Аннотация: В соавторстве с Владом Подымовым. Планируем завершить.
Знаешь ли ты...
Мы сидели на старой даче. Ветер выл на чердаке, и слышно было, как потрескивают стропила. Эрик, облаченный в старые джинсы, кроссовки без шнурков и растянутый почти до колен вязаный свитер, подливал глинтвейн в тяжеленные стеклянные стаканы, оправленные в кованое железо. Мы не виделись с ним почти два года, но изменений в нем я так и не обнаружил. Разве что взгляд стал более мягким и одновременно отчужденным.
Закопченный очаг, сооруженный Эриком и Левкой из собранных в промоинах камней давным-давно, ещё когда мы ещё учились в Академии и сюда таскались с подрамниками писать закаты на берегу Сунцы, весело хрустел березовыми полешками. Но дача выглядела довольно запущенной, и видно было, что хозяину нет дела до порядка и ремонта. Мы резали жареное мясо и ели его прямо с ножа, заедая ломтями ноздреватого и серого деревенского хлеба. Шел второй час ночи, но спать не хотелось. -- А знаешь ли ты, Боб... -- начал Эрик. Да, кстати. Боб - это я, так меня зовут все поголовно ещё со школы. Потому что фамилия у меня - Бобров. Половина моих знакомых знать не знает моего настоящего имени, да и бог с ним. Боб, так Боб.
-- Ну, давай, старик, исповедуйся, -- поощрил я приятеля и отхлебнул теплого пряного вина. В такую ветреную ночь нет ничего лучше старого доброго глинтвейна и полупьяных откровений. -- Да, понимаешь ли, я и не знаю, в чем исповедоваться. Хотя - грешен. Как есть, грешен... -- Эрик умолк и зашурудел длинной кочергой в горящих дровах. Полетели искры. -- Ибо не думал, что творил. А теперь уже поздно локти кусать, ничего не вернуть...
В голосе старинного приятеля звучала такая горечь, что я изумился - Эрик был всегда человеком легким, не слишком задумываясь, строил отношения с людьми, и так же просто разрушал их. Одна история его женитьбы чего стоит - познакомился с Викторией на Новый Год, женился на ней к Восьмому Марта, а развелся -- первого июня, в День защиты детей. И с тех пор предпочитал оставаться вольным стрелком, обзаводясь необременительными краткосрочными связями. Иногда я завидовал ему, иногда жалел.
Последней его пассией была смешливая миниатюрная блондинка, жутко влюбленная в свои цветы. Звали ее Олеся, и у неё был крохотный цветочный магазинчик на углу улиц Космонавтов и генерала Симонова. Я там часто покупал жене алые розы и белые гвоздики. Именно Олеся позвонила мне позавчера вечером и голосом, в котором смешивались неуверенность и слезы, попросила меня встретиться и поговорить с Эриком. Помню свое удивление - с Олесей мы были едва знакомы. О романе Эрика и Олеси мне как-то рассказал Пашка Ромадин, еще один наш товарищ по Академии.
Пообещав назавтра позвонить Эрику и кое-как успокоив Олесю, я сел и крепко задумался. Жуя сладкие творожники и запивая их горячим кофе, я стал вспоминать, что я знаю о своем приятеле. Точнее, о его жизни за последние несколько лет. Понял, что знаю совсем немного. Вернее, почти ничего. Как он жил, чем зарабатывал на жизнь, с кем водил дружбу? Странно, а ведь мы были довольно близкими друзьями в те времена, когда учились в Академии, совали окурки в зубы Яшке - скелету, стоящему в углу зала для рисунка, и рисовали карикатуры на преподавателей. Да и потом, какое-то время - тоже. Отдалились как-то постепенно. Удивительно, но из всех слухов, доносившихся до меня время от времени, да редких телефонных разговоров с Эриком, я вспомнил только одну фамилию: Миллер. Вроде бы, это был наставник и старший партнер в затеянном ими бизнесе. Что-то там было с картинами для особо богатых и эксцентричных клиентов.
Я со вздохом отложил недоеденные творожники и засел на часок в интернете. Через час я узнал о своем приятеле больше, чем за последние три года. Впрочем, и этого было маловато. Пара десятков картин, пара телефонов, и все. Но не звонить же Эрику и не спрашивать, что у него не так? Эрик умел очень мягко уходить от вопросов, причем так остроумно, что никого это не обижало.
Разглядывая плоховатого качества картинки на экране, я набрал наизусть знакомый телефонный номер. Был у меня один полезный приятель, Игорь Воскобойников, искусствовед, специалист по картинам и удачливый перепродавец оных.
Ответил знакомый резкий голос.
- Кто? - мой приятель не любил слово "алло".
- Привет, Игорь. Это я, Боб...
- А, привет, дружище! Где пропал? А мы тут с девчонками собираемся на сейшн. Вчера у Кацубы день рожденья был. Так он сегодня продолжает. Присоединяйся к нам!
- Извини, Игорь. У меня как раз сегодня дело одно. Надо разобраться в...
- Да брось ты! Не каждый день у главного художника города день рожденья, ты что! Как можно такое пропустить? Будет вся городская богема... или бомонд... черт его знает... не помню, как правильно.
- Игорь! Давай один момент проясним, и я от тебя отстану.
- Ну, смотри сам. Глупишь, парень. Я бы тебя там с такими людьми познакомил. Там будут мои лучшие клиенты - тебе это тоже может быть полезно. Ладно... давай свой момент.
- Расскажи мне об Эрике Микельсоне. Точнее не о нем - о его картинах, делах. С кем он работает - как живет... В общем, все что знаешь.
- Ха! О Микельсоне? Ну, ты знал, что спросить. А вот не знаю я о нем ничего. Знаю только, что работает он со старикашкой Миллером. В его же - старикашкиной - мастерской. И ваяют они весьма странные картины. В основном - портреты. То ли новая волна ультра-экспрессионизма, то ли наоборот - старый авангард. В общем, на любителя. - Слышно было, как Игорь скребет свой подбородок, украшенный густой курчавой бородой. Борода ему дико не нравилась, но он считал ее непременным атрибутом удачливого специалиста по картинам. По его словам, люди, обращавшиеся к оценщикам и продавцам картин, ожидали от них некоего художественного беспорядка в одежде и волосах. Именно художественного. И потому Игорь терпел свою бороду, и каждое утро тщательно наводил оный беспорядок в прическе. Тратил он на это не менее полутора часов, но уверял всех, что затраты по времени окупаются сторицей в деньгах.
Но борода - это был его бич. Она чесалась и чесалась, и в те моменты, когда Игорь был не на людях, он походил повадками на блохастую собаку.
Доскребя бороду, Игорь довольно хмыкнул:
- Точно определить стиль не могу. Этакий китч, типа того, что было модно на Западе в начале 80-х годов. Но при этом очень хорошо выписанные лица персонажей. Знаешь, очень странное впечатление производят эти картины. Болезненные, изломанные линии окружения и удивительно гармоничные лица людей. Дурацкий антураж и красивые лица. Талантливый парень, этот Эрик. Талантливый, это уж точно. Но картины я его продавать не буду.
- Не понимаю. Не будешь, или тебе их не дают на продажу?
- Ха! Да я! Не дают! - запыхтел обиженным паровозом Игорь. - Да я сам не возьму! Мало ли что Миллер... Да если бы душа лежала, я бы денег не пожалел... Но нет! Не буду я с ними работать! - А конкретнее объяснить можешь?
- Нет. Не могу. Дурные предчувствия. - Голос в трубке посерьезнел. - Предчувствия, да. И пара случаев... В общем, извини, тут я тебе не помогу. И никто не поможет. Про Миллера слухи когда-то какие-то темные ходили, а про Эрика - вообще ничего. Так что, ты давай уж сам...
- Что - совсем ничего? Ну, спасибо на этом... Привет девочкам и Кацубе. Поцелуй их от меня.
- Кацубу-то? Ха-ха! Поцелую. Пока!
- И тебе удачи.
- Да! Слушай... - Игорь помолчал и добавил. - В общем, если будешь общаться со своим приятелем и Миллером, про меня не упоминай. Вообще никак.
И с этими словами Воскобойников положил трубку.
Я задумался. Если уж Игорь не смог мне помочь, то дело плохо. Придется звонить Нике. Когда-то она училась с нами в одной группе, но после неудачного романа с Левкой, завершившегося каким-то только им известным кошмаром, бросила учебу и несколько лет торговала своими миниатюрами на бульваре. Сейчас она удачно вышла замуж за какую-то шишку и воспитывает близнецов, если я правильно понял её сумбурный рассказ, случившийся на недавнем рауте по случаю чьего-то лауреатства или юбилея. Туда меня занесла нелегкая, и я проклял бы все, если бы не заметил в толпе Нику. Телефон она мне оставила - так что вполне возможно, что она знает что там и как с Эриком, раз он стал такой элитный.
Порывшись в блокноте, я отыскал коряво исполненный фломастером номер и набрал его. Ответил детский голосок.
-- Малыш, позови, пожалуйста, к телефону маму.
-- Мамы нет.
-- А когда она будет?
В трубке воцарилась тишина, потом послышался не то вздох, не то всхлип, и тихий голос произнес: -- Мама умерла. -- И следом - короткие гудки.
Я ошарашенно положил трубку и поскреб в затылке. С Никой мы виделись полгода назад. Значит, за это время...
И тут телефон зазвонил сам. Услышав голос Эрика, я почему-то не удивился. Он звал меня приехать к нему на старую родительскую дачу. Просто - посидеть, выпить, вспомнить молодость. В пустынный в это время года дачный поселок ехать мне не хотелось, но не упускать же возможность выполнить просьбу Олеси.
Тропинки вверх всегда самые длинные. Даже не слишком крутые. А уж эта вилась вверх тонкой веревкой, вкруг голой скалы. Не зря Эрик называл свою дачу "Две чайки". При этом он так мечтательно прищуривался, что сразу становилось понятно - и правда, две чайки. Поднимаясь вверх, хотелось крикнуть по-чаячьи и взмахнуть крылом.
Нежилой дух витал вокруг дачи, и недавно выкрашенная синей краской мансарда не меняла впечатление. Отчистив от грязи ботинки на ржавой решетке, мокнущей у порога, и, проскрежетав в замке ключом, мы проникли на дачу. Именно проникли - хозяин умудрился опрокинуть при входе какое-то свое добро, через которое пришлось перелезать в полумраке. Весело чертыхнувшись, он щелкнул рассыпающимся от старости пластмассовым выключателем. Яркая лампочка осветила недлинный коридор, обшитый потемневшими от времени сосновыми досками. Эрик чуть усмехнулся и пожал плечами.
- Давно я тут не был. А старик не любит за собой убирать.
- Какой старик?
- Да, есть тут один старик. Картины свои хранит у меня. - Эрик ткнул вверх испачканным в пыли и паутине пальцем.
Я вспомнил, что вверху как раз была та самая, покрашенная краской мансарда. Значит, у него тут кто-то бывает и работает. Странно, дача довольно далеко от города. Эрик ушел куда-то в глубину дома, таща за собой волоком наши сумки и пакеты. В пыли оставались неровные полосы и мокрые следы его ботинок.
Я тем временем стал отодвигать подальше от порога какие-то испачканные в краске ведра и засохшие кисти. Это и было то самое добро, которое Эрик опрокинул. По всему видно было, что на даче последний раз были давно, скорее всего ещё летом.
- Так чего за старик-то? - Голос мой отдался в пустом коридоре. Голая лампочка на витом шнуре чуть качнулась. Тени пробежали по стене и вернулись на свои места. Ветер за дверью прошуршал печальную мелодию осеннего дождя и павших листьев.
- А ты с ним еще познакомишься. Если пожелаешь. - Голос за моим плечом был мягок и печален. Я обернулся. Мой друг мгновение пристально всматривался в меня, словно ища некие только ему одному известные знаки. Затем отвернулся и, шагнув во тьму внутренней двери, тут же слился с тенями. Как он вынырнул из глубин дачи, я не заметил. Двигался он совершенно бесшумно, словно крупное, но ловкое животное. Хищное животное.
Я наблюдал за ним с любопытством. Когда он разжег огонь в очаге и уселся перед ним в старом кресле, его чеканный профиль, освещенный пламенем, вызвал ассоциацию с древним воином. Крупный нос с небольшой породистой горбинкой, длинные вьющиеся волосы, твердо очерченный подбородок. Как-то, ещё в студенчестве, Эрик, смеясь, перечислил, какие расы соединились в нем - тут и азиаты, и славяне, и иудеи, и даже некий случайный скандинав затесался.
Неторопливо поворачивая вертел, на котором жарился шмат свинины, выдержанный в сухом красном вине, и отхлебывая из стакана, Эрик рассказывал о наших общих приятелях и знакомых. Я тоже не отставал. Было тепло, и хмель постепенно заволакивал сознание легким флёром. Только один момент едва не разрушил очарование. Когда я сказал Эрику о смерти Ники.
Он неожиданно резко вздрогнул. Подвешенный на цепях вертел закачался, а Эрик, не обращая на это внимания, медленно обернулся ко мне, и во взгляде его была какая-то удручающая тоска.
Мы молчали несколько минут, потом разом выпили пряного вина за упокой Никиной души, и ещё некоторое время я старался расшевелить приятеля, вспоминая эпизоды нашей преддипломной практики. Потом мясо изжарилось, и мы ели его, сочное и пахнущее дымом.
А потом Эрик произнес те самые слова:
-- А знаешь ли ты, Боб...
В одну реку можно войти дважды, но это будет уже иная река.
Знаем ли мы, в какой момент совершаем ошибки? Увы, чаще да. Знаем. Кладем на одну чашу весов потери, на другую - блага. И смотрим, как они качаются вверх и вниз... И выбирая то, что кажется главным, пытаемся уверить себя, что все можно вернуть, и все можно исправить. Когда-нибудь. Потом.
-- Теперь уже поздно локти кусать, ничего не вернуть... -- Приятель швырнул кочергу на груду поленьев, и она со звоном скатилась на пол.
-- Помнишь Барского? -- внезапно спросил он.
--
Сергея Викентьевича? Конечно, помню, -- удивился я, -- И Сонечку прекрасно помню.
--
Я недавно был на её могиле.
Сказать, что я был поражен, значило ничего не сказать. Конечно, Сонечка Барская была милым ребенком, сущим ангелом. Но она умерла, когда мы учились на четвертом курсе. Вся академия была тогда в курсе трагедии. Жена Барского умерла лет за десять до этого, и Сергей Викентьевич души в дочери не чаял, воспитывал её один, не помышляя о новой женитьбе. Портретистом Барский был от бога - роскошные полотна с портретами покойной жены и Сонечки всегда были украшением его выставок. А потом у девочки обнаружили какое-то сложное и неизлечимое заболевание крови. Врачи твердили о наследственности, но Барский словно с ума сошел - привозил к себе всевозможных знахарей и колдунов, платя им безумные деньги.
В конце концов, Барский впал в полную нищету. Я вспомнил, что он обменял свою четырехкомнатную квартиру в доме старой, еще дореволюционной постройки, на однокомнатную "хрущевку" на окраине. Помню, как были этим поражены не только преподаватели Академии, но и многие из студентов, кто близко знал семью Барского. Раньше Барский любил приводить учащихся Академии к себе домой и часами рассказывать про свои картины, и те замечательные обстоятельства, при которых они были написаны. Многие из студентов потом оставались у него на час-два в качестве натурщиков. Среди них преобладали, разумеется, студентки, но, на удивление, никаких пикантных историй про Барского не ходило. Он был увлечен своими картинами, и отношения с девушками из его групп обычно были ровные. Впрочем, кто из преподавателей Академии не позволял себе немножко увлечься? И Барский себе позволял, не особенно выделяясь из общества таких же, как он стареющих львов местной богемы. Но особенной его страстью оставалась коллекция его же собственных картин.
- Эрик... а ведь ты в свое время купил часть картин Барского. - Я взглянул на своего приятеля. - Я помню, как ты о них восторженно отзывался когда-то...
- Я продал почти все эти картины, - Эрик коротко глянул на меня. - Они мне больше не нужны. Да и... Он умолк, глядя на потрескивающие в огне дрова. Лишь губы дернулись в мимолетной горькой усмешке. - Хочешь посмотреть на шедевры? Изволь! - Лицо его отразило тени странных чувств, как если бы он принял некое решение, и это принесло ему и облегчение и боль одновременно. - У меня осталось несколько картин Сергея Викентьевича. Я не смог продать их все, на них оказалось удивительно мало покупателей. Помнишь портрет его дочери, "Озорной ангел"? - Конечно! Про него по Академии легенды ходили! Верка Салтыкова говорила, что он его писал при ней. В порыве вдохновения схватил старую деревянную палитру, и быстро-быстро набросал рисунок. Я его потом смотрел - какое-то даже жуткое впечатление, настолько Сонечка живо глядела с него...
- Хорошо, что ты его видел... поверишь сразу.
Эрик потянулся в кресле и хрустнул костяшками пальцев. Каждое его движение было исполнено хищной грации. Я невольно залюбовался. Передо мной в старом, продавленным поколениями Микельсонов, но еще вполне живом кресле, сидел молодой и сильный зверь. В руках Эрика оказалась та невзрачная доска, на которой мы резали жареное мясо и хлеб. Усмехнувшись еще раз, он повернул ее ко мне другой стороной. Небрежные, грубые мазки, кое-где отпечатки пальцев по свежей краске, местами видны напластования перемешанных красок и следы оттирания кистей. Все, как тогда, десять лет назад, когда я впервые видел эту картину. Но картина умерла. На меня смотрело мертвое лицо Сонечки Барской.
Я долго в полном молчании смотрел на портрет. Потом с трудом перевел взгляд на Эрика и одними губами спросил:
-- Зачем ты это сделал? -- потому что единственная здравая мысль, бившаяся в моих висках, была о целенаправленном переписывании картины с учетом печальной судьбы девочки, послужившей для неё моделью. Но зачем, зачем? Эрик покачал головой:
--
Я с ней ничего не делал. Я к ней не прикасался. -- В его голосе была какая-то обреченность.
--
Тогда - кто?
Я протянул руку, но так и не смог дотронуться до страшной доски. Запавшие, остановившиеся глаза, бледные, почти прозрачные пальцы -- картина пугала именно жуткой реальностью смерти.
--
Сам Барский? Как он мог? Сумасшедший...
--
Ты не понял. -- Эрик устало вздохнул. -- Когда я привез портрет сюда, это был именно "Озорной ангел". Шедевр на старой палитре. Чудо.
--
Так. Понятно. Значит, этот твой старик? Кто он?
--
Старик тоже ни при чем. Когда он впервые тут появился, портрет уже стал таким. Это случилось лет шесть назад. Или раньше. Я года два не доставал его. Как-то совсем забыл о его существовании. А когда достал... он уже был таким.
С этими словами Эрик прислонил картину к стене, сел в кресло и, уперев подбородок в сплетенные пальцы рук, уставился на неё.
--
Знаешь, -- подумав, сказал я. -- Уайльда я тоже читал. Так что мистифицировать меня таким образом - довольно глупо.
--
Точно, -- приятель мрачно хмыкнул. -- Будь уверен, я бы придумал что-нибудь пооригинальнее. Только мне сейчас не до розыгрышей. Дело приняло скверный оборот. И чем дальше, тем страшнее мне становится. Ты ещё остальные не видел...
--
Что - остальные? -- не понял я.
--
Другие портреты...
Я снял с железной решетки, на которой у пламени очага грелась закопченная железная кастрюлька с глинтвейном, плеснул горячего вина в стаканы и протянул один Эрику. Потом уселся в своё кресло и предложил:
-- Рассказывай.
Мой друг пододвинул кресло к очагу и сел, протянув руки почти к самому огню. Его ладони иногда окунались в неровно танцующие языки огня. Огненная купель - эти слова пришли мне в голову. Все мы рождаемся из одной купели жизни, а затем окунаемся во множество их в своей жизни. Сейчас Эрик был погружен в свои мысли, и даже укусы огня не могли отвлечь его. Эрик вспоминал. Эго лицо застыло на долгие минуты бронзовой маской.
Наконец Эрик разлепил губы.
- Не знаю, поймешь ли ты меня. Я сам себя иногда не понимаю. Не буду говорить, что мне все известно в этой истории. Понимаю лишь, что сделал я не просто неверный выбор, а выбор страшный. Поистине страшный.
Он вскинул на меня глаза, пряди волос метнулись рассерженными змеями.
- Ладно. Ты хотел рассказа? Получай! - Эрик чуть помолчал, отвернулся, уставился в очаг, и дальше продолжил монотонным и тихим голосом. - Когда-то давно, после того как умерла Сонечка и неизвестно куда пропал сам Барский, его собрание картин было выставлено на продажу. Ходили слухи, будто бы его тело было выловлено из Сунцы, или из Митасского озера. Ходили слухи, что нашли его повешенным в городском парке, и в посиневших пальцах он держал обрывок одной из своих картин. Все это ерунда. Я точно знаю, что Барский был тогда жив. Не спрашивай! Я знаю и этого достаточно.
Мне стало не по себе. Я положил картину с Сонечкой Барской на стол, подальше от себя. Мне вдруг показалось, что картина налилась свинцом, когда Эрик произнес первое слово своей исповеди. Да и смотреть на грубые мазки мертвого лица мне вдруг сделалось невероятно тяжело. - Я купил часть коллекции Барского. В то время я неплохо зарабатывал, куда больше, чем множество ребят из нашей группы по Академии, и больше, чем преподаватели Академии. - Тихий голос Эрика завораживал, и руки его, ласкающие языки огня, усиливали впечатление. - Я попал в волну, мне удавалось писать в той дурацкой манере, что была популярна в те годы. Да и старик Миллер мне помог найти богатую клиентуру. Я был очень популярным и очень дорогим художником. Ты этого вряд ли мог знать, да и мало кто из наших знакомых мог об этом даже краем уха слышать. Круг моих клиентов был довольно замкнутым кругом. Составляли его люди, бывшие когда-то партийной элитой города, а теперь получавшие деньги с успешно действующих предприятий. Денег у меня было много. Очень. Я мог купить себе почти все. На аукционе мою цену перебить никто не смог и мне достались лучшие картины Барского. Если бы ты знал, как я проклинаю теперь себя за это... Эти картины!
Я осторожно поставил опустевший стакан на стол. Стакан задел за лежащий на столе нож и звякнул, нарушив очарование крадущейся по углам тьмы и танцующих на стене теней. Эрик вздрогнул и убрал руки от огня. Все еще не глядя на меня, он взял в руки старую доску и ласково провел пальцами по лицу Сонечки Барской. Я услышал его шепот:
--
Ты ни в чем не виновна. Ты - не виновна. Прости меня за мои слова.
Потом осторожно, словно стеклянную, Эрик положил картину на стол и откинулся на спинку кресла. Теперь отблески огня плясали на его лице, и оно все время менялось, плавилось и становилось то поистине дьявольским, то по-детски беззащитным.
-- Я писал свои картины, одну за другой. Их покупали и платили за них все больше и больше. Но я-то понимал, что остановился, что стал чем-то вроде конвейера или печатной машины. Я тиражировал своё умение. И не было времени остановиться и подумать, вспомнить, что когда-то я был неиссякаем в поиске новых приемов и стилей. Если бы меня и то, что я пишу, увидел Орлов, мой педагог... Помнишь Орлова?
-- Помню. Он умер почти сразу после того, как выпустил нас... Бедный старик. Мог бы зарабатывать на своих полотнах кучу денег, а возился с нами, беспутными мальчишками.
-- Да, Орлов умер. Но если бы он был жив, то я бы просто сгорел от стыда, увидь он мои поделки... Я сам себе казался базарным мазилой, раскрашивающим клеёнки грудастыми русалками и лебедями. Миллер постоянно приводил клиентов. Я писал портреты - жалкая мазня, казавшаяся кому-то откровением и супероригинальным гротеском. Меня считали почти гением. Но я-то знал, что пляшу на месте, как балаганный медведь на цепи. И конец этой цепи держал в своих тощих птичьих лапках Миллер.
Я заметил, что дрова в очаге почти прогорели. Тени упали на лицо Эрика, и только глаза его светились в темноте каким-то отчаянным светом. Я бросил несколько поленьев в очаг, и стало ещё темнее. Пламя осторожно лизало сухое дерево, словно приноравливаясь, как половчее овладеть им.
-- И вот однажды ночью, я вдруг почувствовал, что умираю. -- Голос Эрика звучал размеренно и спокойно, словно он говорил не о себе, а о ком-то совершенно постороннем. -- Я уже заканчивал картину. Делал последние мазки, и оставалось только поставить свой росчерк в нижнем углу. И тут у меня вдруг перехватило дыхание, и в груди появилась адская боль, жгучая и резкая. Остальное я не помню... вернее помню очень плохо. Очнулся я сидящим у стены. Как я успел добрести до неё и не свалиться прямо на пол, я не знаю. Но сил встать и даже пошевелиться не было. Боль из жалящей превратилась в тянущую, она то отпускала меня, то возвращалась снова. И я думал о том, что могу уйти вместе с этой болью - в мастерской я был один, а телефон находился от меня в десятке метров. Но я не умер тогда. До утра я сидел у стены, отдавая ей своё тепло, и думал о жизни. О том, во что превратил свой талант, своё призвание, самого себя.
Эрик с хрустом сжал сцепленные пальцы. Взметнувшееся над поленьями пламя делало его лицо почти безумным. Но голос звучал по-прежнему ровно, почти монотонно.
-- С этого момента всё изменилось. Сам не знаю, что произошло, но мои портреты стали иными. Хотя, видит бог, я писал их точно так же, как раньше. Но лица... Лица и особенно глаза стали получаться живыми. Когда я смотрел на них, мне становилось жутко. Вот этот добродушный отец семейства на самом деле злобный подлый изверг, а эта юная красавица -- расчетливая убийца... в будущем. Она станет именно такой, я знал точно.
-- И что? -- осторожно спросил я. -- Заказчики покупали эти портреты?
-- Покупали! -- Эрик тихо захихикал, странным дребезжащим смехом. -- К тому времени я был уже очень известным художником, иметь портрет моей работы было престижно. Но! -- Он поднял вверх указательный палец. -- Потом кое-кто из них прятал портрет. Во всяком случае, убирал с глаз долой. Я специально проверял, приезжал внезапно под каким-то предлогом и не обнаруживал картину на прежнем месте. А ведь ею восхищались, ею гордились. Значит, не только я чувствовал, что с этими портретами что-то не то. Не все, конечно... Но с теми, кто не убирал полотна, было ещё хуже.
На чердаке, видимо, гуляли сквозняки, и оттуда слышались шорохи и скрипы. Эрик не обращал на это внимания, но меня эти звуки тревожили.
-- Я заметил, что люди, написанные на портретах, постепенно менялись, становясь похожими на тех, кого я увидел. Можешь приписать это моей мнительности, но это так. Они либо совершали какие-то гнусности, либо попадали в странные истории. Кто-то сходил с ума, кто-то совершал преступления. А кто-то умирал. Причем печать этой смерти я всегда видел на законченном портрете. Вот и Ника. Года не прошло... А ведь она была такой живой и веселой.
-- Эрик, -- я помолчал, -- а тебе не кажется, что обычную цепь случайностей ты считаешь неким роком? Ведь люди имеют свойство умирать. Да и прочие вещи выглядят вполне естественно.
-- Нет! -- он помотал головой и заглянул в опустевший стакан. -- Там есть что ещё выпить?
Я снова разлил почти остывший глинтвейн. Терпкое душистое вино пахло травами и дымком.
-- Нет! -- повторил он. -- С теми, кого я писал до того случая, все было в рамках нормы. Можешь сам убедиться!
С этими словами он швырнул мне несколько скрепленных листков. Я подхватил и стал читать. В компьютерной распечатке были скрупулезно перечислены десятки имен. На первых двух листках после фамилий шли примечания -- "жив, здоров", "всё по-прежнему" и только иногда "умер от естественных причин", пару раз "разбился на машине". Но зато потом пошли сплошь выделения жирным шрифтом: "застрелила мужа и покончила с собой", "умер", "покончил с собой", "в психиатрической клинике", "на машине сбил насмерть двоих детей", "убил компаньона и сбежал с деньгами" и так почти везде. А некоторые фамилии были выделены курсивом, и после них примечаний не было. В том числе и Никина.
-- Убеждает? -- Эрик не сводил с меня глаз.
-- Убеждает. Но в чем? Хочешь сказать, что ты стал писать портреты исключительно тех людей, кого ожидала жизненная трагедия или смерть?
-- Да нет. Я убежден, что именно мои портреты ломали им жизни. -- Эрик откинулся на спинку кресла и уставился в потолок. Я опять услышал звуки крадущихся шагов над головой. -- Ведь тогда и появился старик. Его привел Миллер. Когда я ему рассказал, как едва не сдох в одиночестве, он забеспокоился. Кому захочется потерять такую несушку золотых яиц... Старика он, по его словам, подобрал на вокзале. Этакий культурный тихий бомж. Какая-то хитрая фирма лишила квартиры, родственников нет, обычная история. Вот и поселили его в мастерской -- убирать, мыть кисти, чистить палитры. А заодно и присматривать за мной. Дуэнья! -- Приятель выругался. -- Когда я писал портреты, он тихонько сидел в своем выгороженном фанерой закутке. А когда тот, кто позировал, уходил, выползал оттуда и...
-- И что? -- мне давно перестал нравиться наш разговор, но я решил выяснить всё до конца.
-- Да, в общем, ничего он не делал особенного, просто смотрел. Я ведь в присутствии модели писал только лицо, иногда руки и немного фигуру. А фон и все остальное -- уже потом. Есть в этом, конечно, много искусственного. Но ведь и Брюллов так делал. Вот и я развлекался, как мог -- бальные платья, драгоценности, жирандоли и скульптуры. Одну даму написал с русской борзой у колен. Она была в восторге, хотя собак боялась до икоты. Да ещё писал все это в нарочито гротескной манере, так что выходило нечто эклектичное, но завораживающее. Вот я и думал, что старику нравится смотреть, как я работаю. Только пару раз заметил я его взгляд... нехороший взгляд. Не на меня, на портрет.
-- Ты спросил его, в чем дело?
-- Нет. Он вообще молчун, редко когда пару слов бросит. Только когда без этого не обойтись. Хотя человек он действительно культурный. И в манерах и в речи.