Я предпочитаю махать кулаками после драки, дабы ненароком никого не зашибить. Суть вот в чем: недавно господин Всеволод Чаплин, рупор Московского патриархата, в статье "Истинное христианство или культ слезы ребенка?" сделал довольно странное заявление. Цитирую по первоисточнику:
"Для Него приход к истине хотя бы части человечества важнее, чем "слезинка ребенка", как бы ни нравилась кому-то эта красивая, но богословски сомнительная фраза Достоевского, и как бы ни хотелось кому-то считать, что земная жизнь - это главное. Для христианина она не имеет высшей ценности. Выше, важнее - настоящая жизнь, жизнь вечная, к которой Господь приводит людей и народы разными путями, в том числе через страдания - страдания реальные, никак не вяжущиеся с идеей обывательского душевного и телесного комфорта, обычно разрушающие этот комфорт, но принимаемые с благодарностью теми, кто, претерпев их, вошел в блаженное вечное царство".
Несмотря на личную неприязнь к этому персонажу, я не могу не согласиться с большинством тезисов, озвученных в статье. Тем не менее, нападок на Достоевского я терпеть не стану, особенно, когда они настолько несостоятельны. У меня сложилось впечатление, что сам господин Чаплин из "Карамазовых" про одну только эту слезинку и запомнил. А ведь выдернув эту цитату из контекста, он полностью извратил смысл беседы Ивана и Алеши.
Начнем с того, что разговор братьев завязался как раз на том, имеет ли право христианин отвечать злом на зло, насилием на насилие. На момент написания романа прогремела Русско-турецкая война (1877-1878). Тогда турки очень неслабо и с большой фантазией геноцидили христианское население Балкан. Именно эту войну в качестве примера приводит Иван. Более того, здесь Достоевский полемизирует с экзальтированным Левиным из "Анны Карениной" (в "Дневнике писателя" он пишет еще даже похлеще). Иван все хочет добиться от Алеши, рафинированного христианина, какой-нибудь греховной реакции, какого-нибудь отступления от наставлений юродивого Зосимы. Сперва Иван рассказывает об ужасах войны. Причем упирает именно на то, что жертвами становятся дети, невинные. Не будем уподобляться Чаплину и процитируем более-менее целиком, хотя и рваными кусками.
"Эти турки между прочим с сладострастием мучили и детей, начиная с вырезания их кинжалом из чрева матери, до бросания вверх грудных младенцев и подхватывания их на штык в глазах матерей. На глазах-то матерей и составляло главную сладость. Но вот однако одна меня сильно заинтересовавшая картинка. Представь: грудной младенчик на руках трепещущей матери, кругом вошедшие турки. У них затеялась веселая штучка: они ласкают младенца, смеются, чтоб его рассмешить, им удается, младенец рассмеялся. В эту минуту турок наводит на него пистолет в четырех вершках расстояния от его лица. мальчик радостно хохочет, тянется ручонками, чтоб схватить пистолет, и вдруг артист спускает курок прямо ему в лицо и раздробляет ему головку... Художественно, не правда ли? Кстати, турки, говорят, очень любят сладкое"
Далее Иван плавно перетекает на родных отечественных помещиков, которые тоже частенько забавы ради мучают деточек.
"Ну вот живет генерал в своем поместьи в две тысячи душ, чванится, третирует мелких соседей как приживальщиков и шутов своих. Псарня с сотнями собак и чуть не сотня псарей, все в мундирах, все на конях. И вот дворовый мальчик, маленький мальчик, всего восьми лет, пустил как-то играя камнем и зашиб ногу любимой генеральской гончей. "Почему собака моя любимая охромела?" Докладывают ему, что вот дескать этот самый мальчик камнем в нее пустил и ногу ей зашиб. "А, это ты, - оглядел его генерал, - взять его!" Взяли его, взяли у матери, всю ночь просидел в кутузке, на утро чем свет выезжает генерал во всем параде на охоту, сел на коня, кругом его приживальщики, собаки, псари, ловчие, все на конях. Вокруг собрана дворня для назидания, а впереди всех мать виновного мальчика. Выводят мальчика из кутузки. Мрачный, холодный, туманный осенний день, знатный для охоты. Мальчика генерал велит раздеть, ребеночка раздевают всего донага, он дрожит, обезумел от страха, не смеет пикнуть... "Гони его!" командует генерал, "беги, беги!" кричат ему псари, мальчик бежит... "Ату его!" вопит генерал и бросает на него всю стаю борзых собак. Затравил в глазах матери, и псы растерзали ребенка в клочки!.. Генерала, кажется, в опеку взяли. Ну... что же его? Расстрелять? Для удовлетворения нравственного чувства расстрелять? Говори, Алешка!
- Расстрелять! - тихо проговорил Алеша, с бледною, перекосившеюся какою-то улыбкой подняв взор на брата.
- Браво! - завопил Иван в каком-то восторге, - уж коли ты сказал, значит... Ай да схимник! Так вот какой у тебя бесенок в сердечке сидит, Алешка Карамазов!
- Я сказал нелепость, но...
- То-то и есть, что но... - кричал Иван. - Знай, послушник. что нелепости слишком нужны на земле. На нелепостях мир стоит и без них может быть в нем совсем ничего бы и не произошло. Мы знаем что знаем!"
И вот только после этого диалога следует присказка о "слезе ребенка" и о том, что такой мир не стоит выеденного гроша. Я хочу сказать, что Чаплин мог бы совершенно справедливо примотаться к пацифизму позднего Толстого, но на Достоевского наехал совершенно зря.
Вообще, это очень сложная сфера, мы здесь бродим по тонкому льду. Есть буква Закона, но есть и Дух. И я для себя уяснила, что тот, кто стремится стать христианином, обречен на полный провал. Это невозможно. Нужно соединить в себе нечеловеческую мудрость, силу и любовь. А нам бы тут в метро просто глотки друг другу не порвать - уже духовный подвиг.
Чаплину, прежде чем нести нам не мир, но меч, следует вспомнить, как к старцу Саровскому в келью забрались бандиты, избили его и переломали. Саровский едва в живых остался, однако ж потом отказался выдавать их и составлять фоторобот, поскольку не хотел увеличивать число зла в мире.
Кому-то "слезинка" важнее, как Саровскому и Толстому. Кто-то предпочтет "убить турку", как мы с Достоевским. Это все разные мятущиеся пути к одному Христу. Мы слишком слабы и слишком свободны, чтобы шагать в рай строем в ногу.
Я понимаю, что Чаплин от имени церкви задает парадигму агрессивного православия, загнанного в угол враждебными языками. Я понимаю, что Патриарх выступает с посланием в Госдуме, хотя у нас светское государство, где власть и вера не соприкасаются. Я понимаю, что новосибирский владыка в один день критикует "Тангейзера" за эротический плакат с Христом, а в другой день собирает народные митинги в духе "двухминутки ненависти". Но я не понимаю, почему змея кусает сама себя за хвост.
Я поверю в церковь в тот день, когда она упадет передо мной на колени и смиренно попросит меня простить ее. Потому что священники, как бы это смешно ни звучало, гораздо сильнее грешны, чем я. Потому что у них крест иной.
Напоследок вот вам еще одна цитата. Это вставная новелла из рассказа Гаршина. Читайте и наслаждайтесь мыслью, куда ярче и чище, чем у меня.
"Вот сидит Илья Муромец и читает; и раскрыл он место о нагорной проповеди и читает он о том, что, получивши удар, надо поставить себя под другой. И читает он это место и не понимает. Всю жизнь трудился Илья, не покладая рук, печенегов, и татар, и разбойников извел великое множество; разных Тугаринов Змеевичей и Идолищ Поганых, и полениц, и жидовинов побеждал; век прожил в подвигах и на заставах, не пропуская злого в крещеную Русь; и верил он во Христа, и молился ему, и думал, что исполняет христовы заповеди. Не знал он, что написано в книге. И теперь он сидит и думает: "Если ударят в правую щеку, подставить левую? Как же это так, господи? Хорошо, если ударят меня, а если женщину обидят или ребенка тронут, или наедет поганый да начнет грабить и убивать твоих, господи, слуг? Не трогать? Оставить, чтоб грабил и убивал? Нет, господи, не могу я послушаться тебя. Сяду я на коня, возьму копье в руку и поеду биться во имя твое, ибо не понимаю я твоей мудрости, а дал ты мне в душу голос, и я слушаю его, а не тебя"!