Наклонилась за сигаретами: что-то звякнуло у меня под ногой. Бутылка боевая, незаряженная. Осталась с прошлого дня, сегодня у меня новая, блестящая и переливающаяся. Как бы начать нашу ночь?
Один глоток, и зелень входит внутрь, оставляя горький привкус полыни. Пусть уж горечь стоит во рту, а не в сердце. Я делаю шаг назад. Теперь можно закурить, выпустить пар и взглянуть на то, как дым растворяется в воздухе. Я поставила кресло так, чтобы смотреть в большое незанавешенное окно в мир. Серебряная дымка тает между мной и моим восприятием зимнего сна. Морозная ночь, большой и пустой двор внизу, по которому утром засеменят дети, вяло переваливающиеся в дутых пуховиках. Они скинут с плеч тяжелые ранцы, но вместо радости освобождения им предстоит тяжелая и муторная зубрежка. Правила, которые ничего не объясняют, пока из них, как из спичечных коробков, не сложишь домик. Вот, например, второй закон Ньютона. Только на личном опыте понимаешь, что всякое движение в пространстве порождает сопротивление. Пустая бутылка - пинком ноги отошлю ее в дальний угол комнаты - но ведь она противится, а потому закатывается под диван, хотя я целилась не туда. Личности скучные, бытовушные трактуют поведение бутылки, как закон воздаяния. Нет-нет, они говорят "эффект бумеранга", потому что "воздаяние" - церковное слово, а на такой фатализм наши мещане категорически не согласны. Это неверная трактовка второго закона Ньютона. Он лишь о том, что для любого дела, хорошего или плохого, придется приложить усилие. Без действий можно жить в стазисе, из которого, как известно, нет выхода. И время там такое размытое, текучее, как моя речь, разбухшая от зеленоватой настойки. Какой это класс, седьмой? Доучились бы до одиннадцатого, узнали бы, что в мире квантовой физики вся их глиняная реальность вообще не дает никаких гарантий. А мое зеленоватое царство неопределенности впивается в жизнь, будто осьминог щупальцами, и вытягивает жизненные соки до последней капли.
And how will your night dances Lose themselves. In mathematics?
Еще один глоток. Прямо из горла, зачем мне сервировка, когда за моей спиной нет карающего ока соседа? Еще один шаг назад. И вот я вижу себя со спины. Я себе нравлюсь, иначе бы отвела глаза на шкаф или на телевизор. А почему бы и нет: жесткие черные волосы, уложенные в каре, длинные и тонкие руки, пальцы с браслетами и кольцами. Лицо портит тонкий нос, смазывающий гордое и волевое выражение. Да и какая разница, как я выгляжу? Эта девушка в кресле не более чем механический манекен, умеющий подносить бутыль ко рту. Кстати, ваше здоровье. А зачем оно вам? Что только люди не делают, чтобы сохранить его: заваривают зеленый чай, который очищает лучше молитвы, выезжают с семьей на пляж или на альпийские луга. А ведь достаточно есть много чипсов и заварной лапши. Знаете почему? Она содержит много консервантов: все эти канцерогены, красители, E-добавки. Когда-то в Англии, юридически, тело считалось разложившимся, если оно пролежало в земле пятнадцать лет. Теперь же покойники двадцатилетней давности выглядят так, как будто они умерли год назад. Не гробы, а консервы. И все для себя, а у особо одаренных ответственностью особей для своих прародителей или детенышей. Не широко, не глубоко. А уж искусство больше похоже на тушу огромного мамонта, в которой копошатся опарыши, страдающие маниакальным синдромом в сочетании с бредом величия. И стихи, куда же без них. Душа рвется по швам, обнажая скрывающуюся за ней пустоту. Признание профессора, сказавшего, что мы выпускаем сотни специалистов с дипломом философа, но не имеем ни одного реального мыслителя, кажется робким и глубоко интимным. А то, что мы, никого не выпуская, имеем триста тысяч поэтов, на которых приходится двенадцать миллионов стихов - это норма. Господин Фет, можете начинать свое неспешное, веретенообразное вращение в гробу.
...но вы забыли, что в итоге стихи становятся травой, обочиною у дороги, да облаком над головой.
А что остается? Ничего, только еще шаг назад. Полбутылки. Как на нее смотреть? С пессимизмом или оптимизмом? Глупости все, я точно знаю, что в ней плещется сорок три минуты. Я отошла очень далеко от себя. Она сидит в кресле, а я на кровати. Я-пьяная смотрю на себя-трезвую и наполняюсь чувством негодования, в то время как бутылка наливается чувством пустоты. Это мой зеленый чай, его прием - моя молитва. Курение фимиама великому божеству Анальгетику. Почему я зову его так? А почему некоторые из вас зовут его "Абсолютом"? Ведь это вакуум или водка - на ваш вкус. Мой бог великолепен, поскольку он позволяет мне забыться. Нет такого греха, такой ссадины, такого помысла, от которого не смог бы исцелить трижды благословенный Анальгетик. Все остается в прошлом, эта глупая кукла в кресле - тоже. Давай, выпей за меня еще глоток. Они спросили меня: "Что ты знаешь о смерти?". Я ответила: "Ничего. Также я ничего не знаю об автомобилях, но я на них катаюсь". Люди ошарашены жизнью и напуганы смертью. Так висит на горе альпинист, не подозревая, что рядом есть уютная расселина, защищенная от ветров. Ах да, в мире ньютоновской физики в нее так сложно поверить. А зеленый чай в горах не греет, только моя настойка из самых горьких трав. Она выжигает внутри все. Бог Анальгетик, бог Антибиотик. А что если мне не нравится это тело, эта девушка, ничего в жизни не построившая и не достигшая? Я же обречена жить с ней, прикованная наручниками плоти к ее тонкому и такому красивому запястью. Она умрет и потащит меня за собой. Разве я могу любить ее за это? Все, на что она способна, это молиться Антибиотику. Ни одно из моих требований она не выполнила. Я бы сама все сделала, но я - пьяная, меня никто не воспринимает всерьез, даже те, кто сам подшофе. Другие любят своих кукол, свои космические скафандры, поэтому мысленно не могут умереть. Они готовы насквозь пропитаться гексаметилентетрамином, мечтая и через сто лет выглядеть, как дедушка Ленин.
Still-born, they don't always die, but dazzled, they can't forget a drug so sweet that even children would look on and smile.
Допивай, дуреха, у тебя нет выбора. И не минует тебя чаша сия, и выпьешь ты до дна. Снова плакать? Полно вам, моя одинокая девочка, я обниму вас за плечи и успокою, влюбленно нашептывая на ушко таблицу умножения, выведенную на обложке зеленой школьной тетрадки. Я сделаю это ради нас обеих. Ты умираешь, а мне не чужда жалость. Только не рыдай, ты обезоруживаешь меня, выбиваешь клыки сарказма, которыми я секунду назад страстно желала впиться тебе в шею. Подруга? Сестра. Прости, что оговаривала тебя. Прости, что унижала и била, смеху ради размазывала тебе по лицу кремовые пирожные. Успокойся, дыши ровно. Он любит тебя. Хочешь, я подкрадусь к твоему креслу, и мы вместе помолимся Анальгетику, прося милости, которую не заслужила ни одна из нас? Мы прокляты: ты смертна, я не умру никогда. Две стороны одной дьявольски каверзной медали.
Бойся собственных слёз, Как боятся собак. Пьян ты или тверёз, Свет в окне или мрак. Старым стал твой отец, Сядь рядом со мной. Видишь этот рубец -- Он оставлен слезой.
Я подползу, обниму тебя за ноги и положу голову на колени. Оставь и мне приворотного зелья, без которого так нелегко полюбить саму себя. Их нет, мы одни во вселенной. И чтобы не быть одинокими, мы придумали друг друга. Тебе нужен кто-то сильнее, а я ищу хрупкую девушку с браслетами на руках, которую надо спасти от огнедышащего дракона. Плесни еще, сестра, утром начнется война. Спи, не думай ни о чем. Спи, и завтра не наступит. Так говорю я, Анальгетик. Я пьяна. Ну что, дети мои, пора ложиться спать.