Даш Анна : другие произведения.

Бонбоньерка

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В книге собраны поэмы автора, вторая их часть, и избранные рассказы, представляющие его как тонкого мастера и стремительных рифм, и коротких произведений в прозе, в которых мягкий юмор сплетается с печальными нотками. "Слова... бесшумные гондолы, груженые масками, скользящие мимо, мимо и мимо... Как мне уплыть в них в сквозистую даль вымысла?" - звучат последние строки рассказа "Словесный враль". Пустившиеся в это путешествие действительно обретут дали неведомые.

   Печатается по книге "Бонбоньерка". А.Даш. О., издательство "Астропринт", 2009.
  
  
   Анна Даш
   Сборник рассказов
   Бонбоньерка
  
  
   Весна наступает в среду
   В субботу днем она задремала и ей вдруг приснился сон о реке и плывущих сквозь нее деревьях и огненных птицах с хвостами, как лунная рябь. Она проснулась и еще какое-то время с закрытыми глазами повторяла видение заново и подсчитывала по свежей памяти: выходило, что обещанная во сне весна должна была наступить в среду.
   А вечером позвонила подруга и они с полчаса поговорили о прошедшей неделе, и общих знакомых, и внезапном похолодании, что по долгосрочным прогнозам должно было смениться кратким теплом. Не обошли вниманьем и ее сон, когда наконец собеседнице на том конце провода подошло время идти на званый вечер с актерами и всякими театральными личностями.
   И за столом с ней, по правую ее руку, сидел молодой, скромный и очень хорошо начинающий драматург, который внимательно выслушал и про вечернюю уличную сутолоку, и про кашель у кошки, и про забавный сон. И очень вежливо, к месту отвечал и улыбался и обронил прелестную фразу, понравившуюся всему шумно-блестящему обществу, что-то вроде:
   - Люди обмениваются словами, передают их от одного к другому, как цветок, пока не надоест и не увянет. А я подхватываю его и ставлю в воду.
   Через месяц после той "весенней" субботы она шла, чуть уставшая от дня скучной работы, и возле театра попала в оживленный поток, скользивший сквозь огни реклам. Чем-то знакомым и теплым повеяло на нее от них. Среди желто-черного перечня театральных заголовков с особенной стройностью сияло:
   "Весна начинается в среду.
   Пьеса в 3-х актах.
   Начало в 19 час."
   И одна из лампочек внутри стеклянного сооруженьица афиши медленно вспыхивала и, дрожа, слабела и снова против всех мыслимых физических законов разгоралась маленькой луной.
  
   Лягушка
   Поспорили два широколобых, маститых литератора, кто напишет рассказ короче. Один держал пари на свою новую машину, другой против нее поставил семейную реликвию - золотую табакерку в виде жабки с рубиновыми пупырышками.
   На следующий день от первого ушла жена. Совпаденье. Просто села в новенький блестящий форд, заехала к любовнику забрать кое-какие вещи - и между прочим давно подаренную ей золотую лягушку - и поехала погостить у мамы возле Канн или где-то там еще. Много женщины понимают в литературных спорах?!
  
   Пуаро
   Когда подали десерт, речь зашла о детективных романах. Дамы единодушно выступили в пользу Агаты Кристи, а кое-кто из мужской половины предложил кандидатуры постарше и поусатей, но без особого успеха.
   - Мадам Кристи - королева детектива, никто больше не удостоился такого титула, - упорствовала, вскидывая бровь, Джудит. - Ее Пуаро безупречен.
   - Да, но...
   - Я знаю, что вы скажете. Ваши возражения смешны.
   - Может быть...
   - И беспочвенны. У месье Пуаро превосходные манеры, он деликатен, сдержан и утончен. Он также пунктуален. О многих ли можно это сказать? Он виртуозно действует ножом и вилкой и не в пример своим предшественникам элегантно одет и умеет за одеждой ухаживать. Не правда ли, господин Сюше?
   Все взгляды обратились к Дэвиду Сюше, исполнителю роли экранного Пуаро. Тот кивнул.
   - Да, мадам.
   - Вот видите. Уверена, что вы сумели эти качества сыграть, только обладая ими сами. Приходите ко мне в четверг, пусть все берут пример с живого воплощения хорошего английского тона, - подвела она итог, обводя присутствующих блестящим взглядом.
   На этом разговор иссяк, а когда возобновился, его предметом была уже другая тема.
   Если память мне не изменяет, это был первый и единственный выход Сюше в свет, хоть он так в него стремился, чтобы наблюдать жизнь тех, кого играл, что называется "изнутри". На мой вопрос, отчего так произошло, он знакомым мягким движеньем поправил перчатки и проговорил:
   - Друг мой, это самое большое несчастье моей жизни. Я вынужден избегать мисс Джудит до конца моих дней, ведь я опаздываю даже на собственные съемки и понятия не имею, чем едят суфле, которое она обещала заказать в мою честь. Я безутешен!
  
   Сюжетный поворот
   Моей жене, балетной солистке, на юбилейный год ее работы в театре друзья сделали подарок - преподнесли картину современного, весьма известного художника. И картину немаленькую, но с сюжетом довольно странным и эксцентричным. По реке плывет полная всякой всячины лодка, в ней убранный красной попоной слон, а на слоне на руках делает стойку балерина. Только присутствием пачки и можно было бы объяснить выбор подарка.
   Я обошел комнаты, присмотрел подходящее место, где его можно было бы водрузить, но, осененный внезапной идеей, решил придать замыслу автора еще больше выразительности и повесил картину вверх ногами. Теперь выходило все наоборот. На воздушном облаке плыла, выделывая па, балерина. В руках над головой она несла слона в красной попоне вместе с лодкой и разными веселыми предметами в ней. Если долго смотреть, появлялось пьянящее чувство нереальности и легкое круженье в голове. Да и в сущности говоря, верх и низ - условности, в природе их нет.
   Когда вечером после праздничного ужина гости расходились домой, один, мой самый давний приятель, указывая на картину, сказал:
   - Наконец-то у тебя в доме появился семейный портрет. Да еще такой реалистичный! Жена твоя, воздушное, неземное существо, весь день в театре и дома трудится, да еще тебя, слона толстокожего, на себе несет со всеми твоими книгами, сачками и лодками. И вот что в тебе все-таки импонирует, так это вот эта твоя самоирония. И надо же, как сходство уловил: даже попона красная, как ты любишь! - щелкнул он меня по рукаву малиново-спелой рубашки и вышел вслед за остальными.
  
   Спич о божественном промысле
   Я вдыхал ароматы, поднимавшиеся из ресторана в нижнем этаже, и у меня в голове сам собою сложился спич для вечера.
   - Французы говорят: много вишен на пироге отбивают вкус теста, и бодро взращивают свою индивидуальность на переслоенной воздухом национальной гордости, даже если эта индивидуальность - сорная трава. Англичане сдабривают свою чопорность странностями и запивают чаем с прошлогодними бисквитами. Шекспировские страсти омывает итальянское вино, а безалаберность и артистизм увязли в снегах и черной икре. Всем остальным Бог роздал сухарики.
   - Очень любопытно. И, знаешь, по твоей "теории снегов" я самый выигрышный вариант: я запиваю пирог с вишнями вином и оставляю тебе размачивать в чае сухарики! - Парировал деливший со мной компанию мой первый и единственный слушатель, на две трети итальянец, на треть француз.
  
   Шляпка
   Одна английская герцогиня имела романтическую связь с известным всему Лондону поэтом, посвятившим ей немало прекрасных строк. Как это обычно бывает, муж узнал об этом ближе к финалу пьесы и положил конец, заперев неверную супругу в четырех стенах - благо, до времен феминизма оставалось еще полвека. Однако переписка меж возлюбленными продолжалась.
   Разгневанный герцог установил за женой круглосуточное наблюдение, подкупил прислугу и ее личную горничную и на ночь выпускал гулять по саду трех злобных пойнтеров. Напрасный труд. По лицу герцогини было ясно как божий день, что письма стали еще прелестней.
   Супруги никуда не выходили, если не считать одного-двух визитов в неделю к ближайшим друзьям и в театр. И каждую минуту этих выездов герцог неотлучно был рядом и порою даже держал жену за руку, будто не веря собственным глазам.
   Герцогиня была не очень крепкого здоровья и умерла молодою, во цвете лет и красоты. После ее печальной кончины поэт, уже знаменитый и всеми признанный, опубликовал их трогательную переписку отдельным томиком, снабдив его воистину бессмертным посвящением:
   "Моей нежной и незабвенной, какою я встретил тебя при жизни и унесу в своих снах после нее. Твоим тоненьким пальчикам, перебирающим ирисы, твоим медовым локонам в бликах солнца, твоей единственной в мире шляпке, наперснице наших дум, что в темноте гардероба дарила мне драгоценное письмо, пока сочинявшая его головка внимала Пуччини или светской болтовне. Тебе и только тебе, пока живу и помню".
  
   Такие разные мненья
   Говорили о разном и между прочим об именах. Пожилая дама в букольках заметила:
   - Насколько значительно имя, настолько же значителен и человек, его носящий. Какое величественное звучание: Уиль-ям Шекс-пир! В нем уже чувствуется дыхание трагедии и триумф человеческого гения.
   - Да-да. Я даже чувствую мурашки по коже, будто кто-то подкрадывается ко мне сзади...
   - Эмили, прекрати выдумывать! - решительно пресекла первая свою подругу, большую поклонницу всего сверхъестественного. - Или вот: Микеланджело Буонарроти. Видишь арки и расписные своды...
   - И ангелов, - поспешила вставить Эмили.
   - Если тебе так угодно, дорогая. Словом, открытия Просвещения, торжество разума над хаосом.
   - Как это ты хорошо сказала. А наш любимый мистер Пелам Гренвилл Вудхаус?
   - Его витиеватое имя тоже в точности соответствует причудливым сюжетным темам его романов. И в нем
   много домашнего и уютного, как в последнем слоге. Бесспорно, он составляет с ним единое целое, и иначе и быть не может. История не знает примеров, чтоб некий мистер Бобкин уподобился Сократу.
   Все согласились.
   - А что вы скажете об Уинстоне Гае Сомервилле? - спросила соседка дамы в букольках справа. - Не правда ли, звучит неплохо?
   - Мне кажется, это что-то знакомое. Да, обладатель такого имени должен быть внушителен, проницателен и тверд. Это талантливый политик с большим будущим или видный общественный деятель.
   - Старый развратник и душегуб! - объявила ее собеседница. - Вот уже сорок лет он губит мою молодость своим брюзжаньем, и вся его карьера простирается от утренних газет до тапочек у камина. - И она бросила выразительный взгляд в дальний угол гостиной, где, покручивая усы, невозмутимо стоял ее полноватый муж, сэр Уинстон Сомервилл - младший.
  
   Дружеское пожатье
   Посвящается всем старым перчаткам
   В ранней своей молодости черные шелковые перчатки были ладными, изящными и всячески обласканными носившими их руками. Как нарядно они их облегали, как играли складочками на смешливом кулачке! Со временем узор из стежков на запястье стал стираться, начали рваться ниточки и расходиться узкие швы кое-где на пальцах. Чересчур толстый перстень цеплялся изнутри, заставляя их потрескивать от напряжения, а черная с мягким блеском ткань поседела и села от стирки.
   Закончились праздничные прогулки и выходы в театр, скромность фасона все больше выдавала старомодность. Их еще носили по будням, но уже не с тем приятным, согревающим до кончиков пальцев чувством. И однажды в конце весны они были погребены среди старых, ненужных, пахнущих нафталином и затхлостью вещей, а на их место положили две пары новых, с этикетками из модного магазина. И никто больше не вспоминал об их шелковистом дружеском пожатье.
  
   Парик Агаты Кристи
   - Кларк Гейбл клал свои усы на ночь под подушку, чтоб они были плоскими, а Мэрилин Монро пудрилась ванилью и сахарной пудрой, - щебетала юная особа, идущая с ним под руку по парку.
   - Неужели?
   - Представьте себе. А Милица Корьюс, бедняжка, покупала исключительно бриллианты, потому что у ее мужа была близорукость и он хорошо видел только крупные цифры.
   - Тогда вы, наверное, знаете и то, что Агата Кристи смолоду ходила в парике?
   - В самом деле? Почему? - она широко открыла глаза и отступила в веерную тень.
   - Облысение, дорогая. Слишком много сочиняла!
  
   Кофе с рубинами
   После обеда мужчины курили, а дамы во главе с доктором расположились за карточным столиком гадать на кофейной гуще.
   - Чрезвычайно интересное занятье, - проговорила самая молодая из них, прозрачная блондинка с карминовым ротиком. - Мне в прошлый раз нагадали денежные огорчения, и я действительно в тот день ходила по магазинам.
   - Передавайте чашки доктору, - обратилась к ним хозяйка.
   - Это моя. Мне сегодня быть первой. Что вы видите, дорогой доктор?
   - Пока что, мисс, в вашей жизни нет никаких серьезных перемен, разве что ваша новая помада. - И он взял следующую чашку. - А эта гостья явно склонна к меланхолии, но ее ожидает сюрприз в виде небольшого путешествия.
   - Это правда, правда! - воскликнула его визави. - Завтра мы собираемся ехать в Рочестер, там в это время года всегда хорошая погода и можно кататься на лодке.
   - Только не забудь, что тебя от лодок тошнит, - сказала Фанни и хозяйской рукой повернула поднос.
   - Может быть, я выдам чью-то тайну, но этой особе скоро предстоит свадьба, и еще какая пышная! - продолжил доктор, и все взгляды невольно обратились к смущенному, порозовевшему личику. - Но я могу и ошибаться, - смягчил он свои слова, - мало ли что привидится в кофейных разводах старому глупцу. А вы и поверили!
   Пока все старались найти себе занятие во время неловкой паузы, доктор поднял очередную чашку и поднес к самому кончику носа.
   - Дамы, чья это чашка? Кто пил из этой чашки? - настойчиво повторил он свой вопрос и вместо объяснения поднес ее к лицу своей соседки. - Вы слышите этот запах?
   - Как будто немножко похоже на полынь, - откликнулась она, прислушиваясь к чуть сладковато-горькому оттенку.
   - Это яд! Та, что пила из этой чашки, через несколько секунд должна умереть!
   Воцарилось молчание, затем хрустнула ткань, и побелевшая Фанни с неестественно поникшими руками медленно соскользнула на пол.
   - Скорее врача! - спохватился кто-то невпопад над самым ухом доктора.
   - Ничего сделать нельзя. Это вопрос нескольких секунд, - ответил тот. - Положите ее на диван.
   Муж Фанни склонился над неподвижным, точеным лицом, веки слегка дрогнули, и она прошептала:
   - Мои рубины...
   - О чем она говорит?
   - О своих драгоценностях, которые я ей подарил, - отозвался подавленный горем муж. - Она очень любила красивые вещи.
   - Принесите их ей.
   - Да, но как...
   - Делайте, что вам говорят. Это ее последнее желание.
   Он поспешно поднялся с колен и вышел из комнаты. Секунд через десять он вернулся, неся большую розовую шкатулку. Внутри, в обитых бархатом отделеньях лежали, светясь внутренним огнем, рубины, диадемы с изумрудами и бриллиантами, золотые браслеты в жемчужных каплях. Дамы замерли в немом восторге, забыв о причине появления всех этих богатств.
   - Один, два, три...пять, - слабо сосчитала Фанни предметы рубиновой парюры и облегченно вздохнула. - Какое счастье снова их надеть!
   Под ошеломленными взглядами гостей и мужа она совсем открыла живо блестящие глаза и легко встала.
   - Он спрятал мои драгоценности и спрятал бы и платья, чтоб я нигде не появлялась! Ревнивый безумец! Но теперь шкатулка и ключ у меня и я могу завтра же отправляться на любой прием, и дюжина свидетелей будут мне гарантом, что больше отравленный кофе не понадобится. А теперь можете звать доктора, - добавила она, бросая насмешливый взгляд на дергающееся лицо мужа, и победоносно вышла из комнаты.
  
   Символ
   Вы спрашиваете, почему рассказ назван "Весна наступает в среду". Для меня это больше, чем название, это китайский рисунок по шелку моей памяти, которая бережно хранит приход набоковской "Весны в Фиальте" и "Фиалки по средам" Моруа, если хотите, символ. В Фиальте распустились фиалки, и в среду пришла весна. Фиалки в Фиальте знаменуют наступление весны, и со среды корзины торговок полны этого хрупкого товара. Почему в Фиальте? Почему весной? Надо же куда-то отправляться фиалковому воображению, пока в среду вечером к нему не нагрянет долгожданная перемена. Потом новизна пройдет, волнение уляжется, и съежившиеся букетики придется убрать. Но еще долго будет в сумерках мне мерещиться их запах и маячить римский профиль англомана-гордеца.
   Так соприкасаются души, и так все весны берут начало из одного поэтического зерна, гонимого временем.
  
   Распорядок Мельпомены
   7 час. 5 мин. Встаю, пью лекарство за полчаса до еды и снова ложусь. Размышляю о приснившемся и перевожу в слова. Двери, просьба, закрывать и ногами не топать.
   7 час. 40 мин. Встаю окончательно. Завтрак: сметана с печеньем. Умываюсь, если есть настроение - причесываюсь. Проветриваюсь у форточки, в понедельник, четверг поливаю цветы и разговариваю с ними.
   Лежу, скучаю, ругаюсь, чтоб не мешали.
   9 час. 40 мин. Лекарство, через полчаса второй завтрак.
   Лежу, слежу за солнечными зайчиками, иногда встаю. Когда встаю, успеваю кое-что записать, пока не замерзну без одеяла.
   13 час. 30 мин. Последнее лекарство, через полчаса третья еда.
   Мысленно составляю план на завтра и отдыхаю от перенапряжения - лежу.
   17 час. Ужин.
   Диван, недовольство, грусть. Телевизор, веселье, идеи. Одеяло "конвертиком", закрытый просмотр снов.
   Утверждено и рекомендовано канцелярией внутренних голосов по делам и странностям поэтов и писателей.
  
   Зола от сказки
   Как водится, все уехали на бал, а бедная, маленькая Золушка осталась дома одна, с огромным списком дел и рассыпанными по полу рисом и фасолью. Было уже темно, и в продуктовую и цветочную лавку она не пошла, только подобрала все с пола, не разделяя на зерна и бобы, потому что это глупейшее занятие, и если кто такое сделал, да еще нарочно, то вместе теперь их и кушать будет.
   Только собралась лечь в постель - явилась фея.
   - Как! Уже спать? Золушка, не дождавшись желанного?! Сегодня бал! Надо ехать, там будет принц! - воскликнула она.
   - Милая крестная, да разве принцы еще есть? - ответила ей Золушка, а, вернее, Прапразолушка.
   - Конечно, есть, глупое дитя!
   - Спасибо, но не хочется, не верится...
   Но фея, ее не слушая, а полагаясь на собственный ум и фантазию, уже сделала необходимые приготовления и отправила кавалькаду прямо из ситцевой спальни на бал.
   - Часы заведены на двенадцать, - махнула она вслед рукой, подгоняя попутный ветер. - И подводить их могут только безрассудно влюбленные!
   Принц был счастлив знакомству с Золушкой, но в одиннадцать вечера, хотя до полуночи оставался еще целый час, та сослалась на усталость и привычку и покинула дворец, не оставив ему даже туфельки.
   - Не могу же я идти босиком, - подумала она, - тем более что карета может вот-вот снова исчезнуть.
   И наутро бедный юноша долго размышлял, как же найти ему странную незнакомку, пока папа-король, не видя иного выхода, не посоветовал дать брачное объявление. Но и тогда поженились они не сразу, а еще два года встречались и переписывались. Крестная очень переживала, но после свадьбы успокоилась и теперь возлагает большие надежды на маленькую дочку Золушки: может, хоть та уронит туфельку в память о прабабушке.
  
   Дверь без колокольчика
   "Расти и дождаться своего лета", - выдул из цветочного стебелька суть жизни Голсуорси.
   "Жить для Бога, для души", - прошелся тем же лугом Толстой.
   И, как молоток в кармане, носил Черчилль свой девиз на записном листке: "Бороться, бороться, бороться", не замечая Станиславской встречной шляпы набекрень: "Проще, легче, выше, веселей".
   Двери в хаос закрыты и на каждой по изреченью, в них можно стучаться и требовать правды или, не найдя колокольчика, идти пить чай. Достучатся безумцы и те, у кого нет иных дел.
  
   Манускрипт
   Я совершал столь давно лелеемое мною путешествие по Востоку и, возвращаясь из Нимруда в Басру, на тесном и душном пятачке восточного базара, в пыльной лавке старьевщика купил почти задаром клочок старинного пергамента. Был он не больше трех пальцев в длину, и надпись на восточном языке на середине слова обрывалась, но, видно, тем и привлек он мое внимание, что недосказанность оставляла простор фантазии.
   По возвращении домой я в тот же день отнес его знакомому востоковеду из Британского музея и стал терпеливо ждать. Воображение рисовало мне картины неслыханных открытий и пророчеств, а память приводила примеры удивительных находок тех лет, но мой приятель остановил этот поток видений, объявив, что не может перевести фразу, не имея ее продолжения. Трудно описать, как я был огорчен и разочарован. Никогда еще у меня не возникало желания сильнее, чем эта настойчивая, всепоглощающая потребность проникнуть в суть того, чем владею. Но я стоял перед непроницаемой стеной.
   Много лет после этого случая меня еще изредка мучило любопытство дилетанта-исследователя, когда однажды, по прихоти наших туристических маршрутов, я оказался примерно в тех же краях и с той же неуемной жаждой приобщения к древностям бродил под гулкими сводами крытых галерей и лавок. В одной из витрин я увидел нечто знакомое и едва поверил собственному счастью - меж разного старинного хлама лежал брат-близнец моего манускрипта.
   Я еле дождался конца поездки, чтоб воссоединить разлученное временем семейство, и не спал всю ночь после того, как отдал кусочки тому же свидетелю моей первой покупки. И вот после стольких лет и волнений у меня в руках был драгоценный листок с переводом. Я отер лоб, развернул его и прочел: "Саули - старый пройдоха".
   Это была записочка наподобие тех, что мы писали про своих учителей в школе. Много веков назад один малолетний шалун ее разорвал и за ненадобностью выбросил, а другой, постарше, приехал за тысячи километров, подобрал и снова соединил. Что мне оставалось делать?
   Я подозвал официанта, заказал кьянти и выпил за удивительное "бессмертие" Саули.
  
   Подарок
   Я был совсем юн, когда вышел мой первый томик стихов и рассказов. Вернее, даже не томик, а книжица в густо-сиреневом переплете, вся умещавшаяся у меня на ладони. Это был предмет моей гордости, вещественное воплощение тех часов и дней, когда на меня снисходил чудесный поэтический покой. В ней было все, что я написал за последние четыре года: короткие, но цельные стихи, витиеватые сонеты, легкомысленные басни в стихах, которые я любил больше всего, и еще десятка три эссе и рассказов, в которых мне позировали мои друзья и знакомые. Книжечка осталась незамеченной, но для меня это не имело никакого значения. Много ли весят признание и слава, когда на другой чаше весов бесценные двадцать три года?
   Прошло пару лет, у меня появились новые интересы и знакомые и двоим из них - приятной молодой паре, не чуждой пословице о "книжном черве", мне захотелось подарить в знак нашей дружбы свой сборник. Я достал книгу из шкафа, бегло пролистал и ощутил на душе неприятную тяжесть. Больше половины из напечатанного вызывало у меня недовольство и смущение. Было ясно, что в таком виде подарить ее я не смогу. Но другая половина была явно хороша и не заслуживала быть погребенной в забвении, и я стал обдумывать вариант подарка с оговоркой страниц, разрешаемых к чтению. Путь самый верный и безболезненный, но кто помешает человеку в мое отсутствие открыть и прочесть то, что теперь выглядело для меня ужасающе наивным и приторным? Я согласен был отдать чужому взгляду все рассказы и басни, но остальное надо было как-то скрыть. Вырвать страницы? Невозможно, слишком много, подарок превратится в кандидата для мусорного ведра. Склеить их между собой? Немного лучше, но все равно будет выглядеть странно. Меня уже посетила и совершенно нелепая идея вырезания декоративных узоров дыроколом, чтоб сбить читателя со следа отсутствием половины слов, когда выход нашелся сам собой.
   Передо мной на столе стояла красивая рамка с затуманенной фотографией лета далекого две тысячи первого года. Я вырвал несколько листков из книги, на которых мое перышко представало во всем своем серебристом блеске, веерообразно выложил их на листе охристого картона, украсил сухими стебельками и веточками вереска и вставил в раму. Я провозился со своей затеей больше трех часов. Вышло так удачно - словно небольшая своеобразная картина, что мне даже расхотелось ее дарить.
   На Рождество я зашел в книжный, купил дорогое издание Оскара Уайльда в тисненом синем переплете и вручил моим новым друзьям с памятной надписью. А в качестве закладки я вложил птичку, вырезанную из одного из моих самых трепетных и возвышенных сонетов.
  
   Ветер
   Играли в недвижной, почти деревенской тишине. Было уже за полночь. Колода карт совершала сложный маневр, выбрасывала сине-красный павлиний хвост в правой руке, затем в левой и расходилась по четырем сторонам зеленого сукна, как по четырем сторонам света, чтоб, облетев их, снова собраться в знакомых руках.
   Седые усы полковника, против света лампы похожие на большую обвислую моль, чуть подрагивали, выдавая нервное напряжение. Скрещенные пальцы разомкнулись, пропуская гонца, и поочередно выложили на стол двух красных и двух черных королей. Началась новая раздача. Воспользовавшись минутной передышкой, самый юный из игроков отошел к столику с подносом и налил в рюмку из крупинчатого графина. Было нестерпимо душно не от духоты - стоял ноябрь, - но от тех огромных цифр, мелькающих перед глазами, просачивающихся сквозь пальцы, в которых почему-то заключалось его счастье, его покой и дом. Они росли, образуя красную шеренгу, потом дробились и черными горошинами снова скатывались в круг света перед ним. Они уворачивались от его восьмерок, они издевались над его взмокшей манишкой, но стоило отвести от стола взгляд, и в душе начинался нежный перезвон, заставляющий руки принять новый карточный взвод.
   "Сейчас должно... Сейчас или никогда... Дама за этим углом, и клетчатый туз в сердцах разбивает... Где мой платок?"
   - Платок, - услышал он, как повторили губы.
   Батистовая сухость прикоснулась ко лбу, слетела по щекам. На мгновенье в комнате как будто посветлело, но тотчас стало еще глуше стучать в голове, и сквозь бессмысленные пружины слов выскочила на незамутненную поверхность только одна-единственная фраза: "Если это не прекратится, если это сейчас же не остановится...".
   Уже не было лиц, а седая моль давно вспорхнула и вылетела через открытое окно в сад. Звезды тоже, наверно, раздались в размерах и только диву давались, сколько он проиграл за эту ночь и сколько проиграет сейчас. Разве что случится чудо, которое выбьет всю землю у них из-под ног, из-под этого дома с бубновыми витражами.
   Было так тихо, так по-осеннему пряно в воздухе, а дубы на горизонте образовывали такую непроницаемую стену вокруг этого мира. Неожиданно дохнуло холодной прелостью, занавеси с треском подлетели к потолку, и в комнату ворвался резкий обжигающий ветер. Записи и карты смело с сукна, как осенний сор, закружились в воздухе вертлявые купюры. Руки оставили круг света и, уродливо извиваясь, как души в аду, погрузились во мрак. Время остановилось и, перешагнув через чью-то склоненную фигуру, исчезло навсегда вместе с глухим сердечным биением. Наконец-то ему повезло...
   Утром из тонкой, побелевшей руки все еще выглядывал атласный кончик дамы его сердца.
  
   Парадоксы счастья
   В ресторане на Манхэттене мое внимание привлек забавный маленький человечек с умным, выпуклым лбом и приятной наружностью, который сидел за одним из столиков и в одиночестве поглощал рыбу. Его лицо озаряла улыбка, и, казалось, даже кончики усов светились от удовольствия. Я стал за ним наблюдать.
   Он никого не ожидал и никуда не торопился. Методично закончив с рыбным блюдом, он перешел к суфле с черникой, все с тем же непринужденным изяществом, с каким ел, отложил крахмальную салфетку, мечтательно взглянул на чистое июньское небо и развернул газету. И тут я вспомнил. Передо мною был один из богатейших людей восточного побережья. О его безумных предприятиях ходили легенды, а сам он не сходил с газетных полос уже по крайней мере лет пятнадцать. Я потому и не узнал его, что представлял гораздо внушительней и старше.
   Все последние месяцы после Рождества желтая пресса подробно освещала его блистательный короткий брак и шумный бракоразводный процесс, окончившийся только на прошлой неделе. Его бывшей супруге досталось почти что все из того, что он заработал на крупных сделках, и еще кое-какая недвижимость, протянувшаяся на пятьдесят километров вдоль залива, не считая мелких подарков в виде вилл и драгоценностей, ему - свобода.
   Я видел перед собой почти разоренного, опозоренного и измученного скандальными выпадами человека, и он был счастлив!
   Мой визави отложил газету, поднял бокал с вином и, за неимением компании, чокнувшись с цветочной вазой, с наслаждением отпил. Я мысленно поздравил бедолагу и подумал о том, какими парадоксальными путями попадают в наш забрызганный жизнью саквояж крупицы счастья.
  
   Суббота, воскресенье
   "Добрый день, дружочек!
   Суббота, воскресенье прошли очень тихо, без всяких событий. Моей подруге подарили платье. Мне оно так не понравилось, я посоветовала отрезать рукава. Отрезали рукава - не понравилось подруге. Тогда решили сделать декольте и высокий разрез, только юбка почему-то расползлась. Теперь из него вышел чудесный домашний сарафанчик, шейный платок и шторка для попугая. Все довольны, и только муж так и не понял, что стало с его подарком. Но нас это не касается, мы отправили его за билетами в театр, и ему некогда было думать.
   Кстати, только сейчас обнаружила, что премьера эта не на той неделе, а уже прошла. То-то он был так странно недоволен. Но надо отдать ему должное - ничего не сказал, даже когда сбежал его кофе, наша ему благодарность за полученное удовольствие, ибо что может быть приятней, чем превращать один подарок в несколько?
   И мне тоже пора бежать. А что делали вы на выходные в Лондоне?
   Целую,
   Б."
  
   Аргентинские страсти
   Хочу привести удивительную, хоть и для кого-то трагическую историю, произошедшую в Буэнос-Айресе двадцать третьего октября тысяча девятьсот восемьдесят третьего года. Если кто-то усомнится в ее правдивости, может извлечь газетные сводки тех лет из небытия и удостовериться самолично.
   С тринадцатого этажа упала собака и убилась. Собака упала не на тротуар, как можно было полагать, а на голову семидесятипятилетней женщины и убила и ее. На месте происшествия образовалась толпа, водитель проезжающего мимо автобуса не успел затормозить и убил еще одну женщину. С мужчиной из кучки любопытствующих зевак, увидевшем столько смертей за пять минут, случился инфаркт, и он тоже скончался на месте.
   Что может быть поучительней для человека, собирающегося обзавестись четвероногим другом?
  
   "И тянутся они, как страшные удавы..."
   Уже давно подмечено, что руки живут своей отдельной от тела жизнью и не держат отчет ни перед головой, ни перед совестью. Как бы мы ни старались, а держать себя долго "в руках" они не умеют. Они ищут защиты у сердобольных оттопыренных карманов и кокетничают с шарфом и платком. Они вычеркивают одним взмахом целые страницы жизни и цепко держат судьбу за пиджачную пуговицу. Они одни ведают воздушной рассылкой поцелуев и выдачей щелчков и оплеух до востребования и после. Когда я сижу за письменным столом над обдумыванием фразы, глубоко погруженный в себя, они, заскучав, принимаются чистить перо и рассовывать по углам бумажки. Ни минуты покоя, весь день перед глазами и на ногах. Но звездный их час все же один - когда мы вступаем в беседу. Оказавшись предоставленными самим себе, эти две пятиножки, эти два бодлеровских удава совсем теряют голову и на радость случайным зрителям играют бесподобный спектакль-буффонаду о своем зазевавшемся хозяине.
   Но сейчас мне вспоминается другое, один осенний день в Альбано, когда уже начали падать листья и улочки были пустынны. Недалеко от моего столика остановилась пара, чтобы закончить обсуждение важной темы. Фонтан и ветер заглушали их слова, да в них и не было нужды. Он был истцом, она - судьей, защитником и всеми двенадцатью присяжными сразу. Ее уста извергали непрерывный поток самых гневных обид и отборной южной брани, между тем как руки по-хозяйски разглаживали складки пиджака и поправляли сморщенный, смущенный галстук. Укоры и возмущение наступали на беднягу со всех сторон, а пальцы ласково проводили по им одним знакомым струнам, не давая терпению перелиться через край. Наконец, когда первый пыл иссяк и костюм пришел в приличествующий ему порядок, она тронула его за рукав, разворачивая по пути их следования, взяла под руку, и их величественные, строгие силуэты стали удаляться в усыпанной золотом аллее. Провожая их взглядом, я сентиментально думал о том, что, вероятно, такой же поступью ходили по этим камням их богоподобные императоры и такими же умными руками десятилетиями удерживали свою власть.
  
   Сырный клуб
   Сэр Роджер был неисправимым человеколюбом и, чтоб иметь возможность каждый день изучать нравы, основал клуб. Но не один из тех, в которых его членам вменяется в обязанность читать газеты или рассматривать затылки соратников молча и часами пускать дым в потолок, не открывая форточек, а для ценителей одного и самых изысканных кулинарных яств - сыра.
   Сырный клуб располагался во втором этаже большого серого особняка, и, поднимаясь по внушительных размеров лестнице, завсегдатаи могли созерцать старинные гравюры, на которых в том или ином виде фигурировали сырные головки. Зал заседаний украшало большое полотно с изображением сыродельни и герб с башней, сыром и вином, а о столовой и говорить нечего - все ее стены были увешаны фотографиями лучших образцов этого деликатеса и почетными грамотами его создателей, а в центре каждого стола возвышалось блюдо с горкой ломтиков всевозможных его сортов. Надо ли говорить, какой запах распространялся в клубе и какие цвета предпочитались посетителями? Шеф-повар и сомелье были также выбраны за глубокое знание этого предмета, а швейцара переманили от графа Б., который поглощал сыр, запивая вином, в таких количествах, что у него уже давно сделалась белая горячка.
   Члены клуба обязаны были исправно сообщать обо всех новинках сырного искусства и различать пятьдесят сортов, как пятьдесят рубашек своего гардероба. Разрешалось тайное похищение сыра из кухонь известных ресторанов и обсуждение рецептов прямо за едой, противоречащее этикету. Можно было даже носить сыр в нагрудном кармашке пиджака, но строго-настрого запрещалось приходить в клуб с домашними или тем более посторонними мышами, брать их с собой за стол или делать им какие-либо иные уступки.
   Сырный клуб сэра Роджера стал одним из любимейших мест посещения его друзей и пользовался заслуженной популярностью в свете. Слухи о нем дошли даже до клубных кругов Нью-Йорка и вернулись обратно, обрастя лестными легендами. Сэр Роджер дышал благодушием и гордостью и с утра до вечера ел сыр и наблюдал нравы.
   На день, когда клубу должен был исполниться год со времени его основания, были назначены большие торжества и по этому поводу приглашен сам лорд Милтоун, образованнейший и приятнейший молодой человек и большой "фромажёр". Празднества начались в пять часов, когда все члены и гости клуба собрались за искусно сервированным столом и сэр Роджер, обратившись к собравшимся с короткой поздравительной речью, передал слово главному гостю. Лорда немножко закрывал большой бант на рокфоре, изящно включенном в цветочную композицию на столе, но это нисколько не портило общего приятного впечатления. Как хороший оратор, он начал издалека: в нескольких фразах живо описал картины зеленых лугов и пастбищ с пасущимися на них стадами коров и овец, а в соседней тени дерев живописно разбросал группу трудолюбивых коз, с материнской нежностью вылизывающих свое потомство.
   - Кажется, они рождаются незрячими, - расчувствовавшись, добавил сосед сэра Роджера, - и мать сама за загривок переносит малышей в выстланное козлиным пухом гнездо.
   - Козловым, - вежливо поправил его сэр Роджер и тоже промокнул глаза платком.
   Затем лорд кратко остановился на исторических событиях - изобретении сыра и сырных дырочек, причем проявил большую осведомленность об их происхождении, и наконец объявил о вручении клубу от себя лично небольшого символического подарка. С этими словами он изящным жестом поднял красный шелковый платок, и все увидели, что под ним, рядом с тарелкой лорда, стоит маленькая серебряная клетка с распахнутой дверцей. Лорд улыбнулся, потом побледнел и медленно осел на свой стул.
   - Ай! - как-то не к месту весело воскликнул один из гостей, а потом вдруг совсем уж невежливо расхохотался и вытряхнул из рукава что-то серенькое, похожее на жеванный козий помет.
   "Помет" попал в тарелку сэра Роджера и вызвал брызги, окатившие сэра Роджера и двух других членов клуба, бывших поблизости, после чего прошмыгнул по столу и скрылся в спаржевых зарослях. Тот, которому закапало только манишку, стал чиститься салфеткой соседа, а другой, с вишневыми узорами соуса по всему передку, напоминающими ветку цветущей сакуры, от неожиданности развернулся и въехал пожилому сэру прямо локтем в ухо. Сэр крякнул, оживился и схватил того, что с сакурой, за грудки. Это вызвало в рядах присутствующих некоторое движение, и они разделились на три группы: первая была на стороне невинно потерпевших и заляпанных, вторая наступала на них с флангов и теснила сэра Роджера к двери, третья, во главе с запальчивым лордом, шла ему на выручку и не жалела для такого праведного дела ни кулаков, ни сил.
   Последнее, что видел сэр Роджер перед тем, как его бережно вынесли с поля боя, были ноги пожилого сэра с распоротой штаниной, все еще умело фехтовавшего стулом без одной ножки.
   Поскольку официальные торжества предполагалось широко осветить в печати, для чего даже были приглашены лучшие ее представители, то на другой день они и были освещены самым подробнейшим образом и для большей наглядности, так сказать, "эффекта присутствия", проиллюстрированы фотографиями самых значительных моментов праздника. Сэр Роджер вышел на них героем и мог по праву гордиться своим хуком слева.
   Если б он не был прозван каким-то острословом клубом "Подбитый глаз", то можно было б сказать, что популярность Сырного клуба даже возросла. Вот только наблюдать нравы сэр Роджер как-то поостыл и все больше времени проводил за городом, на природе. Поговаривали, что у него там развелось много мышей, но из любви ко всему живому он их не травит, а отлавливает и вывозит в поле. Поля у него большие, колосистые. Тихо в них, привольно и мышам, и козам...
  
   Духи
   Мать моего деда, величественная седовласая дама, жила в большой, старой квартире, всеми окнами выходившей на дребезжащую от трамваев серую улицу и сквер и заставленной такими же, как она, старыми, добротными, скрипящими вещами. Маленькой девочкой я любила обходить их пыльное, принадлежащее другому веку царство, подолгу задерживаясь то перед темным чопорным буфетом с резными филенками, что занимал чуть не треть кухни, то перед длинным армуаром, у которого за первой дверцей оказывалось столько мелких ящичков, что просмотра их содержимого хватало на добрую половину дня, то обследовала только моим детским размерам доступное пространство за туалетным столиком с неподкупным, выше человеческого роста зеркалом. Но наивысшее наслаждение доставляло мне, сидя на низком квадратном пуфике, перебирать разнообразные вещицы, расставленные на подзеркальнике в своем особом, раз и навсегда заведенном порядке.
   Тут были расчески, коробочка для "невидимок" и еще одна белая, круглая пустая, непонятного назначения, полосатые вазочки, фарфоровая статуэтка девочки и почти черная фигурка длинной, застывшей в лежачей позе гончей. Сбоку, спиной к окну, стояла поблекшая, но все еще несущая свою службу фотография девушки между склоненных веток фруктового дерева. Когда ж это было? В конце тридцатых? Раньше? За шаг до тупого марша истории?.. Гончая всегда лежала на круглой коробочке, охраняя ее несуществующие богатства, девочка присматривала за собакой. Но самым главным персонажем на покрытом салфеткой "ришелье" дереве был занимавший почетную середину золотисто-белый, прозрачный флакон духов.
   Теперь он был пуст, но некогда его наполнял один из чудесных ароматов "Coty", оправу к которым до 1940 года создавал сам Рене Лалик. Флакон был необычайно велик и тяжел - не меньше двадцати сантиметров в высоту и столько же по ширине. Его прямоугольное тело и пробку, как у графина, украшали крупные розы и восьмиконечные звездочки-снежинки. Приглядевшись, было видно, что по ним ходил резец, который держали теплые, ловкие руки.
   Я была исполнена почтения к этому старомодному реликту и только изредка слегка касалась его прохладной главы, но однажды, по детской любознательности, все же поинтересовалась, что было в нем раньше. Бабушка таинственно-торжественно наклонилась ко мне и не без оттенка грусти произнесла:
   - В нем весь аромат моей молодости, моя золотая! Пока он не уйдет совсем, бабушка будет моложавой и бодрой и будет всегда с тобой.
   Я порадовалась, что никогда не открывала флакон без спросу, а то такое непоправимое могла бы натворить.
   И все же, спустя немного дней, это произошло. Мы играли в спальне с маленькой внучкой бабушкиной гостьи. Ее кукла закружилась в стремительном вальсе и смахнула казавшуюся такой тугой пробку. Толстое стекло упало на ковер и не пострадало, но сосуд был открыт, и это означало для меня больше, чем видели глаза окружающих. Едва сдерживая слезы, я выбежала из комнаты, под удивленными взглядами бабушки и ее знакомой пересекла гостиную и спряталась в темном закутке коридора, где разразилась бурными, беззвучными рыданиями. Кому могла я объяснить их причину? И кто мог мне помочь в моем безудержном детском горе, так и оставшемся невысказанным?
   С тех пор прошло больше лет, чем было мне с моей подружкой и нашими куклами вместе взятыми, и пройдет и еще столько же, но в моей душе все будет трепетать огонек сомнения и печали и радости, когда я буду вспоминать склоненное ко мне морщинистое лицо. И пока оно будет ко мне склоняться, улыбаться и утешать, пока оно будет в моей памяти, я всегда буду маленькой и смешной и безоглядно счастливой.
  
   Высший замысел
   Длинными летними днями мы много гуляли по густо заросшим акациями склонам, тянувшимся вдоль моря и спускавшимся к нему изгибами террас. Я шла по неширокой, еще не разбитой в пыль дорожке впереди, а мой спутник ковылял сзади, опираясь на импровизированную трость и поминутно останавливаясь, чтобы произнести латинское название той или иной букашки или птицы. Меня смешило и приводило в восторг, как такие крошечные, невзрачные создания, копошащиеся в траве и не ведающие о большем, могут носить столь сложные и звучные имена, и получала в ответ длинную, пылкую тираду в защиту и хвалу этих творений божьих, неизменно оканчивавшуюся словами Кобаяси Исса:
   ...И самый мелкий кустик
   на праздник приглашен.
   То лето выдалось замечательно урожайным на шелковицу и улиток, которые белыми гроздьями висели на травинках, напоминая издали цветущие поля, и мы до одури наедались белых и вишнево-черных ягод и приносили домой полные карманы остроконечных улиточных домиков. Но, к моему большому раздражению, в таком же огромном количестве все ветки и низкая поросль были усеяны мелкими, ворсистыми гусеничками, равнодушно-деловито наполнявшими свой желудок.
   Мой приятель водил меня по своим заповедным местам все лето и добился значительных результатов в моем энтомологическом образовании. Я узнала, в котором часу просыпаются муравьи, какие цветы любит златоглазка, и один раз даже удостоилась чести присутствовать на поединке пауков. Я же в свою очередь скрашивала его досуг, разнообразя крылатое и членистоногое общество человеческим и, надеюсь, не самым скучным.
   Однажды в конце сезона он прибежал ко мне рано утром, запыхавшийся и возбужденный, с пылающими щеками и пляшущим в руке платком, и потребовал, чтоб я немедля собиралась и шла с ним. Насколько быстро позволяла мне аккуратность, я облачилась в свой белый чесучовый костюм и последовала за ним по знакомому маршруту. Теперь уже он несся впереди, а я еле поспевала сзади, не имея никакого представления, к чему нужна была такая поспешность. На повороте дорожки к нашему излюбленному месту, возле группки уксусных деревьев, напустив на себя таинственность, он велел мне закрыть глаза и повел за руку, все тише замедляя шаги. Наконец мы остановились, и мне было разрешено взглянуть на причину столь большого волнения.
   Я знала, что увижу голубой искрящийся залив в окружении акаций и софор, но между мной и ими висела белая пелена, и эта пелена трепетала и жила, потому что это были бабочки. Сотни, тысячи белых крыльев, кружащих над цветами, в воздухе, пересекающих дорожку. У меня перехватило дыхание, как перед зрелищем величавой фрески, хоть это были обычные капустницы. Мы стояли посреди их безумного танца и молча любовались.
   - Ненавистные гусеницы... - наконец произнес мой проводник, но я была далеко от того мира, в котором существуют ненависть и ирония, чтобы ему ответить.
  
   Последняя "Тоска"
   Она была восходящей звездой на оперном запыленном небосклоне. Ее чистый, гибкий голос поднимался до самых возвышенных высот и проникал в заветнейшие глубины духа, а молодость шла под руку с мечтательностью и очарованьем. Она сидела в ложе в мареве кружев и аметистовых огней, слушая "Тоску" с недавним, едва добившимся счастья ее сопровождать поклонником, и не отводила глаз от сцены, а он тихонько напевал ей бурлескный мотив. Ей хотелось насладиться каждой нотой, каждым взлетом струн, а он теребил краешек ее веера и ждал хотя бы слова с ее уст. Она сама была вся как струна, но ему невозможно было созерцать один лишь тонкий профиль в каплях бус. Она вышла дослушать последний акт в кулисе, предвкушая скорые радость и труд дебютировать в нем самой, а на другой день к вечеру с воспалением легких от зимних сквозняков слегла и больше не поднялась.
   Ах, господа, не будьте так опрометчивы, не будьте!..
  
   Глаза Фемины
   У его жены была довольно сильная близорукость, но, как истинная леди, очков на носу она не признавала и никогда не носила.
   - Как-то вы изменились, подурнели, что ли, милочка, - говорила она окликавшей ее на улице знакомой, - вот и не узнала.
   Чтоб не спутать маршрут, она вызывала такси, а гуляла всегда по одним и тем же привычным местам, красота и покой которых не требовали перемен. Пару раз она путала время на башенных часах и приходила встречать поезд друзей с опозданием на час, но велика ли беда?
   Раз, после посещения выставки в картинной галерее, они с мужем решили пройтись до своего дома пешком: уж очень погожий день выдался, несмотря на середину ноября. Туман отступил, а солнце грело спину так, что воротники опускались сами собою, а некоторые прохожие и вовсе шли в пальто нараспашку. Вдруг на повороте улицы она остановилась и замерла на несколько секунд, в восхищении глядя далеко вперед. Там, за полквартала от них, выходила из дорогого обувного магазина элегантная блондинка в красной лаковой обновке на невероятном каблуке.
   - Что случилось? - спросил озадаченный муж. - Мы не идем дальше?
   - Туфли! - только и смогла она ответить.
   - Где? Я ничего не вижу. Ты что-то перепутала, дорогая.
   - Ничего я не перепутала, а вот ты просто слепец! - был ответ, и она повела его вперед, к сияющему витринами источнику прозрения, на ходу отмечая, что у него очень вредная бумажная работа и ему давно уже пора купить себе очки.
  
   Коллекционер
   Он был коллекционером фарфора и картин, вышитых бисером, одним из тех эксцентричных чудаков, которые мчатся за тридевять земель за призрачной тенью предмета их обожания и одним горящим взглядом обращают всех встречных в свою веру. Он засыпал под ласкающими взглядами бисерных мадонн над своей кроватью и пробуждался утром от солнечных бликов, посылаемых ему пастушками и балеринами нежнейших фарфоровых кровей. Он смахивал с них былинки и знал их имена и родословные, он возвращал им красоту и свежесть в терпко пахнущих реставрационных мастерских и горевал над их неисправимыми увечьями больше, чем над уродством уличных калек.
   В его пухлой записной книжке хранились имена всех известных коллекционеров и знатоков фарфора и бисерных миниатюр. Во всех крупных городах Европы на него работали агенты по закупке антиквариата, а обширная, неустанная переписка с друзьями и поклонниками нередко доставляла приятные сюрпризы то в виде старинной чашки с гербом, то табакерки времен Екатерины. Тогда, исполненный живой благодарности к дарителю, он удваивал усердие своего пера и искренне, как обиженный ребенок, возмущался, если обнаруживали истинную причину его дружбы. Как славный, добрый Стива Облонский, он был виновен и не виноват! То был его грех, его слабость и смысл его жизни, в которой группка фламандских вышитых пейзажей уже давно заменила ему и родных и семью.
   Однажды весной случай свел его со старой церемонной княгиней, владевшей чудесными статуэтками мейсенского фарфора, изображавшими шесть персонажей итальянской комедии. Особенно был хорош Арлекин со своей шаловливой подругой в блестящем пестром наряде, подведенном золотыми кантами. Княгиня согласилась за большую сумму их продать, и нельзя было упускать такой удачи.
   Он встретил ее в отеле, в котором она обычно останавливалась, сразу по приезде. Его беспокойный собирательский дух держал его в живом нетерпении поскорее взглянуть на драгоценный груз. Чемоданы отправили наверх, но оба лифта заняло семейство итальянцев с крохотной вздорной собачонкой в сборчатом воротнике, и они решили, что не так уж трудно будет подняться в бельэтаж и пешком. Лестница была широкая, с лепными перилами и мраморными ступенями под беззвучным ковром. Уже достигнув верха, он поджидал свою спутницу, не пожелавшую расстаться со своим саквояжем раньше положенного ею срока. Внизу с грохотом упали чьи-то коробки, и тысячи проклятий на шотландском диалекте огласили пустынный зал. Княгиня в недоумении обернулась, замешкалась, ее туфля ступила с ковра на скользкий мрамор, и грузная фигура с взлетевшими вверх руками закачалась, теряя равновесие, как старое дерево на ветру. Одним прыжком миновав разделявшие их ступени, он подхватил кожаный футляр с хрупкой ношей и протянул руку даме, но та уже летела вниз.
   Причиной смерти записали несчастный случай, а так как ближайших родственников у покойной не оказалось, то невостребованные статуэтки остались у него.
   Время от времени его мучили ночные кошмары: бледное, искаженное ужасом лицо и крупные ступни с выступающими костями. Но каждый раз его дрожащая рука с фатальной неизбежностью тянулась к хрупкому, гибнущему фарфору и спасала его прежде, чем коснуться себе подобной руки.
   Он расставлял безвинные задорные фигурки, ища в них утешения, и отчасти находил. Потом были новые саквояжи и новые лица. Потом все смешалось, как в причудливом узоре итальянской буффонады, и остался только один черно-белый Пьеро с безадресной, грустной улыбкой...
   По завещанию часть его коллекции была передана в музей и опустилась в гулкие подвалы хранилищ, а другая отошла созданному им дому-музею и, к несчастью, сильно пострадала во время землетрясения. На его могиле установили памятник в виде каменной урны, сооруженный на средства почитателей. Через год он порос травой и покрылся ссохшимся слоем опавшей листвы и хвои с высоких сосен - фарфоровые пастушки могильных плит не посещают.
  
   Две Анны
   Был конец июня. День стоял солнечный, тихий. Из окна было видно, как на соседнем холме окутанный сеткой пасечник возится с первым медом. На кружевных занавесках раскачивались лиственные тени, и в столпах солнца беспорядочно кружились белые пылинки. Анна стояла в горячем косом луче, глядя в сияющую даль, и задумчиво постукивала пальцами по стеклу.
   - Как же я несчастна, - тихо думала она вслух. - Как все разумно и хорошо в природе и как нехорошо у людей.
   Она плохо спала и рано встала, и это абрикосовое платье в деревенской обстановке ей не очень шло.
   - Кто это мне выстукивает посланья? - послышался сочный, веселый баритон, и с террасы в комнату, широко улыбаясь, шагнул ее брат, сразу заполнив собой все пространство. - Дай я тебя поцелую. Какая ты у меня красивая! Опять будешь летом вся искусана комарами и Федориными шуточками.
   И, сложив большой и указательный палец, он смешно изобразил вьющихся комаров.
   - А тебе бы все смеяться и бездельничать, - ответила она и шутливо разогнала "мошкару".
   - А почему бы мне и не смеяться? Лето, солнце, каникулы! Ты вот выйдешь замуж, тоже будешь сидеть дома и бить огро-о-омные баклуши, а я тебе буду завидовать. Еще одного не убила, - отметил он, продолжая игру, и она звонка шлепнула его свернутой в трубку газетой по лбу.
   - Теперь убила!
   Он смущенно потер ушибленное место.
   - Ну что ты, что ты! Я ведь всегда на твоей стороне.
   Они постояли молча, слушая, как где-то вдалеке щелкают садовые ножницы.
   - Ты никогда не замечал, как становится спокойно на земле, когда в небе пролетит самолет? - спросила она.
   - Да я все больше сам в самолетах. О-о-о! Посмотри-ка на меня.
   Но она наоборот отвернулась. Он зашел с другого боку.
   - Что это за меланхолия? Что это за чеховские мотивы? Разве так встречают горячо любимого и давно не виденного брата?
   - Давно, аж с утра!
   - Да, но до этого, до этого я не был... Два, четыре... - И он принялся высчитывать, сколько месяцев он отсутствовал. - Пять месяцев! А знаешь, кого дядя Андрон пригласил на обед?
   - Кого? - постаралась она сделать заинтересованный вид.
   - Какого-то итальянца. Он музыкант и выдувает такие длинные, гнусавые звуки из этой трубки... Как ее?
   - Гобой?
   - Да, кажется, гобой... А может, и не гобой, а гу-бой!..
   Славный он был, этот Николя с живым умным взглядом и беспечно заложенными в карманы брюк руками. Когда-то в детстве мама их ему зашивала, чтоб не держал руки все время засунутыми и не клал всякую всячину от жуков до остатков омлета для низенькой таксы Батончик. Теперь попробуй, зашей! Вон какой
   вымахал, наверно, и еще растет, а вот она, Анна, выше уже не станет.
   После второго завтрака все разбрелись кто куда. Анна поднялась в свою комнату и прилегла на кровать. Последнее время она стала такой раздражительной, невыносимой. Из каждого разговора с ним выходил скандал, каждое замечание проливалось новым потоком застарелых обид, и не было ни единого признака, что этот замкнутый круг когда-нибудь разомкнется. Ей нестерпимо захотелось плакать.
   - И как верно, как верно характеризуют это имя. Все время чем-то жертвующая и скандальная. А как я могу быть спокойной, если чувствую, что меня используют? И не отпускают, и не дают ни шагу пройти вперед...
   Солнце заглянуло в комнату уже с другой стороны, и из угла навстречу ему выглянули блестящие безделушки из слоновой кости.
   - Ничего нет. Всё иллюзии...
   Она долго лежала, бесцельно глядя в одну точку, пока не стала засыпать, и, все еще наполовину ощущая бодрствование, видела возникающие перед нею живые, объемные картины. Ей казалось, что она держит в руках красные нитки и они все время рвутся. То она куда-то шла и в темноте падала в грязную лужу и на ходу снимала платье. Проснулась она за полчаса до обеда и ничего не могла вспомнить из того, что, ей утром казалось, было так важно сделать.
   На террасе уже накрывали на стол, и дядя Андрон ходил около, ища, во что бы запустить пальцы. Он сам привез итальянца, и тот был еще под впечатлением от лихой дядиной езды.
   - А-а! Вот, знакомься. Это Ольга, а эта ершистая, черненькая - Анна. Остальных ты знаешь, и не делай, пожалуйста, звериной морды. Все и так видят, что ты рад, - представил он гостя.
   - Анна Каренина? - улыбнулся тот, несмотря на предупреждение, и действительно стал похож на какую-то многозубую зверюшку.
   За обедом было оживленно. Дядя Андрон уминал вареники со сметаной так, что ему еле успевали подкладывать, и рассказывал о своей новой идее запустить примадонну летать по сцене на воздушном шаре.
   - А я бы тогда пришел на премьеру с ружьем и в конце третьего акта посадил бы эту пехтерю в полное свое вдовольствие! - закончил он рассуждать.
   - Ну и как же она взлетит, если она пехтеря? - вставил Николя и подмигнул сестре.
   - Что ты мне сразу свет включаешь? Дай человеку помечтать! Мечта, она... Знаешь, какая у меня мечта?
   - Боюсь подумать, дядя Андрон. Как бы мы все на воздушном шаре не полетели.
   - И когда это из тебя такой остряк вырос?..
   Анна их не слушала. После чая она незаметно встала и пошла прогуляться по саду и вдоль аллеи, обсаженной пышными липами, с одного боку растущими ниже, к другому выше, как матрешки. От них сладко пахло, и на каждой ветке трудились пчелы. Постепенно она дошла до дороги, а по ней до пригородной станции. Вечерело, но летнее солнце стояло еще высоко.
   - Каренина... - повторила она слова гостя и направила мысли в другую сторону.
   После неожиданного утреннего открытия она чувствовала себя опустошенной и бесцельной. С грохотом подкатил пыльный поезд. Она пододвинулась ближе, к самому краю платформы, и стала лихорадочно соображать, как ей к нему подступиться.
   - Как же это у нее получилось? - шептала она в смятении. - Она падала между двух вагонов. Но они идут так тесно...
   - Совсем как я в пору своей первой влюбленности, - вдруг услышала она знакомый дядин голос с легкой хрипотцой. - Шальная!
   Она обернулась, но на платформе никого не было, кроме старого носильщика с большим, одиноким чемоданом.
   Поезд пронесся, не останавливаясь, и снова стало по-деревенски тихо. На станции зажгли фонари, из буфета полетел веселый женский говор. Ей захотелось так же беззаботно сидеть под распахнутым окном, пить чай и разговаривать, и она медленно, а потом все ускоряя шаг, пошла к дому.
   - Где ж ты бродила, шальная Анна? - встретил дядя Андрон ее у аллеи. - Заждался. Хотел тебе что-то показать.
   - Что, дядя Дрон?
   Он поднял голову и показал на небо над холмом. Там, в чистой, ровной синеве вечера, светился тонкий месяц с зазубринками, и в том месте, где дети пририсовывают глаз, висела голубоватая слеза.
   - То ли есть такая примета, то ли я выдумал сам, но слезы на молодом месяце - это к концу печалей.
   Он дал ей полюбоваться на воздушный простор, открывавшийся перед ними, и, ласково взяв за руку, повел домой, где уже давно пускал пар чайник с петушками и такие же чашки звенели о блюдца, наслушавшись шарад.
  
   Комедия дель арте
   От деревенской скуки решили поставить спектакль. Долго спорили о пьесе, хотелось чего-то хорошего, серьезного, со вкусом, или легкого, но от хорошего автора. Басовитый Егор, прикрывавший голову носовым платочком, чтоб не напекло июльское солнце, непременно хотел, чтоб постановка была монументальной, и упирал на это слово каждый раз, как к нему обращались. Пока шли дебаты, все разогрелись, проголодались и очень были рады альтернативному предложению Бори Барянского написать пьесу самим. За такой щедрый дар его таланта Боря просил выдавать ему за чаем двойную порцию абрикосового бабушкиного варенья и именовать отныне не иначе как Бо, что в переводе с французского означало "прекрасный" и "великолепный".
   Бо не было видно два дня, и все уже стали волноваться, не уехал ли он с их вареньем в город, но зато на третий он появился при полном параде, с ромашкой за ухом и желтой папкой для бумаг. Выйдя с плетеным стулом на середину веранды, он артистично выбросил одну ногу вперед и объявил, что вернулся к истокам, к итальянским театральным традициям, и написал пьесу в стиле комедии дель арте. Затем последовало чтение сочинения. Учитывая то, что никто из присутствующих писать не умел, это было неплохо, а если взять во внимание, как назойливо приставали мухи и хотелось поскорее растянуться где-то в садовой тени, то даже очень хорошо.
   - Погоди-ка, Бо, - прервал его румяный, круглолицый Петя с писательской дачи. - Если я тебя правильно понял, то Пьеро ты списал с меня. - И они воззрились друг на друга.
   - Нет, Петя, ты ошибаешься. Может быть, в чем-то вы и похожи, поскольку оба раскрываете рот и из него вылетают слова, но это не ты, - отрезал драматург и для удобства сел.
   - Но он произносит у тебя: "Пьеретта, взгляни, какая красота красивая!" - настаивал еще больше разрумянившийся молодой человек.
   - Тогда это точно не ты, потому что у тебя бывает только "крысота". - И он продолжил чтение, а разобиженный Петя смешно надул губы и весь ушел в себя.
   Когда окончилась сцена вторая и чтец набрал воздуху для нового захода, две сестры в платьях в цветочек переглянулись и одновременно загалдели:
   - Это ты ему рассказала про беседку?
   - Я?
   - Конечно, ты все знала!
   - То же самое я хотела спросить у тебя, - перебивала старшая.
   - Спрашивай! Тоже мне, доверие называется! - не отступала первая, одергивая "цветочки".
   - Мамзели, мамзели! - осторожно вмешался Егор. - Блюдите себя.
   - Я хочу, чтоб он это вычеркнул!
   - Я тоже! - поддержала Лидочка Ланская и тряхнула завитками. - А то выходит, что я влюблена в какого-то лопуха.
   - Это я лопух? - подал голос из дальнего угла ее дачный обожатель.
   - А ты тут совсем ни при чем. Тебя в пьесе нет, - успокоил его Егор.
   - Почему? Все есть, все играют, все развлекаются, а меня, как всегда, побоку? Федя, подай, Федя, принеси, Федя, пирожное подержи, но не ешь... - Обиделся тот.
   - Что ты, ты хороший, а вот он... - стала Лидочка искать глазами импозантную фигуру автора, но ее скрывали надвигающиеся платья сестер.
   - Значит, он в письменной форме тебя при всех обидел? Сделай одолжение, отойди на шаг, чтоб мне было сподручней размахнуться...
   - И вы заметили, как у него Коломбина "проходит, чуть косолапя и кося глазами"? - процитировал Петя. - Это кого ж он имел в виду?
   - Это такой оборот. Это чтоб было понятно, что у нее тонкое чувство юмора! - выкрикнул автор в свою защиту, заходя за стол и заслоняясь папкой.
   - Интересный оборот! Крысота, а не пьеса получается! - От волнения "ы" прозвучало еще ярче.
   Сестры разразились хохотом, и их пышные, с рыжинкой волосы поднялись вверх, как рисуют ведьм на шабаше.
   - Смеется тот, кто смеется последний, - потемнел Петя, плотно сжав кулаки, и двинулся вперед.
   - Затерто и неактуально, - успел бросить на ходу Бо, выскакивая в коридорчик и скрываясь от преследующих его слушателей в кухне.
   - Я подпер дверь скалкой, - объявил он с той стороны. - Так что захотите обедать, милости просим мириться!
   - Бо великолепный, выходи! - пробасил Петя грозно, еще надеясь на продолжение.
   - И не подумаю! У вас к искусству предвзятое отношение! - И он стал насвистывать песенку герцога.
   Лидочка и остальные приуныли.
   - Вот дурака сваляли! Там суп, котлеты, голубцы со сметаной...
   - Я больше с томатом люблю, - мечтательно поделился Федя.
   - Ты любишь, а он съест, - ответил ему с улыбкой Егор. - Тылы надо было прикрывать, театралы гороховые!
   - Егуша, так кто ж знал?
   В это время за кухонной дверью послышалась какая-то возня, потом рычание, топот и падение стульев и голос Бо, отчаянно взывавшего:
   - Выпустите меня отсюда!.. Лида!.. Петя!.. На, подавись! Вот тебе первый акт... Вот тебе второй... Вот самая драматическая кульминация! Рви, варвар!
   - Наша такса Шантеклер, - догадалась Лидочка, - после завтрака она всегда спит в кухне.
   Не успела она договорить, как Бо, растрепанный и без одной сандалии, выскочил в коридор. Позади него, между упавшими стульями, стояла шоколадная такса и яростно разрывала на мелкие клочки пьесу в лучших итальянских традициях. Кусочки бумаги взлетали и опускались, белыми хлопьями усеивая собачью широкую спинку и пол. У ножки стола растекалась молочная лужица, и в ней миниатюрными островами плавали орехи, а в зеркальной глубине буфета отражалась вся компания: насупленный, багровый Петя, вооружившиеся мухобойками сестрички, Лидочка в переехавших на спину бусах...
   - А веселенькую пьесу ты сочинил, Бо! Я так сегодня наигрался, что до конца лета хватит, - мрачно улыбнулся Петя и направился к выходу.
  
   Обида
   Стоял один из тех тихих, сероватых сентябрьских дней, когда природа застывает на распутье, еще не решаясь расстаться с мягким теплом и лишь кое-где тронутой ржавчиной листвой, и хочется, плывя по поверхности мыслей, замереть вместе с нею и долго-долго сидеть, не шевелясь, ничего не ожидая и ничем не тревожась. Дальние аллеи парка и тот берег таяли в белесой дымке и все никак не могли раствориться до конца. Небо висело совсем низко. Изредка с треском падали каштаны и раскатывались в разные стороны, словно кто-то играл. Она сидела в оплетенной виноградом беседке и то смотрела вдаль, прислушиваясь, не проплывет ли речной теплоход в веселых флажках, то снова листала на коленях свой старый дневник.
   Для чего он попался ей на глаза? Такой аккуратный, маленький, в неровную серую клеточку под цвет осеннему дню. Его никогда не баловали перечитыванием, ни засушиванием знаменательных цветов. Она бежала вещей и связанных с чем-то безделушек, которые и выбросить с годами все больше жаль, и нести с собою в тягость, держала только дневник и складывала в него отобранное, просеянное сквозь тончайшее сито.
   Пролетели и стали перекликаться две сороки. Она опустила голову и перевернула страницу. 16 февраля 1989 года, ее именины. Было солнечно и снежно, и вечером она впервые слушала "Тоску" со знаменитым итальянским тенором и все думала, зачем ему столько пуговиц на костюме. А потом вернулся из Китая ее дядя, и целую неделю они слушали его рассказы и ели соевый соус и шоколад "Золотая гора". Телесная память оживила даже его вкус и плавно перенесла в пятнадцатое апреля, когда они ходили на обед к друзьям и было много шума и веселой возни вокруг огромного торта, не проходившего в дверь. На следующем развороте уместились рядом сразу пять месяцев, и в их синей, чернильной тени ходили разговаривали, словно живые, странные солнечные персонажи и угловатые вещи воскресали в прожилках юношеской восторженности. Рука перелистнула осень и еще одну зиму и, задержавшись над короткой стайкой слов, покорно легла рядом. Она совсем о ней забыла, не помнила много лет, а перечла, и с илистого дна поднялась глубокая немая обида. Когда же ее сюда вписали? Давно, пятнадцать лет назад. Не все из тех, кто был тогда с ней рядом, живы, и заросли тропинки, которыми гуляла ее девичья мечта, а боль от слова, от бессердечной мысли все так же свежа. Так в древних пирамидах, сколько бы веков ни минуло, хранятся споры ядовитого грибка и оживают, чуть проникнет свет.
   "Обиды тают с извиненьем и остаются грозовою тучей без него", - подумалось ей и заволокло взгляд пеленою, так что водянистая, дрожащая даль наконец-то исчезла совсем.
   Вечером, поздно, вернулся ее муж и громко и весело, с порога, топая ногами, чтоб стряхнуть морось, объявил, что он не один, а с лососем, солеными грибками и его величеством вином. Красным, на абрикосовых косточках, ее любимым. Оставив бумаги и сняв удобный, просторный пиджак, он прошел в кухню, и после него остался легкий запах хорошего одеколона и осенней садовой свежести.
   - Где же ты? Смотри, какую занятную штуку они придумали, - позвал он жену, склоняясь над новой конструкцией винной пробки. - А это для чего же? Вот олух! Я ж не с той стороны взялся! - поругал он сам себя и потянулся за стулом.
   - Садись, душа моя. Будем ужинать, я только на секунду, переодеться.
   Она расправила салфетку на уже накрытом столе, достала из духовки горячее блюдо и стала перебирать кольца на все таких же тоненьких пальцах.
   Он вернулся бодрый, освеженный, шурша крахмальной белой рубашкой и сияя спокойной улыбкой счастливого семьянина.
   - Сделай одолжение, поешь сам, - сказала она вставая.
   - Почему? Что-нибудь случилось?
   - Ничего. Не хочется.
   - Так посиди так.
   Но она уже вышла за дверь.
   В холле на столике осталась лежать его губная гармошка с серебряным завитком, любимое развлечение детей и всех приходивших в гости. Она постояла с минуту, потом резким движением схватила ее и бросила об пол. Деревянная поверхность от удара треснула и разлетелась на мелкие щепочки, на завитке появилась серповидная ямка.
   - Бессердечный человек... - с горечью повторила она свои утренние мысли и, закрыв лицо руками, вышла в вечерние сумерки.
  
   Тропинка
   Лето в Коктебеле окрашено в зеленый и голубой и пропитано цветочными запахами. В прибрежных склонах, как ужи в траве, вьются дорожки, подводя, ведя вдоль и выпуская к морю. Все стремится к нему, и даже птицы звонче поют у берега. Возле горы, похожей на пышногривую голову Волошина, есть одна тропка совсем узкая, двое детей не разминутся, и не длиннее собственной их тени под вечер. Не раз мы с подружкой, когда обеим было лет по двенадцать, ходили ею, играя в детективов и направляясь на дальний пляж за розовыми ракушками. Однажды на прогулке вышел спор, приедет ли наш летний приятель, участник наших детских игр, и я загадала, что если пройдусь по ней с закрытыми глазами и не ступлю в траву, то будет по-моему, приедет. Менее чем через неделю, нас уже было трое, и мы с упоением бегали по "волошинской шевелюре" и бросали камушки в залив, а тропинка из обычной утоптанной глины превратилась в волшебную исполнительницу наших желаний.
   Потребности моей подружки были скромнее моих. То ей хотелось новую, яркую купальную шапочку, то выиграть в луна-парке колечко с цветным стеклышком. И тропинка безотказно выполняла, за что мы благодарили ее, посыпая лепестками кашки и оглашая громкими песнями на два пронзительных неверных голоса.
   Детство прошло, остались позади учеба и каникулы. И когда мне было около двадцати трех лет, врачи обнаружили у меня почечную болезнь. Я бы не испытывала никаких неудобств, но это накладывало на мой образ жизни определенные ограничения и вызывало мое горячее негодование, когда при первых же холодах меня заставляли надевать тысячу "пахнущих молью", колючих шерстяных одежек. По своей незначительной отдаленности от детства я вспомнила про пляж, про тропинку и нашу искреннюю веру в ее удивительную власть, и в одно из воскресений, под благовидным предлогом и молясь никого не встретить, я отлучилась из дому, чтобы проделать наш нехитрый детский трюк. Быть может, кто-то из моих знакомых рассмеялся бы, узнав, зачем я, больная, в осеннюю морось пошла с закрытыми глазами по овеваемой ветрами склизкой дорожке, но меня это путешествие успокоило, а вскоре, по моему глубокому убеждению, и излечило совсем.
   Прошло еще лет десять, а то и больше, прежде чем я обратилась к своей тропинке снова. На этот раз это уже не было конкретное желание или просьба, возможно, мне хватило бы дружеского совета или удачного стечения обстоятельств, которого ожидаешь, когда вокруг тебя плохо все и все тебе не подвластно. Но я была далеко, в Москве, и солнечный Коктебель представал предо мной только на старых черно-белых фотографиях. Однако он все же пришел мне на помощь, хоть и с другой стороны.
   В первый, снежный день Рождества я проснулась ранним утром, когда еще даже не посветлела полоска между темных штор, с удивительным чувством, что произошло что-то хорошее, особенное, и тотчас поняла что. Мне снился Коктебель, лето. Я шла по моей нагретой солнцем тропинке, и склоненные с обеих сторон колоски щекотали пальцы в открытых босоножках. Тепло детства переливалось в меня, наполняя радостью и легкостью, и никакие снега и невзгоды не могли его остудить. Тропинка была чудодейственной и простиралась до моих ног.
   И еще не открывая глаз, я прочла:
   Приметы милые полночным стерты снегом.
   Кругом безгласная, безликая страна,
   Но кровля красная по-прежнему видна,
   . . .
   По струйке теплого обыденного дыма.
  
   Спросите у Дожа
   Екатерина Александровна сидела в просторной оранжерее своего дома, между широколистных филодендронов и розовых бугенвиллей, и полировала ногти маленькой пилочкой. На коленях она держала книгу. Совмещать эти два занятия давно вошло у нее в привычку. Книга была новой, местами занятной, местами скучной, и очень раздражала тем, что и бросить было жаль, и продолжать не много толку. Когда она уж было нашла примирительную золотую середину и открыла последнюю главу, вошла горничная и доложила, что пришел поверенный.
   - Проводи его сюда, - распорядилась пожилая дама. - Погоди. Отодвинь-ка это кресло от меня подальше.
   Кресло передвинули. О симпатиях между Екатериной Александровной и ее посетителями говорила степень отдаленности их мест от ее особы, и привычка эта отодвигать от себя все постороннее и чуждое очень облегчала ее мысли и высвобождала массу времени, которое можно было употребить на другие, гораздо более приятные и полезные вещи.
   Вошел поверенный, ничем не примечательный молодой человек без улыбки, как сотни других лондонцев его возраста, и после недолгого предисловия сообщил, что ее муж скончался нынче утром, очень тихо, и требуется выполнить некоторые формальности. Екатерина Александровна облокотилась на руку и задумалась. Это не было чем-то непредвиденным, к тому же они не виделись уже лет десять, и все же в этом человеке было что-то ей родное, ему одному присущее.
   - Сколько остается после уплаты долгов? - вернулась она к их разговору.
   - У него не было долгов, мадам.
   - Не было? Как же он жил? - выразила Екатерина Александровна свое удивление, приподнимая бровь.
   - Со своих доходов, мадам, - сообщил поверенный трудно постижимую истину.
   Она снова на минуту задумалась, теребя душистый розовый лепесток.
   - Вы можете себе представить человека, который не пьет, не курит сигарет, не бранится и не заводит романов тут и там да еще не делает долгов? Вы видели таких людей, Дженкс?
   - Очень редко, мадам.
   - От чего же он умер? - поинтересовалась она, поднимаясь из кресла.
   - Сердечный приступ. Врачи говорят, если б не это, ваш муж еще столько бы прожил.
   Екатерина Александровна была на тридцать лет моложе своего супруга и в такой же пропорции более наделена живыми человеческими чертами, чем он. После ухода поверенного у нее не выходил из головы образ идеального джентльмена, безупречного, как древнегреческая статуя, и, в общем-то, такого же уныло голого.
   Может быть, он хотя бы состоял в каком-то тайном обществе? И она вообразила себе собрание в белых балахонах под плесневеющими сводами средневековых подземелий. "Чушь! Он даже не храпел!" - с досадой подумала она.
   После полудня она съездила в цветочный магазин заказать траурный венок, купила бутоньерку для себя и заехала на квартиру покойного забрать клетку с попугаем. Все это не заняло много времени, но очень ее огорчило и вызвало множество воспоминаний о тех днях, когда она еще слыла первой красавицей в свете.
   Вечером она долистывала начатую книгу. Птичью клетку поместили в оранжерее рядом с ее столиком, и свет от лампы делал нарядное желто-красное оперение ара еще ярче. Он купил его у одного знакомого торговца, по случаю, и поскольку в те дни с интересом читал старинные хроники с жизнеописаниями венецианских дожей, то имя для крупной, хитроумной птицы пришло само - Дож. Кити называла мужниного питомца Додили. Когда супруги разъехались, Додили последовал на новую квартиру со своим хозяином, и это нисколько ее не расстроило. Кити относилась к Дожу уважительно, но с прохладцей.
   В последней сцене романа герой совершал совсем уж несусветную глупость, и Екатерина Александровна, чтобы облегчить себе такие муки, открыла муаровую коробку с конфетами и отправила одну, в виде шишечки, в рот. Стало лучше, но тут же произошло другое событие, к которому она никак не была подготовлена.
   - М-м-м! Ах! - произнес попугай, оживившись, и смачно крякнул от удовольствия, как некогда делал ее муж.
   Екатерина Александровна от неожиданности вздрогнула и замерла с вытянутой рукой.
   - Еще по одной? - предложил Дож.
   Она машинально потянулась к золотым внутренностям бонбоньерки и взяла другую шишечку, побольше. На Дожа это снова произвело сильное впечатление, и он принялся одобрительно чмокать и вздыхать, а потом явственно запил шоколад чаем. После глазурованного полумесяца он остановил Екатерину Александровну кратким замечанием в нос:
   - Не совсем. Первая лучше.
   - Если ты находишь, - согласилась она, входя во вкус и постигая гастрономические нюансы пристрастия своего покойного супруга. - Клянусь Богом, Дож, никогда не ела шоколад с большим аппетитом!
   Когда коробка опустела, было уже за полночь и обоих сотрапезников клонило в сон. Но Екатерине Александровне было приятно узнать, что ее мужа связывало с человечеством не только чувство долга и порядок, от которых так много пользы и так мало радости личной.
   - Шоколад это, конечно, не роман с кинозвездой и не баккара, но тоже неплохо, - думала она, засыпая в своей "итальянской" спальне. - И Дож прав, первая с ликером лучше. Завтра заказать еще таких.
  
   Приглашение
   Мори был райской звездой их театра, и этот Мори, которого после каждого спектакля поджидали у служебного входа ошалелые, завитые поклонницы с драчливыми сумочками и ревниво оспаривали партнерши по сцене, прислал ей приглашение на театральную вечеринку. Можно ли в это поверить? И однако тут все ясно сказано.
   Она перечла в третий раз, отложила конверт и принялась беспорядочно ходить по комнате. Ну и Мори! Женат и жена чудесная, играет в их же театре и, наверно, будет на той же вечеринке, а ему общества молоденьких актрис захотелось! Румяной новизны отведать! Будет ему новизна с шампанским. Она пойдет, непременно пойдет и покажет, что такое женское достоинство. И, распахнув зеркальные дверцы шкафа, она стала перебирать платья. Мори брюнет, значит, ему должны нравиться яркие цвета. Пусть от этого красного ему ударит кровь в голову. И как удачно, что у него высокий рост, можно надеть босоножки на шпильках и не чувствовать себя нелепо. Вот эти, с острыми золотыми наконечниками, как рыцарские копья или как стрелы, отравленные ядом безумных Борджиа. Как мягко войдут они в блестящую кожу его туфель, как ясно покажут ему ее превосходство и истинный стиль, замечталась она, разглядывая свое отражение с винно-красным шелком в руках. А если он, не дай ему Бог, позволит себе лишнее, то получит звонкую пощечину, прямо при всех. Интересно, какое тогда лицо будет у этого негодяя?
   В назначенный вечер, подрагивая платиновыми завитками и источая аромат пудры и духов, она вошла во всем своем актерском блеске в ярко освещенную, шумную залу, где уже собрался весь их театральный мир, и стала искать глазами своего кавалера. Он стоял в центре, под огромной люстрой и, как ни в чем не бывало, улыбался жене одной из своих самых чарующих улыбок. Не успела она сделать в их сторону и двух шагов, как перед ней появился Мори Лэйн, молодой, довольно талантливый актер их труппы, который ей всегда был глубоко симпатичен.
   - Я так рад, что ты пришла! - произнес он с искренним чувством, заслоняя собой ее блистательную цель. - Я до последнего момента боялся, что ты не примешь моего приглашения.
   - Мори, - запнулась она, глядя на его безмятежный, с тремя счастливыми складочками лоб, - и я так рада! - и с облегчением звонко рассмеялась.
   - Вероятно, я действительно сейчас глупо выгляжу.
   - Что ты, ты выглядишь чудесно! Много лучше, чем кто-то был бы через пять минут, - и она взяла его под руку, бросив мимолетный взгляд на идеальную поверхность его черных лаковых туфель.
  
   Фамильный шоколад
   После ухода гостей на маленьком столике остались тесно лежать полураскрытые подарки в шуршащей цветной бумаге с полосатыми, хрусткими лентами. При свете абажура, в тишине петербургского зимнего вечера эта пестро блестящая компания походила на скомканную сказочную картинку. Был поздний час, она поправила съехавшую фольгу, взяла коробку конфет из-под низу и пошла к себе. Коробка была изящная, овальной формы, с золотыми птичками по бокам и рисунком костюмированного праздника в центре крышки. Внутри, в золотых сотах, покоились блестящие шоколадные шары, прикрытые папиросным слоем, поверх которого лежала открытка. Повинуясь пожеланию дарителя, она пробежала глазами аккуратные, мерные строчки.
   Это не было поздравлением с совершеннолетием, которые обычно пишут по этому торжественному случаю, как не было и поздравлением в буквальном смысле. Открытка содержала недлинное стихотворение в ее честь, простое и в то же время поэтичное и полное внутреннего тепла. Сочинитель преподносил ей шоколад, сравнивая ее саму то с медовой сладостью содержимого, то с лимонной шипучей помадкой, щиплющей язык своей остротой, и не мог наглядеться на розовую глазурь ее милого ротика, от которого одного зависело, сказать ли "да" или разрушить "шоколадный замок его грез". Слова смотрели на нее своими округлыми гласными, вели за бегущей мыслью гибкими, черными хвостиками и не хотели выпускать из круга своей рифмы. Завороженная и убаюканная тишиной, она уже их не читала, а плыла по их кромке, и золотые отблески коробки перебирали ее пальцы.
   Не подарок, но дар, умный и изысканный. Она не знала никого из своих знакомых, кто мог бы его преподнести. Оставалось ждать. Не могло так случиться, чтоб автор этих строк не попытался завладеть ее вниманием снова.
   В последующие три дня каникул мела однообразная, мутная метель. Улицы опустели, и было тоскливо раздвигать по утрам шторы и наблюдать все то же наклонное движение белых пунктиров, без конца перечеркивающих дома с противоположной стороны. Стекла ее эркера монотонно гудели, когда ветер менялся и хлопья принимали новый угол падения. Она весь день сидела у окна с альбомом репродукций или с карандашом и представляла, как снег постепенно поднимается до ее этажа и выше и уже вытряхивает белые карманы на крыше.
   Никто не подъезжал, не приходил. Не было ни писем, ни звонков, ни даже колокольного звона издалека, как обыкновенно. Конфеты стояли тут же, около, и таяли вместе с уверенностью, что их даритель когда-либо существовал.
   На четвертый день мести перестало, и, воспользовавшись временным затишьем, она пошла к своей grand-mХre*, жившей в двух кварталах от нее. После поздравлений и поцелуев последняя пожелала узнать, угодила ли подарком.
   - Который был твой? - спросила она.
   - Самый лучший, сладкий.
   - Конфеты? Значит, и открытка тобой написана?
   - Написана мною, а сочиненья чужого, - ответила пожилая дама, высвобождая жемчужный узел бус из складок платья. - Хочешь знать чьего?
   - Я три дня только об этом и думаю!
   - Вот это жаль, кто писал, того не воскресить. Стихи эти еще мой дед, князь Львов, сочинял и вместе с коробкой конфет своей избраннице преподносил. С тех пор у нас такой семейный обычай: в день совершеннолетия всем девочкам дарят это послание с шоколадом на счастье. Когда меня не станет, унаследуешь оригинал.
   - Те самые дедушкины конфеты?
   - Вот дурёха! - в ее голосе послышались насмешливые нотки. - Виньетку с посвящением. А конфеты бабушка в тот же день и съела, большой была поклонницей pБtisserie** - знала все кондитерские Европы, много кошельков в них оставила. И ее знали, не один шоколадный эклер был глазурован в ее честь.
   Объяснение нашлось, но не удовлетворяло вполне. И, когда она возвращалась, плотно сжимая пальцы в рукавичках в кулачки, в дневном небе висела такая же незавершенная меланхоличная луна.
  
   * Бабушка (франц.)
   ** Кондитерские изделия (франц.)
  
   Избранный
   Я возвращался вечером, пересекая парк по старинной диагональной аллее, тем самым сокращая себе путь и отдыхая от суетности людской. Стоял густой туман, и мои шаги в нем раздавались ново и непривычно, и во всем белесом молоке до горизонта это был единственный доступный моему слуху звук. Пелена была столь непроглядной, что незнакомый с местностью человек уже через пару минут потерял бы всякую надежду вернуться этим вечером в уютный, теплый кров и согреться кружкой глинтвейна. Я не поклонник
   сырости и холодов, но, идя в этом странном сумраке, я помимо своей воли постепенно проникался его млечной красотой.
   Он был беззвучным, бесконечным, противником любых очертаний и форм. Ни купы деревьев, ни парковые статуи, ни водоем не были ему преградой в достижении идеального, белесо-однородного мира. Он равномерно сгущался вокруг темных силуэтов, ретушируя изображение на свой лад, и легко таял на серебристом фоне неба, единственном его осязаемом подобии.
   Я шел, стараясь обходить клубящиеся сгустки, чтоб не повредить их мерного дыхания и целостности картины. На меня наплывали то серые приземистые громады справа, которые я принимал за сосновые заросли, то зеленоватые полосы с неровными разрывами с левой стороны. Позади меня смыкался узкий конус света, отмечая направление аллеи, впереди расплывалось последнее цветное пятно - не то прожектор в отдалении, не то преломленные отсветы погасшего заката. Я прошел уже половину парка и приближался к самой зеленой его части в летнее время, когда из-за поворота, прямо на меня, вывернула огромная карета и, замедлив ход, встала у левой обочины. Лошади переминались на месте, когда они опускали головы, их гривы колыхались, изо рта шел чуть заметный пар. В окнах кареты было темно, не виден был и таинственный возница, но на запятках висел желтоватый фонарь, и свет его, мерцая, отмечал наступление ранней зимней ночи.
   Я стоял, наблюдая это невиданное зрелище, и в моей голове одно за другим проносились отрывочные воспоминания об исторических персонажах, в том числе коронованных, посещавших некогда этот приют мраморных нимф. Быть может, какой-то шутник, потомок эксцентричных герцогов, навестив музейные конюшни, отправился на тайное свидание под пологом ночи? Или, напротив, длиннокудрая особа, желая испытать воображение своей пассии, довершила этим феерическим выездом дымчатый замысел природы? Я постоял в ожидании, но дверцы не распахнулись, и в аллею никто не вышел, и пошел в том же направлении дальше.
   По мере моего приближения лошади волновались все больше и резко вскидывали головы, задевая друг дружку сбруей. Мне казалось, что я даже слышу ее звон. Но вот я вступил в каретную тень, влажные ветви протянули ко мне свои руки, и место гнедых скакунов заняли густо посаженные кусты. Еще несколько шагов и я оказался у паркового фонаря в обрамлении округлых липовых крон. Ветки шевелились, и "фонарь на запятках" подмигивал обманувшемуся путнику единственным лунным оком.
   С той стороны, откуда я пришел, послышался песчаный хруст гравия, кто-то шел тем же путем, что и я. У меня тут же мелькнула блестящая мысль. Я вскочил на подножку моей "кареты" и приготовился выйти из нее, как только ему станет видно меня и весь ночной кортеж.
   Мой выход был блистательным и точным, как острие эпиграммы. Увидь я самого себя со стороны, я снова поверил бы в этот мифический ночной союз. Но мой прохожий только едва глянул на меня и, плотнее закутавшись в воротник, прошел мимо. Да и чего я ожидал? Что он примет меня за короля Георга? Я провел рукой по колющейся "гриве" и, ниже надвинув щегольскую шляпу, последовал его примеру. Меня сопровождала модная песенка:
   По минутам осыпается
   Ожидание невозможного...
  
   Чеховщинки
   Вечер был в разгаре, как говорится, "коромыслом дым". Гости отдыхали душой и телом, не забывая при этом о приличиях, и эта тонкость чувств и обхождения приятно сказывалась на общей непринужденной атмосфере. Веселье распределялось по углам и проходам следующим образом.
   В центре розовой гостиной пространство между добротным диваном и позвякивающим, игривым буфетом по ширине и от двери до кадки с фикусом в мелкий листочек в длину комнаты было отдано танцующим, и его мерили ритмичными шагами две грациозные пары. Когда дамы на поворотах сталкивались бедрами, их наэлектризованные платья потрескивали и во взглядах пробегала искра.
   - Входим в грозовую полосу, - объявлял Иван Аркадьич и разворачивал зеленый крепдешин в горошек брошкой к двери.
   Пары расходились, а через две минуты снова притягивались друг к другу, энергично топая каблуками.
   На диване, как всегда, размещалась интеллектуальная часть аудитории. Лучшая ее половина сидела на подушке в оборочку, другая просто беседовала с первой. Темы поднимались разные, но в конце концов все сводились к какому-нибудь философскому изречению, поэтому для скорейшего возвращения к праздничной обстановке требовалось много пирожных и сдобы, ну и какого-нибудь к ним чаю.
   - Ой, совсем забыла, что мне сегодня надо было на примерку! - говорил голос с подушки.
   - А вы выпейте еще ликеру и вспомните.
   - А вот моя бабушка для памяти узелки на носовом платке завязывала, - сообщала брошка на очередном повороте и уходила в буфет.
   - Как Лев Андреич на пляже?
   - И все равно ему так напекло, что забыл огурцы в трамвае!
   Диван разражался скрипом и женским смехом.
   За кадкой царила субтропическая атмосфера, хоть прямо веером обмахивайся от духоты, и в ней сидели двое, и, на удивление, им никто не мешал.
   - Разве вы можете понять? - говорил он. - Вы молоды и беспечны, а мне уже тридцать пять лет - тридцать пять! - и я до сих пор ничего еще не сделал и даже на вас не женился. Проклятые батареи, в холода так не топили!
   - Почему же вы не женитесь? - мягко направляла она его в прежнем направлении, обмахивая крышкой от селедочного паштета.
   Он задумывался.
   - А Бог его знает, почему! Знал бы, не сидел бы сейчас под этим фикусом, как дурак, а имел бы свой, и не такой задрипанный...
   - Фикус очень даже хороший, и вы напрасно расстраиваетесь. Вот наступит весна...
   Танцующие расступались, пропуская хозяйку с чайным подносом, и снова смыкали свои ряды.
   - Будете варенье и крендель с одного блюдца или нет?
   - Или нет, - отвечали ей.
   Слегка округлив губы, она доставала из буфета дополнительную пару тарелок.
   - А чьи именины мы празднуем? - спрашивал тонкий голос на кухне.
   - Так ведь ваши!
   - Ой, не шутите, Кларочка! У меня нет именин, только день рождения.
   - И однако ж заливное съели!
   - Вы не объявляли, что без именин есть нельзя.
   - А вот сейчас объявляю.
   - Поздно, поздно! Все ушло на компенсацию внутренних нужд.
   За стеной зажужжало, стали циклевать полы.
   - Поздно, говорю! - закричал он в оттянутое сердоликом розовое ухо, стараясь перекрыть шум.
   - Ну, так шли бы домой.
   - А именины?
   Из коридора в комнату заглянул последний, опоздавший гость, человек средних лет и неопределенного рода занятий, тайно посещающий студию танцев. Все стулья были заняты, а канканирующие ему не понравились, и, стукнувшись об угол, он пошел домой, ровнехонько этажом выше, чтоб два положенных часа, в тишине и одиночестве, упражняться в чечетке.
  
   Обратная сторона Луны
   - Вы ведь, кажется, знали Александру Мартыновну Пахомову, что работала в больнице на Слободке?
   - Нет, не приходилось, - мой закадычный спорщик отрицательно покачал головой.
   - И даже имени не слышали? Ну что вы! В Одессе не было дома, куда б вы ни пришли и ни сказали: "Я от тети Шуры" и перед вами тотчас не раскрылись бы все двери и объятья. Она была удивительным человеком, врачом от Бога. Но речь сейчас не об этом, я возвращаюсь к нашему разговору о великих людях и больших странностях. Так вот от нее я впервые узнал о них в подробностях с иной стороны, получил нечто вроде аудиенции у их личного врача. Помимо большой начитанности и великолепной памяти, хранившей множество стихов на протяжении многих десятилетий, у нее была и другая ценная и редкая особенность: она знала подоплеку взлетов и падений и даже вдохновения свыше. Да, да, не улыбайтесь. К примеру, Пушкин был психопатом. Ему потому и писалось осенью так хорошо, что это пора их расцвета, в то время как все "нормальные" остальные испытывают вполне понятную депрессию.
   - Любой другой на моем месте сказал бы, что это святотатство, - откликнулся мой собеседник, - но я не скажу. Продолжайте, вы меня заинтересовали.
   Я глянул в окно, на бушующую стихию дождя и ветра, и продолжил. Когда я через блистательные вершины русского "золотого века" и английский романтизм дошел до французского престола, мой приятель опередил мою мысль.
   - Уверен, что самым значительным с этой точки зрения был Наполеон.
   - Даже не представляете насколько! Этот человек был уникален уже тем, что обладал всеми видами шизофрении одновременно! Снохождение, эпилепсия, "путник"...
   - "Путник"?
   - Да, представьте себе, что человек впадает в такое состояние, в котором покупает билет на поезд, садится в него и едет, а когда приходит в себя, оказывается где-нибудь за тридевять земель, в другой стране, среди незнакомых людей, без багажа и без денег. Существует даже международная конвенция по возвращению таких "путешественников" домой. Или другая мания. Вы идете в магазин и начинаете скупать в нем всю мебель. Придя в себя, опять-таки с ужасом обнаруживаете, что вся квартира заставлена какими-то ненужными вам предметами, и откуда они взялись, понятия не имеете.
   - Звучит занятно, если не знать причины.
   - Что касается истинных событий при Ватерлоо, - подошел я к пику моей речи. - Эта громкая битва была также проиграна вследствие болезни. Пребывая в огромном нервном напряжении, Наполеон впал в эпилептический транс, и никто не мог привести его в чувство. Он провел без сознания длительное время, а поскольку в свои военно-стратегические планы никого не посвящал, то генералы не знали, как им следует себя вести по отношению к противнику. Трагедия для императора.
   - Но почему же в учебниках истории нет ничего, что...
   - Учебники лгут, - прервал я его на полуслове. - Но иногда половина правды и лучше, чем целая правда. Помню, на меня произвела очень сильное впечатление одна юная учительница-правдолюбка, которая рассказала, как в действительности происходила казнь несчастной Марии Стюарт, палач которой не сразу попал на нужный позвонок. В таких случаях я предпочитаю правду опускать, кто в ней заинтересован, сам почитает достоверные и подробные источники.
   Пролетел тихий ангел, а ливень за окном, наоборот, все усиливался, и деревья надрывно скрежетали о решетку.
   - Луна прекрасна с солнечной стороны, а с другой вечная ночь, - вернулся я к началу нашей беседы. - И если гений и злодейство вещи несовместные, то гений и сумасшествие неспешно прогуливаются под руку.
   - А вы ведь, кажется, тоже пишете? - не скрывая своего намека, осведомился он у меня.
   - И вам даже не кажется, - подтвердил я.
   - И как вы себя при этом чувствуете?
   - Великолепно! А вот вам стоит поостеречься. - И дружески ему подмигнув, я отпил свой лазурный коктейль, столь несхожий с сегодняшним небом, а остатками полил цветок в вазоне у окна.
   Потом я неторопливо расплатился трамвайными билетиками и, попрощавшись до следующей дождливой пятницы, вышел из кафе. Кажется, мне удалось произвести на него желаемое впечатление, но в отместку мое довольство самим собой было тотчас смыто холодной берлинской зимой.
  
   Преемственность
   В тысяча восемьсот шестидесятых годах одна английская мебельная фирма изготовила по специальному заказу предметы обстановки для герцогского дворца. Некоторые из комнат требовали обновления, в том числе библиотека, которую украсила пара новых голубоватых диванов и такие же кресла с тяжеловесным низом.
   - Мебель - опора семейных традиций, - любил говаривать герцог, - а опора должна быть прочной и удобной. Что это за мода сидеть на стульях, с которых по обе стороны свешиваешься, как капуста? А если я засну и свалюсь?
   Старшие дочери его переглядывались и хихикали, еще больше распаляя воображение главы дома, который рисовал картины мрачных перемен от надежных обеденных столов шести метров в длину к складным финтифлюшкам и бумажным чехлам.
   Диван в библиотеке посещали редко, герцог в основном читал в своем кабинете, а дамскому обществу
   было не до того. Когда подрос наследник, он сиживал на нем, разглядывая картинки иллюстрированных ботанических энциклопедий или, ковыряя в носу, задумчиво выискивал в рисунке обивки силуэты животных и птиц. Когда его ноги стали доставать до пола, он часами проминал диванные подушки с каким-нибудь заклейменным маменькой приключенческим романом ("Слава Богу, Филипп не читает такую муть", - произносила она после очередной новинки), прячась от бдительного ока наставников, а перейдя в категорию "несносных подростков", скрывался в библиотеке от назойливых расспросов об учебе с кипой журналов о гольфе и лошадях. Еще позднее он ночевал в вольготных объятиях "Карла", чтоб не подниматься наверх и не перебудить всех домашних, обнаружив свой ночной приход, а потом с тою же целью использовал его, будучи весьма счастливо женатым.
   Однажды он вернулся домой в довольно поздний час, что в последнее время случалось с ним редко, - в клубе отмечали проделку новой лошади Лонни, которая пришла к финишу на десять минут раньше своего седока. В библиотеке было необычно тихо, в камине тлели розовые поленья. Уютно свернувшись у подлокотника, под лампой спал Филипп-младший, и большая книга с картинками предостерегающе раскинула свои цветные внутренности у его ног. Диван был занят. Диван перешел по наследству. И из уважения к преемственности герцог был вынужден отказаться от прежних своих приятных привычек.
  
   Вклад цивилизации
   Мы были на раскопках в Египте неподалеку от Фив. Ничего грандиозного в наших планах не было - расчищали небольшие жилые постройки, освобождали от поздних наслоений узкую "суставчатую" улочку, как мы ее называли за несколько изгибов, напоминающих указующий перст. И все же отдаленность во времени и сиротливость возвращения к жизни благодаря чужим, а не построившим их рукам, настраивали на определенный, торжественно-грустный лад, и нам хотелось сохранить его, не испортив будничностью проблем. По вечерам мы собирались за ужином в одной палатке и под приглушенные тканью ночные звуки вели долгие глубокомысленные беседы, содержание которых было бы трудно повторить. Нас переполняло чувство причастности к вечному, а наше время словно вознесло нас на свой мерцающий, недосягаемый пик, с которого мы разглядывали прошлые цивилизации, как купальщик камушки на дне моря.
   - А ведь у них было все то же, что у нас, - воскликнул руководивший нами Пэйн.
   - Когда б у них было все то же, как ты говоришь, никакая сила не привела бы меня сюда, - перебил его Макс.
   - Я имею в виду другое. Сейчас я развеселю тебя, Макс, поставив тебе такой вопрос, на который ты не найдешь ответа.
   - Нет такого вопроса, на который логически мыслящий человек ответить бы не смог, - в его глазах
   загорелся азартный огонек спорщика, и, заметив это, Пэйн продолжил подчеркнуто миролюбивым отеческим тоном.
   - Если отбросить технические детали, то что изобрела наша цивилизация? В общечеловеческом плане, быть может, культурном... Брак, религия, народные обряды, законы, деньги, бюрократия... Все это вещи старомодные, а что привнесли мы?
   Вопрос прозвучал как нельзя более подходяще к обстановке. Под этим тканым потолком с условными тенями, в разнородных, импровизированных одеяниях мы напоминали собой какое-то тайное собрание жрецов, вершащих судьбы мира.
   - Может быть, монополия? Этикет? - наконец произнес кто-то после длительной паузы, размышляя вслух с самим собой.
   - Нет, дорогой мой, и это уже было.
   Мы еще посидели некоторое время, ожидая, что Пэйн предложит нам оригинальное развитие этой темы, которое завершит вечер, но он не склонен был делиться с нами своими золотыми орешками, и мы постепенно разошлись.
   Следующий дымно-песчаный день немногим отличался от предыдущего, разве что нашли у полуразрушенной северной стены небольшой глиняный черепок такой формы, что не позволяла определить назначение целого предмета. Весь день мы ломали голову, сравнивая его с таблицами известных археологии древних гончарных изделий, и даже по совету Макса подходили к этому логически. Логика не помогала, скорее даже наоборот.
   Вечером мы сошлись за тем же столом, подводя итоги дневных, распекаемых солнцем трудов. Пэйн был озабочен и недоволен собой, что проявлялось у него в легком подергивании правой скулы. Когда тарелки опустели и заструился серебристым джином сигаретный дым, он наконец прервал свое величественное молчание и поделился тем, что его мучило.
   - Я так и не смог понять назначение этого глиняного фрагмента, но зато знаю теперь по крайней мере одну вещь, одно общекультурное достояние, - поправил он себя, - автором которого всецело являемся мы.
   Он сделал паузу, во время которой было слышно бархатистое хлопанье крыльев седоусой бабочки.
   - Инструкция, сопроводительное разъяснение. Кабы были у древних египтян эти пустячные бумажки, которые мы, едва на них взглянув, пренебрежительно опускаем в мусорную корзину, думали б мы сейчас, что это да к чему и надо ли просовывать палец в эту дырочку или смотреть сквозь нее на звезды?
   Мы были потрясены простотой и очевидностью этого соображения.
   - Вот он, весь вклад нашей цивилизации, - произнес он и помахал перед нашим носом тщедушным листком, сложенным в несколько раз до размера спичечного коробка, прилагавшимся к его каплям.
   - Не зацепи за лампу, а то и он сгорит, - заметил я ему.
  
   Барбарелла
   Барбарелла. Я сам дал ей это имя, когда впервые услышал ее чудный голос и увидел внимательный, задорный взгляд. Мне слышались в нем отголоски шелковистости и солнечности ее образа, и сладость барбариса, и россыпь кликов птиц.
   Она была создана для того, чтоб ее запечатлевать - в камерных, тонких полотнах, в стихах, в музыке. Да я и находил ее миниатюрные черты то у изысканно-сумеречных голландцев, то в пышных итальянских рондо, то вдруг встречал ее головку оправленной в покрытый патиной сонет. Я читал ей посвященные ей строки, а она, мило ко мне склонившись, слушала, целиком поглощенная их звучаньем.
   Она любила ранние утра и пропитанный солнцем, искрящийся воздух. Ей нравились деревья за моим окном и полоска волнистого моря с серой башенкой. После полудня я сидел за своим громоздким столом, испещряя белые листы тернистыми записями, а она развлекала меня пением, и не было для меня времяпрепровождения лучше.
   Но однажды я оставил клетку открытой и Барбарелла упорхнула, оставив по себе одно воспоминание. Прощай, мой солнечный ангел!
  
   Китайский жених
   Тимофей Павлович завязывал перед зеркалом галстук в узкую полосочку и, на минуту остановившись, залюбовался этим зрелищем. Довольно неказистый в обычное время, с неопределенного цвета волосами и совиным взглядом, сегодня он действительно смотрелся неплохо, и новый, серый костюм ладно сидел на его невысокой, средней упитанности фигуре. Чтобы казаться повыше, он придумал такую хитрость: зачесывал все волосы надо лбом вертикально вверх, - а лоб у него, надо сказать, был примечательный, со множеством всяких складочек и морщинок, которые говорили ему о его достоинствах больше, чем послужной список, - а потом слегка проводил по ним рукой, чтоб кончики не торчали, как иголки у ежа.
   - Кто я был еще вчера утром? - спрашивал он свое отражение и сам отвечал. - Никто. Обычный гражданин, идущий с портфелем в свою контору. А теперь жених! Слово-то какое! Же-них. То есть в перспективе при жене, а жена это такая обнова - все равно, что квартиру купить или в лотерею самый большой приз выиграть, а, может, даже и больше.
   Он закончил с галстуком и стал брызгать виски одеколоном.
   - И была б у меня невеста, как у всех, а то совсем наоборот. Начитанная, хозяйственная - такие голубцы
   готовит, что на другой день вспоминаешь! А красивая! И, главное, с польскими корнями, что сразу видно по ее имени. Женюсь на иностранке!..
   От таких рассуждений и от стойкого отечественного парфюма голова у Тимофея Павловича совсем закружилась, и ему пришлось присесть, но он тут же вскочил, вспомнив про свежеотутюженные брюки.
   Зазвонил телефон. Сослуживица оповещала о завтрашнем служебном мероприятии.
   - Да... Как же, помню и ценю внимание... Да что вы? Вот это действительно был бы сюрприз... А-а, ну, что ж, буду рад... Вы вот не знаете, а перед вами сейчас стоит жених! То есть в трубке к уху прикладываете самого настоящего, новоиспеченного жениха! - От оглашения этой новости его сердце радостно подпрыгнуло. - Да уж два дня... А? Каково?..
   С той стороны поздравляли и давали какие-то советы относительно приготовлений к свадьбе, но это было уже несущественно, и он решительно отмел напутствия.
   - Это уж как Зосенька пожелает. Ей-богу, скажет, чтоб суп из слона был, - помчусь слона доставать!.. И вы тоже... И вам непременно!
   - Фу-ух! - выдохнул он, положив трубку. - Что бы мне такое сделать? Может, купить ей новую шубу или напиться на радостях?
   Как человек непьющий, Тимофей Павлович считал попойку делом необычным и чрезвычайно привлекательным. Но так как часы с малахитовым циферблатом показывали начало шестого, а обед был назначен на шесть, то у него уже не оставалось времени для всех этих нужных идей. Схватив подмышку бутылку коньяку и ключи с брелком-собачкой, он выскочил за дверь и засеменил вниз.
   На втором марше он поравнялся с тучной и въедливой мадам Клювгант с верхнего этажа.
   - Что это за странный шум был вчера на лестнице? - остановила она его, поудобнее прилаживая сумку к перилам. - Я четыре раза выглядывала, но так никого и не увидела.
   - Ну, так вот вам теперь за вчерашнее огорчение компенсация - вчера вы не увидели никого, а сегодня кого видите?
   - Кого? Вас, - протянула толстая соседка.
   - Жениха! Жениха!
   "Вот старая дурында", - добавил он мысленно и помчался к ближайшему трамваю.
   У Тамары Генриховны было жарко натоплено. Ее единственная дочь, Зося, в платье из абрикосовой шерсти, ходила между гостями и зеркалом, стараясь так скосить глаза, чтобы увидеть в нем свою спину со свешивающимися от ворота завязками. Когда пришел Тимофей Павлович, хозяйка как раз возвращалась с балкона, неся перед собой миску с солеными огурчиками и домашней капустой. И, целуя ей ручку, он всей грудью вдохнул приятно щекочущий нос запах свежего рассола.
   - С перчиком? - поинтересовался Тимофей Павлович.
   - Все как полагается. Зося, выбери для Тимы корнишоны посочнее и побольше.
   Не привыкший к обилию внимания жених таял под действием благоухающих блюд и ласковыми, одобрительными взглядами. Когда внесли горячего гуся, Тамара Генриховна собственноручно положила ему в тарелку с крымскими пейзажами лучшую часть и распорядилась откупорить еще две бутылки красного вина.
   - Ничего, ничего, - успокаивала она, - в такой день можно и навеселе домой вернуться, а мне только приятно за вас будет.
   - Еще грибочков, Тимоша? - медвяным голосом спрашивала Зося с другой стороны стола.
   И Тимофей Павлович, не заставляя радушных хозяек долго ждать, подставлял и свой бокал, и рюмку, и тарелку.
   - Вот повезло тебе, Тимофей, - обменивался с ним впечатлениями его сосед. - В раю так не кормят.
   - Да ну его, рай! - совсем захмелев, ответил ему Тимофей Павлович. - Ты на невесту посмотри.
   - Смотрю, - он прищурил один глаз, а другим уставился на Зосю.
   - Начитанная в библиотеке, раз, - стал перечислять ее достоинства Тимофей Павлович.
   - Раз.
   - В книгах, два.
   - Два.
   - Меня любит, три. Не надо загибать пальцы, у тебя столько пальцев не будет, сколько в ней... - Он выразительно потряс в воздухе рукой, и собеседник понимающе кивнул. - Хозяйственная - это ты уже сам кушал.
   - Но как же ты все-таки решился на этой дуре жениться?
   - А-а-а! А вот это самое интересное! Седьмое, - объявил он, и все со вниманьем стали слушать седьмой пункт его списка. - У нее на лице есть такая маленькая коричневая родинка. Тебе это ни о чем не говорит.
   - Ни о чем.
   - А я изучал китайскую физиогномику, Сянь-Мин называется.
   Он сделал паузу и отправил в рот еще одну рюмку коньяку.
   - Так вот по этой Сянь-Мин с такой родинкой в таком месте она долго не проживет, это как пить дать, а я недолго буду счастливо женатым. Но я ее очень за это жалею, - прочувствованно добавил он и высморкался.
   - Что-о? - раскатисто прогремел голос хозяйки, и ее фигура плавно качнулась в сторону говоривших.
   - Мама, ты слышала?!
   - Слышала ли я? Я все слышала! Ах ты ирод басурманский! Сморчок китайский! А я еще ради него за гуся переплачивала, чтоб он с хорошего, деревенского луга был, клевером питался! И родинка у нее не настоящая, а рисованная! Для красоты! А ну-ка, выноси его вместе с приятелем отсюда вон! Чтоб духу его не было! - кричала она вдогонку кавалькаде, уносившей сытое тело Тимофея Павловича.
   Когда Зося через полгода выходила замуж и обширные свадебные припасы на балконе подпортила крыса, все, не сговариваясь, нарекли ее Тимофеем.
  
   "Инцидент исперчен"
   Случайностей нет, и, значит, не случайно попала ко мне эта книжица, названная ее именем. Прошел почти век, а оно, звонкое, четырехбуквенное, все застревало в зубах и поперек горла у постсоветских литераторов - так мне и слышится в них это центральное, ползуче-мерзкое "rat"*, - литературных критиков и всякого мутного не разбери-поймешь, не имеющего к нему никакого мало-мальски близкого отношения. Обсуждали железный эгоцентризм, смаковали "греховодье и беспутье", тыкали ржавыми перьями в слюнях чернильных в чужие романы. Не от жажды чистоты и справедливости - от иссыхающего бессилия заводить собственные и крутить мир вокруг окольцованного строкой пальца, как жука на ниточке.
   Читал, и нравилась все больше, и челюстям завистливым, до сплетен прожорливым слал привет! Человек, не идол, не промасленная легенда, мумифицированная в корсет. На фото то красивая, то страшная, с голодными глазами. Не "глазки болят", а тигрице мясо с кровью для нормального пищеварения дайте. Жуткие десятые, двадцатые, тридцатые, а она - муза! Сумасшествие, футуристический бред! И выкраивая, изловчаясь, требуя, еще родным и родным мужей помогать! Всё только факты, письма, стихи, цитаты... Без трактовок и домыслов, без узколобых мнений и мелкой дряни бытового скарба.
   Конечно, не было возвышенности пушкинской и аристократизма - не дал Бог щенкам соловьиных трелей, - но было и очарование, и смысл, и равенство душ, и цели, и силы недюжинные до них дотянуться.
   И не зная, что и как теперь переломить, чтобы не так же, но с тем же пылом, в ту же сторону, я в предощущении для начала вымел хлам да визитера-хронофага, за моей спиною жизнь мою руками немытыми перебирающего, взашеи выгнал. И стало легко и чисто, как на покрывале поля, первым снегом запорошенном. И можно было и Музу, не дожидаясь повода, принять.
  
   * Крыса (франц.)
  
   Сирена
   Весь вечер и всю ночь шел холодный зимний ливень, но я его почти и не заметил. Все мои мысли были собраны в одной сияющей точке, из которой лился не поддающийся словесному описанию мифический голос сирены, а чувства обострены так, что казалось, можно погасить бедный свет лампы и комната наполнится моим собственным пульсирующим свечением. Музыка переливалась во мне, поднималась горячим сиянием, как нимб, и уводила железной рукою от всего, что было мне привычно, в свое поднебесное кочевье. На заднем фоне снова расплывчато колыхались черно-белые силуэты мужчин и оранжерейные пятна платьев. Бархат впитывал, стеклянные подвески отражали, а голова кружилась счастливой каруселью, стоящей прямо посреди желто-расписного неба.
   Всю ночь я наматывал эти нервущиеся цветные нити на свое запястье, а они все продлевались и продлевались. Мне так и не удалось заснуть на моем посту памяти, а утром, не зная, где остановилась Муна Френи, я послал ей корзину оранжевых роз в достопамятный театр. Записка была восторженной и неоригинальной. Об ответе не могло быть речи.
   После Парижа она направлялась с той же программой в Вену, Берлин и Лондон, и никогда больше я ее не видел. Но слушал много, почти все, что выходило на пластинках, - голос уже научились хранить, хотя качество таких записей, по моему мнению, отражало оригинал не больше, чем повидло свежие плоды.
   Вот и описание того единственного концерта. Дневник доверчиво-наивно глядел на меня своим палевым разворотом, и я провел по нему морщинистой рукой. Тогда, теперь... А между ними... С тех пор, как я поселился в домике на побережье, где собирался провести остаток дней, он ежедневно сопровождал меня на прогулках, и, только когда погода не позволяла, мы оба оставались дома, у окна, и из него наблюдали за проходящим мимо небом.
   Иногда я доходил до самой кромки моря и долго стоял на каменном молу, иногда прогуливался вдоль изгороди, отделявшей мои владения от соседских. То ли когда-то их бывшие хозяева были в родственных отношениях, то ли для сокращения чьего-то пути в ней была сделана изящная калитка с миниатюрной аркой. Кто были мои соседи, мне было неизвестно и, в общем, безразлично, поэтому заходить на чужую территорию я не стремился. Но однажды от скуки повертел давно не подновлявшуюся фигурную ручку - калитка оказалась не заперта, и я вошел. С той стороны рос такой же можжевельник и начинался большой, старинный парк. Я любил такие уголки природы, в которых человеческая рука только наметила желаемые очертания, а остальное отдала на волю лиственной фантазии. Благословенны сады без садовников. Пройдя наугад по одной из тропинок, я пересек аллею и вдали, за розовыми нестриженными кустами, увидел дом. Он проглядывал сквозь стволы, как задник сквозь слои декораций. Стены были белы, на лепном карнизе свернулись неприметные ласточкины гнезда. Никого не было видно. Я мог бы беспрепятственно подойти к самым окнам гостиной, но к чему? Я и так уже сегодня превысил свои полномочия. Однако к дому я все же подошел, потому что услышал то, что меньше всего ожидал услышать.
   Где-то на первом этаже сыграли фортепианное вступление, и его подхватил женский голос. Прослушав записи Френи столько раз, сколько это сделал полвека тому назад я, ошибиться было б невозможно даже из-за досадных сбоев в игрушечном механизме памяти. Это был Дебюсси. Один из последних, кого она исполняла в год перед катастрофой, - дымящийся капот, плачущее стекло, искаженные лица свидетелей... Кто-то, как я, выдергивал нити из вышивки и раскладывал перед выцветшим взглядом. Он или она имели те же вкусы, предпочтения, что и я, возможно, мы даже были когда-то знакомы. Я вышел из парка и позвонил у плющом увитого входа.
   Через некоторое время дверь открыла маленькая, очень некрасивая пожилая женщина. Я неловко объяснил ей причину своего посещения. Она была чрезвычайно любезна и пригласила меня пройти в дом.
   - Вы можете звать меня мисс Эдна. Мне будет приятно, как когда-то во времена моей юности, - представилась она в ответ на мое расшаркивание.
   Гостиная была полна фотографий, и все они имели отношение к театральному миру, на многих позировала блистательная черноглазая Муна. На полках книги чередовались с нотами и старыми пластинками, а в центре, у окна, таял кофейным блеском на солнце рояль.
   Мисс Эдна оказалась пианисткой. Она помнила Муну Френи и всех выдающихся певцов того времени. Мои восторженные воспоминания ее оживили, но дальше этого не пошло. Она держалась отстраненно, и желаемого приглашения я не получил. Пройдя молчаливые парковые декорации в обратном порядке, я даже не знал имени их владелицы.
   Когда через месяц я виделся со своим знакомым, работавшим на государственной службе и помогавшим мне в официальном оформлении покупки моего земельного участка, я попросил его узнать для меня фамилии ближайших соседей. Это не составило большого труда, но заставило его поволноваться за состояние моего сердца, когда он увидел мою грузно осевшую фигуру. С поданного мне листка подмигивал призрак: Эдна Френи.
   Нарушая все вежливые приличия, я в тот же день устремился через мажорно скрипнувшую калитку к знакомой вилле. Я был сам не свой и даже не предполагал, чем объясню свое появление в этот раз. Меня не звали, фамилия хозяев меня не касалась, а жизнь их тем более. Я немного отрезвел, лишь когда оказался у самых окон, и с тою ясностью, которая, как ни странно, бывает присуща только особому, проникновенному сну, вдруг услышал ее пение. Я ощущал голос, как пальцы шелковое тканье. Он был живой, не пропущенный сквозь капилляры студий, не приглушенный временем. Муна умерла, но Муна была жива. Исчезла обожествленная оболочка, но остался голос, живший в другом, некрасивом, маленьком существе. И Эдна из любви к сестре этот голос скрыла. Я понял ее недоверие и тягостное отшельничество и всю смехотворность и нелепость наших жалоб на одиночество в сравнении с ее чувствами. Я шел на этот голос, готовый разбиться о любую холодность. Я был бы ей даже рад.
   Когда она появилась на пороге, вся водянисто-коричневатая, как набросок сепией, я не произнес ни слова, но на моих щеках еще были заметны влажные бороздки.
   - Если вы кому-нибудь расскажете о ваших нелепых догадках, то навсегда запятнаете свое доброе имя, - сказала она с достоинством, подчеркивая каждое слово. - Больше не приходите.
   Я не посмел ослушаться этого благородного приказа.
  
   Сердечный враг
   С самого утра его мысли были заняты не тем. Не стройными, ясными опытами, неизменно подвигавшими его вперед, к цели, а нелогичным, импульсивным и сердечным племянником. Он любил его со всеми его странно подобранными для одного человека чертами характера и жалел за душевные терзания, причиной которых была несчастная любовь. Молодой человек чах, как деревце в сухой почве, приводя на память аллегорические сравнения и исторические примеры, бесполезно-трогательные в своем рукотворном ореоле. Строки поэтов были пропитаны горечью и слезами, но бумага оставалась сухой. Помочь было необходимо и возможно, и он перенес эту тему в другую плоскость.
   Она интересовала его уже не по-человечески, а отвлеченно, как ученого. Были исходные данные, досадная несогласованность между ними и неизвестная величина, способная все части целого уравновесить. Толчок был дан, и отлаженный механизм пришел в движение.
   Составленное Эмилем уравнение разрешалось скорее, чем он предполагал. К первым холодам он был уже готов поднять сквозистую перчатку и разомкнуть строго скрещенные палочки икса в параллели граней пробирки. Состав был прост и звучно-прекрасен. Его воздействие - смягчение ярко-сконцентрированного внимания и выравнивание деятельности участков головного мозга, то есть душевный покой, березовая тишина мыслей.
   Он был доволен результатом, но скорбел о причине.
   - Сердечный враг подставил мне уста,
   и я испил божественной отравы,
   в которой ток горячей лавы
   смешался с амброю кита, - процитировал он над только сцеженной, янтарно-дымчатой на просвет влагой и так и нарек новоявленный эликсир.
   Представился и случай "врага сердечного" опробовать, когда неумелые руки секретарши вывернули на пол мелколистное содержимое одного из картотечных ящичков и по комнате запорхали бело-желтые мотыльки, приводя его в безудержную ярость.
   Племянник Эмиля осушил предложенный ему пузырек с тем же отвращенным безразличием, с которым принимают яд. Не все равно - это ли, другое? Мысли побунтовали и разошлись с миром по своим местам: отжитое к прошлому, зависимость к слабостям, стихи к поэзии. Даже его артистическая карьера пошла в гору: прыжки и па стали еще более чистыми, выверенными, а техника отточенной до желанной завершенности. Но, раз побывав на его спектакле, Эмиль больше на них не ходил и вечерами, вытянув ноги перед зарешеченным камином, мысленно подсчитывал, сколько времени может продлиться действие того или иного компонента, и в сочетании с другими, и помноженное на возвышенность, ум и тоску, и помножить не мог. Непредусмотренные величины, сгорая, уносились в дымоход. Оставался горьковатый запах...
  
   Пегас подкованный
   С моим прапрадедом нас разделяют полтора века, но нам обоим приходят в голову странные вещи. Жил он в глубокие царские времена в сиятельном Петербурге и был чрезвычайно известен. Известность его проистекала из того, что он замечательно хорошо писал и умел придать написанному любую неповторимую форму, как садовник кусту букса. Со словом он обращался легко, играючи делал самую сложную корректуру, но никогда не мудрил, оставаясь в своем даре чистой родниковой водой. Был он в быту педантичен и скромен и внешность имел непримечательную, никак не соотносившуюся с ярким оперением его новелл. Впрочем, по чьим-то ученым сопоставлениям большинство выдающихся людей выглядят именно так, а вовсе не блещут красотой или гигантоманией - огромный лоб, рельефный нос, берущий начало у переносицы и далее парящий в своем собственном горделивом полете, осанка и рост Давида... Интеллект избирает себе основу, руководствуясь принципом "польза, прочность, красота", понимая под последним привлекательность исключительно внутреннюю.
   У него были светло-серые глаза, не большие, не маленькие, средней высоты лоб, прямой нос и соразмерный ему рот. Ни цвет волос, ни рост, ни манеры не выделяли его среди других его соплеменников. Несмотря на литературную славу, которая давно осенила его своим лавровым венком, встречные прохожие листьев с него себе на суп не срывали и пожать натруженную руку вперед не забегали. Кроме всего прочего, он любил благородный песочно-бежевый оттенок костюмной ткани и облаченный в нее с ног до головы совсем сливался с такими же песчаными домами, которым их раскраску даровала сырость от Невы.
   Все это было не так существенно, и однако ж он чувствовал, что, хотя бы на публике, таланту должно иметь отличие. Поразмыслив над этим, он избрал своей тактикой преимущественное молчание, будь то в разговоре с издателем или в светском салоне, прерываемое время от времени вежливым "да", "нет" и "hlЗpost"*, то есть пустяк, а для пущей остроты впечатления добавил к этому увесистую, громадную подкову от тяжеловоза, которую подобрал когда-то в детстве, в деревне по соседству с имением отца. Она-то и играла главную роль. Ничего не говоря, мой прадед внушительно поводил ею по воздуху и перекладывал из руки в руку в непосредственной близости от головы собеседника, а иногда, если был не согласен, то и устремлял на него дырчатые, грозные рожки. Визави робел и испытывал благоговейный трепет и в лишние дискуссии не пускался, что очень ограничивало количество высказываемых глупостей и общих мест. Подкова гипнотизировала и надолго врезалась в память, и скоро уже вся столица обсуждала эксцентричную личность молодого писателя, "идущую от самых подлинных, земных истоков".
   Домашняя и творческая жизнь моего прадеда удалась, и в гораздо большей степени, чем он мог это себе представить, даже найдя лошадиным подковам новое применение. Подписывая друзьям очередной, пахнущий свежей переплетной кожей мрамористый том, он, смеясь глазами, интересовался:
   - Какой у вас размер ноги, cher ami*? - И быстро рисовал вместо подписи лиловую закорючку с дырочками для гвоздей.
   Мне же в наследство от этой истории досталась фамилия, счастливая редкость и звучность которой неоспоримы, а произносимая французами с ударением на последний слог, она выглядит и того заманчивей - Подкова. Есть в этом что-то основательное, пыльно-степное, русское, от прадеда.
  
   * Глупость, пустяк (словенск.)
   ** Дорогой друг (франц.)
  
   Ромашка
   Верхушки деревьев тесно переплетались между собой, образуя сплошной зеленый покров, и в каждом остроконечном восковом листке отражалось ослепляюще белое солнце. На верхнем балконе, упирающемся в нишу крон, стояла девочка лет четырнадцати с грустным, бледным личиком. Держа ромашку на длинном стебле, она задумчиво опиралась о нагретые перила и отрывала один лепесток за другим. Расчерченные белыми ребрышками, они просачивались сквозь протянутые пальцы ветвей и устремлялись вниз, к серым дорожкам Пале-Рояля, просверленным солнцем и пылью, по дороге пугая пестрых голубей. Склонив головы и дергая отливающими лиловым шеями, птицы удивленно вспархивали с балконных углов. В темно-кружевной глубине окон взлетали и безмятежно опускались их двойники: серые крылья вверх, белые в замедленном жесте вниз. Минуя второй этаж, цветочные хлопья попадали в поле зрения черноволосого, похожего на Есенина человека, и, не отрывая рук от клавиш рояля, он наблюдал за их белым, витиеватым кружением и вдруг менял спокойное течение мелодии и скользил пенистыми порогами к невидимому водопаду, замирая у самой его кромки. Снова оконное зеркало, блики и сложный мерцающий путь между ними. Еще мгновение на плие. В самом низу поджидал дымчатый, розовоухий бесенок и с кошачьей грацией проворно сбивал одного летучего посланца за другим.
   Последний лепесток, оттанцевав, лег в теплую лужицу пыли. Не сбудется. Девочка ушла с балкона в комнату. На перилах остался покачивать синей сеткой сачок, и два склеившихся в один цветочных лепестка в изгибе решетки сияли единственным незакрашенным пятнышком.
  
   Жемчужная насмешница
   Я приехал в это отдаленное, ни на одной карте не помеченное африканское селение, чтоб осуществить третье и последнее на то время мое желание натуралиста - услышать пение жемчужной насмешницы. Это романтичное название местные жители дали одному редкому виду мелких серых жаб, чья спинка, словно жемчугом, была усыпана переливающимися розовато-белыми пупырышками, а голос походил то ли на смех, то ли на чье-то насмешливое лопотанье. Я знал о них лишь по рассказам, но даже и признанные специалисты в этой области не много могли бы к ним добавить, а поделились бы личными впечатлениями, вероятно, один или двое.
   Эти маленькие жабки отличались особой избирательностью: селились в нетронутых, труднодоступных уголках природы и только там, где крупные хищники не мешали их охоте, выбирали для своих эскапад темное ночное время и были крайне пугливы. Если б мое путешествие оказалось безуспешным, я не был бы ни удивлен, ни раздосадован. По крайней мере, я самостоятельно достиг их родных пенатов и почти каждый день находил для себя все новые предметы для изучения и восторгов.
   Я постарался отойти от деревни как можно дальше и с наступлением темноты обосновался на невысоком, раскидистом дереве, на которые так любят забираться леопарды и крупные змеи. Если, как утверждали очевидцы, здесь действительно водилась жемчужная насмешница, то я мог бы проспать на нем сном праведника до самого утра, не опасаясь ничьего неожиданного вторжения. Первые две ночи мне не очень везло, я так и не услышал ничего похожего на жабье собрание. Возможно, потому, что не слишком далеко отошел от человеческого жилья, а, может, сам, своим присутствием, спугнул ночных жительниц. "Бог любит троицу", - успокаивал я себя, в третий раз дивясь круглой красоте африканской луны, на фоне которой из ветвей моего дерева складывался китайский иероглиф "благодать". Вокруг и впрямь была благодать божья.
   Прямо передо мной, шагах в десяти, лежало гладко отполированное серповидное озерцо, обрамленное с одной стороны остролистными низенькими растениями. Их повернутые к луне копья серебристо светились и вздрагивали от легкокрылых ночных посетителей. Растресканную почву покрывал зубчатый узор теней, и не проходило минуты, чтобы что-то в нем не переменилось, не сдвинулось в вечном поиске равновесия. Было тепло, тихо, от коры пахло смолой и терпкими плодами. Я прижался к ней щекой и, глядя на огромный, чистый Млечный Путь, парящий меж моим деревом и черным задником Вселенной, стал вспоминать все то прекрасное, нерукотворное, что довелось мне увидеть за мою пока еще недолгую жизнь на этом дымчато-озерном комочке земли, каким представлялся мне этот мир с высоты моей живой башни и беспокойных мыслей. Все освещалось иным небом и измерялось иными масштабами. От озера до Венеры было три моих локтя, от меня до самой яркой звездной точки - один. Реки текли из прошлого в будущее, а горы вырастали, как пьедестал начищенных снегом надежд. Луна раздваивалась, и я проскакивал меж двух смеющихся дисков, на ходу протирая один ладонью, а выскакивал где-то посреди пустыни, десять лет назад, и в углу воспоминания кружился "Солнечный стол" Дали.
   Длилось это долго, не берусь сказать сколько в переводе на часы земные, но мой дух успел дважды обогнуть свои владения. Ночь мерила саванну муравьиными шагами, а мою настойчивость обильной
   россыпью древесных трещин и сучков. Видно, и на этот раз насмешница посмеялась над моими ожиданиями. Напрасны были моя терпеливая неподвижность и предусмотрительное молчание. В лучшем случае я стал бы свидетелем ночного купания какой-нибудь ползуче-шипящей твари.
   Я расправил затекшие плечи и, глядя в небо, негромко прочел на латыни одну старинную молитву, почти его ровесницу. Никто не откликнулся мне вослед, и ничье недоброе рычание не прервало моих слов. Я порылся в памяти и извлек на поверхность еще два латинских стиха. Их строки были размеренны и величественны, как поступь писавшего их времени, и мне было искренне жаль, что никто, пусть даже не человек, а какой-нибудь проходящий мимо потревоженный зверь, не разделит со мной их звучания.
   Отгремели латиняне, и им на смену пришли фригийские притчи. Я стал читать по памяти Эзопа, мою
   любимую басню о человеке с проседью и его любовницах, простую и мудрую, как законы этого песчано-знойного края.
   "У человека с проседью было две любовницы - одна молодая, другая старая. Старой было совестно жить с человеком моложе ее, и потому всякий раз, как он к ней приходил, она выдергивала у него черные волосы".
   Послышалось мне или нет, но у воды что-то вроде бы легонько треснуло. Я прислушался - никого, и продолжил свои поэтические бдения.
   "А молодая хотела скрыть, что ее любовник старик, и вырывала у него седину, коварная, - добавил я последнее от себя. - Так ощипывали его то одна, то другая, и в конце концов он остался лыс".
   И только я это произнес, как некто мне невидимый, совсем рядом, рассыпался мелким, искристым хохотом, так что я едва не лишился дара речи. Не может быть! Я так долго ждал, так истово готовился, пред всеми звездами молился, а ей всего-то нужен был старинный домотканый анекдот? Нет, верно, я ошибся, и это была всего лишь какая-то местная птица. Но в глубине души я точно знал, что ни одна птица не производит таких характерных грудных звуков.
   "Так повсюду неравенство бывает пагубно", - докончил я мораль басни жемчужной пришелице и был вознагражден целой тирадой одобрительных замечаний.
   Я читал еще и еще, с выражением и мимикой, хотя моего лица никто и не видел. Я взмок так, будто выступал перед многотысячной аудиторией и срывал бурные овации, но мой единственный слушатель преподносил мне много больше, чем они, - я разговаривал с самой душой африканских озер.
   Последнюю треть ночи я провел в тихой полудреме, наблюдая за переменами на горизонте и иногда смахивая с руки быстроногого древесного паука. Когда рассвело настолько, что я мог различить оставленные в пыли следы, я спустился с дерева и отыскал у самой кромки розовеющей воды длинную, извилистую полосу, словно неряшливо брошенную ленту, - единственное зримое доказательство присутствия моей ночной собеседницы. Земля была теплой и чуть влажной, и, опустившись на колени, я вывел рядом с петляющей лентой первые два слова латинской оберегающей молитвы. Потом подумал и добавил: "Гастроль окончена. Обычная программа". Пусть оглашаются окрестности жемчужным смехом.
  
   Голос Пушкина
   Была середина 1950-х годов. На любой середине кажется, что теперь отметка на ней будет стоять бесконечно долго, а потом время катится с нее еще быстрее, чем подходило. Раз - и съехал, кто к своему юбилею с двумя нулями, кто вообще на другое место жительства.
   Как только наступили морозы и моя деятельность пошла на спад, я немедля взял недельный отпуск и уже через два дня, вечером девятнадцатого декабря, сидел за покрытым крахмальной скатертью столом в длинной угловой комнате моих одесских друзей и подцеплял серебряной вилкой селедочную закуску в масляных кольцах лука. Справа говорили о Брунове, слева дымилась горячая картошечка в утином жире, и хозяйка подкладывала гостям заботливой рукой и снова накрывала блюдо фарфоровой крышкой.
   После горячего разговор стал общим, и Миша Честнов прочел последнее, что написал под впечатлением от поездки в Кинешму. Не уверен, что остальные поняли больше, чем я, но всем понравилось, тем более что декламировал он очень артистично и голоса не повышал, а наоборот, делал его тише, собранней. Попросили почитать и меня. Своего я уже лет десять, как не писал, но знал почти всего Пушкина, и в моей голове он был рассортирован по годам и настроениям, так что я всегда старался придерживаться времен года и обстановки. А обстановка располагала, и я был в ударе.
   Я сделал нечто вроде ассорти: сверху картинка с зимней сказкой, а внутри и жар, и горечь, и веселье, и звон атласных бубенчиков. Одно дело, когда читаешь про себя, а если появляется возможность делать это вслух - стих обновляется, расходится от твоего дыхания, становится длиннее, шире, зачерпывает новый смысл. Ни прежней затертости, ни желтизны, ни сальных пятен.
   Слушали с таким вниманием, что я вначале даже робел. Особенно хозяйка, которая всегда благоволила ко мне больше, чем к остальным, - уж не знаю, чем я так подкупал. За чаем расспрашивали меня о московских новостях, вспоминали пригороды петровской столицы и послевоенные реставрации. Кое-кто из присутствующих принимал в них деятельное участие и рассказывал с такими подробностями, что едва не перевесил интерес к огромному домашнему торту. Плита была еще старая, просторная, противни широкие, хоть гладь на них рубашку во весь рост. Маленький Серафим Гаврилович, располагавшийся против меня, аж не удержался, поцеловал выпекавшую такую красоту ручку. Потом долго жевал, временами посматривая в мою сторону, и наконец обратился с неожиданным вопросом.
   - Вы хорошо читали, близко к темпераменту автора, хоть после его чтений уже и не спалось. А как вы думаете, интонации были те же?
   Спрашивал он мягко, доброжелательно, но в предложенном им вопросе все же скрыт был какой-то подвох.
   - Да разве может теперь кто-нибудь знать? - воспротивился я. - Может быть, еще в общих чертах, по описаниям. Вот у князя Вяземского...
   - А не в общих чертах? - перебил он удачно всплывший в моей памяти отрывок из письма и живо добавил то, от чего на мгновение из моего поля зрения улетучился и белый стол с чашками, и поздний час, и гости. - А не по описаниям?
   По молодости лет я был запальчив и горяч и охотно откликался на словесные провокации, но тут и я опешил и не нашелся, что сказать, к явному удовольствию противоположной стороны. В глазах Серафима Гавриловича вспыхивали насмешливые желтые искорки, но в нем не было ни малейшего желания меня обидеть, и я тоже стал, глядя на него, улыбаться.
   - Завтра в четыре у дома Пушкина, - назначил он мне свидание, когда вешалка в битком набитой длинной кишке прихожей начала пустеть.
   - В четыре у Сикара, - повторил я вслед за ним, откладывая это в памяти.
   - Молодой человек, - укоризненно произнес мой седоватый собеседник, - надежда пушкинистов, Сашенька жил в гостинице у Сикара первые три недели. А остальные одиннадцать месяцев, позвольте спросить, где?
   Я уже не удивлялся его насмешливой осведомленности, которой был свидетелем за вечер не раз, и только стыдливо-выжидательно молчал.
   - В доме у Волконского, что направо от колесницы. Э-э-э, да вы, я вижу, и голову-то к небу не часто поднимаете, - вздохнул он с улыбкой, затягиваясь в черный драп с каракулевым воротничком.
   - Не часто, - подтвердил я, - как погода прикажет.
   - Театральную-то площадь найдете?
   - Я ему покажу, - ответила шедшая с башенкой тарелок в кухню хозяйка. - Орик ему план нарисует. Найдет.
   - Премного обязан Орику. Может, он и компас мне свой одолжит, - поблагодарил я и пошел "помогать с битьем посуды", как называла мою бескорыстную помощь та, которой я предоставлял себя в качестве посудомойки.
   На другой день, без пяти минут четыре, я был с листком Орика в кармане в означенном месте, но Серафим Гаврилович меня опередил.
   - Не посмотрите ли вверх?
   Я поднял глаза и действительно увидел каменную колесницу с четверкой пантер. Начинал идти мелкий снежок, и меж колонн протягивались белые нити - в самый раз сушить наряды голого короля.
   - Нам сюда, - опустил меня на землю мой провожатый, и я пошел с ним рядом, приноравливаясь к его зернистому шагу.
   - А признайтесь, задели вас вчера мои слова за живое? - повернулся он ко мне, когда мы прошли через едва отмеченные мною двери вглубь дома.
   - По правде сказать, с этой точки зрения я к стихам еще не подходил.
   - Ну да, он хоть и поэт, но человек реальный. Вот тебе исторические факты, и фантазиям тут не место, - рассердился мой низенький спутник. - А как же вдохновение? Дух высокий?! Думаете, - он вдруг перешел на шепот, - писалось бы ему, если б он знал только очевидное? И кому в каких границах эта очевидность дается?
   Мне захотелось поговорить с ним об этом подробней, но меня отвлекла та необычного вида лестница, по которой мы стали подниматься. Собственно их было даже две, но занимали они пространство, соответствующее одной, потому что друг с дружкой переплетались, как дерзко преувеличенные чьим-то замыслом, фантасмагорические спирали. У меня закружилась голова, и я чуть не оступился, стараясь понять, какая из них к какому этажу ведет.
   - Если один посетитель поднимался, то другой в это же самое время мог спускаться вниз и с ним не встретиться, - сообщил Серафим Гаврилович. - Во всем мире такие можно по пальцам пересчитать.
   "Скорее по ребрам", - подумал я.
   - Держитесь за поручни, - предупредил он, видя, как изменилась моя походка.
   Я взялся за старые крашеные перила и тут только сообразил, что не знаю и даже не догадываюсь, ни куда мы по этим лестницеобразным причудам идем, ни зачем. И почему мой спутник, как Миша-декламатор, понижает голос и по старинке называет ограждение поручнями, а сам Пушкин ему Сашенька?
   Я помялся, глядя в его широкую, как у бобра выпуклую спину, и спросил:
   - Мы к кому-то в гости?
   - Можно и так сказать, - не оборачиваясь, отозвался Серафим Гаврилович.
   - Высоко еще подниматься?
   - Уже пришли, - снова охотно ответил он и остановился на площадке меж двумя этажами, на которой не было ни одной двери.
   - Выше мы не пойдем, верхних этажей во времена оные не было.
   Он скрипнул своими невысокими, блестящими сапожками, достал из правого кармана клетчатый носовой платок и отошел в угол. Но вместо того, чтоб высморкаться, как можно было совершенно естественно предположить, аккуратно протер им кусок стены на уровне своих плеч и приложил к ней ухо.
   Лицо Серафима Гавриловича, вначале напряженное и сосредоточенное, стало постепенно размягчаться и озаряться блаженной улыбкой.
   - Что там? - не утерпел я. - Мыши сахаром пируют?
   Он благоговейно еще раз прошелся платком по стенке, сунул его в карман и жестом предложил мне попробовать самому. Я сдвинул шапку и, придерживая ее рукой, повторил его маневр.
   На вид широкая кладка в этом месте была тонка или же ее прорезал изнутри воздушный канал. Камень был неприятно холодным и шершавым, и внутри него гулял ветер. Видя, что выражение моего лица все то же и я собираюсь распрямиться, мой знакомый тревожно зашептал:
   - Еще, еще, сейчас будет.
   Я снова приник и погрузился в заунывный зимний гул. Временами он слабел и переходил в легкое потрескивание, словно разжигали щепочки в камине, потом нарастал с новой силой. Но каждый раз тональность его менялась. Вдруг с той стороны что-то пронеслось, и мне в ухо раздалось приглушенное, подобно вздоху: "Ба!" Я прижался к стене крепче, а Серафим Гаврилович заулыбался и, как китайский болванчик, закивал мне головой.
   Я подождал еще и не то с ужасом, не то с восторгом совершенно отчетливо услышал новую фразу. Голос был приподнятый, немного тонковат, но окрашен в теплые тона, неравнодушный. И я его узнал.
   - Он сказал: азагиз! - воскликнул я в волнении, отходя от стены и глядя в живые глаза моего спутника. - Он... Я слышал! Я сам слышал!
   - ю sa guise*, - поправил он меня. - Кому-то объясняет по-французски.
   И пригнулся ухом к стенной воронке.
   - Нет, сочиняет... Солнечный человек!
   Мы постояли еще минут десять. Я у перил, он - склонившись к таинственным звукам. В доме было тихо, будто никто здесь и не жил, а, может, и вправду чья-то воля оскверненья этих стен плебейским душам не позволила.
   - Бывало, что и другие вступали, знакомые его. Детьми мы знали всех наперечет. Дети всё слышат, взрослые - единицы. Вы вот умеете услышать. Но раньше как-то было лучше, ясней, теперь все больше сливается с шумом ветра. Не слушает никто, вот и уходят голоса в прошлое.
   Мне вспомнилось, как я ребенком играл с тряпичной куклой, и никто, кроме меня, не видел, как похожа она была на мадонну с бабушкиной иконы, и удивлялись, что я зову ее Пресвятой.
   - Вы французский, наверно, не знаете? - спросил я, в который раз чувствуя все недостатки своего коллективно-куцего образования.
   - Это вы, молодой человек, французского не знаете, а я и в гимназии и дома трем языкам обучался и, хоть первым учеником не был, но до сих пор помню. ю sa guise - то есть на свой манер. У кумира вашего много стихов на французском, - добавил он и начал спускаться вниз.
   Я бы охотней остался, но какая-то сила заставляла меня во всем верить и повиноваться этому дивному человеку. И я пошел за ним.
   Он ступал осторожно, не торопясь, и о том, что еще слышал в этом гуле ветра, мне не рассказал.
   - Скажите, - попросил я, когда мы были уже внизу, - но что это было? Как? Этому есть какое-то объяснение? Хотя бы название?
   - Cela ne nous regarde pas. Ce sont les choses de Dieu**, - ответил он.
   И без того смущенный, я не решился снова обнаруживать свое невежество и перевода не спросил. Но он сам почувствовал, как снедают меня расспросы, и, остановившись, задумчиво глядя перед собой, проговорил:
   - В иное время под Новый год тут и шум бала бывал слышен. Здесь ведь была первая бальная зала в городе!.. Какие дамы съезжались!.. Музыка... Шелковые туфли по паркету... Страусовый пух носит сквозняком...
   Он помедлил. Казалось, в эту минуту он все это видел перед своими глазами. Я смотрел на него, как на бога. Если б он только мог взять меня с собой!..
   На улице нашего века еще шел снег. Вечерело, кое-где зажигались застекленные огни. Мы вместе дошли до угла, на котором наши пути расходились, немногословно попрощались, и мой шестикрылый Серафим растворился в темной бегущей толпе.
   Я постоял, поднял голову, все еще с холодком у правой щеки, и увидел маскароны. Один был похож на него, и в раскрытом рту с опущенными уголками нарастала снегом белозубая улыбка.
  
   * По-своему (о желании), на свой лад (франц.)
   ** Нас это не касается. Это дела Господа (франц.)
  
   "Once around"*
   Чья-то стрелка идет по кругу, другому ее заменяет электронное табло. Мое время движется по овалу. Внутри он светлый, гладкий, как земля на трех китах, снаружи обведен синей пастой. Я люблю сине-голубой для отпечатков времени и пространства. Один год - один овал. Маленький планчик огромного Колизея. Овал, а не круг, потому что это фигура напряженная - в ней есть стремление расправиться, своими расходящимися боками наподдать мешающим близстоящим - и гибкая, как резинка для конского хвоста. Длинная ее ось лежит горизонтально, и отсчет идет от самой нижней точки.
   Начинается год холодно-официально, в январе, и заканчивается там же, на его подходах. Но это единственное место, в котором я делаю уступку и иду в ногу со всеми. Как только первое число минует, я устремляюсь по овалу вправо вверх, против течения, и плыву, словно форель, в чистой, белой заводи времени, потому что ни январь, ни февраль никаких событий мне не сулят.
   Март - месяц иллюзий и грехопадения. Чужие грехи сыплются на мою голову, как из рога изобилия. Привозят продавать втридорога свежие апельсины, я - раскрашивай их холеные турецкие физиономии. Небу подавай мое переменчивое настроение, мимозам - желтое головокружение весеннего авитаминоза. Мартовские коты хотят петь, и я смазываю их голосовые связки селедочным паштетом и завиваю нафабренные усы. Беги, Карузо, не посрами волшебника пера и треф!
   Апрель отдает долги марта, май растрачивает их до последней дождевой капли на кровельном носу. После весеннего Николая наступает тепло, и солнце заливает верхнюю часть овала, пока все летние месяцы не будут пестреть сине-голубыми записями, как крылья куропатки. Три периода лета различны между собой, как три периода жизни, и если в первом заводится намек на хорошее окончание, то в последнем может оказаться, что оканчиваться-то было нечему. Игра воображения. Пляжная испарина.
   В октябре начинается желтый расклад, и наконец-то приходит моя весна. Я чествую ее кленовыми букетами и долгожданной болью в пишущем плече, а позже елками и свечами. Но под ними уже нет Санты настоящего или хотя бы поддельного, душисто-русского, и приходится довольствоваться чудом обыкновенным, вылупляющимся из шоколадного яйца в хрустящей складками архангельских одежд обертке. По птенцу взрослой птицы еще не различить, но можно представить. Наибольшее достижение - получить то, что случается только с другими. Все в воле рисующего.
   Тридцать первое в мареве звезд и пайеток, и мне выводят новую фигуру. Виток Фиглярин завершен.
  
   * Один раз вокруг (англ.)
  
   Раз в году
   Было первое Рождество, отмечаемое папой Бенедиктом XVI. Площадь Святого Петра была заполнена до краев. С главного балкона базилики, на котором в расшитых золотом ризах собралось все высшее духовенство, свисал белый флаг. Кто слушал святейшее поздравление, подняв к нему глаза, как в молитве, кто, глядя прямо перед собой, погруженный в свои мысли, кто переговаривался со знакомыми. Было много темнокожих, хорошо одетых, с благородной осанкой. Они стояли с торжественным выражением лиц, потупя глаза. Небо было совершенно белым, непроницаемым, сыпался мелкий мокрый снег, который тут же таял, оставляя на земле темные следы. Предусмотрительные римляне прятались под зонтами.
   Эннио пришел, когда праздничное приветствие уже началось. Обычно ему нравилось слушать речь папы, стоя недалеко от фонтана, - вода пробуждала в нем мечтательность, а слова понтифика обращали к веку Просвещения и Искусств, - но сегодня он опоздал, а пробираться сквозь толпу не хотелось. Он стоял у правого крыла гигантской колоннады, то рассматривая белую пустоту над головой - и не находил в ней ни одной песчинки, чтоб придраться, - то маленькую незнакомую фигурку на балконе. Его мысли рассеянно блуждали, а карман жгло полученное только утром письмо. Он достал его из блекло-желтого конверта, но медлил прочесть. В письме было подтверждение или опровержение фактов другого письма, содержание которого так неприятно взволновало его.
   Монография, которую он писал последние несколько лет, вот-вот должна была быть завершена. Но тут, как труп в грязном канале, всплыл в частном архиве документ, то самое поразившее его письмо, компрометирующее имя писателя, которому труд его посвящался. Только раз он сделал исключение из правила смотреть на гений с освещенной стороны, не заглядывать за рампу. В нем не было туманностей, он был в нем уверен. Теперь же...
   Чем больше он об этом думал, тем больше раскаивался, что обратился в историческую комиссию за установлением подлинности бумаги. Мало ли бывает завистников, клеветников.
   Он достал сложенный вчетверо лист и, пока папа читал приветствие на языках мира, держа его на отлете, пробежал глазами первые строчки. Пальцы его закоченели, мешали ветер и снежная пыль. Порывом воздуха письмо выхватило у него из рук и прибило к парапету. Он наклонился его поднять - лист понесло дальше, вперед, между ног слушающих. Эннио стал продвигаться вслед за ним, стараясь проследить его путь, но людей было слишком много. Он отстал и остановился. Женщина с улыбкой Салаи и прической Геллы рядом с ним произносила слова молитвы.
   - Слава Богу, - подумал он. - Бывают раз в году чудеса самого неожиданного свойства. Письмо затерялось, обвинения сомнительны. Папа всех благословил.
   А ветер все уносил карманный сор с площади, и к ночи было совсем чисто и бело. Подол Рождества накрыл землю.
  
   Визит "эгоиста"
   - Нет, не таким я представлял себе этот город столетие спустя, - говорил Кони, идя по Фонтанке в сторону Египетского моста. - Многого не досчитался. Сырость ест поедом. Ветхость, неухоженность проглядывает. Безразличие в нововведениях, лучшее заменяют худшим...
   Он обошел уже достаточно и, остановившись передохнуть, подвел глаза к крышам. По карнизу двигались два голубя. Серый в белую крапинку хотел прогнать второго, коричневатого, но было узко и мешали крылья. Это что-то напомнило ему, лицо его посветлело и снова затуманилось.
   - Где уютные черно-полосатые фонари? Где жирно выкрашенные, чугунные тумбы, на которых в дни иллюминаций пристраивали зажженные плошки? Вот здесь, как будто было вчера, измазала о них юбку черным шедшая мне навстречу нарядная дама. И даже бровью не повела!.. Где живописный будочник с алебардой и его подчасок? А мимо, в толпе, гербоносный почтальон в форменном сюртуке, с полусаблей на перевязи...
   Он закрыл глаза и увидел, как свернула за угол карета, а прямо перед ним, вслед за коляской, пронеслась
   фасонистая "эгоистка", и у седока в бобровой шапочке подол был грязен от снега. Он втянул ноздрями морозную свежесть.
   - Да, кисловатый аромат моченых груш и яблок у разносчиков... А как весело было представлять себя идущим по улице вот с такой же лоханкой рыбы или кадкой, полной мороженого, на голове и покрикивающим увесистым басом разные смешные вещи!.. Калачи, сайка, вареная печенка... Икра дешевая до смешного!..
   Он незаметно вышел к Мойке.
   - А дамы! Блестящие глазами и серьгами, плотнее прижимающие цветные муфты, с высокими прическами и маленькими вуалетками. Их спутники пропускали их вперед, любуясь танцующей походкой. Они походили на райских птиц... Неужто я один помню из всех... - Он хотел сказать "живущих", но осекся. - Не встретится мне знакомая барыня и не пройдется медлительной походкой по Моховой Гончаров, идя обедать в гостиницу "Франция", ни с собачкой за пазухой, ни без...
   Он как раз поравнялся с тем местом, где эта самая гостиница располагалась, когда подъехал ярко-синий "опель" и выпустил из задней дверцы юную особу в желтой меховой жакеточке до талии и кожаных брюках. Она подняла руку со стеклянным валуном на пальце поправить прическу - над брюками мелькнула полоска голого живота - и энергично направилась к парадному подъезду. Кони едва успел отскочить в сторону и как громом пораженный остался неподвижно стоять на тротуаре.
   - Я т-те после по мобилке чирикну, - пробасил ей вслед боров с бритым затылком на переднем сиденье.
   Машина бесшумно отъехала, оставив после себя черный след и кучку пепла со скрученным в рог окурком.
   Где-то вдалеке, как падающая звезда, из ниоткуда в никуда промчалась сирена. Маленький призрак разбежался и прыгнул с моста головой вниз. Воздушные потоки подхватили его бесплотную фигуру и понесли над водой, вдоль канала, лицом к небу. Оно единственное было все то же и роняло на него холодные слезы, как когда-то, напрасно стараясь потушить коптящие огни его детства.
  
   Золушка
   Я спешила, поднимаясь в ложу. Спектакль уже шел, и издалека приглушенно доносилось пение и оркестровые вздохи. Странно ново было слушать их за пределами зала - будто огромное многоголовое чудовище колышется, из каждой пасти исторгая звуки и шипение, то прищелкивая тарелочным звоном, то замирая. Я уже была на середине последнего лестничного марша, когда с верхней площадки по нему запрыгал, подмигивая блестящей пряжкой, большой черный башмак и за беглецом живо спустился его хозяин в пестром носке. Меня это происшествие так позабавило, что я даже остановилась, дожидаясь, пока он обуется, и невежливо разглядывая его вольного стиля костюм и шелковую ленту вместо галстука. Две пряди вырвались на волю из его аккуратной прически и, пользуясь случаем, резво щекотали пышные сдвинутые брови в то время, как он наклонялся.
   - Вот и чудесно, теперь буду знать, с кем имею дело. Театра вам больше не видать как своих ушей, - произнес он приятным низковатым голосом. - Поскользнулся, и если б не увидел вас, то ничто не помешало бы и с лестницы съехать, - объяснил он. - Простите великодушно.
   - Не за что, вы нисколько меня не напугали, - ответила я, не скрывая улыбки, и предположила единственно возможное к такому выходу: - Вы театральный.
   - В самую точку попали. Не коридорный и не башмачный простофиля, а театральный, - произнес он назидательным тоном, глядя на свои огромные масляно-сияющие туфли. - Главный хранитель декораций, Дюруа.
   Он слегка поклонился.
   - Нет, с королем я не имею ничего общего, но вот моя прапрабабушка, не родная, двоюродная, - царствие ей небесное!.. Впрочем, вы спешите, а я и так вас уже задержал. Поторопитесь, там как раз сейчас будет замечательная ария.
   Он снова коротко мне кивнул и стал спускаться вниз, что-то на ходу приговаривая. Не то "тухли протухли", не то еще что-то в том же роде. Я б охотно послушала про интригующую связь между двоюродной прапрабабкой и одним из Валуа, но воображаемое чудовище неожиданно воскресло, и все своды Пале Гарнье с новой силой огласились призывными трубными звуками. Я распахнула дверцу в его чрево, и оно поглотило меня в тот же миг.
   Месяца через два после того вечера я была со знакомыми на открытии выставки старинных гравюр, изображавших со всей тонкостью и изяществом этого искусства сценки театрализованных представлений и маскарадов, начиная со времен правления короля-Солнца до эпохи Регентства. Дюруа был там же и в своей спокойной, умиротворяющей манере беседовал с высоким господином с золотой монограммой на лацкане.
   Он заметил меня, и я подошла осведомиться, как поживают его башмаки, и рассмотреть его получше.
   - Да ничего себе, стоят греются у батареи и ждут своего коронного часа, чтоб сбросить меня под ноги еще какой-нибудь очаровательной особе, - ответил он и глянул куда-то вдаль.
   На вид ему было лет под пятьдесят, и он был ниже меня на полголовы. На безымянном пальце правой руки он носил огромный перстень из старого серебра с аметистом. Он показался мне чересчур аффектирующим, и я отвела глаза.
   - Мы тут говорили о Баксте. Какого вы о нем мнения? - обратился он ко мне так, будто мы все трое только что были у вышеназванного на завтраке и он приглашал меня поделиться своими впечатлениями.
   - Самого хорошего, - ответила я расплывчато.
   - А вот... - он назвал фамилию своего знакомого, - почитает его превосходнейшим.
   - Ну, тогда и я присоединяюсь.
   - Вы вот возражали мне о моей профессии, - снова обернулся к золотой монограмме Дюруа.
   - Ничего не возражал.
   - До прихода мадмуазель возражали, - настаивал он мягко, но твердо. - Что становится с декорациями после смерти спектакля? Они попадают ко мне, а я превращаю их в историю. И тут уж требуется все мое профессиональное умение и такт, чтобы открыть их заново, и не только открыть, но установить подлинность. Приведу пример для наглядности. Помните тот чудесный оригинальный стол со сказочными яствами, красный город Салтана, белый город на острове Гвидона? Постановка Ла Скала лета тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года, опера Римского-Корсакова "Царь Салтан". Чего там только не было и какими только фантазиями почтеннейшую публику не изумляли! Автором числится один человек, не буду называть его имя, а в действительности создавалось все это совсем другим, одной русской, очень талантливой. Что же, прикажете и через сто лет хранить эту красоту под чужим именем, оберегая чью-то сомнительную репутацию? Ты деньги получил, аплодисменты тоже, а теперь правда и талант должны восторжествовать. Вот для этого существую я. И так далее и тому подобное. Пейте, господа, коктейли, - описал он круг в воздухе своим бокалом и бросил взгляд на мой бирюзово-млечный напиток. - Какого странного цвета вы выбрали.
   - Давно хотела попробовать, что это за отрава.
   - Не надо. Все отравы ведут к одному концу. Пейте благородное шампанское и ходите в музеи, и с вами и через десять лет будет так же легко беседовать.
   - Но я почти ничего и не сказала, вас слушала.
   - Именно. А если б на вашем месте была любая из этих сорокалетних дам, то непременно бы сказала. Да так, что вся беседа сразу бы и развалилась. Так вот о Баксте... - И они продолжили о своем, а я незаметно отошла.
   Хотя Дюруа и возбуждал мое любопытство, но в этом зале находился некто невидимый, кто был мне гораздо более интересен и менее всего доступен. Я встала у длинной, гладко облитой сливками стены и посмотрела на отражение моей искаженной действительности в застекленной гравюре. В это время Дюруа сделал то же самое. Два луча скрестились в одном кристалле.
   Между второй и третьей встречей пролегли три нежно-ливневых весны и забавный, полусерьезный брак с разводом, готовый стать одной из разевающих рот историй барона Мюнхгаузена. Мне наивно думалось, что все это совершается по моей воле и при моем участии, и меня не замедлили поставить на место. Итог этому периоду был подведен при большом стечении людей, в полутемном католическом соборе, где его отпели, оплакали и навсегда замуровали, дабы не видеть нам нашего тлена.
   Как бы давно не оставили человека надежды на некий предмет, предмет этот продолжает на том же месте покоиться, и вырвать его силой из привычного круга вещей равно болезненно через год или через десять.
   Воздух был густо сбитым, темным, как ведьмино варево. Голос священника в нем западал, словно клавиши старого пианино, а губы продолжали монотонно шевелиться. Вероятно, это было последнее, что наподобие Чеширского Кота должно было остаться от его бесполезной фигуры. Дамы, все поголовно в круглых черных шляпках, походили на черные пешки и были так же зависимо-неподвижны.
   Один профиль наискосок от меня передвинулся, ища новую точку опоры, нашел и снова замер. Я вгляделась. Это был Дюруа, вернее, его черненое изображение. Очевидно, он чувствовал себя нехорошо. В выражении его лица было что-то особенное, больше, чем скорбное. Мне показалось, что от чувства нереальности происходящего у меня начались галлюцинации, когда его дряблую щеку и подбородок стало разрезать надвое белой полосой. Я б не удивилась, если б полоса эта продолжилась и дальше, через шарф и пухкое плечо пальто и скамьи, но это была всего-навсего слеза. Она скатилась вниз и впиталась шерстью. Все стало на свои места.
   Я отвернулась и начала вызывать в своей памяти разные глупые мелочи, отвлекающие от других мыслей. Плитку шоколада, обгрызанную, чтоб получился полумесяц, ручку-часы, демонстрирующую, что слово - деньги, а время на вес золота, прозрачную лужу с неизвестно кем оставленной в ней серебряной ложкой, от чего вода с хлопьями зелени и облаков немедленно преображалась в суп. Дюруа был мне неприятен, и неприязнь эта увеличивалась тем, что он умел вызывать к себе интерес.
   Я была рада, когда спустя какое-то время узнала, что он уехал. Кажется, он вернулся в тот заплесневелый провинциальный городок, где родился. Это было лучшее, что он мог сделать. Теперь его все равно, что не было, как, вероятно, не было и меня.
  
   Святой и подражатель
   Знаменитый художник Рогачев - псевдоним Ивана Сергеевича Бескоровного - путешествовал из страны в страну с выставками в сопровождении выдержанной временем и настоянной на чистейшей водке "Кристаль" свиты. Одна ее голова была на расход - бегать на побегушках, другая, поважнее, - сбивать и красить рамы, коих требовалось немало, третья под эти самые рамы рисовала картины. Сам художник был столь известен и небывало талантлив, что ему достаточно было под ними только разборчиво подписи своею белой ручкой, украшенной малахитовыми каменьями, ставить да на продажу, окропляя святой коньячной водой, благословлять.
   Техника была сложной, заковыристой, с разными цветными лаками, золотом, фольгой и руганью, а Ивану Сергеевичу был милее ностальгический ресторанчик "Балалайка", эдакая матрешкина Россия посреди стеклянных айсбергов Нью-Вздорка, или провинциально-тихие мюзик-холлы Олд-Задворка, или идиллическое казино в Лас-Пегасе, самом лучшем Пегасе на свете. Ночь он гуляет с друзьями, до полудня спит, потом туда-сюда с приставшим к нему, как устрица к камню, подхалимчиком по делам мотается, благо и конфигурация подходящая - маленький, круглый, словно резиновый мячик, а число картин все растет и растет. Чудеса!
   Раз третья голова - то ли от жадности проснувшейся, то ли не поделили чего - взяла да и выставила тайком от своего круглого хозяйского живота все те же картины, только за своею подписью. Охотников поглазеть забездаром-забезденег собралось множество, а купить никто не купил.
   - Вы ест, конечно, талантливый, - объяснил ему, тоже бесплатно, один щедрый хамериканский толстосум, - но подражател. Некорошо это, некорошо!
   Недурная голова выставку на другой же день свернула, подписи закрасила и художнику скоренько все картины до единой представила. Впрочем, последний и без него уже был в курсе. Была сцена, шум, как в том романтичном заведении, и справедливое огорчение Рогачева.
   - Но я святой, я всех прощаю! - закончил он приятно-бархатистым голосом великомученика, отряхивая со штанины устриц и червяков.
   Какая же тут может быть мораль? Разве та, что не обязательно верх там же, где голова или даже верхушка горы, и трудно различима суть, размытая в красках ночи, преломленная штофной зеленью...
  
   Тонкий расчет
   - Можно ли считать чудом чудо, произошедшее наполовину? Маловероятно.
   - На которую из двух? - поинтересовался мой собеседник.
   - На первую. Начало положили, а конец урезали, как тот марш.
   - Да, обидно. Никогда не узнаете, что ж там было.
   - Да в том-то и дело, что знаю! А не дали, - рассердился и с новой силой огорчился я.
   - Вы что ж, провидец будете?
   - А вы нет, когда речь о вас самом идет?
   - Не могу знать. Да вы не расстраивайтесь, - добавил он мягко после звенящей и жужжащей весной паузы.
   - У меня никогда не было мечты, только конкретные, реальные желания. Я ведь не воздушный шар, я прочно стою на земле. Может, в этом все дело? Может, надо, чтоб были воздушные пустоты?
   - А я свои пустоты заполняю этой скамеечкой. Солнце - сижу, греюсь, пасмурно - воздухом дышу, газетку читаю. Всех окрестных голубей, верите ли, в лицо знаю!
   - Верю. Я тоже уже все цветочки на своей стене пересчитал. А вторую половину так и не додали, зажали... - выдохнул я мучительный факт.
   - Мне тут одна мысль пришла в голову. Что, если вам поискать получше?
   - Кого?
   - То, о чем вы говорите. Ведь если могут не додать, то точно так же может и за подкладку завалиться, и затеряться на почте, и мало ли что еще. Вы подумайте.
   Я подумал, рассеянно глядя на его кулек для хлебных крошек.
   - Нет, - отрицательно покачал я головой.
   - Значит, у вас другой случай: все, что ни делается, все к лучшему в этом лучшем из миров. И уж за это я вам ручаюсь. Вы только сами еще не сообразили, но это придет, обязательно придет. Тут расчет такой тонкий, в него нельзя вмешиваться. Почему, вы думаете, я оказался здесь?
   - Почему же? - спросил я единственно из вежливости.
   - Потому что я шел в гости, но хозяев дома не оказалось. Я вначале расстроился, как вы, а потом купил голубям французскую булку, пришел сюда и встретил вас. Через столько-то времени! Потому что был вам нужен. А вы что, простите, в качестве чуда просили?
   Я помялся. Чудо-то, собственно, и в масштабах парка было маленьким, а вот для одной человеческой жизни, особенно заброшенной в неродную страну...
   - Я компаньона себе хотел найти. Понимаете, это ведь дело непростое... Все равно, что жену искать. Но куда мне в моем возрасте и при моих средствах жену? Курам на смех. А вот компания... Вы человек женатый, вам об этом думать не приходится.
   - Был женатый, - сказал он легко, - да умерла моя супруга два с половиной года назад.
   Он замолчал, и мне тоже стало неловко говорить.
   - Вот ведь, как я прав оказался. Получше поискать... Возьмете в спутники "тишайших дней"?
   - Возьму! Возьму и не буду больше в расчеты вмешиваться.
   - И не получится, голубчик, это наше с вами последнее уравнение.
   Он развернул мягкий кулек, ссыпал оставшиеся крошки и похлопал себя по борту пальто, отряхивая невидимые былинки. Солнце перегнулось через ветку незнакомого южного дерева и светило прямо ему в глаза. Они были чистейшего голубого цвета, какого бывает только небо и очень хорошая, очень близкая душа. Давно я не видел такой безоблачной, почти рафаэлевской голубизны, и зыбкая тень безмолвно со мной соглашалась. Пошел новый, пронзительно звонкий отсчет.
  
   Капуста
   Мы поднимались по заснеженному склону горы в маленьких, игриво толкавшихся вагончиках подъемника, походивших снизу на игрушечный поезд со всей надлежащей экипировкой и даже веселыми человечками, улыбающимися из окон. Если не считать сложно петлявшей пешей тропы, это был единственный способ сообщения между двух гостиниц, одна из которых находилась посреди картинной деревеньки у подножия, другая украшала собой приплюснутую вершину в зубцах елей. Хозяин последней, по счастливому совпадению носивший имя самого красивого праздника в году, который его постояльцы приезжали к нему отмечать, устраивал большой рождественский ужин, и не было случая, чтобы кто-то остался разочарован любезным гостеприимством Ноэля или не принял его приглашения. После трапезы некоторые из гостей, охочие до лыж и ледовой романтики, собирались съехать с пологой стороны горы при свете звезд и праздничной иллюминации, остальным же был обещан рождественский фейерверк, за которым Ноэль самолично еще месяц назад ездил в город.
   Вагончики поднимались то ровно, то короткими рывками, будто прыгали по кочкам, и от каждого рывка становилось все веселее и горячее рукам в беличьих рукавичках с дымчатой опушкой. Рядом со мной на дощатом сиденье ерзала и подпрыгивала в такт от удовольствия моя младшая десятилетняя сестра.
   - Смотри, какая бахрома! - восторженно указывала она на приближающуюся ель, причудливо притрушенную снегопадом, и тотчас отворачивалась к другому окну, чтобы и в нем ничего не пропустить.
   - Ой, заяц! Белый! Живой! - слышалось через минуту, и все головы поворачивались по направлению ее пальчика, где, скрываясь от шума нашей машины, удалялось что-то круглое, пушистое, будто подсмотренная страница сказки.
   На скамье перед нами сидели трое: молодой человек в новеньком лыжном костюме и по бокам от него две девушки. На одной была ярко-желтая куртка, которая ослепительно вспыхивала в косых лучах заходящего за ельник солнца, другая была одета во все голубое. Их спутник докончил рассказывать треснувшую смехом былинную охотничью историю, прочистил обернутое шарфом горло и запел с каким-то смешным акцентом тирольскую песенку, попутно вплетая в нее все, что попадалось его взгляду. Сзади них ехало немецкое семейство, и, пока взрослые приглушенно между собой разговаривали, маленький шалопай извлек из дядиного кармана шар-пищалку и старательно заправлял его воздухом. Еще дальше виднелись верхушки лыж и прислоненные к стене лыжные палки, и на одной из них, лихо заломив, кто-то пристроил бело-красный колпак Санта-Клауса.
   - А теперь все вместе, - скомандовал мой визави, и его соседки подпели ему пронзительными птичьими голосами.
   Через проход от нас, слева у окна, сидела девочка, ровесница моей Лоры. Из всех пассажиров это было единственное горестное лицо, и причина такого настроения становилась очевидна при первом же беглом взгляде. Черты лица девочки были правильны и тонки, но сама она казалась непомерно толстой и была нехорошо к своей фигуре одета. Расклешенный зимний плащ на гагачьем пуху топорщился и нелепо вздувался то тут, то там, делая ее похожей на снеговика. Волосы, уложенные под шапочку, придавали голове уродующую бесформенность, а тугие завязки под подбородком стискивали личико до белизны. Даже в ее сидячей позе было что-то неестественное, неуклюжее, и, чувствуя это, она старалась не шевелиться и только переводила блестящий взгляд с внутренности вагона на окно.
   - Почему вы вся в голубом? - спросила Лора тонную девушку напротив нас, когда последний припев был спет.
   - Потому что она ледышка, - ответил за нее молодой человек. - У нее и шапочка голубая, и глаза голубые, и кровь, и даже язык!
   Девушки рассмеялись.
   - Вы не могли бы показать мне свой язык? - попросила моя сестра, заинтригованная таким объяснением.
   - Нет, что вы! Язык она вам ни за что не покажет, это ее ахиллесова пята.
   - Во рту? - Глаза Лоры округлились.
   - А у вас он, наверное, желтый, - обратилась она к желтой девушке.
   - О, это отдельная история! - начал было наш сосед, но в этот момент младший член немецкого семейства наконец закончил надувать шар и выпустил его изо рта. Воздух ринулся из отверстия наружу, и раздался громкий свист с бульканьем и хрюканьем.
   - Да здравствует Рождество! - стараясь его перекрыть мощью своего голоса, воскликнул молодой человек.
   - Да здравствует Рождество! - подхватили все пассажиры, и эта фраза повторялась многократно на родном языке каждого, пока игрушка, увянув на спинке скамьи, не смолкла.
   - Можно мне посмотреть с той стороны?
   Лора поднялась, глянула в окно возле странной девочки, потом на девочку.
   - Капуста! - уронила она и вернулась на свое место.
   - Лора!
   - Капуста, и ничего не попишешь! - повторила она свой вердикт и вздохнула.
   Девочка надулась еще больше и не произнесла ни слова.
   - Дамы и господа! Торжественный момент! - объявил наш новый знакомый. - Сейчас мы ступим на священную гору Ноэля, а кто еще и спустится с нее, не захромав... и не захворав... того я объявляю рождественским королем и тому... Тому что? Да вот хотя бы, хороший приз - тому сама ледяная Марго покажет свой язычок!..
   Один угол украшенной сосновыми ветвями ресторанной залы занимал маленький, но шумный оркестрик. Столы были расставлены вдоль стен, а место посредине высвобождено для танцев и разных неожиданных затей Ноэля. Мы впятером заняли столик в обшитой деревом нише и в ожидании нашего распорядителя наблюдали, как заполняется зал новоприбывшими приглашенными.
   Музыканты исполняли фокстрот. Первый раз я слышала этот танец вживую и не могла отвести глаз от их играющих пальцев, лиц, лакированных острых туфель. Любопытно было б взглянуть, как это танцевал высокий и подвижный, как птица, Ноэль во времена своей молодости. Вероятно, он носил такую же плоеную манишку и чем-то смазывал для блеска волосы. Одна прядь из прически саксофониста отделилась и летала, совершая пируэты синхронно его выпадам и внезапным поворотам.
   Я обвела взглядом все столики, желая убедиться, что не только на меня это произвело такое сильное впечатление. Радостное возбуждение проникало во все уголки, отливало медовым сияньем в каждой резной досточке и повязанном оранжево-серебристой гирляндой фонаре.
   У входных дверей снова совершилось какое-то передвижение, и я инстинктивно обернулась к ним и застыла. В сопровождении своей тонкой, белокурой мамы вошла та самая девочка из вагона, так беспощадно, но метко названная Лорой "капустой". Плащ был снят, и вместо него ее хрупкую фигурку облекало нежно-бирюзовое платье, все в пышных газовых оборках. Светлые волосы были подняты наверх и симметрично уложены локонами, подвязанными двумя большими шелковыми бантами, что так безобразно выпирали из-под шапочки. Вместо толстых шерстяных рейтуз были белые колготы с узором и к ним плоские лаковые туфли. Это воздушное создание мельком взглянуло в нашу сторону и стремительной, балетной походкой направилось к пустующим местам в противоположном конце. Не знаю, заметила ли ее Лора. Вероятно, но я ее лица не увидела, поскольку она сразу отвернулась к оркестру.
   Было очень шумно, весело и тесно. Ноэль раскраснелся и совсем забыл, что у него прострел в пояснице и где-то там еще. Фокстрот раскачивался от одной стены к другой, пока обе они не лопнули, как нитка бус на шее Марго, и не выплеснули всех наружу, где уже выкладывался мелким бисером полночный бархат.
   - Mon petit chou...* - почему-то произнесла я. - Почему же, почему так весело, так грустно?
   - Ты что-то сказала? - спросила Лора.
   - Нет, ничего, дорогая. Стихи...
  
   * Моя капустка (франц.)
  
   Компиляция
   "Весна в Фиальте". "Счастливая", "Несчастная", "Непокоренная". Зацветает "Узорный покров", мучит "Сонная одурь" и "Бледное пламя" "Мечты". Обычный "Набор".
   "Миг" всё "Сущая правда" - "Святая простота"! - и тут же всё "Дым", всё "Финтифлюшки" и "Канитель". Разве один "Необыкновенный" "Дар", "Темный цветок" в "Ненастье"... "Говорить или молчать"? Молчит "Милый лжец". Заброшен "Контрабас и флейта", пылятся "Король, дама, валет", "Знаки и символы" "Судьбы"...
   "Довольно" и нам, "Барбарелла", "Летающих островов", "У нас это невозможно". "Конец главы".
  
   (Составлено из названий рассказов и романов различных авторов).
  
   Писаная
   - Ну-ка, что там?.. - В зеркале отразилось бледное, еще со сна лицо. - Фу, леший после спячки!
   Круглое настольное отражение было по утрам даже как-то туманно, пока погода и Зиночка не решали, какими им сегодня быть. А зависело это от многого и в первую очередь от того, какою ногою попадала вышеупомянутая мамзель в домашнюю туфлю с цветочками, вставая первый раз с постели, а, может, потом и второй.
   Зиночка открыла массивную шкатулку и погрузилась в чистую радость творчества. Начинала она, как все художники, несмотря на вложенные в них пятилетние усилия, с какой-нибудь несущественной детали и шлифовала и терла ее до блеска совершенства, пока остальные черты будущей картины еще только намечались. Сегодня это была левая бровь. Бровь приятно удивилась, снова встала на место и заходила под взмахами щеточки и карандаша.
   - И тебя, - переметнулась через пять минут рука к ее правой резвой кузине.
   Глаза истосковались по весне и захотели чего-то веселого, свежего, травяного, коего было в избытке от изумрудной зелени до темного малахита. Кисточка трудилась с чувством, и вышло радостно, как в майский царскосельский день. Зиночка подумала и поставила еще одну темную капочку - первая мушка на свежераспустившемся петушке.
   Щечки пощипали, похлопали и тронули розовой дымкой хрустящего безе. Носик осушили платком и прочли напутствие о любопытной Варваре.
   - Кстати, у Варвары Семеновны не забыть взять рецепт.
   Осталось дорисовать только рот и можно умываться и завтракать.
   - Розовый был, сливовый съелся, красный... На-до-ел. Будет фруктовая смесь с шоколадом.
   Еще десять минут и еще пару на каемочку вокруг десерта. У вас не уродилось, а у нас клубничный бенефис! Милый друг!
   - Этих рук никому не согреть,
   эти губы сказали: "Довольно". Вот и довольно. Зинзин-Мэрилин!
   Садовница сложила палитру и кисти, стряхнула напряжение и стала самой собой - писаной красавицей.
  
   Давеча
   - Я давеча был на кухне и там... - говорил Вениамин Сергеевич, бочком проходя в комнату и уютно пристраиваясь к нарядно-белому столу, вокруг которого хлопотала жена в муслиновой блузке с розой калачиком.
   - Каждый раз дивлюсь, Венечек: и где ты такие слова находишь? И ведь запомнить еще надо. Давеча... - перебила она его, расставляя шашечки солонок.
   - Так у Даля. Вот книгу человек написал! Всем книгам книга! Читать не перечитать. Так вот, давеча я был на кухне, зашел глянуть, как там лимонное деревце растет...- повторил он, прицеливаясь на жирно блестящий грибочек.
   - Ничего не трогать. Вчера, что ли?
   - Почему вчера? Вчера я был занят. Бумаги и все такое, - ответил он рассеянно, вдыхая солоноватый аромат. - Давеча. И там...
   - Не сиди так близко, ты мне мешаешь.
   - Не буду, - он отодвинулся со стулом к окну и продолжил наблюдать за передвижениями розы над хрустальным частоколом.
   - Значит, это было позавчера?
   - На кухне? Вовсе нет.
   - Еще раньше?
   - С чего ты решила? - Он задумался. - Веча, да-веча...
   - Вечером, что ли?
   - А-а! Тебе тоже это "вече" напомнило вечер и вечерю? - воскликнул он радостно, обретая в лице жены единомышленницу. - Но, увы и ах, с вечером оно не имеет ничего общего! Я уже об этом думал.
   - Ну, значит, утром, - назвала она последнее, что оставалось.
   - Отнюдь!
   Жена его на секунду остановилась, недоуменно глядя в тарелку.
   - Ты можешь говорить по-человечески? Отнюдь да или отнюдь нет?
   - Ну, не сердись, моя козочка. Русский язык так прекрасен, так непомерно богат! Я чувствую себя счастливейшим из людей, когда окунаюсь в самые его глубины! И ты подумай, нет слова, которое означало бы только что-то одно, узкое. Можно и так его применить, и эдак. Вот, скажем, лежит у тебя обычный черпачок для крюшона.
   - Руками не трогать!
   - Не буду, я для примера, описать. Как, ты думаешь, он называется?
   - Некогда мне сейчас думать, - ответила жена, переходя к салфеткам.
   - Очень хорошо. Я тебе сам скажу. Сейчас, том второй... - Он открыл застекленную дверцу шкафа, снял с верхней полки зеленый с золотом том и стал листать. - А пропо*, я не договорил. Я давеча был на кухне...
   - Тихо, - остановила она его, сосредоточенно втянув в себя воздух, к которому стал примешиваться легкий посторонний запах, вроде как когда осенью, в самую позднюю и тихую ее пору, жгут опавшую листву, и вдруг подхватилась и понеслась из комнаты вон.
   - ...И там пирог, кажется, уже готов, - наконец договорил он вслед удаляющейся фигуре и, склонившись над страницей, заулыбался новому диковинному слову с хвостиком зернистых объяснений.
  
   * От франц. Ю propos - кстати.
  
   Сатир
   Дашенька сидела в округлой темноте ложи бельэтажа, облокотившись локотком о бархатные перила. Пряно пахло духами и старым деревом. На портале и за ним причудливо ложились тени и то соприкасались длинными, узкими головами, то сплетались друг с другом пальцами, что уже нельзя было разнять. Огромная люстра в центре плафона безжизненно плавала в его затененной синеве, лишенная своего подводного свечения.
   Ей вдруг показалось, что кто-то на нее смотрит. С минуту она сидела не шевелясь, продолжая следить за действием на сцене, потом осторожно обернулась. Прямо рядом с ней, в соседней ложе, сидел тонкокостный, светловолосый, как скандинавы, человек и с интересом на нее смотрел. Дашенька тотчас отвернулась и принялась внимательно вслушиваться в слова итальянской арии, но было все равно непонятно и очень хотелось знать, наблюдают ли за ней и дальше. Через какое-то время она снова оглянулась и поймала устремленный на нее все так же взгляд.
   Дашенька пришла в полное смятение и решила в ту сторону больше не смотреть. Но не думать о незнакомце она не могла. Кто он такой? Чем это она его так заинтересовала? И вообще, так в упор смотреть нельзя. Не по правилам, невежливо, нехорошо. Она надула губки и локоток подобрала. Кто же он все-таки?
   Когда действие, разлучив всех героев и ввергнув в пучину нестерпимых страданий, закончилось и люстра ожила, Дашенька строго глянула через плечо назад. Кривя губы едва заметной усмешкой, с простенка меж лож на нее смотрел бело-мраморный, породистый сатир наилучшего образца лукавой привлекательности, и он действительно был чужд любых мелких правил.
  
   Словесный враль
   Слова, вырвавшиеся за пределы книжных страниц и получившие независимость и собственный вес на боках проезжающих машин и трепещущих перед скоротечностью времени рекламах, обладают особой магией - они умеют перевоплощаться. Одна половинка "о" тает, вторая палочка "н", размягченная под солнечными лучами, начинает загибаться по краям и склонять к неправомочным переменам других своих соседок. Кто-то, напротив, считает свой вид наилучшим и приписывает к нему еще столько же и справа, и слева, и сверху... Что они со мной вытворяют, когда я выхожу из дому для совершения невиннейшего моциона!
   Сколько раз нарочно скрытый виноградом, как маской, "Ремонт часов" лукаво превращался в "Монт сов", то есть в совиную гору, а проезжающий мимо "Хлеб", свернув на кисло-желтый после сладко-красного, увозил уже не что иное, как "Блеф". Дорого бы я дал, чтобы взглянуть на те заповоротные булки.
   Названная каким-то восторженным болваном "Эврикой", тем не менее в быту она взяла себе более близкое имя и стала скромной, грязноватой баночкой горошка "Еврейка", в которой между прочим, если свериться с этикеткой, находились горошек тазовой, укус столовый и некая торговка, что в чьей-то подгулявшей действительности переводилось как "горошек мозговой", "уксус столовый" и "морковка". Славный был набор, Архимеду бы понравился.
   Но одними консервами да вывесками словесные козни не исчерпываются. Это самый низший, первый уровень искусства мистификации, а существует и второй, и третий, и пятый. Вероятно, к этому последнему и следует отнести мою покупку. Кто мог бы предположить, что нет для них ничего святого и, даже выбравшись на обложку собственной книги, буквы проявят такую чернильно-черную неблагодарность. Раздумывая, что бы мне приобрести для чтения в ближайшую неделю, я выбрал под свое переменно-облачное настроение "Странные любовные истории", обернувшиеся для меня сущим кошмаром и бредом их автора, потому что, придя домой, я обнаружил, что хитрые буквы уже отыграли свою шутку и смирно встали по местам, давая знать, что мне придется прочесть "Страшные любовные истории". За что? Или это уловка, чтобы пристроиться в хороший шкаф, к понимающему, отзывчивому хозяину? Невиданная ложь! И точно так же оставило по себе одно воспоминание "Пылающее колье" Голсуорси, обратив мне прямо в сердце острое "Пылающее копье". А ведь меж ними пролегла всего одна ночь! Когда ж успела совершиться бессовестная переплавка? Мом остался далеко позади.
   И все ж я не в обиде. Чем бы дитя ни тешилось, все равно его устами глаголет истина. Словесный враль, бульварный лжец, вкрадчиво одалживающий мечтателю свои очки и прохиндейский лорнет, - прощаю и не поминаю лихом! Восхищаюсь утонченной насмешкой и снова жду! Пускай плывут в согласных сочетаниях под крылом забытого романа гудки клаксонов и сигнальные огни, шепот знакомых голосов, следы имен посреди чуждого пейзажа приставок-суффиксов и еще чаще, желая стать незабываемо дорогими, точеные инициалы, калейдоскоп начальных букв. Мой внутренний procХs verbal* идет своим чередом, и как же он далек и чужд от слышимого ухом.
   Слова, словеса, бесшумные гондолы, груженые масками, скользящие мимо, мимо и мимо... Как мне уплыть в них в сквозистую даль вымысла?
  
   * Словесный процесс, процесс говорения (франц.)
  
  
   17 октября 2005,пн. - 16 января 2006,пн.
  
  
  
  
   Примечания
  
   Все примечания и перевод слов в тексте даны самим автором.
  
   Даты написания рассказов.
   "Весна наступает в среду", 17 окт.2005,пн. "Лягушка", 17 окт.2005,пн. "Пуаро", 18 окт.2005,вт.
   "Сюжетный поворот", 18 окт.2005,вт. "Спич о божественном промысле", 18 окт.2005,вт. "Шляпка", 19 окт.2005,ср. "Такие разные мненья", 19 окт.2005,ср. "Дружеское пожатье", 21 окт.2005,пт. "Парик Агаты Кристи", 21 окт.2005,пт. "Кофе с рубинами", 22 окт.2005,сб. "Символ", 22 окт.2005,,сб. "Распорядок Мельпомены", 23 окт.2005,вс. "Зола от сказки", 23 окт.2005,вс. "Дверь без колокольчика", 23-25 окт.2005,вс.-вт. "Манускрипт", 25,26 окт.2005, вт., ср. "Подарок", 27 окт.2005,чт. "Ветер", 27,28 окт.2005,чт.,пт. "Парадоксы счастья", 28,29 окт.2005,пт.,сб. "Суббота, воскресенье", 29 окт.2005,сб. "Аргентинские страсти", 29 окт.2005,сб. "И тянутся они, как страшные удавы...", 30,31 окт.2005,вс.,,пн. "Сырный клуб", 30 окт.,1 нояб.2005,вс.,вт. "Духи", 2 нояб.2005,ср. "Высший замысел", 3 нояб.2005,чт. "Последняя "Тоска"", 4 нояб.2005,пт. "Глаза Фемины", 5 нояб.2005,сб. "Коллекционер", 5 нояб.2005,сб. "Две Анны", 7,8 нояб.2005,пн.,вт. "Комедия дель арте", 8,9 нояб.2005,вт.,ср. "Обида", 11 нояб.2005,пт. "Тропинка", 12 нояб.2005,сб. "Спросите у Дожа", 20 нояб.2005,вс. "Приглашение", 21 нояб.2005,пн. "Фамильный шоколад", 22 нояб.2005,вт., подправлялся 7 февр.2008,чт. "Избранный", 23 нояб.2005,ср. "Чеховщинки", 24 нояб.2005,чт. "Обратная сторона луны", 25 нояб.2005,пт. "Преемственность", 27 нояб.2005,вс. "Вклад цивилизации", 28 нояб.2005,пн. "Барбарелла", 29 нояб.2005,вт. "Китайский жених", 1 дек.2005,чт. "Инцидент исперчен", 3 дек.2005,сб. "Сирена", 5,6 дек.2005,пн.,вт. "Сердечный враг", 7 дек.2005,ср. "Пегас подкованный", 8 дек.2005,чт. "Ромашка", 17 дек.2005,сб. "Жемчужная насмешница", 18,19 дек.2005,вс.,пн. "Голос Пушкина", 20 дек.2005,вт. "Once around", 22,23 дек.2005,чт.,пт. "Раз в году", 25 дек.2005,вс. "Визит "эгоиста"", 27 дек.2005,вт. "Золушка", 2,3 янв.2006,пн.,вт. "Святой и подражатель", 4 янв.2006,ср. "Тонкий расчет", 5 янв.2006,чт. "Капуста", 12 янв.2006,чт. "Компиляция", 13 янв.2006,пт. "Писаная", 14 янв.2006,сб. "Давеча", 15 янв.2006,вс. "Сатир", 15 янв.2006,вс. "Словесный враль", 16 янв., 6 июля 2006,пн.,чт.
  
  
   Содержание
  
   Весна наступает в среду
   Лягушка
   Пуаро
   Сюжетный поворот
   Спич о божественном промысле
   Шляпка
   Такие разные мненья
   Дружеское пожатье
   Парик Агаты Кристи
   Кофе с рубинами
   Символ
   Распорядок Мельпомены
   Зола от сказки
   Дверь без колокольчика
   Манускрипт
   Подарок
   Ветер
   Парадоксы счастья
   Суббота, воскресенье
   Аргентинские страсти
   "И тянутся они, как страшные удавы..."
   Сырный клуб
   Духи
   Высший замысел
   Последняя "Тоска"
   Глаза Фемины
   Коллекционер
   Две Анны
   Комедия дель арте
   Обида
   Тропинка
   Спросите у Дожа
   Приглашение
   Фамильный шоколад
   Избранный
   Чеховщинки
   Обратная сторона Луны
   Преемственность
   Вклад цивилизации
   Барбарелла
   Китайский жених
   "Инцидент исперчен"
   Сирена
   Сердечный враг
   Пегас подкованный
   Ромашка
   Жемчужная насмешница
   Голос Пушкина
   "Once around"
   Раз в году
   Визит "эгоиста"
   Золушка
   Святой и подражатель
   Тонкий расчет
   Капуста
   Компиляция
   Писаная
   Давеча
   Сатир
   Словесный враль
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"