальчишку с румянцем во всю щеку, не похожа. Рядом со столом бродили три толстых полосатых кота, которых она исподволь подкармливала со своей тарелки. Меня это зрелище умилило -- кошек я всегда любил. Тогда я вспомнил о своей милой младшей сестрице, тезке десятилетней графини, которая тоже вечно спасала котят, предназначенных к утоплению, и эти обреченные на гибель твари потом превращались в прожорливых и наглых котов.
   Все у Воронцова было по-простому, в том числе, и стол, который состоял из блюд русской кухни -- каши, щей, черного хлеба, квашеной капусты. Но застольные манеры, несмотря на простоту убранства, у всех были идеальные. О политике и последних новостях речь не шла, только один раз я проговорил, что, мол, "ваш сын и наследник, похоже, уже видит во мне друга".
   "Вот что наследник -- так это вряд ли", - неожиданно проговорил наш посланник.
   Я подумал, что нечаянно наткнулся на скелет в шкафу Воронцовых. Чем же провинился мальчик двенадцати лет, что его уже лишили наследства? Я перевел взгляд на графа Михаила, но тот казался абсолютно спокойным.
   Его отец, тем временем, продолжал:
   "Видите ли, мой друг, времена меняются со страшной силой. Может случиться и так, что вскоре Мише и наследовать от меня будет нечего".
   "Не думаете ли вы, что в вскоре России случится то же, что и во Франции?" - спросил я осторожно.
   "Французская аристократия тоже ни о чем таком не думала, а если и думала, то старалась отгонять эти мысли как страшный сон, оттого-то все и случилось", - проговорил он спокойно, запивая поданный на десерт пудинг (единственную дань британской кулинарии на его столе) лафитом. - "История, друг мой, от наших мыслей, надежд и чаяний не зависит".
   Я запомнил эту фразу. Далее разговор перешел на тему театра и литературы, но я уже слушал его невнимательно. Меня не оставляло в покое то, как граф ловко поставил все точки над "и". Я бы не мог упрекнуть Семена Романовича в вольнодумстве, хотя и слышал, что он принадлежит к партии противников Ее Величества -- не мог простить императрице отречения Петра Федоровича. Но мысль заставила меня призадуматься. Я, как и многие, до сей поры считал дворянство Франции жертвами обстоятельств, сложившихся явно не в их пользу, безвинными мучениками, павшими от рук внезапно взбунтовавшейся черни. Но мне не приходили в голову простые мысли -- а что же заставило чернь взбунтоваться? Ныне я крепко призадумался над этим. Вполне возможно, что такое может произойти в России.
   Позже Воронцов пригласил меня в свой кабинет для беседы с глазу на глаз.
   "Простите меня за то, что я не навещал вас во время болезни. Дела задерживали меня в Лондоне", - проговорил он. - "Но надеюсь, отец Яков рассказал вам все в исчерпывающей манере".
   Я подтвердил это.
   "Если бы я мог предоставить вас к награде, то давно бы это уже сделал", - продолжал Семен Романович. - "Но, к сожалению, характер вашей миссии не позволяет действовать столь открыто. Остается лишь приискать вам благодарность. И дать вам надежду, что по делам вашим воздастся".
   Тут я вспомнил про "общество Розы". Любопытно, насколько же они довольны мной? Выполнил ли я их миссию?
   "За то время, пока вы лежали в горячке, у меня скопилась кое-какая корреспонденция для вас", - Воронцов передал мне несколько конвертов, в том числе и один, с печатью, которую я признал -- роза о восьми лепестках, с крестом посередине. Они так открыто действуют? Или же сам посланник тоже входит в это общество? Как знать... Два других письма были от моей матери и сестры. Еще одно -- из канцелярии графа д'Артуа.
   Воронцов заметил, что мой взгляд остановился на первом из конвертов, обозначенным розой. Он огляделся и как ни в чем не бывало сказал:
   "Я уже предоставил им достаточно доказательств того, что вы достойный внук своего деда".
   Я сидел потрясенно, сложив перед собой руки. Воронцов, глядя поверх моей головы, продолжил:
   "Вам следует вернуться в Петербург в течение следующего месяца. Я надеюсь, что вы вскоре достаточно окрепнете для того, чтобы перенести путешествие. Главное -- не убивайтесь по госпоже де Сент-Клер. Она выбрала свою дорогу, у вас -- другой путь".
   Тут уже кровь бросилась мне в голову и я отшвырнул письмо:
   "Ах, вам и это известно? Сплетни о нашей связи поползли по всему городу? Благодарю вас!"
   Граф только головой покачал сокрушенно:
   "Зачем же вы так? Девушка вас спасла. А то, что она решила от вас уехать -- ее можно понять. Слухи бы пошли, если бы она здесь осталась. И если бы последовала за вами в Россию".
   "Довольно", - я решил положить конец этому разговору, хотя мне было довольно тяжело выслушивать такие слова от Воронцова. Даже если граф говорил ныне нечто обидное для меня, я ничего с этим не мог сделать. Дипломатов на поединок не вызывают. Потом я спросил, указывая на конверт:
   "Я одно у вас спрошу, хотя и понимаю, что вы наверняка не ответите, даже если что-то знаете. Почему они меня преследуют? Или мне только кажется?"
   "Я вам сказал, почему. Потому что вы внук вашего деда".
   Кем таким особенным был мой дед? Я его, разумеется, не помнил -- моему отцу было уже около пятидесяти лет, когда я появился на свет, и его родители, разумеется, к тому времени, давно пребывали на том свете. От деда остался портрет, из которого видно, что многие черты фамильного сходства я унаследовал от него. И кое-какие сведения -- жил в годы правления императрицы Анны, известной своим благоволением к Baltische, и пребывал при ее Дворе, был мызником Грушена и Боргена, противником герцога Бюрена и сторонником фельдмаршала Миниха, собрал обширную библиотеку, которую мой отец и его братья тихонько распродали после его смерти, а более никакого наследства не оставил. И звали его, как и меня, Кристофом-Рейнгольдом. Но что же еще?
   "Кем же был мой дед?" - задумался я вслух.
   "Кем? Рыцарем".
   Я взглянул на Воронцова как на умалишенного. Рыцарей в Остзейском крае начала 18 века уже не было. А рыцарских орденов давно нет никаких. Кроме, пожалуй, иоаннитов на Мальте. Сейчас и их не осталось. Новому миру не нужны "пережитки Темных веков", напоминания о крестовых походах в Палестину и Ливонию. Я тогда еще не знал, что ошибаюсь...
   Я приготовился было расспросить подробности, но Воронцов прижал палец к губам, призывая к молчанию.
   "Осмелюсь спросить только одно", - произнес я. - "Как же вы вступили в Общество Розы?"
   "К нему нельзя присоединиться добровольно", - отвечал посланник. - "Оно само находит тех, кто ему нужен".
   Увидев, что он более говорить не расположен, я тихонько вскрыл конверт. Автором послания был Армфельт -- в этом не оставалось ни тени сомнений. Я быстро проглядел строки письма.
   "Тень моего рока легла и на вас", - писал он. - "И это значит -- половина дела уже сделана. Я уже не смогу вас увидеть, но призываю вас вернуться туда, откуда вы начали. Но долго не задерживайтесь -- свет и внешний мир будут стремиться завлечь вас в свои сети, и надобно проявить достаточно твердости, чтобы не поддаться им. Ищите испытания, которое должно стать последним. Если пройдете его столь же успешно, то будете посвящены".
   Под внимательным взглядом Воронцова я кинул послание в жарко горевший камин и размешал пепел для верности кочергой. Мелькнула мысль: слишком много бумаг я последнее время жгу.
   "Они обычно посвящают только тогда, когда вы искренне захотите наложить на себя руки", - проговорил Воронцов, словно он уже знал содержание послания. - "Когда вокруг будет беспросветная тьма, ни звезды, ни огня впереди. У них это состояние называется nigredo".
   "Простите меня за вопрос... Но это ваш личный опыт?"
   Он кивнул и отвечал: "Вы видели портрет моей жены. Собственно, это ее бывшая спальня, она умерла там. А тогда я только-только потерял ее, и сорока дней не прошло... Двадцать четыре года всего было. Скоротечная чахотка -- сначала просто, ничего особенного, думали, простуда обычная, а затем кровь горлом хлынула. И слегла, чтобы никогда не встать. И было уже слишком поздно на юг везти, лечить... Не дай Бог вам такое пережить! Я грыз себя, ненавидел, думал, все случилось из-за моей беспечности, и даже отец Яков, великий наш утешитель, ничего не мог мне сказать. Меня сначала держали мысли о службе и о детях: Мише два годика пошло, а Катенька и вовсе тогда грудным младенцем была. Со мной самим случилась горячка, при смерти лежал, но выздоровел, и думал вешаться, как подлый Иуда... Но ко мне пришли. И подарили надежду".
   "Вы утешились?"
   Мне стало не очень ловко от таких личных откровений. Но, если мы в одном Обществе, то почему бы и нет? Да и тогда люди не стеснялись говорить о своих чувствах и скорбях, в отличие от сегодняшнего дня.
   "Сложно сказать -- утешился ли я", - проговорил Воронцов. - "У меня есть долг, я его исполняю, и он держит меня здесь. Мне нужно вывести в свет детей. Мне нужно добиться для России пользы".
   "И не допустить революции?" - вырвалось у меня.
   "На нашей с вами Родине революция может произойти только сверху. И ее последствия будут касаться отдельных партий", - уклончиво отвечал посланник. - "Поэтому я и учу своего сына столярному ремеслу. Я здесь довольно насмотрелся на нищих беглецов, которые самое большее что могут -- пойти в наемники. А судьба может повернуться по-всякому. Даже и без революции попадем в опалу, наше имущество конфискуют -- и что делать? Так хоть можно по-честному заработать".
   "Но есть же военная служба...", - проговорил я, чуть было не выдав сокровенные признания моего юного приятеля о желании сбежать на флот.
   "Все наши беды происходят от того, что у нас слишком много тех, кто состоит на военной службе", - эта фраза Воронцова показалась мне тогда загадочной. Мне показалось странным слышать ее от человека, который сам воевал в Молдавии и Турции перед тем, как перейти на дипломатическое поприще. И я не нашелся, что на это ответить. Лишь согласился с тем, что служить за одни только деньги -- это, некоторым образом, бесчестие.
   Долгое время эта фраза казалась мне странной и несвоевременной. Само время приказывало нам браться за оружие. Как может быть слишком много военных? Но последнее время я все чаще вспоминаю ее. Большие войны закончились, заключен вечный Священный Союз, Европа поделена и приведена в равновесие. Но нет. Люди, закаленные в горниле войны, не готовы опускать меч. По многим странам вновь проносится огонь бунта. На войне ты свободен, а перед лицом смерти иерархии не существует -- а когда бои заканчиваются, и восстанавливается некогда привычный порядок вещей, с особой остротой чувствуешь свой плен. Я сам это испытал, и знаю, о чем говорю. К сожалению, сейчас Европой управляет никогда не нюхавший пороху канцлер Меттерних, для которого война -- всего лишь грязная работа, которой занимаются другие; сам он готов испачкать свои белые ручки разве что в чернилах. Ему противостоит наш Государь, но я боюсь, он уже начал сдавать позиции. Старший брат мне писал из Петербурга о том, что опять "воцаряется тьма, и Высочайшие Особы окружены мракобесами первого плана". Другие тоже перечисляют -- Магницкий, архимандрит Фотий, наконец, le serpent Аракчеев, подмявший под себя все. Предатели поляки получили конституцию; наш героический народ по-прежнему прозябает в рабстве. Я не удивлен, если уже зреет бунт, особенно, в армии и в военных поселениях. Народ наш терпелив, но любому терпению рано или поздно приходит конец.
   Естественно, мы тогда ничего подобного не предвидели. Хотя, повторюсь, о том, что из республики Франция вскоре станет диктатурой, уже было ясно.
   "Свято место пусто не бывает", - так сказал Воронцов. - "Франция устала от гильотины и разрухи. Они сами найдут себе короля".
   "Значит, Белое Дело все-таки побеждает?" - опрометчиво спросил я.
   Граф снисходительно произнес:
   "Будем честны. Граф д'Артуа не нужен ни своему Отечеству, ни Англии, ни нам. Я говорю о другом диктаторе. Из среды якобинцев. Того, кто уже принес республике славу".
   "Но кто же это?"
   "Подождем -- и сами все увидим".
   Имя Буонапарте произносилось тогда в назывном порядке, в числе прочих, и тут надо было быть настоящим провидцем, чтобы признать в нем будущего Атиллу, завоевателя и обольстителя народов и главного врага моей Родины.
   Когда я упоминаю об этом моим сыновьям, рожденным в эпоху, когда слава "императора французов" взошла в зенит, они смотрят на меня так, словно я уже выжил из ума. Для них Буонапарте -- данность, факт жизни. Как для меня во время оно была данностью die alte Keizerin и триумфальные ее завоевания. Слишком много в мире изменилось, и говорить молодому поколению о том, как оно было в 1790-е -- все равно, что мне в 20 лет рассказывать про Ништадтский мир. Где-то прочел, что время безбожно ускоряется, и в конце времен ускорится еще больше, каждые сутки будут приносить изменения в мироустройстве. Люди перестанут поспевать за временем -- и таким образом наступит конец света. Обойдутся без четырех всадников, звезды Полынь и последней битвы. Но я уже слишком вдаюсь в натурфилософию.
   Итак, результатом моего разговора стало приказание отправляться в Хартленд, показаться графу д'Артуа. В сопровождающие мне выдали юного графа Михаила. Вернее, он каким-то образом сам напросился. Я вопросительно глянул на его отца, но тот кивнул головой -- мол, все в порядке, и добавил:
   "Он уже побывал и при Сент-Джеймском дворе, знает, как себя держать".
   Я не возражал. Маркиза де Полансон любила детей всякого возраста и разбора. Сказано-сделано, и мы отправились в Шотландию. Погода стояла, как в такое время, ужасная. Дождь лил как из ведра, и доктор выказывал опасения, что после такого приключения я снова слягу. Но мне уже не терпелось сидеть на месте, я перечитал все книги и даже начал писать стихи -- отвратительные, конечно же, и отчего-то на шведском, который я немного знаю. Уже на подъезде к Хартленду непогода застала нас в пути, и мы пошли искать кров по всей округе. Холодный дождь лил мне за пазуху, и я уже предчувствовал, что бесповоротно слягу с лихорадкой, как только приеду к графу, и обратно уже не вернусь. Тогда-то, под бесконечно серым небом, я впервые и заметил круглые башни. Их было две, и они находились на достаточном расстоянии друг от друга, хотя выглядели практически одинаково. Я спросил у своего юного спутника, знает ли он что-то о их назначении. Тот только плечами пожал.
   "Церковь, наверное", - он посмотрел вдаль. - "Или нет, какие-то дозорные вышки".
   Мы направились туда, благо строения находились от нас менее чем в полверсты. Подобравшись к той башне, которая была направлена на запад, я ощутил странное в таких обстоятельствах нежелание туда входить. Да и выглядела она не сказать чтобы гостеприимно. Ни одного окна, кроме тех, которые зияли без стекол под самой крышей. Дверь небольшая -- если Майк туда мог зайти, то мне уже пришлось бы основательно нагибать голову. Тем не менее, я дернул круглую ручку, и дверь мне поддалась. Изнутри тянуло сыростью, как из склепа. Я повременил у порога, но мой юный приятель оказался там первым.
   "Стойте! Тут может быть опасно!" - произнес я, но последовал за ним. Внутри, как мне показалось, не было ничего, кроме голых стен и земляного пола. К тому же, и от дождя башня укрытие не давало -- из прохудившейся крыши лила вода. Граф Воронцов-младший щелкнул огнивом. Мы огляделись.
   "Смотрите!" - граф показал на противоположную от нас стену. На ней был высечен барельеф -- крест в круге, обвитый диковинным округлым орнаментом. Позже я буду часто видеть его на старинных кладбищах этой земли. Под крестом была надпись, начертанная таким путаным шрифтом, что никто из нас не разобрал.
   "Тысяча...", - Михаил попытался прочесть написанное вслух. - "Далее не разберу, кажется ноль... или тройка, все сливается. Нет, там восьмерка... тысяча восемьдесят два?"
   "Что это может значить?"
   Прежде чем мы обменялись догадками, я услыхал скрип петель и насторожился. За нами никто не должен следовать. Да и ветра не было. Затем дверь громко захлопнулась. Мы обменялись взглядами, в которых читался испуг. Я нащупал пистолет под плащом. Промелькнула мысль: это ловушка! Точно. Михаил пытался открыть дверь, но она не поддавалась -- похоже, ее заклинило.
   Теперь я проклинал наше любопытство, потянувшее нас осматривать местные достопримечательности в самый неподходящий момент.
   "Здесь не может быть подземного хода?" - отрок осмотрелся вокруг себя. Я немного позавидовал его самообладанию. Потом он подошел к изображению креста в круге и проговорил: "Смотрите-ка, здесь внизу подпол есть".
   И в самом деле, в том месте, где он стоял, виднелся не замеченный мною ранее люк, ведущий в подвал. Но пробовать туда спускаться я отказался.
   "Наверное, он куда-то ведет", - неуверенно проговорил Михаил. - "Наружу".
   Я, тем временем, смотрел наверх. Сможем ли мы взобраться по стенам? В принципе, да -- кладка была не очень ровной, местами кирпичи откололись, образуя уступы и выемки. Но что это нам даст? Отчего-то вспомнилась детская сказка про принцессу, заточенную злой колдуньей в башне. Она отрастила длинные волосы, которые потом служили лестницей прекрасному юноше, полюбившему ее. Веревка! Вот что нам нужно было! В голове лихорадочно роились планы: если мы разденемся догола и свяжем всю свою одежду, то получим подобный канат, по которому сможем безопасно спуститься вниз. Потом я осознал всю бредовость своей идеи. Надо попробовать как-то открыть дверь. Я начал стрелять по двери, но тщетно -- несмотря на то, что я выбил замок, она держалась прочно. Пусть даже и подойдет сюда помощь в виде наших слуг и возницы, но что они могут здесь сделать?
   Михаил уже справился с дверью в подвал -- собственно, сделать это было немудрено, доски основательно прогнили. Я заглянул в мрачную темноту -- кроме сырости, явственно ощущался запах тлена. Значит, это был склеп.
   "Похоже, мы никуда не выйдем", - проговорил я мрачно. - "Разве что к мертвецам".
   "Это клад!" - восхищенно протянул Михаил.
   Я вгляделся. В свете неверного дня нечто на дне склепа сверкало заманчивым золотым блеском, словно звезды в ночной мгле.
   Тут во мне тоже зародился странный азарт. Я вспомнил, как мы ныряли на взморье туда, где, по слухам, затонул шведский купеческий корабль с трюмом, полным золота. По ночам мне снился этот клад: раскрытые сундуки среди белеющих на дне морском костей, оборванных парусов и мачт. Я воображал, что смогу сделать с этим золотом. Благодаря ему, наша бедность окончится, матушка перестанет считать копейки, а мы -- донашивать друг за другом одежду и хлебать пустые щи. Здесь -- словно сбывшийся сон. Но что-то меня удерживало от того, чтобы спускаться. Мой друг, собственно, уже потянулся вниз, но я успел схватить его за шиворот, и оттащить.
   "Вы зачем так?" - Воронцов-младший говорил обиженно.
   Я что-то нес о том, что клады бывают проклятые, и мы натолкнулись на один из таких. И о том, что с покойников золото не снимают, чем мы лучше гробокопателей, пытающихся поживиться имуществом покойных?
   Михаил был приучен слушаться старших, поэтому покорился мне, но по лицу его было видно, что я испортил ему все удовольствие открытия. Мое тревожное чувство усилилось.
   ...Право слово, я никогда не верил в призраков. Ни до, ни после. Убежден, что бояться следует не мертвых, а живых. Хотя, говорят, в Британии каждый уважающий себя древний род имеет своих привидений, гремящих цепями в ночь полнолуния или завывающих так, что ужас до костей пробирает. Я сам такие истории выслушивал в ходе праздных светских бесед что в поместье Веллингтона, что у Каслри (накануне своего трагического конца он уверял, что каждую ночь видит в своей спальне тень некоей "белой дамы"). Я полагаю, что столь великое изобилие призраков, сосредоточенных на одном лишь маленьком острове, как-то связано с большой любовью британцев к крепким напиткам. А также с мрачной погодой и любовью экономить на свечах. После половины бутылки бренди и не такие чудовища привидятся посреди ненастной ночи.
   Мельтешение теней перед глазами я списал на богатое воображение. Но мои губы уже читали смесь всех молитв, какие я знал, а пальцы сами складывались крестами. Воронцов-младший глядел на меня крайне изумленно. Но он, похоже, чувствовал то же, что и я. Неминуемую опасность.
   Потом я ощутил, как потянуло холодом. Мой спутник дернул меня за рукав, указывая в противоположном направлении. То был выход, другой, не защищенный никакой дверью. Странно, как мы раньше его не заметили? Неужели он появился только что? Об этом думать не хотелось. Мы оба наперегонки побежали прочь, в дождь и сгустившиеся сумерки.
   ...Я могу написать целый трактат по поводу этих таинственных башен. Мы уже довольно подробно переписывались на их счет с сэром Вальтером Скоттом, который уверен в их оборонительном значении. Когда я описал то, что походило на могилу, он сказал, что древние шотландцы перед постройкой сооружения, которое должно простоять века, приносили в жертву людей и закапывали их в стенах. "Но надгробный памятник -- это вряд ли. Скорее всего, вы увидели обережный знак", - проговорил он. Я побывал еще в пяти подобных сооружениях в Ирландии и Шотландии. Все они выглядели по-разному, но что меня удивило -- несмотря на приписываемую им древность, они поддерживаются в достаточно хорошем состоянии. И все же мой военный опыт подсказывает, что строить подобные дозорные вышки из такого хорошего материала не было никакой нужды даже в древности.
   Мы приехали в Хартленд уже вечером, но, естественно, никто не спал -- у них перепутан день с ночью намеренно. Нас обогрели, накормили и напоили, но причин задержки я не дал. Граф Михаил предсказуемо понравился мадам де Полансон своей любезностью, но был изможден нашей дальней дорогой и отправился в постель. Я остался отужинать.
   Граф д'Артуа ничего нового не сказал, только говорил о подлом коварстве, о том, что никому нельзя доверять, и прочая, и прочая... Потом назвал сходу всех шуанов предателями -- при этом я откровенно возмутился. "Вы сами поставили их в невыносимую ситуацию", - произнес я. Мне было, по сути, нечего терять, а правду говорить оказалось легко и приятно. - "Ради чего они теряли людей? Но никто не сдался, сложив оружие!" Граф д'Артуа снова повторил: "Я никому теперь не верю!" - и еще что-то добавил, но я уже не слушал.
   Поскольку в столовую вошла она. Бренда. В сопровождении белокурого юноши моложе меня. Вид у того был несколько меланхоличный, а на свою спутницу он не смотрел. Я признал черты фамильного сходства с Ларошжакленом.
   Бренда была одета в светло-голубое платье, перехваченное широким поясом под грудью, как тогда носили, и с открытыми запястьями. Волосы ее были перевиты единственной нитью жемчуга. Я впервые ее видел в модном туалете, и признал, что она держалась в нем довольно уверенно. И выглядела весьма соблазнительно.
   Когда Бренда заметила меня, она отвернулась и посмотрела на выход. Потом шепнула что-то своему спутнику, тот головой только кивнул. Она заняла свое место за столом и повернулась к одной из дам справа.
   Видеть возлюбленную, отрекшуюся от меня, было сплошным мучением. Но я не смел к ней приблизиться. Оставалось ограничиться взглядами, которые я бросал на нее в таком количестве, что Луи Ларошжаклен не выдержал, подошел ко мне и проговорил тихо: "Моя кузина просит вас оставить ее в покое. Настоятельно советую послушаться ее просьбы". Меня взбесил его тон, и я бы ответил ему что-то колкое, если был бы в физических и моральных силах сделать это. Но я лишь отчаянно закрыл лицо ладонями, чтобы мой облик не смущал ее.
   ...Нам пришлось остаться еще на один день, так как посреди ночи у меня снова вскрылась рана, а у моего юного спутника с вечера поднялся сильный жар. Предсказуемый итог наших похождений по таинственным памятникам Шотландии. Во мне тлела надежда, что Бренда-таки сжалится надо мной, узнав о моем состоянии, и придет меня проведать, и между нами разъяснятся все недоразумения, мы вновь станем вместе.
   Но потом я вспоминал ее кузена. Неужели она предпочла меня этому анемичной мыши, отсиживающейся на острове все это время? И что Бренда вообще делает в Хартленде? Она же должна была найти своих родственников?
   Естественно, мои надежды не оправдались. Никто ко мне не пришел, ничего не объяснил.
   К счастью, на следующий день меня навестил Монтегю. И пролил свет на всю ситуацию.
   Как сейчас помню, что шел седьмой час утра, я сидел у окна и мрачно курил. На душе моей было так же темно, как и на улице, я начинал писать ответное послание к Бренде и бросал это дурацкое занятие. Потом грыз себя -- чем я плох, что со мной она не хочет остаться? Нет ли во мне некоего скрытого изъяна? Потом я сетовал на то, что, по всей видимости, мы проторчим в Хартленде долго. Я-то ладно, на мне все заживет как на собаке, но вот насколько сильно заболел мой друг, непонятно. Может быть, к утру и пойдет на поправку, может быть, проваляется в жару и бреду недели три. А это значит, все это время мне предстоит терзаться муками неутоленной любви. И изводить себя. Я бы уехал в тот же миг, но не мог бросить графа Воронцова-младшего. Что я скажу его отцу?
   В раздумьях и терзаньях я и не заметил, как дверь в мою комнату медленно открылась, и передо мной предстал сам Жиль де Монтегю. Как он пробрался мимо Якоба, до сих пор не понимаю? Двигался он абсолютно бесшумно, так что я счел его за призрака. Но призраками меня тогда было не испугать и не удивить.
   "Вы живы?" - чуть ли не хором проговорили мы после приветствия. И также в один голос отвечали:
   "Как видите".
   Я был несколько неглиже, в одной рубахе, и от взора моего друга, который сам выглядел бледным и больным, не укрылась окровавленная перевязь через всю грудь и левое плечо.
   Он лишь головой покачал сокрушенно.
   "Мы боялись, что вас потеряем", - сказал Монтегю.
   Я протянул ему свою трубку, и он жадно затянулся ею.
   "Вы уже меня и так потеряли", - отвечал я ему. - "Я уезжаю в Петербург не позднее следующей недели. Если, конечно, меня ничто не задержит".
   "Фрежвилль...", - начал он.
   "Я знаю о нем все", - резко перебил я его. - "И довольно об этом подлеце".
   "Мне надо было вас раньше предупредить", - Жиль поник головой. В лице его было нечто жалкое. - "Но я полагал, вам и так все известно".
   Более всего на свете я ненавижу "плакать о пролитом молоке", то есть, думать и гадать, как бы нужно было поступить в прошлом. То, что пройдено -- то пройдено, и его не переиграешь. Я был сердит на Монтегю за то, что тот вновь напомнил о коварном друге, поэтому только отвернулся от него и проговорил отрывисто:
   "А вам? Что было известно вам?.. Палачу Вандеи?"
   Лицо его вспыхнуло. Значит, отец Яков был прав в причинах, побудивших его на то, чтобы переменить стороны.
   "Вы не имеете право так говорить", - прошептал он.
   "Теперь уже имею".
   Он постарался переменить тему. Я заметил, как Жиль принял оскорбление -- словно заслужил. Эх, все бы якобинцы были таковы, как он!
   "Я, собственно, по поручению мадемуазель де Сент-Клер...", - начал он.
   "Ах, да? Я-то думал, что она пошлет своего кузена. С картелью", - язвительно заметил я. - "Очевидно, ей понравилось, как я за нее умираю".
   "Поймите, у нее есть веские причины, чтобы разорвать с вами связь...", - продолжил Монтегю, не обращая внимания на мою колкую реплику.
   "Довольно о ней", - холодно перебил я его. - "Я все и так понял. Только интересно, как это она оказалась светской дамой".
   "Мадам де Полансон дала ей приданое", - осторожно проговорил он. - "Прослышав про ее героизм".
   Слово "приданое" послужило последней каплей. Я даже не спросил, кто же ее счастливый избранник. Кузен ли? А может, и сам Монтегю, кто знает?
   "Уходите", - проговорил я, не в силах сдерживать слезы, которые были готовы пролиться из моих глаз. - "Уходите немедленно".
   Он даже не попытался остаться. Очевидно, понял, в каком я состоянии. И вышел, тихонько закрыв за собой дверь.
   Я понял, что мне нельзя было оставаться здесь долее не минуты. И неважно, в каком состоянии мой спутник -- дорога не сказать, чтобы дальняя. Не помрет.
   Я приказал Якобу собираться, а сам прошел в комнату, которую выделили графу Воронцову-младшему.
   Тот лежал, разметавшись по постели, дышал тяжело и хрипло. На щеках горел яркий румянец. Даже не надо было прикасаться к его лбу или щупать пульс, чтобы понять -- дело еще хуже, чем вечером. Я прошептал:
   "Надо ехать. Пока совсем не поздно".
   "Да, надо ехать", - повторил мой друг совсем осипшим голосом.
   Мы с Якобом помогли ему одеться. Дворец еще спал, и я очень надеялся, чтобы наш побег оказался без последствий дипломатического характера. Я знал, что пойдут слухи, но теперь пусть Бренда на это отвечает. Или Монтегю. Или Ларошжаклен.
   Погода улучшилась, но дорога далась нам куда тяжелее и дольше, в основном, из-за болезни Майка. Его сильно тошнило и укачивало, он бредил и сильно хрипел во сне, словно его одолевали приступы удушья. Жар по-прежнему держался, и я боялся сомкнуть веки, хотя и мне тоже было нехорошо. Однажды, когда мы остановились в трактире, я сидел у его кровати и отчего-то пересказал ему так и не отправленное мною письмо Бренды, думая, что юный граф все равно без сознания, поэтому ничего не поймет. Утром он разомкнул распухшие глаза и сказал: "Что за глупость эта ваша любовь!" - и не понял, почему я так облегченно вздохнул. Похоже, кризис у него миновал. "Да вы еще таких найдете..." - добавил он. Я даже смутился. "Такую вряд ли найду", - признался честно.
   Мы смогли отправляться далее, и я уже не волновался, что мой спутник помрет по дороге. От нечего делать мы мало-помалу разговорились, и Михаил повторил:
   "Вообще, о чем с девицами разговаривать? Они же все дуры набитые как одна".
   "Есть и просвещенные... Ваша тетушка, например", - я разумел княгиню Дашкову, сестру графа Симеона, соратницу и сподвижницу die Alte Keizerin, первую женщину-академика, тогда пребывающую в жестокой немилости.
   "Моя тетя помешенная и уже давно", - проговорил он с уверенностью.
   "А тогда Ее Величество как же?"
   Ее Величество была крестной матерью моего спутника, поэтому он не нашелся, что ответить. Я вспомнил, что свои собственные двенадцать лет тоже не жаловал женский пол. Хуже всего было уподобиться ему. Я проговорил, усмехнувшись:
"Посмотрим, что вы скажете лет через пять. Когда некая чаровница покорит ваше сердце и разум".
   "Вот еще", - бросил граф. - "Все беды от этой любви. Тристан был благородный и храбрый рыцарь, а вот влюбился в Изольду -- и пропал. Или вот Артур... Не было бы у них женщин, все было бы лучше".
   "Нет. Все было бы совершенно иначе. И ни Тристан, ни Артур, ни Ланселот ничем бы не прославились", - вздохнул я.
   Он мою мысль пока не понял. Ничего. Вот подрастет, встретит небесно-голубые или огненно-черные глаза, обращенные на него с восхищением, и даже не вспомнит, какую велеречивую чушь нес в отрочестве. Но в данном конкретном случае я был склонен согласиться -- меня предали. И друг, и возлюбленная.
   "Желаю, чтобы вас никто никогда не предавал", - проговорил я, словно умудренный жизнью старец.
   "Если кто предаст, я его быстро к барьеру поставлю", - отвечал граф, и тут закашлялся. Голос его снова сорвался, и я заметил, что нам бы лучше помолчать. Болезнь, как я видел, его крайне тяготила и стесняла, он стыдился своего состояния и упорно отказывался от шарфов и горячего пития, которым пытался пичкать его Якоб.
   "Я как девчонка", - признался граф. - "Они такое любят. У меня сестра постоянно больна грудью. Один раз даже кровью плевалась. И на нее все внимание. Мне кажется, ей даже нравится быть больной".
   Я вспомнил свое детство, полное нескончаемых хворей, одолевавших меня в холодное время года. Из-за нашей бедности, нехватки теплой одежды и скудности питания мы все, в общем-то, не отличались цветущим здоровьем и часто заражались различными болезнями друг от друга, что добавляло лишних хлопот матушке. Но я с младенчества был самым слабым из нас шестерых, и почти все время лежал. Заботы и хлопоты матери и няни, предназначавшиеся специально для меня, только тяготили и подчеркивали мою слабость, изнеженность. Потом я каким-то образом все перерос -- да и условия нашей жизни стали получше. С тех пор я несколько стыжусь своих болезней, как постыдных слабостей, и стараюсь перемогаться до тех пор, пока совсем не слягу. Поэтому моего юного друга я сейчас слишком хорошо понимал. В нем била ключом сила -- а тут какая-то досадная болезнь.
   "И все же", - проговорил он, когда мы уже подъезжали к предместьям Лондона. - "Как вы думаете, что тогда в этой башне было?"
   "Игра нашего воображения", - только пожал я плечами. - "И абсолютно заржавленные петли".
   "Так мы просто не заметили второй вход?"
   "Возможно", - я сейчас не хотел об этом думать. Случившееся в этом месте казалось мне странным сном, и сложно было поверить, что я все это видел наяву.
   ...После приезда я узнал, что отбываю с нашим торговым кораблем в Ревель, оттуда мне следует ехать в Петербург. К вящему разочарованию Воронцова-младшего, доктор Тейлор приказал ему оставаться в постели еще две недели, подвергнув его столь знакомым мне с ранних лет пыткам горчичниками и припарками на шею, и он не сопроводил меня в Саутгемптон, как желал ранее.
   ...Сейчас граф Михаил -- наш наместник в Одессе и строит в южнорусских степях города, которые могли бы посоперничать с Венецией или Неаполем. Всех, признаться, удивило его возвращение в Россию в Восемьсот четвертом, а более всего -- то, что он сразу же отправился на Кавказ, где начались боевые действия. Мы имели случай вновь с ним увидеться в свете, я хотел его к себе в адъютанты, но он решил не засиживаться в Петербурге. Он герой на поле брани, свой человек в свете и один из немногих истинно просвещенных людей в наших высших кругах. И многие его достоинства объясняются превосходным воспитанием, которое дал ему отец, атмосферой дома, в котором он вырос. Тогда я впервые понял, что значит просвещение. И естественность.
   Надобно заметить, что в ту пору детей воспитывали так, чтобы они быстрее обрели самостоятельность и "не путались под ногами". Наше поколение рано взрослело -- поступали на службу в тринадцать и четырнадцать лет, и после этого образование считали оконченным. Для меня это лично вышло боком -- несмотря на мои попытки наверстать упущенное, я думаю, что если бы меня не отправили на плац в четырнадцать лет, многие науки бы я усвоил куда легче и быстрее. А так -- стыдно об этом говорить, но я частенько ляпаю такие ошибки в пунктуации и грамматике французского, какие мои сыновья не допустили бы и в восемь лет. Не удивлюсь, если соперники когда-нибудь поставят мне в упрек это невежество. И, боюсь, из-за моей небрежности стиля мои проекты -- равно как и эти записки -- никто никогда не воспримет всерьез.
   Многие, даже моя супруга, винят меня в том, что я, мол, "мучаю" своих сыновей учебой, слишком строг в этом отношении и не прощаю им ни малейшего проявления лености и несообразительности. Каждому из них во время оно доставалось от меня, и не раз. Но я уверен, потом они только благодарить меня будут за мои "придирки". И даже если в России все же воцарится республика, как предсказывают некоторые и как предсказывал граф Воронцов-отец еще в далеком Девяносто пятым, им найдется место среди правящего класса. А не среди плотников и рыбаков. Хотя именно среди них, помнится, бывали пророки.
  
   Глава 9
   Ревель, декабрь 1795 года
   ...Возвращаться туда, откуда начал, всегда не так просто, как кажется на первый взгляд. И Кристоф при этом не ощущал никакого восторга от того, что вскоре ступит на родные берега. Ревельская гавань открывалась перед ним во всем заснеженном великолепии, с островерхими башнями, исчезающим в низко висящих облаках шпилем церкви св. Олафа, могучими стенами. И темно-серые волны бились о борт корабля. Через три дня -- Рождество, и он знал, что ему положено радоваться скорой встрече, а потом отправляться из Ревеля в Петербург, и объясняться, и представляться всем. Конечно, он закупился какими-то подарками в Лондоне, конечно, он уже настроился на то, чтобы отвечать на праздные вопросы каждого встречного-поперечного. Ну и все эти родственники обидятся -- был в Ревеле, к нам не заехал? Но он и не собирался никого навещать. Из Петербурга, задержавшись там ровно на сутки, он планировал отправиться в Калугу, где пребывал Армфельт. И выяснить у него все досконально.
   ...Город был знаком, как ладонь собственной руки. Было странно слушать немецкую речь с родным выговором, видеть привычные с детства лица. Кристофу казалось, что он здесь чужак. Он даже увиделся с кузенами, все успели жениться и нарожать детей, а кто не нарожал, те ожидали, звали его в крестные, а кузины провожали его долгими взорами украдкой. Но ничего не помогало. Его словно выхолостили изнутри, стерли всю "память сердца" - память ума осталась -- и заменили чем-то иным.
   Отписав матери письмо о том, что он ныне в Эстляндии, он отправился в имение фон Поссе, где проживала его сестра Минна, Nannie, как он ее называл все детство, и которая, как хором утверждал кузен Вилли со своей родней, страшно обидится, если он не отметит его Рождество. И Кристоф покорился, и отъехал в затерянное в лесу имение, где снега стояли по колена вокруг господского дома, по моде украшенного дорическим портиком, и вместе со всеми отметил день рождения господа, и изображал покорного младшего брата, и добродушного дядюшку, и хорошего родственника, вскользь избегая разговоров про то, что видел и лицезрел, предпочитая больше описывать лондонские моды, двор в Хартленде. "Здесь ходят слухи, что графа д'Артуа англичане содержать откажутся, и его сюда отправят. Поселят у кого-нибудь на мызе", - проговорил за обедом Георг, муж Минны. "Вряд ли у нас", - скептически проговорила сестра Кристофа, оглядывая низкий потолок и простое убранство гостиной. - "Мы здесь сами друг у друга на головах сидим". Вообще же, Кристоф заметил, что его сестра выглядит замученной и усталой. Правильно. Идея брака с кузеном принадлежала их матери -- якобы, наказание за "нескромность" Минны, напрочь отказывающейся опускать ресницы при разговоре со светскими щеголями и даже -- о, непростительный грех! - принимавшей записки от какого-то лейб-гвардии поручика, приятеля их брата Фридриха. Из-за этих неопущенных ресниц и billets-doux девушку и заперли в глуши. И выдали замуж за Георга фон Поссе, который вызывал у фон Ливена одно только презрение -- человек далее Митавы не выбирался, из оружия держал в руках разве что охотничье ружье -- и туда же, судит о делах военных и дипломатических. "Ничего", - уговаривал себя Кристоф. - "Главное, не надавать пощечин Фитингофу, с которым я непременно увижусь в Петербурге, и вообще, никого не вызывать на дуэль".
   Его хотели оставить еще на пару дней после Рождества, сулили хорошую охоту, когда метель прошла и наступила солнечная, хоть и довольно морозная погода. Но счастью, от гостеприимства его родственников было довольно просто отказаться -- достаточно сказать, что служба не ждет, ему еще делать десятки докладов самым разным лицам. С большим облегчением он покинул Поссендорф, думая, что лучше бы ему найти случай вновь вернуться в Лондон. Там все понятно и знакомо.
   ...После проводов его сестра сказала мужу: "Мой братик стал другим".
   "Ничего удивительного. Ты когда его последний раз видела? То-то и оно", - отмахнулся от нее муж. - "Ну и вообще, он каким-то важным барином стал. Отправили его состоять при важных особах, вот и зазнался..."
   Минна бросила на него яростный взгляд.
   "К твоему сведению, он был ранен. И тяжко".
   "Что-то незаметно".
   "А он должен был снимать рубашку и всем показывать?"
   "Интересно, где это его зацепило?"
   "К твоему сведению, он еще и с якобинцами воевал. В отличие от некоторых, которые про них только в газетах читают", - дерзко произнесла баронесса фон Поссе, выходя из комнаты и, как всегда, не давая мужу сказать последнего слова.
   ...В шесть ее лет, когда Кристоф только родился, она, сама еще малютка, восприняла свое положение старшей сестры со всей ответственностью, а узнав, что все считают его "не жильцом" - с еще большим рвением. Минна, подобно ее младшей сестре, всегда испытывала склонность ко всему слабому и беспомощному, а выхаживать живого младенца было куда как интереснее, чем выпавших из гнезда птенцов с подбитыми крыльями, выуженных из таза с водой котят, которых понесла топить нянька. После Кристхена родились еще двое детей, но этот братик всегда был "ее", и даже первым его словом было обращенное к ней "Nannie", а не "Mutti", как обычно. Шли годы -- и потом он начал отвергать ее немудреную заботу, из мальчика превращаясь в дерзкого юношу, каким предстал перед ней ныне. И она сердцем чувствовала -- что-то там, за порогом его блистательной жизни, случилось такое, о чем он не говорил, но что его сломало. Дело даже не в ранении -- хотя она заметила, что он невольно прикрывает рукой левую половину груди, и лицо его при этом бледнеет, словно испытывает сильную боль, да и вообще сильно похудел с тех пор. А в чем-то глубже этого... И Минна молилась, чтобы он не попал в большую беду.
  
   CR (1813)
   Сегодня я узнал, что моя старшая сестра, Nanni, скончалась в Пскове. К стыду своему, об этом мне сообщила Доротея, которая нынче занимается всей почтой и находится в куда более тесных отношениях с моими братьями и сестрами, нежели я сам, и к еще большему моему стыду, от этой новости я не почувствовал ничего. Только облегчение: отмучилась добрая душа. Она на шесть лет старше меня, и, соответственно, ей должно быть сорок пять лет. Новости о смерти ровесников -- всегда напоминания о собственной смертности. Минхен была красивой и славной девушкой, такой я ее помню, и мне неважно, что из девушки она к тому времени давно уже превратилась в почтенную матрону.
   Перед моими глазами встали заснеженные колонны их имения, дурацкий герб этих фон-Поссе, прибитый гвоздями к верстовому столбу, низкие потолки, и вот ее сын, четырехлетний Георг (их всех, фон-Поссе, то есть, зовут Георгами, будто нет иных имен), бегает вокруг меня и дивится на мое оружие. "Хочу в офицеры!" - громко заявляет он и все хохочут, а я гляжу на него грустно, и думаю: не дай Боже тебе такой судьбы, лучше стань таким же велеречивым боровом, как твой папаша, пусть на тебя не найдется войн, и ты бы не видел то, что видел в свое время я, не просыпался бы то и дело по ночам от того, что тебе кажется, будто тебе опять стреляют в спину -- или загнали в ловушку, из которой не выбраться, и та, с которой ты будешь делить постель, не станет смотреть на тебя испуганно и тихонько плакать, потому что во сне ты принял ее за неприятельского солдата, с которым схватился в рукопашную (все это случалось со мной, а потом я додумался пить опий на ночь, и более снов не видел -- ни хороших, ни дурных).
   Но нет. Война на него нашлась. И генеральное сражение тоже. Георга не предназначали к военной -- да и вообще какой-либо службе, он хозяйствовал на мызе с шестнадцати лет, после смерти отца, и казался совершенно не разделяющим честолюбивых устремлений своих сверстников. Возможно, даже не знал, кто такой Буонапарте и с кем идет война.
   Прошлогоднее нашествие изменило все, хотя я бы не сказал, что оно казалось неожиданностью. Донесения о планах корсиканца мы получали с Восемьсот десятого, а новую армию, состоящую, в основном, из поляков, желавших отомстить за раздел их страны и за штурм Праги, он начал собирать еще раньше. Все ожидали, что война начнется с оккупации Остзейского края, так как перед Тильзитским миром неприятель уже направлялся к Митаве. Собственно говоря, воевать в Ливонии Буонапарте пытался, но его попытки оканчивались ни с чем. И у меня есть сильные подозрения по поводу маркиза Паулуччи. Рённи, мой адъютант и главный агент, подготовил неопровержимые доказательства измены, я их видел и посоветовал тому показать их самому генерал-губернатору Риги. Очевидно, сии доказательства подействовали на маркиза нужным образом, потому что весь прошлый год он выказывал себя истинным патриотом.
   Тогда многие Baltische, из тех, кто еще не служил на действительной, пошли в армию или вышли из отставки. Все, кроме моего братца Карла, который заявил, что в случае, если неприятель возникнет на пороге его Балгальна, он, естественно, окажет достойное сопротивление, но пока вся его помощь будет состоять в непрестанных молитвах за благополучие русского воинства. Жан-Жак (имеется в виду Иоганн фон Ливен, младший брат рассказчика -- примечание автора) наш и без того состоял по армии, его определили в третью обсервационную армию -- иными словами -- в резерв. Меня отозвали из Берлина почти в то время, когда бонапартовские войска форсировали Неман. Склонить Пруссию на свою сторону после смерти королевы Луизы, когда Фридрих-Вильгельм окончательно превратился в тряпку, ведомую своими трусливыми советниками, не было никакой возможности, а остальная часть моей миссии оказалась исполненной. Я вынужден был выслушивать бредовый план Фуля, которым был очарован Государь, и нам с Пьером Волконским составило немало труда доказать все его безумие. С мной прибыли те прусские офицеры, которые решительно желали отомстить за поругание своего королевства, в числе всех прочих -- капитан фон Клаузевиц, высказывающий весьма дельные и любопытные мысли о стратегии, не хуже Жомини. Единственной верной тактикой в таком случае была флавиевая тактика -- отступление. Несмотря на все ее преимущества, она крайне деморализует армию, и выказывался явный ропот против Барклая. Даже мне, разделяющему его идеи по поводу ведения войны, подобное шествие вглубь России, с большими потерями, при изматывающе жаркой погоде и повальных болезнях, начало претить. Я выпрашивал у государя выдать мне две дивизии и отправить меня ими командовать на передовую, и мою просьбу уже почти удовлетворили -- прямо накануне сражения перед Москвой. Но потом оказалось, что меня направляют посланником в Британию. Узнал я об этом, когда был в Твери у великой княгини Екатерины и принца Ольденбургского, Новость ударила меня будто обухом по голове. Я срочно отправился в Петербург, выяснять обстоятельства, так как поначалу подумал, что это какая-то ошибка.
   Едва я достиг столицы -- больной и ужасно разбитый -- как пришло известие о битве под Москвой. Затем я узнал, что мой племянник Георг фон Поссе вместе со своим батальоном Нарвского пехотного полка пал на Бородинском поле. Даже и хоронить там было нечего -- тело так и не нашли. Такова была участь многих, кто 28 августа оказался на батарее Раевского.
   Сначала я подумал, как этот тишайший юноша оказался в рядах ратников? Но нечего было удивляться -- тогда к оружию шли все, кто мог, особо не рассуждая, почему и зачем мы воюем. Враг на нашей земле -- разве не достаточно повода?
   Тогда грустить было некогда, мы начали готовиться к великому переселению за море, а с тремя детьми, множеством имущества, движимого и недвижимого, это не так легко. Нас постоянно что-то задерживало, я даже умудрился подхватить воспаление легких и валялся без сил, проклиная свою участь.
   Моя жена, занимавшаяся перепиской со всеми родственниками, однажды получила письмо от Минны, и ворвалась ко мне в спальню со слезами.
   "Бонси, дай мне обещание, что никто из наших мальчиков не пойдет на войну!" - воскликнула она.
   "Это уже как они сами выберут...", - проговорил я, чувствуя себя абсолютно равнодушно ко всему, как это водится во время выздоровления.
   "Нет, пообещай, пусть даже если выберут, ты воспрепятствуешь!"
   Я пообещал. И не жалею об этом. Хоть я вообще за свободу воли и вряд ли буду грозить страшными карами, если Поль, Алекс или Константин выберут военное поприще (у них слишком много примеров вокруг), но мне кажется, что в нашем мире можно проявить себя и иначе, чем убивать других и быть убитым или искалеченным самому. Кроме того, служба в мирное время способствует разгильдяйству, по себе знаю.
   Я не знаю, что такого страшного написала Минна в этом письме. Уверен только в том, что гибель единственного сына -- а у нее всего двое детей пережило младенчество -он и дочь, - стали причиной разрыва сердца, от которого моя сестра и скончалась.
   Он, кстати, даже офицером не был, только прапорщиком. И никаких ран и мучительных снов -- одно попадание пули или осколка гранаты в голову, и душа отлетает в рай. В чем-то даже завидная участь.
   Я знаю, многие подвергали мое решение в Восемьсот девятым презрением, в том числе, и наша добрая и простая душа, наш Жан-Жак, за которого я держу кулаки, так как сейчас-то он на передовой, у него три дивизии, которые не достались во время оно мне, и под Ла-Ротьером, я слышал, его основательно ранило в правый бок навылет -- коварная рана, грозит антоновым огнем. Тогда братик так и сказал мне прямо: "Ты стал сущим придворным, Кристхен. Все держишься за теплое местечко". Тогда я не нашел, что ему возразить, и он, думаю, пребывает в полной уверенности, что да, я таков, сделался изнеженным сибаритом, променявшим плац и марш-броски на теплое посольское кресло. На самом деле, моя цель не в этом. Я не хочу, чтобы люди и дальше гибли на войнах, разразившихся из-за неумеренного честолюбия власть имущих или из-за неумения вести переговоры. А уж если кровопролитья не избежать, то сделать его менее долговременным.
  
   Февраль 1796, Санкт-Петербург
   Тысячи свечей горели в хрустальных канделябрах, отражаясь от алмазов и драгоценного шитья туалетов дам и господ, собравшихся в Зимнем дворце. Праздновали свадьбу великого князя Константина и великой княгини Анны Федоровны -- тоже немецкой принцессой, из некоего Сакс-Кобург-Заалфельда, затерянного в Тюрингских лесах. Единственным достоинством невесты была красота. И юность. Жених во время церемонии был, как всегда, мрачен, и эффекта "Амура и Психеи", как тремя годами ранее, когда его старший брат Александр венчался с прелестной сильфидой, ныне прозывающейся великой княгиней Елизаветой Алексеевной, не получалось. Внуки государыни достигли брачного возраста, надо было их женить. Кристоф слушал болтовню своей сестры, которая, несмотря на отчаянно беременное положение, такого события предусмотреть не могла. Он задумывался о своем недавнем назначении -- менее чем неделю назад он узнал о своем переводе в драгунский полк и повышении до подполковника. Барон по-прежнему состоял у Корсакова, который, при виде его живым, хоть и не вполне здоровым, даже обниматься полез. И назначение было связано с тем, что Владимирский драгунский полк, в который Кристофа определили, был в дивизии генерала. А тот готовился к большой войне с персами, вторгшимися в Грузию, утверждая, что в формировавшийся корпус его дивизия непременно попадет. Кристоф, если честно, ожидал этого похода с нетерпением, особо не задумываясь о его смысле. Потому что эта дворцово-этикетная круговерть, в которую его непременно втянули чуть ли не с первого дня пребывания в России, ему порядком надоела. И мучения его не оставляли. Он понимал, что лучше всего забыться, перелистнуть страницу прошлого, и не думать ни о чем, что произошло с ним на далеких берегах, жить настоящим -- но не мог. Многие заметили, что он стал весьма рассеянным. С ним говорили, но он не обращал внимание на сказанное. Он видел людей, но смотрел сквозь них, словно не замечая.
   "А ты представляешь", - шептала Катхен. - "Александра Павловна снова будет помолвлена со шведским королем! Вот не понимаю всего этого, это какой-то ужас..."
   Кристоф лишь кивал головой и думал -- вот слава Богу, что первая помолвка не состоялась. Потому что России выдали ультиматум, в числе которого была выдача Армфельта шведским властям. И казнь его в Стокгольме, конечно. Княгиня Александра, от которой была без ума Екатерина Фитингоф, осталась в России. Густаву-Адольфу приискали другую невесту. У императрицы такой аффронт со стороны не определившегося принца вызвал предсказуемый гнев. Заговорили даже о второй шведской кампании за 10 лет. Но внезапно все переменилось, новая невеста принца была отвергнута, и ожидали его приезда в Россию.
   Вся эта брачная кутерьма весьма возбуждала различных светских дам, в числе которых была младшая сестра Кристофа, но он чувствовал себя чужим в окружении подобного рода хлопот и разговоров.
   "Зачем надо обязательно за шведского короля ее выдавать?" - холодно спросил он, глядя на новобрачных, которых, наконец-то, обвенчали, и они ныне приветствовали всех собравшихся -- Анна Федоровна -- с обаятельной улыбкой на хорошеньком, немного кошачьем лице, а Константин Павлович -- с видом дерзким и довольно угрюмым.
   Катхен посмотрела на брата так, словно он сморозил какую-то страшную глупость.
   "А за кого же ей еще?"
   "Но есть ли склонность?"
   Молодая женщина усмехнулась.
   "А зачем им склонность? Это совершенно необязательно".
   "Посмотрим, что скажет герцог Карл", - Кристоф только вздохнул тяжко. И снова отчего-то подумал о делах Швеции. Мысли его перенеслись ровно на месяц назад, когда он ездил к Армфельту в Калугу и разговаривал с ним о разном. В том числе и о тех интригах, в которые он вмешался и из-за которых он оказался в подобной ситуации.
   ..."Когда вы будете делать карьеру и искать себе назначений -- а я вижу, что у вас есть множество амбиций", - говорил Армфельт, напоминавший бледную тень самого себя из-за перенесенной недавно болезни. - "То не стремитесь к министерскому портфелю. Или к генеральскому званию. Вам надобно влиять на умы власть предержащих. Ежели вам будут предлагать место наставника принцев или принцесс -- соглашайтесь не думая".
   "Что же, мне быть, как моя матушка?" - Кристоф менее сего воображал себя воспитателем некоего маленького мальчика, пусть и коронованного. К детям он вообще испытывал нечто сродни отвращения.
   "Почему же. Вам же не с детьми нянчиться, а направлять мысли юношам, вступающим в жизнь".
   "Но... Для этого надо быть очень просвещенным", - барон с сомнением вгляделся в синие глаза своего собеседника, непроницаемые, как у сфинкса. - "Я же... Вы видите. Я даже пишу с ошибками".
   "Все в ваших руках. И, потом, речь идет не о знаниях. А о просвещенности. Это разные понятия".
   Потом разговор свернул на другое, а точнее, на коварного герцога Зюйдерманландского и его козни.
   "Он погубит и династию Ваза, и Швецию", - вздохнул Армфельт. - "И, похоже, Россия в этом готова ему потакать. Я пытаюсь донести Ее Величеству, что это неверная тактика. Но кто меня слушает? Я же здесь никто".
   За окном тогда стояла непроглядная темень и, казалось, если прислушаться, то даже вой волков в стылых лесах можно было услышать. Обстановка дома была более чем скромна, супруга Армфельта, явно привыкшая к другой жизни высокая и статная дама, чуть ли не сама накрывала на стол.
   "Что я для вас могу сделать?" - нечаянно вырвалось у Кристофа.
   "Вы и так уже все сделали".
   Потом, чуть погодя, Армфельт проговорил:
   "Вас ранило в левое плечо, да?"
   Кристоф кивнул, зная, что его невольный жест -- периодически прижимать руку к плохо зажившей ране -- кажется зеркальным отражением жеста его визави.
   "Готовьтесь", - вздохнул Густав-Мориц. - "Боль останется с вами надолго. Если не навсегда. Но вы, правда, молоды, может, и пройдет..."
   Кристоф тогда был готов рассказать все о Бренде. Но что-то его остановило. Возможно, он вспомнил, что любимая женщина его хозяина не отреклась от него так просто, а пошла на всеобщее поругание и смирилась с вечной тюрьмой, приуготовленной ей.
   "И да", - сказал со значением Армфельт, разгадав значение его взгляда. - "Не позволяйте женщинам овладевать вашей душой полностью. Никогда".
   Вспомнив последнюю фразу, Кристоф огляделся. Нет, среди этих тонкоруких девиц с напудренными локонами, среди величественных дам, до сих пор подражающих казненной французской королеве в модах и мушках, не было никого, с кем бы он мог опять разделить свою душу. Сердце его словно захлопнулось -- в том числе, и для друзей. Приятели по приезду звали его к себе, но от отказывался, словно боялся, что в каждом живет или Фрежвилль, или Монтегю, или еще какой подлец, ловко скрывающийся под маской доброхота. А нынче он и вовсе уедет на Кавказ. Хоть бы не замирились раньше времени! Ну нет, вряд ли граф Зубов позволит такому шансу триумфа уйти у него из-под рук. Он-то сделает все возможное, чтобы миром дело не скоро окончилось. Ведь пока он соберется в поход...
   ...Вот, кстати, и он, режиссер всего предприятия по присоединению к России новой южной области, всевластный фаворит Платон Зубов, поздравляет молодых в своей томной манере хозяина жизни. Всего-то на семь лет старше Кристофа. В кордегардии шутили: "Да, за такие ночные подвиги можно себе позволить все, что угодно". Зубов сознавал, что его сравнивают с талантливым, хотя и не без причуд, Потемкиным, причем сравнение -- явно не в его пользу, и пытался показать, что и он многое может. Армию поведет лично он, и льстецы уже пророчили ему славу царя Леонида, побеждающего персов.
   Кристоф осмотрел его критично. Нет, вряд ли Зубова можно назвать великим. По крайней мере, на сей день. Уж тем более, сравнивать его со спартанцем. Теперь же, этот "мастер ночных подвигов" вовсю подражал Светлейшему, сочинял невероятные проекты о слиянии России с Европой, от которых знающих людей пробирал смех, а незнающих -- ужас; окружил себя толпой адъютантов, из которых подбирал таких, которые не могли бы составить ему конкуренции в части привлекательности для государыни. Возможно, еще глаз себе выколет, для полноты сходства.
   Барон опять вспомнил слова Армфельта: "Завоевать славу на поле боя -- слишком просто. Не стремитесь к этому". Странно слышать эти слова из уст генерала и тогда, когда думаешь, что иной участи тебе не приуготовлено. И тогда, когда все твердят, что для мужчины нет славы лучше. Необходимо еще подумать. Задавать вопросы Густаву-Морицу было абсолютно бесполезно -- он никогда не отвечал на них.
   Из раздумий его опять некстати вывела Катхен.
   "Мне надо с тобой кое о чем поговорить", - прошептала она. Кристоф заметил, что она смотрит не совсем на него, а куда-то вбок, и лицо ее носит смертельно-бледный оттенок.
   "Что случилось, тебе худо? Неужели..." - В таком состоянии ей вообще лучше было бы не выезжать, но нет, долг превыше всего, и "беременность -- еще не болезнь", как любила напоминать Mutterchen.
   "Нет, совсем не это", - баронесса фон Фитингоф показала вдаль, и Кристоф разглядел фигуру их брата Иоганна. - "Вот зачем он сюда явился, скажи на милость?"
   Барон уже почувствовал, как на него, подобно туче, надвигается страшная головная боль, которая сражала его всякий раз, когда семья пыталась вовлечь его в свои дела. За два года отсутствия он чувствовал, что безнадежно отдалился от всех этих людей, которые жили без него своей жизнью. Старший брат Карл собрал еще толику триумфов, сестры проводили время в хлопотах по хозяйству, детской и придворной жизни, у матушки были ее подопечные и она уже стала членом Семьи, куда более значимой, чем ее собственная, Фридрих уехал со своим полком куда-то под Белосток, а вот Иоганн... Почему-то он всех беспокоил. Хотя Кристоф до конца и не понял, чем.
   "А чего это ему здесь не присутствовать?" - спросил он, уже потирая виски пальцами.
   Последнюю фразу сестра сказала одними губами:
   "Он не должен так смотреть на великую княгиню".
   Этого Кристоф вынести уже не мог. "Месяц", - подумал он. - "Ровно месяц, и я буду от всего этого избавлен".
   ...Позже Катхен действительно почувствовала себя усталой, и Кристофу, как заменявшему ее отсутствующего мужа кавалеру, пришлось сопровождать ее домой. В карете баронесса вновь заговорила о их брате:
   "Кристхен, мне страшно, что из этого выйдет. Если Константин узнает..."
   "И что он сможет ему сделать? И неужели этот юноша уже научился ревновать?"
   Молодая дама посмотрела на Кристофа упрекающе -- он вспомнил, что сестра и мать уже выговаривали ему за "вольнодумство" по разным поводам, и называть "монаршью особу", пусть и представляющего собой покамест сущего мальчишку, всего лишь "юношей", - один из признаков того, что он уже стоит одной ногой в бездне якобинства.
   "У него характер отца", - сквозь зубы проговорила Катарина. - "Он уже накричал на поручика Ольского, тот пошел и застрелился".
   "Твои слова доказывают лишь то, что Ольский -- идиот", - усмехнулся Кристоф. - "Был идиотом".
   "Ну, знаешь ли...", - бледное лицо сестры пошло пятнами от возмущения. Потом, помолчав чуть-чуть, она продолжила:
   "Тебя долго здесь не было, а творится разное. Иоганн никогда в том не признается, но все уже замечают. И Мария Федоровна, и как бы не государыня".
   "Он должен вести себя поаккуратнее, чтобы государыня не заметила его самого", - подумал Кристоф, возвращаясь в мыслях к Платону Зубову и его участи "игрушки старушечьей прихоти". Вслух он этого, конечно, не произнес, чтобы еще, чего упаси, не вызвать у сестры преждевременные роды.
   "Встречает ли он взаимность?"
   Тут Катхен поджала свои тонко вырезанные губы и проговорила, словно некстати:
   "Великая княгиня Анна Федоровна весьма дурно воспитана".
   "Но брат наш воспитан хорошо", - вздохнул Кристоф. - "И ты предлагаешь мне об этом с ним поговорить?"
   "Нет, вовсе нет..."
   "Если вы не хотите, чтобы случился скандал, то пусть он со мной пойдет в Персию. Я узнаю, можно ли его назначить к нам".
   "Mutterchen его не отпустит никогда".
   "А ему давно уже пора проявить себя. Я с шестнадцати лет, как ты помнишь..."
   "Бесполезно", - вздохнула Катхен. - "Она хочет, чтобы он стал придворным и даже думает, что Гатчинский полк -- не так уж для него плохо".
   "Она не может говорить этого всерьез", - Кристоф вспомнил, что гатчинцев презирает вся кордегардия, никто из хороших семейств туда не отдаст своих сыновей служить, да и по доброй воле никто не пойдет. А для Павла Петровича все это отребье, его "солдатики" - единственные верные ему люди.
   "Собственно, у нее на Жана большие планы", - продолжала Катарина.
   На остальных, по всей видимости, у нее планов не было. Старшие ее сыновья были предназначены судьбой месить военные дороги, пока кто-нибудь из них не поляжет смертью храбрых во время очередного побоища. Но четвертого фрау Шарлотта фон Ливен решила приберечь для себя, словно "на племя".
   Кристофа охватило страшное чувство одиночества, уже знакомое ему за последние месяцы. Вокруг люди, прозываемые родными, но на самом деле они чужие. И от этого становилось не то, чтобы страшно -- скорее, странно. Долгое время -- до того, как с ним случилась Вандея, и все, что ей непосредственно предшествовало -- он мыслил про себя, как про "еще одного из рода Ливенов", всегда в связи с матерью, братьями, сестрами, кузенами и кузинами. Нынче появилось чувство отдаления себя от всех тех, кто связан с ними по кровью. Своим опытом он не мог поделиться ни с кем, и знал, что меньше всего стоило делиться с родными. Матушка бы устроила скандал из того, что он собирался за ее спиной жениться на невесть пойми ком. Даже базовые понятия, определявшие Бренду как таковую - "француженка" и "католичка" - ее бы привели в ужас. И в еще больший ужас ее бы привел тот факт, что своей раной он обязан именно порывом спасти эту "невесть пойми кто".
   Кристоф вспомнил давешний разговор с матерью по поводу его похода в Персию.
   "Неужели тебе не найдется дела здесь?" - спросила она равнодушно, принимая себя в своей гатчинской приемной.
   Кристоф что-то говорил о славе, о покорении народов, о том, что увы, опоздал родиться для того, чтобы принять живое участие в триумфальных завоеваниях Крыма и Новороссии, придется восполнять будущими триумфами на Кавказе. Матушка слушала его с несколько ироничным выражением, словно его слова -- не более чем лепет самой младшей из своих подопечных, крошечной великой княжны Анны.
   "Боюсь, сын мой, ты преувеличиваешь легкость этих триумфов, о которых говоришь", - отвечала она. - "Я слышала, на Кавказе ужасный климат".
   "Война будет вестись весной и летом", - возразил Кристоф.
   "...Да, ужасный климат, насекомые, лихорадки, бурные потоки, камнепады. И люди -- худших варваров еще приискать надобно", - заключила фрау Шарлотта. - "А у тебя и так плохое здоровье, да к тому же, ты его еще больше испортил".
   "Я сражался с санкюлотами, и не думаю, что персияне менее цивилизованы", - Кристоф не показал виду, что его снова задело упоминание матерью его слабостей, к тому же, преувеличенных. - "К тому же. Пока я выполнял поручения, мой брат стяжал себе славу..."
   От этих слов мать слегка помрачнела лицом.
"Вот лучше бы не было у него такой славы", - сухо проговорила она. - "Настоятельно прошу все-таки приискать себе другое назначение. Тем более, твой нынешний выбор -- армейская кавалерия -- ничего тебе не даст. Так и застрянешь в армии. В подполковниках".
   "Для моих лет подполковником быть -- уже немало".
   "Да, особенно если ты переходишь из гвардии в армию", - напомнила мать. Конечно, он так проделал отчасти и потому, что надеялся на более-менее большой отряд себе под командование, на чин полковника в дальнейшем и даже -- чего уж греха таить! - на собственный полк. Та легкость, с которой мать угадала его планы, несколько вывела его из себя. Он отвечал, что отплатит кровью каждое одолжение, которое делает ему столь выгодный шаг, что заслужит каждую милость судьбы -- Кристоф знал, что его мать придерживается твердой, как зачерствевший хлеб, лютеранской доктрины касательно почестей и богатств, и верит, что только тяжелый труд поможет добиться милости Божьей, что доказывала на своем примере, с головой погрузившись в воспитание детей великокняжеской четы. Поэтому она и не одобрила его поступок с переходом в армию для получения более высокого чина, который совершали почти все. Шарлотта Карловна ответила только:
   "Постарайся все же избежать крови, если можешь".
   Слова теперь отзывались у него в голове. Почудилось ли ему, но действительно ли он увидел в синих глазах матери подобие любви к нему и подлинного беспокойства? Кто знает. Потом фрау Шарлотта подвела итог:
   "Поступай как знаешь и старайся не слишком-то угодничать перед Зубовым. Помни, что от нашего отношения к Малому Двору зависит все".
   "Я ни перед кем никогда не угодничал и не собираюсь!" - Кристоф вспыхнул.
   "Вот так и не угодничай", - как всегда, слово матери было последним в разговоре. Ему не оставалось ничего другого, кроме как развернуться и уйти, довольно кратко попрощавшись.
   ... Расставшись с сестрой, он поехал к себе, зная, что сегодня вряд ли уснет. Но хорошо, что так коротать дни придется недолго. Через две недели ему надо было отправляться в Персию. Перед сном он вспомнил, что так и не увиделся со старшим братом, который вел жизнь еще более вольную, чем ранее, но счел, что ладно. Тот начнет его выспрашивать, тонко издеваться над "подвигами", и Кристофу опять придется сожалеть о всем сказанном и сделанном.
  
   Глава 10
   CR (1829)
   ...Вчера с курьером пришла страшная новость -- наш посланник в Персии, которого я несколько знал по свету и по делам нашего Общества, был растерзан толпой магометянских фанатиков. В этом видится явный след Британии, и я думаю, мне придется с этим разбираться. Между тем, по всей видимости, Государь готов замять инцидент, так как второй войны с шахом не желают. И я уже догадываюсь, что в дело вмешался Нессельрод, который видит в конфронтации прямое нарушение принципов Священного Союза. Точнее, ему кажется, что это видит наш Великий Канцлер. Подобно вышколенному лакею, наш Нессельрод готов предупредить любые желания своего господина, а Государь, к сожалению, чересчур доверяет опыту и честности графа. При этом он терпеть не может Меттерниха. Но верит в идею Священного Союза. К сожалению, наш канцлер никогда не откроет глаза Государю на то, что интересы России далеко не всегда совпадают с интересами Союза. Сам же император, увы, слишком неопытен в делах дипломатии, чтобы разглядеть это самостоятельно. А покойный Александр Павлович понял это еще шесть лет тому назад...
   Я спрашиваю себя -- готов ли я к разрыву дипломатических отношений с Британией и, возможно, к своему отзыву? Мое мнение никого не интересует, из Лондона его не слышно, и я, положа руку на сердце, уже устал его высказывать в пустоту. Останется повиноваться приказам из Петербурга, которые - и тут к гадалке ходить не нужно - все будут касаться "осторожности в сношениях с Каннингом". Мы уже обсуждали это с Доротеей, и она теряет терпение куда быстрее, чем я. Это нехорошо в наших нынешних обстоятельствах.
   Случай с господином Грибоедовым продемонстрировал мою собственную уязвимость, словно угроза Ших-Али-хана откликнулась эхом через три десятка лет. Я понятия не имею, жив ли этот разбойник, что с ним сталось. У него было множество врагов среди своих, и карающий кинжал мог настигнуть его еще в прошлом веке. Но фразу он произнес пророческую. Мне потом ее перевели. "Я найду и тебя, и всех твоих, и выгрызу ваши сердца".
   ...Эх, рассказать бы Альхену, моему среднему сыну, зачитывающемуся "Кавказским пленником" господина Пушкина, что в скучной жизни его служивого отца были и моменты в духе новомодных сочинений -- погоня за ловким горцем, который лично пригрозил вырвать из моей груди сердце, осады горных крепостей, перестрелки и засады. Свидетельство о восьми месяцах войны в горах начертано у меня на лице в самом буквальном смысле слова. А так как меня никто никогда не спрашивает, да и о походе 1796-го года забыли так же, как и графе Зубове, запишу здесь, что тогда произошло, тем более что мемуарных свидетельств об этом событии мне еще не попадалось.
   Воевать с Персией Российской Империи суждено ровно так же, как и воевать с Турцией. Англичане любят нас упрекать за эти войны -- мол, куда вам еще расти, вам и без того принадлежит одна шестая части суши, а вам все мало? Я обычно отвечаю, что мы завоевываем земли у опасных соседей только для того, чтобы отбросить границу подальше от них. Либо мы отберем Валахию у Турции или Закавказье у Персии, либо они явятся к нам на Дон или на юг Малороссии с целью отвоевать то, что полагают своим. Англичанам, для которых завоевания -- лишь проявление природной алчности, этого не понять.
   Итак. Поход Зубова окончился фарсом. Поход 1804-го -- практически ничем, началась война с Буонапарте, и стало не до этого. Война, на которой бился мой beau-frere Константин Бенкендорф (коего считаю своим истинным братом -- и по степени родства, и по принадлежности к Обществу Розы и Креста), а лавры пожинал хитрец Паскевич, громко прозванный Эриванским, окончилась поспешным Турманчайским миром, оставившим дела незаконченными -- и за эту незавершенность господин Грибоедов и поплатился жизнью. Ну и идет тихая война с кавказскими князьями. Забавно -- как можно было за три десятилетия из мирных народов, готовых перейти под наше подданство, сделать злейших врагов? Что и кого только не обвиняют -- от происков британских агентов до извечного восточного коварства и "варварства"! То, что всему виной -- наше извечное головотяпство и непоследовательность во внешней политике на Востоке -- признавать обидно, поэтому на меня смотрят, как на опасного вольнодумца, когда я только осмеливаюсь это предположить. Я не отрицаю пресловутый "восточный менталитет" - сам на личном опыте убедился, что магометяне руководствуются совершенно иными правилами чести. Сила для них понятнее благородства, но это должна быть умная и целенаправленная сила. Ермолов знал, как с ними ладить, и глупостью было интригами и наговорами за, якобы, "крамольные связи" убирать его. За жизнь Грибоедова шах подарил Государю алмаз, лишь бы только не началась новая война -- и все приняли этот алмаз, и принца Персии, привезшего его, чествовали, и никто никогда не спросил -- а каковы будут последствия эдакой снисходительности? Не могу не задавать вопрос -- а на что обменяют меня? Конечно, вероятность кончить жизнь столь же трагически здесь исчезающе мала, но все же, но все же... Впрочем, на мой вопрос еще лет эдак десять назад ответил Пьер Волконский, говоря о самом себе: "Меня забудут в тот же миг, как только я помру". Притом, что он всегда казался незаменимым. Меня быстро найдут, кем заменить. Но вот что касается посланника в Персии -- дело сложное...
   Итак, Ермолов и покойный Грибоедов были, пожалуй, одними из немногих людей, разбирающихся в восточной политике. Сейчас не осталось никого. Значит, война на Кавказе будет вечна. Туда уже отправляют провинившихся. А после известных происшествий, ознаменовавших собой начало нового царствования, этих провинившихся много.
   Мой сын Поль, дурак, год назад выпрашивал перевестись в экспедиционный корпус, хотел к дяде в дивизию моего младшего beau-frer'а, но Константин твердо отказал ему, в своей непревзойденной и доходчивой манере, так что Поль только понурил голову и смирился со своей участью начинающего дипломата. Хорошо, что я тогда не рассказал ему про свой опыт, иначе ему захотелось бы туда еще больше, а ему в наследство досталась моя настырность, поэтому вопреки нашей с Дотти воли он бы там оказался, как пить дать.
   В разговоре и на бумаге описанное мною ниже будет выглядеть, как новомодная поэма с приключениями и перестрелками. Сочинители, однако ж, никогда не пишут про адскую погоду, когда пекло может в один миг смениться лютым морозом, внезапно налетает гроза или буран, а снег может посыпать из облаков посреди прекрасного весеннего дня; про кишащих на земле гадюк и скорпионов; про то, что именно делают с пленными и с трупами врагов персы; про пыль дорог; про то, что бурные потоки с ледяной водой, столь превосходно описанные г-ном Пушкиным, крайне быстры и опасны, а если попадешь в них, то выплыть невозможно, останется только молиться, чтобы захлебнуться водой раньше, прежде чем твою голову разобьет об острые камни; наконец, про четырехдневную лихорадку, которой непременно заболевает каждый европеец, оказавшийся южнее Терека, и хина, единственное средство, которое может ее умерить, действует далеко не на всех. Никаких баснословных богатств, как мы воображали в 18 веке, впечатленные рассказами отцов и старших братьев о роскошных брошенных дворцах в Крыму. Да, виды красивы и захватывают дух, я ни разу не видел подобного ни до, ни после прибытия на Кавказ, и жалел, что талантов к живописи или поэзии у меня нет. Но уже недели через две виды становятся привычными, а физические ощущения выходят на первый план, и уже скучаешь по менее живописным, но куда более приятным для пребывания местам. Что же касается "прекрасных черкешенок", о которых не преминет упомянуть всякий уважающий себя поэт-романтик, то здесь я замолкаю... Ну, или, вероятно, мне так не везло. Поэтому постараюсь изложить события как можно более сухим языком, опираясь на свой дневник, который вел во время того похода.
   ...Вместе со своим полком я прибыл в расположение войск в начале апреля, когда там собрались все. Осталось ожидать лишь главнокомандующего. После прибытия графа Зубова и отдачи всех почитающихся ему почестей, а также общего смотра, мы отправились в поход. Все, что я помню из первого перехода -- так это адскую жару, несмотря на самое начало весны. Мне казалось, что кожа на лице растрескивается от палящих лучей солнца. Но что мы ожидали? С нами были и дамы -- одна постарше, полковница Р-ская, другая -- супруга моего товарища по полку, госпожа Бакунина, молодая женщина моих примерно лет, приятной наружности. Она взяла с собой маленького сына Васю, которого побоялась оставить в России, на попечении мамок и нянек. Не знаю, пожалела ли она о своем решении следовать за мужем, но я бы на ее месте точно бы развернулся. На одном из переходов я встретился со своим товарищем по Риге и Петербургу, таким же Baltische, как я, Петером фон-дер-Паленом, одним из сыновей того самого фон-дер-Палена, который чуть не переломал мою жизнь и о котором я напишу как-нибудь потом. В отличие от многих моих соотечественников, я никогда не оказывал -- и не оказываю -- предпочтение своим землякам, но здесь мы volens-nolens сошлись, как сошлись Робинзон и Пятница, и даже разница характеров играла нам на руку. Мой принципал Корсаков, как и в прошлый раз, дал мне достаточно свободы действий, и я вовсю пользовался им.
   По пути к нам присоединялись отряды из верных нам -- и пострадавших от персов -- горских племен. Повторюсь -- нынче, оглядываясь назад, в прошлое, я готов плакать от досады: ведь могли же мы ладить с ними! Значит, не в одном только "извечном восточном коварстве" дело, как пытаются представить нам военное министерство и дипломаты.
   Самое трудное в подобных военных действиях -- это, разумеется, переходы, и мы с нетерпением ожидали генерального сражения. Цель войска -- старинная крепость Дербент, возвышающаяся на отвесной скале не так далеко от Каспия. "Золотые врата", как переводится название с какого-то местного наречия. Если мы найдем ключи от этих ворот, то нам покорится многое.
   В самом начале мая мы подобрались к крепости, которую надеялись взять за неделю. Я упросил себе отряд, составивший порядка ста человек -- из них более половины казаки, которых за время наших переходов я уже успел оценить, как крайне неприхотливых воинов, казалось, рожденных в седле (что недалеко от истины) и способных сразиться с самым коварным неприятелем. Пален пошел под мое начало: "Куда ты, туда и я", - так он выразился, и даже без особого ропота.
   Итак, в ночь с 1-го на 2-е мая, мы объезжали позиции этой неприступной крепости. И болтали о всякой ерунде. Пален рассказывал мне:
   "Дербент могли бы сдать без боя, если бы правительница Пери-Ханум хоть как-то повлияла на братца. Тот созвал все соседние племена, но они что-то не спешат приходить на помощь".
   "Так в крепости правительница?" - меня почему-то это удивило, ибо я воображал женщин Востока закутанными в чадру с головы до ног и не смеющими находиться в присутствии мужчин. А уж чем-то править...
   "А чего тебя удивляет? Разве ты не помнишь Артемисию?"
   Я сделал вид, будто знаю, о ком он говорил. В наборе тех книг, которые я перечел от скуки в Хартленде, Геродот почему-то не попадался, поэтому о легендарной персидской военачальнице я ничего не знал.
   "А если тебе интересно, хороша ли она собой, то отвечу: Barbe Бакунина гораздо лучше..."
   Уже не впервые он цеплялся к моим весьма невинным отношениям с супругой моего сослуживца. Я периодически снаряжал сопроводившего меня и в этот поход Якоба помочь ей поставить палатку или раздобыть кое-какой провизии для ребенка, так как кроме горничной и повара ей взять с собой слуг не разрешили, а денщик мужа отличался нерадивостью. Из обычного человеколюбия мой приятель, вечный повеса и завсегдатай веселой рижской улочки Святой Гертруды, сделал Бог весть какие выводы. Ни к каким чувствам, даже к обычной похоти, я после Бренды был не способен.
   "Полно тебе", - отмахнулся по привычке я. - "Так что, эта Пери или Ханум -- как ее лучше называть? - она за нас?"
   "Полностью", - заверил Петер. - "И граф этим пользуется. Но брат упрямится -- сущий мальчишка. Считает Дербент неприступным. Но мы это еще посмотрим".
   Помню, звезды висели низко-низко над головой. Почти полный диск Луны сиял в темном весеннем небе. Ночь была отнюдь не тихой -- со стороны крепости слышны были звуки города, готовившегося бороться даже ночью. Наш лагерь еще не полностью заснул, слышны были разговоры у бивуаков, ржание коней, треск костров, словом, все то, что сопровождает обычную человеческую жизнь во время войн. Завтра должно быть сражение, и если мой приятель относился к нему как и положено готовиться к Генеральному Сражению, пребывая в несколько более, чем обыкновенно, молчаливом настроении, то мои мысли были самыми обыденными. Я думал, что неплохо было бы постричься и побрить голову, как это делали сопровождавшие нас магометянские князья, хотя это и не по форме -- но жара меня истомила совершенно, а невозможности нормально помыться -- еще более. Я думал о том, в каком состоянии у меня сабли и пистолеты, и возможно ли взять мои "ланкастеры", вместо тех, которые я прикупил во Владимире -- у одного из новых орудий был сбит прицел, а это не хорошо. Наконец, я подумывал, что после взятия Дербента неплохо было бы захватить пару хваленых дамасских клинков в качестве трофея от защитников -- наверняка же они все вооружены ими поголовно. Последнее мы и обсудили с Паленом, памятуя о том, что завтра нам предстоит убедиться в их качестве самолично.
   После краткого сна, мы выступили в поход в долину Девечумагатан (удивительно, как я запомнил это мудреное название, после стольких лет) -- и нам дал бой отряд Ших-Али, правителя города. Это случилось второго мая.
   Мы подошли в долину до рассвета, и я помню густое марево, стоящее внизу. Гуще я видел только под Аустерлицем, и тогда это марево сыграло роковую роль. Здесь плохая видимость так же не способствовала, хотя и не решила исход боя. Когда дымка в долине развеялась, мы услышали многоголосый хор "Алла-иншаллах!" - и скрещенные зеленые с золотом знамена, покрытые вязью. Построение классическое -- три эскадрона, которыми командовал я, два -- моего товарища фон дер Палена, а за ними три батальона егерей, которых мы прикрывали. Противник атаковал первым -- и понеслось. Наша кавалерия врубилась клином в персидскую, и началась резня -- по-другому это назвать нельзя. Мне даже не удалось выхватить пистолеты -- только успевай отмахиваться саблей от насевших от меня басурман. Я уже потерял счет, скольких ранил за час боя, не видел и своих -- такое ощущение, что меня слишком далеко унесло. Только по усилившейся духоте я понял, что время шло к полудню, но не замечал его течения. Одному персу я вставил шашку между ребер и еле выдернул ее, стараясь не смотреть, что же было дальше. Другому, кажется, раскроил голову от уха до уха. Еще одного сбил с коня и задавил его, не обращая внимания на его стоны и треск ломающегося хребта. Горячка боя, однако, начала ослабевать, и я почувствовал предательскую слабость, которая чуть не стоила мне головы -- в прямом смысле слова. Подлетевший справа противник ударил меня шашкой наотмашь в лицо и шею, чудом не задев яремной жилы, но меня это еще больше разъярило, и за это он довольно дорого поплатился. Силы вместе с кровью стали покидать меня еще быстро, и я получил еще несколько ударов саблей в правый бок и чуть выше локтя. Последний удар выбил из моих рук саблю, и, прежде чем я поднял ее, меня сбили с коня, и так бы и затоптали, если бы некто, не вытянул меня, уже почти потерявшего сознание, куда-то в сторону. Я подумал, что меня тащат в плен, но окрик на чистом русском: "Ваше Благородие! Да свои мы! Свои! " - убедил меня в том, что не все так плохо.
   ...Бой длился три часа, и окончился ничем. Все участвующие в нем офицеры были ранены. Я долго не сознавал всю тяжесть своего состояния, даже смог встать и, пошатываясь, отправиться к себе, при этом минуя лазарет. Кровь, капающую с моего лица и заливавшую шарф и воротник, я вытирал рукавом. Добредя к себе, я кое-как умылся и пошел искать Палена, уверенный, что того убили -- последний раз я его видел еще до того, как дал команду "марш-марш!". Его не нашел, но набрел на палатку Варвары Бакуниной. "Вы не видели ли майора фон дер Палена?" - спросил я, стараясь выдерживать непринужденно светский тон. Я даже пытался улыбнуться, но из-за раны улыбка получилась несколько кривоватой. Она оглянулась. Ребенок на ее руках, который обычно радовался при моем виде, заревел в голос да и она побледнела. "Боже мой, Христофор Андреевич..." - произнесла она. Я невольно дотронулся рукой до правой щеки, чувствуя, как саднит кожу. Повязка на шее уже намокла от крови. Варвара Ивановна молча передала мне небольшое дамское зеркальце, и я впервые понял весь масштаб бедствия. Разрез пересекал всю мою правую щеку вдоль темно-красной полосой. Выглядело это неожиданно страшно, так что я чуть ли не уронил зеркало. "Вам бы перевязать...", - засуетилась она. - "А Петра Петровича я сама перевязывала, ему по голове ударили". "Не надо", - отказался я. - "Сабельные раны чистые. От тряпок только зараза пойдет". "Ну как хотите. Но вам в лазарет надо", - она передала ребенка няне. - "А вы мужа моего не видели?" Я вспомнил, что Бакунина в сражении не было, и отрицательно покачал головой.
   Так я навсегда перестал быть красавчиком. Признаться, перспектива ходить с таким "украшением" на пол-лица меня поначалу несколько смущала, и от зеркал я шорохался довольно долго. Якоб, наконец, нашедший меня, впал в панику и начал бормотать: "Что я скажу фрау Шарлотте...", и, если бы не мой окрик, то он бы продолжал так до утра. Наконец, я резко сказал: "Вот что. Неси ножницы. И воды побольше". "А зачем это вам?.." "Побреюсь", - усмехнулся я.
   После того, как слуга принес искомое, я отослал его, и посмотрелся в зеркало, поморщился, увидев свое окровавленное и отекшее, словно от флюса, лицо, и опрокинул его в плашку с водой, снова окрасившейся алым. Потом распустил волосы, сбившиеся местами в окровавленные колтуны, и обкромсал их коротко. Якоб заглянул мне через плечо, опять начал ныть, но я красноречиво пригрозил ему ножницами. Стрижка у меня, конечно, получилась косой и кривой, но я был доволен. Впервые за много лет из зеркала на меня смотрело подобие не смазливого мальчика, но мужа. Свидетельство об этой ничего не решившей стычке под Дербентом останется со мной до самой смерти. Куда страшнее, признаться, выглядела моя шея -- словно мне пытались перерезать горло, но оставили это занятие на полпути. Я думал, что, если бы мне не удалось вывернуться в последний момент, то этот ловкий басурманский рубака непременно бы отрезал мне голову. Хорош бы я был в гробу!
   Уже настала ночь. С наступлением темноты два казачьих батальона по приказанию самого главнокомандующего приставили к самой высокой башне крепости, пытаясь пролезть внутрь. Они пробовали это делать трижды за ночь, и всякий раз неудачно. Я, однако, ничего этого не видел. В ту ночь мне казалось, что я стал другим. И позже я окончательно понял, что про госпожу де Сент-Клер, Фрежвилля и Монтегю забыл, словно их и не было. "Надо жить реальной жизнью", - так думал я. А реальная жизнь была вокруг -- огромная луна, светлое небо, крепость, вой шакалов, напоминающий надрывный детский плач, перекрикивания защитников крепости, духота и липкая кровь, сочившаяся из моих ран, смешиваясь с потом. А впридачу -- пустота в сердце и в голове. И где-то в эти дни мне исполнилось двадцать два года.
   ...Дербент взяли всего через четыре дня осады, обстреляв из артиллерии главную башню и взяв ее приступом. Защитники старались, как могли, ранили пять офицеров, но против мощи наших пушек поделать было нечего. С минимальными потерями мы вошли в крепость, графу Зубову вынесли ключи на сафьяновой подушке, и была писана в Петербург красочная реляция, в которой, как всегда водится, правдой было только то, что мы-таки взяли эти "Золотые ворота".
   Городок за крепостными стенами был небольшой и, признаться, не слишком-то богатый. Жители, из тех, кто остался в городе, вышли поглазеть на нас, а мы на них. Ничего экзотического, того, что представлялось моему богатому воображению, я не заметил. Возможно, виной тому было мое болезненное состояние и донельзя расстроенные пятью днями бессонницы нервы. Плоские каменные крыши. Круто изгибающиеся вверх улицы. Пять минаретов пропарывают синее небо В таком городе не гуляют и не ездят, а карабкаются вверх или сбегают вниз по круче.
   Я занял один из пустеющих домов, принадлежащий, вероятно, кому-то побогаче. В общем разграблении и взятии трофеев я не участвовал, хотя слуга мой присоединился -- с моего благословения, конечно -- в охотку, я же был не в силах, и, признаться, брезговал. Найдя небольшой бочонок с безумно кислым вином, от которого сводило губы, я прилег на каменный пол и впервые за эти дни уснул.
   ...На следующий день я увидел того, кто некоторое время спустя поклялся мне быть врагом. Правитель Дербента, Ших Али-хан, был торжественно, со всею челядью, пленен и сопровожден с почетным эскортом в ставку графа. Меня поразила его юность -- и, что странно, некоторая схожесть со мной. Если бы не одежда, его нельзя было признать за восточного человека, он даже был белокур и светлоглаз, что в тех краях -- редкость. С тоской он созерцал свою крепость, которую не мог защитить, и чуть не плакал. Признаться, мне было его даже в чем-то жаль. Мне почему-то было проще простого представить себя на его месте. Помнится, я подумал, что на этого юного князя взвалили не по годам большую ответственность. Что его предала хитрая сестра, эскортом которой я командовал давеча -- несмотря на обещания небесной красоты, которое сулило ее имя и положение, это была уже весьма толстая и пожилая женщина, с рябым усатым лицом и злыми темными глазами. Мне показалось тогда, что вся ее приязнь к России -- напускное, что именно она не упустит случая нанести нам удар исподтишка.
   ...Удивительно, что эта суровая дама, напоминающая оперную злодейку, впоследствии оказалась нам крайне полезна и привела под свою -- и нашу - власть немало племен. Тогда как этот милый юноша в алом кафтане, скорый и на слезы, и на смех, окажется нашим злейшим врагом, и по его милости будет убито немало людей.
   На лаврах мы почивали без малого месяц. Войско расположилось кругом Дербента, в городе воцарилась княжна Пери-Ханум, и началась обычная жизнь во взятой крепости. Мы выдвинулись в поход в начале июня, в надежде взять Баку, а пленный князь Али-Хан со всей многочисленной свитой сопровождал нас. Обращались с ним со всеми почестями, как говорили. Этого я ничего не видел. Но что-то мне подсказывало, что гордость его уязвлена, и он не преминет случая сбежать. По крайней мере, я бы на его месте так и поступил. Когда я делился этими соображениями со своими приятелями, и даже с Корсаковым, то выслушивал только "Да куда ему и податься?" или "Да зачем ему?", а то и вовсе отсылали меня восвояси, мол, зачем я не в свое дело мешаюсь. У нас и без князя было немало пленных, и среди их числа - много местной знати, которая воспринимала свое положение весьма спокойно, зная, что их вскоре выкупит кто-то из родни. Вот и Али-хана должны были выкупить его мать, дяди и прочие бесчисленные родственники. "Да даже если он и сбежит, то что такого?" - признался мне фон дер Пален, когда мы сидели где-то у костра под звездами, а я вновь и вновь озвучивал свои соображения. - "Что он один-то здесь сделает?" - и я вспоминал все горы и леса, которые мы миновали, бурные реки, которые мы форсировали, и думал, что да, природа здесь -- вовсе не союзник нам.
   "Он здесь вырос. Все знает. И откуда ты так уверен, что у него нет друзей?"
   "Мне сказал Баши-бей, а тому все известно. В здешних краях семейку хана ненавидят", - Пален упомянул имя одного из местных князьков, который служил при ставке кем-то вроде переводчика. - "Поэтому забудь об этом. Подумай лучше о Р-ской, она, похоже, влюбилась в тебя".
   Муж Р-ской командовал отрядом, который конвоировал Али-хана и его подопечных. Сама дама постоянно старалась обращаться к моей помощи, и даже ревновала меня к мадам Бакуниной за то, что я по старой дружбе до сих пор посылал ей Якоба, уже прописавшегося у нее и подружившегося с ее малолетним сыном. Погода, тем временем, стала совсем жаркой. Нас одолевали скорпионы -- от их укусов гибли лошади, даже пара человек скончалась. Мы думали отпугивать их как клопов -- огнем, но бесполезно. К тому же, постепенно в лагере началась лихорадка, знакомая всем, кто бывал у нас на юге. Я оказался к ней менее восприимчив, чем иные, да и одолевала она меня только раз в неделю на пару часов. Но мой бедный слуга свалился с ней сразу, впал в беспамятство, и чуть не умер. Лихорадило его день через день, и с каждым новым приступом ему становилось все хуже, он почти не вставал, и мне приходилось насильно вливать ему в рот питье, чтобы он совсем не умер от обезвоживания. При этом мы были постоянно в походе, без его помощи мне было тяжко, а мой денщик отличался крайней непонятливостью.
   ...Во взятии Баку наш отряд не участвовал, мы расположились лагерем поодаль. Я вспоминаю, как однажды ночью проснулся так, словно меня кто-то дернул за плечо, подошел к постели Якоба, и увидел, что он уже пребывает в агонии.
   "Бросьте меня", - прошептал он беззвучно. - "Зачем вы со мной таскаетесь?"
   "Dummkopf, куда тебя бросать?"
   "Волки меня приберут", - он попытался улыбнуться.
   "Ты меня не бросил тогда", - начал я.
   "Вы -- это дело другое".
   Я выругался и наорал на него: "Чего ты, помирать тут собрался? Да ты не смеешь!"
   Потом со мной случилось нечто странное -- со мной вообще в то время происходило разное не объяснимое очевидной логикой - похоже, та самая "магия", которую, якобы, видели во мне те, кто определил мне место в Обществе Розы и Креста, дала, наконец, о себе знать. Доселе она проявлялась лишь в моей везучести перед лицом неминуемой гибели.
   Я наклонился и взял его холодеющие руки в свои, а затем закрыл глаза. Сначала перед ними стояла чернота, потом я увидел некий бледный красноватый огонек, постепенно затухающий. Чем больше этот огонек гас, тем сильнее сжимал я руки Якоба, пока он не превратился в ровное пламя горящей свечи. Я открыл глаза. Меня шатало и знобило -- как раз пришел черед и моему очередному приступу. Но Якоб не умер -- он просто спал. И дышал довольно ровно. "Он выживет", - подумал я. Так и оказалось.
   ...Не подумайте, что я полагаю себя магом и волшебником, способным лечить наложением рук. И я не "некромант", как говорит про меня кое-кто из Посвященных. Пару раз еще такое получалось, но с MДdchen я ничего не смог, видно, судьбе было угодно забрать это дитя у нас. Я не вмешиваюсь в естественный ход вещей -- это просто невозможно, и у меня не хватит ни сил, ни знаний. Гораздо сильнее у меня выражена интуиция. Которая, если признаться честно, часто подтверждается и простейшим здравым смыслом. Но мои соображения не выслушивают, часто от них отмахиваются. Похоже, это мое проклятье. И впервые его силу я почувствовал в этой несчастной экспедиции.
   И вот в очередной раз пришел повод убедиться в моей правоте. В двадцатых числах июня, когда Баку уже взяли, а войска, разморенные надвигающейся жарой и постоянными переходами, потеряли бдительность, Али-хан сбежал -- правда, как рассказывала мне госпожа Р-ская, которая все-таки сделалась моей любовницей, не без коварства. Каким-то способом он сумел вооружиться, достать коня, а затем показал казакам выездку и прочие экзерциции, которые у горцев стали видом искусства. Его стражники разинули рты, наслаждаясь зрелищем, и не сразу поняли, когда представление закончилось, а пленника нашего и след простыл -- он ушел в горы. Естественно, поднялся переполох, как будто бы никто не знал, что молодой, здоровый юноша, окруженный множеством друзей и товарищей, начнет быстро тяготиться участью пленного, как бы к нему хорошо ни относились русские, и постарается от этой участи уйти, не дожидаясь, покуда за него внесут выкуп. Думали отправить в погоню за ним отряд -- немногочисленный, состоящий, в основном, из тех же казаков, которые его упустили. Мне очень хотелось вызваться добровольцем в поисках Али-хана -- что-то мне говорило, что без меня они его не найдут вовеки. Корсаков, естественно, артачился и даже накричал на меня: мол, вечно я влезаю в разные истории, а ему потом отчитываться и оправдываться перед вышестоящими. "Да вы же голову сломите в этих горах!" - говорил он. - "И так уже живого места на вас нет, а все туда же".
   На этой же неделе до меня дошло письмо, в котором сообщалось о смерти моего брата Фридриха, который был всего четырьмя годами старше меня. Я так и не понял, отчего он умер и что с ним сталось. Мать только упоминала, что "не стало нашего Фрицхена, и я молю себя за его душу, если имею на то право". Не упоминалось никаких обстоятельств. Случилось это еще в конце мая, в Подолии, где стоял его полк. Письмо запоздало. Весть меня до определенной степени потрясла, хотя с ним я уже отдалился от него душевно. Почему он скончался в мирное время, а я, изрезанный вдоль и поперек шашками и штыками, с прострелянной грудью, вдобавок зараженный перемежающейся лихорадкой, живу, да еще и пытаюсь драться? Что с ним стало? Внезапная болезнь? Поединок с кем-то из сослуживцев? Или же...
   Последний раз, когда я видел Фрицхена, он пребывал в сильной меланхолии, что казалось странным, так как был он жизнерадостнее всех в нашем довольно мрачном семействе. Он жаловался на то, что его особо никуда не повышают, что полковника ему не дадут раньше тридцати, а мама заговаривает с ним о выгодной женитьбе и отставке, что ему противно. Я проговорил что-то утешающее, пустое, потом уехал в Калугу к Армфельту, а Фридрих отправился в свой полк. Сейчас я вспомнил его слова, которые запали мне в душу: "Мне кажется, что жизнь моя кончена и в этой тьме нет просвета". "Что он понимает о тьме?" - с негодованием подумал тогда я, так как моя голова была занята переживаниями по поводу госпожи де Сент-Клер, я хотел назад, в Вандею, или еще на какую-нибудь войну. Тогда, снова проводя ночь без сна на бивуаке, я думал о брате, и мне казалось, что он предчувствовал свою смерть. Но одно не давало покоя. Что же с ним сталось? Слова матери тоже странные: "Молю себя за его душу, если имею на то право". Почему она не должна молиться за него? Догадка пришла под утро, но я отмел ее как невероятную. Позже, увы, она подтвердилась, и я узнал об этом тогда, когда я сам всерьез собирался последовать примеру старшего брата.
   Но тогда, не ведая обо всех обстоятельствах, я видел в произошедшем мрачную иронию и какое-то стремление смерти свести счеты с нашей семьей -- раз один из фон Ливенов для нее недостижим, она заберет другого.
   Весть подкрепила мою решимость пойти добровольцем в отряд по преследованию беглого пленника вместо полковника Р-ского, которого как раз назначили на другой участок фронта. Мне захотелось вновь бросить вызов смерти, и посмотреть, как она ответит.
   И она ответила. Более того, я впервые увидел как она выглядит.
   Стройный, невысокий юноша с почти белыми волосами, на вороном коне сухоногой ахалтекинской породы, обряженный в алый, расшитый золотом кафтан. Его узкое горбоносое лицо удивительным образом напоминает мое собственное, только он немного моложе. Мог бы мне в младшие братья сгодиться. И он широко улыбается, и его зеленоватые глаза смеются, источая свет благожелательности, но от этой улыбки мороз продирает меня под кожей. Потому что за ним -- восемнадцать хорошо вооруженных человек, а у меня осталось лишь трое. И пять патронов на всех.
  
   Закавказье, август 1796 года
   ...Все это напоминало какую-то затянувшуюся до бесконечности охоту. Их оставалось все меньше, но не из-за потерь раненными и убитыми, а из-за того, что все меньше людей видело необходимость принимать участие в поисках беглого Ших-Али-хана. В каждой деревне им передавали противоречивые новости -- то он был здесь, но сбежал; то его выпустили за выкуп, который удалось собрать его матери; то он перерезал всех, увел скотину и женщин, оставив лишь запуганных стариков. Наконец, Кристоф уже стал думать, что его возненавидели за упертость. Но справиться с желанием повязать этого беглого шаха и самолично доставить его в распоряжение графа Зубова он не мог. Один из казаков, есаул Ященко уже высказался ему: "Да скажите, Ваше Благородие, зачем вам надо? Он же теперь ниже травы будет. А татары эти нас дурачат, по-любому. Своего-то и не выдадут". Кристоф уже и не обращал внимание на столь явное нарушение субординации, и только отвечал: "Если он знает, что за ним следят, то теперь уж сделает все, что угодно, дабы нам досадить". Так бы он и сам сделал на месте князя. И, судя по тому, сколько свежих трупов они видели по дороге, так князь и поступал.
   Кому-то -- только не Кристофу -- удалось взять кого-то из родни Али-хана, направить его в ставку, думая, что это побудит беглого пленника выдать себя властям. Когда барон узнал об этом, он лишь расхохотался -- нет, на месте Али-хана он бы не вышел, пусть хоть всю его семью возьмут. Тем более, памятуя гуманность русских и их уважение к любой знатности, этот родич будет обласкан ровно так же, как и сам бывший правитель Дербента. Волноваться не для чего.
   Еще одно препятствие -- приходилось общаться через толмачей, и Кристоф крайне сильно подозревал, что они передают не все, сказанное допрашиваемыми свидетелями. Поэтому есаул был прав, говоря про "одурачивание". Так все и есть. Надо было сдаваться, пока все не погибли, но он лишь приказал разделиться, взял с собой десять человек из тридцати, а остальным сказал: "Ваша воля -- уходите обратно. Или преследуйте его. Я остаюсь здесь. Ежели спросят -- так и передайте". Потом он повторил это своей дюжине подчиненных. "Я не приказываю вам, я даю вам право самим решать", - проговорил он. - "Как видите, предприятие это гибельное. Али-хан знает, что мы с ним готовы сделать, и просто так в руки не дастся. Может, и так, что мы здесь все поляжем, а он уйдет. Так что я вас не держу".
   Все десять с ним остались, хотя он готов был уже выслушивать ропот и продолжать эту охоту в одиночку. Кроме того, он понимал, что, сдайся он сейчас, то получит только выговор от начальства за самоуправство. Так что -- или с Али-ханом на аркане, или лечь костями вдоль этих каменистых пыльных дорог, под ярко-синим небом и безжалостным солнцем.
   ...Определенность пришла ночью, когда звезды падали и гасли над чернильной грядой гор, шакалы завели свое тоскливое пение, костер догорал -- остались лишь одни угольки. Сон сразил Кристофа на голой земле, и он даже не успел поставить дозорных. К счастью, из дремоты его вывело какое-то странное ощущение. Сквозь пелену обрывистых образов, всегда возникающих в начале сна, он почувствовал, что кто-то стоит рядом и смотрит на него сверху вниз. Барон резко открыл глаза и сел, оглянувшись. Все по-прежнему. Лагерь его , довольно рассеянный -- он специально оставлял людей на расстоянии друг от друга, чтобы в случае неприятельских набегов их бы всех не перестреляли одновременно -- похоже, спал или готовился ко сну. Вокруг темнота -- звенящая и наполненная различными звуками, к которым он уже привык. Вдруг, поодаль, он увидел стремительно приближающееся к нему белое пятно странных очертаний -- словно какое-то животное бежит впереди. Он растолкал своего сладко спящего товарища, а сам достал пистолет, и начал его заряжать, попутно ругая самого себя за шум, который неизменно сопровождал это занятие. Пятно становилось все ближе, и он различил вскоре, что это. Большая собака, размером с теленка, покрытая белой густой шерстью. В темноте светились ярко-зелеными огнями ее глаза. Кристоф присвистнул, пытаясь подманить пса к себе, но тот не подходил, впрочем, и не убегая. Отчего-то барону стало страшно. И особенно страшно стало, когда он увидел, что через этот белый пес абсолютно прозрачен. "Ты это видел?" - прошептал он в адрес слуги. "Что, Ваше Благородие?". "Черт...", - Кристоф спустил курок, и пуля прошла через призрачного зверя, переполошив всех в лагере. "Ложная тревога", - объяснил он всем разбуженным подчиненным. - "Расходитесь". Но самому ему было крайне стыдно -- наверное, совсем с ума сходит, раз мерещатся разные привидения. Нет, все, кто ему выговаривал за это предприятие, были правы... Он снова прилег, подумав отчего-то: "Теперь Али-хан точно должен объявиться"...
   И действительно, наутро один из казаков доложился ему, что увидел всадника, как назло, подъехавшего к лагерю близко. Пока он влезал в седло, ловкий джигит сумел умчаться куда-то на юго-запад. Кристоф приказал туда и выступать, сам не зная, что он делает. Отчаяние охватило его. Если они и в этот раз уйдут ни с чем, то он, так и быть, выведет людей к своим, а сам... "А сам я пойду дальше", - подумал он с отчаянием. - "И все-таки найду его".
   Дорога петляла среди поросших терновником холмов, все сужаясь. Они шли гуськом, периодически спешиваясь в самых неудобных местах и прислушиваясь к тому, что творилось рядом. Ничего -- только яростный стрекот цикад, утомительно наполнявший голову. Через несколько верст дорога начала разветвляться. Куда идти дальше? Кристоф приказал остановиться и огляделся. Правая развилка уходила в травянистую долину, сквозь которую протекала узкая речка. Слева дорога уходила прямиком в горы. Следы не показывали ничего. Он приказал разделиться, понимая, что это не самый хороший выход. Пятеро отправились в горы, Кристоф с остальными спустился вниз. В высокой траве терялись какие-либо следы, по которым он хотел вычислить неприятелей. Он понимал, что казак мог ошибиться, приняв врага за своего, что они могли бы прийти к "мирным" людям, но что-то подсказывало -- на этот раз он близко к своей "добыче". Все его чувства обострились, пальцы нервно сжимали холодную сталь курка.
   Сзади послышался топот копыт, ржание лошадей, и он увидел тех, за кем он гнался. Открылась перестрелка, сразу же убили двоих человек, а третьего один из неприятелей достал шашкой. Кристоф и трое казаков, сопровождавших его, успели выпустить несколько пуль, но напавшие бросились врассыпную, и понеслись по долине. Началась погоня, пули свистали, но цели не достигали. Впрочем, горцы и не стреляли, - они словно заманивали их куда-то, но Кристоф слишком увлекся погоней, и мысль о ловушке пришла к нему в голову в самый последний момент. Мельком подумал он о тех, кого послал в горы -- что-то с ними сталось? Верно, ничего хорошего, а то бы они сейчас присоединились к преследованию. К тому же, он почувствовал, что лошадь под ним начала сдавать, силы ее были на исходе, и она вот-вот упадет, увлекая его с собой в высокую траву.
   Их увлекли к подножью небольшого холма, и Кристоф невольно остановился, увидев того, кого искал. Али-хан -- в этом сомнений не оставалось. Те, кого барон преследовал, помчались к своему командиру, видно, за дальнейшими приказаниями. Князь жестом приказал прекратить стрельбу и, красуясь в седле, выехал чуть поодаль от своей свиты, в которой Кристоф насчитал восемнадцать человек. Трое оставшихся вместе с бароном казаков было прицелились, но он приказал прекратить стрельбу, и невольно остановился, глядя на того, за кем охотился эти три недели. Его снова поразило странное сходство между собой и этим юношей. Разница была в том, что Кристоф восседал на взмыленной кобыле, в оборванной драгунской униформе, и за ним было всего трое человек. Противник же выглядел прекрасно -- и улыбался ему лучезарно, словно они находились на светском приеме. Али-хан был вооружен только саблей, которую держал в ножнах -- правильно, подумал Кристоф, чего ему бояться, будучи окруженным столькими телохранителями? Барон не выпускал из рук пистолет, но стрелять не спешил, зная, что силы слишком не равны.
   Али-хан, не прекращая улыбаться, сделал жест рукой, словно приглашая его приблизиться к себе. Он заговорил на своем языке, перемежая свою речь смехом. "Сволочь какая татарская...", - пробормотал есаул Ященко, и, прежде чем Кристоф смог прокричать: "Не стреляй!", нажал на курок, целясь прямо в князя -- и был немедленно сбит с седла. После короткой перестрелки с коней было сбито и двое оставшихся казаков, а под Кристофом убили лошадь. Али-хан, не двигаясь с места, ровным голосом приказал что-то свите, и те подъехали, доканчивая товарищей Кристофа пулями в голову. Тот подбежал к одному из басурман, пытаясь в рукопашную остановить одного из них и рискуя схлопотать пулю, но был быстро отброшен тем точным ударом, а двое других больно скрутили ему руки. Али-хан все это время почти не шевельнулся, наблюдая за тем, как добивают его врага так, словно смотрел некое весьма интересное театральное зрелище. Жестом он приказал своим слугам подвести Кристофа к нему и изучающе посмотрел ему в лицо, потом цокнул языком и что-то заговорил на своем неразборчивом гортанном наречии. Ближайший к нему воин, юноша не старше его самого, заговорил по-русски, переводя слова Али-хана:
   "Князь говорит, что запомнил тебя. Он знал, что ты придешь за ним. Но псу волка не одолеть".
   Кристоф собрался с силами и заговорил:
   "Раз я твой пленник, убей меня. Как убил остальных".
   Али-хан расхохотался.
   "Ты офицер. И тоже князь. За тебя дадут большой выкуп. Я куплю себе людей, и мы пойдем воевать против вас, неверных", - прилежно передал его слова толмач.
   "За нас не дают выкупа", - проговорил барон. - "А у тебя ничего не выйдет. Мы разобьем тебя и кинем жрать свиньям".
   Юноша побледнел, отказываясь переводить последнюю фразу. Князь, как видно, потребовал перевода, и после того, как услыхал про "свинью", что-то отрывисто приказал, после чего телохранители, державшие Кристофа под руки, начали долго и жестоко его избивать. Сначала он пытался сопротивляться, но после того, как его сбили с ног, более не мог отвечать на удары. Последнее, что он запомнил, - хохот пятнадцати глоток и свой слабый шепот: "Убейте меня...", а ему отвечает толмач: "Сначала вырвем сердце тебе, потом всем остальным".
   ... Он очнулся спустя некоторое время. Надоедливо звенели над ухом огромные сизые мухи. В сарае, где он лежал, пахло прокисшим молоком и тухлятиной. Было довольно прохладно. "Сердце...", - прошептал он, прикасаясь к груди. Рубашка, залитая засохшей кровью, прилипла к коже. "Все-таки вырвал", - проговорил Кристоф. Пошарив по груди, он не обнаружил золотую цепочку с простеньким крестом. С трудом разлепив опухшие глаза, он ощутил страшную боль во всем теле. Двигаться он не мог. Даже перевернуться на другой бок стоило больших усилий. Из этого он сделал вывод, что не мертв, так как иначе бы так не страдал. Ужасно болело левое плечо и вся грудь, поясница и правая нога. Прежняя рана вскрылась и страшно кровоточила -- он лежал в липкой луже крови. Отчего-то он вспомнил Бретань, когда шуаны так же захватили его, приняв за шпиона, и ему показалось, что сейчас войдет Жерве Пюиссар, и омоет ему раны, а далее все повторится...
   И Жерве действительно вошел, и взял его за руку, словно проверяя пульс, и сказал: "Assetez-vous, donc", и Кристоф что-то даже ответил, и посмотрел ему в глаза, и не увидев зрачков, обреченно вздохнул, а Пюиссар стал совсем прозрачным и исчез.
   Барон понял, что его оставили помирать медленной смертью -- эдакая восточная пытка, месть заигравшегося мальчишки. А вот и он сам, этот Али-хан -- и его сапоги из красной сафьяновой кожи, с кистями, обтягивающие его длинные ноги почти до колен. Если это бред, то в него можно плюнуть. "Die Schweine", - сказал Кристоф, расхохотавшись, а затем повторил по-русски: "Слышишь ли, ты свинья. Tu es un cochon. Попробуй теперь..." И он выплюнул окровавленную слюну, застывшую на сапогах. Князь наклонился и смахнул ее белоснежным платком, а затем выпрямился и снова что-то сказал негромко, на своем языке. Тут Кристоф понял, что перед ним -- не видение. Иначе бы он понимал его слова. Затем Али-хан хлопнул в ладоши и ушел. Далее Кристоф снова впал в забытье...
  
   CR (1829)
   Я пробыл в родовой деревне Али-хана до середины октября, то есть два месяца. Бежать было бесполезно. Мне отбили почти все ребра и почки, сломали челюсть, правую лодыжку. Вдобавок у меня вскрылись все старые раны. Я умолял -- и через переводчика, и сам, не надеясь, что меня поймут -- убить меня, даже был согласен на смерть долгую и мучительную. Но меня пытались лечить -- причем это делал толмач, которого звали Рамзаном, - у него мать была терской казачкой, потому-то он и знал русский на более-менее сносном уровне. И ко мне являлся Али-хан, обращавшийся со мной довольно ласково. Он говорил: "Я отпущу тебя, но только если ты не выдашь меня своим". Я не мог дать такого обещания, и честно говорил об этом. Поэтому меня и дальше держали в доме одной из жен Али-хана. У него их было семеро, по магометянскому обычаю. Со мной он вел пространные беседы о том, что русские, мол, отняли у него все, и мать его, и жен обрекли на поругание. Что он соберет огромную армию, и сокрушит и Зубова, и всех остальных, а русских по эту сторону Терека не будет больше. Говорил он это с расчетом, что я передам своим о его мощи и храбрости, а также о его масштабных планах.
   Видя, что запугивания и угрозы на меня не действуют, Али-хан начал действовать со мной так, как это делают все восточные люди: начал щедро одаривать меня и безбожно льстить мне. Мне справили богатый кафтан по местному обычаю, дали выбирать любого из его алхетинцев -- а кони у него и впрямь были превосходны! Подарили кинжал и саблю. Привели ко мне пять дев с длинными черными косами и глазами газелей, прямо как из персидских поэм и дали мне право выбора одной из них. За роскошными обедами меня кормили чуть ли не с рук. Али-хан вел такие речи: "Я волк, и ты тоже волк. Нам нужно бегать стаей. Ежели ты примешь нашу веру...", но видя, как я меняюсь в лице, продолжал, как ни в чем не бывало: "Ты мужественен и храбр, я всегда знал это, даже тогда, когда пленником был я. И догадывался, что если кто найдет меня, так это не эти чурбаны, от которых я бежал, а ты сам. Ваше войско не заслуживает столь отчаянных храбрецов, как ты..." Я отвечал только: "В одной стае не может быть двух вожаков, а на меньшее я не согласен", и этот мой ответ приводил его в восторг. Очевидно, Али-хан проникся ко мне невиданным расположением, даже несмотря на то, что я был "неверный" и пришел к нему, чтобы выдать его нашим властям.
   Я держался, как мог. Право слово, вот лучше бы меня пытали. Увидев, что мне не хватает табака, Али-хан принес мне трубку, наполненную какой-то сухой травой, от которой у меня путались мысли и возникали видения. Он сам это тоже курил, и продолжал говорить о белых волках, о том, что это его зверь, и я сам видел очертания зверя перед собой. После такого курения мне было неизменно плохо, ужасно тошнило, в голове стоял туман, а по телу разливалась апатия, и я решил воздерживаться. Позже я понял, что Али-хан потчевал меня ничем иным, как гашишем. Ему зелье доставляло явное удовольствие, для меня же оно было сродни яду.
   Мало-помалу я узнал своего поработителя как человека. При всей его грозности, он оставался мальчишкой, и он постоянно расспрашивал меня о России, о Европе, о многом другом, из того, что он никогда не видел и не знал в своем Дербенте. А я пересказывал ему все, что видел, потом даже начал какие-то сказки рассказывать, будто Шахерезада.
   В конце сентября Али-Хан выдвинулся в поход. Меня посадили на полудохлую лошадь, чтобы я далеко не убежал, и мы отправились по горам. Почему я не пытался сбежать, пусть даже и пешком? Я не знал точно, где мы находимся, и никто мне ничего не говорил. Заходили в какие-то деревни, князь приказывал выгонять всех жителей, - очевидно, они принадлежали к его врагам -- и убивал всех мужчин, а женщин и девушек сгонял к себе. Я спросил его, зачем он это делает, и он отвечал: "Между нами кровь". В других деревнях мужчины, наоборот, присоединялись к нему. И так длилось почти вечно. Я думал уже, что пора покончить с собой. Я вскрывал заживающие раны, чтобы затянуть свое выздоровление, пока этого не заметил Рамзан, лекарь и толмач, и не начал мне связывать руки на ночь. Из-за этого меня часто лихорадило, и по ночам я видел призрак своего покойного брата, и тот говорил мне: "Кристхен, идем со мной", а я только ревел. Наконец, однажды я не выдержал, и во время очередного пира, который задавал Али-хан, он спросил меня: "Вижу, тебе не нравятся ни прекрасные кони, ни хорошее платье, ни наши девушки, ни оружие. И даже наш табак тебя угнетает. Что-то тебя томит, но только я не пойму, что именно?"
   "Я желаю смерти", - эти слова дались мне очень просто. - "Если ты ее мне не дашь, я сам хочу ее взять".
   "Что тебе в смерти?" - проговорил мой хозяин, внимательно глядя на меня. - "В рай не попадешь, - ты неверный. А если уж сам заберешь свою жизнь, то точно вечно мучиться будешь".
   "Смерть мне подарит свободу", - проговорил я совсем отчаянно.
   "А я могу подарить тебе смерть", - улыбнулся тонкой своей, волчьей улыбкой Али-хан. "Делай, как знаешь", - устало отвечал я, перед тем, как мы отправились спать. Когда посреди ночи я увидел двух человек с кинжалами в своей комнате, то был уверен, что они пришли меня убивать. Но вместо этого они вывели меня, посадили на коня, вооружили и отправили восвояси, показав куда-то на север -- очевидно, туда, где скрывались свои. Один из провожающих, тот самый Рамзан, вздохнул и проговорил: "А князь сказал, что все-таки тебя найдет".
   Так я и не понял, какое благородство или причуда заставили Али-хана меня отпустить к своим, вместо того, чтобы убить. Возможно, что-то заставило его проникнуться ко мне уважением: равнодушие ли мое к богатствам и милостям, столь непривычное для него, или же не менее безразличное отношение к смерти? Может быть, его лесть была и не лестью вовсе, а проявлением искренних чувств?
   Как бы то ни было, в тот момент я не задавался таким вопросом, а отправлялся к своим. По дороге я скинул подаренную мне одежду, чтобы меня не приняли за врага и не стали расстреливать на месте. Когда я соединился с одним из казачьих отрядов, то поведал свою историю. Оказалось, что один из тех, кого я тогда отправил искать Али-хана, видел, как моих соратников расстреляли и подумал, что меня обрекли на ту же участь. Позже, когда я прибыл в ставку Корсакова, то узнал, что он уже успел отписать матери весть о моей гибели в горах, и это письмо уже было должно достигнуть Петербурга. Туда же отправился Якоб, как безмолвный свидетель произошедшего. Госпожа Бакунина вообще выразилась: "А про вас твердили, что вам этот изверг сердце вырвал". Я, естественно, рассказал все, что видел и слышал в ставке Али-хана, но понимал, что мне никто не верит. И зря, так как через пять дней на отряд полковника Бакунина (брата моего сослуживца) напали и всех перебили. Удалось уйти лишь шестерым.
   На сей раз в активных боевых действиях я не участвовал, а исполнял, в основном, адъютантскую службу при графе Корсакове. Мы взяли Гянджу почти без боя. В конце ноября в ставку Зубова явился фельдъегерь с вестью о смерти государыни, и мы тут же присягнули Павлу Петровичу. Я тогда не думал о том, что может твориться в Петербурге, но отчего-то вспомнил, что манифест, меняющий порядок престолонаследия и делающий наследником die alte Keizerin ее старшего внука, либо не нашли, либо уничтожили. Вскоре, перед самым Рождеством, меня отправили обратно в Россию, более для излечения, чем для дальнейшей службы. Позже я узнал, что в начале февраля боевые действия в Персии были окончены, при том даже, что мы побеждали. Зубова вызвали в Петербург, а потом отправили в отставку. Император Павел не мог позволить себе, чтобы последний любимец его матери забрал лавры победителя.
   Для меня наступило совсем иное время, а, точнее, безвременье, о котором мне и вспоминать не очень хочется. И вплоть до начала нынешнего столетия длилось это безвременье, покуда одно юное создание не подарило мне надежду и не вывело, само того не понимая толком, на свет...
  
   Глава 11
   Санкт-Петербург, декабрь 1796 года
   ...Кристофу хотелось вернуться так, чтобы никто того не заметил, нежели выслушивать душераздирающие слезы ближних. Они знали, что он жив, сумел бежать из плена, и сердце ему никто не вырывал, и раны его так или иначе затянулись, - пусть этого будет достаточно. Но куда ему тогда деваться, если не в Петербург? Остаться на Кавказе ему не позволили. И вообще, пришли иные времена -- плохие ли, хорошие, но иные. По категоричности одного из первых решений нового государя -- отмене Персидской экспедиции -- стало понятно, что и впредь надо быть готовым к неожиданности.
   Он повернул на пальце кольцо, чудом не потерявшееся за все это время, перечитав надпись : "Моя честь зовется верность". Теперь он несколько похудел, и доставшийся ему от погибшего товарища перстень сидел слишком свободно на среднем пальце левой руки. Верность... Но кому же? Тому, кому присягал? Или неизвестному ему обществу? Или все-таки самому себе? Дорога была далека и тяжка, мело во все пределы земли, и на юг, и на север, белизна снега покрывала все страсти прошлого, и погребальную песню пела вьюга.
   А вот и Петербург, золотые шпили, теряющиеся в низких снеговых облаках, полосатые шлагбаумы, отблеск невского льда... Почти дома.
   Он вошел в гостиную матери, опустив голову, не готовый встретиться с ней взглядом. И явление его вызвало обескураженное молчание нескольких компаньонок и гувернанток, находившихся при фрау Шарлотте, которые украдкой разглядывали его. Потом их госпожа встала, и девушки тихо вышли из комнаты.
   "Christchen, mein jongen", - только и произнесла она, побледнев.
   Он изменился. Конечно же. Из нежного мальчика, каким он довольно долго оставался, превратился в мужчину. Волосы его светлее, чем она помнила, и лицо смуглее, и вот этот след от удара саблей...
   Они обнялись. Довольно неловко. Еще бы, баронесса Шарлотта придерживалась мнения, что с определенного возраста детям не положены никакие ласки, поэтому не баловала никого из своих отпрысков ими начиная лет с двенадцати.
   "Что они с тобой сделали?" - спросила она прямо, увидев, как быстро заливается он краской -- хоть что-то осталось прежнее, с детства. - "Здесь говорили разное".
   "Я охотно в это верю", - проговорил он уверенно. - "Но ничего сверх обычных ранений..."
   "Я предчувствовала, что тебе нельзя туда ехать", - продолжала баронесса. - "Но как я могла остановить тебя?"
   Она посмотрела вдаль, и в глазах ее, синих, как и у него, блеснули слезы. Кристоф понял, что спрашивать о его умершем брате нет смысла. Хотя мать сама заговорила об этом.
   "Еще и Фрицхен... Это все болезнь", - сказала она твердо, хотя почувствовалось, что эта твердость далась ей не так уж легко. - "Он сам не ведал, что... Нет, он был болен, и вот как вышло".
"Чем же он был болен, Mutterchen?"
   "Тем же, от чего умер твой отец", - отрезала фрау Шарлотта. И резко перевела разговор на другое:
   "Я достану тебе флигель-адъютантство. Хватит уже скитаться, как цыган".
   "Зачем?" - Кристоф посмотрел на нее пристально.
   "Сейчас другие времена", - продолжала мать, не отвечая на его вопрос. - "Тебе нужно сделать нормальную карьеру, как и полагается. Жду от тебя перевода обратно в Гвардию".
   "Но я уже давно не был при Дворе".
   "С чего-то нужно начинать. Ты уже доказал себе и другим, что не обделен способностями. Пора воспользоваться своим положением".
   Кристоф подумал, что здесь-то мать и не права -- новому императору он еще ничего не доказал, а тот, по слухам, был строг и взыскателен. Он вспомнил все, что предполагают светские обязанности. Вспомнил это чувство, когда тебе доверяют тайны, о которых он должен был молчать. Когда на тебя смотрят, как на куклу, вещь, которую можно послать куда угодно. Больше всего на свете ему сейчас хотелось удалиться от света.
   "Mutterchen, я не придворный", - снова повторил он.
   "Никто из нас не придворный, но приходится выполнять свой долг", - заговорила фрау Шарлотта. - "Твое место -- в свите, и нигде иначе".
   "Почему же мои братья не в свите? Или вам мало Иоганна?" - он говорил медленно, устало, особо не следя за словами.
   "Речь идет не о твоих братьях", - оборвала его мать. - "Я забочусь о тебе. Ты и так подорвал себе здоровье...".
   "Заботитесь? Вы меня вынуждаете", - Кристоф встал. Нет, он не так представлял себе встречу с матерью. Право, быть сыном женщины, лишенной всяческих сантиментов, иногда невыносимо. - "Вы ни разу не спросили о моих намерениях".
   "Каковы же твои намерения?" - баронесса немало удивилась тому, что мнение ее третьего сына не совпадает с тем, что она ему назначила.
   "Я уезжаю. В Остзейский край".
   "Нет, не сейчас", - она встала и выпрямилась, будто преграждая ему дорогу. - "Если ты сейчас не будешь представлен ко Двору, то потом завоевать расположение Государя будет очень нелегко. Он сочтет тебя отщепенцем, а то и своим личным врагом".
   "Ваше влияние, матушка, докажет ему, что это не так", - с тонкой улыбкой проговорил Кристоф.
   "Мое влияние?" - повысила голос фрау Шарлотта. - "Что ты себе вообразил? Но я так и не пойму, что ты намерен делать. Уходить в отставку? Не рановато ли?"
   Он вздохнул. Про будущее Кристоф не думал. Ему просто хотелось отстраниться от всех и никого не видеть. Но, как назло, его тянут в эту трясину. Неужели мать, уже один раз его похоронившая и, верно, оплакавшая в свое время, не понимает, что он не может просто так взять и как ни в чем не бывало появляться при Дворе, словно не было этих четырех лет?
   "Дайте мне время до февраля", - проговорил он глухо.
   "Это слишком долго, сейчас как раз сезон..."
   Он поклонился со всем почтением и ушел.
   "И в кого он такой упрямый?" - спросила себя фрау Шарлотта, после того, как за ее сыном закрылась дверь. Потом, быстро посмотревшись в зеркало, проговорила с усмешкой: "Как в кого? В меня".
   ...А, собственно, Кристоф всегда был таким -- начиная с рождения, когда двое суток он отказывался увидеть свет Божий, замучив ее так, что она думала -- пришел ее час. И потом, когда слабый, почти задохнувшийся во время тяжелых родов младенец зацепился за эту жизнь, хотя его положили на стол помирать. И в следующие несколько месяцев, когда он упорно отказывался брать ее грудь, несмотря на то, что молока у нее было в обилии. И далее, когда ее четвертый ребенок мучился в непонятных горячках, и что-то у него постоянно болело внутри, и доктора разводили руками и советовали готовиться ко смерти или к тому, что он вечно будет неполноценным -- но он не умирал и вскоре выправился, ничем не отличаясь от других ее детей. Он был трудолюбив, но только в том, что сам желал. Заставить его что-то сделать или отказаться от намерений было невозможно, равно как и переломить это упрямство. Вырос -- и ушел на эти походы, которые не принесли ему ни славы, ни особых чинов, ни наград. А теперь, видно, хочет уйти в отставку. В двадцать два года, когда все впереди. Шарлотта и сама была такая, но, вспоминая свою юность и годы супружеской жизни, вынуждена была признать, что женщинам с подобным характером живется гораздо тяжелее. За дерзость и своеволие ей доставалось и от отца, и от мужа. Теперь, когда она сама себе хозяйка и глава собственной семьи, баронесса наконец-то чувствовала себя на своем месте. И единственное, кто ее беспокоил, были дети. Хотя, казалось бы, надо было их отпустить и позволить им самим строить жизнь, как им заблагорассудится. Но она видела, что ни у кого из шестерых этого не получается. А один из них уже и ушел -- по собственной воле, чего она никому не сказала, даже и пастору, отпевавшему его и похоронившему в освященной земле. Пусть это грех -- но грех только ее, пусть ее и судят лично за этот проступок.
   ...Имение носило очень подходящее название: Solitude. Одиночество. Или "уединение", как назвал его прославленный отец нынешнего барона Фитингофа; здесь думал он уединяться от грехов и шума столичной жизни, при этом видя перед собой три рижских шпиля -- Дома, Святого Петра и Святого Якоба, а также громаду замка. Имение готовили к продаже, в прошлом году Фитингофы последний раз провели там лето.
   До приезда сюда Кристоф побывал в Мариенбурге -- странном месте, которое пытался сделать роскошным презираемый им зять. Сестра Катарина с порога всплеснула руками, зарыдала и кинулась ему на шею, общупывая -живой ли или призрак? "Они...", - всхлипывала молодая женщина, очень побледневшая и похудевшая с той поры, когда он ее последний раз видел. - "Они писали, что тебе сердце вырвали... голыми руками...". Кристоф поднес ее ладонь к своей груди и проговорил: "Чувствуешь? Все на месте", и Катхен улыбнулась светло, а потом опять омочила его сюртук жаркими слезами. Тогда он подумал, что женился бы на такой, как сестра, но где такую найдешь?
   ...Потом он вкратце пересказал все то, что выслушал от матери по поводу своей карьеры, и Фитингоф, приехавший с охоты на обед, важно кивал и говорил, что фрау Шарлотта советует дельные вещи, и сам он намерен возобновить свои обязанности камергера, а Кристофу уже не хотелось двинуть зятю в его жирную морду, и закричать: "Да вы ничего не понимаете!" Сестра потом тихонько сказала, что здесь побывал Армфельт на пути в Берлин, куда ему позволено выехать.
   "Он спрашивал о тебе, и ни я, ни Бурхард не поняли, почему", - проговорила она смущенно. - "Вы разве знакомы?"
   "С кем я только не знаком", - усмехнулся Кристоф. - "Он мне никакое письмо не передавал?" Катарина недоуменно покачала головой. Он подумал, что теперь у него в целом мире не осталось никого, кто бы мог его понять, кому можно было бы полностью излить душу. Он честно признался сестре: "Мне плохо, Катхен, очень плохо. Хочется забиться в дальний угол. Если возможно мне здесь затвориться, то я это и сделаю".
   "Здесь дети, постоянная стройка и шум", - проговорила задумчиво его младшая сестра. - "Отправляйся в Solitude, мы не против. Наскучит -- там рядом Рига".
   И Кристоф зацепился за это предложение изо всех сил, несмотря на то, что Бурхард пытался на это возразить: а вдруг найдется покупатель, да там давно не топлено и мебель почти вся вывезена? "Это то, что мне нужно", - холодно отрезал Кристоф. Катхен что-то прошептала на ухо мужу, и он сдался. Похоже, она вообще держала своего супруга в кулаке, и он подчинялся ее воле довольно быстро. Под конец, когда они снова остались одни, без барона Фитингофа и даже без слуг, Кристоф только спросил: "А что случилось с Фрицхеном?" Катарина снова заплакала беззвучно.
   "Он сам, да?" - спросил барон у сестры тихонько, и она только кивнула.
   "Но... отчего же?" - отчаяние отразилось на его лице.
   "Деньги", - только и промолвила Катхен. - "Он их проиграл. Много".
   "И не мог никого просить?"
   "Он просил у Карла нашего".
   "А тот что?"
   Катарина молчала, как каменная.
   "Черт", - выругался невольно Кристоф. - "Вот сволочь".
   "Там было очень много", - прошептала баронесса. - "У Карла самого столько не было. И у нас. И у матушки".
   "Но долг же все равно надо было как-то выплатить".
   "Простили", - Катхен смотрела не на него, а на стол, покрытый желтовато-кремовой скатертью. - "Никто ж не думал... Ах, братик, теперь за него и не помолиться!"
   И она снова зашлась в рыданиях. Кристофа охватил гнев на покойного брата. Зачем он так сделал? Он сдался и покрыл всех позором. Как же матушке удалось похоронить его на кладбище и отпеть? Сволочь и трус, как постыдно. Нет, за него он молиться не собирается. Он не сказал этого сестре, а на следующий день уехал в Ригу.
   ...И вот он снова в знакомых местах, и шпили трех церквей остались позади подпирать низкий, свинцовый небосклон. Шли самые темные дни декабря, воздух был напитан сыростью, посеревший стоптанный снег лежал вокруг манора из красного кирпича. Деревья парка тянули свои тонкие ветви к небу, и вокруг стояла удивительная тишина. Его приветствовала челядь, он лишь сухо кивнул и прошел внутрь, оглядев комнаты самостоятельно. Витражные окна, зачехленная мебель -- ее и впрямь было немного -- стылые камины, скрипучий паркет, Фитингофы и Минихи провожают его незрячими глазами с портретов в золоченых тяжелых рамах, темно-синий с золотом шелк обоев и портьер. Все это будет продано так же, как продан был Анненгоф -- соседняя мыза, подаренная некогда матери Бурхарда, фрау Анне. Отпрыск рыцарского рода отчаянно нуждался в деньгах для своих неоклассических прихотей, путешествий и прочих радостей "истинно просвещенного человека", которым он считал себя.
Внутри дома витало одиночество -- не уединение -- и Кристоф подумал, что лучше обители ему не сыскать. Возможно, он и выкупит имение у Бурхарда -- если, конечно, собственных средств хватит, в чем он глубоко сомневался. В любом случае, перезимовать здесь точно можно. Перезимовать, сойти с ума, заболеть, вскрыть себе вены... Брат снова представился ему, и Кристоф коротко проговорил: "Ты трус и подлец".
   Так он и остался здесь жить, почти не выходя из дома, никого не принимая и не глядя в зеркало.
   Дни превращались в недели, недели складывались в месяцы. Были дни, когда барон совсем не покидал постели, а ночью бродил и пытался что-то читать, но глаза скользили по строчкам, и он не видел смысла в написанном, словно разучился чтению. Иногда он целыми часами палил из пистолета по свечке, а его слуга, который сопроводил его в добровольное изгнание, всякий раз кидался эту свечку зажигать и устанавливать заново.
   В какой-то момент Кристоф перестал бриться, и шорохался от зеркал, в обилии установленных повсюду. В запотелом их отблеске он сам себе казался призраком.
   Наконец, Якобу надоело видеть страдания своего барина. И он привел какую-то латышку, красивую яркой крестьянской красотой, которая в другое время бы произвела на Кристофа впечатление. Но нынче он лишь упрекающе посмотрел на слугу -- на ругань сил не оставалось -- и смерил взглядом высокую, полноватую девицу в коричневой домотканой юбке и с обернутыми вокруг головы белокурыми косами.
   "Как звать?" - бросил он, не смотря в глаза.
   "Стэфой", - проговорила она тихонько.
   "Иди", - махнул он рукой. Она оставалась стоять в дверях, испытующе глядя на Кристофа.
   "Кому сказал, иди", - повысил он голос. - "Ты мне здесь не нужна".
   "Так ведь уплачено, барин", - растерянно проговорила она.
   "Mon Dieu, quelle hontИ", - прошептал он, а потом повторил:
   "Уходи же, чего стоишь. Деньги себе оставишь".
   "Так мне некуда", - еще тише произнесла Стэфа. Ее нежный голос плохо подходил к статной наружности.
   "И где этот Якоб тебя откопал, скажи на милость?" - вздохнул Кристоф.
"В Риге, на Майстерском рынке. С мамашей приехали".
   "Вот к мамаше и возвращайся".
   "А та меня отвезла, чтобы лишнего рта не кормить".
   "Мамаша, кто она?"
   "Свекровь моя..."
   "Так ты замужем? А муж где?"
   "В рекруты забрали".
   "Ладно", - проговорил Кристоф. - "Как тебя, Стэфа, оставайся здесь. Будешь тут в услужении. Но больше сюда не приходи -- ты поняла?".
   Девушка залилась некоей стыдливой краской, кивнула и ушла.
   Вместо нее пришел Якоб, и барон напустился на него:
   "Я тебя просил? Кого спрашиваю -- просил или нет?"
   "Но вы же молодой..."
   "Заткнись!" - Кристоф поднял со стола полупустую чернильницу и кинул в направлении Якоба, который ловко увернулся. Чернильница попала в зеркало, со звоном разбившееся и забрызгавшее ковер и осколки черной краской. - "Ты за кого меня держишь, а? За кого?" - он подошел к Якобу и схватил его за грудки.
   "А что такого...", - в глазах слуги не отразилось никакого страха, только непонимание.
   "Что такого? Она человек! Не кусок мяса!"
   "Так сама же согласная была... И два золотых, как-никак".
   "Жалкий раб! Вы все рабы! Прочь!" - закричал он на слугу, и тот боком направился к двери, а Кристоф рухнул на диван, и впервые, за много лет, заплакал -- но не от тоски, а от злости. Потом он уселся, взял новое перо и наполнил чернильницу, и начал быстро писать:
   "Золитуде, Рига, Ливония. Год 1797-й, января 10.
   Господину Армфельту, он же господин Брандт, лично в руки.
   Милостивый государь,
   Я оставил всех и оставлен всеми. Не это ли радость? Вы говорили о звезде свободы, которая взойдет не только для избранных, но для всех. Однако я вижу, что рабы счастливы быть рабами. Что люди счастливы продавать и покупать волю за деньги. Вдумайтесь -- у нас, чтобы рабу обрести свободу, надо выкупиться. А что сделает с этими деньгами рабовладелец? Купит себе новых рабов. Не зная, что и он такой же раб, как и остальные. Мир выстроен по цепочке: от рабов Божьих до рабов господских. Нет смысла что-то менять, когда оно устроено так на веки вечные.
   Я пишу, в том числе, о самом себе. Как видите, вокруг меня тьма и просвета нет. Так сказал когда-то мой брат, а брата у меня тоже уже больше нет. Он предпочел бесконечное отчаяние ада серому мраку нашей жизни, и как же я его понимаю. Моя участь -- уходить в низкопоклонники, как того требует мой долг. Но разве долг -- не разновидность рабства? Вы говорили о нем, и я не помню ваших ответов...
   Вы возлагали на меня надежды, но я вижу, что мне не под силам все это разрушить..."
   Он прервался. Письмо было очень отчаянным, ему даже стало стыдно за подобный истеричный тон. Он не стал его отправлять. Но и уничтожать -- тоже. Так и осталось оно лежать.
   ...Назавтра он проснулся от того, что какая-то сильная рука тянет на нем одеяло и знакомый голос кричит:
   "Вставай! И приведи себя в порядок, а то воняет от тебя как от свиньи".
   Кристоф спросонья уставился на неумолимое лицо старшего своего брата. Теперь единственного старшего брата.
   "Быстрее, чего вылупился!" - говорил он, потом отошел на расстояние.
   "Ты как здесь...?" - начал Кристоф, но Карл не дал ему договорить и продолжил:
   "Во-первых, тебя назначили флигель-адъютантом. В свиту. Во-вторых, я праздную помолвку и не потерплю твоего отсутствия".
   Кристоф уставился на брата неверящими глазами. Карл -- и вдруг жениться, невероятно!
"Кто же твоя невеста?" - спросил он, разумея про себя: "Кто же эта несчастная?"
   "Средняя из Остен-Сакенов. Минна", - произнес он. - "Давай, время не ждет, мне через два часа в Ригу нужно!.. А это что за чушь?"
   Карл посмотрел на бумагу, быстро проглядел ее глазами и проговорил усмешливо:
   "Где ты набрался этой ерунды? Радищева начитался?"
   "Отдай", - твердо проговорил Кристоф.
   Карл на этот раз решительно порвал письмо по диагонали, добавив:
   "И для какой надобности ты знался с этим шведским проходимцем?"
   Кристоф попытался ударить Карла, но брат был гораздо сильнее и мигом вывернул ему руку, сжатую в кулак.
   "Идиот", - беззлобно проговорил старший из фон Ливенов.
   "Я никуда с тобой не поеду", - Кристоф отвернулся от него, показывая видом все презрение. - "Женись хоть на великой княжне, мне наплевать".
   "А как же твоя карьера?"
   "Пошла моя карьера к черту!" - Кристоф смотрел на своего брата, и не узнавал его, словно тот пришел из совсем иного мира. Тот был одет, как всегда, крайне щегольски, на каждом пальце -- по перстню, манжеты из тончайшего кружева, словом, фройляйн Остен-Сакен явно впечатлена подобным женихом и ждет не дождется дня свадьбы.
   "Тебя там все любят", - словно невзначай бросил Карл, разворачиваясь к двери. - "Наслушались о твоих подвигах. Что во Фландрии, что в Персии. Государь лично такого молодца себе в свиту хочет".
   "С моей рожей в какую свиту?" - усмехнулся Кристоф, невольно ощупывая пострадавшую сторону лица.
   "Пустое. Девицы будут визжать от радости, а государь сочтет сию отметину образцом примерного мужества. И героизма".
   Потом брат покинул его, и Кристоф, усмехнувшись, посмотрел в зеркало, сказав своему отражению: "Ну что же, раз так, то пусть будет". Затем позвал Якоба и начал приводить себя в порядок.
  
   CR (1817)
   Я вышел из глубин отчаяния совершенно случайным образом. Точнее -- внешне-то я вышел, и надел новую, довольно забавно выглядящую форму семеновцев, и завязал свои неровно постриженные волосы в тугую прусскую косицу, щедро присыпав пудрой, и сопроводил под венец своего брата, который безобразно напился накануне, и все рассказывал мне про взятие Праги, и про то, что сталось с Фрицхеном, как он выстрелил себе в голову сразу из двух пистолетов, и его еще не сразу нашли, а хоронили с закрытым лицом, естественно, а свадьба была на сакеновской мызе Зентен, с белыми колоннами, и брат стоял на крыльце, в распахнутом плаще, и все рассказывал, как они в Девяносто четвертом палили пушками по мирным жителям и повстанцам, не разбирая кто есть кто, а потом, после взятия Праги и грабежа города он пытался взять силой какую-то паненку, та плюнула ему в лицо, и он отпустил ее восвояси, а потом пошел и напился, а я это слушал и после этого рассказа мой брат обблевал все эти белые колонны совершенно безобразным образом, а на другой день, сразу после венчания, опасно захворал, кровавая рвота открылась, прямо как у нашего отца, и мне приходилось утешать бледную Минну Остен-Сакен, которая действительно была в моего брата сильно влюблена. Молодой организм взял свое, он вылечился, хотя мне было бы не жаль, если б помер. И вся эта дребедень длилась до десятых чисел марта Девяносто седьмого, потом я поехал в Петербург, и случился мой триумфальный фавор. Государь -- сам не пойму, отчего -- полюбил меня как сына родного, и затем определил докладывать ему по военным делам, в которых я делал вид, что разбираюсь. Как многие помнят, покойный Государь не терпел промедлений и праздности, был охвачен жаждой деятельности, и я стал ему вернейшим соратником в этих делах, ибо иначе я бы точно застрелился. Но когда я оставался наедине с собой, звенящая пустота вила гнездо в душе. Я перепробовал все развлечения без разбора. Покупал красивых и развратных женщин, лучшие драгоценности, дома на Миллионной. Читал всякое и без разбора, даже пробовал собрать дедовскую библиотеку, которую так бездумно разбазарил мой отец, но быстро оставил это занятие. Играл по маленькой и по большой. Но увлечения не сыскали мне дурной славы, так как ни одному из них я не предавался с особой страстью. Общался с теми, кто искал моего расположения. За моей спиной постоянно шептались. Мой фавор приписывали влиянию матери, ходили и более грязные слухи -- я все-таки был красив, пусть мое лицо и попортил шрам. Но я был равно обходителен со всеми, даже с теми, кто называл меня за глаза "содомитом".
   ...Стэфания, моя экономка, не ставшая моей шлюхой в Девяносто седьмом, до сих пор со мной, и я без особого могу назвать ее моей правой рукой в делах управления хозяйством. Она напоминает мне о Золитуде, которую моей сестре удалось продать лишь в Четвертом году -- Фитингофы выставили уж слишком высокую цену. В Двенадцатом мызу сожгли, так как наступали французы, и рижане решили следовать примеру москвичей -- подпалить все, что может гореть, не оставив якобинцам ничего, что бы они могли разграбить и осквернить. И я, признаться, рад, что этого дома больше нет. Равно как и моего отчаяния. Но иногда оно прорывается посреди ночи, проскальзывает прямо к сердцу, и я начинаю вспоминать...
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"