Соломон Яковлевич Трамвай-Залесский с нежностью смотрел из окна своего кабинета на Красную площадь. Прямо напротив Мавзолея несколько бригад рабочих заканчивали монтирование огромных портретов трёх Классиков: Пушкина, Лермонтова и Писецкого. Приближалась седьмая годовщина Великой Культурной Революции, и столицу срочно украшали разнообразными транспарантами, плакатами и просто стихотворными строчками, призванными символизировать единство Партии и Народа в деле служения Прекрасному.
Перед глазами Соломона Яковлевича, очевидца тех событий, пронеслись яркие картины истории Революции. Вот в его руках пахнущий озоном пилотный экземпляр 'Феврализмов' Ивана Насреддиновича Писецкого, малоизвестного в те дни поэта (кажется, даже не члена Союза Писателей). Это была тонюсенькая книжица, содержавшая, прежде всего, две поэмы - 'Почемубы' и 'Отчегоне', единодушно признанные критиками гениальной попыткой 'русского поэтического возрождения', этаким заревом Бронзового века русской литературы. Книжицу завершало культурологическое эссе 'Как нам быть?': именно оно в наибольшей степени послужило делу Революции, вызвав всенародное обсуждение на страницах печати и в Рунете, многочисленные демонстрации и митинги, итогом которых стало создание Партии Культурного Возрождения. Потом была сенсационная победа Партии на парламентских выборах, а через пять месяцев уже ожидаемый и лелеемый всем просвещённым миром триумф в президентской гонке её лидера, Ивана Писецкого. И, наконец, нельзя не вспомнить финальный аккорд, торжество Истины и Прогресса на референдуме по принятию новой Конституции, в результате которого официальным языком страны стал русский поэтический. Затем произошли явления, неизбежно сопровождающие любой культурный прорыв. Трамвай-Залесский вспомнил репрессии против чиновников, депутатов, учителей, врачей, сопротивлявшихся Новому и Чистому. Именно эти сорняки впоследствии образовали так называемую 'Партию Истоков', быстро разгромленную и ушедшую в подполье. В простонародье, разумеется, продолжали говорить прозой, что отнюдь не противоречило новой Конституции, но на государственной службе остались только те, кто расстался с этим безусловным атавизмом...
Ивана Писецкого Соломон Яковлевич знал ещё по Литинституту. Вместе пили горькую на кухне общаги, ругали политиков и строили планы эмиграции куда-нибудь, 'в более цивилизованную страну', под которой понимали сначала Израиль, потом - Францию, потом - 'Европу вообще'. Два года после института они практически не пересекались по жизни, но тут Писецкий издал 'Феврализмы', а Трамвай-Залесский с жаром стал защищать их во многих изданиях, в том числе в своём кафедральном журнале 'Глаголъ'. С тех пор прошло всего семь лет, и теперь тираж журнала достиг рекордной цифры в 15 миллионов экземпляров (и это только на русском языке!), а на визитке Соломона Яковлевича значится уже не скромное 'Член СП', а громкое 'Пресс-секретарь Президента Культурной Республики'...
В дверь постучали, и в кабинет вошёл ассистент Соломона Яковлевича, носивший гордую поэтическую фамилию Гомеров.
- Господин пресс-секретарь, - начал он хореем, сильно волнуясь и смешно надувая при этом щёки, - мне... я...
- Не беспокойтесь, Валентин Семёныч, - ласково подхватил Трамвай-Залесский. - Придёт и ваше время, дорогой! Научитесь и вы глаголу...
Как он твёрдо полагал, Гомерову не хватало уверенности в себе и, возможно, даже 'настроечки'. Соломон Яковлевич всегда вспоминал в такие минуты знаменитые лекции недавно преставившегося профессора Сидоровича. Тот любил говорить о 'космическом луче', параллельно которому должна следовать 'аки пылинка' душа любого творческого человека, и даже не обязательно поэта. 'Когда что-то катастрофически не получается или не выходит, - говорил, картавя, Сидорович, - это значит, что просто не хватает настроечки. Необходимо, ребятки мои, очистить душу от лишнего, от обид, от злобы, от всего человеческого, и позволить себе быть творцом, поэтом, полубогом'...
- Я должен передать вам диск, - неуверенно продолжил Гомеров, густо краснея и подбирая слова, - с проектом ролика пред... вы...
- Вы разумеете предвыборную гонку?
- Да, я разумею... это.
- Так передайте, и ступайте восвояси...
Гомеров вместо ответа щёлкнул каблуками, протянул прозрачный пластмассовый бокс, затем тревожным взглядом окинул комнату, будто искал кого-то, и поспешно вышел.
- Хм, ступайте-передайте... - задумчиво произнёс Соломон Яковлевич и почувствовал, что ловит 'ниточку'.
'Когда я думаю о чём-то, душа не может без экспромта', - мысленно соткал он две ямбические строчки. В последнее время Трамвай-Залесский пытался вымуштровать себя так, чтобы не только говорить, но и думать поэтически. Это было трудно, но вполне достижимо.
На мониторе замелькали первые кадры видеоролика. Соломону Яковлевичу понравилось то, что он увидел. Ночная Москва, позиционированная как Третий Рим, во власти варваров, поголовно изъясняющихся варварской же прозой, и гуси, символ Партии Культурного Возрождения, двухстопным анапестом 'га-га-га, га-га-га' пробуждающие граждан к борьбе. Удачный выбор образов и вкрапление эмблемы Партии...
Пресс-секретаря отвлёк подозрительный шум за дверью, столь непривычный на этом всегда тихом этаже. Соломон Яковлевич приоткрыл дверь и, выглядывая из-за неё, увидел странную картину: множество вооружённых кто чем людей активно перемещались по коридору.
- Что здесь... происходит? - в странном волнении перешёл он на прозу.
Впрочем, ему никто не ответил и даже не обратил внимания. Трамвай-Залесский позволил себя увлечь возбуждённому людскому потоку, который вынес его к президентскому кабинету. И чем ближе пресс-секретарь был к кабинету, тем ужаснее становилось у него на душе. Ни одного охранника, ни одного знакомого лица! Войдя в распахнутые настежь двери парадного входа, он увидел сгорбленную спину Писецкого в окружении многочисленных подозрительных лиц с оружием, фото- и видеокамерами.
- ... и поэтому я складываю свои полномочия, - услышал Соломон Яковлевич столь непривычную для Президента прозу.
- А как же... идеалы Революции? - тихо прошептал Трамвай-Залесский.
Его услышали все: и Президент, и те, кто столпились вокруг него. Фотокамеры на мгновенье перестали стрекотать затворами и дублировать вспышками тени на стенах, а затем, обнаружив новую мишень, с жаром набросились на неё. Пресс-секретарь почувствовал, что перекрестье прицелов сходится у него где-то около сердца.
Когда от толпы отделилась знакомая фигура Гомерова, Соломону Яковлевичу чуть-чуть полегчало. Хотя вид ассистента не сулил ничего приятного.
- Милейший, а знаете самую подходящую рифму к слову 'революция'? - до непривычности развязно произнёс он, но не дал ответить. - 'Контр-ре-во-лю-ци-я'! С детства ненавижу я ваши рифмованные строчки! 'Уронили мишку н-на пол! Оторвали мишке л-лапу!'
С этими словами Гомеров распахнул свой пиджак, и Трамвай-Залесский с ужасом увидел значок с характерно-бородатым фасом графа Толстого - эмблему много лет назад запрещённой Партии Истоков.
Мир покачнулся, и Соломон Яковлевич попытался ухватиться хоть за что-нибудь, чтобы удержаться на ногах. Мир его идеалов рассыпался, как карточный домик. И в нём больше не было места ни Истине, ни Чистоте, ни Справедливости. Реальность померкла, и он увидел тонкий, струящийся откуда-то сверху луч. 'Аки пылинка', прошептал чей-то до боли знакомый голос. Соломон Яковлевич медленно оттолкнулся от паркета и поплыл по этому лучу.