Он встречал рассвет, сидя в кресле у окна. Он часто делал это, испытывая тоску по уходящей ночи и с ненавистью глядя в лицо зарождающейся зари. Сильные руки впивались в резные подлокотники, на них взбухали жилы, ногти белели от напряжения. Ночь была его. Но неумолимое утро убивало тьму, и она каждый раз отступала в мрачные подвалы, в дальние углы старых шкафов, где пылились книги, сломанные перья и никому не нужные свитки бумаг. Утро наступало. Он изводил себя зрелищем собственного поражения. Зачем? Ответа он не знал и не хотел знать.
Может быть, ему хотелось, чтобы тягучая ненависть, живущая в нем, не смогла потухнуть и продолжала давить сзади на основание черепа, словно тяжелый сжатый кулак. Может быть.
В такие минуты он вспоминал лица тех, кто когда-либо вонзал в него сталь. Он видел их именно такими, какими они были в момент своего торжества. И он усмехался. Ему было смешно от того, как они радовались виду его крови. А такими, какими они были, когда он, залечив раны, находил их и убивал, он их не вспоминал никогда.
Он проходил по душам и жизням, оставляя свой след и не оглядываясь. И только поражение ночи он каждый раз переживал остро, словно впервые. Он знал, что мир не опрокинется, что взлетит воронье и рассядется на башнях, что заспанная стража придет сменить тех, кто отдал все силы тьме и мечтает только выпить горячего пунша и лечь спать. Раньше он после этого шел в подземелье и там убивал кого-нибудь из тех, кто уже перестал мечтать о солнечном свете.
Теперь ему это наскучило. Он искал новых врагов и находил их. Собственно, в этом мире врагами для него были все. Но среди них так мало было тех, кто мог сопротивляться. Они были редкостью, и он старался растянуть удовольствия, даря им фальшивое ощущение победы над собой. Но и редкости ему быстро надоедали.
Так в чем был смысл его жизни? Может быть, в ежедневном ощущении поражения? Или в тяжелом постепенном вставании с жесткого кресла и в разглядывании розовеющих от вернувшейся крови ногтей? Или в быстром повороте и взгляде на портрет, висящий позади него?
Глаза в глаза.
Та, что была внутри тяжелой потускневшей рамы всегда оставалась спокойной.
Она каждый раз побеждала, хотя именно он убил её.
Он тогда получил из рук умирающего Йоррана свой Первый меч и рвался к власти. Словно бешеного коня, поднял он на дыбы судьбу и послал её ударом шпор вперед, не глядя, что там корчится и умирает под копытами. Ощущение полета, всплески крови в глазах, разящие удары Первого меча, молнии в руке. О, боги, как он был счастлив! Впереди был престол. Его первый престол, а за ним все новые и новые. Он устилал смертью дорогу к ним, он видел цель.
К тому времени, когда он впервые услышал её смех, он уже добыл титул и корону Хайарда. Какое-то время ему даже нравились всевозможные церемонии и рауты, во время которых его взгляд мог спокойно выбирать очередную жертву. Кто-то ещё надеялся, что он остановится, насытив тщеславие, ведь его признавали сильнейшим, к нему спешили по первому зову, и никто не морщился, видя его надменность и резкость. Но он-то знал, что это всего лишь передышка перед новыми схватками, и предвкушал их, швыряя с башни молнии в ночное небо. Его губы знали вкус победы, и он только ждал, когда жажда станет нестерпимой.
Наконец он выбрал. Его прельстила не земля и города, и даже не золотые россыпи, таящиеся в лесах Кадарры. Черная волна хлынула изнутри и затопила ненавистью мозг, когда он увидел улыбающиеся губы жены правителя этого ничтожного по сравнению с его Хайардом государства.
Он был рядом - бесцветный комок энергии, способный только прикоснуться к такому же комочку внутри её спящего тела и заглянуть в него. Лучше бы он этого не делал. Словно замерзший цветок в теплых ладонях, он раскрылся ему навстречу и обжег алым, нестерпимым светом любви. Дальше он смотреть не стал. В этом безумном иррациональном сиянии места для него не было. Но появилась новая цель.
В ту ночь он разнес в пыль две башни своего замка и сжег деревушку, попавшуюся на пути во время его бешеной скачки на черном жеребце. Сбивая ударами хлыста пену с губ коня, он смотрел на пламя и слушал крики людей, гибнущих в нем. Он знал, что это только начало, и улыбался.
Чтобы добраться до Кадарры, он поставил на колени три страны. Если бы не смертельно уставшая армия, он бы, не останавливаясь, форсировал реку - последний рубеж перед своей целью. Но люди и лошади падали с ног после непрерывных сражений и переходов, и ему пришлось дать им отдых. Всю ночь он бродил у кромки воды и сдерживал рвущийся наружу крик торжества. За его спиной догорали костры спящего бивака.
Утро застало его лежащим навзничь в прибрежной траве. Он вскочил на ноги и тут же схватился за влажную от росы рукоять Первого меча. На другом берегу стояла армия Кадарры. Королевский штандарт развивался над передовым отрядом всадников. Ну, наконец-то.
На вспышку лезвия, сверкнувшего над его головой, ответили обе армии. Боевой рог загудел, выстраивая ряды его лучников и заставляя всадников поспешно вскакивать в седло. "Орррэ!" - отрывисто крикнул он, перекрывая звук рога и команды офицеров, и, вернув меч в ножны, поспешил к своему коню. Вслед ему летели с другого берега тучи стрел, но ни одна не посмела упасть рядом.
Ему подали шлем и стальной нагрудник с изображением сцепившихся в схватке драконов, но он отшвырнул оруженосца и, не касаясь стремени, взлетел в седло. Вороной покачнулся и слегка осел на задние ноги. Потом издал пронзительное ржание, похожее на визг и, подчиняясь железной руке хозяина, замер, злобно косясь на алые с черным щиты латников.
Коротким взмахом руки он направил своё войско на вражеский берег. Не смотрел на то, как черной лавиной понеслись к разведанному накануне броду всадники, прикрываемые лучниками, а следом за ними по склону спустились латники. Он следил за перемещениями золотого штандарта с гербом Орэктайнов и не спешил. Ему хотелось, чтобы последний из властителей Кадарры перед смертью увидел поражение своей жалкой армии. Стиснув поводья, он удерживал коня, привыкшего скакать в самую гущу битвы, и улыбался. В глазах металось багровое пламя. Имя его будет навеки проклято в этих краях. Как, впрочем, и в других тоже.
Он уловил тот сладостный момент, когда враг дрогнул. Почуял это тем самым тонким слоем души, который привык использовать как самое страшное своё оружие. Он окинул взглядом поле сражения и послал в то место, где возникла слабина, отряд лучших всадников, который всегда держал в резерве именно для этого. Нанести удар в уязвимое место, и победить! Отдохнувшие кони неслись вскачь, а он со своей свитой, не торопясь, скакал за ним.
Вороной поднялся на вершину холма, и он увидел, что враг пытается спастись бегством. Но его всадники настигали и валили наземь бегущих, лучники стреляли в спину тем, кто пытался ускакать, и кони без всадников мчались к лесу. А на другом холме развивался королевский штандарт - алый лев на золотом фоне, увенчанный короной и лентами. Варварский герб...
И он увидел торопливо входящего в шатер правителя Кадарры. Как же его звали? Неважно. Всё равно сейчас он умрет.
Рукой в железной перчатке он обвел широкую дугу вокруг себя, и свита бросилась врассыпную вниз с холма.
Он снял с руки и швырнул им вслед перчатку. Ладонь взметнулась, сжалась, и страшный огненный смерч понесся к жалкому убежищу последнего короля Кадарры. Смерть!
Он уже ничего не мог сделать...
Подобрав юбку из синего бархата, она вышла из шатра, чтобы мгновенно превратиться в жалкий обугленный комочек.
Остальное стало неважно.
Ещё горели пожары, и кто-то умирал или убивал других. Ему было все равно.
Он вошел в дворец Орэктайнов только для того, чтобы снять со стены её портрет. Передал его в руки подоспевших оруженосцев и горько усмехнулся.
Его армия ушла из Кадарры, оставив после себя тягостное недоумение.
Виенна, её звали так. Может быть, кто-то звал её иначе, но он признавал только это имя. В нем был её смех и завитки волос, падающих на плечи. И удивленно-равнодушный взгляд, каким смотрят через плечо на случайного встречного.
И почему-то ему кажется, что это именно она каждый раз побеждает тьму, чтобы взглянуть ему в глаза.