Deathwisher : другие произведения.

Вольфсангель

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 3.34*15  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    война идёт - Видишь ли, я понимаю, прекрасно и кристально ясно понимаю, что среди толпы дикого инородного быдла, которое от животных ничем отличается, есть умные и развитые люди, которые вполне могут сотворить великие шедевры. Но - мы должны их уничтожить. Просто потому что мы - это мы, а они - это они. Кровь. Великое это дело. И не только в ней дело. Дело в том, что если я предоставляю возможность им - я отниму это возможность у моих детей. Ограниченность ресурсов, она никуда не денется. А мои дети мне дороже. Мои дети лучше. И ради того, чтобы мой ребенок жил спокойно среди собратьев, я готов раскатать в кровавую кашу сотни и миллионов чужих будущих гениев среди них

   манифестация
   Поколение П. Пепси, памперсы, пидорасы. Поколение П. Поколение Пиздец. Всему живому. То не облака заслонили аптечный фонарь луны, то Пёс Пиздец, младший брат Фенрира, вгрызся в сырный диск, аки изголодавшийся по сыру "Хохланд" инопланетянин.
   Поколение П. Пи. Масонский Молох Тысячерукий, сложил свои пальцы в причудливый знак и запустил их глубоко в кошельки, сознание и даже гниющие душонки. На одной руке его перчатка из вяленого человеческого мяса, и имя ей - Иисус Христос. Молох, Мелех, князь да царь - древовидная система познания добра и зла вращается исключительно под умелым кукловодством. Узрите, прихожане, шестеренки под черепом вашего падре. Аве, АйБиЭм, санкта ОС майкрософтус.
   Поколение П. Постмодернизм. Вы и не жили вовсе, если не живете сейчас. Что вы, на перекрестьях наших дорог висят дураки, весело, как и положено шутам, гремят своими костями! Вы засрали отпущенный вам срок пребывания в этой действительности, в этой стране, в этом времени - вы его засрали если не участвовали в этом апогее безумия, в этом катарсисе ультранасилия, в этом потоке прорвавшейся цивилизационной канализации. Пришествие Ктулху, орды нацистских сатаноидов, закованных в розовый латекс... Мой лингвистический аппарат может выдать несокрушимый понос глобальных метафор и выводов, он может облечь форму в слова, растопить ваш мозг злоебучими исподвывертами постмодерновых извращений, особенно когда история о том, как дух времени разлагается под самым нашим носом, обдавая нас восхитительным бешенством обреченного идиота. Но нет.
   То, что происходит. Я расскажу.
  
   побег
   Игольное ушко зрачка бешено пульсирует. И никогда нельзя было бы подумать, что можно довести человека до такого раскалено-нестабильного состояния банальными спидами. Рожа агента пошла складками, словно его запихнули в ускоритель для космонавтов, который сохранился только в Звездном городке - но мы едем всего лишь со скоростью сто двадцать километров в час. Это, думаю я, скорость совсем иного толка. Агент орёт, прямо мне в ухо, кислым стухлым запахом, перебивая автомагнитольное поскрипывание:
   - Быстрее, быстрееебтвоюматьпридурокнасужеищутнаспосадятвтьюрьмувыебутвжопуянехочучтобы меняебаливжопухуеголовыйтымудак! Быстрее, скорость, когти, уебывем! - И тянет потные руки к рулю. На какой-то момент, когда я случайно сосредотачиваю своё внимание на рекламном щите с изображенной на нем девицей, которая, нагло раздвинув километровой длины ноги, запихивала в пизду новый фаллоимитатор с полифоническим звуком, агент впивается в руль, и начинает его крутить. Машину трясёт, её швыряет под ощетинившийся габаритными огнями грузовик, но я успеваю вывернуть в другую сторону и уйти от опасности, чуть не врезавшись в разделительное ограждение. Агент бьется лбом о приборную доску, словно вошедший в транс обкурившийся буддист.
   - Сука-а-а! - Раздаётся сзади заунывный стон умирающего троглодита. - Ах ты блядский засране... - И тут же прерывается тем неподражаемым сочным хлюпаньем, которое может звучать только при соприкосновении новенького велюра с рвотными массами. Я бью агента по голове оказавшимся под рукой буклетом, тыкаю его острыми краями в воспалившуюся от бритья дряблую шею.
   - Вертолеты. - Говорю я, пытаясь сквозь опьянение дешифровать что-то в мешанине ночных пятен. Эти цветные пятна, они вроде бы машины, но я не уверен. Меня сильно беспокоит нарастающий вокруг гул, и его явное цветомузыкальное совпадения со скользящими по мокрому лицу агента неоновыми полосами. Он смотрит на меня, и кажется, что даже глаза у него потеют. Все такое блестящее, гладкое и скользкое, что я предчувствую наш нырок в некую охуительно метафизическую бездну, которая явно или неявно закончится неслабой аварией. То есть тем, что мы переживем все те ужасные и трагические события, что бедняги-манекены на краш-тестах. Я почти вижу намалеванный черно-желтый кружок на виске моего агента. Тяжело дыша, и хватаясь за сердце, он говорит, нелепо и неестественно проталкивая язык сквозь зубы:
   - Какиеблянахвертолеты в такоевремяблядь?!
   Нас выносит на какой-то мост. Впереди загораются сатанинские звезды Кремля. Меня это действо начинает напрягать. С момента эфира прошло уже целых полчаса, и поэтому тот факт, что улицы не сминаются под тяжестью танковых колонн, сильно меня беспокоит. Звезды горят мирно и даже как-то призывно. Поэтому я ору:
   - Как какие вертолеты? Какие вертолёты, ты хочешь знать? А вот такие! - Я снова бью агента буклетом. Он орет от испуга. - Вертолеты, блядь, тупорылый! Милицейские! А на них, на верёвках, спецназ! Блядь, ты хоть понимаешь что такое сраный в жопу СПЕЦНАЗ?! Альфа...
   - И омега, аминь...
   - Заткнись, блядь! Почему бы тебе хоть раз в жизни не заткнуться?! Один-блядь-единственный раз-то? Ты что блядь, хочешь чтобы какой-нибудь кавказский фсбшник ебал тебя в жопу как горного барана, а, сука, я ответа не слышу?
   На заднем сидении уже плачут. Вой врезается в ночное небо, с которого, как мне кажется, уже должны посыпаться штурмовики. Я выкручиваю громкость автомагнитолы, и в каком-то порыве альтруизма по отношению к агенту, отрываю на хрен зеркало заднего вида.
   Когда человек плачет, он превращается в монстра. Мне сейчас не до того, чтобы смотреть в глаза чудовищ.
  
   Презентация.
   Я - вестник Армагеддона. Но никто пока ещё об этом не знает. Незнание, которое выдается за вселенскую осведомленность. В глазах гостей я вижу слепоту отказавших навигационных приборов, но никто не хочет признаться в том, что он уже нихуя не понимает в окружающей реальности.
   Рядом со мной на диванчике сидит модный писатель. Не помню, как его зовут, хоть мы и давно знакомы, что-то вроде Бонифация Домкратовича, но это не суть важно. Это вертлявое чмо, одетое как солдат Красной Армии, если бы солдату шинель шили в андреграудном ателье, положило ноги на стол, дабы я как следует насладился зрелищем полосато-красных казуальных кед с надписью "СССР" по бортам. Нет, ну и пиздец. Раньше эту надпись лепили на космические корабли - а теперь на кеды. Всего-то и общего у этих предметов то, они принадлежали и принадлежат совкам. Вот допустим, этот писатель. Своим обсосным видом, он, очевидно, хочет доказать всем и каждому, что он такой же парень как из все, из грязи, мусорки, толпы, гетто, и далее по списку, люмпенизированый маргинал, только что пробившийся к свету из подворотни, но испытывающий к нему презрение столь глубокое, что не может быть измерено привычными понятиями. Линза общественной телекамеры, срывающей трусики...эээ, полотно лжи с беспощадной правды реальности. Мда. Кажется, так говорят в интервью. Поэтому я прочищаю горло от бронхитной мокроты и говорю:
   - Ну да, просто я хочу сказать, что моё творчество - это как беспощадная линза журналистской телекамеры, срывающей тр...полотно медиа-лжи с лица общества. - Ага. И при этом, несмотря на вид парня с соседней улицы, презрительные складки вокруг рта, козлиная бородка, и, что несомненно весомее, новенький "ламборгини Галларадо", орут об обратном - типичное совковое публичное принижение и становление в роль жертвы. И при этом, я все равно вру. Но ложь, как говорится, во спасение.
   Молоденькая телеведущая, минуту назад застывшая с недопитым кислотно-зеленым коктейлем в руке и пялившаяся на свои пальцы ног, неожиданно выходит из ступора, и в пьяной дискоординации задевает меня локтем. В свете многочисленных колорчейнджеров и световых пушек, коктейль разливается по дивану, мерцая как золотой дождь. Телеведущая открывает рот, а писатель, брезгливо сморщившись, вытирает капли коктейля со своей солдатской шинели.
   - Мммм, акаже то что вот вы говорите журналистская бзпощадная линза, и медиа-ложь? Этразе не одно и то же? Ведь мы, мы же...
   - Вы лично, Мила, рассказываете людям о количество вшитого силикона в грудь солисток "Блестящих". Это не ложь. Но и не правда. Это мусор. Не тот мусор, который трэш, а тот мусор, который "Жизнь". - Слова выплывают изо рта вместе с дымом.
   Писатель, обрадованный таким ходом беседы, ненатурально ржет. Примерно в таком стиле, как ржут зрители на ток-шоу - громко и очень четко. По заказу. Но у нас тут не ток-шоу, у нас тут модная арт-тусня, и чтобы говорить, мне приходится орать. Чтобы моя мысль дошла до всех этих людей, мне приходится срывать связки - и только потому, что мой агент, руководствуясь мнением кучи тупых, отвратительно занудных и ограниченных олигофренов, решил, что звуковое сопровождение экспериментальной нойз-электро-брейкбит группы Сак-Йелга, надобно нам позарез. Однако, как выяснилось, в сочетании с алкоголем, на и без того не выдающиеся способности присутствующих на вечеринке животных, эти шумы влияют самым неожиданным образом.
   - Но это же банальности. Банальности! - Говорит писатель. - Правда - она в людях, в простых труженниках клавиатуры и экселя, которые вот после своей скучной работы идут нюхать кокаин в туалеты лучших московских клубов и...
   - Такое ощущение, что ты завидуешь этим труженникам, Домкрат. Сожалеешь, что пропустил эпоху?
   - Нет, но...
   - Эта правда интересна постольку поскольку таких труженников-выпускников "экономики и манагемента", которые не добрались до золотого унитаза, кокаиновых соплей и экзистенциального кризиса среднего возраста - тысячи, и все они хотят уверить себя в том, что ещё пару месяцев - и у них такая же житуха будет. Это, - ору я. - Потипу силиконовых сисек и Ботокса, про которые рассказывает Мила, просто на другом уровне. Коля!!!! Коль, поди сюда!
  
   Коля, это такой человек, в чью задачу входит присмотр за моими финансами. Я в них нихуя не понимаю, я понимаю что-то лишь в количестве тех бумажек, которые составляют моё состояние. А вот Коля - как раз из тысяч этих беловоротничковых псевдо-файтклабовцев, которые днем строчат мыла и финансовые отчеты, и раза два в месяц орут под караоке на корпоративных вечеринках. Разница между ними в том, что Коле ещё надлежит разбираться в живописи, и в том, что на корпоративные вечеринки он не ходит. Ну и ещё и в том, что у него настолько скверный голос, что к караоке его на пушечный выстрел подпускать не стоит. И Коля уже точно не нюхает кокаин, не колется винтом, не снимает пентхаус с девушками из русского "Плейбоя", и не заливает в мой компьютер фреон и бензин с той целью, чтобы я взлетел на воздух. Коля не из книжки и не с картинки - он любит чипсы, семечки и свой "вольво". И ещё у него брюхо, а про таких красавчиков кино снимают редко, разве что с Джоном Траволтой.
   Коля, не упуская шанс поболтать с богемой и бомондом, который кучковался у сцены, подходит, наклоняется ко мне, задевая галстуком. Вывернув шею, я смотрю Коле в глаза и спрашиваю:
   - Коля, вот скажи - у тебя есть экзистенциальный кризис от того, что ты просрал эпоху гламура?
   - Че-во-оо? - В треугольном бокале колыхается потрепанная оливка.
   - Кризис, Коля, гламур бля... Андроидные биороботы на службе воинственной олигархии.. Ладно, хрен с тобой... Вот видишь, - обращаюсь к писателю. - Никакого нахуй кризиса, никакого гламура. Правда жизни, если она вообще есть...
   - Дашовызнаете... - Девушка из телевизора поднабралась и я, тоже набравшись, только не коктейлей, а смелости, тыкаю пальцем в её левую грудь, почти не прикрытую вырезом топика.
   Девушка взвизгивает, я подпрыгиваю на диване.
   - О! Твердые! Всегда хотел знать, каковы такие титьки на ощупь... Эта же настоящая БРОНЯ...- Мила пьяно щурит левый глаз и томно хихикает, уже очевидно оправившись от шока. Но я уже отворачиваю голову от её изогнутой, мерцающей в стробоскопах, фигуры, от бетонных грудей, и впериваю взгляд в толпу людей вокруг нас.
  
   Вот уже как пару часов я говорю. Много и витиевато. Что-то объясняю, но слова всасываются безразличными зрачками, перевариваются, и выблевываются вон вместе с неусвоившимся алкоголем, пачкая дорогой искусственный мрамор писсуаров.
   В темных углах шныряют тени прогрессивной прослойки социума. Интеллектуальные прокладки, тампоны медиа-модернизма. Всё знающие, всё видевшие, всё испытавшие. Древние, как степные менгиры. Молодые лица, изборожденные греховными отметинами опыта. Каждому - уже ничего не хочется. Каждый - лучше всех осведомлен о современных тенденциях, истории, человеческой натуре и прочем. Грайи... Только вместо глаза передают по кругу косяк, чей тлеющий кончик презрительно щурится из темноты. Ретрофутуристы. Транскоммунисты. Левые белые маги. Киберультраканнибалы. Адепты Церкви Солнечного Унитаза. Грязные панки на службе глянцевых журналов. Последователи теории Офисного Планктона. Барды. Бывшие музыканты. Все как один - контркультурные поэты, черпающие вдохновение из гнилостной запутанности современной жизни. Исты, исты, и ещё раз исты. Каждый готов поделиться своей собственной моделью мироздания, откупорить баночку с атмосферой затхлого неоиндустриального будущего, провести соседа по бритве, колючей проволоке и ржавому свету, но - не в этот раз, спасибо.
  
   Если б я мог, если бы я был в состоянии сформулировать, что я сейчас вижу, так это запертые в гигантском теле прямые кишки, ежечасно извергающие потоки дерьма и нелепых идей...
  
   Я засыпаю, прижавшись щекой к бронебойной сиське несчастной глупенькой ведущей, а надо мной усмехается очередной модный писатель, вскинув руку в приветственном преведе, и кричит, словно великий немой:
  
  
   Классика в игре.
   И значится, у нас тут всё как в худших фантастических романах. Просыпаюсь, и ощущаю - точнее, кожей понимаю, что лежу рожей в чем-то белом. Кокаин? Сахар? Гексоген. Пробую на язык. Снег. Холодный, колючий. Поднимаюсь на ноги, тупо гляжу на теплый отпечаток своего тела в сугробе.
   Хорошо бы вспомнить ещё, как я тут оказался.
  
   Во рту - скисший запах сигарет и бухла. В кармане - коммуникатор. И пачка сигарет. И зажигалка. Рядом с моим отпечатком тела лежит лопата, замызганная контрастными комьями черной земли, и бутылка пива. Наклоняюсь, беру бутылку, болтаю её на просвет. Сцеживаю выдохшиеся капли в горло, думая о том, как бы не приморозиться к бутылке губами. Смотрю в пергаментно-ровное декабрьское небо, и пытаюсь вспомнить - но в голове только белый шум пустого телевизионного канала.
  
   Иногда так не хватает одиночества. Вот такого одиночества - когда рядом нет даже самого себя, а только и остается в телесной оболочке кто-то, кто в ней был и есть всегда, третий сторонний наблюдатель. Наблюдатель - это древний бог, не знающий зла и добра, мудрый человекозверь. Когда-то, кажется, вечность назад, на одной из выставок я рассказывал абсорбирующим тупым журналюгам о том, что есть три стадии не-людей и недочеловеков. Есть человекозверь - это нелюдь, вервольф, волкодлак. Это прекрасное создание, вышедшее за рамки формальной логики и условностей социума. Человекозверь умен и хитер, и прячется там, где его не достать свету истины и просветления.
   Есть человекоживотное - то есть человек, потакающий животному в себе. Животное отличается от зверя тем, что оно равнодушно ко всему, кроме пищи, и не осознает себя, проживая жизнь как пристало большинству его сородичей. Это недочеловек.
   И есть ещё третье - человекоскот. Беззубое, безвольное создание, чья жизнь - мука, скорбь и рабство за горсть корма.
  
   Мысли о скоте наводят на мысли о рабстве, наводят мысли о рабовладельцах, наводят на мысли о судьях. Не о таких судьях, которые в париках сидят и громким басом выносят приговоры, а о других. О судьях-Дреддах. О судьях-ценителях.
  
   Холодно. Влажно. Чем выше влажность - тем паршивее, одежда - а на мне всего-то шерстяное пальто и грязные джинсы, которые запихнуты в сапоги - намокает, пропитывается морозом изнутри. Грею руки о сигаретный дым, зыркаю по сторонам, и сильно-сильно стараюсь не смотреть на белоснежный холмик рядом с лопатой, припорошенный темными обрывками мерзлой земли.
  
   Каждому хочется побыть ковбоем и шлепнуть злодея-шерифа. Быстрый или мертвый. Талантливый или мертвый. Известный или мертвый. Богатый или мертвый. Всегда есть опция, вне зависимости от тяжести обстоятельств - "или мертвый". Хорошая опция, мы подумаем над вашим предложением.
  
   Где-то вдалеке взрыкивает мотор. Одиночество, такое бессмысленное, опустошающее и выхолащивающее, дарующее необыкновенное чувство растерянности и кристального осознания действительности - одиночество ребенка, потерянного в снежной буре - рассыпается под натиском колес серебристого "Геландевагена". Огромный стальной гроб ползет в моем направлении, пронзая утренний зимний сумрак светом зарешеченных фар.
  
   Джип останавливается в метре от меня. Скрипят петли, распахивается дверь.
  
   - Толя, как я рад нашей встрече... - Дрожащей улыбкой приветствую я накачанную тушу в черной кожанке, отороченный нерпачьим мехом, а так же ещё троих бритоголовых, еле втиснутых в отнюдь не маленький джип.
   Анатолий, кряхтя и матерясь, вылезает из машины, недовольно сопит, пыхтит и издает прочие нечеловеческие звуки, когда его чистые остроносые ботинки глубоко погружаются в снег.
   - Опять? - Спрашивает он, оглядывая полоску леса.
   - Что опять?
   - Бля, ну хули ты прикидываешься тупым? - Тульский сбивчивый выговор превращается в кашу, когда Анатолий, встав в представительскую позу рядом с "Геландевагеном", зажевывает сигарету. - ...В любом случае, это плохое место. Слышьте, парни, вылазьте - короче, вона там копать, одна лопата есть, другая в багажнике.
   - Ага, щас. - Остальные вылезают из джипа, молча и внушительно. Я так не умею.
   - Толь, я не понимаю...
   Сощурив прозрачные блеклые глаза, друг вглядывается мне в лицо, что-то изучает, как карту. За его спиной на машину мягко оседает крупный снег, скрадывая её очертания. Становится все холоднее.
   - Ага. Понятно. То что ты сделал, конечно, не совсем.... Но это дает нам повод.
  
  
   То, что не совсем.
   Падонаг Алексей Всеволодович: - Х-ха, отличный вопрос, я совсем заждался - когда же его зададут!
   Шлейн Давид Александрович: - Ну, многим нашим слушателям, особенно почитателям вашего таланта, было бы интересно узнать, что же вы думаете по этому поводу, учитывая, конечно...
   Падонаг Алексей Всеволодович: - Течение нынешнего дискурса!
   Шлейн Давид Александрович: - Да, спасибо, именно это я, хе-хе, и хотел сказать. Так что же?
   Падонаг Алексей Всеволодович: - Уважаемый радиослушатель Борис хотел узнать, чем для меня является убийство? Он что, битцевский маньяк?
   Шлейн Давид Александрович: - Алексей, ну зачем же так... Может, поклонник
   Падонаг Алексей Всеволодович. - Лады. Ну убийство - это весьма сакральная штука. Важнейшая для человека. Без убийства не было бы человечества, без человечества не было бы убийства. Скажем так - это созидательная форма сексуальной энергетики.
   Шлейн Давид Александрович: - Созидательная?
   Падонаг Алексей Всеволодович: - Ага. Я сейчас объясню. После занятия сексом человек, ну, мужчина, я хочу сказать, испытывает надобность в отдыхе и покое. Он свое дело сделал, и ему надо отдохнуть, так?
   Шлейн Давид Александрович: - Хм.
   Падонаг Алексей Всеволодович: - Короче, так. К тому же, эмоции, полученные от секса, быстро блекнут, на них не удержать волны творчества. А вот убийство, убийство себе подобного, как, можно так сказать, форма абсолютной власти - это, я отмечаю, в какой-то степени приближение к роли Бога, поскольку по хотя бы христианской традиции только в его лишь руках лежит возможность даровать или забирать жизнь - это всё, в общем, совершенно иная форма эмоциональной встряски. Это саммонинг демиурга в себе, фактически...
   Шлейн Давид Александрович: - Вы углубляетесь в оккультные дебри...
   Падонаг Алексей Всеволодович (в голосе слышится улыбка): - На самом деле, я ни черта не понимаю в оккультизме, но хочу отметить, что во всех человеческих традициях убийство равнялось присвоению себе чужой силы, чужой души и увеличению собственного потенциала. В самом деле, только достойный индивид покорит другого своей воле настолько, что тот умрет.
   Шлейн Давид Александрович: - Тварь дрожащая или право имеющий?
   Падонаг Алексей Всеволодович: - Не в том дело. Убивать может лишь только сильная личность. И дело тут даже не в том, что якобы такой человек освобождается от правил социума, или просто ведет себя как полоумный зверь. Убийство это абсолютный способ самореализации. Человек, который познал, что он может сделать ЭТО, получает такой заряд энергии от самого осознания того факта, что он намеренно лишил кого-то жизни, что это даст ему толчок для созидания чего-то другого, наверное, так.
   Шлейн Давид Александрович: - Вы так говорите, как будто все убийцы были гениями, хотя на самом же деле...
   Падонаг Алексей Всеволодович: - Намекаете на то, что они были дебилами, типа Чикатилло? Но мы же говорим не о таких случаях. Это убийство не ради убийства, а мимолетный порыв. Те же, кто распоряжались чужой слабостью преднамеренно, ради самого факта - или ради какой-то высшей идеи...
   Шлейн Давид Александрович: - Как Гитлер, например.
   Падонаг Алексей Всеволодович: - Да, отлично, возьмем Гитлера как пример. До того как он стал, как это вы называете, "кровавым тираном", он был художником
   Шлейн Давид Александрович: - Какая интересная параллель, дорогие радиослушатели!
   Падонаг Алексей Всеволодович: - Да епт. Может, я доскажу? Угу. Так вот, рисовал он дома да пейзажи. Но никого это не радовало. Однако же, когда он почувствовал вкус крови, когда по его распоряжениям лилась кровь тысяч людей, его созидательные способности творца расцвели! Вся эстетика Третьего Рейха была гениальной, художественные решения бесподобны! И, поскольку эта эстетика была просто пропитана убийством, помноженным на акты Творения будущего народа, она имела такое влияние на умы... Сила, смерть и победа. Вражья кровь питает почву для будущих всходов. Черный орел-хищник, как форма чести и преданности, угроза мрачных викингов, нордическая красота, являющаяся одновременно и символом смерти - и все в выверенных пропорциях... Что уж говорить об архитектуре!
   Шлейн Давид Александрович: - Вы прямо как будто восхищаетесь всем эти, но ведь шесть миллионов...
   Падонаг Алексей Всеволодович: - Да-да, конечно, шесть миллионов замученных в концлагерях, но ведь и в зеленоватом газе, и в братских могилах, и в скелетах, наваленных перед колючей проволокой есть красота смерти - и величия тех, кто остался в живых... Тогда кровь питала, сейчас же...
   Шлейн Давид Александрович: - Наши слушатели не готовы к нацистской пропаганде, Алексей, вы не могли бы...
   Падонаг Алексей Всеволодович: - Нет, не мог бы. Сейчас убийств стало меньше. И искусство от этого становится кастрированным. Да, да. Чем больше человек цивилизуется в ЭТОМ, повторяю, в этом направлении, нет, даже не цивилизуется - гуманизируется, демократизируется, толерантизируется - тем хуже у него с либидо. О, нет, конечно же, со стороны, со всеми этими гей-парадами, метросексуалами, свободной любовью, доступной порнухой может показаться иначе - но порнуха и есть порнуха, искусства в ней ноль - дернул за шкурку и сдрочнул.
   Шлейн Давид Александрович: - А что вы предлагаете? Вы хотите, чтобы все последовали примеру этого художника, который из трупов делал скульптуры, Гунтеру фон Хагенсу - кстати, он тоже немец?
   Падонаг Алексей Всеволодович: - Пластификация трупов это прелестно, Гунтер настоящий творец. Но я не об этом. Я говорю о том, что общественность обвиняет режиссеров в том, что они штампуют кино про психов, сдирающих кожу с несчастных жертв, обвиняет журналистов в том, что они показывают кишки развороченных взрывами шахидов, обвиняет разработчиков игр, что они поощряют очередные "боулинги колумбины" - но никто не задумывается о том, что чем меньше остается настоящего насилия и смертоубийства, тем больше вот таких вот поделок для страждущих, которые вытесняют настоящее искусство! Убийство, хорошее убийство во имя чего-то, это всегда творческий стимул - взять хоть революцию... Где тема свободы, интеллекта и антидемиургического бунта? Где разоблачение расово-евгенической губительности христианства?
   Шлейн Давид Александрович: - И к чему вы призываете? Кстати, некоторые ваши критики отмечают, что возможно вы сублимируете свои собственные желания - как вы это прокомментируете? Ваши картины, они ведь только об убийствах и страданиях. Разве вы сами не оказываетесь в той когорте тех, кто сублимирует для публики это насилие?
   Падонаг Алексей Всеволодович: - Нет, я дрочу общественности, вот как это называется. Я призываю к погромам, и к БЖСР. (смеется)
   Шлейн Давид Александрович: - БЖСР?
   Падонаг Алексей Всеволодович: - Ну-у-у, Давид Александрович, вам-то уж эта аббревиатура должна быть знакома.
   (пауза)Шлейн Давид Александрович: - Итак, на этой позитивной ноте, наш эфир подходит к концу. Сегодня у гостях "Серебрянной гавани" был молодой популярный художник Алексей Всеволодович Падонаг...
   Падонаг Алексей Всеволодович: - Нанятый сублимационный дрочун для общественности!
   Шлейн Давид Александрович:... И если у вас остались ещё какие-нибудь вопросы нашему гостю, пишите на адрес ввв точка йехумоскву точка ру. с пометкой "Серебряная Гавань".
   Падонаг Алексей Всеволодович: Ктулху фхтагн, *бип*!
  
   Свиноферма
   У меня никогда не доставало кишок, чтобы быть в полной сознанке. Как правило, когда начиналось что-то серьезное, сознание решало, что ему надо допустить срочный системный сбой, и железо тела, как взбесившийся робот, оказывалось в полном распоряжении самого себя. Самолетам, к примеру, пилот нужен на взлете и посадке. Ну, чем я не самолет. Как Крузенштерн, в самом деле.
  
   Самое умное, что может прийти в голову, когда смотришь, как два человека - отличных образца человека - махают лопатами, раскапывая промерзшую землю, это мысль о том, что всю вину брать на себя не стоит. Благо сейчас общество предоставляет возможность щедро распределить её между родителями, учителями, друзьями, обстоятельствами, Думой, депутатами, административными работниками и человечеством в целом. Только проблема в том, что её действительно можно распределить на всех лишь в том случае, если ты стоишь на крыше, скажем, Газпрома, ты - знаменитый, любимый всеми, такой - без которого невозможно представить себе ни Московский Кинофестиваль, ни презентацию новой линии одежды от Юдашкина, ни подпольный концерт группы Спермотурбулентная Анальная Гемопростата Геббельса - и грозишься, что спрыгнешь вниз.
   А в остальных случаях, например, если ты собьешь пожилую цыганку своим новеньким Крайслером "Кроссфайр" в то время как вдова покойного заслуженного артиста РФ сосала твой хуй - виноватым будешь только ты. До выплаты определенной суммы твоему адвокату, конечно.
   Но это лишь мои размышления. Я и близко к такому не подошел. Видел, краем глаза наблюдал - но не подошел. Отличается ли реальная жизнь от палп-фикшн я так до конца и не понял. Скорее они перекручены в равных пропорциях, и единственное, в чем я стопроцентно уверен, так это в том, что человек не может выжить после десяти пулевых ранений. То есть не так, как в фильме "Спиздили". И оттенок грязи на винтовых шприцах не такой, как документальных съемках. Хотя это может зависеть от качества пленки.
  
   - Скажи, Леш, а где твоя машина? - Спрашивает Толя, наблюдая за тем как Миха и Гарм, уже нашедшие своё сокровище, начинают вытягивать его из выкопанной ямы.
   Пожимаю плечами. Странный вопрос..
   - Если б я знал. Но мне кажется, что недалеко отсюда. Какое тут шоссе-то?
   - Минское.
   - Ах-ха. То-то я чую, как у меня спина болит.
   Толя смеется. У него искренний смех настоящего варяга - такой, что мороз продирает по коже. К слову о морозе... Мне становится все холоднее и дискомфортнее, но я стараюсь это игнорировать - организм слишком занят концентрацией своих ощущений на подступившем похмелье, и лучше я буду думать о желудке, чем об обмерзающих пальцах. Притупление чувств тоже неплохо, если посмотреть на это с другой стороны.
   Гарм с Михой сопят и матюгаются сквозь зубы, но вот - на хрустнувшую корку снега плюхается что-то тяжелое. И ещё раз. Толя бросает окурок в снег, и, подталкивая меня вперед, идет к ним.
   Я устремляю свой взгляд в небо, но оно, как и ожидается, молчит.
   Мне бы хотелось, чтобы небо взяло мою вину на себя. Но с другой стороны, меня бьет дрожь предвкушения, потому что я знаю, что вину никто не возьмет, и авторство так и останется лично моим. Доказательством того, что всё-таки кишки у меня есть.
  
   Толя присвистывает, и этот звук неприятно дребезжит сквозь пространство.
  
   - Ну аж двое. Отличная инвольтация выйдет.
  
   Свет мой зеркальце, скажи, да всю правду расскажи - я ль на свете всех тупее, бесполезней и пьянее?
- Ты - придурок. Спору нет! Но живет на белом свете вот таких еще две трети!
  
   Что есть человек? А что есть его тело? А разум? На наших плечах груз истории, интертекста, цитат и аллюзий. Что у меня есть своего, а что - слепо скопированного в естественном стремлении стать человеком. И самое главное - эти вопросы, они ведь тоже - не мои? Часть физиологии. Дескать, мучайся, дергайся, извивайся на раскаленной игле бытия, чтобы через несколько мгновений сгнить, так и не достигнув не то что цели - а даже не успев уяснить для себя, что эту цель надо поставить. Где я - а где моё тело, что где начинается и где заканчивается, и есть ли возможность вообще остановить эти мысли? Есть ли она...
  
   Время не лечит, но многое ставит тебе в услужение. У нас Эдипов комплекс по отношению к самим себе и Богу. Сейчас я не боюсь собственной тени. Тени безвредны, а люди - опасны. Приоритеты расставляются заново.
В средние века меня бы назвали одержимым. У меня нет таланта Босха, но кто знает - мне только двадцать пять лет, и безумию ещё цвести и цвести пышным плотоядным цветом.
Не могу спать. Не могу говорить. Нечего и некого слушать, только вечно вести беззвучный словесный пинг-понг с самим собой. Слова, которые мне хочется выблевать, никогда не покидают свода черепа. Где-то на задворках сознания слышен нескончаемый крик. Чужой.
  
   Убить или умереть, убить или умереть, убить или у-ме-реть. Разорвать или восстановить, сблевнуть или просраться, утонуть или набухаться. Блядь. В нашем мире слишком много возможностей, слишком много вероятностей, слишком много выбора. Никому оно нахуй не надо, поверьте мне.
Кого не тошнит от самой безысходной надобности делать какой-то выбор? Двигаться, совершать, и покорять - придя, увидев и победив? Дороги, развилки, разветвления-ответвления, подчеркните нужное, поставьте галочку или две, выберите зубную пасту, одежду, ботинки, чет-нечет, красное и черное, первую, вторую и третью трети. Крутаните колесо Фортуны. Или нет. Выборы-выборы. Идите нахуй со вселенской известностью, всё равно я не гожусь на большее чем на подметание полов, несмотря, правда на то, что я охуительно умею пиздеть и впаривать людям ту мысль, что моё творчество - это хай-енд гламурно-подоночных тенденций. Только этим и занимаюсь. Наработал нехилую убедительность.
И "кто я после этого?" Пиздюк или пропиздон, или пиздец-какой-умный-маргинал?
Окружение - нелогичное и неструктурированное. Отсутствуют четкие инструкции. Вообще нет ничего. Как всем этим пользоваться, если даже мануала нету? Ебаная в сраку бесконечность.
Две бесконечности - это две восьмерки на боку, 88, хайль гитлер. ХАЙЛЬ ГИТЛЕР, блядь, вот что я рявкну на очередной выставке. Гитлер = бесконечность, но при этом - конечная, абсолютная форма протеста против "человечности".
И чего? В само деле, чего? Лично я уж не могу прервать этот говнопоток, в который мы все радостно втянулись в тот день, когда приникли к материнской груди. Человекоакулы, для которых отсутствие движения - смерть, но и для которых прыжок считается попыткой улететь, а значит, карается расстрелом.
Нет, скажите, что? Кто? Кто из себя что-то представляет? Кто постиг, достиг, и ещё много всяких "стиг"? Кому доподлинно известны вселенские законы, прописные истины, которые кайлом из мрамора не выхуяришь, божественные указания, сатанинские приказания, путь в светлое будущее? Кто тут сусанин, кто лютый судия, дайте мне этого человека, я в него с удовольствием плюну - или скажу, чтобы кто-нибудь из пресс-службы взял у него интервью. Кто тут самый похуистичный похуист которому похуй на всё, что может быть похуй в пределах этой хуевой вселенной, а? Ну, чё? Кто тут себе кишки на раз-два-три выпустит? Кто вскарабкается по слюнявым головам трупов к трибуне, махнет рукой и пошлёт на хуй, на войну, на веселые сборы, гип-гип-ур-ра и всё такое?
Я знаю, я задаю много риторических вопросов. Я вдыхаю запах мира, в котором ни на что нет ответов. Самое правильное, что можно сделать в такой ситуации, самая верная дорога - это зарабатывать себе на лизальщиков жоп. Мне нравится, когда кто-то лижет мне зад. Правда. Конечно, я не просил, чтобы в мои мозги встраивали чип интертекстуальности, я не платил свои кровные деньги и не подписывался на перепрошивку своих мозгов этой культурой, этим дискурсом, я вообще не должен был появиться на свет, ровно как миллиарды неудачников из секты Офисного Планктона и Свидетелей Иеговы, плачущих об этом в жилетку Опры Уинфри словно герои тургенеевского романа. Однако - только за это можно получить денег на хлеб. Но я это я, то, что случилось со мной, так же как и то, что не случилось и могло бы случиться - очередной разбитый и непознанный фрактал реальности, и максимум, что мы можем сделать по поводу - так это смириться с этим, и шевелить жабрами дальше. Но я вам этого не говорил, так ведь? Это не совсем те ответы, которые хотят выслушивать радиоведущие.
Хуже всего то, что я СКОРО получу желаемые ответы, правда, не в той форме, в какой хотелось бы. Выражаясь научнотерминологическим суконным языком, намозоленным от перевода научных текстов, это синкретизм в самой его кретинистической форме. То, чего я хочу и не хочу - нафиг мне не надо. А что мне надо - то всё равно не надо, потому что не хочу я этого. От-так, очень просто.

А вы кто? Знаю, я всё знаю, все ответы на все, представляете, абсолютно все вопросы, как вычислительная супермашина Крей. Молитесь своим смешным богам, ищите пути и философии - я свои так и не нашёл, застыл и остановился. Замороженный кусок мяса, пограничный ноль, то есть -273 по Цельсию, пульс присутствует - пока.
  
   Я отстраненно смотрю, как Гарм снимает с заледенелой женской головы черный целлофановый пакет, бросает - и тот, подхваченный ветром, стелется по земле подбитой вороной.
  
   Толян улыбается, обнажая обтянутые слюной металлические зубы. Когда-то я написал картину, портрет, и называлась она - "Appearances might be deceiving". На ней было изображено такое, что я до сих пор не могу оформить в слова - и очень похожее на Анатолия. Потому что, часто бывает и так: смотришь на успокоившегося и остепенившегося нового русского в кожаном бомбере и с толстым загивком, на вроде бы тупого народного героя-трикстера, а оказывается, что на самом деле это нечеловечески хитрое хтоническое чудовище. Демон-легионер в дорогих доспехах.
  
   От трения об оледенелый покров чистого поля воет вьюга. В джипе неизвестный мне член Толиного эскорта крутит ручку громкости, пытаясь поймать что-то соответствующее масштабу событий. Ловит Вагенра по радио "Классика". Молодец.
  
   - Да, красавчиков, ты, Падонаг, в этот раз подогнал. Где ты только берешь таких? - усмехается Миха, расстегивая свою куртку. Ему жарко - ну, оно немудрено.
  
   Я хочу ответить что, наверное, на презентации. Я хочу ответить, что по их виду и так понятно. Я хочу также сказать, что это наверное ошибка.
   Но в реальности я молчу. Многие слова так и помирают внутри. Я просто не могу поверить, что я опять оказался сильнее, чем думал. Я просто не могу поверить, что на самом деле "я" - это моё тело, а наблюдатель просто покинул свой пост. Дезертировал, предоставив военные действия психу.
  
   В реальности, мы вчетвером разглядываем два голых трупа, поблекших, затвердевших - у женщины затвердели даже соски, дерзковато вздернутые на каменных, не растекшихся по законам физики и по грудной клетке, сиськах.
  
   Мертвое мясо. Оно пробуждает в людях самые древние инстинкты. Говорят, скоро должны узаконить некрофилию, но мы тут говорим скорее не о похоти, а о голоде. Мертвое мясо - это такое экзистенциальное зеркало, к которому хочется прильнуть, с которым хочется слиться, чтобы придти в температурное равновесие. Поскольку, когда ты смотришь на него - ты смотришь на себя, то есть фактически осуществляешь астральный выход из собственной недогнившей плоти.
   Мертвое мясо. Жесткий треск слипшихся от блевотины волос. Чернильная синева на месте кровоподтеков.
  
   Толя вертит ключи от машины на покрасневшем от мороза указательном пальце.
   - Пойми, Леш, мы тоже уже мертвы. Живы-то, по большому счету, лишь те, кто ещё не родился - и то, если мы сделаем правильный выбор. А иначе - враг получит тысячи незапрограммированных мертворожденных младенчиков.
   - Толян дело говорит. - Миха наклоняется, откидывает волосы с искаженного лица женщины, всматривается в твердые комки заиндевевших глаз. - Ты лучше расскажи, как это было...
  
  
   Конструктивизм
   Переломным моментом в жизни многих людей становится тот, когда человек понимает, что до конца осознать происходящее вокруг него - непотребство ли, или хаос - невозможно. Когда он понимает что надо либо сузиться до решения конкретных задач, в кои входят, как это часто бывает семья, дети, работа и прочее, либо застрелиться. Убийцами же становятся те, кто решили проверить эту невозможность практическим путем. Можно ли победить энтропию путем её наращивания?
  
   Модный писатель Домкратович громко и натужно блюёт в сортире. Даже отсюда слышно. Хряп-хряп, хлюп. А не надо было столько водки русской жрать, если желудок к ней не привычен. К тому же, наша дискуссия, перетекшая из клуба в мою квартиру, очевидно дала свои плоды, и писатель не выдержал.
  
   Мила морщится, прислушиваясь к звукам. Холодный свет уличных фонарей чертит на её лице тюремную решетку. Навевает на нехорошие ассоциации.
   - Зря ты его тоже пригласил. Совсем зря. Мы бы... - Она облизывает потрескавшиеся губы и удобнее располагается на диване. Не договаривает. Пытается возложить ноги на диван так, чтобы я обратил внимание на лоснящийся искусственный загар бедер - гиблое дело, в комнате-то темно, да и я не безродный мальчонка, кончающий от одного вида телеэкранной дивы.
   - Бонифаций давно хотел посмотреть мои самые лучшие картины. - Замечаю я. Вполне возможно, что это явилось катализатором его нынешних страданий. - И к тому же, его нельзя было вот так бросать. Мало ли, да ты сама видела, в каком он состоянии.
   - Ну так что? - Говорит телеведущая. - Послушай, Леш, у меня времени нет... Я и чувствую себя как-то - блин, эти коктейли. - Прижимает руку ко рту, сдерживая желание рыгнуть. - А завтра, завтра мне с утра на съемки, сам понимаешь. Чего сидим-ломаемся? Бля, не маленькие ведь уже.
   Я смотрю на неё и думаю - как просто. Как всё стало просто до охуения. Ещё пару часов назад мы знали друг друга со слов знакомых - а теперь она думает, что мы вместе уже тысячу лет, и поэтому дружеская ебля это почётный и неизбежный долг.
   Я натягиваю на лицо маску искреннего интереса.
   - Да, конечно. Послушай... - Массирую кончик большого пальца её ноги, перекатываю хрящи между хрящами. - Я пойду сейчас, быстренько приведу этого бухаря в порядок, чаю ему заварю - и тут же сюда. Лады?
   - Давай.
  
   Иду по коридору и думаю. О чем думаю - хрен кто знает. О многом. Заворачиваю на кухню, включаю свет. Открываю шкафчик и достаю оттуда жестяную банку с чаем. У нас дома чай всегда в жестяных банках хранили, вот и я подцепил эту дурную привычку. Достаю кружку, высыпаю в неё полновесную ложку терпко пахнущего бергамотом чая. Щелкаю выключателем чайника и зависнув как неисправный андроид, смотрю на индикатор температуры. Впадаю в ступор. В транс тщательно сдерживаемого гнева. Язва желудка немедленно реагирует, выбрасывая в кровь порции желчи.
  
   Если говорить о Домкрате, то тут вот на что следует обратить внимание - он из тех людей, что замкнулись на противопоставлении себя "хуманским", быдлячьим ценностям вроде цепочки дом-работа-полная-чаша-телевизор-сытое-брюхо-и-новый-сотовый-телефон. Из тех людей, которые как в той знаменитой песенке выбрали не новый двд-проигрыватель, а, как водится, "life and future". Только, что совершенно естественно и понятно, это не мешает Бонифацию разъезжать на машине за несколько сот тысяч вечнозеленых. Только, как и все остальные поборники свободы, он на полном серьезе думает, что за ним должны последовать все остальные. Что нужно стремиться к чему-то высшему, а не к просмотрам реалити-шоу. Высшее, как и следовало догадаться, оказывается покуриванием травы и писанием рассказов о покуривании травы. И это, увы, повсеместная альтернатива "быдням хуманов". Дальше разговоров о величии Тьмы и Свободы никто не идет, боятся - и, как слепые человекоживотные не понимают, что по этим тропам скоту идет не меньше, чем по тропам обычной человеческой жизни. Что они одинаково узкие, пыльные и тупиковые. Разница лишь в изначально заданных привычках. Кому-то - шансон, кому-то регги, а мне, пожалуйста, оставьте тишину.
   Я выдвигаю ящик кухонного стола.
   "Домкрат, Домкрат, я сейчас покажу тебе, что трэш-кино, тобой обожаемое, не правдивее реальной жизни, и что реальная жизнь, Домкрат, не правдивее трэш-кино."
  
   - Ну как, протрезвел хоть? - Че Гевара, рекламирующий на спине Домкратыча пользу натуральных продуктов и стрейтэджерства, никоим образом не откликается на мой зов. Пальцы писателя крепко вцепились в края раковины, тело сотрясают спазмы. Наверняка болезненные. Бонифаций говорит что-то вроде:
   - Ыыыыыыиии, нуухиблядстваже, быыпиздец...
   Резко вскидывает голову, вытирает рукой потное лицо, убирает налипшие к щекам мокрые волосы - видок тот ещё. Русская водка. Я отражаюсь в зеркале, в которое он смотрит расширенными от натуги зрачками, смотрит - но не видит кое-чего очень важного, прямо-таки я бы сказал, жизненно важного.
   - Домкрат, давай, давай, пошли, я там тебе чаю заварил... - А сам бросаю взгляд на раковину.
   Вот ведь уебок. Мало того, что блевал не в сортир, так ещё и слив заблокировал. Меня начинает трясти от омерзения.
   - Оууух, это было, ух бля, ужасно... - Писатель испуганно сглатывает, отлепляется от раковины, и идет ко мне, держась рукой за крюки для полотенец.
   И в этот момент я его бью.
  
   Когда я его бью, я ещё не знаю, как это будет. Я боюсь, что удар будет недостаточно сильным, потому что мне страшно. Я боюсь, что я промажу, потому что мне страшно до такой степени, что внутренности хотят заползти в яйца. Я боюсь, что он начнет сопротивляться - и мне не хватит сил довести дело до конца. Я вообще, много чего боюсь, и поэтому пропускаю тот кульминационный момент, когда Домкрат, инстинктивно схватившись за лицо и подвывая от боли, начинает пятиться, и, натолкнувшись на ванну сзади себя, с грохотом в неё падает.
   Он начинает выкарабкиваться, оставляя кровавые разводы на эмали. Он испуган не меньше меня, он ошарашен и потерял ориентацию в пространстве, так что я опускаю на него молоток ещё несколько раз. Хрясь, хрясь. Попадаю по лицу только единожды, все остальные удары приходятся по шее, плечу, в то время как Домкрат сучит руками и ногами, пытаясь выбраться из ванной.
   Я решаю помочь ему в этом, и, отбросив своё оружие на пол, вцепляюсь в его майку. Общими усилиями мы извлекаем писателя из ванны, и я быстро сую его головой в раковину. Мои руки уже скользкие от крови, так что кран отворачивается с трудом. Шум воды перекрывает невнятные крики.
   Весь я, всё моё внимания и силы сконцентрированы на затылке Бонифация, на его шее, на том месте, где череп соединяется с позвоночником. Всем своим весом я давлю на него, не давая выдернуть окровавленной головы из воды, в которой крутятся, крутятся, крутятся ошметки блевотины.
   Я не вижу ничего, кроме этой мокрой шеи, не думаю ни о чем, кроме того, как бы не дать ему вырваться - а он пытается, с-сука, но, видимо один из двух ударов по еблу всё-таки был достаточно сильным, чтобы даровать мне преимущество. Я двигаю ему коленом под ребра, наступаю ботинком на его босую ступню.
  
   Я молчу. Я не цежу сквозь зубы, что он "как был ничтожеством, так и помрешь ничтожеством, и только справедливо, тварь, что ты захлебнешься собственной блевотиной". Я скрежещу зубами и давлю. Во всем этом, на миг кажется мне, есть что-то надмировое. Что-то механическое. Как будто кто-то долго-долго держал меня на поводке, и тут - отпустил, да так, что я не ожидал этого рывка. Давить, сжимать, не давать глотнуть воздуха и вырваться - мир сошелся клином на этом акте лишения человека жизни. Стало не так страшно. Я ТОЧНО знаю, что мне следует делать. В кои-то веки. Если задуматься над этим, оказывается понятным, чего так не хватает современным людям, современному миру - четкого знания о том, что надо делать. Прекрасное чувство. Такое редкое, дарующее покой.
  
   Домкрат перестает дрыгаться и дергаться. Я жду, когда по телу пройдут последние судороги, свидетельствующие о том, что вот она - смерть, всё, захлебнулся, асфиксия наступила. Из переполненной раковины на пол льется вода, и она уже теряет свой розоватый оттенок. Отнимаю руки от его шеи. На ней остаются глубокие вмятины, а в них - кровавые полумесяцы от неостриженных ногтей. Пальцы дико болят, и я сжимаю и разжимаю их, чтобы восстановить кровообращение. Расстрепаный хайр Домкратыча торчит над водой, как клок водорослей. Я осторожно трогаю пальцем наливающийся синяк на его шее, и тут мышцы мертвеца окончательно отказывают - под тяжестью оседающего тела, его голова выскальзывает из раковины, и они все вместе - все части кого-то, бывшего кем-то, валятся на пол. На лице у писателя - геометрически правильная сетка из углублений, оставленных молотком для отбивки мяса, и по мере того, как от них отливает кровь, я любуюсь игрой света на изуродованной роже и светлой, стекленеющей радужке. Он выбрал - кто знает, правильно ли.
   Но меня трясет.
   Я так и не увидел смерть.
  
   - Он, кажется, отключился... - Сообщаю Миле. Капельки лжи послушно срываются с губ, из носа подтекают сопли. - Сидит на кухне, башкой в стол уткнулся, чай не допил... - Вливаю в голос нотки обиды.
   - Блин, ну и не надо было столько пить... Что-то вы там в ванной дебоширили... Слу-у-ушай, так там заварки у тебя не осталось? Я б сейчас тоже чайку попила.
   - По-моему, ты не чай собиралась пить, если мне память не изменяет. - Ухмыляюсь, сажусь рядом с ней, снимаю носки.
   В сумраке видно, как блестят белки глаз. Мила ерошит мне волосы на затылке, запускает в короткий ежик акрил наращенных ногтей. Я говорю себе - это не её вина, что её так научили играть в куклы. Что её научили держать рот вечно "сексуально" приоткрытым.
   - Н-ну, так он не сказал, как ему картины? - Мила стаскивает колготки, подушечками пальцев, как кожуру. Потом закидывает голову и смеется в голос. - Боже, мы с тобой как двое подростков! Знаешь, мне это напоминает то время, когда я училась на менеджера в ГУУ - я ж в общаге жила, и там - там это было нормально, когда ты на драном дерьмантиновом диванчике трахаешь парня-мечту всего потока, а рядом ещё три человека бухают, играют в компьютер, и при этом жарко заверяют, что они даже в нашу сторону и не посмотрят...
   - Интересно.
   - Слушай, а почему бы нам не пойти в спальню? Или мы тоже, как тогда, на диванчике?
   - У меня нет спальни.
   - Так у тебя же двухкомнатная квартира-то. А что в той комнате тогда? - Она расстегивает лифчик, быстро и деловито, не просит меня ей помочь. Я слежу за всеми этими манипуляциями, разглядываю синюю кожу в желтоватых уличных отблесках. На вид она кажется маслянистой и соблазнительно гладкой. Мотаю головой.
   - Домашняя мастерская. Мольберт, холсты, всякий хлам...
   Она застывает изваянием притворного интереса.
   - Да-а-а? - Нетерпеливо дергает меня за майку. - А как тады насчет того, чтобы вывалить на пол все холсты, залить это дело краской, а потом трахаться, пачкаясь в ней?
   - Мила, смотреть кино - вредно для психики.
  
   На самом деле, мне бы просто не хочется вести её по квартире - вдруг заметит, что Домкрата нет на кухне, а в ванной закрыта дверь и погашен свет.
  
   - Давай так - мы сейчас все сделаем, а потом пойдем в мастерскую. Может, я тебя набросаю. У тебя идеальное тело. И, да - резинки - под журналом на столе, достань пожалуйста.
  
   На самом деле, я лгу. Тело у неё обычное, а эти нашлепки на груди - и вовсе чудовищны. Ещё забавнее было бы, если бы Мила знала, что я чувствую, когда наблюдаю, как её правильное, обычное тело, изогнувшись, наклонилось к журнальному столику. Если бы знала, что зажеванные попой стыдливые трусики меня не возбуждают.
  
   Женщин я люблю, думаю я, когда запускаю смазанные лубрикантом пальцы в её влагалище. Поглаживаю губы - подушечки колют острые, отрастающие после бритья, волоски. Люблю, но не таких, как эта смазливая тупенькая телеведущая. Сызмальства маленьких девочек учат быть черными дырами для мужчин. Паразиты. Они пожирают и высасывают все - время, деньги, силу, жадно, с придыханием, сглатывают плодородную сперму, и самое главное - талант. Это женщины, в которые падает, вечно падает неосмотрительная звезда - и никогда не возвращается обратно. Зато, сколько энергии может высвободиться от... уничтожения.
  
   Я дышу ей в ухо, в эту маленькую каверну-завитушку. Кожа неприятно трётся о наждак диванной обивки. Мы сейчас оба изображаем страсть, два актера в театре для мертвого зрителя. Мила смотрит куда-то мне за плечо, вверх - и, к сожалению, это не утопленный Домкрат стоит за моей спиной, собираясь отмстить, а всего лишь воображаемая Милой телекамера. Ей нельзя терять лицо, мне нельзя терять достоинство, поэтому я прилежно её ебу.
   Двусторонний договор.
   Прикасаюсь губами к холодной, лягушачьей коже груди, натянутой как барабан на полужидкий каркас. Провожу ногтями по бедрам, попутно сковыривая маленькие язвочки - загар не изничтожает их до конца. Хорошая тренировка, она идеально контролирует мышцы своего влагалища, сжимает их, чтобы доставить мне удовольствие. По телу пробегают предоргазмические волны.
   Да до пизды мне это удовольствие.
   Но я скрываю свои мысли, скрываю свои желания, скрываю усмешку, обращая её в гримасу блаженства.
   Мне горько. Хотелось бы чего-то совсем другого. Мне хочется уткнуться носом в чье-то плечо, в плечо женщины, которую я бы любил, уткнутся - и плакать, как ребенок. Я бы по-настоящему испугался, и свернулся бы в клубок, ища сострадания и жалости, как беспомощный зверенок.
   Но жалость, сострадания и много чего ещё - это не для меня. Каждому - своё.
   Мне - этот недочеловеческий конструктор.
   Я спрашиваю, вглядываясь в бледный расплывчатый блин лица:
   - Ты кончила?
   Некоторые вещи должны оставаться сокрытыми во тьме...
   Разминаю пальцы.
  
  
   We, who are not like others
   - Она похожа на конструктор, правда?
  
   Парни из Толиного эскорта прилежно трудятся. В морозный воздух льются облака пара - ребята вбивают в землю колья, достают из джипа видавшие виды конские черепа.
  
   - Есть что-то такое. Знаешь, это плохо, что ты кровь не сцедил. - Толян закуривает ещё сигарету, любуется платиновым блеском зажигалки. - Они же замерзшие...
   - Я не буду этого делать. - Сглатываю слюну.
   - А не надо. Гарм все в лучшем виде оформит. - На землю летит пепел, Толя властным жестом руки подзывает высокого цепного пса с характерно запавшими под мощные надбровные дуги злыми глазами. Стайная иерархия. Насколько совершенно и отточено каждое движение.
   - На заднем сидении, в отсеке, там стакан есть. Сцеди кровь, будь добр.
   Гарм молчит и слушает, почесывая левую руку, беззвучно шевелит обветренными губами.
   - У кого?
   - У обоих.
  
   Сложно поймать момент перехода. Вот стоим мы тут, у черта на куличках, посреди занесенного снегом поля, у разрытой ямы, в которую я с таким трудом закопал два трупа, окруженные кольями с насаженными на них конскими черепами - и я по-прежнему почти ничего не чувствую, кроме отстраненности, смешанной с душевным онемением. Как будто я - всего лишь тот самый наблюдатель, которого ничто не смеет коснуться кроме осознания этого факта.
  
   Но где-то глубоко, я знаю, зреет нарыв.
  
   Длинный нож с хрустом врезается в горло Домкрата, в горло, очерченное темными, плотными синяками. Гарм стоит перед ним на коленях, и с первого раза у него не выходит глубоко прорезать смерзшуюся плоть. Равно как и со второго. Потом он подставляет стакан и мы следим за тем, как неохотно наполняет прозрачное стекло вязкая контрастно-черная жидкость.
  
   Белый снег, черная кровь, мучная аристократичность тел, красные руки странных непонятный людей. И оглушительно громкая, хрусткая тишина.
  
   Потом он взрезает горло Миле. Кожа у неё - как у мертвой курицы, блеклая, сползающая с мышц, в крупных цыпках.
  
   Толя говорит, что большинство людей - свиньи, и в моменты жестокой депрессии, переходящей во вселенскую мизантропию, я склонен согласиться с этим утверждением.
  
   Мы выстраиваемся в круг. Стакан с кровью слегка подрагивает в руках Гарма. Толян трёт горло, харкает.
  
   - Что же, братья. Сегодня мы собрались ради инвольтации к эгрегору нашего давнего знакомого и соратника - Падонга Алексея.
  
   Я кашляю.
  
   - Эта земля всегда жаждала крови. Такая вот она. И её не важно, чья это кровь. - Говорит Толя, уставившись на один из конских черепов. - Да, такова её природа, суровая, северная природа, блядь. А что мы, как не порождения этой крови и почвы? Что мы, как не инструменты её воли? Ничто... - Он хмыкает. - Таких как нас тянет сюда, тянуло всегда - и лишь с нашей помощью земля становилась такой плодородной, такой черной под этим белым снегом.
  
   Голос его наращивает мощь, вплетается в вьюгу, в изломанныее ветви деревьев далекого леса.
  
   - Много у нас было имен, много обличий. Смешно, конечно, наши "враги" оказались нашими лучшими друзьями. Немцы хотели создать сверхлюдей, чтобы бороться с недочеловеками, но эволюция сделала скачок. - Он берет стакан у Гарма. - Сверхлюди погибли, а их место заняли нелюди - мы. Наверное, нам уже больше никогда не пробиться к чему-то выше этого уровня. Может, когда-нибудь, потом...
  
   Когда красный восход сменит черный закат.
  
   - ...Если мы победим в этой войне. Если нет - то эта земля утонет в собственной крови, равно как и мы, и весь этот ебанный мир будет вращаться вокруг Солнца без единственного потомка северных богов на своем борту, без единого разумного существа. Да, естественно, на наш век хватит этой тщетности, капканы уже расставлены, но все равно, надо продолжать, надо продолжать во что бы то ни стало. Гибель не за горами, соратники. Гибель для нас - но и для миллионов человекоскотов, для миллионов недочеловеков. Мы, кто уже не является воплощением чистой нордической энергии, мы, испорченные десятилетиями вынужденного бездействия, запрограммированные на бой не-лю-ди, человекозвери - являемся последним щитом нашей расы. Мы - орудие слепого возмездия, и мы принесем смерть, чтобы потом погибнуть. Но пока - пока мы мертвы ровно настолько, чтобы наш враг не скучал... И мы - мы победим. Перед окончательной смертью мы попируем на их трупах, как сейчас будем пировать над трупами этих заблудших овец...
  
   С этими словами, Толян вдруг резко шагает вперед, и выливает кровь обратно на трупы, чертя сложный узор. Когда последняя капля тяжело срывается с края стакана, он бросает его оземь, и возвращается в строй.
  
   И тут они начинают выть. Все четверо. Четверо здоровенных "новых русских" бандюг, синхронно задирают головы к серо-стальному небу и воют. И в этом гнетущем металлическом вое я слышу отчаяние обреченных, глухую ярость жаждущих мести, тоску по исчезнувшей красоте родной земли, нетерпение перед охотой, бешенство, застилающее глаза, когда ты настигаешь бегущую от тебя испуганную жертву - существо, которое по всем законам мира жить не должно и не БУДЕТ. Этот вой словно бы подключает меня к какой-то ледяной сети, и я чувствую жилами и душой боль опустошения, агонию разума - нет, не разума, а своего тела, своей генетической памяти, своих предков. Чувствую - и понимаю, что вою в унисон.
  
  
   Свиноферма 2
   Зашить бы рот, проткнуть барабанные перепонки, выколоть глаза нафиг. А потом в петлю. Затяните. До хруста. Чтобы шея сломалась. Убей себя - самый распространенный ответ. БЛЯДЬ, НЕ УЧИТЕ МЕНЯ УМИРАТЬ - ЛУЧШЕ ПОМОГИТЕ МАТЕРИАЛЬНО! Суки. Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу, ненавижу, ненавижу до рвоты, до пены изо рта, гребанные мудилы, унтерменши, патриархи, недомолвки, недоделанные пиздопроебанные хуесосы, блядь, дефектные высерки раздроченные, контркультурщики, новые мессии богов без срока давности, нелегальные эмигранты, черножопые эзопы и подлизы, исподтишка капающие на извилины! Скот! Порождения говнодемонов! Мы с вами не одной крови, вы и я!
СДОХНИТЕ! Я боюсь, боюсь до усрачки за будущее, в котором мне не будет места, ну и что, вам этого все равно не понять, жирный конгломерат свинорылых блядей, уроды, блядь, сами знали, на что напрашиваются! Ничтожества, каждое ничтожество ставит себя во главу пятого угла. Да, да, я вас всех боюсь, это так, и мне не стыдно говорить об этом, абсолютно нет, ведь ещё Булгаков писал, что правду говорить легко и приятно, если не получаешь за это по морде. Внутри и вовне, всё одно и то же говно, а ГОВНО - оно не знает границ, паспортов и расстояний, оно как наномасса, как серая говенная слизь покрывает весь мир равномерно, затекает в щели, насилует, ебёт, изменяет, подчиняет. Я уже не могу от этого говна отделаться, я им порабощен, я потерял, убил, утратил, вообще похерил некую важную часть себя и мне горько от этого, да кто только поймет?!
НА ХУЙ! В жопу, в пизду, в пешую эротическую прогулку, на велосипеде в клоаку, в Ад, в Тартарары, в Аид, в Хель, в задницу негру, куда подальше, на Байконур, к Древним, в черную дыру, в глотку Кроносу, пиздец вообще, мои мечтатели о ядерных боеголовках и всемирном Холокосте. Холокостируй недочеловека, кастрируй дальнего своего, аминь! Нет, я не сумасшедший, я самый нормальный человек на этой сраной грязной планете, ибо нет ничего кроме меня, кроме моей железной воли, и это всего лишь производная от функции "смерть".
Бля, водка - дерьмо, кровь - дар богов. И не ебёт. Суки, блядь, возомнили себя хуй знает чем, а что хуй, хуй это наше всё, кто хуй - то молодец, как огурец, коими полна какая-то гипотетическая метафизическая жопа...
Крокодилы времени, акулы пера, всплывают катакомбы и разбомбленные бункеры забытых и мертвых, и вообще, всем пора уже нахер, нахуй, нахуй иууу... и это так просто, так предсказуемо - я заранее всё знаю, все вероятности просчитываемого хаоса, хотя и не люблю их считать: никакого сюрприза, кроме как в яйце с кощеевой смертью!
Ненавижу, ненавижу, готов на месте убить, разорвать - и может быть убью, нет, не наверное, а ТОЧНО. Нет того, чего бы мне не хотелось уничтожить, но это ведь от комплексов, от творческой импотенции, нет? Они ещё все у меня попляшут, как святой Витт... Выпей чайку, найди себе девушку, займись делом, переродись, просветлись, стань Буддой, перестань ныть, напиши сказку, нарисуй шедевр, побалуй нас, съешь конфетку - выпей водки, нет, потом, позже, блядь, кто бы избавил меня от процесса мышления?!
Быдляди! Быдлядские уебки!!! Да пусть у вас кишки из жопы повылезают!
  
  
   Я выхожу из транса, вываливаюсь в дымящуюся от мороза черно-белую реальность.
  
   Вот что значит - выйти из себя...
  
   С нас слетают ошметки человечности, в прямом смысле - лохмотья светлой кожи срывает жестоким ледяным ветром. В ужасе я наблюдаю за тем, как под розоватым, брызжущим кровью мясом лиц моих соратников ворочается что-то темное, серое, как перекатывается буграми, пронзает иглами - и вырывается наружу серой шерстью.
   Я только успеваю осознать, что в этой вьюге мыслей, чувств и ощущений, сам с нечеловеческим и незвериным воем сдираю с себя... что-то прежнее, мотаю башкой, чтобы высвободить удлинившиеся челюсти, и ещё нечто - древнее, неосмысляемое, не имеющее имени и совести...
  
   Я ещё успеваю заметить зеленоватый дым, сочащийся из глазниц черепов, успеваю нетронутой частью наблюдателя понять, что многое изменилось и бесповоротно - но потом, темная, плотная волна едко пахнущей плоти накрывает меня с головой, и, подобно своим соратникам, я припадаю на четыре конечности. Снег обжигает - то ли руки, то ли лапы.
  
   Прах к праху, кость к костям.
  
   Жертвы не приносят богам. Они им не нужны. Жертву приносят лишь себе.
  
   И всё, что я знаю, так это - что мне надо поесть, а значит - с урчанием вцепиться зубами в это мертвое мясо передо мной, и проглотив его, породнится с ним.
  
  
   И мы грызем, грызем эти кости, как стая волков, в тщетной попытке дорваться до истины.
  
  
  
   Willkommen Back To Castle Wolfenstein.
   Я - весь на нервах. Я - еле-еле, сгорая от нетерпения, выковыриваю из пластиковой западни таблетку амитриптилина и отправляю её в рот. Чешу в паху. Чешу руки. Чешу затылок. Чешу жопу - но так, чтобы этого никто не увидел. Меня как будто сжигают, но это фигня. Я не колдун, чтобы меня сжигать, я не безумец, чтобы меня успокаивать.
  
   Я смотрю на своего агента - вот, его фигурка, запакованная в белый смокинг, носится взад-вперед, рассекая гармоничные построения тусующихся людей.
  
   - Фактически, вся история человечества это попытка найти максимально уравновешенную точку перехода между механизмом и животным - я говорю, конечно, о бифуркации. Эта точка и есть - человек. Естественно, в высшем понимании слова "человек". - Вливаю в себя стопку водки. Меня окружает несколько людей, и все они настолько уважаемы и известны, что вот так вот пить водку в их присутствии мне даже немного стыдно. Но я должен вести себя соответствующе, поэтому безобразно растягиваю слова и корчу из себя грубого дерзкого умника, enfant terrible от современного арт-хауса. Железный крест на моей груди только подчеркивает негласный мессадж - "идите на хуй, я для вас слишком гениален". Все равно смысл сказанных мною слов никогда не сможет ни до кого дойти - хотя бы по причине отсутствия в них смысла.
  
   Уже конец февраля. Мой нелюбимый месяц. Я улыбаюсь гостям натянутой улыбкой, щерю желтые зубы, и маневрирую между огромных чужих полотен, думая о том, как в пасмурной слякоти перед парадным входом старого московского особняка утопают дорогие машины. Все съехались, кого я пригласил, н-да - а я пригласил всех, даже не забыл ту злую цыганскую колдунью - единственно чтобы она не прокляла меня и не испортила праздник. Открытие выставки - это всегда праздник, и не важно, что тут собрался цвет Общества Московских Лизальщиков Жоп. Журналисты, критики, музыканты, неизвестные режиссеры, знакомые знакомых, богатые меценаты... Мне надо быть радушным, и официант предлагает гостям маленькие канапе с морским гребешком. Старым козлам вдруг да поможет - говорят, способствует потенции...
   Женщина, одетая в невероятный балахон а-ля индусское сари, в задумчивости листает брошюру. Тонкие пальцы цепляются за лист острыми ногтями, переворачивают его - я захожу ей со спины, мимолетно целую в щеку. Вокруг - гул многих возбужденных голосов. Люди приобщаются к живописи и искусству, забывая что а) оно мертво, б) у них нет хватает вкуса и в) это не моё искусство.
   - Ну-с, Алексей Селдыч, чем-нибудь по типу прошлогоднего "Иисуса" нас порадуете? - Это мой давний знакомый дизайнер. Оформляет квартиры на Рублевке. Долбоеб редкостный, сочетает красное с фиолетовым, и носит пенсне поверх пористого носа заядлого выпивохи. В его интонациях сквозит зависть.
   Я смеюсь.
   - Порадую, только в этот раз на другую тему... Это, кстати, была отличная провокация. Вы читали моё интервью в "БГ"?
   - А, это там, где вы сказали, что распятие своего бога - исконная еврейская забава? Читал. Утонченно, особенно для вас...
   - Да уж, Алексей умеет лепить в лоб... - Это Мухинцев, художник-портретист, трясет седой бородкой где-то в районе моего живота.
   Было и такое. Но это лишь для подогрева интереса, кусок мяса, который я швырнул толпе, дабы возбудить непристойный интерес. В действительности же, своей картиной я рассказал о том, что римские легионеры, прибивавшие пророка гвоздями к кресту - если это действительно имело место быть - творили историю. Их власть простиралась далеко за понятие недочеловеческого, и именно поэтому мы, сломанные - их потомки. Те, кто не забыл, как держать молоток в руке. Те, кто не забыл как казнить нечто, искажающее облик мира своей гнусной рахитичной слабостью. Как приятно очищать лик земли от мерзких выродков богопротивных отродий.
   Картина получилась хорошей, я получил массу удовольствия, работая над ней.
   - Нет, нет. Я решил обратиться к военной теме, на сей раз. Мифология скучна сама по себе, без должного оформления, а на тему войны в основном получается либо ура-патриотизм, либо соцреализм... - Я неопределенно машу рукой, и головы гостей поворачиваются, оглядывая пространство галереи так, словно бы картины уже неким мистическим образом появились на облупленных стенах, залитых светом мощных прожекторов.
  
   Мне не хватило денег на большую выставку, с настоящим размахом, помпой и прочим, поэтому сейчас около пятидесяти человек трутся в предбаннике небольшой частной галереи одной известной московской "деятельницы искусства", посреди гипсовых барельефов, копий с Парфенона, посреди многометровых холстов, обклееных презервативами, в общем - среди хлама, который когда-то блистал, а по прошествии популярности своих создателей, стал элементом эклектичного интерьера галереи. С другой стороны, думаю я, так даже лучше - в этой галерее всего лишь один зал с одним входом, и он идеально подходит для моих целей. Если бы выставка состоялась на Крымском Валу, или в ГСИ - мне было бы труднее выполнить задуманное. Так что в тесноте, да не в обиде.
  
   Я стою, прислонившись к списанной с корабля истории статуе неизвестного юного дарования, изображающей скрюченный в муке сперматозоид, поглаживаю пальцами пустую стопку и наблюдаю, как агент развлекает гостей. Он мастер по развешиванию лапши. Некто, одетый как бомж с помойки, украдкой ковыряет наслоение краски на чужой картине. Все эти люди - они те же, что я вижу каждый раз когда прихожу на мероприятия подобного толка, они - многоголовая пестрая гидра, и глядя в лицо одного - я вижу лица всех. У них даже речь одинаковая.
  
   Некоторое время назад я понял, что ненавидеть их глупо. В этом я уподоблялся покойному Домкратычу, с его вечным стремлением обличать любого, кто находит себе единомышленника. Ненавидеть - только тратить силы на недостойных. Есть враги и угрозы посерьезнее, но я не Геракл - моих сил хватит только на них.
   Эта гидра запутается в собственных конечностях, а от разговора с самим собой умных мыслей не наработаешь. Их можно презирать, их можно обожать, а можно - получать с них деньги. Иные скажут - убийцы искусства, пиздоголовые импотенты, но... Мы все орудия, и не более, а как я могу испытывать ненависть к чему-то, что во многом подобно мне? Конечно, они могут убить, но только так - медленно, медленно затопляя своей эрудицией, своей образованностью и весом. Обволакивая словами и парадигмами, растворяя в дискурсе желудочного сока. Модная тенденция - отрекаться от толпы, противостоять Системе, но разницы в общем нет, каким именно дерьмом засраны чьи-то мозги. И всё же, всё же - отделаться от этого окончательно невозможно. За тем я тут и нахожусь - чтобы отрезать эти ниточки. Ой-вей, погибнут все прекраснодушные дети индиго...
  
   Меня спрашивают, причем тут будет война.
  
   - Мы, я так думаю, зачастую неверно представляем себе войну как таковую. Ну, допустим, что такое война?
   - Боль, страдания, смерть, разрушения. Дети-сироты... - Вздыхает женщина в сари. Я плохо знаю, но почему-то уверен, что она жертвует деньги в благотворительные фонды защиты детей из Конго и Нигера.
   - Ну, это то, что мы думаем, смотря на войну глазами фотографий... А ведь есть ещё люди, которые зарабатывают на войне деньги, есть солдаты, любящие убивать, есть патриоты, есть грязь, ошметки горелой человеческой плоти, есть гарь, беженцы, есть выгода и любовь - любовь к колючей проволоке, я имею ввиду... Война - это сущность, сущность орудий, автоматов и штыков, и именно цвета этой прекрасной сущности я и попытался передать...
  
   Если быть откровенным, мне насрать на войну. Я знаю - она прекрасна, а слова излишни.
   У входа в сам зал стоят два охранника. Они белые, во всех смыслах. На них стандартная форма войск СС, только белая - и белые же каски, и покрытые матовой белоснежной эмалью антикварные "шмайссеры". Белые, обезличенные противогазы. Упёртый взгляд черных стекол.
   Быть личностью трудно, трудно и больно - так говорят. Но это обман.
  
   Я обману их всех. Каждого обману и предам доверие. Ибо есть вещи, которые стоят высоко над личностями, страхами, привязанностями, желаниями, болью и прочей требухой, которая составляет жизнь не-живого. Вещи эти - долг и необходимость.
   И то, что я выбрал именно сих глупых, надутых от осознания собственной важности и исключительности животных - не их вина. Просто так вышло. Оказалось легко дотянуться.
   Я их разрушу, разрушу во всех мыслимых и немыслимых смыслах.
   Я покажу им ультимативную форму искусства, к коей нельзя будет остаться равнодушным.
   Когда они увидят это, они забудут постмодерновые инсталляции и новейшие веяния. Они забудут все, во что верили, и что им казалось красивым, что им казалось воплощением божественной воли, мазками музы.
  
   Они забудут.
   Всё.
   Но не меня...
  
  
  
   Посмотрим, что он скажет, когда сам увидит этих ебучих тварей.
   - Что ты им сказал? - Это мой агент. Его взгляд блуждает, но неизменно фокусируется на мертвенном мониторе камеры слежения. Его кадык ходит туда-сюда, дергается над отглаженным воротником.
   - Что мне стало плохо с желудком, и мне надо отлучиться. В туалет, знаешь ли. У организма есть потребности, которые сложно игнорировать. А понос может затянуться на полчаса, к твоему сведению.
   В темном углу кто-то хмыкает. Одинокий блик от монитора скользит по отполированной лысине. Гигантская глыба, чьи контуры неразличимы во тьме.
   - Ты содрал мою реплику. Та рыба - она была ужасной... - Говорит глыба.
   - Все претензии к Николай Федоровичу. Впрочем, вряд ли ты успеешь их высказать - он сейчас поведет их смотреть картины.
   - Хотел бы я знать, о чем ты сейчас думаешь... - Говорит агент, и в неверном свете мониторов, я вижу, как его зеленоватые губы стягиваются в линию. Ему страшно - как и мне.
   - Это неинтересно. Я, наверное, думаю о том, о чем думаешь и ты. Что нам скоро будет совсем несладко. - Стараюсь придать своему лицу непроницаемое выражение.
   - Красота требует жертв... - Подает полный глумления голос глыба.
   Хорошая метафора. Я улыбаюсь.
   - Без твоей помощи - конечно, да! - И он отвечает мне довольным сопением.
  
   Я закатываю рукав. Там - на запястье, перечеркивая тонкие белые шрамы, перечеркивая прошлую жизнь, полную депрессий, неуверенности и подавленной, исподтишковой ненависти - чернеют четкие контуры вольфсангеля.
  
   Компоненты обошлись мне весьма дорого. Десять веб-камер, из тех, что используются в реалити-шоу - высокая четкость изображения. Погонные метры оптоволокна. Новые двери для зала - высокие, армированные, с хорошим замком и запором - на дистанционном управлении. И конечно - сама инсталляция. Инсталляция инсталляций. Притащить её сюда, в известную московскую галерею и тайно собрать стоило больших трудов. Огромных, по моим меркам, денег. И известного риска. Однако всякий риск оправдан, когда речь идёт о таких вещах. Об истории. Об известности. О долге.
   Спасибо Толяну и его связям в Чапаевске.
   Мы же находимся в небольшой, захламленной подсобке этажом ниже галереи. Тут пахнет лаком, и всюду валяются рулоны, тубусы и несмонтированные рамы. Антураж тут играет роли - места, чтобы разместить компьютеры и прочую начинку, хватало с лихвой. Главное само действие.
  
   - Чертовы, блядь, творческие придурки. Сами нихуя не сделали, а ведь войдут - и обсирать будут. Как пить дать. - Я нервничаю. Как всегда.
   - Ты, всё-таки, думаешь, что это правильно... - Голос агента подрагивает, как свеча на ветру. Его пальцы неосознанно мнут брошюру. На ней написано: "Рагнарок. От пламени ко льду. Персональная выставка Падонга А.В.". Только я не вижу этого - просто знаю.
   Интересно, кто дал такой заголовок? Какой составитель? Даже имени его не помню.
   От пламени ко льду, интересно... Как же там было:
  
   С востока в ладье
Муспелля люди
плывут по волнам,
а Локи правит;
едут с Волком
  
   Правильно, не правильно - спи, моя красавица.
  
   - Видишь ли, я понимаю, прекрасно и кристально ясно понимаю, что среди толпы дикого инородного быдла, которое от животных ничем отличается, есть умные и развитые люди, которые вполне могут сотворить великие шедевры. Но - мы должны их уничтожить. Просто потому что мы - это мы, а они - это они. Кровь. Великое это дело. И не только в ней дело. Дело в том, что если я предоставляю возможность им - я отниму это возможность у моих детей. Ограниченность ресурсов, она никуда не денется. А мои дети мне дороже. Мои дети лучше. И ради того, чтобы мой ребенок жил спокойно среди собратьев, я готов раскатать в кровавую кашу сотни и миллионов чужих будущих гениев среди них. - Говорю я. И это правда. Рядовые тараканы ничего не сделают. А эти - засирают нам мозги. Увечат, калечат нашу культуру.
   - У тебя не будет детей... - Хмуро замечает агент.
   - Я говорю о детях нашей расы. Точнее - нашей нации.
   - Но...
   - Это лишь мой посильный вклад. Поджигающий факел.
  
   Я вздыхаю. Сажусь за стол перед монитором. Боги, как это все запутано...
  
   Сломаны. Мы были сломаны, рождены такими. Одна прорицательница, из тех, что считала себя ведьмой, но истово верила в Бога, напророчила мне, что я - реинкарнация убитого немецкого танкиста дивизии "Хоэнштауфен". В этом тоже есть часть правды. Осколок её. Обломки. Обломки, обрывки великого оружия, щедро разбросанные по земле. Безликость и точность механизмов, отстраненность и анонимность компьютерных сетей, жажда крови у зверей и тяга к продолжению своего рода - все переплелось, слилось в черную, выжженную линию, пролегающую сквозь хаос повседневного существования. И в этом, посередке - человек. Какой - не важно, человекозверь ли, или вымерший сверхлюдь. Все люди таковы - есть у них древняя предрасположенность к убийству и искусству, к симбиозу между двумя самыми сексуальными действами кроме зачатия новой жизни. Совместить все три составляющих - и получим бога, но мы были специально сломаны и сломлены. Такое вот время - для сломанных людей. Треснутое время, сломанное время.
  
   Были обрушены черные храмы, зашло изломанное Солнце, разбиты были статуи северных человекобогов. А мы остались - чтобы вести свою обреченную войну.
  
   - Они пошли. - Говорит агент.
  
   На экране, мои белые "солдаты" берут "шмайссеры" наизготовку, к вящему удовольствию элиты, двери торжественно распахиваются, и люди входят в зал.
   Двери захлопываются. Будто гильотина упала.
  
   Обратно. Нет. Пути.
   Как патетично.
  
   Кризис жанра
   В этом году у меня случился продолжительный творческий кризис. Я не рисовал. Я бухал, жалел себя и изредка малевал в журналы - чтобы поддерживать существование. Ну, колбасы там купить, карточек на интернет - посмотреть, что там пишут критики и искусствоведы. По моему поводу. Но я ничего не рисовал.
   В мастерской копилась пыль. Сохли краски, выцветали без лака неаккуратные наброски. Зато мой мозг нашел выход.
  
   Но не в живописи. Хуй с этой живописью.
  
   Поэтому, увы, ничего зрители не увидели, кроме девственно белых, загрунтованных холстов. Больших, два на три, восемь штук. Никаких шикарных картин Апокалипсиса. Никакого Вселенского Откровения. Никакого Прорыва В Новые Области Изобразительного Искусства.
   На первый взгляд.
  
   Но холсты они увидели.
  
   И ещё - мою маленькую инсталляцию в центре зала. Мою хромированно-эмалированную инсталляцию, выдержанную в камуфляжных тонах. Хаки. Как там сказала эта дама? Ах да.
  
   Боль, страдания, смерть, разрушения.
  
   В общем-то, это глупо. Выставка, я имею в виду. Ну и моя затея тоже. Только если я признаю её глупой - я предам самого себя. А себя предавать я ещё не готов.
  
   - Знаешь, в чем самая главная наебка, Толян? Настоящее повседневное существование совсем не похоже на роман Гийотты "Эдем" - никакой беспрерывной ебли, никаких бесконечных членов, мясников в черных резиновых масках, никакой Эшереовской зацикленности раздираемых друг другом гениталий. А так иногда хочется сделать его похожим. Это мало кому удается.
  
  Он смеется, дергая тумблеры.
   - Эдем, говоришь? Чтож, тогда пусть нас назовут восставшими из рая...
  
   Самая важная часть - это трансляция. Если что-то не покажут по телевизору - этого "чего-то" не существует. Мы все хотим окунуться в публичность, даже если это приведет к плачевным результатам. Даже несмотря на то, что мы сильные и гордые, нам нужен широкий охват общественных масс нашим беспрецедентным деянием. Копцев не знал, что творил, у него не хватало образования. Трансляция. Скоро все телеканалы России будут показывать эту человеческую драму, эту трагедию, эту жестокость, эту мерзость...
  
   Мы трое напряженно смотрим на экран. Со звуком вышли накладки, но это не важно. Вот картинка, изображение - другое. Пусть мои гости насладятся этим шедевром сполна, прежде чем поймут. Вначале, я хотел развесить вместо холстов зеркала, дабы они любовались на свои перекошенные рожи, но эта идея показалась мне слишком пафосной.
   Металлические емкости. Для нас - это темная груда металла, которую обступили ничего не понимающие обезьянки. Можно только догадываться, о чем они говорят. Можно только догадываться, какие предположения они строият. Но на их лицах видна озабоченность. Отупение. Страх - от того, что ситуация слишком уж необычна и непонятна. Морщат узкие лобики, трогают лапками. Агент уже пустил на заранее изготовленный сайт потоковое видео. Те, кто захочет посмотреть - увидят сразу. А скоро увидят все. Но лично мне уже скучно. Пусть все закончится быстро и тихо.
   Я говорю Толе, сидящему в тенях с дистанционным пультом на коленях:
   - Поехали. Подрывай.
  
   Клубы дыма. Кого-то отбросило, может, ранило, но это не важно. Важно, что при такой концентрации вэ-икс в закрытом помещении, достаточно пары минут экспозиции - сейчас офигевшие постмодернисты судорожно глотают его, впитывают всеми порами... Вот они, совокупляются с величайшим ужасом столетия. Конечная форма ебли со смертью. Протест в асфиксии, в интоксикации.
   Жаль, что я не там. Жаль, что не увижу, как сужаются их зрачки, как подергивается кожа от неощутимого поцелуя газа.
  
   Под моими черными пальцами - въевшаяся могильная земля.
  
   Мы натягиваем противогазы. Перед этим агент сует несколько таблеток себе в рот - ему страшно. В молчании наблюдаем за тихой бесшумной агонией постмодернизма.
  
   Вот и сказочке конец, а кто умер - тот дурак.
  
   И даем деру.
  
  
   Хайль Холокост, Хайль...
  
   Следует сказать, что водитель из меня оказался никудышный. А вот с вертолетами я не ошибся.
  
   Несколько заполненных ужасом мгновений, пока переворачивается машина, пока нас, окровавленных и оглушенных, выволакивают с криками и матюгами ОМОНовцы...
  
   Не чувствую своего тела. Тотальное онемение. Трогаю его, тыкаю пальцами - восковая кукла, плотная резина, шершавая и холодная.
Резина... Мы с моим телом - две разные вещи.
  
   Кто-то кричит, с явным нерусским акцентом:
   - Держи его, блядь, командир, да его застрелить мало, мы...
  
Кажется, что можно проткнуть его пальцами, ногтями, расширяя дыры - как в полиэтиленовой плёнке, открывая проход в иную черную реальность. Оно абсолютно немое. Кожа отделяется с смутным ноющим чувством, которое даже и чувством-то назвать нельзя, никак нельзя - такое чувство, когда тебе сильно страшно, и рецепторы начинают сбоить, сливая ощущения в эту резиновое мерзкое псевдочувство разделения. Раздвоения. Лопающееся.
Оно не реагирует. Ни на что. Вообще. Сколько его не истязай - всё равно. Кладут руку на горло - и слушают пульс под пальцами. Бездумно вздымается грудная клетка - сдвигается диафрагма, без малейшего твоего участия.
   Ааааа, дурррак, мало тебе ебстись было да на лаврах почивать, в политику потянуло... Но эта мысль быстро исчезает. У меня никогда не было либидо, одно только гребанное мортидо.
Как это противно. Чужое. Живет без тебя, а наблюдатель - где-то далеко, над всеми этими черными масками и призрачным камуфляжем, над этим рычанием спаривающихся боровов. Бляяядь. Отвратительно его трогать. Как будто меня укололи ледокаином... Ни-че-го.
Бьют, бьют, бьют, бьют - никакого эффекта. Кровь течет неторопливо и неохотно, кожа не подаёт сигналов. Хочется послать все ебеням, в припадке резать, рассекать, рвать, да-да так и сделаю, блядь, когда снова вырвется то, что внутри - серое, зубастое, познавшее вкус...мммм.... от злости что-то просыпается, но видимо я слишком сильно приложился головой о руль. Вцепиться бы в камуфлированную ляжку повыше берца - с остервенением, но. Блин, нихуя. Это как колбаса, вот что это такое внутри - сочно и блестит, пузырится, тугие черновато-багровые капли, коричневые разводы. Может это неплохо, почувствовать боль. Знайте, что если нужна кровь - то следует кромсать врага бритвой, если нужна боль - ножом. Скальпель это нечто посередине. Сдохни, сдохни, сдохни ты, тварь - но зубов мало осталось, остается только шипеть и булькать, сгорая от бессилия.
Открытые раны пахнут сырым мясом. От этого запаха начинается слюноотделение
   Я пытаюсь ползти - по этому черному, блестящему и мокрому, но мне говорят, что это чревато, тычут дулом в затылок, поэтому я останавливаюсь.
Третьим желтым глазом вижу себя со стороны, мой труп, моё мертвое гребанное тело, которое извивается и кричит, чтобы его не били и не убивали. Кто-то же должен взять контроль.
Мне кажется, что за моей спиной в темноте некто шепотом говорит, что на самом деле этот хруст костей и отголоски мыслей - первентиновый передоз. Он, блядь, сгущает краски, вот что, отрубает важные узлы.
Но это, в общем, херня. Мне так много чего хочется сказать и так мало говорится. Как так может быть, что, зная всё, нихуя не знаешь? Загадочная хуйня, поистине. Надо бы рассортировать составляющие и встроить в схему, но у реальности слишком большой объем, чтобы это сделать в соответствии с установленными нормами. Но нет норм. Нет уставов для меня. Нет приказов - я сам себе оказался и командиром, и заградотрядом
- ХУЙНЯ. - Говорю, изрыгаю из себя.
   Нет.
   Нет.
   Нет. Кровью в виски бухают молотки судей Нюрнберга.
  
   Я не сдохну. Я закрою глаза и выживу, выживу назло им всем - и пусть эта группа захвата торжествует, пусть моё тело просит о пощаде, пока его волокут и куда-то запихивают. Я выживу, а потом вырву их глотки. Фигурально выражаясь. Потому что мне есть за что сражаться, есть что спасать, хотя сейчас меня и можно списать со счетов. Это прекрасно. Се - Оружие. Орудие. Инструмент богов. Может, когда-нибудь его и починят.
  
   Не бейте меня, я не виноват.
  
   Боги, зачем я...
  
  
  
  
  
  
  
  
Оценка: 3.34*15  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"