Старуха жила в огромной трехкомнатной квартире на втором этаже ещё крепкого, хотя и дореволюционной постройки, дома. Потолки там были высоченными, а на кухне можно было устраивать банкеты с танцами. Я знаю, бывал у Мишки Томашевского в такой же квартире, прямо под старухиной, на первом этаже. Только там была коммуналка, и жили одиннадцать человек. А она - одна.
Она всегда была одинаковой - высокой, с тугим перманентом, в темном платье и с кривящимися презрительно губами. Дети боялись её, чувствовали излучаемую старухой ненависть к маленьким крикливым и озорным существам. Они стремглав убегали с её дороги, даже если скакали по классикам или догоняли убегающую заводную машинку. Ненависть была сильнее азарта игры, и кроме бегства, спасения от неё не существовало. Своих детей у старухи никогда не было. Когда-то у неё был муж - важный военный чин, дача и машина "Волга". Дачу и машину она продала сразу после смерти мужа. Но привычка барственно-уничижительного отношения к окружающим осталась.
Помню, я подслушал в кустах, как Юрка-Питон, живший в комнате над старухиной спальней, чуть ли не со слезами жаловался корешам на то, что стоит ему привести к себе тайными тропами Наташку и устроиться с ней на старенькой диван-кровати, как злобная старуха тут же принималась звонить его матери и требовать прекратить скрипеть у неё над головой. Питон даже собирался стукнуть старуху в темном подъезде по голове, но в темное время суток старуха не выходила из дома, а днем он боялся.
В то время я ужасно любил подслушивать. Было очень стыдно, но ничего с собой я поделать не мог. Как только слышал чей-то доверительный шепот, сообщающий кому-то какие-то тайны, тут же превращался в бесшумную тень, подползал поближе и цепенел, впитывая каждое слово. Ещё не подозревая того, что это работают мои латентные литературные инстинкты и идет накопление материала, я мучился ужасным грехом любопытства, но побороть его не мог. Оправдывало меня только то, что я никогда не разглашал услышанное, даже если очень хотелось. Как оказалось, я берег эту возможность на потом. На сейчас.
Так вот, старуха вызывала у меня страх, отвращение и жгучий интерес. В нашем многонациональном шумном и скандальном дворе она появлялась редко, проплывала словно огромный черный айсберг, и все разом замолкали, вжимали головы в плечи и боялись даже проводить её взглядом. Однажды мне почудилось, что старый машинист дядя Коля, коротавший по пятнадцать часов в сутки за столиком в компании таких же, как он, доминошников, пробормотал ей вслед: "Курва фашистская". Фашистская? Именно тогда я понял, что у старухи есть тайна. Настоящая, страшная тайна.
О том, что старуху парализовало, двор узнал в одночасье. Выскочила среди бела дня Мишкина мать, тётя Роза и заголосила: "Ой, люди, страх-то какой..." Оказалось, что в комнате, где жила Мишкина семья, пару дней назад на потолке появилось пятно -- протечина. Ну, тетя Роза и пошла наверх, к старухе. На звонки никто не открыл, а протечина продолжала расти. Тогда позвали слесаря из ЖЭКа, и тот с участковым сломал замок. А там...
Старуху хватил удар и она, парлизованная, пролежала в своей квартире почти неделю. Одна. Как не умерла, непонятно. Протечина образовалась от её мочи, лежала-то она на полу.
Я видел, как выносили её на носилках и грузили в микроавтобус "скорой помощи". Живой скелет с перекошенным ртом и наполненными ненавистью к собственной постыдной беспомощности глазами. Я был уверен, что она не вернется. Но спустя четыре месяца она приехала на такси, выбралась оттуда все такая же прямая и надменная, только опираясь на палку. И все пошло по-прежнему, только страху на детей она стала нагонять ещё больше.
Постыдную тайну старухи я узнал почти случайно, лет в девять. Как-то, уходя гулять, забыл дома футбольный мяч и вернулся за ним, едва выскочив из подъезда. Бабушка ещё не успела закрыть за мной дверь. Я неслышно скользнул внутрь, полез в кладовку, и тут услышал голоса. Перегородка между кладовкой и кухней была фанерной, и слышно было отлично.
"Погоди, дверь закрою" -- сказала бабушка. Зачем я затаился, не знаю, но моментально накинув на себя ситцевую занавеску, которой прикрывали полки с разными соленьями и вареньями, я замер, не дыша. Бабушка загрохотала железной защелкой на входной двери, потом прикрыла и дверцу кладовки. Я присел на мяч и приготовился слушать, маленький любопытный ушастик с содранными коленками и выгоревшей белой челкой.
"Говоришь, красивая она была?" - я узнал голос бабушкиной подруги Анны Петровны.
"Ритка-то? Красивая и гордая", - подтвердила бабушка. "Я ещё девчонкой была, когда парни за ней табуном бегали. А она - ни в какую. Цену себе знала, говорила, что найдет себе жениха не нашим чета. И нашла". "Генерала своего?" "Ну, тогда он, вроде, капитаном был, и виду не очень красивого, и старше её, но зато при погонах и с перспективой". Я удивился, что бабушка так и сказала: "с перспективой".
"А вскоре они сюда переехали. Ритка-то с нашей улицы была, но жила подальше, у булочной. Всемером в двух комнатах теснились, а тут - хорооомы! Ох, мы ей завидовали, подсматривали, как она в жоржетовом платье под ручку с мужем в кино направлялась. Коса у неё была, так она её вокруг головы обернет, колечек щипцами навьет на висках, а губы - алым цветом выкрасит. Все оборачивались на неё, а муж гордился, прямо сиял весь". Тут я вдруг понял, что бабушка рассказывает о старухе. Как-то так она описала эту Ритку, что я сразу догадался, о ком речь.
"А когда война началась, его сразу на фронт, дня не дали на прощанье. Немцы пришли через два месяца, ну ты, наверное, помнишь" "Помню, хотя смутно, мне тогда пять лет было" -- подтвердила Анна Петровна. -- "Душегубки помню".
"Кому война, а кому..." -- бабушкин голос звучал сердито и язвительно.-- "Ритка-то и не скрывалась, под ручку с немецкими офицерами гуляла. И других девок к себе приглашала, офицеров-то много было. Вот такие дела. Из соседней с нею квартиры Максимовых быстренько в гестапо забрали, а ей -- и вторую квартирку. Дверь между ними проделала, чтобы было где развлекаться. Так и веселилась год целый". "Сучка!" -- бросила Анна Петровна. "И как её не расстреляли, когда наши вернулись?" "Ну, мы тоже думали -- капут Ритке пришел, не отвертится. Да только она хитрой всегда была. Дверь в максимовскую квартиру обратно заколотила, овцой прикинулась, пару раз её с большими чинами видели. Нашими уже. Так и выкрутилась. И мужа встретила, подстилка немецкая, словно и не было ничего. Хоть не верю я, что он ничего не знал. Наверняка доложили, в красках расписали. Да только любил он Ритку, такая любовь тоже бывает".
Тут бабушка тяжело вздохнула, загремела чем-то, наверное, чайником.
"А детишков ей бог не дал" -- задумчиво проговорила Анна Петровна. "Да все знали, что она плод вытравила, от фрица нагулянный! А мужу плела про женские болезни. Носит же таких б.... земля!" У меня горячо заполыхали уши, потому что никогда я даже помыслить не мог, что моя бабушка, моя добрая и мягкая, пахнущая сдобным тестом бабушка, способна произнести такое слово.
Весь смысл услышанного я постичь ещё не мог, но это слово определило отношение бабушки к тому, что творила старуха давным-давно, когда ещё была Риткой. Я сидел на мяче и меня отчего-то трясло. Впервые в жизни я пожалел, что поддался искушению и подслушал чужой разговор. Впервые - по-настоящему пожалел.
Бабушка и Анна Петровна продолжали перемывать старухины кости, но я уже не вникал в разговор. Старуха вдруг представилась мне совершенно отчетливо - прямая и сухая, с немецким фашистом под руку. Ничего страшнее я в жизни не воображал... Больше никогда, ни за что я не смогу посмотреть на это чудовище, не посмею глянуть на окна её квартиры, завешенные кружевными шторами, а слова: "плод вытравила, от фрица нагулянный" будут ещё долго гудеть страшным воем в моей глупой ушастой голове.
Через несколько лет, когда я учился в выпускном классе, двор облетела страшная весть.
В специальном сарайчике, где стояли ящики для мусора, утром дворник нашел мертвую старуху. Очевидно, она вышла под вечер с ведром, и там её настиг второй удар. Сколько она после этого жила, неизвестно, но тело изрядно погрызли за ночь крысы. Особенно - лицо.
Я не стал дальше слушать, заткнул уши, отвернулся и ушел.