Я выпал из окна девятого этажа и полетел вниз. Настроение сразу испортилось. "Не упасть бы кому-нибудь на голову", - подумал я. Все-таки, почти девяносто килограммов пока еще живого веса, да еще в руке подоконник и дрель. Но внизу никого не было. Кроме лужи. Мелькнула надежда выжить. Но быстро вспомнилось, что лужа неглубокая и грязная. "Рубашку потом не отстираю"...
И вдруг я остро осознал, что очень скоро меня навсегда не станет! Бешено захотелось пить, курить и хохотать; не спать ночами и встречать рассветы; прокутить те деньги, которые остались в банке на шкафу; позвонить маме; женится на той, которую люблю; набить морду директору; послушать Крейслера, - и все это захотелось сделать сразу и одновременно.
На балконе восьмого этажа торчала сиреневая после стирки соседка и жадно курила вонючую "Астру" мужа. Она всегда меня не любила. А кто любит соседей сверху?.. "Дайте затянуться", - попросил я, пролетая, но она, увидев меня так близко, затянулась навсегда глубоко, - такой сосредоточенной мне и запомнилась.
В окнах седьмого этажа кто-то кого-то любил. Я позавидовал и засмотрелся. У них были красивые тела и лица романтиков. Я подмигнул парню, и, кажется, этим что-то сильно нарушил... Но второй парень меня не заметил.
На шестом этаже румяные старики поминали товарища по партии. Виновник торжества висел в золотой раме и глазами пожирал икру, как живой. Вокруг стола валялись фотографии демократов с выколотыми глазами. Под звуки "Марсельезы" шёпотом, я полетел дальше.
На пятом этаже мальчик играл на скрипке. У него был расквашенный на футболе нос и тонкие пальцы гения. Я узнал себя, и скрипку, которую нельзя было бросать - узнал. Я крикнул мальчику, чтобы он никогда!.. Но он так ненавидел то, чем занимался, что ничего не понял, а лишь радостно представил, что это не незнакомый дядя с девятого этажа, а все педагоги музыкальной школы пролетают мимо.
На четвертом этаже кого-то убивали. Давно и неумело. Причем, они явно забыли и перепутали, кто из них должен умереть первым: родители или дети. Я стал кричать, чтоб помирились, что теперь с высоты своего полета я многое понимаю!.. Но они, вдруг дружным хором, предупредили, что если я сейчас же не пролечу своей дорогой - они кинут на меня собаку.
В окне третьего этажа привычно плакала женщина. Она знала, что я её люблю, и ее ребенка от чужого дурака - люблю, но зачем-то она была хорошо воспитана и, увидев меня с голыми ногами и без галстука, смутилась, отвернулась и ушла... И я так и не смог сделать ей предложение.
На втором этаже громко звучала скрипка Крейслера! Там было много цветов и картин. Там жили красивые люди. Они пили, курили, смело транжирили последние деньги. Не спали ночами и встречали рассветы. Им не надо было звонить мамам - мамы были рядом. Они были женаты на тех, кого любят. Они не хотели бить морды директорам, потому, что сами были директорами. Они даже не умели завидовать, потому, что всегда делали то, что хотели. И если бы они выпали из окна своего второго этажа, то полетели бы, наверное, не вниз, а "по желанию"...
В витрине первого этажа стоял, вечно одетый по сезону и безупречно, манекен. Он давно наблюдал, как я падаю... "Извини,- сказал я манекену,- я как всегда спешу". Приближалась лужа, и мне еще надо было придумать более-менее приличную позу для своего тела, вокруг которого через минуту соберется толпа из дома, в котором я жил...
И тут я проснулся...
Стояла волшебная Рождественская ночь.
И, значит, всю жизнь еще можно было начинать сначала!