Уважаемый собрат-писатель! Обращаюсь к тебе из задальней своей московской глубинки, откуда изредка ходит метро, где совсем недавно поставили желто-зеленые скамейки, и где периодически на меня накатывает волной грусть о судьбах литературщины.
В критическом моем запале я нередко, в силу особенностей характера, склоняюсь ко всяческим наблюдениям и обобщениям, и сегодня хочу поговорить с тобой (нежно держа тебя за руку) о проблеме выражения чувств главного героя, а именно - героя расстроенного, героя в душевном кризисе и героя в глубокой рефлексии над судьбами мира.
С недавних пор взор мой привлекло тотальное несварение желудка, проблемы с желчным пузырем, неврастения и прочие околоживоточные проблемы главных героев.
Мягкое покалывание в области сердца, периодическое сосание под ложечной и даже колыхание островков женской груди - мировая литература одарила нас мощным набором средств и художественно-физиологических подробностей, призванных наиболее сильно привлечь читателя к тексту и пронзить его остротой образов, созданных авторским воображением.
Однако время не стоит на месте, и эпоха ставит перед нами новые задачи, открывает завесу далеких рубежей, где искусство достигает столь истинных и высоких степеней, что даже слова обращаются в лучи света и растворяются в самом воздухе.
Как передать чувства героя, обуреваемого отвращением к себе, к миру, к своей злосчастной судьбе? Может, он вознесет молитву небесам или пригрозит им проклятьем? Может, он, подобно Вечному Жиду, будет вечно слоняться по бренным берегам, стеная и гогоча? Быть может, он бросит тело свое с высокой скалы, не в силах более переносить тотальную антигуманность и архигнилость современного ему общества?
Но нет - в эпоху Великих Интернетовских Открытий, когда колумбом стал каждый человек, скрывшийся за вереницей тотемных имен и названий, когда мы открываем все новые возможности покорить разум и дух того, неведомого нам собеседника, - именно тогда на смену исторически оправданным, консервативным образам пришли дерзновенные, смелые, хирургически и терапевтически выверенные художественные приемы!
Ваш герой мучительно переживает разговор с предводителем мытищинских вампиров, предложившим ему вечную жизнь в обмен на его человечью душу? Я клянусь, что в следующем абзаце он остановится в глухом переулке, где его вывернет наизнанку, - да-да, весь его скромный обед или, быть может, обильный ужин окажется на тротуаре, символизируя страстные переживания и гордую отверженность персонажа.
Но, возможно, ваш герой - презревший мещанскую суету волк-одиночка, в одно одухотворенное мгновение осознавший, что вселенная заключается не только в телевизионной ереси и богатом углеводами бутерброде, что его ждет судьба больше и благороднее, чем жалкая участь рядового обывателя города N - несомненно, что ваш герой в этот одухотворенный миг хорошенько прочистит свой желудок - и, увы, прямиком на тротуар, который наш дворник только что отмыл.
А возможно, это брутальный солдат, разнесший по камешкам целый город, - и вдруг он видит на дымящихся развалинах, посреди разбросанных трупов прелестное, белокурое дитя; и вся звериность, гадкость его бешеной натуры вдруг предстают перед ним в лучах незримого солнца совести, и вот уже слезы очищения текут по его щетинистой щеке, и герой убегает прочь от содеянного, - туда, в одинокие скалы, где он падет на землю и захлебнется своим скромным солдатским завтраком.
Однако, все эти новейшие тенденции пока лишь зернышко - не проросшее, не возлюбленное критикой, не замеченное ведущими литературными умами... Несомненно, перед нами открываются необозримые горизонты, от созерцания которых уже захватывает дух и начинает легко, ненавязчиво подташнивать. Недалеко то время, когда каждый писатель освоит новейшие методы, каждый филологический факультет включит в свой курс изучение физиологии и анатомии, и каждый - даже самый юный и наивный писатель - легко сможет донести до читателя всю глубину, всю горечь потери, утраты, душевного поиска, мировоззренческого кризиса. Каким удивительным, простым станет творчество - и вместе с тем, обогащенным авторской мыслью, способной в единый миг затронуть в читателе самые потаенные струнки!
Представьте себе: герой, мир будущего, тоталитарное общество ... И вдруг герой понимает, что жить так больше нельзя! Хорошенько вывернув желудок в облупленный от уравнительной экономики унитаз (а ведь, дорогой автор-новатор, от смены ценностных ориентиров еще может быть эффект слабительного!), герой начинает революционную деятельность. Набрав десяток благородных героев, он ведет их в бой за гуманистически-демократические идеалы свободы. О, ужас! Его возлюбленную разрезали на куски злобные ученые, дабы сотворить чудовище-франкенштейна! Герой, в муках скорби, прощается с обедом или ужином где-то рядом, за углом, и на пустой желудок идет мстить. Разрезав на куски всех злобных ученых, герой вынужден убить чудовище-франкенштейна, и тут, дорогой автор - самое время подумать о хорошем душевном кризисе. Однако, естественно, что герой не успел наполнить желудок, пока резал на куски злобных ученых... Конечно, здесь нужен сильный авторский ход, находка, литературная игра, быть может, даже языковой ребус, чтобы читатель осознал всю глубину страданий одинокого революционера! В конце же, после мужественной, демократической победы всепланетных освободительных сил, для придания драматического эффекта просто необходимо хорошенько, от души накормить нашего страдальца на изобильном пиру, дать ему время подумать о горестной цене своей победы, и, наконец, оставить его на последней странице, в темном коридоре его нового дворца, вдали от ликующих толп, наедине с читателем, где он долго и мучительно будет изливать на мир свою скорбь и сомнение.
Сможет ли наша литература освоить эти тенденции, облагородить и углубить их? Или этот призыв так и останется лишь парой строк безвестного глашатая новой эпохи? Сможем ли мы - да мы, писатели, которые не боятся новаторства и качественной трансформации литературщины, - отстоять наше право на самовыражение, на эпатаж, на игру с читателем, на человеческую любовь ко всем проявлениям его телесности?
Есть ли ответы на эти вопросы, покажет лишь время.