Дельта Марк : другие произведения.

Над кем не властно время

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Шестой текст цикла. Роман. Конец 1970-х гг. Последствие душевной травмы, которую пережил московский старшеклассник Максим, оказалось необычным. Побывав в некой загадочной области человеческого бессознательного, Максим очнулся, открыв в своем сознании воспоминания другого человека. Мужчины, жившего в шестнадцатом веке. Его память и опыт толчками раскрываются в сознании Максима и становятся частью его личности. Максим обнаруживает, что понимает языки, которые никогда не учил, и располагает немалым жизненным опытом, которого не приобретал. Теперь он любит женщину эпохи Возрождения, которую никогда не встречал. И знает, что она, возможно, все еще жива, молода и прекрасна, ибо родилась с даром орбинавта.

   Марк Дельта

НАД КЕМ НЕ ВЛАСТНО ВРЕМЯ

(Шестой текст цикла "Время орбинавтов")

- Глава 1 -

  
   В середине мая 1978 года девятиклассник Максим Олейников не предполагал, сколь мало осталось ему времени до весьма чувствительной перемены в ходе его жизни. Да и как мог он ожидать события, которое спустя несколько десятилетий человек с античным именем Клеомен образно назовет "инфицированием информационным вирусом"?
   Само понятие "компьютерный вирус" уже было использовано в американском фильме 1973 года "Мир Западного полушария". Более того, в первой половине семидесятых в США было создано несколько само-перемещающихся программ-червей. Но Максим не знал тогда даже о существовании компьютерных сетей, а сами компьютеры называл, подобно другим жителям одной шестой части суши, электронно-вычислительными машинами. Тем более не ведал он о вирусах. А если бы и ведал, то какое они могли иметь к нему отношение?
   В раннем детстве Максиму казалось, что у него единственно возможные во всем мире родители.
   Он, конечно, знал, что отцы и матери имеются и у других детей, но подозревал, что все они какие-то ненастоящие. Когда те приходили за детьми в детский сад, Максима преследовало чувство, будто и эти дети, и эти взрослые - жертвы тонкого, неуловимого обмана. Не мог он поверить в то, что у щекастого дядьки с красной толстой шеей, которого маленькая ябеда Таня Ершова называла "папой", действительно было право именоваться таким образом.
   - Олейников, за тобой пришли! - оповещала воспитательница, и Максим, завидев издалека настоящего папу, несся к нему со всех ног, а молодой его отец, отбрасывая со лба каштановый чуб, подхватывал сына, обдавая смесью запахов "Тройного одеколона" и сигарет "Прима".
   С тех давних времен в памяти осталось несколько ярких картин. Среди них был и облик отца с пышной шевелюрой и смеющимися карими глазами. А еще - толстая стопка только что купленных чистых тетрадок. Она лежала на полке, маня и как будто разделяя жадный восторг ребенка, которому не терпелось покрыть все страницы своими детскими рисунками-каракулями, к шумному восторгу взрослых. В последующие дни и недели стопка таяла, а вместе с ней таяло и это предвкушение встречи с чистыми листами. Затем волшебным образом возникала новая стопка, и в ребенке опять взрывалось счастливое чувство ожидающего его изобилия и наполненности.
   И, конечно, нельзя было забыть мокнущие в тарелке с водой переводные картинки, которые мама переносила одну за другой на белый гладкий альбомный лист и аккуратно терла ваткой, снимая верхний слой, и тогда начинали проступать свежие радостные блестящие краски. Пожалуй, это был первый опыт сопричастности к рождающемуся прямо на глазах чуду, который впоследствии мог вспомнить Максим.
   В детском саду он узнал, как разворачивается человеческая жизнь, подходя к своему финалу. Об этом его друг Левка Маргулис рассказал ему и двум другим мальчикам.
   - Человек сначала живет, - объяснял Левка с видом знатока предмета, - живет, живет, живет, живет...
   Он довольно долго повторял это слово, однако слушатели не отходили, ожидая продолжения. Все они были в том возрасте, когда повторы нисколько не надоедают, и любимого "Доктора Айболита" или "Волшебника Изумрудного Города" можно с неизменным интересом выслушивать в десятый раз подряд, изматывая старших членов семьи, которым приходится читать все это вслух.
   - Живет, живет, - продолжал Лева до тех пор, пока детей не позвали к обеду, и тогда рассказчик скороговоркой завершил секвенцию:
   - Живет, живет, а потом - умирает.
   Само это слово Максим уже где-то слышал. И предполагал, что ничего хорошего оно не сулит. Левин рассказ с его резким завершением подтвердил догадку: после того, как человек умирает, продолжения уже не будет. Но понял Максим и то, что лично у него впереди еще очень много времени, и предстоит ему так долго "жить, жить, жить", что мысли о конце можно пока отложить.
   От того первого периода детства сохранились в памяти забавные фразы, вроде: "подарок - не отдарок!", "Молодец, молодец, как соленый огурец!", "Тили-тили-тесто, жених и невеста!". Последнюю дразнилку выкрикнул однажды незнакомый веснушчатый мальчишка, когда Максим гулял по утопающим в зелени измайловским дворам за ручку со своей подружкой Зоей Варшавской. Максим бросил в насмешника камень, обратив его в бегство, но после этого случая старался не брать Зою за руку.
   Их родители дружили домами, и Максима часто возили в гости к Зое в Измайлово. Квартира Варшавских располагалась на втором этаже, и из окон ее было удобно наблюдать за жизнью двора. Дети любили залезать на стулья возле противоположных углов оконного проема. Высунув головы в окно, они вооружались пластмассовыми аппаратиками игрушечного телефона, хотя прекрасно могли бы переговариваться и без него.
   Самым любимым их совместным занятием в ту пору было пускание мыльных пузырей. В качестве трубочек использовались катушки от ниток или серовато-белые сухие макаронины. Оранжевая пластмассовая мыльница и ее крышка отделялись друг от друга и превращались в два сосуда для таинственной субстанции, способной порождать сверкающие на свету, переливающиеся цветами радуги прозрачные шары. В разведении необходимого раствора мыла и воды участвовала Зоина мама. Когда все приготовления заканчивались, дети усаживались по своим углам, высовывались из окон и начинали художественное выдувание, время от времени переходившее в соревнование - чей шар дольше не лопнет, кто выдует больше шаров. Круглые пузыри зависали в воздухе, затем сносились ветром к газону, некоторые даже умудрялись приземлиться или сесть на куст, сохранив свою перламутровую подрагивающую целостность. В таких случаях дети выражали восторг громкими звонкими восклицаниями, забывая о телефонном устройстве.
   На газоне, прямо под окнами их второго этажа, обитало сборище котов. Зоя и Максим выбрали одного из них, рыжего с белой грудкой, в качестве своего любимца и переживали за него с той же страстью, с какой их отцы переживали за "Спартак". Называли его между собой Кыней, иногда подкармливали, бросая во двор рыбные кости, и негодовали, когда эту еду отбирал большой серый кот бандитского вида, явный атаман всей этой шайки-лейки, чье левое ухо висело тряпкой, свидетельствуя о жизни, полной сражений и испытаний.
   - Эй ты, одноухий! - кричала Зоя, и ее большие глаза вспыхивали возмущением. - Не трогай Кынину еду! Она тебе не казенная!
   Максим часто слышал от нее это слово, которая Зоя узнала от своих одноклассников, и смутно догадывался, что под казенным подразумевалось то, что никому не принадлежит или принадлежит некой безликой и аморфной силе. Казенное, в отличие от рыбных костей для Кыни, разрешалось безнаказанно присваивать. И его не было жалко бездумно разбазаривать.
   Летом обе семьи ездили на Рижское взморье, в поселок Дзинтари, где они неизменно снимали соседние комнаты у большой старой польки по имени Магда, матери трех взрослых и рослых сыновей, навещавших ее раз в неделю. Хозяйка, нахваливая дачникам-москвичам отменные мясистые помидоры со своего огорода, восклицала: "Золото чистаго серебра!", напирая на буквы "а" и "г".
   Дом Магды стоял во дворе, где росли две высоченные сосны и несколько плодовых деревьев, и был одним из длинного ряда аккуратных, несоветского вида домов, выстроившихся вдоль кромки леса. По проходившей неподалеку железной дороге время от времени шли электрички, курсировавшие между Ригой и Юрмалой, а то и поезда дальнего следования. По ночам дети с особенной сладостью засыпали под неожиданно возникающую сквозь разлитое в воздухе молчание мира колыбельную песню колес и шпал: тата-и-тата, тата-и-тата, тата...
   Солнечных дней в Юрмале бывало немного, но запоминались они лучше, чем пасмурные. Отдыхающие в шортах и майках, в резиновых вьетнамках, с большими сумками и с полотенцами через плечо шествуют сквозь темный пахучий сосновый лес, топча пружинистый полог из коричневой хвои. Две московские семьи и две рижские, с которыми недавно завязалось пляжное знакомство. Наверху, в гуще ветвей вдруг метнулась рыжая молния. "Белка! - кричат дети, - Где?! Вот там! Прыгнула на другую сосну!". Беготня между стройными мачтовыми стволами длится до тех пор, пока взрослые не окликают детей. Процессия поднимается к дюне, доходя до ее гребня, и глазам разом открывается расстилающаяся внизу изумрудно-синяя стихия, накатывающая длинным низким прибоем на сверкающий песчаный пляж. В воздухе реют горластые белые чайки.
   Новоприбывшие располагаются на пляже тремя-четырьмя группками рядышком друг с другом, на одеялах и ковриках. Загорают, потягивают пиво, курят местные сигареты с красивым названием "Элита", слушают спидолу. Максим и Зоя еще слишком малы, чтобы купаться без присмотра. Длинноногая рижанка Инга кажется им совсем взрослой. Она почти на десять лет старше их и прекрасно плавает. Ей даже поручают присматривать за малышами, когда они спускаются к прибою, чтобы набрать блестящих камушков и принести оттуда соленой воды в пластмассовом стаканчике.
   Шестилетний Максим тайно влюблен в Ингу, но следит за тем, чтобы не выдать своих чувств родителям, Зое и, что еще важнее, самой виновнице его сердечных мук.
   Лето завершалось возвращением в Москву, и теперь Максим и Зоя виделись намного реже. Сами они по малости лет ездить друг к другу в гости через весь город - от "Академической" до "Измайловской" - не могли, и им приходилось ждать какого-нибудь редкого события, заставлявшего родителей встречаться, - дня рожденья, Нового Года или иного праздника.
   По мере взросления дети все реже устраивались с игрушечным телефоном у окон балкона. Зою заставляли играть для гостей на фортепьяно Черни и Глиера. "Французскую песенку" Чайковского. Позже - Полонез Огинского. Это получалось у нее очень неплохо. Максима, как принято было в интеллигентных семьях, тоже в одно время отдали учиться музыке. Он был в состоянии правильно спеть не слишком сложную мелодию, но отсутствие абсолютного слуха превращало для него уроки сольфеджио в трудное и скучное занятие. В конце концов мальчик заартачился, и его оставили в покое.
   Время в те годы текло неторопливо. Жизнь казалась бесконечной, несмотря на подслушанные обрывки взрослых разговоров о ее быстротечности. Длинными были даже дни, не говоря уже о месяцах и годах. Время от времени Максим вспоминал себя, каким он был год назад, поражаясь невежеству того несмышленыша, ошибочно принимая неведение за глупость и радуясь своим новым знаниям и открытиям. Порой воображал, как возвращается в те времена годовой давности, и беседует с собой прежним. Объясняет несмышленышу то, о чем тот даже не догадывается. Например, как электричество порождает магнетизм, или что такое теорема о трех перпендикулярах.
   Привычка разговаривать с прошлой версией самого себя сохранялась у Максима до переходного возраста.
   После детского сада Максим и Левка попали в один класс, и их дружба получила продолжение. Как-то, возвращаясь из школы, они купили у глухонемого старика возле станции метро Академическая фотографии Фантомаса. На черно-белых снимках скверного качества, сделанных, по-видимому, в кинотеатре во время сеанса, великий и неуловимый преступник в маске смотрел мимо ребят, и губы его были раздвинуты в той зловещей, леденящей кровь улыбке, которая так завораживала юных зрителей. Ради обладания подобным снимком мальчики без колебаний пожертвовали накопленными деньгами. В их классе уже три человека были счастливыми обладателями таких фотографий. Глухонемой, получив свои сорок копеек, огляделся по сторонам, быстрым движением вынул из-за пазухи два снимка и сунул их в руки покупателям.
   Спустя год третьеклассник Максим, мысленно обращаясь ко второкласснику Максиму, не скрывал своего удивления тому, каким надо быть ребенком, чтобы совершать подобные глупости. Но еще через несколько лет, уже будучи учеником седьмого класса, Максим снисходительно объяснял тому шестикласснику, которым некогда был, сколь удивительные задачи он теперь может решать.
   Увлечение математикой очень усилило ощущение собственного поумнения с течением времени. Подумать только, - рассуждал Максим, - год назад я вообще ничего не знал об алгебре!
   Интерес к математике вспыхнул совершенно неожиданно. Отец разбирал шкафы и полки, книги лежали повсюду - на стульях, табуретах, на диване, на большом столе и на газетном столике. Десятилетний Максим с интересом перелистывал их одну за другой, чихая от пыли, пока не набрел на два старых учебника Киселева. Стал листать алгебру, удивился, увлекся. Отец, увидев эти книги в руках мальчика, высказал сожаление по поводу того, что по ним теперь в школе больше не учатся.
   Так в жизнь Максима вошли алгебра с геометрией - еще до того, как эти дисциплины он стал официально изучать в школе. Он познал красоту скрытых от невнимательного взгляда закономерностей, которым подчиняются эфемерные, почти воображаемые объекты. Буквы теперь заменяли реальные цифры, а простые чувственные и эмоциональные переживания отошли на задний план, уступив место изысканным удовольствиям ума.
   Шел 1972 год. Разгром Спасского Фишером в Рейкьявике большинство советских людей восприняли как личное унижение. Но зато в стране уже шла промышленная разработка тюменской нефти, которая вскоре сделала ненужными с точки зрения властей какие-либо реформы и перемены: новооткрытое богатство - особенно в связи с нефтяным кризисом 1973 года - давало стареющему руководству СССР возможность позволить себе любое противостояние с кем угодно.
   Нарастал продовольственный кризис. В провинции с прилавков стали исчезать самые обычные, повседневные продукты, вроде сливочного масла и гречки. За ними приезжали в большие города. Москвичи с неудовольствием косились на приезжих, заполонивших столичные магазины. В одни руки масла давали ограниченное количество. Люди стояли в длинных очередях, переговариваясь и используя в разговорах словечки из воровского жаргона, ставшие популярными благодаря остроумному и увлекательному кинофильму "Джентльмены удачи". Летом наступила небывалая жара, засуха, горели торфяники и леса. В Мюнхене во время олимпиады террористы похитили израильских спортсменов и убили их, когда западногерманские спецслужбы предприняли попытку освобождения заложников. О некоторых из этих событий узнать можно было только из передач глушимых радиостанций.
   Все это, кроме, пожалуй, упомянутого кинофильма, задевало внимание Максима по касательной, не овладевая им, ибо в его сознании теперь властвовала царица наук, математика. Когда схлынули восторги, вызванные первыми открытиями, у Максима стали складываться определенные предпочтения. Даже самые нетривиальные по своему содержанию результаты теряли в его глазах часть своего блеска, если путь, который вел к ним, был громоздким и длинным. Красота решения - вот, что действительно стоило усилий ума!
   Красивое решение было всегда неожиданным, оно достигалось не преодолением препятствий с помощью многочисленных однотипных выкладок, а поразительным, почти невероятным по своей простоте и в то же время неуловимости взглядом на проблему с нового ракурса. Изящное решение не занимало много места на бумаге. Зачастую его можно было просто изложить вслух, и этого оказывалось достаточным для того, чтобы его понял искушенный собеседник.
   Может ли натуральное число-палиндром, в котором тысяча цифр, быть простым? Максим знал длинное решение, доказывавшее в несколько строк с использованием многоточий, что такое число непременно делится на 11 и, следовательно, простым быть не может. Но ему нравилось другое, куда более внятное решение. Максим даже рассказал его Леве Маргулису, и тот действительно все понял, хоть и не имел никакой склонности к математике. Правда, для этого ему пришлось принять на веру признак делимости на 11, о котором он прежде никогда не слышал.
   - Если число является палиндромом, - объяснял Максим, - то есть оно одинаковое, независимо от того, как ты его читаешь - слева направо или справа налево, - и если в нем четное количество цифр, то сумма его цифр на нечетных позициях равна сумме его же цифр на четных. Чтобы в этом убедиться, просто представь себе какое-нибудь число-палиндром, но покороче, не из тысячи цифр. Такое, в котором цифр - четное количество. И ты увидишь, что цифры на четных и нечетных местах повторяют друг друга. Ну, давай, представь, как пишется, например, 3443. Или 283382.
   Маленький круглолицый Лева сводил брови, воображая приводимые другом числа, приглаживал редкие волосы соломенного цвета и кивал. Глаза его за очками казались огромными, розовые уши торчали в стороны.
   - А это означает, - продолжал, воодушевляясь, Максим, - что разница этих двух сумм цифр равна нулю. Но, согласно признаку делимости, если эта разница делится на одиннадцать, то и само число тоже делится на одиннадцать. А ноль делится на любое натуральное число! Значит, наше число обязательно делится на одиннадцать и поэтому оно не простое, а составное!
   Максим победно глядел на собеседника, ожидая радостного вскрика, и удивлялся тому, что Левка ограничивается деловитым понимающим кивком.
   Максим, конечно, осознавал, что, если бы наука стремилась только к изящным и коротким решениям, ей пришлось бы отказаться от львиной доли своих завоеваний. Он уважал и ценил достижения математиков разных эпох, независимо от того, требовали ли таковые достижения привлечения громоздкого аппарата аксиом и правил вывода. И все же, Максим, решая ту или иную задачу, получал полноценное удовлетворение от собственного решения лишь в том случае, если оно подчинялось его личным эстетическим критериям.
   У Левы были свои представления о прекрасном. В нижней, закрытой части большого книжного шкафа, хранились его бесчисленные альбомы с марками. Показывал он их далеко не каждому, и Максим ценил проявляемое к нему доверие. Мальчики аккуратно листали жесткие страницы альбомов, разглядывая маленькие прямоугольники, которые казались им вестниками дальних стран. Мать Левы, рыжеволосая улыбчивая Ася Ефимовна, у которой сын унаследовал торчащие розовые уши, приносила им вазочки с печеньем "Юбилейное".
   В прихожей у Маргулисов стоял большой черный велосипед. Максим знал, что он принадлежит Леве, но в его представлении занятия спортом никак не вязались с мягкой, почти плюшевой фигурой друга. Однако тот удивил его, уговорив однажды отправиться покататься. У Максима велосипеда не было, но Лева сказал, что они будут ездить на его двухколесной машине по очереди.
   Было странно стоять в вагоне метро с велосипедом, ловя взгляды других пассажиров. Ребята вышли на поверхность, доехав до станции Беговая. Оттуда добрались до ипподрома. Лева повел друга к незаделанному проходу в ограде, и мальчики вскоре оказались внутри, на одной из беговых дорожек. Ристалище было безлюдно и пусто, с трибун на двух новоявленных спортсменов с одним велосипедом на двоих никто не взирал, но все равно возникало странное впечатление. Трудно было поверить, что там, за трибунами на обычной улице идет своим чередом повседневная городская жизнь. Здесь, в этой гигантской чаше воображение уносилось к древним римлянам с их колесничными бегами, о которых друзья читали в книжке А. Немировского "Белые, голубые и собака Никс".
   И вот тут-то рыхлый маленький Лева поразил Максима своей неожиданной прытью. На велосипеде он ездил так уверенно и резво, что в мгновение ока уносился в невообразимую даль. Когда же приходила очередь Максима, тот лихорадочно крутил педали, боясь потерять равновесие, то и дело останавливался, ставя одну ногу на землю, и тогда его легко догонял шедший за ним вразвалочку Лева.
   - Тебе надо больше спортом заниматься, - сказал ему Лева, когда они ехали обратно. - Нельзя же все время только задачки решать.
   Максим недовольно передернул плечами. Голова его и сейчас была занята очередной задачей, и отказываться от этого своего пристрастия ради сомнительных потных удовольствий спорта он не намеревался.
   Раз в месяц семейство Олейниковых собиралось перед телевизором и смотрело очередной выпуск кабачка "13 стульев", где гротескно забавные и в то же время правдоподобные парочки, как Тереза и Владек, Моника и Профессор, красивые пани Катарина и пани Зося, и прочие паны и пани - обменивались друг с другом остротами - иногда невпопад, иногда очень удачно. В промежутках посетители кабачка танцевали и как бы пели модные песни голосами модных певцов - чаще всего на польском языке.
   В эти минуты семья выглядела идиллически. Сторонний наблюдатель порадовался бы, увидев рядом эти три головы: черноволосую мамину с ее круглой прической "каре" и челкой, папину со светло-каштановой шевелюрой и голову Максима с коротко остриженными, в соответствии со школьными требованиями, и все же вьющимися темно-каштановым волосами. Все трое почти одновременно подносили ко рту кусочки ореховых вафель. И смеялись они в одних и тех же местах, одним и тем же фразам, переглядываясь и радуясь этому единству в понимании юмора, этому смеху сообщников.
   Некоторые из наиболее удачных шуток Максим помнил и годы спустя. "Границу лучше всего переходить в толпе, чтобы не привлекать к себе внимания". Или, быть может, это была шутка из КВН?
   Смех переживался Максимом как рождающаяся из какой-то внутренней точки в теле, распространяющаяся во все стороны шипучка, которой необходимо дать выход, иначе она так и будет пениться и клокотать, чтобы вырваться наружу в совершенно неожиданный момент. Труднее всего было душить в себе смех, если остроумная фраза из телепередачи вдруг всплывала в сознании через несколько дней. Например, на уроке обществоведения, где смертельно серьезная Ада Георгиевна, выбрасывая сжатую в кулаке руку, с пафосом говорила о монополиях в эпоху империализма: "Это государства в государстве!". Даже тихий подавленный смешок, даже едва уловимая улыбка глаз были в эти мгновения более, чем неуместны, и могли навлечь на нечаянного насмешника множество неприятностей.
   По вечерам отец слушал радиостанции, которые в народе называли "вражьими голосами". Несколько коротких позывных и последний - подлиннее. Отчетливый женский голос на правильном русском, но с интонацией, резко контрастирующей с левитановской сталью советских дикторов, сообщал: "Вы слушаете радиостанцию Голос Америки из Вашингтона на коротких волнах в диапазоне...". Обычно диапазон и имя диктора были последним, что можно было расслышать без помех. Затем врывался шум, в котором, казалось, были искусственно соединены рычание диких зверей, грохот заводов победившего социализма и рев соревнующихся на гоночной трассе тракторов. "Хрр-брр-трр!". И сквозь эту какофонию, прильнув ушами к желтой ребристой поверхности спидолы, отец умудрялся что-то разобрать.
   Впрочем, в некоторые дни помех не было. "Тарахтелка вышла из строя", - комментировал отец. Или: "Глушильщик заболел". Однажды "Немецкую Волну" не глушили целую неделю подряд, и отец с сыном беспрепятственно слушали главы "Архипелага ГУЛАГ", за которыми следовала запись песен Булата Окуджавы. В песнях не было ничего политического. Очевидно, ведущий программы ставил их просто потому, что они ему нравились.
   Перед началом передач отец обходил квартиру, приглашая жену и сына присоединиться к прослушиванию. "Би-би-си!", торжественно произносил он, держа в руках транзистор. Мать отрицательно качала красивой головой, и в черных ее глазах мелькало выражение скуки и раздражения. Максим иногда слушал голоса вместе с отцом, если глушение было не очень сильным.
   Ему, конечно, строго-настрого запрещалось обсуждать услышанное с кем-либо за пределами семьи. И он, конечно, обсуждал, но не с кем попало, а с Левой и с еще одним одноклассником, Валерой Сташевским, плотным парнишкой с широкими плечами и тяжелой нижней челюстью. Лева в критике советского режима был еще более радикален, чем комментаторы вражеских голосов. Максим в целом с ним соглашался, а Валера говорил: "Ну, это смотря как взглянуть", после чего всегда начинал с ними спорить. Но они знали, что, несмотря на разногласия, Валера никогда их не заложит. Если Лева и Максим повторяли то, что слышали у себя дома, то Валера руководствовался исключительно чувством противоречия. Однажды, по инициативе Максима, они убедились в этом, когда в очередном разговоре Лева стал отстаивать точку зрения, диаметрально противоположную той, которую высказывал накануне.
   - Ну, это смотря как взглянуть, - тут же отреагировал Валера и, в соответствии с прогнозом Максима, стал оспаривать новые взгляды Левы.
   Со временем политические разговоры троих подростков утратили остроту, почти сойдя на нет. У них появились новые интересы. Максим все более втягивался в свои занятия математикой. Лева увлекся творчеством "бардов" и стал ездить на загородные слеты так называемого КСП - Клуба Самодеятельной Песни. Теперь, когда мальчики и девочки из их класса собирались на какое-нибудь сборище - "сейшн", как тогда это называлось, - Лева по просьбе присутствующих или без нее непременно начинал незатейливо, в три-четыре аккорда, тренькать на гитаре, мечтательно глядя вдаль и выводя ломающимся голосом что-то романтичное, вроде "А я еду, а я еду за туманом". Что же до Валеры, то бывший защитник социализма в восьмом классе стал одеваться по последней моде в выцветшие джинсы с броским американским названием, время от времени заговорщическим голосом предлагая одноклассникам какой-нибудь вожделенный продукт загнивающего Запада.
   - Пачка "Мальборо" интересует? - искушал он, понижая голос и глядя на собеседника исподлобья. - Могу сдать за рубль.
   Эвфемизм "сдать", очевидно, призван был замещать слово "продать", опасное в обществе, где большинство считало куплю-продажу низким и недостойным занятием, а меньшинство - единственным, помимо партийно-номенклатурной карьеры, источником достойного заработка.
   Максим запомнил 1973-й год как последний, когда семейство Олейниковых еще было единой командой и время от времени играло в их семейную игру под названием "Бочка, ящик, хрящик". Отец давал знак, поднимая руку, и все трое нарочито шумно втягивали воздух. Отец опускал руку, - каждый из участников трио выкрикивал свое слово. Звонкий голосок пятиклассника Максима весело вопил: "Ящик!", мама Лена, смущаясь и еле сдерживая смех, громко выкрикивала: "Хрящик!", а папа Боря провозглашал, стараясь звучать как можно более басовито: "Бочка!". Одновременное резкое, почти в один, а не в два слога, произнесение этих слов - "бочк, ящк, хрящк" - порождало громкий чихающий звук, который могло издать большое травоядное животное, вроде помеси бегемота с носорогом.
   Из телевизора лились приглушенные белорусские голоса "Песняров", сопровождаемые искусным инструментальным аккомпанементом, а Олейниковы коллективно чихали и хохотали, после чего шли пить чай с домашним вишневым вареньем. С книжной полки на семейное трио смотрели тома "Библиотеки современной фантастики" с ее минималистским оформлением. Тонкая вертикальная полоса посередине обложки каждого тома прорезала имя автора или слово "Антология", окруженное условным изображением выходящего из тени лунного диска. В том году был опубликован последний, двадцать пятый том этой серии.
   Впоследствии отношения между родителями стали разлаживаться, и любые их общие занятия делались все более редкими. А художественное чихание и вовсе прекратилось. Теперь единственным совместным действием стало поддержание напряженного молчания, изредка прерываемого сухими немногословными репликами.
   После окончания пятого класса Максим почти не виделся с Зоей. Семьи продолжали дружить, но юный математик старался не участвовать в их встречах. Зоя вытянулась, стала выше Максима, превратившись в длиннорукую барышню с роскошными каштановыми волосами и изящно очерченными губами с перламутровым отливом. По мнению Максима, она была теперь неприлично красивой, но математика ее не интересовала, а музыкой для нее были не "Пинк Флойд", а сонаты Бетховена. Мальчик смущался присутствия внезапно повзрослевшей наперсницы его ранних игр и к тому же не знал, о чем с ней говорить.
   В восьмом классе Максим попробовал свою первую сигарету. Администраторша кинотеатра, где шел фильм "Генералы песчаных карьеров" про бразильских беспризорников, была подругой Валериной матери. Несмотря на запрет на просмотр тем, кому не исполнилось шестнадцать, она провела внутрь Валеру с Левой и Максимом. После сеанса друзья, находясь под впечатлением увиденной истории, шли по вечерним улицам. Лева насвистывал песенку, бывшую лейтмотивом фильма. Валера извлек из кармана пальто пачку сигарет.
   - "Союз-Аполлон", - веско произнес он, предлагая Леве. - Совместные американские и наши.
   Лева вынул сигарету, а Валера - зажигалку.
   - Югославская, - со значением пояснил он.
   Они закурили и пошли дальше с таким видом, будто они не восьмиклассники, а полноправные обитатели взрослой и независимой жизни, в которой только и бывают большие чувства и сильные страсти и которую вели и герои "песчаных карьеров", несмотря на то, что были детьми и подростками. Максим, чувствуя, что еще минута промедления, и он рискует навсегда остаться в глазах друзей чем-то вроде юного любителя теорем, небрежным голосом попросил у Валеры дать покурить. Взял сигарету, не зная, каким концом засунуть ее в рот. Подглядев, как это делают его многоопытные друзья, схватил губами фильтр. Валера высек из своего "фирменного" югославского огнива ровный, прямой, слегка дрожащий язычок пламени. Максим сунул в огонь кончик сигареты и вынул.
   На глазах у удивленного Максима из сигареты высунулся на пару миллиметров вперед сероватый с красными точками столб пепла. Спустя мгновение новоявленный курильщик сообразил, что это не пепел высунулся, а сгорела часть тонкой папиросной бумаги.
   - Втягивай в себя воздух, когда прикуриваешь, - деловито посоветовал Лева.
   Максим послушался, и его буквально ошпарило горячим тошнотворным дымом. Он долго кашлял, страдая от нестерпимо отвратительного ощущения во рту и от неожиданных позывов в животе. Срочно захотелось в туалет, хотя до этого никакого расстройства желудка не наблюдалось. По счастью, до дома было недалеко, и Максим, поспешно простившись с приятелями, пустился бежать, как только они скрылись за углом. Дома он с порога бросился к туалету.
   Последующие две попытки закурить оказались столь же плачевными. Опять приходилось бежать в туалет. Но ощущение во рту уже было вполне терпимым. А затем, повторяя путь миллионов двуногих, Максим пристрастился к никотину. Теперь он не уступал никому из своих сверстников. Одноклассница заметила, что он красиво курит, после чего Максим, охотно поверив ей, стал ловить свое отражение в окнах магазинов и припаркованных "жигулей" и "волг".
   В восьмом классе Максим неожиданно вытянулся. Теперь на занятиях физкультурой, когда класс выстраивали по росту, он стоял ближе к началу шеренги, а не в ее хвосте, как прежде. Впрочем, интерес к физкультуре от этого нисколько не возрос.
   В старших классах преподаватели не особенно заботились внешним видом своих учеников. Иной раз классная руководительница требовала, чтобы все стриглись и одевались в школьную форму, но после того, как ее требование выполнялось, забывала об этом на многие месяцы. И тогда мальчики снова могли отращивать длинные волосы, подражая кто - Битлам, кто - аргентинскому нападающему Марио Кемпесу.
   Максим в эти годы был высоким, нескладным, худощавым и сутулым подростком с длинными, закрывающими уши волосами. На подбородке появились первые признаки будущей щетины. И если бы не математические задачи, почти постоянно занимавшие его внимание, он мог бы заметить взгляды, которые иные девочки украдкой кидали на его правильной формы нос и темные, почти черные, тонкие брови над карими глазами. Максим часто держал веки наполовину прикрытыми, размышляя об области определения функции или мысленно описывая окружность около многоугольника, но юные представительницы противоположного пола, не зная об этом, находили его подернутый дымкой взгляд исключительно романтичным.
   Максим снова стал видеться с Зоей после того, как они случайно встретились в кинотеатре "Иллюзион" на Котельнической набережной, где шла неделя французского кино. Присутствие подружки детства больше не смущало его. За прошедшие два года Максим перегнал ее в росте, а замешательство, если бы оно возникло из-за ее эффектного внешнего вида, мог скрыть сигаретным дымом. Их дружба возобновилась, продолжаясь чересполосно между редкими телефонными разговорами и еще более редкими встречами. Постепенно, сам того не заметив, Максим стал для Зои чем-то вроде доверенного лица, которому она могла поверять и выплакивать свои сердечные тайны.
   Поведение Зои было для Максима загадкой. Другая девушка с такой выигрышной внешностью - высокий, но не чрезмерно, рост, тонкая талия, одухотворенное лицо, пышные волосы, высокая шея, грудной голос, - жила бы себе и не тужила, мимоходом разбивая сердца. Этакая хрестоматийная испанка. Ей недоставало лишь розы в волосах и веера в руке. Но Зоя словно не осознавала всего этого. Она влюбилась и сделалась почему-то ущербной, жалкой, неуверенной в себе, как если бы была последней дурнушкой. Бетховена забросила, слушала часами одну и ту же длиннющую запись песен Булата Окуджавы, супругов Никитиных, Вероники Долиной, Веры Матвеевой, Юрия Визбора и других "бардов", пока однажды старый громоздкий бобинный магнитофон не зажевал тонкую коричневую пленку.
   - Он знает про твои чувства? - спросил Максим.
   Зоя, закусив губу, помотала головой. В глазах ее стояли слезы.
   Максим ожидал такого ответа. Он вообще считал, что Зоя, которая была всего на год старше его, просто еще не доросла до серьезных отношений с парнями и слишком уж торопится страдать по-взрослому. Он мог даже счесть ее муки надуманными и преувеличенными, если бы не затравленный взгляд больших глаз с длинными ресницами.
   - Почему же ты так убеждена, что не нравишься ему? - недоумевал Максим.
   Ничего внятного ответить на это девушка не могла.
   Максим искренне пытался отвлечь ее от тягостных дум, и однажды даже решил, что преуспел в этом. Он показал Зое в книжке Якова Перельмана "Занимательная физика" специально подобранные изображения, создающие стереоскопический эффект, если смотреть на них определенным образом. Каждое изображение состояло из пары расположенных рядом друг с другом похожих рисунков. Смотреть следовало в промежуток между ними, меняя фокусировку взгляда до тех пор, пока оба рисунка не совмещались. В тот миг, когда это получалось, возникало новое изображение с очень сильным объемным эффектом. Два набора геометрических фигур превращались в уходящий в глубину загадочный коридор. Аквариум, нарисованный простыми линиями и пунктирами, вдруг становился стеклянным, объемным, и почти чувствовалась влажность наполняющей его воды.
   Сам Максим впервые прочитал эту книгу несколько лет назад, еще совсем ребенком, на заре своего увлечения математикой. Ему тогда потребовалось около получаса, чтобы научиться смотреть на представленные автором изображения должным образом. Сейчас он просто случайно увидел эту книгу на полке, в квартире у Зои, и, найдя нужную страницу, дал книгу Зое, объяснив, что надо делать. Девушка, к его удивлению, мгновенно сумела увидеть требуемое.
   - Боже, какое счастье! - восклицала она, сидя на низком пуфе и держа на коленях перед глазами раскрытую книгу. - Какое удивительное чудо! В это невозможно поверить! Хотя почему невозможно?! Просто волшебство всегда таится где-то рядом, а мы его не замечаем! Верно? Верно, Максик, или нет?!
   Ее собеседник пожал плечами, не зная, что ответить. Его испугал столь быстрый переход от глубокой печали к эйфорической радости.
   Поправив густые волосы, Зоя медленно перевела взгляд на стену. На обоях повторялся один и тот же орнамент с несуществующими в природе большими округлыми цветами. Девушка смотрела куда-то сквозь стену и вдруг вскрикнула, приоткрыв бледные губы.
   - Получается! - воскликнула она, и ее грудной голос прозвучал выше, чем обычно.
   - Что получается?
   - Так можно смотреть не только на специальные рисунки, - объяснила Зоя. Легкий румянец проступил на ее смуглых щеках. - На обоях я тоже вижу объемные картинки!
   Следующие десять минут принесли новые открытия. Теперь Зоя, по ее словам, видела яркие, радостные, объемные изображения на потолке, на покрывалах, которыми были застелены кровати в спальне, в листве дерева за окном и даже на маленьком настенном коврике, где на опушке леса застыли в вечной встрече большой печальный волоокий олень и двое детей - мальчик и его старшая сестра.
  

***

  
   После сравнительно прохладной недели выдалась теплая суббота, но в небе еще плавали рваные остатки серых облаков. Всю дорогу, пока Максим ехал на очередную встречу домашнего математического кружка у Николая Ивановича Дымова, за его внимание боролись заковыристая упрямая задачка из последнего номера журнала "Квант" и несильная, но навязчивая пульсация в правом нижнем зубе.
   В задаче фигурировали два треугольника. При попытках решить ее, как это часто бывает, они покрывались множеством дорисованных отрезков, превращаясь в путаницу фигур различных размеров. Сохранять все это перед мысленным взором было трудно, и Максим поэтому постоянно держал в руке лист бумаги с соответствующими чертежами и выкладками.
   Ни простоты, ни красоты в решении этой задачи он пока нащупать не мог. Максим уже был готов согласиться на сложное и многоступенчатое ее решение, но и оно не давалось в руки. Что же до беспокоящего зуба, то, поскольку боль была едва заметной, Максим ничего не сказал об этом тете Лиле, у которой жил всю весну в районе улицы Марины Расковой, возле стадиона "Динамо", пока родители решали свои проблемы с разводом, а отец съезжал с их квартиры на "Академической". Не стал он звонить и родителям по столь пустяшному поводу. Поэтому в этот день никто не позаботился организовать для Максима визит к стоматологу.
   Николай Иванович, впустив ученика, сразу провел его в кухню и угостил чаем. До начала занятий оставалось четверть часа, и остальные двое учеников еще не пришли. На мятой коричневой оберточной бумаге, использовавшейся вместо блюда, лежали большие мягкие белые бублики с зернышками мака. Максим покосился в их сторону, чуть было не протянул руку, но передумал. Не только потому, что жевательная активность могла снова заставить заныть успокоившийся было зуб, но и из-за следов пепла, присутствовавших повсюду на столе, в том числе и на бубликах. Ученики за глаза называли Дымова "Дымком" - по названию коротких без фильтра крепких сигарет, которые он курил одну за другой, рассеянно оставляя пепел на бумагах, книгах, предметах мебели, еде и собственной одежде.
   Николай Иванович был старым другом Лили Майской, которая в действительности приходилось теткой не Максиму, а его отцу, и не родной, а двоюродной. Дымов познакомился с ней в тридцатые годы где-то в весьма отдаленных краях огромной Страны Советов, где они оба жили на поселении после отбытия своих непостижимых заполярных сроков. В последние годы, когда, по словам остряков, на смену эпохе "Раннего Репрессанса" пришел период "Позднего Реабилитанса", оба бывших лагерника жили в Москве.
   Дымов был чудаком, влюбленным в школьную математику и одержимым желанием подготовить своих учеников к самым ярким достижениям на математических олимпиадах. Уроки проходили в его холостяцкой квартире по выходным. Группа старшеклассников собиралась у него в субботние вечера и состояла из трех способных подростков, учащихся различных школ района.
   Родители Максима советовались в свое время с Дымовым, не следует ли им отдать сына в одну из московских физико-математических школ. Николай Иванович, немного обидевшись, отговорил их, заявив, что вполне в состоянии заменить собой любую из этих хваленых ФМШ и наилучшим образом подготовить Максима как к поступлению в вуз, так и к участию в олимпиадах. Будь родители меньше заняты своей междоусобицей, они прислушались бы к знакомым, справедливо указывавшим на то, что в специальных школах, вроде знаменитых 2-й или 444-й, усиленные занятия физикой и математикой продолжаются всю неделю, а не только по выходным. Но отношения между матерью и отцом Максима как раз в тот период обострились настолько, что им стало недосуг заниматься вопросами обучения. Что же до сына, то он только обрадовался, что не придется расставаться со своим классом и старыми друзьями.
   К тому же Максим верил в Дымова, который помогал ему поверить в себя.
   - Есть новые идеи? - спросил учитель, забыв, что мягкий бублик это не сухарь и не сушка и обмакнув его в горячий чай, отчего изрядный кусок тут же размяк, отвалился и повис на поверхности жидкости.
   - Есть одна, но это скорее всего глупость, - признался ученик.
   - Гм, - Дымов, недопив чай и недоев бублик, вынул сигаретку из разодранной пачки, размял ее толстыми маленькими пальцами, произвел на свет облако смердящего дыма, пожевал пухлыми губами и сморщил нос-картошку. Больше всего он был похож сейчас на добродушного мультипликационного барбоса с короткими седыми волосами, усами и бородкой. - Если ты не уверен в своей идее, то, надо полагать, делиться с остальными ребятами не согласишься?
   - Нет, пока нет! - испугался Максим.
   - Я тоже никому не скажу, - обещал Николай Иванович. - Изложи-ка идею.
   Свитер Дымова был растянут на рукавах. Выбивающийся из него воротник сорочки с левой стороны лежал, а с правой стоял торчком. Мелкие несуразности во внешности преподавателя немного отвлекали и смущали ученика, и он отводил взгляд в сторону.
   - Читал Фейнмановские лекции по физике, - сказал Максим. - Есть у него глава про задачи с блоками, грузами и тому подобным, в которых надо рассчитать массу какой-нибудь гирьки.
   - Но это весьма рутинные задачи, - удивился Дымов. - Что интересного мог найти в них лауреат Нобелевской премии?
   - Обычно они довольно скучные, - согласился Максим. - Но при решении можно запутаться в выкладках из-за всех этих векторов сил и их проекций. Фейнман предлагает подход, при котором многие такие задачи решаются в одну строчку.
   - Понятно, - добродушно улыбнулся Дымов. - Ты и в физике, как и в математике, ищешь красивые и короткие решения.
   Слегка замявшись, Максим изложил идею именитого американца.
   - Надо вообразить, что все части системы грузов и отвесов сдвинулись на крошечное расстояние. Фейнман называет это виртуальным смещением. Затем записываем общую энергию системы до и после смещения и приравниваем. Часто при этом получается простое уравнение, из которого мгновенно можно рассчитать то, что требуется в задаче.
   Дымов уважительно кивнул, переглянувшись с висящим на стене портретом Наполеона Бонапарта, вырванным из какого-то старого иностранного журнала. Основатель первой французской империи был еще одной, кроме школьной математики, страстью старого лагерника. Сейчас Николай Иванович словно делился со своим кумиром впечатлением, произведенным рассказом любознательного ученика.
   - Да, неплохо, - крякнул Дымов. - Ну, а твоя-то идея в чем состоит?
   От учителя веяло такой искренней поддержкой и приветливостью, что Максим, опасавшийся, что его идея не стоит и выеденного яйца, приободрился.
   - Мне пришло в голову, что этим же способом можно решать и некоторые геометрические задачи, - сказал он, краснея.
   Но Дымов, продолжая стряхивать пепел на что попало, слушал его крайне внимательно, без тени насмешки, и юноша продолжал:
   - В общем, мне кажется, надо попробовать отыскать среди геометрических задач такие, в которых можно поместить воображаемые грузы в ключевых точках, скажем - в вершинах треугольника, в точках пересечения медиан и тому подобное. И применить метод виртуальных смещений для расчета равновесного состояния.
   - Как ты собираешься решить вопрос о массе этих воображаемых грузов?
   - Пока не знаю. Может быть, они просто должны быть все одинаковой массы. Надо подумать.
   - Тебе удалось найти такие задачи? - поинтересовался Дымов, уже понявший полную бесперспективность изложенного кросс-дисциплинарного подхода, но считавший своим долгом поощрять в учениках исследовательское и творческое начало.
   - Пока нет.
   - Если найдешь, расскажи. Но не трать на это слишком много времени, - посоветовал Николай Иванович. - Скажем, взялся за задачку по геометрии. Прикинь, можно ли вообразить ее в виде такой системы грузов и блоков. Если сразу не получилось, оставь эту идею и ищи другое решение.
   - Хорошо, спасибо, я учту, - кивнул Максим.
   В прихожей раздался звонок. Саша Мошков и Марина Тертерян пришли одновременно. Вскоре все трое учеников уже сидели в комнате, то молча склонив головы над тетрадками, то вслух обсуждая задачи прошлогодних олимпиад, а учитель мерил комнату шагами, не выпуская из рук сигаретку, время от времени останавливаясь перед маленьким бюстом Наполеона на книжной полке или у противоположной от окна стены. На ней находился целый иконостас, который составляли листы, вырванные из различных журналов, и фотокопии книжных страниц. Все они содержали либо статьи о Наполеоне, либо его различные портреты - как сольные, так и в компании маршалов в расшитых костюмах и плюмажах. Были здесь и изображения обеих его жен и сына, которого Дымов называл не иначе как Орленком, а также висели имеющие отношения к этим людям тексты стихотворений Лермонтова и Цветаевой.
   Задумавшись, пока его питомцы корпели над сложными задачами, Дымов вполголоса пробормотал: "На нем треугольная шляпа и серый походный сюртук...", затем возобновил хождение. Казалось, некий двигатель внутри преподавателя отвечал как за сами его передвижения, так и за выпускаемые им клубы дыма.
   Максим несколько раз чувствовал легкое онемение кистей и предплечий. Таким образом его тело обычно откликалось на предвосхищение открытия, каковым могло стать нетривиальное решение задачи. Но в этот раз пробуждающийся охотничий инстинкт быстро угасал из-за того, что снова напомнил о себе зуб.
   Осторожно потрогав языком беспокоящее место, Максим к своему неудовольствию ощутил припухлость десны. На миг пришла в голову мысль спросить у Николая Ивановича, не найдется ли у него чего-нибудь, чем можно было бы прополоскать рот. Может быть, водки, если нет лекарства.
   Максим все стеснялся сделать это, а когда уже почти набрался храбрости, Дымов вдруг заговорил.
   - Вы все очень неплохо справляетесь с олимпиадными задачами, - заявил он, оглядывая сидящую за столом команду серыми задумчивыми глазами. - Я думаю, что в следующем учебном году у вас есть все шансы не только дойти до всесоюзной, но и взять на ней призовые места.
   Мальчики замерли на месте. Марина коротко ойкнула. До сих пор в высказывавшихся вслух мечтаньях дальше городской олимпиады Дымов не замахивался. Но сейчас его вдруг понесло.
   - А это означает шанс попасть следующим летом ни больше ни меньше, как на международную олимпиаду! Поехать за границу, вероятно даже - в Западную Европу! Можете себе такое представить? Но для этого вам надо будет бросить на подготовку все силы и заниматься намного интенсивнее, чем вы делали до сих пор. В том числе и в течение предстоящих летних каникул. Понимаю, с каким нетерпением вы ждете лета, как хотите погулять перед последним, десятым классом, но если вы всерьез настроены на борьбу за призовые места, то вам уже сейчас надо оставить все мысли о курортах и развлечениях!
   Саша переглянулся с Мариной, затем поймал взгляд Максима.
   - Но, Николай Иванович, - заговорил он, - следующим летом мы все закончим школу. Надо будет готовиться к поступлению в вузы, а не ездить по заграницам, даже если кто-то из нас действительно пройдет на международную, во что, честно говоря, очень трудно поверить.
   В глазах Мошкова на мгновение мелькнуло их обычное ироническое выражение. Своим удлиненным лицом в обрамлении длинных прямых черных волос Саша был похож одновременно на Гоголя и древнеегипетского фараона Эхнатона. Только насмешливости в его лице было побольше, чем у основателя религии Солнечного Диска.
   - Молодой человек, - с еще большей серьезностью ответил Дымов. - Если вы подготовитесь к всесоюзной или, тем более, международной олимпиаде, то к поступлению в вуз вы уж точно будете готовы.
   - В вузах надо и литературу сдавать, а не только математику, - подала голос Марина.
   Максим вспомнил, как в одном из разговоров с глазу на глаз Николай Иванович сказал ему, что у Марины, при всей ее очевидной одаренности, мало шансов стать по-настоящему сильным математиком. Дымов, ссылаясь на свой жизненный опыт, объяснил тогда, не скрывая сожаления, что примерная отличница Тертерян относится к типу женщин с чрезмерно выраженным материнским инстинктом, и что этот инстинкт когда-нибудь непременно отвлечет ее от занятий наукой. Максим удивился: разве не у всех женщин имеется этот инстинкт? Дымов заверил его, что далеко не у всех. Некоторые по настоящему преданы науке и не теряют этой преданности, даже уступая общественному давлению и воспитывая потомков. Однако Марина, по словам учителя, к ним не относилась.
   Сейчас, отвечая на реплику ученицы, Дымов сказал, что первое место на всесоюзной олимпиаде гарантирует зачисление в любой соответствующий вуз без экзаменов.
   - Первое место... - с сомнением произнесла Марина. - Куда уж мне?!
   Дымов резко прервал обсуждение им же предложенной темы, объявив конец занятия. Все вскочили и ринулись в кухню. Ребята принялись вынимать принесенные продукты. Вскоре на столе лежали бутерброды из бородинского хлеба с колбасой, сайра в масле, конфеты "Мишка на Севере", коржики. Николай Иванович начал было готовить чай, но Марина, как обычно, усадила его за стол, приготовила свежую заварку и разлила всем чай в граненые стаканы, поскольку чашек у преподавателя не водилось.
   - Зря вы пьете грузинский, Николай Иванович, - говорила она при этом. - Это же опилки! В следующий раз я принесу вам пачку индийского, со слоником.
   Максим спросил себя, не по этой ли настойчивой заботливости Дымов поставил Марине свой диагноз.
   - Вы знаете, что император был бессмертным? - спросил вдруг Николай Иванович.
   Мошков поперхнулся чаем. Вежливая Марина сумела удержать себя в руках. Максим слушал вполуха. Как только отступала пульсация в зубе, в его сознании снова занимала свое законное место до сих пор не решенная задача с двумя треугольниками, а в глубине туловища напоминало о себе желание покурить. При учителе Максим сделать этого не мог, и его все сильнее тянуло на улицу.
   - Бессмертными называются члены Французской академии наук, - пояснил Дымов, строго, но без осуждения, глядя на несдержанного девятиклассника. - Император был академиком, наряду с такими великими учеными того времени, как Лаплас и Ампер!
   Слово "император" всегда звучало в его устах с большой буквы.
   - Понятно, - откашливаясь и душа в себе незавершенный смех, проговорил Мошков.
   - За какие же научные открытия его сделали академиком, Николай Иванович? - спросила Марина, отводя на себя огонь несуществующего, но все еще возможного, дымовского возмущения.
   - Император, - торжественно провозгласил Николай Иванович - еще в юные годы внес весьма значительный вклад в математику. Есть, например, знаменитая теорема Наполеона. Если на каждой стороне произвольного треугольника построить по равностороннему треугольнику, а затем соединить их центры, то полученный треугольник тоже будет равносторонним. Кстати, вы можете дома попытаться доказать это утверждение.
   - И за это одно Наполеона приняли в академию? - удивился Мошков, игнорируя укоризненный взгляд Тертерян. - Мне кажется, вклад Лапласа в науку был побольше.
   - Нет, не только за это, - Дымов допил чай и прикурил очередную сигарету. - Император предложил простой и красивый способ построения квадрата одной линейкой с двумя засечками.
   При слове "красивый" учитель бросил заговорщический взгляд на Максима.
   - Впоследствии, - продолжал он, - именно этот способ стал важным шагом при доказательстве того, что все построения, которые можно произвести циркулем и линейкой, можно сделать одной лишь линейкой при условии, что на ней нанесены две засечки.
   Видя по выражению лица Мошкова, что и этот вклад великого корсиканца в науку не произвел на ученика должного впечатления, Дымов пресек возможные споры, быстро продолжив:
   - Император был единственным в те времена правителем, кто активно поощрял научные изыскания. Он уважал науку, разбирался в ней и презирал людей, которые не разделяли такого отношения. Например, писатель и философ Бернарден де Сен-Пьер, также состоявший в Академии, пожаловался ему однажды на то, что другие академики не проявляют к нему должного почтения. Тогда император спросил его: "А вы знакомы с дифференциальным исчислением?". "Нет", - ответил Сен-Пьер. "Ну, тогда на что же вы жалуетесь?", искренне удивился император.
   Все развеселились. Радостнее всех смеялся, раскрасневшись от удовольствия, сам рассказчик.
   - Николай Иванович, - спросила вдруг Марина, указывая на одну из висящих на стене репродукций. - Что это за картина? Эта женщина как будто решила спрыгнуть вниз. Почему она хочет покончить с собой?
   Дымов, сделавшись мечтательным, поведал, что на картине изображена великая древнегреческая поэтесса Сафо, которую в русской традиции принято также называть Сапфо, за миг до того, как она спрыгнула с утеса в море, утратив надежду на возвращение безответно любимого ею паромщика Фаона. Женщина уже занесла ногу над бездной и подалась вперед настолько, что передумать и спастись уже не успевала. Однако странным образом смотрела она не вниз, а ввысь, запрокинув лицо к мрачным грозовым тучам.
   - Самоубийство Сафо скорее всего было всего лишь красивой легендой, - пояснил учитель. - Вообще-то мне очень интересен сам автор этой картины. Она принадлежит кисти французского живописца Антуана-Жана Гро, который был официальным портретистом императора. Вот видите? Это все его работы. "Наполеон Бонапарт на Аркольском мосту", "Наполеон возле пирамид", "Битва под Назаретом", "Сражение при Прёссиш-Эйлау", "Битва при Абукире".
   На всех репродукциях, на которые указывал Николай Иванович, фигурировал Бонапарт, молодой или не очень. Как объяснил Дымов, после падения империи Гро продолжал получать официальные заказы от Бурбонов и даже был возведен в баронский титул. Но жизнь утратила для него всякое очарование, а его картины, хотя и неплохо оплачивались заказчиками, в глазах ценителей живописи уступали работам новых художников-романтиков. В июне 1835 года Антуан-Жан Гро покончил жизнь самоубийством, уподобившись героине картины, которую он написал более, чем за три десятка лет до этого.
   - Зная о том, что Гро бросился в Сену, - заключил Николай Иванович. - я смотрю на его Сафо совсем другими глазами. Художник, воплотивший поэтессу на полотне, словно предвидел собственный конец. Возможно, перед тем, как совершить гибельный и необратимый шаг навстречу бездне, он тоже смотрел вверх, вспоминая о тех великих временах, когда изображал на своих полотнах исторические сражения, будучи их современником и почти свидетелем.
   Ученики сидели молча. Торжественно-лиричное настроение преподавателя передалось и им. Даже острослов-доброволец Мошков немного пригорюнился.
   На улице, когда трое ребят шли к метро, уже горели фонари. Максим увидел, как работники пивного бара выпроваживают последних посетителей, не желающих отходить от высокого круглого столика с мраморной столешницей, на котором стояла целая батарея огромных стеклянных кружек. Пены в этих кружках было больше, чем желтой жидкости. Неприятный, резкий запах давно пролитого и прокисшего пива чувствовался в этом месте и на улице.
   Первой заговорила Тертерян.
   - Неужели Дымов действительно верит, что мы можем попасть на всесоюзную олимпиаду и даже пройти потом на международную? - Марина произносила эти слова с придыханием, качая головой.
   - Да, он в нас действительно верит, - подтвердил Максим.
   - И сильно ошибается в таком случае, - высказался Саша.
   Максим не ответил, чувствуя, как новая идея учителя начинает пускать в его душе честолюбивые ростки.
   - Олейников, хорош дымить! - бросил ему Мошков, когда Максим вынул сигарету из пачки "Явы". - Не то станешь таким же бонапартистом, как наш "Дымок". И в доме у тебя будет так же накурено. Сможешь повесить топор. Или лучше меч. "Дымоклов" меч - неплохое сочетание, правда?!
   Каламбур не вызвал смеха у слушателей.
   - Откуда такое преклонение перед Наполеоном? - удивилась вслух Марина. - Ведь "Дымок" - добрейшей души человек. Как же он может так почитать Наполеона, для которого люди были всего лишь пушечным мясом? Ему было совершенно неважно, сколько народу из-за него погибло! И вообще, он же напал на Россию!
   - Но не пошла Москва моя тра-тата-тата головою! - продекламировал Саша.
   - Николай Иванович считает, - вставил Максим, - что, если бы Наполеон победил, он бы ввел в России просвещение и равенство и покончил бы с крепостным правом.
   - Никто не мешал Наполеону сделать это во время самой войны, - возразил Мошков. - Что-то я не помню, чтобы на территориях, которые он завоевал, он отменил крепостное право.
   Никто ему не ответил. Саша хмыкнул и возмущенно произнес:
   - Тоже мне "Теорема Наполеона"! Да мы каждый день решаем куда более сложные задачи, чем доказательство этой теоремы! Ясное дело, что, если бы он не был императором, никто бы его в академию за такой жалкий "вклад в науку" никогда бы не принял.
   - Мне тоже так кажется, - согласилась Марина.
   Максим молчал. Он уже сильно жалел о том, что не записался на прием к стоматологу, и сейчас подумывал позвонить тете Лиле, хотя вряд ли она могла найти врача, готового принять пациента на исходе субботы. Максим порылся в кармане в поисках двухкопеечной монетки, но не нашел.
   - Сам себя сделал академиком, - продолжал Мошков развивать тему злоупотребления властью. - А настоящие "бессмертные" испугались его гнева и подыграли. Во все времена одно и то же! Что тогда, что сейчас. Если ты правишь страной, то ты и ученый, и писатель, и войну мы выиграли благодаря Малой Земле, и на груди у тебя уже нет места для новых орденов!
   - Сашка, - испуганно шепнула Марина. - Ты что?! Еще услышит кто-нибудь!
   - Да, да, - закивал Мошков, сам смущенный своей несдержанностью. - Лучше уж поговорим о Бонапарте. Или об олимпиадах.
   В вагоне метро, стараясь перекричать шум колес, Саша спросил у Марины, что это за книгу она держит в своем "фирменном" полиэтиленовом пакете с изображением ковбоя. В субботу народу в метро было немного, но мальчикам надоело сидеть у Дымова, и теперь они стояли, держась за поручни и возвышаясь над сидящей Мариной.
   - Это "Люди, годы, жизнь" Ильи Эренбурга, - ответила Тертерян. - Мой папа посоветовал прочитать. По его словам, очень умная вещь. Говорит: "От чтения таких книг сразу взрослеешь лет на пять".
   - Так и есть, - заверил ее Мошков и громко захохотал. - Особенно если читать ее пять лет!
   Он победно взглянул на Максима, ожидая смеха, но тот не смог выдавить из себя даже жалкой улыбки. Грохот поезда словно бил прямо по его набухающей десне. Подземные трассы, по которым мчался поезд, представлялись сейчас Максиму растянувшимся до бесконечности мрачным царством Минотавра.
  
  

- Глава 2 -

  
   Пока Максим еще был в метро, находясь в обществе собратьев по математическому кружку, ему как-то удавалось отвлекаться от постигшего его зуб бедствия. Но теперь, оставшись наедине со своими переживаниями, юноша был охвачен паникой. Порой ему казалось, что ради избавления от этой грохочущей внутри, стреляющей ему прямо в мозг боли он был бы готов не задумываясь расстаться не только с зубом, но и с самой головой.
   Троллейбус тащился по улице Горького, громыхая дверьми на остановках, которые казались сейчас Максиму неоправданно частыми. Остался сзади памятник Пушкину. Выходили и входили немногочисленные пассажиры вечернего общественного транспорта. Сознание Максима воспринимало все это сквозь пульсирующий в нижней челюсти огонь. Максим сопротивлялся ему, безнадежно проигрывая сражение. От прикосновений языка к зубу становилось только хуже, но прекратить их почему-то не получалось. Создаваемые троллейбусом вибрации и дребезжание усиливали страдания Максима, словно проникая до самых костей.
   Хотелось встать лицом к проходу, вытянуть вперед руку и заголосить: "Люди добрые! Сжальтесь! Подайте несчастному девятикласснику таблеточку анальгина!". Воображение услужливо добавило к этой картине комсомольский значок на лацкане школьной формы, хотя Максим в юной смене партии не состоял и состоять не собирался, да и куртка поверх его водолазки ничего общего со школьной формой не имела.
   Комсорг класса Женя Пилюгина не раз приставала к Максиму с вопросом, когда же он наконец вступит в ряды молодежной организации. Он отшучивался. Наконец Женя уведомила его, что некомсомольцев не принимают в высшие учебные заведения. Максим после этого разговора позвонил отцу и спросил его, так ли это на самом деле. Борис Олейников ответил сыну:
   - Конечно, на тебя будут косо смотреть, а за какое-нибудь нарушение дисциплины, которое они простят своему, тебя немедленно отчислят. Но специально отсеивать на вступительных экзаменах, думаю, не будут. По крайней мере я о таком не слышал.
   Максим на всякий случай поинтересовался и мнением тети Лили. Та немедленно посоветовала ему послать "этот гитлерюгенд" вместе с Женей Пилюгиной куда подальше. Она даже назвала конкретный адрес. Матерные словечки в устах Лилии Германовны Майской и ее друзей теряли свою вульгарность, становясь удивительно комичными. Однако посылать Женю Максим не хотел. В отличие от тети, он полагал, что Женя не несет ответственности за преступления режима, хотя бы потому, что ничего о них не знает. К тому же именно она польстила ему однажды, сказав, что он "красиво курит".
   Эти размышления ненадолго усыпили бдительность Максима, и он нечаянно слишком сильно толкнул языком зуб. Шквал боли почти ослепил мальчика.
   Пульсация стала всеобъемлющей, охватывая голову, накатывая на нее валами, и Максим понял, что достиг пределов своей способности терпеть. Он прекратил неравную борьбу, сдался, признал, что боль властвует над ним, что кроме нее больше нет ничего. Что она теперь составляет его собственную суть, ибо он слился с ней.
   Максим принял ее, отдался ей, перестал различать ее и себя. Он сам был теперь этой бьющей из сотен пушек мукой. Взрывался вместе с ней, откатывал вместе с ней. И в какой-то момент с нарастающим изумлением стал понимать, что каждый следующий вал становится все меньше и меньше, что страдание вот-вот полностью исчерпает себя.
   Когда это действительно произошло, Максим обнаружил, что сам он весь взмок, а троллейбус уже добрался до троллейбусного перевала возле Белорусского вокзала, где улица Горького превращалась в Ленинградский проспект.
   Отирая платком шею и лицо, Максим упивался чувством легкости и освобождения. Боли больше не было! Она действительно будто исчерпала себя, обратившись в ничто. В нуль. Вероятно, что-то там в глубинах зуба или десны прорвалось. Максим в этом не разбирался. Ликование его было сильнее удивления.
   Юноша свободно дышал, чувствуя, как сами собой распахиваются его глаза. Мир вокруг был полон новых красок, подобно переводной картинке, с которой сняли бумажный слой. Прекрасными были деревья на узкой аллее, разделявшей проспект. Прекрасным был пьяный мужик и его недовольная некрасивая спутница, вошедшие в троллейбус возле часового завода.
   Лишь сейчас Максим заметил сидящую рядом с ним девушку примерно его возраста. Не в его вкусе, поскольку ему, хоть и не любившему телесные нагрузки, нравились девушки подтянутые и спортивные. В этой же присутствовала некоторая излишняя мягкотелость, которую не могли скрыть простое ситцевое платье в горошек и фиолетовая кофта. И все же Максим нашел свою соседку прелестной, с удовольствием косясь на открытый широкий лоб, тонкий нос, очень прозрачные, чуть-чуть раскосые голубые глаза, серые брови вразлет, темно-русые волосы и по-детски припухлый подбородок.
   В другой раз робость удержала бы Максима от попыток познакомиться с нею. Но сейчас, после чудесного избавления от боли, он словно заново родился и чувствовал, что весь мир принадлежит ему.
   К тому же соседка держала в руке последний номер "Кванта", открытый как раз на той странице, что уже второй день весьма интересовала и Максима!
   Не говоря ни слова, юноша вынул из портфеля свой экземпляр, раскрыл его на той же странице и придвинул к девушке. Та вздрогнула, напряглась, но, увидев журнал, тут же успокоилась и даже хмыкнула.
   - Вот эта у меня пока не получилась, - Максим ткнул в условие задачи с двумя треугольниками, сделав это на экземпляре соседки. - Правда, не было времени подумать как следует. Постоянно что-то отвлекало.
   - Я до нее еще не дошла, - откликнулась девушка.
   Повернувшись к Максиму, она быстро оглядела его и едва заметно кивнула, словно поставив ему зачет.
   Разговор давался обоим легко. Алла Кахниашвили оказалась десятиклассницей из Второй школы. Этим летом собиралась поступать на мехмат МГУ. Удивилась, узнав, что Максим ходит в частный кружок, учась в обычной школе, а не в ФМШ.
   - Я в Москве только полгода, - сообщила она. - Мы недавно переехали из Тбилиси.
   Акцент, с которым говорила Алла, не был таким явным, как у героя вышедшего год назад фильма "Мимино", но все же он присутствовал, выражаясь скорее в непривычной интонации. Слов она не искажала.
   - Никогда не знал, что бывают такие голубоглазые грузинки, - признался Максим.
   - Бывают, - подтвердила Алла со знанием дела. - Особенно, если у них мама - эстонка.
   Алла объяснила, что такой выговор, как у нее, характерен для многих уроженцев Грузии, чьим родным языком является русский. В том числе и для чистокровных русских.
   - Мне надо было здесь сходить, - сказал Максим, когда его остановка осталась позади.
   - Почему же не сошел?
   - Чтобы выйти вместе с тобой, - Максим, справившись силой воображения с таким грозным испытанием, как всепоглощающая зубная боль, теперь преисполнился храбрости и решительности. Весь этот огромный ночной город был ему по колено.
   Девушка, похоже, не сочла подобную уверенность в себе предосудительной. Возможно, дополнительной гарантией доверия к новому знакомцу послужил общий интерес к математике.
   - Что ж, в таком случае я предлагаю тебе сойти у "Сокола" и проводить меня домой, - Алла улыбнулась, стрельнув в него взглядом.
   Они шли по пустым улицам, освещенным редкими фонарями. Глядя время от времени на Максима снизу вверх, Алла без умолка рассказывала про физико-математическую школу-интернат имени космонавта Комарова в Тбилиси, где она училась до переезда в Москву. В отличие от Колмогоровской ФМШ-интерната при МГУ, туда принимали не только иногородних, но и местных жителей. Ученики-тбилисцы ходили на уроки из дома, как в обычную школу. Приезжие из районов жили в интернате.
   Алла рассказывала забавные истории про своих одноклассников и учителей. Затем без всякой видимой связи она вдруг поведала, что ее любимый поэт - Генрих Гейне с его смесью лиризма и ироничности. Выяснилось, что Алла с раннего детства училась немецкому языку.
   - Говорю я, конечно, не так, как немцы, но читаю без проблем. Гейне трудно переводить, и все же даже в переводе он замечателен. Обязательно прочитай! А сейчас послушай, как это звучит в оригинале.
   Она с непонятными собеседнику чувствами продекламировала несколько строк по-немецки, и язык этот в ее исполнении звучал мягко и как-то загадочно, что удивило Максима, привыкшего ассоциировать немецкий с резкими окриками фашистов в фильмах про войну.
   Аллина болтовня нисколько не досаждала Максиму. Слушая ее, он не забывал время от времени проверять языком зуб и всякий раз к удовольствию своему убеждался, что все действительно обстоит в полном порядке. Даже припухлости десны как не бывало.
   Над закрытой дверью магазина промтоваров красовалась надпись, сделанная белыми буквами на алом полотне: "Работать эффективно и качественно - наша задача".
   - А наша задача про два треугольника, - прокомментировал Максим, рассмешив Аллу.
   У автомата с газированной водой Максим угостил спутницу двойным сиропом. Опустил в приемник трехкопеечную монету, подождал, пока лился розовый сироп. Когда пошла булькающая пузырящаяся вода, отодвинул стакан в сторону, после чего снова поставил его под кран автомата, опустил вторую монетку и на сей раз дал стакану наполниться. Алла, смеясь этой хитрости, выпила половину и протянула стакан Максиму.
   - Если не брезгуешь, - она одарила его испытующим улыбчивым взглядом.
   Не говоря ни слова, он осушил стакан.
   - Пойдем? - спросил он.
   Алла кивнула, вдруг посерьезнев.
   Максиму показалось, что они сейчас поцелуются, и от этого он вдруг стал ощущать собственное сердцебиение, которого прежде не замечал. Алле показалось то же самое. Словно испугавшись этой мысли, она отстранилась и быстро пошла дальше, возобновив рассказ.
   Максим шагал рядом, спрашивая себя, правильно ли он сделал, что не привлек Аллу к себе, когда они стояли лицом к лицу возле автомата. Он не знал, как бы она на это отреагировала. Что, если сочла бы его действия навязчивыми и развязными, и это повредило бы протянувшейся между ними ниточке доверительности?
   - Некоторые понятия математики не соответствуют никаким реальным объектам, - заявила Алла, не глядя на спутника. - Даже когда нам кажется, что мы видим их на каждом шагу.
   - Конечно, корни квадратных уравнений, функции и тому подобное, - все это абстракции, - согласился Максим.
   - Нет, - Алла мотнула головой. - Мы на каждом шагу видим не функции и корни, а разные непрерывные линии. Прямые и кривые. Но они только кажутся непрерывными!
   - Точно, - Максим поддакивал, но в действительности пока не понимал, а только надеялся понять ее мысль. - Когда в школе объясняют непрерывную функцию, говорят, что ее график представлен непрерывной линией.
   - В природе их нет! - с нажимом повторила Алла. - Возьми карандаш и линейку и проведи на бумаге отрезок прямой. Затем посмотри на него в сильную лупу. И ты увидишь прерывистую линию. Неважно, как тщательно ты нажимал на карандаш, когда рисовал. Но даже если лупа и не покажет прерывания, они там все равно есть. Ведь отменить пустые пространства в молекулах ты не сможешь!
   - Ну и ну! - восхищенно протянул Максим. Ему такое ни разу не приходило в голову! - Неужели сама до этого додумалась?
   Алла порозовела, оставив вопрос без ответа.
   - Но ведь все предметы состоят из линий и поверхностей, которые выглядят непрерывными. Выходит, мы живем в кажущемся мире? - спросил Максим, адресуя вопрос не столько своей собеседнице, сколько самому кажущемуся миру.
   - Возможно, так оно и есть, - тихо проговорила Алла, пожав плечами. - Одно знаю точно: в этом мире ни к чему не надо привыкать, потому что рано или поздно обязательно потеряешь. Может быть, это и означает, что ничего не существует на самом деле? Как можно считать настоящим то, что обязательно исчезнет?
   - Расскажи мне о своих потерях, - тихо произнес Максим.
   - За окнами лоджии в нашей тбилисской квартире стояли тополя, - Алла говорила сейчас почти шепотом. - Я с детства привыкла видеть их. За исключением зимы, все остальные времена года их листва заполняла больше половины пространства, которое я видела в окна лоджии. Я даже не думала о них, как мы не думаем о собственном дыхании. Но однажды эти деревья срубили. Кто-то где-то решил, что так будет лучше. В нашей лоджии на многие часы исчезла тень. И тут я и поняла, как сильно они были мне нужны.
   Максим коснулся ее руки.
   - Да, рано или поздно все кончится.
   Он хотел добавить: "Однако сейчас мы еще молоды и полны жизни. Давай же наслаждаться ею, не думая о том, что это все не навсегда!", тем более, что сам был пронизан клокочущей радостью. Но удержался, чувствуя, что такая фраза прозвучит бравурно и неуместно после признания Аллы.
   - Потерять тополя не так уж и ужасно, - сказала вдруг Алла. - Гораздо хуже терять людей. Просто о деревьях легче говорить. Но рано или поздно расстаться придется и с теми, и с другими. Ладно, все, давай меняться телефонами! Я уже пришла.
   Расставшись с девушкой и направляясь к метро, Максим вспоминал, как он мучился от нестерпимой боли, и силился понять секрет собственного избавления из ее хищных когтей. Похоже было, что исчез не только симптом, каковым, собственно, и является любая боль, но и сам нарыв. Не осталось никаких следов абсцесса. Неужели ситуация полностью разрядилась только от того, что Максим прекратил борьбу и словно слился со своим переживанием?
   Сосредоточиться на этих размышлениях было трудно: отвлекали впечатления от общения со словоохотливой новой знакомой. Вдобавок на внимание Максима снова стали претендовать два треугольника. Неспособный думать о чем-то конкретном, но пребывая в радостном, приподнятом настроении, он бодрым шагом дошел до метро. Увидел ряд висящих на стене телефонных автоматов. Стал спрашивать выходящих из метро людей, не найдется ли у них двухкопеечной. Наконец, раздобыв "двушку", попытался позвонить тете. Он знал, что она вряд ли особенно сильно волнуется из-за того, что он не пришел вовремя домой, но ему могла звонить мама, а та наверняка переполошилась, если узнала, что Максим до сих пор не вернулся с кружка и даже не позвонил.
   Автомат проглотил монетку.
   Предпринимать новые попытки "стрельнуть" "двушку" не хотелось. Проще было предположить, что мама не звонила. Тем более, что она не особенно жаловала папиных родственников. И уж совсем не радовала ее начавшаяся почти с самых пеленок дружба сына с Лилией Майской. Елена Олейникова опасалась влияния этой женщины на Максима, видя в ней не одаренную личность, чью жизнь переехал гигантский бесчеловечный каток, лишивший ее юности, а взбалмошную, озлобленную на весь мир, старую циничную антисоветчицу с претензиями на принадлежность к богеме.

***

  
   Деревянный стол в кухне тети Лили был покрыт клеенкой, и к ней прилипали оголенные части рук. На столе стояли кастрюля с вареной картошкой, тарелки с огурцами и нарезанной докторской колбасой, прилипшая к клеенке банка сгущенного молока, открытая бутылка портвейна, от едкого запаха которого у Максима передернуло в желудке. На разделочной доске лежали ломти черного ржаного хлеба.
   Роланд Викторов, талантливый молодой режиссер, работавший в одном из провинциальных ТЮЗов, спросил у вошедшего Максима, есть ли у него сигареты. Максим замялся. Во второй раз за этот день причиной его смущения было общество Николая Ивановича Дымова. Тот все понял и ободряюще произнес:
   - Максим, можешь не стесняться. Сейчас я здесь не в качестве твоего преподавателя. Мы все, включая тебя, взрослые люди, и сами решаем, как именно гробить свое здоровье.
   Максим кивнул и прокашлялся.
   - У меня "Ява", - сказал он Викторову.
   - Отлично! - оживился режиссер. - Какой фабрики - "Дукат" или "Ява"? Впрочем, неважно, давай, что есть. Мои кончились, а уважаемая публика здесь курит только сигареты без фильтра, либо вообще папиросы!
   Дым стоял такой, что щипал глаза. В пору было вешать меч, как сказал бы Саша Мошков. Сизое прозрачное облако слегка искажало лица людей. Тетя Лиля - сухопарая, сутулая, со всегдашними искорками в глазах под седой челкой - погасила "беломорину", добавив ее к жутковатому натюрморту торчащих из массивной стеклянной пепельницы и источающим жесткий смрад белых трубочек выкуренных ранее папирос.
   Елена Олейникова не была права относительно Лили Майской, что прекрасно знали ее бывший муж и ее сын. Лилия Германовна - в прошлом в разное время актриса МХАТа, политзаключенная, студентка и преподавательница ГИТИСа, преподавательница провинциального культпросвет-училища, помощник режиссера в театре "Ромэн" и во МГИКе - отнюдь не озлобилась на весь мир. Напротив, она была по своему весьма жизнерадостна и умела находить удовольствие в различных мелких и крупных радостях. Обожала нянчиться с талантливой молодежью, вроде приехавших на несколько дней в Москву и находящихся сейчас у нее в гостях Викторова и двух актрис из того же театра. Любила старых своих друзей. Они сейчас сидели на низком продавленном диванчике - Дымов и полная с нездоровым белым цветом лица пожилая женщина, которую Лиля называла Лизанькой и с которой познакомилась в одном из женских подразделений Воркутлага. Но любое проявление лояльности по отношению к советской власти или, тем более, приверженности ей вызывало у Лили жесточайшее неприятие, и тогда в ее речи начинал преобладать сарказм самого едкого свойства.
   Разговор шел о фильме "Зеркало". Присутствующие называли режиссера Андреем Арсеньевичем. Это, как Максим уже давно понял, наслушавшись множества подобных бесед, вовсе не означало, что все они были лично знакомы с Тарковским. Просто так было принято в их среде: называть деятелей театра и кино, к которым испытываешь уважение, по имени-отчеству. Максиму нравилась эта манера, так же, как и то, что старинные приятели, вроде тети Лили и Николая Ивановича, знавшие друг друга более тридцати лет, продолжали обращаться друг к другу на "вы", отнюдь не чураясь при этом матерной лексики, если таковую можно было остроумно вписать в контекст разговора. У них эта лексика звучала почему-то совсем не так, как припев "бль" в устах электрика из ЖЭКа, который явился недавно к Олейниковым чинить проводку, будучи сильно навеселе, и быстро устроил короткое замыкание.
   Максим пригубил портвейна, и теперь сидел расслабленный, довольный, неспособный сконцентрироваться на общем разговоре. Он вспоминал слова Аллы о том, что вся эта жизнь является, возможно, одной лишь видимостью, ибо все то, что представляется непрерывной субстанцией, на поверку оказывается состоящим почти целиком из внутриатомных пустот, где не электроны вращаются вокруг ядер, как на красивых рисованных схемах, а вероятностные орбиты размазываются на уровнях квантовых скачков.
   Вывод Максима из этих мыслей состоял в том, что, какой бы нереальной ни оказалась на самом деле жизнь, она настолько реалистична и упоительна, что от этого самообмана совсем не хочется отказываться!
   - Ну вот, изменщица моя, явилась, не запылилась, падла маленькая, - заявила тетя Лиля и подняла на руки прибежавшую в кухню свою мелкую лохматую дворняжку по кличке Кнопка.
   - Почему неверная? - поинтересовалась одна из актрис.
   - Потому, Анечка, что изменяет она мне со всеми, кто здесь остается ночевать. Ложится спать на моей подушке, а утром я ее застаю в постели у гостя. Кстати, Максимушка, не забудь как следует запереть дверь, когда пойдешь спать, если не хочешь проснуться от того, что тебя будет вылизывать это коварное маленькое создание.
   Собака звонко тявкнула, словно понимая, что говорят о ней. Если бы не бантик, которым были перевязаны ее космы, они падали бы ей на глаза, как у йоркширских терьеров.
   - Что такое? Мы недовольны? Pourquoi es-tu si miserable? Ты почему такая несчастная? - обратилась к собачке тетя Лиля. - Давно не была в центре внимания? А нечего до утра читать Солженицына под настольную лампу, а потом весь день отсыпаться!
   - Кнопка читает Солженицына? - засмеялась Анечка.
   - Увы, неисправима! Когда-нибудь допрыгается до того, что всех нас поведут прямо из этой кухни на допрос, - тетя опустила собачку на пол, и та, схватив кусок колбаски, который протянула ей Лизанька, убежала восвояси.
   Викторов рассказал анекдот:
   - Стоит мужик на берегу океана, во Владивостоке, и издает странные звуки: "Хррр-дррр-жжж!". Другой подходит к нему: "Что с вами? Вам плохо?". А первый отвечает: "Не мешайте! Я глушу в себе голос Америки!".
   Посмеялись, рассказали еще несколько подобных анекдотов. Затем разговор зашел о Солженицыне.
   - Я не согласна с ним, - с жаром говорила тетя Лиля. - Он считает, что людей брали без разбора, кого попало, и каждый мог случайно стать жертвой репрессий! Но я вам говорю, что это вовсе не так! Власть систематически истребляла самых лучших, интеллигенцию, цвет нации, точнее - цвет всех наций этой несчастной страны, - а вовсе не кого попало!
   Пошел длинный общий спор с оживленной жестикуляцией. Максим пытался уследить за его ходом, но его отвлекала ритмичная музыка за окном. Где-то у соседей из включенного на полную мощь телевизора доносился голос Африка Симона: "Амара кукарела, хафа-на-на!", и Максим, неоднократно видевший его выступления, воображал, как разодетый в яркие цвета, неутомимый мозамбикский певец пластично скачет по сцене. Подумалось, что неплохо было бы уметь так танцевать. Скорее всего, это совсем не скучно, в отличие от спорта с его немузыкальным однообразием.
   Стало прохладно, и Дымов, по просьбе актрисы, которую все называли Кошкой, закрыл окно. Африк Симон, словно обидевшись, сразу затих. Тетя Лиля принесла гитару и протянула ее Викторову.
   - Ну что вы, Лилия Германовна, - запротестовал режиссер. - Это же семиструнка! Традиционный русский инструмент. У нее совсем другой строй, чем у обычной. Я на такой не умею. Лучше вы сами спойте "Марусю"!
   К просьбе его радостно присоединились Дымов и актрисы. Старый математик встал с диванчика, чтобы уступить место Лиле, и отошел к подоконнику. Майская, удобно устроилась на диванчике, рядом с Лизанькой. Настроила гитару, стала перебирать струны. Затем запела приятным, хоть и сиплым от курения, голосом старинную актерскую песню:
  
   Вьют вороны гнезда, вьют вороны гнезда,
   Теплый кров имеет каждый пес,
   А актеру - небо, да ночные звезды,
   Роль в кармане, да пачка папирос.
  
   Остальные, включая Максима, радостно подхватили припев:
  
   Милая Маруся, милая Маруся, как прекрасна наша жизнь!
   Милая Маруся, милая Маруся, как прекрасна наша жизнь!
  
   Розы пахнут утром, розы пахнут утром, - продолжала тетя Лиля, -
   А фиалки - по ночам.
   Все ложатся ночью, все ложатся ночью,
   А актеры - по утрам.
  
   Вновь зазвучало напоминание для милой Маруси о том, как замечательна актерская жизнь, и Максим чувствовал, что жить вообще прекрасно, особенно когда ничего дурного не происходит с близкими людьми, и когда не болит зуб...
  
   Много женщин стройных, страстных и спокойных.
   Нам судьбой дано любить, как на грех.
   Каждый любит Зину, Машу или Нину -
   А актеры любят всех!
  
   Эта последняя строка веяла такой лихостью, что милая Маруся просто обязана была поверить в чудо жизни!
    
   Вновь весна нагрянет, солнышко проглянет,
   Разлетится наш веселый рой.
   Слышно: комик в Туле, трагик - в Барнауле,
   А в Чите - любовник и герой.
  
   Пропев в последний раз "Милая Маруся, милая Маруся", Максим совершил усилие, чтобы заставить себя встать, пожелал всем спокойной ночи и шатающимися от усталости и избытка впечатлений шагами направился в совмещенный санузел. За спиной его актриса Аня спрашивала тетю Лилю, давно ли она играет на семиструнке. Та заговорила о заслугах музыкантов в цыганском театре, где она когда-то работала.
   Приняв быстрый душ, переодевшись и почистив зубы порошком "Жемчуг", Максим поплелся в маленькую комнату, временно ставшей его личными апартаментами. Закрыл за собой дверь, нашел на ощупь торшер, нашарил выключатель, щелкнул им, и сдвинутый набекрень абажур озарился, высветив заранее приготовленную застеленный теткой диван, небольшой стол, два стула и книжный стеллаж вдоль стены.
   Тетя Лиля, заглянув пожелать ему спокойной ночи, заметила:
   - У тебя сегодня был очень необычный день.
   Она не спрашивала, а констатировала. Максим неопределенно пожал плечами, коротко кивнув. Он уже привык к таинственной, порой пугающей чувствительности, благодаря которой тетя Лиля понимала тонкости настроения собеседника по отдельным репликам и почти неуловимым жестам и мимическим движениям. Возможно, это было как-то связано с ее режиссерским талантом.
   - Ладно, вижу, что лыка не вяжешь, - засмеялась тетя Лиля, и глубокие морщины вокруг ее губ как будто засмеялись вместе с ней. - Расскажешь в другой раз.
   Оставшись один, Максим хотел немедленно нырнуть в постель, но тут взгляд его упал на собрание сочинений Гейне на полке. Он взял несколько томов, положил на стул и залез в постель.
   Хотелось, чтобы стихи отозвались в душе, ведь Алла так их хвалила. Максим полистал сборник "Романсеро", прочитал несколько стихотворений. Они показались ему затянутыми, чересчур повествовательными, а главное - в них было слишком много мрачной, неприятной Максиму язвительности.
   Возможно, если бы Максим знал, что автор писал этот сборник, будучи прикованным к постели прогрессирующим параличом и уже утратив надежду на исцеление, он лучше бы понял мироощущение поэта. Хотя и в этом случае вряд ли откликнулся бы на сами стихи.
   Юноша нашел ранний сборник Гейне под названием "Книга песен". Пытался почитать, но глаза уже слипались, строчки расползались, распадаясь на буквы, напоминая расстроенные ряды муравьев. Юноша решил, что полюбит Гейне как-нибудь в другой раз. Последним усилием воли дотянулся до торшера. Выключил свет, хотел свернуться на бок и поплотнее укутаться, но погрузился в сон на полпути к выполнению своего намерения. Он находился в той стадии усталости, когда можно заснуть в любой позе, даже стоя на голове.
   Спустя несколько минут или, быть может, часов Максима разбудило решение задачи с двумя треугольниками. Вокруг царила темная безмолвная ночь. Решение во всей своей целостности, разом, возникло перед внутренним взором, очевидное, поразительно простое, элегантное и красивое до блеска, до жемчужного отлива. Хотелось плясать, как Африк Симон, петь, ликовать, но сил не было даже на то, чтобы включить торшер, встать, схватить со стола тетрадь и ручку и записать решение. Впрочем, в этом и не было нужды. Такое очевидный и пронзительно прекрасный ход рассуждений забыть было невозможно!
   Перенеся на утро запись решения, Максим с облегчением отдался сну.
  

***

  
   Но ни наутро, ни в последующие дни вспомнить не удалось. Решение задачи испарилось, как капля воды на стекле. Максим не мог простить себе ночной лени, не позволившей записать его.
   Может быть, никакого решения и не было? Может быть, оно просто приснилось? Максим не знал ответа на сей вопрос. Ощущение счастливой находки запомнилось, как очень подлинное, но ведь и оно могло быть частью сна...
   В воскресенье утром, на следующий день после чудесного преодоления боли и знакомства с Аллой, Максим проснулся, обнаружив рядом с собой на подушке мирно посапывающую Кнопку.
   - Очень уж рвалась к тебе, - с притворно виноватым видом объяснила тетя Лиля. - Пришлось впустить.
   Максим едва доел сваренные ему на завтрак яйца в мешочек, как позвонил отец.
   - Как дела, старик? - спросил он.
   - Нормально, - с набитым ртом проговорил Максим, силясь вспомнить ночное решение задачи.
   - А бабка твоя двоюродная как поживает?
   - У тети Лили тоже все нормально.
   Отец сказал, что переехал, и теперь они с Леной ("т.е. с мамой", - поправил он себя) живут отдельно, и что Максим может возвращаться домой, на "Академическую".
   - Ты к матери будь повнимательнее, ладно, старик? - попросил вдруг Борис Олейников. - Жалко ее. Очень уж ее издергала вся эта ситуация. Она же не виновата, что мы с ней оказались совершенно несовместимы.
   Максим смущенно хмыкнул что-то неопределенное. Он не привык обсуждать с отцом темы межчеловеческих отношений.
   - Только и меня не забывай навещать, - продолжал отец. - Кстати, как насчет того, чтобы в августе, когда у меня будет отпуск, снова махнуть в Юрмалу? В этот раз, естественно, уже вдвоем...
   Максим пожал плечами, но отец, видимо, об этом не догадался.
   - Ну, так как тебе эта идея? - переспросил он.
   - Не знаю, нормально...
   - С мамой я договорюсь. Думаю, она не станет возражать. Ведь теперь ты в основном будешь находиться с ней. Так что это только справедливо, если мы проведем часть лета вместе.
   Затем позвонила мама, сказала, что организует переезд Максима в этот же день, чтобы использовать выходные. Максим не отказался бы пожить у тети еще недельку, тем более, что у нее он мог свободно курить, а мать, однажды заподозрившая это его пристрастие, сразу разнервничалась и потребовала, чтобы он немедленно бросил. С тех пор прошло уже достаточно времени, чтобы Елена поняла, что сын так этого и не сделал, однако при ней он не курил, и болезненной темы они оба старались не касаться.
   - Вообще-то, мам, можно так сильно и не торопиться с моим переездом, - произнес он, не зная, как закончить предложение, но ему и не дали этого сделать. Елена Олейникова решительно велела сыну собирать вещи.
   Спустя несколько часов Максим уже находился в квартире, где прошла до сих пор основная часть его жизни. Без отца и его вещей жилище выглядело каким-то иным, непривычным и неродным. Везде, кроме комнаты сына, мать переставила мебель, убрала с книжных полок семейные фотографии. Она даже успела переклеить обои. Все это выглядело неправильно.
   В первые дни после возвращения Максим, приходя из школы домой, старался как можно реже покидать свою комнату, где присутствие двух магнитофонов - нового кассетного и старого бобинного, - знакомых книг, портрета Эйнштейна на стене и встроенного в стену шкафа со стеллажами и письменным столом - позволяли воображать, будто в квартире все было так же, как раньше, и что отец никуда не съезжал.
   Спустя неделю после переезда Максим позвонил Алле. Оба немного смущались. Максим рассказал, что вернулся домой, теперь будет добираться до ее краев лишь время от времени, когда будет навещать двоюродную бабку. Получилось как-то неловко: словно он не мог приехать туда ради самой Аллы. Желая исправить произведенное впечатление, Максим поинтересовался, как насчет того, чтобы повидаться. Девушка ответила, что сейчас ей необходимо готовиться к выпускным.
   После нескольких секунд неловкого молчания, не зная, о чем еще говорить, Максим поинтересовался, не дошла ли Алла до задачи с двумя треугольниками из "Кванта". Та оживилась и рассказала свое решение. Оно оказалось настолько коротким и простым, что его можно было объяснить даже по телефону, не глядя в чертеж. Максим чуть не вскрикнул. Это было то самое, его ночное решение, которое он никак не мог вспомнить!
   Ему в очередной раз стало жалко, что он не поцеловал тогда Аллу возле автомата с газированной водой. Вспомнился тонкий, мармеладный аромат духов, который он несколько раз уловил, провожая ее домой.
   Последующие недели Максим не виделся с Аллой, только несколько раз говорил с ней по телефону. Он даже не предлагал ей встречу. Алла закончила десятый класс и теперь сдавала выпускные экзамены, после которых предстояла интенсивная подготовка к вступительным. На престижном механико-математическом факультете МГУ, славящемся своим высоким уровнем требований, экзамены проходили не в августе, как в большинстве вузов, а в июле, то есть до них оставалось совсем немного времени.
   Как-то в середине июня Алла позвонила сама и предложила встретиться. Сказала, что у нее выдался свободный вечер. На Гоголевском бульваре, где они встретились, возле арки входа на станцию метро "Кропоткинская" продавалось мороженое. Максим взял эскимо за одиннадцать копеек, Алла - кисловатое фруктово-ягодное за семь. Они гуляли сначала по Бульварному кольцу, затем свернули на боковые улицы. Все дышало и пахло летом: уже отцветшая сирень, радостно-зеленые березы, клены, тополя, цветущие липы. Алла была джинсовом костюмчике, который смотрелся аккуратно и современно, несмотря на отсутствие модной потертости, и искусно маскировал некоторые излишества фигуры.
   Говорили больше о математике. Не только об элементарной, но и о высшей, которую еще только предстояло изучать в вузах.
   - Честно говоря, мне кажется странным, что дифференцирование и интегрирование это противоположные операции, - признался Максим.
   Алла удивилась.
   - Что же тут странного? Возьми производную от функции, а затем рассчитай неопределенный интеграл от производной, и ты получишь исходную функцию. Это не более странно, чем то, что вычитание обратно сложению.
   - Да, да, - поспешил объяснить Максим. - Я не совсем правильно выразился. Я имею в виду определенный интеграл, а ты сейчас говоришь о неопределенном. Меня удивляет, что определенный интеграл, который по сути является площадью под участком кривой, вычисляется через разницу значений неопределенного.
   Алла остановилась и взглянула на него, ожидая продолжения.
   - Тебя ведь удивляет не доказательство этого факта, - спросила она, и Максиму стало ясно, что она поняла природу его недоумения, несмотря на невнятное изложение.
   - Конечно! - воскликнул он. - Меня удивляет, что мир устроен так красиво! Ведь могло быть совершенно по-другому!
   Им обоим не было еще и восемнадцати лет. Несмотря на очевидную одаренность двух подростков, в арсенале их опыта и языка просто не могло быть адекватных средств для выражения изумления и восторга перед лицом обнаруживаемой в мироздании неизъяснимой гармонии.
   - Если рассуждать таким образом, то и теорема Пифагора должна вызывать у тебя удивление! - произнесла со странно посветлевшим лицом Алла.
   - Так и есть, - тихо ответил Максим. - Или постоянство скорости света в разных системах отсчета.
   - Да, это вообще настоящая мистика, - согласилась его собеседница. - Как и вся неклассическая физика.
   - Верно, - откликнулся Максим. - И классическая тоже.
   Спустя час после этого разговора Алла привела Максима к себе домой. Познакомила со своей белокурой матерью-эстонкой. Отца дома не было. Поужинали на кухне полуфабрикатным котлетами с картофельным пюре. Посидели у Аллы в комнате, где на полках стояли и лежали в активном беспорядке математические книги, на стене висело зеркало, на покрывало, которым была застелена кровать, были брошены маленькие обшитые мягким материалом цветные подушечки, а на столе между тетрадями и книгами Максим увидел флакончики духов и красную коробочку косметического набора "Пупа".
   Алла сидела в кресле, заложив ногу на ногу. Теперь, когда она сняла джинсовую курточку и осталась в легкой кофте, стали видны ее полноватые мягкие руки. Она определенно не относилась к тому типу, который нравился Максиму, и с такой же определенностью его к ней влекло. Стараясь не смотреть на босую ступню, на пальцах которой покачивался, все никак не срываясь вниз, висящий тапок, Максим старательно придерживался избранной колеи разговора. Поделился своей любовью к коротким простым неожиданным решениям. Рассказал о том, как его непосвященный друг Левка сумел понять простое решение задачи о числе-палиндроме.
   - Да, я понимаю, это производит впечатление фокуса, - кивнула Алла, продолжая покачивать ступней. - Но не все такие решения на самом деле являются простыми. Некоторые используют уже готовые результаты, а те совсем не обязательно доказываются изящно и в одну строчку. Например, решение о палиндроме, которое ты рассказал своему другу, ссылается на признак делимости на одиннадцать, как на уже известный факт. Но ведь сам этот признак тоже кто-то когда-то впервые вывел и доказал. И, может быть, сделал это не так уж и красиво.
   Максим задумался. По всему получалось, что Алла права. Простота и изящество порой являются кажущимися. Как и непрерывность линий в природе.
   - К примеру, тригонометрия вместе со всеми ее формулами и доказательствами, как короткими, так и длинными, - продолжала Алла, - выводится из одной единственной формулы, которая по сути представляет собой перевод теоремы Пифагора на язык другой дисциплины.
   - Да, да, все правильно, - вздохнул Максим.
   - Надеюсь, я не испортила тебе удовольствие от красивых решений? - засмеялась Алла.
   - Я тоже надеюсь, - развел он руками.
   Во время разговора Алла сделала короткий звонок по телефону, обменявшись с подружкой сведениями о расписании выпускных экзаменов и консультаций к ним. Набирая номер, она вращала диск аппарата не пальцем, а карандашом, втыкая его в очередное отверстие диска. Закончив разговор, повесила трубку и взглянула на Максима, медленно покусывая кончик карандаша. Быстро облизнула нижнюю губу и покраснела, словно устыдившись.
   Алла видела сейчас перед собою то же, что и влюбленная в Максима комсорг Женя Пилюгина: симпатичного юношу с правильными чертами лица, чьи темные глаза с длинными пушистыми ресницами, хотя он об этом, похоже, и не догадывался, были словно подернуты романтичной дымчатой поволокой. Алла уже была готова к поцелую, однако неопытный Максим, не умея понимать и даже хотя бы просто замечать подаваемые ему знаки, так и не преодолел своего страха оказаться в глазах девушки неотесанным наглецом.
  

***

  
   До следующей встречи с Аллой прошли еще две недели. Она готовилась к экзаменам в МГУ. Максим и сам не сидел без дела, поскольку его, Сашу и Марину постоянно понукал неутомимый Дымов. Но работа ради будущих, еще очень далеких, олимпиад не могла быть столь же упорной, как подготовка к неумолимо подступающим экзаменам. Поэтому, в отличие от Аллы, Максим не был всецело поглощен занятиями. Он отвлекался, встречался с друзьями, ходил в кино, гулял по городу, выезжал за город. И скучал по Алле.
   Наконец она позвонила.
   - Все! - произнес ее звонкий голос. - Я просто обязана дать себе передышку, тем более, что накопились другие дела. Если ты не очень занят, ты мог бы походить вместе со мной. Так и пообщаемся. Не против?
   Максим не был против. Они договорились встретиться во второй половине следующего дня.
   Наутро он первым делом заехал к тете Лиле.
   Сидя в накуренной кухне, Максим и Лилия Германовна ели приготовленные ею оладьи со сметаной и обсуждали вопросы, далекие от математики.
   - Все эти споры про "искусство для искусства" и "искусство, отражающее жизнь", бессмысленны, - рассуждала тетя Лиля, разливая по чашкам кипяток и пододвигая к Максиму жестяную банку растворимого кофе. - Их придумали для того, чтобы партийные бонзы получили еще один предлог держать и не пущать. Потому что ничего другого они делать не умеют.
   Максим опустил в свой кофе два куска сахара-рафинада.
   - Каким же на самом деле должно быть искусство? - спросил он.
   - Оно никому ничего не должно, - отрезала тетя Лиля. - Хотя бы потому что искусство никогда не бывает оторвано от жизни, даже если оно самое что ни на есть абстрактное и нефигуративное. Потому что создает его всегда живой человек. Даже так называемый соцреализм, который творится исключительно по заказу этой мафии и насквозь лжив, даже он отражает жизнь и является его частью. Будущие поколения, изучая образцы соцреализма, узнают очень интересный аспект сегодняшней жизни, а именно - как конкретно лгали наши современники. В другие эпохи лгали иначе.
   - Погоди, теть Лиль, - прервал ее внучатый племянник, математическому уму которого увиделось в ее рассуждении противоречие. - Я не понял, искусство отражает жизнь или же является его частью?
   - И то, и другое! - безапелляционно заявила Лилия Германовна, не одобрявшая подобного крючкотворства. - Кстати, тебе с утра звонила твоя подружка.
   - Алла, что ли? - Максим испугался, что девушка решила в последний момент отказаться от встречи.
   - Зоя. Сначала искала тебя дома, но мать твоя сказала ей, что ты едешь сюда. Зоя просила, чтобы ты перезвонил. У нее что-то срочное.
   - Да, понимаю, - буркнул Максим. Хорошо зная Зою и ее страсть к преувеличениям, он не придал особого значения этой "срочности".
   Когда до выхода оставалось около десяти минут, Зоя позвонила сама.
   - Привет, - медленно произнесла она тихим, грудным голосом и ничего не добавила.
   Эта манера - позвонить и замолчать, перелагая на собеседника бремя поддержания разговора, - бесила Максима.
   - Зой, привет! Говори быстро, мне надо убегать! - ответил он нетерпеливо.
   Но Зоя торопиться не стала. Она, как обычно, предпочла начать издалека. Таким образом Максиму давался шанс самостоятельно угадать, зачем она звонит. Вот только он о таком шансе не просил.
   Сейчас Зоя говорила о талантливых людях, умерших в очень раннем возрасте. А Максим, слушая ее, думал о том, что Зоя выше ростом, чем Алла, но голос у нее, наоборот, ниже.
   Собеседница его упомянула художницу Надю Рушеву, умершую от кровоизлияния в мозг в возрасте семнадцати лет. Затем назвала свою любимую Веру Матвееву, поэта, композитора и исполнителя, которой был всего тридцать один год, когда она скончалась от саркомы.
   Максим вздохнул.
   - Мне тоже очень жаль ее, - сказал он. - Так же, как и великого французского математика Эвариста Галуа, который фактически перевернул всю алгебру. Он погиб на дуэли, когда ему был двадцать один год. К сожалению, такое бывает. Но есть и другие гении, которые доживают до вполне почтенного возраста. Например, Гете. Или Гойя. Только проблема в том, что теперь мне надо спешить еще больше, чем раньше, но я так до сих пор не понял, к чему ты клонишь. Давай поговорим в другой раз, а, Зой?!
   - Мне сейчас столько же лет, сколько Рушевой, - глухо произнес голос на другом конце.
   - Вот именно! Тебе семнадцать лет, и ты только что закончила школу. Самое время готовиться к вступительным экзаменам, вместо того, чтобы предаваться мрачным мыслям.
   Родители Зои хотели, чтобы она поступила на факультет международной журналистики в МГИМО. Сама она не испытывала к журналистике никакой склонности и занималась с большой неохотой.
   - Максик! - в голосе Зои, вдруг утратившем свою безжизненность, зазвучало отчаянье. - Мне очень-очень плохо! И я не могу говорить об этом по телефону. Давай встретимся!
   Максим, недоумевал, почему, вместо того, чтобы поделиться с родителями, которые могли бы направить Зою к какому-нибудь врачу, она обращается к нему. Но говорить об этом не стал, поскольку упоминание о враче могло обидеть девушку.
   - Обязательно встретимся! - заверил он. - Только не сейчас. Давай попробуем завтра, ладно?
   - Нет, Макс! Это срочно! Вопрос жизни и смерти! Приезжай сейчас. Пожалуйста!!
   Максим застыл, глядя на часы. Еще немного, и он точно опоздает на встречу с Аллой. Неожиданно его осенило. Он вспомнил, как справился с жесточайшей зубной болью. Никакие душевные муки не сравнятся с абсцессом! Кажется, где-то об этом писал ироничный Гейне, которого Максим к этому времени уже научился любить.
   - Зоя, - заговорил он, стараясь передать свою убежденность через пронизывающую город незримую телефонную сеть. - Я знаю, что может тебе помочь. Просто перестань бороться со своей проблемой, прими ее и слейся с ней! И тогда она исчерпается!
   Наступило молчание. Затем Зоя мертвенным голосом поинтересовалась:
   - Значит, по-твоему, я должна согласиться с тем, что ничего хорошего в этой жизни мне не светит, что я получаю то, что сама же и заслужила, и ни на что лучшее претендовать никогда не должна?!
   - Да нет же! - Максим понял, что дал маху. - Нет, Зоя, ты ничего не поняла! Точнее, это я не сумел объяснить! Просто я тороплюсь. Я расскажу тебе об этом при встрече, ладно!
   - Так приезжай! - воскликнула Зоя. - Я расскажу тебе свое, а ты мне - свое. Видишь же, мы оба не можем ничего объяснить по телефону!
   - Нет, - Максим больше не мог терять время. - Не сегодня! Завтра обязательно созвонимся и встретимся. Если хочешь, приеду к тебе в Измайлово. Только не сегодня. Пока, Зоя! Пока! Я позвоню тебе с утра!
   Не дожидаясь ответа, он бросил трубку и кинулся к двери, где стояли кеды. Их еще предстояло натянуть на ноги и зашнуровать...
  

***

  
   Сначала Алла потащила Максима на почтамт на улице Кирова. В зале междугородных телефонных переговоров стояли застекленные кабинки с автоматами. Разменяв в кассе деньги на несколько пятнадцатикопеечных монет, Алла вошла в одну из кабинок. Набрала длинный код прямого набора и, бросая монетку за монеткой, говорила со своей тбилисской подружкой, затем с бабушкой. Максим ждал снаружи. В конце разговора Алла приоткрыла дверь, и он услышал, как она прощается на грузинском языке.
   Покинув почтамт, они гуляли по Чистопрудному бульвару, походили по берегу озерца. Затем вернулись к памятнику Грибоедову у входа в метро, спустились по улице Кирова к площади Дзержинского. За разговором даже не заметили, как дошли до Красной Площади. В результате оказались в ГУМе, где провели массу времени в очереди за какой-то модной обувью.
   На выходе из ГУМа Алла позволила Максиму взять коробку с покупками. Пришлось держать ее в руках, потому что ни у нее, ни у него не оказалось с собой какой-нибудь сумки или сетчатой авоськи.
   Алла повела Максима на день рожденья своего одноклассника по имени Гена. В типовую двухкомнатную квартиру на проспекте Вернадского набилось человек двадцать гостей. Виновнику торжества преподнесли ценный и необычный подарок: матерчатый мешочек, набитый почти килограммом двухкопеечных монет, необходимых для использования уличных телефонов-автоматов. Гена гордо показывал всем свое богатство. Гости оценили остроумие и полезность дара, поскольку, несмотря на молодой возраст, среди присутствующих не было ни одного человека, который не попадал бы в ситуацию, когда надо срочно позвонить с улицы, но "двушку" негде взять: в магазинах отказываются разменять рубль, а прохожие не могут или не желают поделиться.
   Играли грампластинки с итальянской эстрадой: Джанни Моранди сменил Адриано Челентано. Кто-то остановил проигрыватель и поставил на магнитофоне "Пинк Флойд". Зазвучала потусторонняя музыка, которая, несмотря на использование электронных инструментов, вызывала ассоциации со средневековыми скальдами на залитой луной исландской поляне. Затем остановили и "Пинк Флойд". Пели хором бодрые песни под гитарные аккорды. "Не надо печалиться, вся жизнь впереди!", "Надежда - мой компас земной!". Затем снова запустили итальянскую эстраду и принялись танцевать, дыша табачным дымом, алкогольными парами и общим запахом пота.
   Максим со всеми перезнакомился и больше половины имен тут же забыл. Поздно вечером он провожал Аллу. Возле ее дома они быстро и неумело поцеловались, едва соприкоснувшись губами.
   Домой Максим вернулся за полночь, уставший, полный впечатлений и приятно перевозбужденный.
   - Ты где был весь день? - спросила мать каким-то чужим голосом. - Никак не могли тебя найти, ни я, ни отец.
   Лицо у нее было странно опухшим, глаза - воспаленными.
   - Что случилось? - встревожился Максим.
   - У Варшавских горе, - Елена всхлипнула и, не выдержав, разрыдалась. - Их дочка, Зоя, твоя подружка...
   - Мама, что случилось?! - крикнул Максим.
   - Погибла! Попала под электричку на станции Расторгуево. Никто не знает, зачем она туда поехала! Неизвестно, что произошло, несчастный случай или самоубийство!
  

***

  
   Несмотря на поздний час, оглушенный известием Максим по инициативе матери позвонил Варшавским и неловко, запинаясь, прокашливаясь, произнес слова соболезнования. Сначала захлебывающейся плачем и ничего не понимающей Зоиной маме, затем ее отцу. Тот говорил потухшим голосом человека, для которого разом остановились все часы мира.
   Ни на панихиде, ни на похоронах Максим не присутствовал, потому что попал в больницу.
   В первую ночь он не мог заснуть, как ни старался. В судьбе Зои винил себя. Если бы он выполнил ее просьбу, если бы поехал к ней, о чем она так просила, несчастья бы не произошло! Почему же он ей не поверил?! Ведь говорила она, что речь идет о вопросе жизни и смерти! Теперь он никогда не узнает, о чем она хотела рассказать ему.
   Если бы можно было вернуть время вспять! Если бы можно было снова оказаться там, у тети Лили, взять трубку и сказать Зое, что-нибудь вроде: подожди, я к тебе сейчас приеду, и все будет хорошо! Мы все обсудим! Пока у тебя есть верные друзья, еще не все потеряно! Нет места отчаянью, если есть верные, преданные друзья, которые не подведут, которые всегда придут на помощь, вместо того, чтобы бегать по почтамтам и ГУМам и проводить время у незнакомых людей на дне рожденья!..
   Максим ворочался с боку на бок, уставший, разбитый. Сон не приходил. Вспоминались разрозненные детские впечатления. Мыльные пузыри, выпускаемые над газоном, где водились кошки. Рыжий Кыня, серый одноухий бандит. Летние поездки в Юрмалу.
   Однажды в комнату, которую снимали Варшавские в домике старой Магды, залетел маленький волнистый попугай лазурного цвета. Полетал немного, сел на ладонь дяди Миши, Зоиного отца, и представился: "Хороший мальчик Кеша!". Было понятно, что у него есть хозяева, которые его потеряли. Но на объявление, развешанное в разных местах поселка, так никто и не откликнулся.
   Кеша прожил у Магды несколько лет. Каждое лето семья Зои селилась именно в этой комнате, где на крыше бельевого шкафа для попугайчика было устроено огражденное проволокой жилье. Казалось, несмотря на многомесячную разлуку, он узнавал старых друзей всякий раз, когда они снова приезжали. Ни Зоя, ни Максим, часто заходивший к ней, в этом не сомневались. Кеша постоянно что-то бормотал, причем всегда только человеческим голосом. Птичьих звуков он не издавал. Любил делать Зое "маникюр", мягко водя по ее ногтям своим клювиком.
   Однажды кто-то из сыновей Магды купил для Кеши подружку, желтенькую самочку попугая. Ее назвали Тошей и поселили в том же "вольере", на шкафу. Кеша говорил ей: "Хорошая девочка, иди ко мне!". Тоша, словно понимая его речь, прыгала навстречу, а он в испуге шарахался от нее, повторяя все ту же фразу: "Иди ко мне!". Спустя некоторое время птички привыкли друг к другу. Теперь они могли подолгу сидеть рядком на жердочке. Тоша, так и не научившаяся повторять слова, что-то щебетала по-птичьи, а Кеша отвечал ей на неплохом русском языке. Дядя Миша шутил про смешанный брак.
   Совсем недавно Зоя и Максим вспоминали этих трогательных маленьких птиц из своего детства.
   До Максима доходило спазмами, накатывающимися волнами, усиливаясь в своей безнадежности, осознание того факта, что он больше никогда не будет делиться с Зоей воспоминаниями. Никогда, никогда, никогда не будет он разговаривать с ней, не утешит ее, не научит смотреть объемно на плоские изображения, не будет отводить взгляда, смущаясь ее испанской, а может быть - цыганской или польской - красоты, не будет слушать, как она играет длинными изящными пальцами "Аппассионату".
   Если бы только можно было вернуть время вспять! - повторял Максим.
   Утром он бредил. Елена, измерив сыну температуру, вызвала скорую.
   В больнице Максим ненадолго пришел в себя, даже поел пшенной каши. Затем погрузился в причудливое состояние, напоминавшее сон наяву. Он слышал то приближающиеся, то отдаляющиеся шаги и голоса, доносившиеся из больничного коридора, слышал, как переговариваются другие пациенты в палате друг с другом и медсестрами, и в то же время переживал нечто совсем иное, нездешнее.
   Наплывали, непонятно чем вызванные, обрывочные воспоминания. Решенные когда-то задачи. И нерешенные тоже. Лица людей, имена и события, давно забытые, теперь вдруг возникали со всей отчетливостью. События были совершенно незначительными, из разряда тех, что, как кажется, не оставляют в жизни человека никакого следа. Расцветки чьей-то одежды. Слова, сказанные соседом по парте, когда к нему обратилась учительница литературы. "У вас `двушки' не найдется?", "Лишнего билетика не найдется?", "Огоньку не найдется?". Вспомнился пожухлый дядька в серой кепке и промасленной спецовке, который, совсем недавно, когда Максим попросил у него огонька, дал прикурить от своей сигареты, сказав при этом веско и строго: "Настоящий курильщик завсегда должен иметь при себе спички!".
   Затем эта круговерть образов окончательно вытеснила, заслонила собой все остальное. Максим не спал, уши его слышали дробный стук дождя по оконному стеклу, но внимание настолько было захвачено тем, что происходило сейчас в пространстве невозможных воспоминаний, что в нем просто не оставалось места для восприятия внешнего мира.
   Максим вспоминал - или ему казалось, что он вспоминает, - целые жизни людей, не имевших к нему никакого отношения, живших в других странах, в другие времена. Некоторые были на редкость заурядными, и все же проживались им до мельчайших подробностей. И тут же забывались. Другие были отмечены чем-то необычным: талантом, высоким происхождением, яркой судьбой. Но забывались и они.
   Наконец Максим словно вынырнул из этого состояния, погрузившись в глубокий обморок. За мгновение до этого у него было такое чувство, будто последняя пережитая им жизнь непостижимым образом записалась в его собственных тайниках памяти. Это чувство осталось с ним и после того, как он пришел в себя. Максим ничего конкретного не помнил, однако избавиться от уверенности, что в нем засело что-то новое, многообразное, полное деталей, никак не мог.
   Это было странно и тревожно. Но как можно избавиться от того, что никак себя не проявляет?
   К вечеру температура спала. Мать, взявшая на работе отгул и много часов подряд проведшая в больнице, смогла наконец поехать домой, отдохнуть.
   Несколько последующих дней Максим медленно приходил в себя. Подолгу спал, но это уже был обычный сон. Иногда он даже запоминал сновидения, однако ничего интересного в них не было. В промежутках между периодами сна Максим листал оставленные ему матерью книги по математике, пытался что-то решить, во что-то вникнуть, и быстро терял интерес.
   О Зое он думал постоянно, но уже без первоначального надрыва. Он будто смирился с тем, что эта рана поселилась в нем на всю жизнь, и поэтому нет смысла раздирать ее до крови. Надо научиться с ней сосуществовать. Жить с чувством потери и чувством вины, которые стали теперь единым сплавом.
   Максима навещали. Приходили тетя Лиля с Дымовым. Заглянули Лева и Валера потоптались, не зная сначала, о чем с ним говорить, но затем разболтались, стали рассказывать последние новости. Валера собрался уехать с родителями на все лето на подмосковную дачу, а Лева с гордостью сообщил, что научился у каких-то геологов, друзей его родителей, искусству варки отменного черного кофе.
   Отец однажды пришел так неудачно, что застал у Максима свою бывшую жену. Максим уже давно не видел родителей вместе. Они сначала делали вид, что не замечают друг друга, затем стали тихо переругиваться. Елена припомнила Борису, как обнаружила у него под подушкой чужой лифчик. Борис напомнил Елене, как еще за несколько лет до этого она изменяла ему с кем-то, даже не пытаясь скрыть свою связь от общих знакомых, что уязвляло его не меньше, чем сам факт измены. В пылу спора они забыли об осторожности и говорили все громче и громче.
   - Мам, пап, - тихим голосом позвал их Максим. - Может быть, вы выйдете в коридор и там продолжите выяснять, кто кому Вася?
   Контраст между дерзким смыслом этой фразы и умоляющим тоном, каким она была произнесена, произвела на родителей такое впечатление, будто их окатили ушатом ледяной воды. Они вдруг заметили устремленные на них заинтересованные взгляды пациентов палаты, и смущенно замолчали.
   Один раз Максима навестила Алла. Поинтересовалась, как он себя чувствует. Он на все вопросы давал дежурный ответ: "нормально". Алла сообщила, что сдала оба экзамена по математике - письменный и устный - на "хорошо". Оставались физика и сочинение. Учитывая, что речь шла о мехмате МГУ, две четверки безусловно были впечатляющим достижением. Алла старалась говорить сдержанно, но по блеску в голубых глазах было видно, как сильно она гордится собой.
   Максим поздравил ее почти безучастно.
   После ее ухода у него разболелась голова, да так сильно, словно ее сдавило раскаленным обручем. Максим лежал не шевелясь, смиренно ожидая, когда эта стискивающая пытка прекратится. Он совершенно забыл о своем опыте с зубной болью и не догадался сделать то, что, вероятно, следовало сделать: не объединился со своим переживанием. Впрочем, боль вскоре прошла сама, оставив после себя чрезвычайно необычный след в виде детских воспоминаний.
   Но в этих воспоминаниях не было никакой Москвы, а был южный, опаленный солнцем город на склоне горы. И звучали в нем слова на иных языках, сделавшись вдруг понятными. Казалось, головная боль выдавила эти воспоминания из тайников сознания Максима, в которых они хранились.
   Максим не сомневался, что это была лишь малая порция той памяти, что записалась в нем несколько дней назад, перед тем, как он выпал из пространства пережитых видений. Максим не знал, что ему теперь делать со всем этим. Смущало и то, что воспоминания переживалось как свои собственные, а не как чужие.
   Через несколько дней после его выписки из больницы ему позвонила Алла. Сказала, что поступила в университет. Что она теперь свободна и еще целую неделю проведет в Москве, после чего уедет до конца лета к бабушке в Грузию. Очевидно, она ждала, что Максим предложит ей встретиться, но он лишь поздравил ее с успешной сдачей экзаменов.
   - Ну ладно, - проговорила наконец Алла, поняв, что Максим даже не пытается поддержать разговор. - Пока.
   - Пока.
   Максим не знал, скоро ли он снова захочет увидеть ее. Точнее говоря, скоро ли снова сможет видеть ее, не вспоминая о том дне, когда предпочел развлекаться с ней, ездить по ее делам и дурачиться в компании ребят из ее класса, в то время, как Зоя так отчаянно нуждалась в его помощи!
   В конце июля Максим был в гостях у Левы, и тот пожелал угостить его своим кофейком.
   - Я не люблю кофе.
   - Да ты, наверно, пил только растворимый?
   Подумав, Максим согласился с этим утверждением. Взрослые при нем иногда варили кофе, но ему почему-то не предлагали.
   Лева колдовал над синим пламенем горелки газовой плиты, поднимая и опуская коричневую джезву. По комнате распространился душистый аромат, и в это время с Максимом случился очередной приступ опоясывающей голову боли. Схватив виски руками, он прикрыл глаза, издав беззвучный стон.
   Будь маленький Левка девчонкой, он увидел бы сейчас загадочный, подернутый дымкой взгляд. Но Левка был мальчишкой, и его интересовали не красивые глаза друга, а его мнение о разлитом в маленькие чашечки густом ароматном напитке.
   - Давай, - сказал он, уставившись на Максима глазами, увеличенными стеклами очков. - Пей кофе. Только смотри, не обожгись.
   Максим, опять забывший свой троллейбусный опыт слияния с болью, отпил глоток, морщась, все еще потирая левой ладонью висок. Глядя куда-то мимо Левки, он произнес пустым голосом:
   - Хорошо, но, по-моему, лучше было бы добавить немного имбиря и корицы.
   - Чего?! - поразился Лева, никогда не подозревавший в Максиме интереса к поварскому искусству. - Где это я тебе найду имбирь? Хотя, может быть, если поискать на рынке... Погоди, откуда ты это знаешь? Слышал от кого-то?
   - Мать так делала, - произнес Максим без всякого выражения в голосе или на лице.
   - Да ладно? Неужели тетя Лена варила кофе с имбирем и корицей? Ты же говорил, что пробовал до сих пор только растворимый!
   Максим поморщился. Боль не отпускала.
   - Нет, - голос его был все такой же безжизненный. - Так делала Сеферина. Для нас с дедом.
   Он осекся, не понимая, что только что сказал и зачем. Задумался, словно присматриваясь к чему-то видимому лишь ему одному. Затем медленно произнес приблизительно то же самое, но уже не по-русски:
   - Asi solia hacer Zeferina para el abuelo y para mi mismo.
   Лева неуверенно хихикнул, полагая, что Максим дурачится, но, заметив совершенно отсутствующее, отрешенное выражение на лице друга, встревожился.
   - Ты чего это?! - спросил он, отставляя свою чашку.
   Лева вскочил с места, наклонился над Максимом и потряс его за плечи.
   - Какая еще Сеферина?! Макс, кончай! Это совсем не смешно!
  
  

- Глава 3 -

Интермеццо, 1978 г.

  
   Жерар Лефевр, по образованию химик, а по призванию - прожигатель жизни, был полностью согласен с Жаном Полем Сартром в том, что ад - это другие люди. Скрыться от других порой казалось невозможным даже в дорогих отелях и на фешенебельных морских или горнолыжных курортах. Вот и сейчас до балкона, куда Жерар, коротавший время в ожидании Мадлен, вышел полюбоваться раскинувшимся вокруг зимним пейзажем, доносилось откуда-то снизу нестройное хоровое пение.
   Неутомимые затейники развлекали неутомимых туристов.
   Как хорошо знал Жерар этих туристов! Всегда и везде ведут себя одинаково. Приезжают большими группами, при расселении моментально начинают ругаться друг с другом и с устроителями своих поездок, мгновенно сбиваясь с вынужденной фальшивой вежливости на крики и оскорбления. Затем приступают к развлечениям, продолжая перебранки, к которым теперь добавляются шашни, супружеские измены, радостное стадное участие в идиотских совместных мероприятиях. И, конечно, не обходится без непременных шуток над теми, кого выбирают козлами отпущения.
   Типичная сценка летнего курорта: двое отдыхающих хватают за плечи и ноги третьего, раскачивают и бросают в бассейн, нисколько не заботясь о том, что у него в одежде могут оказаться документы и бумажные деньги. Вокруг все радостно гогочут. Сама жертва тоже глупо ухмыляется.
   Типичная сценка зимнего курорта: один из записных шутников толкает чужую лыжу, и та съезжает по склону, набирая скорость. Все смеются, глядя, как жертва в попытке догнать лыжу скользит и грохается на утоптанный снег.
   Ад - это другие!
   Сам Сартр, правда, утверждал, что его знаменитую фразу обычно понимают неправильно. Он, дескать, лишь имел в виду, что, если наши отношения с другими людьми испорчены, то ничем, кроме ада, они быть не могут. Жерар Лефевр тоже допускал, что эта формула не универсальна, и что в определенных ситуациях отношения с другими людьми могут оказаться и чем-то иным, нежели пытки преисподней.
   Но такое, как считал несостоявшийся химик, происходит лишь в тех случаях, когда в межчеловеческие отношения вложены немалые усилия. Или если ад бушует вовне, как это было в конце пятидесятых, когда рядовой, а затем капрал Лефевр отдал парочку лучших своих лет службе в Алжире.
   Даже сейчас, в феврале 1978-го года, официальная Франция, вопреки мнению остального мира, все еще не признавала те события войной, используя для их определения различные эвфемизмы. Например, такие, как "операция по восстановлению общественного порядка" и т.п. Однако это была самая настоящая война, со взаимной жестокостью, с пытками, где юного ненавистника толп на каждом шагу подстерегали увечья и уродливая смерть. И спасти от них могло лишь присутствие других французских солдат с их зачастую бессмысленными и суматошными, но все же действиями, с их боевым товариществом.
   Да, на войне тому, что было сопряжено с тесным соседством с людьми, имелось разумное оправдание. Там можно и нужно было безропотно мириться с отсутствием личной свободы и элементарной гигиены, с необходимостью откликаться на проявления вульгарного юмора, с теснотой, грязью, запахами, с неизбежными стычками, с невозможностью ограничить свой круг общения лишь редкими, тщательно проверенными людьми.
   Однако терпеть такой же коллективизм после Алжира Жерар не желал. Поэтому те годы, когда он проработал в различных учреждениях и лабораториях чуть не довели его до умопомешательства. Подсиживание, угодничество перед начальством, самоутверждение за счет коллег и, особенно, подчиненных - это казалось всем вокруг, кроме Жерара, неизбежными правилами игры, имя коей - выживание в обществе.
   Спасло Жерара неожиданное чудо. После смерти отца Жерар и его брат Арнольд обнаружили в бумагах покойного акции различных компаний, полученные им еще от его собственного отца, то есть их деда. Некоторые были приобретены в самом начале века. Братья поначалу не придали находке особого значения, но на всякий случай проверили состояние компаний, некогда эмитировавших эти бумаги. Как и ожидалось, большинства тех фирм уже не существовало. Но некоторые процветали, причем стоимость их акций возросла за многие десятилетия настолько, что братья Лефевры неожиданно оказались владельцами кругленького состояния. Не столь большого, чтобы войти в самые сливки общества, но вполне достаточного, чтобы на многие годы забыть о необходимости работы в коллективе.
   Поначалу после того, как ему привалила такая удача, Жерар подумывал открыть собственную лабораторию. Но все никак не мог собраться, чтобы приступить к этой затее. В результате он просто проматывал доставшуюся ему половину состояния на дорогих любовниц и пребывание на модных курортах, превратившись в сочетание мизантропа с плейбоем. И удивлялся Арнольду, не разделявшему его брезгливости к тесному людскому общению. Талантливый математик и программист, тот, не испытывая склонности к самостоятельному ведению бизнеса и совершенно не тяготясь работой в коллективе, стал за последние годы весьма высокооплачиваемым специалистом, возглавляя отдел алгоритмов в крупной технологической фирме.
   В результате почти бесконтрольного мотовства доля Жерара постепенно истощалась и уже подходила к концу, приближая кошмарный миг, когда снова придется задуматься о заработке. Нынешняя поездка в горы грозила стать для него последним на многие годы комфортабельным отдыхом, и все же он не сумел отказать себе в таком роскошном подарке.
   Раздался стук в дверь номера. Жерар вернулся в комнату и впустил Мадлен.
   - Закрой дверь на балкон! Нагнал холода! - сразу же потребовала женщина, обменявшись с Жераром двумя ритуальными поцелуями с прикосновениями щек и чмоканием в воздух.
   На ней была приталенная блузка с четырьмя огромными прямоугольными пуговицами и джинсы - выцветшие и обтягивающие на бедрах, густо-синие и расклешенные внизу. Темно-русые волосы были заплетены в две косички. По мнению Жерара, это был слишком уж молодежный стиль для ее тридцати с хвостиком, но таким элегантным худышкам, как Мадлен, он безусловно был к лицу. Здесь, вдали от обеспеченного ревнивого мужа и его представлений о респектабельности, Мадлен могла позволить себе поиграть в свободную юную пташку.
   - Почему ты не в лыжном костюме? - удивился Жерар.
   - Переоденусь после завтрака. Пойдем скорее, умираю от голода!
   В кафетерии отеля народу было меньше, чем опасался Жерар, но все равно пришлось потратить время на поиски столика подальше от шумной группы швейцарцев.
   - Странно, - сказала Мадлен, запивая рогалик-круассан апельсиновым соком. - Почему швейцарцы приезжают к нам? Ведь у них есть свои собственные знаменитые горнолыжные курорты.
   - Значит, им здесь показалось дешевле, - без интереса ответил Жерар. - Тем более, что ехать недалеко. Тут все близко. Монблан видно и из Женевы, и с моего балкона в этом отеле.
   - Если бы мы взяли двухместный номер, то его было бы видно с нашего балкона, - с легким упреком откликнулась Мадлен, немного обиженная на Жерара, настоявшего на том, чтобы поселиться с разных номерах.
   - Мы можем поменяться номерами, - предложил Жерар.
   - А смысл-то какой? С моего балкона Монблан тоже видно. Просто лучше было бы любоваться им вдвоем. - Мадлен притворно вздохнула, затем хохотнула. - Ладно, буду чаще ходить тебе в гости! Ты не против?
   Из включенного радиоприемника доносились новости, которые вскоре сменила реклама. Затем голоса Далиды и Алена Делона запели дуэтом о том, что все лишь "слова, слова", paroles, paroles... У певицы, с ее мелодичным и раскатистым итальянским произношением, это звучало как "пароле, пароле".
   Мадлен заговорила о том, к каким ухищрениям ей пришлось прибегнуть, чтобы муж не догадался, что она уехала отдыхать вовсе не со своей давнишней подругой из Авиньона, и чтобы он не сумел вычислить, где именно находится жена, и как она подгадала для выезда такой момент, когда муж был максимально загружен делами. Жерар кивал, размышляя о том, что после двух недель в горах оставшихся денег хватит не более, чем на год, да и то при условии, что он будет тратить их крайне осмотрительно, то есть вопреки давно сложившимся привычкам.
   Устав от безрадостных раздумий, он принял решение не отравлять себе чудесный отдых. Ведь если он сейчас не расслабится, то не сумеет сделать то, ради чего приехал: дать телу приятную физическую нагрузку, душе - радость слияния с восхитительной природой, а мозгам - возможность очиститься от всякого мусора.
   - Опять топорщатся, - Мадлен протянула руку и поправила длинные, торчащие в стороны усы Жерара. - И пригладь сам свою шевелюру. Чтобы не так сильно походить на флибустьера.
   Жерар покорно провел ладонью по спадавшим на уши, непослушным каштановым с проседью волосам, хотя в этом движении и не было никакого смысла, поскольку через несколько минут предстояло надеть лыжную шапку.
   - Как звали того ученого, чей портрет ты мне показывал? - спросила Мадлен. - Помнишь? На которого ты так сильно похож.
   - Франсуа Виет, - ответил Жерар. - Но у меня нет бороды и бакенбардов, как у него.
   - Скажи, Жерар, - Мадлен сузила глаза, изучающе глядя на собеседника, и понизила голос. - Ты ведь знаешь, каких усилий мне стоило вырваться из дома. Было бы жалко испортить эти две недели. Могу ли я быть уверена, что ты не уедешь ни с того, ни с сего, как однажды сделал в Сен-Тропе? Имей в виду: во второй раз я такой выходки не прощу!
   - Я уехал не от тебя, а от тех несносных туристов, которые буквально заполонили Лазурный Берег, - возразил Жерар. - И я с тех пор сотни раз извинялся перед тобой. К тому же здесь нет пляжа, где я вынужден находиться в полуметре от загорающих идиотов обоих полов с их собаками и детьми. Я - достаточно хороший лыжник, чтобы ездить вдали от подготовленных трасс, где они суетятся.
   Говоря последние слова, Жерар надеялся, что на деле они не окажутся слишком большим преувеличением.
   Напряженное выражение все еще не покинуло лица Мадлен. Поэтому Жерар добавил:
   - Детка, я обещаю тебе, что в этот раз мы будем вместе до самого конца отдыха. Если, конечно, не разразится что-нибудь совсем уж форс-мажорное, вроде мировой войны или взрыва нашей планеты.
   Мадлен милостиво улыбнулась.
   Подумав, Жерар сказал:
   - И если с тобой ничего не случится на трассе. Поэтому будь осторожна и во всем слушайся инструктора! Ни в коем случае не гони, даже если тебе покажется, что ты уже научилась ездить. У тебя лыжи для начинающих. Они плохо гасят вибрации. Поэтому на большой скорости ты просто не сможешь управлять ими.
   - Спасибо, папочка! - глаза женщины заблестели; она любила эти редкие для Жерара интонации заботливости.
   После завтрака Мадлен переоделась в элегантный красно-белый лыжный костюм. Вскоре двое парижан оказались возле подъемников. Поднялись на первый уровень, сидя вдвоем в одном кресле.
   - Какая же вокруг красота! - радовалась Мадлен, прижимаясь к Жерару и постоянно задевая его лыжи своими, пока кресло ехало вверх.
   Повсюду был разлит неповторимый бодрящий запах, который может создать лишь сочетание морозного воздуха и огромных заснеженных пространств.
   Небо над головой сверкало синевой, но с запада его обложили белые облака. Деревня с ее старинными домами и современными отелями, с магазинами и парковкой, набитой автомобилями туристов, уходила вниз. И все отчетливее становилась видна необъятная панорама гор, долин, холмов, утесов, лесов. Повсюду высились склоны разной крутизны и всех мыслимых оттенков - от сахарно-белого до почти черного. Где-то снег блестел на солнце, где-то лежал огромными темными пятнами в тени гор. В одних местах он был вспахан лыжами, в других смешан с грязью ногами и колесами, в третьих лежал нетронутый, целинный, девственный.
   Вид был настолько величествен, что ему не вредило даже суетливое копошение человеческих толп. Впрочем, люди здесь казались чище и лучше, чем обычно, в этих ярких лыжных костюмах, в надвинутых на уши мягких шапках, в солнцезащитных очках с огромными овалами стекол. У многих очки были сдвинуты на макушку.
   Люди присутствовали повсюду, но они пока не особо раздражали Жерара. Одни сидели в креслах подъемника - и перед Жераром и Мадлен, и за ними. Другие ехали им навстречу и улыбались. Третьи проносились внизу по склонам, рисуя на снегу длинные замысловатые парные следы.
   Оставив Мадлен в группе начинающих горнолыжников, Жерар отправился на подъемнике на более значительную высоту. Оказавшись наверху, он нашел сравнительно безлюдную трассу и пустился по ней вниз, чувствуя, как вся огромная ширь окружающего пространства воцаряется в его собственной душе вместе со свистом ветра, шуршащим звуком скользящих лыж и снежными брызгами, поднимаемыми на поворотах. Это было восхитительно - избавиться разом от всех мелких страхов, от всего груза раздражительности и разочарований.
   Жерар чувствовал, как парение по белой трассе на фоне вечной природы заполняет его жаждой жизни, как передается ему от гор их непоколебимое спокойствие.
   Сюда стоило приехать, чтобы так быстро ожить!
   Жерар перерезал следы, оставленные до него, перечеркивая их то справа, то слева и прочерчивая собственную кривую. Синусоида его движения иногда была частой и быстрой, иногда медленной и размашистой. Он объезжал редкие деревья, вздымая снежную пену. Изредка останавливался передохнуть.
   Упорный поиск новых, желательно - свободных от людей - склонов привел Жерара к местам, где вообще не было ни души. Впереди простирался весьма крутой склон, покрытый таинственной, манящей снежной целиной. Недолго думая, Жерар ринулся вниз.
   И вскоре пожалел об этом.
   Будучи опытным лыжником на специально утрамбованных склонах, Жерар Лефевр, как бы он ни пыжился перед Мадлен, отнюдь не владел искусством катания по целине. И теперь делал ошибку за ошибкой, понимая это, но не имея ни времени, ни навыка, необходимых для того, чтобы прекратить ошибаться. Лыжи то своенравно расходились в разные стороны, то, наоборот, наезжали одна на другую. Самым неприятным было то, что они то и дело норовили утонуть в рыхлом снегу, где совершенно не чувствовалось контакта с землей.
   Жерара охватила злость. Ему теперь казалось делом чести покорить целину. Он двигался, заваливался, падал, с трудом выкарабкивался, с еще большим трудом снова становился на лыжи. Ни одна попытка поворота не обходилась без падения. Порой Жерару казалось, что он находится в болоте, и под ним не снег, а тина.
   Как назло, еще полчаса назад небо заволокло тучами, и перед глазами заплясали снежинки. Теперь начался обильный снегопад. В воздухе потемнело. Поднялся сильный ветер, закружив белую холодную пыль - и ту, что неслась с неба, и ту, что поднималась от земли.
   Снежинки кололи глаза, и Жерару пришлось опустить очки. Он стоял возле склона, стараясь спрятаться под его навесом от несущейся мимо него лавины. Белая масса гудела и росла, а незадачливый лыжник думал о том, что, если бы он был орбинавтом, то изменил бы события последних двух часов, следя за тем, чтобы не удаляться от ненавистных людских толп.
   Уберечься от сходящего снега не удалось. Чертыхаясь, Жерар возился, пытаясь освободиться. Хорошо еще, что можно было рукой держаться за скалу. Но снег доходил до середины туловища, и Жерар уже начал опасаться, что его накроет с головой.
   Неожиданно вдали послышалась французская речь.
   Ненавидя себя за необходимость просить о помощи, Жерар закричал:
   - Эй, вы там! Помогите! Э-эй!
   Группа лыжников обнаружила его и вытащила из снега. Переждав, когда лавина прекратится, все вместе съехали по склону и достигли более обитаемых и более утрамбованных мест, откуда уже была видна деревня.
   Жерар поблагодарил своих спасителей, с ужасом замечая в их поведении узнаваемые действия людей, которые уже считают его одним из своих. Он понимал, что недалек тот час, когда кто-нибудь из них увидит его с Мадлен в ресторане или фойе отеля и предложит присоединиться к их веселой компании.
   Жерар поклялся делать все от него зависящее, чтобы впредь никогда больше не ставить себя в зависимость от других людей.
   В таком смешанном настроении, в котором отразились и недавние восторги, и пережитый страх, и недовольство собой, Жерар обедал с Мадлен, полной впечатлений от первых уроков катания на горных лыжах. Они заказали ей бордо, ему - кальвадос.
   На этот раз на Мадлен был надет бежевый жакет поверх аккуратного белого платья с облегающим шею высоким воротником. Белый тоненький шарфик свисал с плеч двумя длинными концами.
   Жерар был одет в дорогой костюм с тщательно подобранным галстуком. Сам он не видел особой разницы между дорогой и дешевой одеждой, если она была новой, чистой, аккуратной и ладно сшитой. Но Жерар знал, что женщины той породы, которая ему нравилась, наделены особым даром определять с первого взгляда, где куплена одежда - в престижном бутике или на дешевой распродаже. И поэтому носил лишь дорогие вещи. Со временем это стало его привычкой, и он придерживался ее уже не ради своих спутниц, а по собственному желанию.
   За соседним столиком две оживленные супружеские пары средних лет болтали по-испански. Официант принес им ведерко со льдом, из которого торчали, поблескивая таинственной матовой мглой, две пузатые бутылки шампанского. Держа одну из них через белую матерчатую салфетку с вензелем отеля, официант осторожно разлил пенистую янтарную шипучку в высокие узкие бокалы.
   - Как это празднично, когда приносят шампанское в ведерке! - мечтательно прокомментировала Мадлен. - Жаль, что мы не заказали его. А ведь у нас тоже праздник: мы наконец вместе! Может быть, сделаем это сейчас?...
   - Нет, менять заказ уже поздно, - урезонил ее Жерар. - Ничего, выпьем шампанского в другой раз.
   От физической усталости после борьбы со снегом и от расслабляющего влияния спиртного и тяжелой еды Жерар почувствовал, что размякает. В таких состояниях он утрачивал свою обычную сдержанность, чем не преминула воспользоваться Мадлен. Она стала расспрашивать спутника о его занятиях, о химии, о семье.
   - Много лет назад, когда я работал в лаборатории, - рассказывал Жерар, - я прослыл среди своих коллег своего рода диссидентом.
   - Диссидентом? - переспросила Мадлен. - Вроде этих людей в России, которые не согласны с коммунизмом?
   - Вроде них, - кивнул Жерар, запуская в рот очищенную от хитина креветку. - Инакомыслящим. Мое инакомыслие состояло в том, что я не отрицал существования неизвестных науке явлений. В научной среде это считается страшной крамолой.
   - Ты веришь в мистику? - глаза Мадлен загорелись. - Я - тоже! Во все эти реинкарнации, в призраков, в разных сущностей...
   - Не верю, - поправил Жерар, - а допускаю существование явлений, которые на сегодняшний день наука объяснить не может. Пока не может. Как наука древности не смогла бы объяснить принцип работы телевизора.
   - Ты химик-мистик! - прошептала в восторге Мадлен. - Химик-диссидент! Как же мне это нравится!
   - Кроме того, - продолжал Жерар, увлекшись собственным рассказом и тем, какой отклик его слова вызывали у Мадлен, - я считаю весьма интересным и перспективным направлением исследований психохимию.
   - Это еще что такое? - поинтересовалась заинтригованная Мадлен.
   - Наука, изучающая воздействие разных веществ на психику.
   - Ты говоришь о наркотиках?! - ахнула Мадлен.
   Жерар, услышав это слово, вспомнил золотое правило: не распускать язык в разговоре с профанами. На заданный вопрос он не ответил. Просто решительно помотал головой.
   Мадлен, уловив тень, набежавшую на его лицо, почувствовала, что лучше поменять тему.
   - Твой брат тоже во все это верит? - спросила она и тут же исправилась: - То есть, я хотела спросить: он тоже все это допускает?
   Жерар усмехнулся.
   - Нет. По счастью, в нашей семье не все сумасшедшие, вроде меня. Арнольд - полная моя противоположность. Он человек правильный. Семейный. Отец троих детей. Отличный специалист по компьютерам, а также по криптографии. Делает карьеру. Недавно купил огромную двухэтажную квартиру возле Марсова поля с видом на Эйфелеву башню! И постоянно наставляет меня на путь истинный, хоть и младше на целых пять лет.
   Мадлен поинтересовалась, как выглядит брат Жерара.
   - Он похож на тебя? Такой же флибустьер?
   - Да нет, я же сказал, что он правильный человек. Всегда тщательно выбрит. Коротко пострижен. Подтянут. Но ему не повезло. Он унаследовал малый рост.
   - Унаследовал? От кого же? - спросила Мадлен.
   - В нашей семье чуть ли не в каждом поколении среди мужчин рождается кто-нибудь маленький, метр пятьдесят пять или около того. В моем поколении таким неудачником оказался Арнольд, Ну а мне хоть в этом, но повезло. Тоже, конечно, не гигант, но все же...
   После обеда Мадлен отправилась в свой номер, чтобы передохнуть. Первый лыжный опыт изрядно утомил ее. Жерар же ушел кататься. На сей раз он не удалялся от проторенных и людных маршрутов.
   Вскоре наступил ранний зимний вечер. В темноте вставать на лыжи было небезопасно, и Жерар с Мадлен спустились прогуляться в деревню, где он уступил настояниям своей спутницы и согласился походить с ней по сувенирным лавкам и магазинам лыжных аксессуаров, несмотря на кишевшие в них толпы разноязыких туристов.
   Поужинала парижская парочка в одной из деревенских таверн. Когда они вернулись в отель, служащий, передавая Жерару ключ, сообщил:
   - Мсье Лефевр, из Парижа звонил ваш брат. Он просил связаться с ним.
   - Вот как! - удивился Жерар и добавил, обратившись к Мадлен: - Почувствовал что ли, что мы с тобой говорили о нем? Знаешь, детка, меня разбирает любопытство. Ты иди к себе, а я подойду попозже, сначала поговорю с Арнольдом.
   Они поднялись на лифте на пятый этаж и разошлись по комнатам. После нескольких попыток Жерару удалось дозвониться до Парижа. Трубку взяла жена брата.
   - Алло, Николь? Это я, Жерар. Арнольд, вроде бы, искал меня...
   - Привет, Жерар! Да, я в курсе. Подожди минутку, он в ванной.
   Вскоре в трубке раздался голос брата.
   - Чтобы не тратить время и деньги, - сказал Арнольд вместо приветствия, - сразу перейду к делу. В общем, я сделал то, о чем ты просил меня уже многие годы.
   Жерара окатила волна возбуждения.
   - Что?! - вскричал он. - Неужели ты расшифровал тот фрагмент в рукописи?!
   - Я сделал все, что от меня зависит. А вот расшифровал или нет, не знаю.
   - Как такое может быть?! - опешил Жерар, держа в одной руке телефонную трубку, а другой пытаясь дотянуться до встроенного в стену бара. Ему захотелось срочно налить себе чего-нибудь.
   - Я написал программу для компьютера, - растолковывал ему Арнольд, - и он выдал огромное количество распечаток с разными вариантами текста. Здесь набралось несколько коробок с этими распечатками. Они занимают уйму места и очень мешают. Как ты понимаешь, то, что для компьютера - текст, для человека может оказаться и полной белибердой. Короче говоря, весь этот материал надо просмотреть в поисках чего-то осмысленного. Компьютер такое сделать не сможет. Откуда ему знать, какие сочетания букв образуют нормальные человеческие слова? Для этого надо писать специальные программы и вносить в память машины целые словари. У меня нет ни времени, ни интереса, ни желания всем этим заниматься в свободное от работы время. Так что, придется тебе вручную перебирать распечатки.
   - Да, да, спасибо тебе, Арнольд! - Жерар задыхался от волнения. - Конечно, я сам это сделаю! Жди меня в ближайшее время! Завтра же!
   После разговора Жерар отправился к Мадлен. От ответа на ее вопрос, с какой стати звонил Арнольд. он ушел, туманно сославшись на семейные дела. Мадлен, утратив интерес к предмету, затащила Жерара в постель. Они долго ласкали друг друга, но женщина все никак не могла избавиться от впечатления, что Жерар мыслями витает где-то далеко.
   - Ты не обязан притворяться, будто хочешь этим заниматься! - воскликнула она наконец.
   - Прости, - выдохнул Жерар. - Просто первый день оказался очень утомительным. Я тебе не рассказывал, но сегодня я попал в лавину, и если бы не случайная группа лыжников, я скорее всего остался бы под снегом...
   - Какой ужас! - Мадлен прильнула к нему. - Теперь я понимаю. Тебе надо отдохнуть как следует! Иди к себе спать. Только сначала полежи со мной еще немного...
   Наутро, когда лыжники стояли возле подъемников, Мадлен заявила Жерару, что у него неправильная стойка.
   - Вчера многие в нашей группе так же сутулились, как ты, - сообщила новоявленная лыжница-эксперт. - И инструктор каждый раз делал замечание, что это ошибка, что стойка должна быть высокой.
   - Видишь, как важно, с самого начала учиться выполнять все правильно, - согласился Жерар. Он был в эту минуту воплощением покладистости. - Мне-то уже поздно переучиваться, а вот ты молодчина! Скоро станешь заправской лыжницей, и я не смогу за тобой угнаться.
   Рассмеявшись, Мадлен оттолкнулась и отъехала, присоединившись к своей группе. Помахав ей рукой, Жерар направился к подъемнику, однако поехал он не наверх, а вниз, обратно к отелю.
   Через несколько часов, накатавшись и раскрасневшись, Мадлен вернулась в свой номер. Приняла душ, оделась, позвонила Жерару. Никто не ответил. Видимо, он еще не вернулся с трассы. Решив немного поспать, Мадлен на всякий случай заглянула в его номер, благо тот находился в пяти шагах по коридору. Дверь оказалась открытой, кровать была аккуратно застелена, в номере не было ни Жерара, ни его одежды, ни чемоданов.
   Охваченная тревогой, Мадлен спустилась в фойе гостиницы и поинтересовалась у стойки администратора, куда мог подеваться ее спутник.
   - Мадам, - ответил служащий. - Мсье Лефевр сегодня утром съехал. Он просил передать вам записку.
   Взяв дрожащей рукой бумажку, Мадлен, у которой предательски задергался подбородок, прочла:
   "Прости, дорогая, но я был вынужден уехать. Моя планета взорвалась. Целую".
   Лицо Мадлен пошло пятнами.
   - Вот сволочь!
   Резко отвернувшись от ошеломленного служащего, она торопливо пошла к лифту, боясь, что разрыдается раньше, чем доберется до своей комнаты. Бумажку она в сердцах разорвала и выкинула по дороге в урну. Один обрывок упал на ковровое покрытие пола.
  

***

  
   Подъезжая к дому брата, расположенному в Седьмом округе, Жерар размышлял о том, как ему жаль Мадлен и как неловко перед ней. Конечно, следовало бы попрощаться по-человечески, а не трусливо сбегать. Но Жерар не был готов к сценам. Сама же она пригрозила, что не простит второго бегства после того, что произошло тогда в Сен-Тропе!
   Зря она так! Если бы не эта угроза, Жерар объяснился бы с ней. По крайней мере, так ему казалось, пока он парковал машину в переулке, откуда открывался вид на массивную металлическую арку подножия Эйфелевой башни.
   Но Жерар тут же осадил себя. Что он мог ей сказать? Что в их семье еще с наполеоновских времен хранится древняя рукопись, неизвестно, кем и когда составленная? Что в этой рукописи рассказано о том, как можно развить особый дар воздействия на ход событий силой одной лишь мысли? Что, по сути, речь идет об управлении временем, поскольку орбинавт - так называется человек, наделенный этим даром с детства или развивший его, - силой воображения возвращает весь мир на некоторое время назад и направляет ход событий в новое русло? Причем об отмененном витке событий не помнит никто, кроме самого орбинавта.
   И что текст этой рукописи написан с помощью нескольких шифров? Что почти весь манускрипт, за исключением одного небольшого фрагмента, был расшифрован еще его, Жерара, предком, неким нотариусом по имени Жан-Батист Лефевр, который разбогател в последние годы Наполеона и в период Реставрации?
   Что этот отрывок случайно обнаружил в Саламанке племянник Жана-Батиста, гусарский офицер, во время оккупации Испании? И что упомянутый отрывок, в отличие от всего остального текста, был составлен латинскими, а не еврейскими буквами, и что его до сих пор так никому в его семье и не удалось прочесть?
   И что сам он, Жерар, уже не первый год пристает к своему брату Арнольду с просьбой применить к таинственному отрывку современные методы криптографии, чтобы расшифровать его, а тот, будучи человеком приземленным и прагматичным, никогда не верил в орбинавтику и поэтому до сих пор категорически отказывался тратить свое драгоценное время на древнюю мистику?
   Разве мог Жерар сказать ей все это? Не мог по двум причинам. Во-первых, речь шла о тщательно охраняемой со времен Люсьена Лефевра, сына Жана-Батиста, семейной тайне. Во-вторых потому, что, даже веря в пришельцев и призраков, Мадлен все равно сочла бы Жерара помешанным, если бы он все это ей выложил.
   "Нет, детка, - со вздохом подумал он, входя в парадную и кивая консьержу, - у меня не было выхода. Я не в состоянии объяснить, что я чувствовал, когда Арнольд сообщил мне, что фрагмент, возможно, уже расшифрован!".
   Конечно, Жерар мог уехать в Париж всего на сутки, чтобы встретиться с братом и снова вернуться в горы. Такую отлучку Мадлен, скрепя сердце, простила бы. Но после звонка Арнольду Жерар уже понимал, что не успокоится до тех пор, пока не выяснит, есть ли среди океана хаоса, распечатанного Арнольдовой умной машиной, текст с бесценным древним знанием! А этот поиск мог занять больше, много больше, чем день. И если знание действительно обнаружится, то какое тогда будет Жерару дело до горных лыж и романов с замужними женщинами?! Ведь он узнает, как влиять на ход событий - любых событий! - силою одной лишь мысли! И весь мир будет лежать у его ног!
   Говоря Мадлен о том, что он допускает существование неопознанных и необъясненных явлений, Жерар немного лукавил. Он не только допускал, но и верил во многое из того, что допускал. У него, к примеру, не было сомнений в существовании биополя и в том, что люди - осознанно или нет - оказывают друг на друга энергетическое воздействие. Этим можно было объяснить и целительство посредством наложения рук, и то угнетенное состояние духа, которое Жерар испытывал всякий раз, попадая в тесное окружение людей. Да, именно так! Дело было не только в идиотизме других людей, но и в самом их присутствии!
   Будучи "химиком-мистиком", как выразилась Мадлен, Жерар безоговорочно верил и в существовании дара орбинавтов. Несмотря на то, что ни один из представителей его семьи, начиная с Жана-Батиста, так и не сумел развить в себе этот дар. Не добился этого и его сын Люсьен, который в ранней юности относился к учению об орбинавтах скептически, но затем словно заразился верой и энтузиазмом отца. И Жан-Батист, и Люсьен объясняли свою неудачу тем, что их знанию не хватало некой весьма существенной детали, какого-то практического ключа к овладению даром. Оба они были уверены, что сведения об этом последнем секрете содержатся во фрагменте, зашифрованном столь хитроумно, что его так и не удалось прочитать.
   У Люсьена Лефевра был один сын и четыре дочери. Перед своей смертью в 1861 году он открыл тайну рукописи сыну, дав ему наставления, которые впоследствии посвященные в тайну члены семьи называли "Наказом Люсьена". В свое время наивный и доверчивый Жан-Батист рассказывал о тайном учении всем подряд: и первой жене Мирабель (матери Люсьена), и второй жене Жюли, и своему другу, известному художнику Антуану-Жану Гро, и упомянутому племяннику, который впоследствии погиб при Ватерлоо.
   По счастью, никто не придавал этим рассказам Жана-Батиста Лефевра ни малейшего значения, иначе бы весть об удивительном знании скоро расползлась бы по всему Парижу. Люсьен положил конец столь легкомысленному отношению к древнему учению, превратив его в тщательно охраняемую тайну, известную лишь одной семье. Причем не всей семье, а только "старшим". В этом-то и состоял его "Наказ": каждый обладатель рукописи и связанного с ней знания обязался перед лицом того, от кого он их получал, верно хранить тайну. Согласно приносимой клятве, он мог передать ее только своему старшему ребенку или, за отсутствием такового, одному-единственному члену семьи по своему выбору. Остальные - братья, сестры, жены, мужья, дети - никогда не должны были узнать даже о самом существовании рукописи.
   В этом правиле содержалась простая математическая мудрость, и убедиться в ней можно было бы даже на самом простом схематическом примере. Достаточно предположить, что у каждого Лефевра есть двое детей, что к тому времени, когда он достигает тридцати лет, они уже появились на свет, и он, дождавшись, когда дети подрастут, передает им обоим знание об орбинавтике. Нетрудно подсчитать, что спустя двести лет, то есть примерно через 6-7 поколений, число посвященных в тайну составит уже 64. Причем, это будут только самые юные среди "старших", к которым следовало бы добавить еще 32 человек предыдущего поколения. И это - еще заниженные цифры, поскольку они получаются при условии, что никто из них ни разу не проболтался посторонним! Но как же можно было бы предотвратить такую утечку, если большинство посвященных просто не верило бы в существование дара?
   Среди тех, кто на самом деле был посвящен в семейную тайну, таких неверующих было трое - дед и отец Жерара, а также его младший брат-криптограф, которому Жерар открыл ее, нарушив - не без корыстного умысла - "Наказ Люсьена". Эти трое не трепали языком просто потому, что были честными людьми, выполняющими данное ими слово. Но кто бы мог поручиться за честность и сдержанность таких скептиков, если их было много десятков, а затем и сотен?
   Дверь Жерару открыла служанка Лефевров, коренастая бретонка Жосселин с суровым обветренным лицом. Провела мимо бильярдного стола в прихожей в столовую, где сгорающему от нетерпения Жерару пришлось долго обедать со всем семейством брата, ведя светский разговор, и лишь после этого Арнольд пригласил его в свой кабинет.
   На полу находилось - прижимаясь друг к другу и стоя друг на друге - около полутора десятка коробок, забитых компьютерными распечатками.
   При этом зрелище Жерар присвистнул.
   - Вот именно, - кивнул Арнольд.
   У него были серые внимательные глаза, немного странные на его почти детском лице. Такую внешность американцы называют "младенческим лицом", baby face. Впечатление незрелости усиливалось низким ростом Арнольда, подростковой худобой и угловатостью и маленьким безвольным ртом - таким же, как и у старшего брата. Но, в отличие от Жерара, Арнольд не маскировал его гренадерскими усами. Тем более странными при такой внешности казалась его всегдашняя строгая серьезность.
   Жосселин вкатила в кабинет столик на ножках с изящными небольшими стаканами и чайником с ароматным мятным чаем. Дождавшись ее ухода, Жерар воскликнул:
   - Арнольд, давай выкладывай, почему ты решил все же сделать это? Неужели уверовал в орбинавтику?
   Братья уселись в креслах напротив друг друга. При этом Арнольд поправил ослабленный узел галстука. Он почти всегда делал так, когда садился. И почти всегда - даже дома - ходил в галстуке.
   - Нет, конечно, - ответил Арнольд, разливая чай. - Но посуди сам. Ведь задача-то интересная: расшифровать текст, составленный в незапамятные времена! К тому же я ценю тот факт, что ты открыл мне "страшную тайну", хоть я и не старший сын в семье. Считай, что я сделал это из любопытства и благодарности.
   - Из любопытства? - удивился Жерар.
   - Не к содержанию текста, не обольщайся, - Арнольд откинулся назад. - Из любопытства к самой задачке. Кстати, должен тебя сразу предупредить. Я исходил из ряда предположений, и, если хотя бы одно из них неверно, то среди всей этой бумажной кучи ты заведомо ничего осмысленного не найдешь, только зря потратишь время.
   - И каковы же твои предположения?
   Жерар был вынужден ждать, пока брат пил золотисто-коричневый напиток. Сам он не прикоснулся к стакану. Чаепитие вызывало у него ассоциации с неторопливой беседой, к чему совершенно не располагало его нынешнее возбужденное нетерпение.
   - Во-первых, - заговорил наконец Арнольд, - я предположил, что фрагмент, как и весь остальной текст, написан на латыни, а не просто записан латинскими буквами. Если это не так, то предпринятая мною попытка дешифрации наверняка оказалась бесплодной.
   - Ну да, это понятно, - согласился со вздохом Жерар.
   Тот факт, что языком основной части манускрипта была латынь, а еврейские буквы, в некоторых местах наряду со сдвигами по алфавиту, служили лишь для маскировки, выяснил еще Жан-Батист Лефевр в 1811 году. Жерар очень надеялся, что автор таинственного фрагмента и автор всех остальных частей документа был одним и тем же лицом, и что он не пользовался при составлении его разными языками.
   - Каково следующее предположение? - спросил Жерар.
   Он понял, что разговор будет долгим, а чай остывает, и теперь подносил свой стакан к губам.
   - Я предполагаю, - ответил Арнольд, - что при составлении сообщения автор фрагмента использовал метод, который сегодня называют решеткой Кардано. Представь себе, что он приложил к чистому куску пергамента еще один квадратный лист, где в нескольких местах были сделаны небольшие прорези. И вписал свое сообщение в эти маленькие окошечки. Затем убрал верхний квадрат, а промежутки между написанными частями сообщения покрыл буквами, выбранными наугад. В результате получился бессмысленный текст. И тем же способом он продолжал составлять свое сообщение, пока не записал его полностью.
   - Ишь ты, - протянул Жерар. - Но если наш текст был зашифрован не этим, а каким-нибудь другим методом, то что тогда?
   - В этом случае наш эксперимент обречен на неудачу, - произнес Арнольд, приподняв правую бровь. - И тогда остается надеется лишь на то, что мне в будущем придет в голову какая-нибудь другая гипотеза о методе шифрации. Но рассчитывать на это не стоит, поскольку я большую часть времени очень занят.
   Жерар задумчиво молчал.
   - Я уже не раз советовал тебе привлечь к этому делу опытного криптографа со стороны и заплатить ему за работу, - напомнил Арнольд.
   - Ты же знаешь, что эта тайна должна остаться в семье, - возразил Жерар. - Давай лучше вернемся к нашей теме. Кто такой был этот Кардано?
   - Итальянский математик и инженер. Жил в шестнадцатом веке. Это он описал конструкцию, которую впоследствии стали применять в автомобилях. Я имею в виду карданный вал.
   - Но ведь наш манускрипт мог быть составлен задолго до шестнадцатого века, - обеспокоено произнес Жерар, пропустив мимо ушей информацию, не имеющую отношения к криптографии.
   - Сам метод применялся задолго до Кардано, - успокоил брата Арнольд. - Просто мы не знаем, как его называли в более древние времена.
   Немного поразмышляв над сказанным, Жерар поинтересовался:
   - Но как же ты пытался расшифровать текст, если у тебя нет первоначальной решетки?
   - Современная криптография располагает алгоритмами перебора, позволяющими восстановить структуру этой решетки, - пояснил Арнольд. - Но ни Жан-Батист, ни Люсьен не имели ни малейшего шанса прочитать текст, зашифрованный таким образом. Ведь у них не было ни самой решетки, ни нынешних методов.
   - Бедняги! - воскликнул химик-мистик, полный сострадания к своим незадачливым предшественникам. - Зря прожили свои жизни!
   - Ну, да! - с совершенно серьезным видом кивнул его брат. - Чего стоит человеческая жизнь, если в ней нет знания древнего мумбо-юмбо!
   Жерар, не особенно любивший оказываться объектом насмешек, поспешил вернуться к главной теме разговора.
   - Почему так много распечаток? Это из-за того, что прорези могли располагаться в решетке по-разному?
   - Да, но не только. Вообще-то число вариантов астрономическое. Хотя бы потому, что текст с большой вероятностью копировался. Может быть, и не один раз. Мы ведь не знаем даже, в какую эпоху он был составлен. При каждом копировании наверняка менялись размеры букв и строк и сдвигались столбцы. Еще спасибо, что в тексте нет пробелов между словами! В общем, даже если бы в нашем распоряжении имелась первоначальная решетка, с помощью которой автор составил свое сообщение, мы не смогли бы его прочитать, поскольку расположение букв в имеющемся у нас экземпляре скорее всего не совпадает с исходным.
   - Ну и ну! - только и нашел, что сказать, Жерар.
   - Если бы я дал компьютеру задачу распечатать все возможные варианты, то моей скромной квартиры не хватило бы для того, чтобы их вместить, - продолжал Арнольд. - Даже наша планета оказалась бы слишком маленькой. Кроме того, сам перебор вариантов занял бы много лет. Поэтому пришлось вводить некоторые фильтры.
   - Фильтры?
   - Да, составляя программу для компьютера, с самого начала отсеял огромное множество бесперспективных вариантов. Не забывай, я исходил из предположения, что текст написан на латыни.
   Жерар понял идею брата.
   - Неужели со времен лицея ты еще не забыл латыни? - удивился он.
   - Забыл, но не все. И ты тоже, надо думать. Разве ты не помнишь падежные окончания, вроде "us" и "um", или стандартные окончания спряжений глаголов, как, скажем, "ant"? Этих окончаний довольно много.
   - Да, помню, - признал Жерар. - Ты отсеял все те варианты, где нет таких сочетаний?
   - Именно так. А также - те варианты, где таких сочетаний настолько мало, что их можно считать случайными. Не буду объяснять тебе, что означает "слишком мало" на языке незнакомой тебе науки, каковой является математическая статистика. Помимо этого, компьютер, наткнувшись в начале прохода на бессмысленное для латыни сочетание - например четырех гласных подряд, - тут же прекращал этот проход и приступал к следующему. Но и этих мер было бы недостаточно, чтобы работа заняла часы, а не годы.
   - Как же ты справился?! - поразился Жерар.
   - Придумал еще один фильтр. Но рассказывать о нем не буду. Он, если можно так выразиться, пока находится в экспериментальной стадии. В нашем случае он сработал, но мне надо попробовать его в других задачах. В общем, после всей проделанной работы, получился такой результат.
   Арнольд сделал рукой жест, указывая на коробки, загромоздившие половину пространства кабинета.
   - Боюсь, мне придется совершить три поездки на своей машине, чтобы все это отвезти в Нёйи, - пробормотал Жерар.
   Арнольд успокоил его, сообщив, что заказал назавтра доставку с фургоном.
   - И, кстати, - Арнольд встал с кресла. - Если найдешь среди этих бумажных залежей осмысленный латинский текст, то, пожалуйста, дай мне знать, каким номером он помечен. Там номера хранят информацию о конфигурации прорезей решетки и о размере строки. Возможно, текст окажется неполным.
   - Почему?
   - Решетку Кардано можно использовать на каждой странице от одного до четырех раз, если ее вращать. Таким образом, прорези располагаются каждый раз иначе, что дает возможность передать на одной странице больше информации. Поэтому может случиться так, что ты найдешь не весь зашифрованный текст, а лишь часть его. Но это исправимо. Просто сообщи мне соответствующий номер, а я уже по нему дам компьютеру задание допечатать остаток.
  

***

  
   В некоторых комнатах без всякой нужды горит свет, поскольку Жерар не заботится о том, чтобы выключить его. Сам он львиную долю времени проводит в гостиной.
   Звучит музыка. Очень удобный проигрыватель. Жерар выложил за него кучу денег. Когда заканчивается одна грампластинка, устройство само переводит иглу на другую. Четыре пластинки располагаются одна под другой, нанизанные на единую ось. Чудо техники!
   Жерар быстро просматривает распечатки, отрывает их от сложенной плотной гармошкой бумажной ленты и бросает в стоящий справа открытый пластмассовый ящик из под пивных бутылок. Это - отбракованные страницы с бессмысленной абракадаброй. Их накопилось уже два с половиной ящика, но коробок с нетронутыми пока распечатками намного больше.
   Жерар небрит. На нем джинсы и старый свитер. Сейчас глубокая ночь, но ему это неважно, потому что заснуть надолго он не может: просыпается через полчаса-час, словно от толчка, и тут же кидается в работу. Он провел так день и всю предыдущую ночь, перемежая короткие моменты сна с просмотром распечаток.
   Сейчас Жерара опять немного клонит в сон, но он ляжет лишь тогда, когда противиться этому желанию уже не будет никаких сил. А пока он попеременно пьет то коньяк, то кофе, то кока-колу. Даже решил было закурить, хотя год назад бросал с величайшими мучениями. Но дома сигарет не оказалось, а выходить на улицу, теряя время, не хочется.
   Занятие его нудное до невозможности и в то же время оно не отпускает Жерара, завораживая его перспективой открытия величайшей тайны всех времен. Он успокоится лишь после того, как узнает, есть ли в одной из этих коробок текст, пришедший из далекого прошлого.
   Жерар думает о нем, как о послании, адресованном лично ему.
   Возбуждение сорокалетнего химика-диссидента в эти часы может поспорить с волнением великих археологов и первооткрывателей в их звездные минуты.
   Закончилась пластинка с Дебюсси. Игла отошла в сторону, опустилась, описала еще одну дугу и мягко коснулась следующей пластинки. Раздался задумчивый речитатив Жоржа Брассанса.
   Растет бесформенная кипа просмотренных и отброшенных направо страниц. Ритмично отрываются новые. Быстрый взгляд на очередную страницу, абракадабра, брак, страница со скрипом отрывается от ленты и отбрасывается направо.
   Чайковский, симфония "Манфред". Чарующее лирическое виваче во второй части. У захмелевшего от коньяка и недосыпания исследователя музыка вызывает образы полета над колышущимся на ветру изумрудно-зеленым лесом. По густой кроне проходят мощные волны.
   Заснувший прямо на стуле Жерар пробуждается оттого, что замолкает музыка. Игла дошла до конца четвертой пластинки. Пришлось прервать перебор страниц и подойти к проигрывателю. Немного поколебавшись между возможностью перевернуть эти пластинки на вторые стороны или поставить четыре новые, Жерар делает выбор в пользу второй возможности. Пластинки он берет наугад с пола, где десятки их лежат в полном беспорядке.
   Жерар идет на кухню, готовит новую порцию кофе, возвращается в гостиную с пузатым кофейником и пачкой галет.
   Теперь звучат песни из старых фильмов. Сороковые, пятидесятые, шестидесятые годы. Песни в основном на английском. Вдруг раздается сильный страстный голос Эдит Пиаф, затем ее опять сменяют американцы. Низкий, зычный, почти рычащий баритон Луиса Армстронга восхищается: О, какой прекрасный мир!
   What a wonderful world!
   Жерару кажется, что он видит выразительные экстатичные гримасы великого музыканта. Тело Жерара покачивается в такт музыке, бедра и плечи ходят взад-вперед. В том же ритме он отбрасывает страницу за страницей.
   Взгляд, абракадабра, страница летит направо.
   Коньяк обжигает внутренности, еще не подготовленные едой. Пачка галет лежит нетронутой. Глоток кофе.
   Взгляд, абракадабра, еще одна страница отрывается и отбрасывается направо.
   Звучит оркестр Глена Миллера. Песни из "Серенады Солнечной долины". Когда Жерар был маленьким, он обожал этот фильм. Только скучно было смотреть те сцены, где персонажи носились на лыжах по склонам гор, и те, где героиня подолгу демонстрировала на черном льду пируэты фигурного катания. Безумно нравился эпизод с репетицией оркестра. Жерар усмехнулся. Хорошо бы пересмотреть фильм, думает он. Но теперь надо особое внимание обратить именно на горнолыжные кадры.
   Зазвучали первые саксофонные нотки песенки про поезд на Чаттанугу. Тот самый, называемый "чу-чу", потому что его паровозик то и дело выпускает пар.
   Тело Жерара буквально ходит ходуном. Устоять против ритма этой композиции невозможно. Он начинает подпевать по-английски со своим сильным акцентом и грассирующим "r".
   Жерар как-то читал в "Монд" статью о движении стиляг в России в конце пятидесятых. Как раз в те годы, когда сам он подставлялся под алжирские пули. Эти молодые люди в Москве сходили с ума по дерзкой пестрой одежде и по джазовой музыке. А песня про "чу-чу" с ее незатейливыми словами и захватывающим ритмом была для них сродни боевому гимну республики. На сборища стиляг, где они пытались воспроизводить свой возлюбленный джаз, устраивали облавы, их хватали и избивали, их выгоняли из университетов, где они учились.
   Жерар понимает этих счастливых бедолаг: ради чего-то высшего, главного, можно многим пожертвовать. Сном, например. Покоем. Устроенным бытом.
   Быстрый глоток кофе. Коньяк.
   Взгляд на страницу. Опять абракадабра. "Джибериш", как говорят американцы. Страница отрывается и летит направо.
   Герою песни очень важно добраться до этого ничем непримечательного городка в штате Теннеси.
   Извини, приятель, не это ли поезд на Чаттанугу? Да-да, поддакивают люди и саксофоны. Паровоз выпускает пар. Страница с бессмысленным набором латинских букв летит направо, присоединяясь к своим отвергнутым сестрам. Чу-чу!
   Жерар подпевает, действуя почти автоматически. Двигается в такт несущемуся по далекой американской прерии старинному составу и отрывает страницы от бумажной ленты.
   Ты покидаешь вокзал в Пенсильвании около четверти четвертого, только успеваешь прочитать журнал и уже оказываешься в Балтиморе. Чу-чу!
   Рука Жерара механически отбрасывает направо очередную страницу, а затем неуверенно тянется снова за ней. По позвоночнику бежит холодок. Жерар моргает, трет воспаленные глаза и снова испуганно смотрит на страницу, боясь, что обознался.
   Но нет, сомнений быть не может. Перед ним очевидный латинский текст со всеми обязательными "est" и "sunt". И часто повторяющимся союзом "et". По-французски он пишется точно так же. И падежные окончания тоже присутствуют, они прекрасно различимы, хотя границы слов и не обозначены.
   У Жерара перехватывает дыхание. Ему кажется, что сердце пропустило один удар, если не все два. Он закрывает глаза, открывает их и снова устремляет осторожный взгляд на страницу.
   Латынь на месте.
   Отворачивается на мгновение, затем снова смотрит на буквы.
   Латынь не превратилась в хаотический набор букв.
   Прячет страницу за спиной. Возвращает обратно, подносит к глазам.
   Но это действительно латынь, как бы ни скрывалась она в сплошном тексте без пробелов!!!
   Жерар не в состоянии унять охватившую все его тело дрожь. Судорожно вскакивает, достает с полки словарь - с лицейских лет прошло много времени, без словаря не обойтись.
   Он вынимает из коробки еще несколько страниц, найдя то место, где на смену вразумительному тексту снова приходит бессмыслица. Это место помечено номером, указывающим на начало нового варианта дешифровки.
   Теперь в руках у ошалевшего Жерара весь текст фрагмента.
   Она будет плакать, пока я не пообещаю, что никогда больше не уеду странствовать. Что ж, "Чаттануга чу-чу", не до-чу-чу-каешь ли ты меня до самого дома?
   Вот, оказывается, почему герою так важен этот городок. Там - его дом.
   Однако Жерара Лефевра, ненавистника людских толп и поборника развития скрытых способностей человека, все это уже не трогает. С трудом веря, что стал первым из почти двухсотлетней вереницы Лефевров, кому выпала такая удача, он пытается читать расшифрованное древнее послание. Начинает помечать карандашом стыки между словами.
   Глаза слезятся, все расплывается, страница в руке подпрыгивает, сосредоточиться невозможно. Жерар понимает только, что к нему из глубины веков обращается некто Клеомен из Кордубы, лекарь, прозванный Софистом за свои обширные познания и склонность к философствованию, в прошлом клиент декуриона Марка Ульпия (вероятно, должность какая-то, предполагает Жерар), а ныне - его сына Ореста. И что этот Софист намерен описать чудесные события, случившиеся с ним двумя годами ранее, когда он, 85-летний хромой и почти ослепший старик, жил при храме бога врачевания Асклепия в Эпидавре, что в Арголиде.
   Жерар понял также, что спустя некоторое время после тех событий Клеомен вернулся из Греции в провинцию Испания Бетика, пребывая в расцвете молодости и жизненных сил. Пришел домой, в свою древнеримскую "Чаттанугу", чтобы повидать людей, которых он называл "кентаврами", поделиться с ними радостными новостями и вписать свой рассказ в хранимую "кентаврами" тайную рукопись о даре орбинавтов.
   Как чешутся глаза! Усталость наваливается горой, грозит скорым обмороком...
   Но ведь теперь можно и не спешить! Главное - выспаться, чтобы через несколько часов уже с чистой головой и омытыми сном глазами разобрать "Откровение Клеомена", - именно такое название возникает само собой в сознании Жерара, - и записать его разборчивым почерком на современном галльском наречии.
   Аккуратно положив драгоценные страницы под тяжелый словарь, Жерар неверным шагом бредет в спальню. Выключает электричество, задергивает шторы, чтобы не мешал приближающийся рассвет. Бросается, не раздеваясь, на кровать с фигурным изголовьем и забывается счастливым сном под доносящееся из гостиной ностальгическое диминуэндо "Опавших листьев".
   Но через несколько минут просыпается, встает, как подброшенный, и торопливо шлепает в гостиную. Надо же наконец выяснить тайный ключ к дару орбинавта, которого так не хватало двум предкам Жерара - Жану-Батисту и Люсьену!
  

***

  
   - Теперь мы знаем, кто и когда составил нашу рукопись! Названо имя автора, названо время! Клеомен пишет, что жрецы-асклепиады были сильно обеспокоены действиями императора Константина, узаконившего христианство и укреплявшего его позиции. Значит, "Откровение" было написано в 310-х годах. А основной текст рукописи, который расшифровал еще Жан-Батист, тот же самый Клеомен составил во времена императора Аврелиана, то есть где-то в 270-х годах. Я проверял даты по энциклопедии.
   Арнольд, с интересом слушавший брата, прервал его жестом руки. Привстав, он подозвал проходящего мимо официанта и попросил добавить к сделанному ранее заказу бутылочку минеральной воды. Снова уселся, затянув немного ослабший узел галстука.
   - Кордуба это, надо понимать, древнее название Кордовы? - поинтересовался он. - Испания ведь была тогда частью римской империи?
   - Да, все верно. Я это тоже проверял.
   Арнольд поднял глаза на брата.
   - А ведь мы с родителям были на экскурсии в Арголиде, когда отдыхали в Греции. И в Эпидавре тоже побывали, и развалины храма там видели, и стадион.
   - Как! - удивился Жерар. - Ты помнишь то лето? Тебе же было всего пять лет!
   - Раньше помнил смутно, без подробностей. Но в прошлом году я с Николь и младшими детьми снова ездил туда. Так что теперь помню все очень хорошо. В том числе и рассказ экскурсовода о том, что при императоре Феодосии языческие культы были запрещены, и особо рьяные монахи по всей империи принялись уничтожать и разорять древние храмы, разбивать статуи. Тогда же пришел конец и культу Асклепия. Так что жрецы, о которых пишет Клеомен, волновались не зря. Если, конечно, вся эта рукопись не поздний розыгрыш.
   Жерар отмахнулся от крамольного предположения небрежным движением руки, даже не дав себе труд высказаться по его поводу.
   - А я очень хорошо помню ту нашу поездку, когда мы были детьми, - задумчиво проговорил он. - Масличные рощи на склонах холмов, сухая трава, колючки, жара, мраморные глыбы, куски колонн, большие скалы, разбросанные валуны... Там все дышит древностью, и из этой древности к нам пришло послание!
   В который уже раз за последние двое суток Жерар почувствовал, как по спине его бежит дрожь возбуждения. И он видел, что испытываемые им чувства в какой-то мере передаются и брату, несмотря на скептицизм Арнольда.
   В кафе, где сидели братья, вдоль всей стены, расположенной напротив больших окон, затененных полупрозрачными белыми занавесками, тянулся длинный мягкий, обитый кожей диван. Перед ним стояли пять столиков. Один из них и заняли братья. Жерар сидел на стуле. Арнольд располагался напротив него на диване. Рядом с ним лежали его портфель-дипломат и оба пальто.
   Со стороны Жерар с его усами, бежевым твидовым костюмом и накинутым на плечи тонким шарфом казался человеком более преуспевающим, нежели его брат, который носил клетчатый пиджак и заурядный галстук, выглядя скучным конторским чиновником.
   Кроме них, в кафе находилась только одна посетительница - женщина средних лет с маленькой черной сумочкой в стиле, некогда введенном неутомимой преобразовательницей моды Коко Шанель.
   - Разве ты не мог приехать к нам? - спросил Арнольд. - Почему надо было встречаться здесь?
   Жерар развел руками, показывая, как удивляют его подобные вопросы.
   - Извини, Арнольд, но при всем моем самом теплом отношении к Николь и вашим детям, они не должны ничего знать про рукопись. Надеюсь, ты помнишь об этом.
   - Помню, - проворчал Арнольд. - И считаю всю эту секретность полной нелепостью! У нас в руках находится, возможно, исключительно ценный для историков документ четвертого века. Какое право имеет одна семья - даже не семья, а отдельные ее представители! - скрывать подобную находку от всех остальных людей? Наша прямая обязанность - сделать ее достоянием гласности. Пусть специалисты изучают ее, разбираются в ней. Заодно пусть установят и подлинность нашего манускрипта вместе с этим, как ты его называешь, "Откровением Клеомена".
   Жерар вскочил на ноги, с грохотом отодвинув стул и чуть не опрокинув свой портфель, стоящий на соседнем стуле. Официант за стойкой и женщина с сумочкой оглянулись на него.
   - Ты поклялся молчать! - драматичным шепотом воскликнул Жерар.
   - Ты тоже поклялся выполнять этот ваш дурацкий "Наказ Люсьена", - утомленно возразил его брат. - Но ведь нарушил же, рассказав о рукописи мне! Ладно, ладно, не кипятись. Раз для тебя все это так важно, буду продолжать молчать.
   Жерар сел.
   - Может быть, так даже лучше, - добавил Арнольд. - По крайней мере, никто не узнает, что некоторые мои родственники столь доверчиво принимают за чистую монету мифы и древние суеверия. И еще претендуют на то, чтобы называться учеными.
   - Тебе, как человеку рациональному и скептически настроенному, должно быть, совершенно неинтересно, что пишет дальше Клеомен, не так ли? - съехидничал Жерар.
   - Интересно, потому что это представляет историческую ценность. Ну, давай, почитай, что еще рассказывает нам интеллектуал бронзового века! Хотя, ладно, не буду преувеличивать! Римская империя это ведь уже железный век, если не что-нибудь еще более позднее и просвещенное! А вот мы, интересно, в каком веке живем? В бумажном?
   - В чернильном, - с кривой усмешкой парировал Жерар.
   Отодвинув в сторону чашечку с остатками кофе, он взял листок, на котором был написан его перевод "Откровения Клеомена".
   - "Восхваляю всемогущую судьбу за многократные выпавшие на мою долю дары. Ибо довелось мне узнать бесценное учение, пришедшее в незапамятные времена из далекой Индии, о том, что всякий смертный может стать истинным алкидом. И был я настолько удачлив, что увидел собственными очами урожденного алкида, или орбинавта, если использовать название, придуманное доброй памяти Кальпурнией, женой моего первого патрона Марка Ульпия. Да, один из моих учеников, местный мим Александр, открыл у себя этот дар, чему я был свидетелем! И этим еще не исчерпалось все мое счастливое везение, ибо многие годы входил я в общество замечательных людей, которые, благодаря все той же, легкой на выдумки Кальпурнии, называли себя кентаврами. И не только знался я с ними, но и обучал их созерцательным упражнениям древнего учения и совместно с ними выполнял эти упражнения. И, словно всего сказанного было недостаточно, удостоился я на склоне лет и сам обрести великий дар господства над временем, а вместе с ним - вожделенное молодое тело".
   Поначалу Жерар, уязвленный желанием брата нарушить клятву о секретности, говорил монотонным невыразительным голосом, но постепенно все больше увлекался. На лице его появился румянец. Теперь уже оживленно читал он рассказ Клеомена о том, что кордубские "кентавры" не только выполняли "созерцательные упражнения", или медитации, предписанные древним учением, но и постоянно обсуждали между собой важность сострадания и методы взращивания способности сострадать. Это тоже было частью учения. Подчеркивалось, что развить дар можно и без всякой оглядки на сострадание. Именно отсюда и следовала необходимость держать учение в строжайшей тайне. В неосторожных или небрежных руках дар орбинавта мог породить много зла.
   Клеомен рассказал о длительных спорах в среде "кентавров" относительно идеи записать учение, которое до сих пор передавалось из уст в уста только в устной форме в том виде, в котором его еще во времена Александра Великого принес из Индии один из участников похода, наемник по прозвищу Воин-Ибер. Некоторые из числа "кентавров" возражали против записи, поскольку такой шаг резко увеличивал опасность попадания учения в руки людей жестоких и чуждых всякого милосердия. Другие же, напротив, опасались, что общественные и политические катаклизмы несут им гибель, и что, если они исчезнут, а знание не будет нигде зафиксировано, то человечество навсегда и необратимо лишится его. Споры проходили в период, когда римскую цивилизацию сотрясали удары, узурпаторы отхватывали у Рима целые страны, и одновременно с нескольких сторон на территорию империи вторгались полчища варваров.
   В спорах одержали верх сторонники записи учения - главным образом, благодаря тому, что их поддержал актер Александр, единственный орбинавт в этом сообществе, обладавший по указанной причине бесспорным авторитетом. Впрочем, победившие в споре приняли к вниманию и мнение своих оппонентов. Было решено записать учение в зашифрованном виде. Таким образом, знакомство с тайным знанием потребует от будущего его соискателя приложения усилий, а не упадет ему в руки в готовом виде. Клеомен, которому поручили эту работу, использовал три вида шифра. Он называл их ключами.
   - Давай-ка объясню в двух словах, - предложил Жерар. - Первый ключ - это запись латинского текста еврейскими буквами. Такой текст очень легко расшифровать, но для этого все же требуется, как минимум, догадаться о несоответствии языка и алфавита. Второй ключ сложнее: все тот же еврейский алфавит, но уже со сдвигом. Самый сложный - третий ключ, и именно он использован в "Откровении", причем в этом случае текст уже записан латинскими буквами. Ты оказался прав: Клеомен подробно описывает метод записи, и он, безусловно, соответствует принципу решетки Кардано. Только без поворотов решетки.
   В кафе вошла группа студентов. Они потоптались возле Жерара с Арнольдом, намереваясь усесться за соседним столиком, но химик-диссидент одарил их таким взглядом, что они избрали место в дальнем углу. Возможно, его взгляд и их выбор стола никак не были связаны друг с другом, но самому Жерару очень уж хотелось верить, что с годами в нем растет способность удерживать одной лишь силой воли несносные (Жерар предпочитал слово "вредоносные") толпы на приличном от себя расстоянии.
   - Что-то я не пойму, - задумчиво произнес Арнольд, не заметивший небольшой победы, одержанной его братом над сартровым адом. - Зачем нужны были три степени сложности при шифрации так называемого "знания"?
   - Они соответствуют иерархии сведений по степени их практичности и эффективности, - пояснил Жерар, ища что-то в своих записях. - Чем эффективнее метод, тем он станет опаснее в дурных руках. Наиболее общие положения учения зафиксированы с помощью самого простого ключа. Это объяснения того, что природа у сна и реальности одна и та же, и сведения о принципиальной возможности научиться воздействовать на реальность силой мысли с помощью выполнения специальных медитаций. То есть, теория и немного практики.
   - Да, да, помню, - кивнул Арнольд. - Это медитации, направленные на то, чтобы осознавать себя во сне и управлять содержанием снов. Те самые, что Жан-Батист и его сын выполняли всю свою жизнь, так ничего и не добившись. И к которым ты, в силу природной лени, даже не приступил.
   - Насчет того, что они ничего не добились, я бы поспорил, - Жерара возмутило непочтительное отношение к общим предкам; укол же в собственный адрес он счел вполне обоснованным. - Возможно, медитации улучшили характеры Жана-Батиста и Люсьена. Попробуй сам сидеть по нескольку минут ежедневно в полном покое, отрешившись от мирской суеты. Наверняка, у тебя будет меньше желчи.
   - Возможно, - мимолетная гримаса на детском лице Арнольда выдавала его истинное отношение к могуществу обсуждаемых медитаций.
   - С помощью второго ключа, то есть сдвига по алфавиту, - продолжал старший брат, - записаны более конкретные наставления о том, что для воздействия на явь нужно мысленно вернуться в более раннюю точку времени и пустить события по другому витку. Кроме того, Клеомен использовал этот ключ, записав такие взрывоопасные вещи, как сведения о глубине ствола, об идеальном теле орбинавта и о происходящей отсюда вечной юности. То есть о том, что ты считаешь наиболее фантастической частью Учения Воина-Ибера.
   Арнольд хмыкнул.
   - Надо думать, - отозвался он, - что и ты, вместе с так называемыми "кентаврами", не считаешь эти вещи чем-то вполне заурядным. Иначе не называл бы их взрывоопасными.
   Жерар пригладил усы, словно перед высокопарной речью, но ограничился лишь торжественной фразой:
   - Я считаю их взрывоопасными, но возможными!
   - Напомни, что такое глубина ствола, - попросил Арнольд.
   - Это то, насколько далеко в прошлом может находиться точка ветвления событий, которую выбирает орбинавт, когда меняет один виток яви на другой. Если попробовать менять события слишком большой давности, можно лишиться рассудка, а то и жизни. Согласно рукописи, глубина ствола растет по мере того, как орбинавт набирает опыт. Но она никогда не может превысить суток. Автор пишет, что, насколько ему известно, причин такого ограничения не знал даже сам Воин-Ибер, нисколько однако в нем не сомневаясь.
   Арнольд вздохнул и поглядел на часы.
   - Ну ладно, - заметил он. - Мне скоро идти, а мы с тобой обсуждаем то, что знаем давно из других частей рукописи. Давай перейдем к третьему ключу. Ведь именно он относится к фрагменту, который до сих пор не был прочитан. Итак, зачем Клеомену понадобилась решетка Кардано за двенадцать столетий до ее официального изобретения?
   - Третий ключ, - ответил Жерар, - был предназначен Клеоменом для случая, если кому-нибудь из "кентавров" удастся развить дар орбинавта. Такой баловень судьбы мог бы захотеть поделиться с будущими единомышленниками личными открытиями на пути к дару, причем эти открытия могли бы превзойти по эффективности и быстроте методы, которым учил Воин-Ибер. Именно так и поступил сам Клеомен спустя почти четыре десятилетия, когда стал орбинавтом. Он пишет, что к этому времени "кентавров" осталось лишь двое - сын Марк Ульпия Орест и жена Ореста.
   - Куда же делся актер Александр?
   - Отправился в Индию в поисках истоков учения.
   - А остальные "кентавры"? И сколько их вообще было?
   - Об этом ничего не говорится.
   Арнольд еще раз бросил взгляд на часы.
   - Ну, так что же пишет этот врачеватель, он же софист? Тебе хватит пяти минут, чтобы прочитать отчет о его личном опыте?
   - Нет, - твердо заявил Жерар. - Мне нужно для этого пять с половиной минут.
   Брат его сделал нетерпеливое движение рукой, показывая, чтобы Жерар не терял времени на плоские шутки.
   - Давай, я тебе просто расскажу суть, - предложил заторопившийся Жерар.
   Найдя нужное место, он заговорил, поглядывая в текст и водя по нему пальцем:
   - Несколько лет престарелый Клеомен провел в Асклепионе. При этом он продолжал каждый день выполнять медитации методами Воина-Ибера, которые не прекращал с тех пор, как был юнцом. Однажды Клеомен решил обратиться к Асклепию, подобно тем несметным горемыкам, что приходили в храм в надежде избавиться от своих недугов. Он решил, что будет правильно перед встречей с божеством очиститься посредством трехдневного отказа от пищи. То ли это было его собственной инициативой, то ли такого воздержания требовал ритуал, - этот момент в тексте не прояснен, что, впрочем, для нас и неважно. Могу предположить, что голодание в сочетании с эффектом многолетних медитаций и послужило причиной видения, которое он описывает. Ему то ли привиделся, то ли приснился Асклепий собственной божественной персоной, сообщивший Клеомену, что тот овладел даром, которого столько лет добивался. На следующий день Клеомен убедился в этом. Он действительно мог теперь менять происшедшие события. Софист возликовал, поблагодарил жрецов за доброту и гостеприимство и отправился странствовать по разным частям империи. В пути он в течение полутора месяцев каждый день выполнял орбинавтические опыты, то есть менял реальность по мелочам, и всякий раз его тело немного перестраивалось. К концу этого срока он уже выглядел всего на двадцать-двадцать пять лет, причем хромота, приобретенная в ранней юности при падении со скалы, исчезла, зрение полностью восстановилось, кожа разгладилась, мышцы стали невероятно сильными, суставы - гибкими, я уж не говорю о том, что редкую седину сменила черная шевелюра!
   Жерар победно взирал на брата. Тот не мог скрыть, что впечатлен рассказом.
   - Отличный сюжет, - произнес Арнольд. - Не хуже "Тысячи и одной ночи". И не жалко тебе скрывать такую красивую сказку от людей?
   Выражение на флибустьерском лице Жерара стало столь свирепым, что Арнольд тут же сделал примирительный жест.
   - Ладно, забудь! Это все, что рассказал Клеомен о том, как стал орбинавтом?
   - Нет, не все! - с торжественной улыбкой ответил Жерар. - В том видении было еще кое-что. Клеомен спросил у Асклепия, почему многие другие так и не сумели развить дар, а ему это удалось. И бог ответил ему: "Потому что дар требует времени, которого у других не оказалось". После этого бог исчез, но показал сновидцу в картинках, что означали его слова. И Клеомен понял, что для развития дара этими упражнениями надо заниматься достаточно долго. Иначе просто не успеть. Это место я тебе все же прочитаю.
   - Ладно, только я при этом буду одеваться, - сказал Арнольд, завязывая на шее шарф и одновременно подзывая официанта. - Читай в темпе.
   Жерар кивнул и приступил к чтению.
   - "Я узрел тело человека совершенно иначе, нежели его обычно зрят смертные. Никогда - ни прежде, ни после того видения - не был я свидетелем подобного зрелища! Это были не внутренности с костями, и не внешний облик, но какая-то сияющая и перетекающая по прозрачным сосудам субстанция, которую я назвал греческим словом плерома, то есть полнота, ибо в этой субстанции заключалась вся полнота жизни, и никакая жизнь без нее невозможна. В некоторых местах она скапливалась в красивые разноцветные шары, напоминавшие закрытые, частично раскрытые или полностью раскрытые цветочные бутоны".
   Жерар сделал паузу, пока брат расплачивался с официантом. Сам он оставил на столе чаевые и тоже начал одеваться. Арнольд, уже бывший в пальто, взял со стола лист, который перед этим держал Жерар, и прочитал вслух:
   - "Один из шаров находился в том месте, которое в обычном облике человека соответствует затылку. И бог, явивший мне сие зрелище, без всяких слов дал понять, что именно сей затылочный бутон плеромы и заключает в себе способность влиять на ход событий. В закрытом или едва приоткрытом виде он имеется у любого человека. Однако для того, чтобы воздействовать на время, этот бутон должен раскрыться полностью, подобно пышным розам в садах Лукулла. Упражнения, которые я выполнял всю жизнь, понемногу раскрывают бутон. Для полного же его раскрытия при ежедневных созерцательных упражнениях требуется не менее семи десятков лет. Мне повезло: у меня оказалось достаточно времени и прилежания, чтобы соответствовать этому требованию. Моему бедному другу и патрону Марку Ульпию, при всем его упорстве, не хватило времени, а остальным моим прекрасным друзьям, как ни прискорбно это признавать, не хватило ни того, ни другого. Повезло лишь двоим: мне и Александру. Я сумел этого добиться за многие десятилетия, а мой друг и ученик родился с уже раскрытым бутоном, ибо и такое изредка случается. Впрочем, так же повезло и женщине из Рима, что убила его брата".
   - А дальше? - спросил Арнольд.
   - На этом рукопись заканчивается, - пожал плечами Жерар и забрал у брата листок.
   Они вышли из кафе и подошли к машине Арнольда. На улицах кое-где лежал снег. Дул пронизывающий ветер. Жерар поднял воротник пальто и надвинул шляпу ниже на лоб, почти на глаза.
   - Что это за "плерома", о которой говорится в тексте? - спросил Арнольд. - И кто такая женщина из Рима, упоминаемая в самом конце? Я понял так, что она, как и Александр, родилась орбинавтом.
   - Про женщину ничего не могу сказать, - ответил Жерар. - А вот с плеромой, думаю, разберусь. Просто еще не было времени.
   Арнольд уже собрался сесть в машину, но тут ему в голову пришла новая мысль, и он остановился перед открытой дверцей.
   - Значит, - проговорил Арнольд, - если на минутку допустить, что все это правда, то Жану-Батисту не хватило до развития дара самой малости, а вот у Люсьена вообще не было шанса, поскольку он умер пятидесятилетним. Верно?
   - Выходит так.
   - Тогда я не понимаю, чему ты так радуешься! - изумленно воскликнул Арнольд. - Ты ведь свой шанс уже упустил! Если уж для тебя была всегда важна эта орбинавтика, то почему же ты не выполнял медитации, о которых знал с детства?
   Жерар смущенно молчал, пританцовывая на месте, чтобы немного согреться. Ему пришло в голову, что для человека, не верящего в дар орбинавтов, брат слишком уж переживает по поводу его, Жерара, нерадивости в охоте за даром.
   - Единственный ценный вывод, который можно сделать из "Откровения", - продолжал Арнольд, - состоит в том, что для достижения цели требуются прилежание и дисциплина. Можно подумать, что до весточки из античности это никому не было известно. Так чему же ты сейчас радуешься? Тебе огорчаться надо! Или же ты рассчитываешь прожить еще не меньше семидесяти лет?
   - Давай не делать никаких выводов, пока не разберемся, на что способна эта "плерома", ладно? - с пришибленным видом пробормотал старший брат.
  

***

  
   Следующая встреча братьев произошла полтора месяца спустя, в начале апреля. Несмотря на пасмурную погоду, они собирались погулять по Марсову полю, но не успели до него даже дойти. Неожиданный проливной дождь заставил их искать убежища в ближайшем бистро.
   Жерар рассказал, что "плерома" Клеомена это, судя по всему, та самая энергия, на которую ссылаются всевозможные целители, и о которой модно говорить в кругах, интересующихся такими предметами, как йога, парапсихология и теософия. Впрочем, он об этом догадался сразу, когда перевел текст, но ему хотелось получить дополнительные подтверждения свой догадке.
   За прошедшее время Жерар кое-что узнал об индуизме и буддизме - двух духовных учениях, родиной которых была Индия. В чем разница между ними он понимал достаточно смутно, но интересующая его тема обнаружилась в обоих. Они, как и те западные люди, что считали себя их последователями, говорили о тонкой энергии, без коей невозможно существование живых организмов. Называлась она на санскрите праной.
   - А что это за шары, они же бутоны? - спросил Арнольд.
   - Энергетические центры тонкого тела, чакры, или чакрамы. Само слово на санскрите означает "колесо".
   Арнольд, пожав плечами, поинтересовался, что дают брату все эти сведения. Ответ несколько огорошил его.
   - Я тебе сейчас скажу кое что. Только давай договоримся, что мы исходим из предположения о достоверности нашего манускрипта. Поэтому, пожалуйста, не начинай сейчас снова говорить про свои сомнения на этот счет!
   Арнольд нетерпеливо кивнул. Обсуждение достоверности семейной реликвии и содержащейся в ней информации казалось ему куда более интересным и достойными развитого интеллекта, нежели очередные романтические идеи брата, но родственные чувства принуждали его к терпению, которое сам он воспринимал как почти ангельское.
   - Так, вот, Клеомен описывает переживание раскрытия затылочной чакры, - Жерар машинально пригладил усы. - Так это звучит на языке мистики. Как я понимаю, у него были яркие галлюцинации. Но ведь эти галлюцинации безусловно сопровождались какими-то биохимическими процессами в организме, причем они как-то были связаны с задней стороной головы и, возможно, шеи. Скорее всего, с ретикулярной формацией, которая располагается именно в этой области. Я нашел статью, где рассказывалось, что на сегодняшний день науке не слишком много известно о ее функциях. Вроде бы какая-то ее часть возбуждается, когда мы видим сны. Но у нее могут быть и другие возможности.
   - К чему ты это клонишь? - удивился Арнольд.
   - Мне показалась не лишенной оснований гипотеза о том, что при определенном - пока непонятно, каком именно - воздействии на ретикулярную формацию можно будет развить латентную способность человека влиять на ход времени.
   Увидев выражение, появившееся, на лице брата, Жерар быстро пресек возможный спор:
   - Само существование такой способности мы сейчас принимаем как рабочую гипотезу и не обсуждаем, помнишь?
   - Ты имеешь в виду химическое воздействие? - обескуражено спросил Арнольд, не сочтя нужным реагировать на последнее замечание Жерара.
   - Ну да! Я же химик, в конце-то концов. И тогда, быть может, обретение дара орбинавта потребует не семидесяти лет, а, скажем, непродолжительного курса, как это бывает, при лечении антибиотиками!
   - Я правильно тебя понимаю? - Арнольд поднял голову и посмотрел собеседнику в глаза. - Ты хочешь вернуться к химии? После всех этих лет безделья?
   - Сейчас, когда у меня есть мотивация, я очень хотел бы вернуться к химии! - с жаром подтвердил химик-диссидент.
   И Жерар, смущаясь, объяснил, что, если он потратит деньги на создание химической лаборатории, то у него просто ничего не останется на жизнь. После чего он выразил надежду на то, что брат сможет одолжить ему до лучших времен необходимую сумму.
   - Мне кажется, что ради решения такой задачи, - заговорил Арнольд, - недостаточно уметь что-то синтезировать и что-то перегонять. Нужно еще знать, как химические вещества воздействуют на человеческий организм.
   - Верно, - откликнулся Жерар. - Тут нужна не только химия, но и биохимия.
   - Разве ты разбираешься в ней? - спросил Арнольд.
   - Пока нет. Мне предстоит огромная работа, это я понимаю. Возможно, могут понадобиться еще и знания по психохимии и даже по этноботанике. Однако я полон решимости окунуться во все это.
   Жерар не стал говорить брату, что совершенно не представляет, какой объем знаний ему придется приобрести и сколько это может занять времени, и что намного правильнее было бы разделить обязанности с опытным биохимиком, взяв на себя только химическую часть задачи. Обсуждать это не было смысла, поскольку такому человеку, если бы он нашелся, пришлось бы не только платить, но и доверить семейную тайну.
   - Мне надо подумать, - коротко бросил Арнольд. - Я позвоню тебе в самое ближайшее время.
   - Только не упоминай манускрипт по телефону, если рядом с тобой кто-нибудь будет находиться, ладно? - напомнил Жерар.
   - Успокойся, про твою паранойю я всегда помню, учитывая ее уникальное содержание.
   Спустя неделю Арнольд сообщил Жерару, что поможет ему организовать лабораторию, но при условии, если Жерар пообещает использовать ее не только ради исследования "химической формулы мумбо-юмбо", как выразился младший брат, но и для заработка.
   - Открой лабораторию недалеко от дома, в Нейи, - говорил Арнольд, - дай там объявления. Глядишь, постепенно начнут появляться клиенты. Какие-нибудь ювелиры или, скажем, частные детективы. Они же, кажется, обращаются иногда в химические лаборатории для получения экспертизы, если им надо определить состав того или иного вещества. Подключи все свои знакомства и связи. Я тоже попробую поискать тебе клиентов.
   - На этих ювелирах много денег не сделаешь, - заметил Жерар. - Надо найти аптекарей, которые захотят заказывать у меня медикаменты. Кстати, мне сейчас вспомнился один гомеопат.
   - Вот и хорошо. Восстанови давно забытую привычку зарабатывать. Это намного лучше, чем постоянная праздность. Со временем придумаем, как расширить твою клиентуру. А пока начни хотя бы с малого.
   Жерар, понимая, что иного выхода у него просто нет, дал требуемое от него обещание. И стал горячо благодарить Арнольда, чем поверг того в некоторое смущение.
  

***

  
   В июле того же года Жерар Лефевр совершенно неожиданно вспомнил, что один его знакомый, которого он не видел уже много лет, по профессии был биохимиком. Это произошло когда химик - теперь уже не только бывший, но и настоящий, - проходил мимо столиков кафе, расположенных на тротуаре, недалеко от бульвара Распай. Взгляд упал на название, написанное белыми буквами на зеленом козырьке кафе: "Вдохновение". И тут к Жерару пришло вдохновение, и он вспомнил прочно забытого Клода Дежардена, своего соратника по недоброй памяти Алжиру.
   Жерар подумал, что такому человеку вполне можно было бы доверить тайну. Правда, они с Клодом не спасали друг другу жизни. Но все же вместе стреляли, вместе бегали под пулями, жили в одних палатках. Как-никак, боевое содружество, если не братство.
   После войны они несколько раз виделись в Париже. У подружки Клода, Валери, и у Жерара даже нашлась какая-то общая знакомая. Именно в тот период оба бывших однополчанина обретали свои профессии. С той поры они не встречались.
   Жерар продолжал обдумывать эту мысль и полчаса спустя, гуляя мимо лотков на набережной, где букинисты продавали свои книги. А затем - в лаборатории, под равномерное гудение вытяжного шкафа, сидя перед столом, разделявшим пространство помещения пополам, и рассеянно глядя на газовые и водопроводные краны, шкафчики и электрические розетки, установленные на консоли лабораторного стола.
   Конечно, платить Клоду зарплату Жерар сейчас бы не смог. Гомеопата, который иногда делал у него заказы, для этого было бы недостаточно. Но, может быть, если Клод поймет, о какой перспективе идет речь, он оценит оказанное ему доверие и согласится поработать на простом энтузиазме? Ну, скажем, будет посвящать разработке "Орбиты" хотя бы несколько часов в день?
   "Орбитой" Жерар мысленно называл будущий метод или препарат, с помощью которого он станет орбинавтом. Он сам и еще несколько человек, которых он отберет после тщательного обдумывания.
   Оставалась еще одна проблема. Что скажет об этом Арнольд? Наверняка, несмотря на весь свой скептицизм, он возмутится оттого, что его домочадцам знать семейную тайну нельзя, а какому-то постороннему человеку - можно.
   Об этом препятствии Жерар решил подумать позже.
   У Клода Дежардена, с точки зрения Жерара, было еще одно неоспоримое достоинство, помимо профессии и военного прошлого. Он был мрачноват и нелюдим. Это означало, что при встрече Клод не заведет ностальгических разговоров о всяких мерзостях войны и походной жизни. Не станет гоготать, напоминая Жерару о том, как друзья по взводу однажды запустили Рябому Жано в боекомплект маленькую змейку, и как тот вопил, когда она заползла ему за шиворот.
   Отодвинув находившиеся в опасной близости к краю стола две пустые колбы со шлифованными пробками, Жерар встал и подошел к шкафу, где на полках в беспорядке лежали книги и журналы. Нашел старую записную книжку, полистал до нужной страницы.
   Вышел в соседнюю комнату, называемую курительной, поскольку там разрешалось курить его клиенту. Сам Жерар благоразумно воздерживался от возврата к дурной привычке. Здесь, помимо прочего, стоял бильярдный стол. Арнольд привез его из своего дома, так как тот зря занимал там место. Никто из домашних не проявлял к этой игре интереса.
   Немного поколебавшись, Жерар сел на диван возле газетного столика и стал нажимать на кнопочки телефонного аппарата. Ответа не последовало.
   В течение последующей недели он еще много раз набирал номер Клода Дежардена, но так и не сумел дозвониться до фронтового товарища. Ему пришлось найти общую знакомую, которая дала ему номер Валери. Жерар опасался, что подружка Клода его не вспомнит, но, как выяснилось, это особого значения не имело.
   - Мы расстались более пяти лет назад, - не особенно дружелюбно сообщила ему Валери, даже не попытавшись понять, кто именно с ней разговаривает.
   - Простите, - Жерар когда-то был с ней на "ты", но теперь не рассчитывал на то, что женщина это помнит, - но, может быть, вы подскажете мне, где я могу его найти?
   - Не имею ни малейшего представления! - отрезала Валери и на этом закончила разговор.
   Жерар понял, что поиски только начинаются.
  

- Глава 4 -

  
   Московский район Измайлово в эту июльскую пору напоминал скорее загородный поселок. Зелень была повсюду. Между пятиэтажками шелестели тополя, клены и березы, растительное царство превалировало в названиях: Сиреневый бульвар, Первая Парковая улица, Третья Парковая и так далее. Открытый участок метро вместе с наземной станцией "Измайловская" больше похож был на железнодорожное полотно и полустанок где-нибудь в советской глубинке, чем на фрагмент столичной подземки. Служа естественной границей района, этот участок линии метро отделял жилые кварталы от Измайловского парка.
   Максим приехал сюда, сидя слева по ходу поезда. Ему нравилось смотреть на проносящиеся за окном высокие стволы деревьев, на тропинки, уводящие в таинственную глубину, где парк уступал место огромному лесу, официально именовавшемуся лесопарком.
   Алла как-то говорила Максиму, что в ее родном Тбилиси есть наземная станция метро, очень похожая на Измайловскую, с ее частично застекленным вестибюлем и навесом, опирающимся на множество прямоугольных столбов. Максим попытался вспомнить странное, экзотично звучащее название тбилисской станции, но не сумел.
   Крышу пятиэтажки, где жили родители Зои, было видно с платформы метро. Идти было недолго, и вскоре Максим оказался на детской площадке во дворе дома. Как и в предыдущий раз, он занял наблюдательную позицию на скамейке, расположенной таким образом, что от прямого обзора с квартиры Варшавских ее скрывали ствол клена и горка, по которой время от времени с криком съезжал какой-нибудь ребенок. Другие дети копошились в песочнице.
   Если бы кто-нибудь из родителей Зои выглянул в окно, ему едва ли пришло бы в голову искать знакомого юношу среди колясок и беседующих мам, которые стояли, сидели на скамейках, прохаживались, раскачивали своих чад на качелях, наставляли детей, вынимали их из песочницы или, наоборот, направляли их к ней. Тем более, что Максим надел кепку и большие темные очки, чего он никогда не делал.
   Максим не мог объяснить самому себе, зачем он уже в третий раз приезжает сюда и проводит здесь не менее часа, наблюдая за знакомыми с детства окнами на втором этаже, из которых он и Зоя когда-то пускали мыльные пузыри, переговариваясь по детскому телефону о драмах в обитавшем на газоне кошачьем клане. Один раз из дома вышел дядя Стасик, Станислав Янович. Максим натянул кепку как можно ниже на лоб, но Зоин отец быстро удалился в сторону Первомайской улицы, даже не взглянув на детскую площадку. Возможно, ему вообще не хотелось смотреть туда, где когда-то лепила куличи из песка его маленькая дочь.
   Окна, на которые поглядывал Максим, безмолвствовали. Они могли натолкнуть его на какое-нибудь полустертое воспоминание, но не в их силах было ответить на вопрос, что же хотела рассказать ему Зоя перед своей гибелью. Этот вопрос донимал мальчика, вместе с чувством вины за то, что он не откликнулся тогда на ее призыв. Чем же хотела она поделиться с Максимом? Очередными любовными переживаниями? Открыть имя своего возлюбленного? Посоветоваться о чем-то? Попросить Максима удержать ее от шага в бездну?
   Вспомнилась висящая у Николая Ивановича Дымова картина, где была изображена древнегреческая поэтесса, шагающая в пропасть и в то же время глядящая в небо.
   Только сейчас, когда подруги его детских игр больше не было среди живых, Максим запоздало узнал, что само ее имя означало на древнегреческом языке жизнь. Он случайно прочитал об этом в отрывном календаре. Куда же так внезапно и так рано ушла Зоя-Жизнь? В небытие? В иную форму существования?
   Возникло желание покинуть свое укрытие, войти в дом, позвонить в дверь знакомой квартиры, навестить родителей Зои. Может быть, они знали что-то, чего не знал он сам?
   Но пыл Максима тут же охладил возможный диалог, который он себе вообразил: "Тетя Маша, вы не знаете, что мучило Зою в последние дни перед трагедией?" - "Почему ты спрашиваешь?" - "Понимаете, она звонила мне в тот день, просила приехать, говорила, что ей срочно нужно мне что-то рассказать, что это вопрос жизни и смерти...!" - "Погоди, Максик, но ведь ты к нам тогда не приезжал!" - "Видите ли, тетя Маша, я не согласился приехать, потому что хотел весело провести время с девушкой, которая мне тогда нравилась"...
   По случаю очередной полосы изматывающего, почти средиземноморского зноя, который время от времени накрывает Москву в летние месяцы, окна во всем доме были распахнуты настежь. В одной из квартир играла на полную громкость пластинка, и со двора был отчетливо слышен взволнованный переливчатый дискант Робертино Лоретти, сопровождаемый столь же звонким тремоло мандолин. Видимо, пластинку запустил какой-то любитель и хранитель старинных записей. Она была чрезвычайно популярна в дни, когда Максим ходил в садик. Он помнил, как ее постоянно заводили и у него дома, и у Зои.
   "Джама-а-а-ай-ка!", "Papagal-papagal-papagallo"...
   Как причудлива память! Почему хранились в ней ничего не говорящие Максиму слова песен, которые когда-то пел маленький итальянский вундеркинд, но не мог он припомнить столь же невнятного для него, совсем недавно услышанного названия станции метро? Почему помнил Максим детство какого-то Али, сына Дауда и внука Ибрагима, но ничего не знал о том, как сложилась дальнейшая судьба этого мусульманского мальчика?
   Когда в воображении Максима впервые стали возникать картины детства Али - город, лепящийся на холмах, возвышающаяся над городскими кварталами огромная цитадель эмиров, восточный базар, пальмы, оливы, шумная толпа в колоритных одеждах, - он сначала решил, что воображению предстали съемки фильма о жизни где-то в Средней Азии. Лишь постепенно, вникая в смысл воспоминаний, стал Максим осознавать, как далеко от него во времени находилось пространство этих настойчивых образов.
   Робертино замолчал. Раздались позывные радио.
   - Уже три, - заметила одна из мам, взглянув на часы.
   - Значит, в Петропавловске-Камчатском сейчас полночь, - отозвалась другая.
   Последнее слово она произнесла с интонацией дикторши радио.
   - Там всегда полночь, - сказала первая, и обе рассмеялись.
   Максим встал. От жары его немного разморило. Стало клонить в сон. Он решил поехать домой и поспать хотя бы часок, а лучше - побольше. Предстояла бессонная ночь в Петровском Пассаже в обществе Левки Маргулиса и его двоюродного брата Виталика.
   Когда он поднимался по лестнице в вестибюль "Измайловской", вдруг вспомнилось название тбилисской станции. "Дидубе". Это сочетание слогов показалось Максиму очень неожиданным. Ему бы самому не пришло в голову так расположить их друг за другом. Ди-Ду-Бе. Гм...
   Раньше Максим не замечал в себе интереса к звукам слов. Правил русской грамматики запомнить он не мог, хотя говорил грамотно. Английский, к вящему стыду матери, преподававшей его в московском железнодорожном вузе, Максиму не давался совсем. Но теперь, заполучив каким-то неведомым образом память о чужом - или своем? - детстве, он догадывался, что должен понимать языки, на которых говорил мальчик Али. А Али свободно говорил на двух языках. С матерью - на кастильском, то есть по сути - на испанском. Со всеми же остальными, включая и деда, мальчик разговаривал по-арабски. Кроме того, он неплохо читал на древнееврейском и латыни. Этим языкам учил его дед, торговец книг и тайный последователь учения суфиев, не видевший разницы между мудростью христиан, мусульман и иудеев, если речь шла о признании Божественного присутствия во всем творении, в каждой былинке, в каждом вздохе.
   Максим сел с правой стороны по ходу поезда, и мимо него вновь поплыла успокаивающая всеми оттенками зеленого цвета громада Измайловского парка. Затем поезд нырнул в туннель, включились лампы, сдержанный, как пристало уважающим себя электричкам, перестук колес сменился на оглушительный подземный грохот, которого не устыдился бы сам Минотавр. В окнах теперь мелькали темные рельефные стены.
   Догадка о том, что он понимает языки, никогда прежде им не знаемые и не изучаемые, не в первый раз пришла в голову Максиму, но он до сих пор просто боялся ее проверить. Очень уж она была неправдоподобна. Максима в равной степени страшили обе возможности: и разубедиться, и утвердиться в ней.
   Впрочем, произнес же он тогда, у Левки, фразу на испанском. Произнес, полностью понимая ее смысл. Разве это одно уже не было доказательством знания языка, который Максим прежде не знал и никогда не изучал?
   Максим поежился, хотя в вагоне метро было душно и жарко.
   Да, он мог легко строить фразы на языке, который звучал как испанский и казался таковым. Но что если это лишь его фантазия, основанная на внешнем сходстве? Что если слова, приходящие ему на ум, в действительности лишены смысла?
   Необходимо было просто взять какую-нибудь книгу. Например, зайти в магазин на проспекте Калинина, где продаются книги и периодические издания на иностранных языках, взять что-нибудь в руки и полистать. И убедиться, что язык, на котором написана какая-нибудь кубинская газета, совпадает с тем, на котором говорил мальчик Али. Или убедиться в обратном.
   Можно было также включить радио и начать крутить колесико, переходя от одной станции к другой, пока не раздастся речь на испанском. Или на арабском. Или даже на иврите.
   Нет, Максим определенно еще не был готов к такому испытанию. Если он действительно знал эти языки, то в его мире надо было освободить место для признания чудес.
   Изрядное место. Особенно если учесть семейную тайну, которую дед-книготорговец Ибрагим открыл Али, когда тому было двенадцать лет. Тут уж речь шла о чудесах даже еще более поразительных, чем внезапно пробудившееся знание иностранных языков. О том, что в каждом человеке дремлет способность воздействовать на явь одним лишь усилием мысли, изменяя уже свершившиеся события. Что существуют упражнения, направленные на раскрытие этого дара. Что некоторые рождаются орбинавтами, то есть людьми, умеющими менять явь силой ума, и им даже нет нужды выполнять эти упражнения. Что само слово "орбинавты" означает путешественников среди миров, ибо, меняя ход событий, они стирают один виток яви, давая ход новому, тем самым перемещаясь из одного варианта мира в другой.
   И еще дед Ибрагим показал мальчику Али тщательно оберегаемую в их семье в течение множества поколений древнюю рукопись, составленную во времена римского императора Аврелиана, в конце третьего века нашей эры. В ней все это и рассказывалось. Рукопись была зашифрованной. Если не считать небольшого фрагмента, покрытого совершенно бессмысленной абракадаброй на латинице, она была записана буквами еврейского алфавита. Но подлинным ее языком была латынь. Часть рукописи уже разобрали предки Ибрагима и он сам. Остальное предстояло расшифровать Али. В семье этот манускрипт называли "Свет в оазисе", поскольку так можно было прочесть - с поправкой на неправильно записанный звук "т" - его первые слова, если бы он действительно был составлен на еврейском языке. Но на самом деле эти буквы следовало читать на латыни, и тогда получалось первое слово текста: "orbinauta", орбинавт, странствующий среди миров.
   И, наконец, дед рассказал ему, что однажды своими глазами видел настоящего орбинавта. То был старинный приятель его отца Омара - то есть прадеда Али, - цыган по имени Франсиско Эль-Рей. Впрочем, с тех пор утекло немало воды, следы цыгана терялись; очевидно, его, как и Омара, давно уже не было в живых. С другими орбинавтами Ибрагим на своем жизненном пути не сталкивался, однако встреча с Эль-Реем доказывала то, что такой дар - не сказка, не древняя легенда.
   Когда Али в первый раз узнал обо всем этом, он надолго утратил покой. И Максим сейчас был в таком же состоянии. Вот только у Али перед ним было преимущество: он мог обращаться с вопросами к своему мудрому и терпеливому деду, и в его распоряжении находился сам текст. У Максима же не было ничего, кроме воспоминаний Али, но и этого оказалось достаточно, чтобы лишить его душевного равновесия.
   Верить всему этому или нет? Максим не знал. Конечно, он попытался изменить явь силой мысли, но тут же убедился, что не родился орбинавтом. Ему страстно захотелось развить дар, и память о наставлениях старинного текста, где говорилось, что это вполне возможно, вдохнули в него надежду. Теперь, отходя ко сну, Максим каждый вечер пытался настроить в себе сильную решимость воздействовать на содержание своих снов. Умение менять сновидения предлагалось рукописью "Свет в оазисе" как чрезвычайно полезная веха на пути к раскрытию в себе дара орбинавта. Но у Максима, так же, как когда-то у мальчика Али, ничего из этих упражнений не выходило.
   На "Курской" вагон разом почти опустел, а затем так же быстро наполнился новыми пассажирами. Максим, погруженный в свои мысли, с опозданием понял, что пропустил переход на Кольцевую линию. Что ж, решил он, нисколько не расстроившись: вместо двух пересадок на Кольцевой придется делать две пересадки в центре. Выйдет немного дольше, только и всего.
   Ему вдруг пришло в голову, что современный испанский может сильно отличаться от того, на котором говорил со своей матерью Али. Максим знал, что в годы, когда проходило детство Али, на Пиренеях шла война. Объединенные войска двух христианских королевств - Кастилии и Арагона - отхватывали кусок за куском у последнего на полуострове мусульманского государства, маленького Гранадского эмирата. Католическое войско готовилось направиться из Кордовы в самое сердце эмирата, чтобы взять приступом родной город Али, Гранаду. Максим уже успел навести справки в энциклопедии и узнать, что Али, которого его мать Сеферина называла Алонсо, в момент, когда дед открыл ему семейную тайну, в 1481 году, отделяло от падения Гранады одиннадцать лет. Последний оплот ислама пал в январе 1492 года. Летом того же года Христофор Колумб на своих трех кораблях под знаменем кастильской короны открыл Новый Свет.
   Интересно было бы посмотреть, насколько с тех времен изменился, скажем, русский язык. Максим вспомнил, что видел у тети Лили хрестоматию по древнерусской литературе и просматривал в ней отрывки из судебников времен Ивана III и Ивана Грозного. Это был язык пятнадцатого и шестнадцатого веков, то есть примерно тех же лет, когда жил Али-Алонсо. Он безусловно отличался от современного русского, но его вполне можно было понять. Особенно, если бы под рукой оказался словарь, поясняющий смысл отдельных незнакомых слов. Максим тогда спросил у тети, не знает ли она, что означает слово "татба". Тетя предположила, что речь шла о "татьбе", что, по-видимому, означало воровство. От слова "тать", как в пословице "аки тать в нощи", то есть "как вор в ночи".
   Предположение казалось убедительным. Максим тогда еще раз прочитал фразу: "А доведуть на кого татбу, или разбой, или душегубство, или ябедничество, или иное какое лихое дело, и будет ведомой лихой, и боярину того велети казнити смертною казнью". Теперь, вспоминая свое общее восприятие смысла этой выдержки из не самого гуманного в мире уголовного кодекса, Максим приходил к выводу, что разобраться в языке пятисотлетней давности вполне возможно. Особенно, если окажется, что испанский за время, прошедшее после открытия Америки, изменился меньше, чем русский.
   На "Площади Революции" Максиму следовало перейти на "Площадь Свердлова", но он оказался не в состоянии даже шевельнуться из-за охватившего его приступа опоясывающей головной боли. Она сдавила голову кольцом, затем отпустила, и теперь Максим ехал, оглушенный новой порцией воспоминаний из жизни Али ибн Дауда.
   Биография этого белокожего мавра открылась теперь вплоть до апреля 1491 года, когда Али и его мать бежали из Гранады в Кордову, к их родственникам, крещенным маврам. На этом побеге после долгих споров настоял дед Ибрагим, поскольку он очень опасался как за жизнь молодого Али, так и за сохранность рукописи в том случае, когда в город ворвутся христианские армии. В том, что участь Гранады уже предрешена, Ибрагим не сомневался. Сам он, однако, бежать отказался и остался в Гранаде.
   Брат Сеферины и дядя Али, Хосе Гардель отнесся к племяннику с такой же предупредительностью, которую проявлял к своим троим детям, и ввел его в семейное дело. В Кордове двадцатилетний Али принял католицизм - на этом тоже в свое время настоял дед, утверждавший, что в рамках любой веры можно найти искры подлинной мудрости, и что в любой религии найти их исключительно трудно.
   Теперь молодой человек звался не Али Алькади, а Алонсо Гардель.
   Продолжая копаться в этих чужих, но переживаемых как свои собственные, воспоминаниях, Максим доехал до места второго пересечения Арбатско-Покровской и Кольцевой линий, где на станции "Киевская" он наконец вышел из поезда. В то же время, пока Максим переходил с одной станции метро на другую, вспоминаемый им Алонсо вскоре после своего крещения оказался свидетелем грандиозного зрелища: огромное воинство, пройдя через большую часть Кордовы, покинуло город, направляясь на восток, к долине Гранады.
   Снедаемый тревогой за деда, Алонсо спас в этот день молодого христианского рыцаря, дона Мануэля де Фуэнтеса, который прибыл из окрестностей Саламанки в Андалусию, чтобы вступить в войско ее высочества доньи Изабеллы Кастильской (Максим, как и Алонсо, называл ее мысленно "Исабель"), но опоздал из-за того, что его оглушили и ограбили лихие люди. Алонсо нашел его лежащим на траве и доставил в дом дяди. Если бы не это обстоятельство, Мануэль умер бы от ран.
   В ту же ночь Алонсо впервые во сне осознал, что это сон. Раньше он всегда обманывался правдоподобием сновидческих образов и переживаний. Только после пробуждения понимал, что то, что только что принимал за реальность, было сном. Теперь же он понял это еще до того, как проснулся, в самом сновидении!
   Новый опыт произвел в Алонсо настоящий переворот, позволив правильно оценить некоторые места в старинной рукописи, которую он вывез из Гранады. Раньше Алонсо, как и другие посвященные в тайну члены семьи, то есть Ибрагим, Сеферина и их предшественники, полагал, что менять содержание сновидений следует задним числом. То есть после того, как сновидец уже просыпался, он пытался снова увидеть тот же сон, но с определенными изменениями в сюжете. Теперь же до Алонсо наконец дошло, что влиять на события сновидения следует прямо по ходу его разворачивания. А для этого совершенно необходимо понимать уже во сне, что это сон.
   Все это Максим продолжал обдумывать и после того, как добрался наконец домой. Открытие, сделанное многие столетия назад далеким Алонсо, теперь окрылило и его, охватив огромным воодушевлением все его существо.
   Кроме того, Максим был взволнован еще одним воспоминанием. В те дни, когда в доме дяди Хосе выхаживали раненного Мануэля, Алонсо случайно увидел крошечный портрет девушки в медальоне, который саламанкский идальго носил на груди. Несомненно, это была его возлюбленная. Образ красавицы с черными, цвета вороного крыла с отливом, волосами и темно-синими глазами на нежном и в то же время решительном лице прочно запал в душу юного крещеного мавра.
   Теперь он неотступно стоял и перед глазами советского подростка, переживающего свое последнее школьное лето.
   Возбуждение, вызванное всеми этими открытиями, оказалось настолько огромным, что Максим так и не поспал днем.
   А поспать так хотелось - в надежде как можно скорее увидеть "сказочный сон", как называл Алонсо те свои сновидения, в которых он не терял осознанности.
   Но, увы, ближайшая возможность поспать намечалась у Максима не раньше, чем на следующий день.
  

***

  
   - Здесь можно учиться летать, - провозгласил Виталик, указывая рукой вверх, туда, где на внушительной высоте словно парили остекленные своды перекрытий Петровского Пассажа. - Места полно, что в длину, что в высоту.
   - Точно, - согласился Левка. - И ветром никого не унесет. Все же крыша имеется, хоть и стеклянная.
   Старинный торговый центр, выстроенный в начале двадцатого века по проекту архитектора Шухова, соединял, подобно крытому переулку или, скорее сквозному дворцу, московские улицы Петровку и Неглинную. В этот поздний час, при тусклом ночном освещении, когда в огромном запертом здании не было никого, кроме одного студента и трех школьников, Пассаж мог напомнить все, что угодно. Нутро фантастической гигантской рыбы, дирижабль из альтернативной вселенной, при некотором усилии воображения даже чертоги подводного царя Садко. Но только не то, чем он был в дневные часы.
   Впечатление не нарушали даже черные строгие гельветические буквы названий: "Мужское нижнее белье", "Верхний трикотаж", "Канцелярские товары", "Галантерея", "Книги", "Постельное белье" и так далее. Казалось, сами слова эти означают совсем не то, что обычно. Две уходящие вглубь торговые линии Пассажа, галереи второго и третьего этажей, изящные мостики, - все манило какой-то воздушной венецианской таинственностью, подтверждая свое нездешнее происхождение гулким эхом и темными стеклами витрин. В ночные часы в этом внушительном произведении дореволюционной архитектуры можно было на время забыть о египетском царстве развитого социализма с его парализующими масштабами дефицита, блата и оптимистичного словоблудия.
   Двоюродный брат Левы Маргулиса, чернявый маленький Виталик был студентом второго курса Московского института железнодорожного транспорта, МИИТа, того самого, где Лена Олейникова преподавала английский язык. Виталик готовился стать специалистом по проектированию мостов и туннелей. Вместе со своим однокурсником он подрабатывал по ночам сторожем в организации, обеспечивавшей охрану нескольких зданий московского центра, в том числе и Петровского Пассажа. Однокурсник частенько пропускал свою смену, сказываясь больным, и тогда Виталика выручал его кузен-старшеклассник Лева, который получал за это небольшую мзду. В этот раз Лева, полагая, что его друзья Валера Сташевский и Максим Олейников томятся, как и он, скучной свободой летних каникул в изнывающем от жары городе, предложил им скоротать вместе с ним время в Пассаже. Валера согласился приехать ненадолго, а Максим решил остаться до утра.
   Предприимчивый молодой фарцовщик Сташевский быстро отыскал в подсобном помещении коробку с неполным набором шашек и настольный хоккей, в котором не хватало шайбы. В качестве таковой была приспособлена одна из шашек, и теперь маленькие плоские разноцветные фигурки с клюшками уже застыли в ожидании игры на разлинованном поле цвета матово-белого хоккейного льда.
   Юные стражи ночи расположились на лавке и стульях возле деревянного стола, около главного входа в Пассаж, ближе к Петровке.
   Виталик, посмеиваясь в густые черные усы, которые, вместе с растрепанной и такой же черной бородой, старили его лет на двадцать, рассказывал о своем приятеле, кубинце по имени Вентура, который учился на его факультете вместе с целым отрядом своих земляков. Этот Вентура, услышав по телевизору куплеты Мефистофеля в переводе на русский, спросил у Виталика, кто такой "Сатанатам", и что означает выражение "правит бал".
   - Пришлось повышать его уровень русского языка, - голос у Виталика был низкий, что хорошо вязалось с его бородой и плохо - с худобой и малым ростом.
   - Я тоже в детстве слышал слово "Сатанатам", - заметил Максим.
   - Звучит, как название атома, - подал голос круглолицый лопоухий Лева, поблескивая очками.
   - А мне кажется, что это какой-то анатом, - возразил из чувства противоречия Валера. Не в его обычае было соглашаться с последней репликой собеседника, пока она не становилась по меньшей мере предпоследней.
   Максим вдруг подумал, что тяжелая нижняя челюсть и взгляд исподлобья буквально требовали, чтобы Валера постоянно поддерживал свою репутацию неутомимого спорщика.
   Разговор зашел о том, как странно иногда звучат слова. Оказалось, что все, кроме Валеры, когда-то слышали в песне "Надежда - мой компас земной" слова "Надежда - мой конь под землей". Лева вспомнил, как, впервые услышав название "Медный всадник", решил, что речь идет о каком-то бедном садовнике.
   - Почему о садовнике? - не понял Валера.
   - Медный всадник, бедный "садник", - пояснил Левка.
   Юноши сдержанно, как приличествовало их возрасту, посмеялись.
   - Кто-нибудь знает, что такое "песня лиховая"? - поинтересовался Виталик. - Помните, во втором фильме про неуловимых мстителей, чувак один - кажется, белый офицер - поет: "Плачет и смеется песня лиховая. Где ты моя липа? Липа вековая?"?
   - Это стихи Есенина, - вставил Максим, хорошо знавший творчество кумиров своих родителей. Когда-то в их квартире висели фотографии Есенина с трубкой и Хемингуэя в свитере с толстенным воротником, похожим на жабо. Теперь, когда родители разъехались, разлучились и портреты. Старик "Хэм" остался дома, поскольку Лена, преподавательница английского, была его поклонницей. А надрывный поэт-хулиган висел теперь над изголовьем кровати Бориса Олейникова в снимаемой им квартире на Преображенке.
   Никаких предположений относительно смысла слова "лиховая", кроме того, что это переиначенное Есениным прилагательное "лихая", высказано не было. Виталик снова стал рассказывать о своих кубинских друзьях. Как-то он обратился к Вентуре с просьбой написать ему по-испански русскими буквами текст песни "Бесаме мучо". Очень уж ему хотелось выучить ее на языке оригинала. Вентура посоветовал обратиться к некоему Хосе.
   - Это наш комсорг, - пояснил он Виталику. - Он все знает.
   На перемене между лекциями в институте Виталий был представлен комсоргу кубинцев. Всезнающий Хосе - чернокожий жизнерадостный толстяк - с энтузиазмом вырвал из тетради листок и написал несколько строк по-испански.
   - "Besame mucho" не помню слова, но этот лучше, - приветливо сообщил он и стал читать вслух, чтобы собеседник научился правильно произносить текст. Писать испанские слова русскими буквами Хосе не стал.
   - Пришлось выучить песню про коммунистов, - заключил свой рассказ Виталик, и пробасил, искажая мелодию до неузнаваемости: - Сой коммуниста, тода ла вида, о белла чао, белла чао, белла чао-чао-чао, и коммуниста де марир.
   - Morir, - поправил его Максим.
   - Чего? - не понял Виталик.
   - Я коммунист всю свою жизнь и коммунистом я и умру, - перевел Максим. - Надо произносить "морир", а не "марир". Y comunista he de morir.
   Все с изумлением воззрились на него.
   - Опять на тебя что-то нашло? - спросил Лева, вспомнив, как его друг говорил однажды про какую-то Сеферину, которая якобы была его матерью и готовила ему кофе с корицей.
   - Макс, ты чего, испанский знаешь? - изумился Валера.
   - Да, немножко, - смутился Максим и поспешно добавил. - В смысле, мне эту песню кто-то объяснял.
   - Это не испанская, а итальянская песня, - заметил Левка. - Гимн партизан во время войны, а вовсе никаких не коммунистов. И слова там, естественно, на итальянском. Просто кубинцы написали потом на ту же мелодию другой текст.
   - Ну, это еще надо доказать, - сказал Валера, но друзья, привыкшие к его манере реагировать на любые утверждения, не поддержали спора.
   Они заговорили о своих взаимоотношениях с женской половиной человечества, называя ее представительниц то девушками, то женщинами, то чувихами, то бабами, то телками, то "герлами", - в зависимости от того, насколько бывалыми и грубо-мужественными им хотелось казаться в момент того или иного рассказа. Отчаянно врали, а, когда слушали друг друга, то какое-то время верили, причмокивая, кивая головами. Но в глубине души все-таки не верили никому, кроме Виталика, который был не школьником, а студентом, то есть входил в общепризнанную категорию взрослых людей.
   - Ладно, мужики, вы тут иногда совершайте обход, а я пойду на другую линию, - с этими словами Виталий оставил старшеклассников одних, удалившись в арку.
   Лева и Валера затеяли матч в хоккей. Шайба-шашка с резким стуком билась о борта настольной игры, противники стали входить в раж.
   Максим отправился делать обход. Он шагал сквозь тусклое, гулкое, безлюдное пространство, а мимо него и над ним проплывали пилястры, лепнина, изящные перила на мостиках и галереях.
   Ноги двигались сами по себе в заданном им ритме, а перед глазами проходили картинки из детства. Из двух детств.
   Мальчик благоговейно листает огромные фолианты в книжной лавке деда, на улице растут пальмы и шелковицы. Мама, тоненькая, прямая, двигается мягкой, совершенно бесшумной походкой, которую унаследовал и сын. У нее высокая шея и большие черные глаза. Она посылает мальчика на рынок, и Алонсо идет туда в сопровождении кота, минуя по дороге старую оливу, и ему кажется, что в изгибах ее изогнутого толстого ствола томится заколдованный принц из сказок Шехерезады.
   Мальчик в детском саду, вместе с другими детьми, мастерит искусственный цветок, сминая и склеивая листы мягкой цветной бумаги для лепестков и зеленые лоскутки для стебля и листьев. За ним приходит мама, Лена, которую недавно начала беспокоить вдруг возникшая небольшая склонность к полноте. У нее красивая округлая голова и печальные глаза. Она носит очки, потому что ей приходится проводить много часов над тетрадками учеников. В ту пору мама преподавала не в институте, а в школе.
   Оба детства переживались в воспоминаниях так, будто они отстояли от настоящего момента одинаково далеко, или в равной степени недавно, словно их не отделяли друг от друга целых пять столетий.
   Максим поднялся по лестнице на дальний от Петровки мостик второго этажа. Отсюда он мог видеть далеко внизу своих друзей, но вряд ли смог бы докричаться до них. Перейдя на галерею, он направился в обратную сторону, рассеянно касаясь рукой перил и снова погружаясь в причудливую вязь воспоминаний.
   Дед Ибрагим учил мальчика, что тот должен постараться прожить свою жизнь, никого не убив. А если это окажется неизбежным - ведь, защищая родных и близких, человек порой вынужден браться за оружие, - он никогда не должен радоваться пролитой крови.
   Требование развивать в себе сострадательность не только было частью учения, о котором говорила древняя рукопись. Оно непосредственно следовало и из воззрений старого книготорговца. Ведь если Бог проявлялся во всем своем творении, то никакого сущностного различия между другом и врагом, между нами и остальными людьми, между человеком и миром - не существует. Все различия поверхностны и временны. Они служат лишь маскировкой вечного и неизменного единства.
   По словам Ибрагима, понимание этого изначального всеобщего единства можно было найти в трудах отдельных людей, независимо от того, к какому обществу они относились и в какой вере были воспитаны. Дед часто упоминал не только почитавшегося им великого мусульманского мыслителя и поэта, суфия Ибн аль-Араби, но и христианского теолога Мейстера Экхарта. Оба неоднократно обвинялись в ереси - каждый в своей среде.
   Папа Боря тоже учил своего сына многим любопытным вещам. В самом нежном возрасте Максим узнал от него, что лучшим в мире композитором был Бетховен, второе место занимал Моцарт, а третье - Гайдн. Лучшим русским поэтом был Пушкин, следом за ним шел Лермонтов. Среди кинорежиссеров обладателем золотой медали был американец Стенли Крамер, а среди драматургов - англичанин Вильям Шекспир. Лучшим в мире футболистом был Пеле, на втором месте находился Гаринча. Лучшим в мире вратарем был наш Лев Яшин. И так далее.
   В этом распределении призов случались и странные несообразности. Так, лучшим писателем всех времен оказался Бальзак, но не он был автором "Саги о Форсайтах", получившей золотую медаль в номинации "лучший роман".
   Вспомнив все эти иерархии, Максим иронически улыбнулся и фыркнул, но тут же одумался. До него вдруг дошло, что отец - намеренно или неосознанно - использовал весьма тонкий ход для того, чтобы вызвать у ребенка интерес к обсуждаемым предметам. Разве у малолетнего инфанта дома Олейниковых появилось бы желание читать Пушкина, если бы Борис просто сказал, что это великий поэт? Но ведь Максим узнал, что Пушкин занял первое место, отчего возникало впечатление, что автор "Евгения Онегина" (и "Бедного садовника", добавил про себя Максим) победил в каком-то очень непростом первенстве. Это резко повышало интерес к нему. К тому же призеры отца на поверку действительно оказывались людьми весьма искусными в своих областях.
   В тех случаях, когда родители высказывались более непосредственно, эффект, произведенный на сына, мог оказаться совершенно иным. Однажды они взяли Максима с собой в кино, на итальянский фильм, где играла прославленная кинозвезда. По мнению Елены и Бориса, она была настоящей красавицей. Ребенок пребывал в том возрасте, когда вердикты родителей не оспариваются даже в мыслях. Но не видеть круглого лица, длинного носа и огромного рта примадонны он тоже не мог. На следующей день в школе Максим рассказал об увиденном фильме Левке. Ужасно стесняясь и краснея, он сказал, что актриса - "красивая женщина", вызвав удивленный взгляд лопоухого друга: среди первоклассников такие слова не были в ходу. В это мгновение Максиму показалось, что он убедил себя в правоте родителей. Позже он постарался больше не думать о той актрисе. Само имя ее вызывало в нем смутное чувство внутренней неловкости.
   Завершив обход галерей, Максим спустился на первый этаж, где неожиданно встретился с крошечным серым мышонком. Сидя на задних лапках и выглядя трогательным диснеевским персонажем, мышонок какое-то мгновение изучал юношу двумя блестящими черными бусинками. Затем метнулся к стене и словно просочился между нею и полом.
   Когда Максим подошел к столу, возле которого располагались его одноклассники, Валера уже собирался удалиться.
   - Все в порядке, - напутствовал его Левка. - Ты спокойно успеваешь в метро.
   - Ну, это зависит от того, как посмотреть, - уже на ходу автоматически ответил Валера.
   Сразу после его ухода, к друзьям снова присоединился Виталик, решивший сделать перерыв в своем скучном одиноком дежурстве.
   Разговор зашел о преподавателях. Лева негодовал в связи с тем, что Ада Георгиевна поставила ему по истории годовую тройку. Знал он предмет на твердую четверку. Ада вызвала Левкиного отца и сказала старшему Маргулису, что Лев неблагонадежен, и поэтому она просто не вправе выставить ему оценку "хорошо".
   - Нечего было спорить с ней после каждого урока, - заметил Максим. - Перевоспитать ты ее хотел, что ли? И вообще, не все ли тебе равно, какая у тебя оценка, если вы собираетесь уезжать? Неужели в Израиле кого-то будет волновать, насколько хорошо ты знаешь, какие решения принимал тот или иной съезд ВеКаПе-бэ и кто где кричал, что "есть такая партия"?
   - Дело в принципе! - не уступал Лева. - Оценки надо выставлять за знания, а не за убеждения!
   - Расскажи, что ты сказал Аде по поводу выпускного, - предложил Максим, повеселев от воспоминания о Левкиной выходке.
   Лева, хихикая и немного смущаясь, предложил другу сделать это за него.
   - Ада поймала его как-то в коридоре, - Максим старался не рассмеяться раньше, чем дойдет до конца рассказа, - и стала читать ему нотации. "Маргулис", - подражая Аде Георгиевне, Максим поджимал губы и хмурился, - если в десятом классе ты по-прежнему будешь демонстрировать свое негативное отношение, твои шансы сдать выпускной экзамен окажутся крайне низкими. Надеюсь, ты это понимаешь?" Левка ей отвечает: "Ада Георгиевна, я подготовлюсь". Она ему: "Как бы ты ни подготовился, я все равно смогу тебя срезать, если захочу. Мне тут диссиденты не нужны!". А Лева ей объясняет: "Вы меня неправильно поняли. Я хотел сказать, что подготовлюсь к самому худшему!".
   - Ха, веселый у меня, оказывается, родственник, - заметил Виталик, хмыкнув.
   Потом он предложил им сделать обход второй линии, а сам остался в первой. Длительное хождение вдвоем под высоченными сводами Пассажа почему-то настроило Максима на доверительный лад. Он понял, что больше не может держать тайну внутри себя. А с кем можно поделиться, если не с другом детства?
   Максим стал рассказывать, что в тот день, когда он лежал без сознания в больнице, с ним что-то произошло, и он с тех пор стал вспоминать в подробностях первые двадцать с чем-то лет некоего Али, или Алонсо, жившего в эпоху Колумба.
   Лева сопел и ничего не говорил, но Максим замечал, как друг время от времени искоса бросает на него взгляды, поблескивая очками.
   - Вот послушай, - Максим вынул из кармана мятый лист бумаги, на котором недавно выписал несколько строк из найденного у тети Лили фолианта под названием "Арабская поэзия средних веков" из огромной серии "Библиотека Всемирной Литературы".
  
   Что значат, сказал он, священная Каба и Мекка
   Пред истинным местом и высшей ценой человека?
  
   - Это как бы говорит пророк Магомет, - пояснил Максим. - Вот послушай, что там дальше:
  
   И  сердце мое принимает любое обличье -
   То луг для газелей, то песня тоскливая птичья;
   То келья монаха, то древних кочевий просторы;
   То суры Корана, то свитки священные Торы.
  
   - Что это за араб, который с таким уважением пишет про Тору? - удивился Лева.
   Почти ничего не зная о религии своих предков, советский школьник Маргулис все же испытывал смутный пиетет к национальным святыням.
   - Ибн аль-Араби, любимый мыслитель Ибрагима, моего деда.
   - Твоего? - переспросил, остановившись на миг, Левка.
   - Я хотел сказать, деда Алонсо.
   Лева поинтересовался, был ли этот Алонсо типичным чернокожим африканцем с пухлыми губами и курчавыми волосами.
   - Ты же все время называешь его мавром. Значит, он выглядел как какой-нибудь молодой Отелло?
   - Нет, - рассмеялся Максим. - В Испании маврами называли всех мусульман, которые там жили. Некоторые из них были потомки берберов, и они действительно были чернокожими. Но в большинстве своем они происходили от арабов или от европейцев-вестготов, которым пришлось принять ислам, когда мусульмане завоевали полуостров. Те, что происходили от европейцев, назывались "мулади". Семья Алонсо как раз и была из таких.
   - Ну и как же выглядел этот Алонсо?
   - Узкое лицо, черные, очень прямые волосы, большие глаза, как у оленя. Невысокий, худой. Очень тихая, кошачья походка.
   Максим, видя, что его рассказы не вызывают у друга никакого протеста или недоверия, рассказал ему и заветную тайну о рукописи и даре орбинавтов.
   - Повтори еще раз, откуда взялось это учение, - попросил Лева.
   - Из Индии. Один ибер - так назывались обитатели Испании в древние времена, - пошел наемником в армии Александра Македонского. Вместе с войском дошел до Индии. Там познакомился с какими-то философами, и кто-то открыл ему это знание. Потом, ибер вернулся в Испанию и передал знание свои ученикам, а те продолжали передавать дальше. Через несколько столетий они записали учение, используя шифр. Это и была рукопись, которая хранилась в семье Алонсо. В рукописи человек, который принес учение из Индии, называется Воином-Ибером. Как его звали на самом деле, не знаю.
   Лева продолжал время от времени задавать уточняющие вопросы, но в них не звучало даже тени сомнения, и Максим, собравшись с духом, поведал ему о чувствах, которые вызывала в нем - то есть в Алонсо - незнакомая девушка, чей портрет обнаружился в нагрудном медальоне рыцаря из Саламанки Мануэля де Фуэнтеса.
   - Она была красивой? - спросил Лева.
   - Очень! - воскликнул Максим. - Я таких никогда не видел. Даже по телевизору.
   - Можешь нарисовать?
   - Если бы я умел! - вздохнул Максим. - Да я бы рисовал ее постоянно!
   Друзья неожиданно услышали доносящийся с дальнего конца галереи второго этажа густой бас громогласно поющего Виталика. Они и не заметили, когда он успел перейти на их линию.
   - Какой голос! - восхитился Максим. - Он мог бы в опере петь.
   - В опере? - расхохотался Лева. - Ты послушай внимательно, что именно он исполняет.
   Последовав совету, Максим с удивлением понял, что Виталик тщательно и с огромным чувством выпевает названия: "До! Ре! Ми! Фа!...". Все они звучали на одной ноте. Менялись только слова.
   - Да, да, - подтвердил Лева. - Виталик думает, что поет гамму. Такой у него слух. А ты говоришь: "в опере"!
   Максиму хотелось вернуться к разговору о "юной даме из медальона", но Лева вдруг стал рассказывать ему разные истории из своей жизни, и Максим понял, что теперь наступила очередь друга делиться с ним.
   Оказалось, что Лева, поклонник творчества Окуджавы, Кукина, Визбора и других бардов, постоянно ездивший на слеты самодеятельной песни, мечтал и сам написать что-нибудь лиричное, западающее в память, хватающее за душу. Но до самого недавнего времени не мог придумать не единой строки. Несколько недель назад он подменял, как и сегодня, Виталикова однокурсника в роли ночного сторожа.
   - Это было не в Пассаже, - объяснял Лева, - а в каком-то учреждении, здесь недалеко, на Большой Дмитровке. В одной из комнат на столе стояла громадная пишущая машинка. Там было полно писчей бумаги. Мы с Виталиком стали для забавы печатать что попало. И очень скоро оказалось, что печатать-то нам нечего. Виталик набрал какие-то отдельные слова и перестал этим заниматься. А мне очень захотелось напечатать что-то настоящее, свое, а не просто "Привет, здесь был Лева".
   Он продолжал свой рассказ, понизив голос, словно в этом неправдоподобно огромном пространстве их могли услышать тени прошлого.
   - Я долго сидел, и ничего в голову не приходило, а потом я вдруг взял и напечатал строчки. Вот такие:
  
   Я стопы свои направил
   В снежный город строгих правил.
  
   Лева замолчал.
   - А дальше? - поинтересовался Максим.
   - Это все, - Лева виновато пожал плечами. - Никакого продолжения с тех пор так и не сумел придумать. А ведь начало неплохое, правда?
   - Неплохое, - согласился Максим.
   Тут их сверху окликнули. Виталик, стоя на мостике, под которым они проходили, предложил им:
   - Молодежь, теперь я пойду посплю в подсобку. Там есть кушетка. Будем спать по очереди. Разбудите меня часа через полтора-два.
   Леве и Максиму пришлось разделиться, и Максим снова остался наедине с собой и огромным футуристическим кораблем, которым теперь предстала его слипающимся глазам вторая линия Петровского Пассажа. Лева отправился стеречь первую.
   Максим вдруг вспомнил, как сильно он - то есть Алонсо - не хотел покидать Гранады. Когда дед, ссылаясь на то, что, не будучи воином и получив лишь несколько уроков владения мечом, Алонсо не может по-настоящему помочь при защите города, но зато вполне в состоянии спасти бесценную семейную реликвию, юноша прибег к хитрости, сказав, что не может бежать, поскольку страдает морской болезнью.
   В действительности, он мог это лишь предполагать, но никак не знать наверняка, поскольку никогда до той поры не покидал расположенной в горах Гранады. Однако Ибрагим, который безусловно понял его уловку, не стал его уличать. Вместо этого дед объяснил, что вовсе не предполагает бегства Али в находящиеся за морем мусульманские страны - эмираты Марокко, Алжир или Египет мамлюков. Напротив, речь шла о необходимости бежать вместе с Сефериной в христианскую Кастилию, к ее родственникам.
   Возможность такая представилась благодаря каравану венецианских купцов - друзей кордовского семейства Гарделей. Купцы, пользуясь охранными грамотами, безбоязненно пересекали границы враждующих государств. В ближайшие дни Алонсо и Сеферина в составе венецианского каравана покинули родной город и через несколько часов уже находились в другой стране и в другой культуре.
   Была ли на самом деле у Алонсо морская болезнь, Максим не знал. У самого Максима ее, вроде не было, но плавал он так себе. Впрочем, во всем, что касалось спорта, он звезд не хватал. Ни небесных, ни морских.
   Когда наступила очередь Левы, и тот, громко зевая, отправился в подсобное помещение, Виталик заявил, что в это время никто их проверять не будет, и поэтому они не обязаны скучать поодиночке. Максим и Виталик долго сидели за столом, перебрасываясь отдельными словами. Попытались сыграть в настольный хоккей, но быстро потеряли к нему интерес. Виталик притащил откуда-то пустую картонную коробку, нитки, спички и кусочек сыра. Попытался соорудить на полу мышеловку.
   - Здесь есть мыши, - пробормотал он, стоя на корточках и прилаживая что-то к чему-то в своем устройстве.
   - Знаю, уже встречал, - откликнулся Максим.
   Мыши, впрочем, так и не появились, несмотря на сыр. Возможно, присутствие людей лишало их аппетита. Но Максиму было приятно сознавать, что ловушка Виталика предназначалась именно для поимки, а не для убийства какого-нибудь наивного маленького Микки-Мауса, в отличие от тех устройств, которые продавались в магазинах.
   Последним из троих спать отправился Максим. Он испытывал такую усталость, что тут же провалился с сон, в котором не было никаких сновидений - ни обычных, ни "сказочных".
   Когда Максим проснулся и присоединился к приятелям, в магазинах уже горел свет, и в них находились продавцы, впущенные Виталиком со служебного входа.
   - Пойдемте, кое-что покажу, - предложил Виталик.
   Он отвел коллег по ночному дежурству к входной двери Пассажа. Там, за стеклом, стояла толпа, ожидавшая открытия торгового комплекса. Людей было такое количество, что всем места под массивной аркой входа не хватило, и многие стояли на самой улице, под потоками шумного летнего дождя, выбивающего большие пузыри в лужах. Женщин было больше, но и мужчин тоже хватало. Люди, что находились под открытым небом, защищали головы капюшонами дождевиков, а над ними покачивались, толкая друг друга, разноцветные зонтики.
   - Зачем они стоят здесь в такую рань? - удивился Максим.
   - Чтобы успеть попасть в магазины, как только они откроются. - объяснил многоопытный Виталик. - В первые минуты там выбрасывают дефицитные товары. В течение дня тоже иногда что-нибудь выкидывают, но заранее неизвестно, когда это произойдет. А вот сразу после открытия шансы достать что-нибудь нужное действительно довольно высокие. Вы еще не знаете, как это бывает зимой! На улице минус двадцать, к замкам и ключам невозможно прикоснуться без перчаток, а люди стоят на улице несколько часов. Специально приезжают в Москву ради этих первых минут!
   - Так давайте впустим их прямо сейчас, - предложил Максим.
   - Да ты что! Рано еще!
   Спустя полчаса Виталик наконец скомандовал, что пришло время покидать Пассаж. Держа в руках огромную тяжелую связку ключей, он повел свою свиту к выходу. Дождь кончился. Толпа за стеклом была еще более плотной, угрожающей, чем-то напоминающей готовую к прыжку кобру.
   - Подождите сбоку, не подходите вплотную, пока не открою дверь, иначе вас могут растоптать, - предупредил Виталик.
   Отперев дверь, студент отскочил в сторону.
   Люди рванулись внутрь Пассажа, топоча ногами, расталкивая друг друга. Каждый целенаправленно бежал к тому магазину, ради которого приехал на Петровку несколько часов назад. Таким образом толпа разделилась на ручьи, растеклась в разные стороны, и через мгновение вход в Пассаж уже был пуст.
   На улице Виталик быстро попрощался с друзьями, а они, прежде, чем направиться к станции метро "Пушкинская", лениво побродили по близлежащим улицам. Постояли у заманчивой стеклянной витрины магазина "Восточные сладости", где лежали диковинные яства с незатасканными названиями: "козинак", "земелах", "кос-халва".
   Было приятно дышать утренним воздухом после прошедшего дождя и оглядываться на прохожих. Женщины казались таинственными радостными существами, даже нескладные, нестройные, с лицами, отмеченными печатью ожидания предстоящих дневных забот, в их не особенно элегантных платьях в цветочек, горошек и клеточку. Некоторые на всякий случай держали раскрытые зонтики, ожидая возобновления дождя, и расцветка зонтов частенько была такой же: в цветочек, в горошек, в клеточку.
   Добравшись на метро до своего района, Лева и Максим зашли в кафетерий возле "Академической". Конечно, оба они могли позавтракать и дома, но хотелось немного посидеть за столиком в общественном месте, чувствуя себя взрослыми людьми. То, что атмосфера свободы, которой проникнуты летние каникулы, вовсе не характерна для взрослой жизни, им сейчас в голову не приходило.
   Лева взял зразы с картофельным пюре, ром-бабу и стакан клюквенного компота. Максим - биточки без гарнира, яйцо под майонезом, помидоры со сметаной и кусочек кекса. Когда уже уселись, Лева снова встал и принес с раздачи несколько ломтиков хлеба.
   Максим указал ему на висящий на стене плакат, который гласил: "Хлеба к обеду в меру бери, хлеб драгоценность, им не сори!".
   - Здесь написано про обед, а у нас завтрак, - возразил, усаживаясь, Лева. - Можно не экономить. Кстати, знаешь, какую вывеску я видел в одной фабрике-кухне? "Пальцами и яйцами в солонку не лазить!".
   Основные блюда были сметены очень быстро и невнимательно. Но Левкин десерт вдруг вызвал у друзей интерес.
   - Почему эта штука называется ром-бабой? - громко вопросил Лева, обращаясь к проходящей мимо молодой, но уже вполне бесформенной работнице кафетерия в белом фартуке. - Где тут ром, и где тут баба?
   Девушка фыркнула.
   Отклик на вопрос пришел с неожиданной стороны.
   - Может быть, она так названа в честь Али-Бабы?
   С соседнего стола к ним обращался, улыбаясь, юный математик и остряк Саша Мошков. Он был острижен почти наголо, отчего меньше, чем обычно, походил сейчас на Гоголя и Д'Артаньяна, и больше, чем обычно, - на фараона Эхнатона. Пока продолжались занятия, он ходил с длинными волосами, хоть это и не нравилось учителям, а сейчас, в каникулы, когда его внешний вид мало кому мог досаждать, вдруг постригся. Вероятно, из-за жары.
   - Ты это знаешь точно или предполагаешь? - спросил Максим, обрадовавшись встрече и жестом приглашая соратника по математическому кружку присоединиться к их столу.
   Мошков не заставил себя упрашивать. Подхватив стакан с чаем, где плавал тонкий желтый лимонный ломтик, он пересел к Максиму, и тот познакомил его с Левой.
   - Ну, что слышно, старик? - спросил Саша. - Как проводишь лето? Готовишься к международной олимпиаде, как велел "Дымок" или пустился во все тяжкие?
   Лева с удивленным недоверием поинтересовался:
   - Вы что, спортсмены?
   - Нет, - отмахнулся Максим. - Какой из меня спортсмен! Саша говорит про математику. Там тоже есть олимпиады.
   Лева, однако, все еще не справился с изумлением.
   - Про международную это ты серьезно? - спросил он у Саши.
   Тот важно кивнул.
   - Преподаватель в нашем кружке считает, что мы вполне для этого годимся, - скромно пояснил он.
   У Левы отвисла челюсть. Он уставился на друга детства так, словно впервые видел его.
   - Ну ты даешь, Макс! То, что ты клево сечешь в математике, это весь класс знает. Но то, что ты готовишься к международной олимпиаде, это новость! Ни фига же себе!
   - Да не готовлюсь я ни к чему такому, - успокоил его Максим. - Неужели сам не понимаешь, что на международку попадают лучшие из лучших? И на всесоюзную тоже. Мне бы на городской хорошо выступить!
   - А вот наш "Дымок" придерживается совсем другого мнения, - возразил Мошков, обращаясь непосредственно к Леве и наслаждаясь его замешательством. - Он человек опытный. И считает, что твой друг, как и я, а также одна девчонка, вполне может попасть на международную. Если, конечно, будет заниматься, как это делаю я, а не ваньку валять.
   - Николай Иванович ошибается! - твердо заявил Максим. - Насчет тебя ничего не могу сказать. Может быть, если будешь очень стараться, ты действительно через год поедешь на международку. Но мне это точно не светит.
   Он говорил вполне искренне. К тому же Максим не мог сейчас даже вообразить, что математика с ее состязаниями юных дарований способна отвлечь его от мыслей о прошлой жизни, точнее - о жизни Алонсо, и от стремления к дару орбинавта.
   - А ты что сам скажешь? - обратился Лева к Саше. - Каковы твои шансы попасть на международную олимпиаду?
   Тот ухмыльнулся смиренной улыбкой религиозного реформатора.
   - Я, по правде говоря, вряд ли пройду на всесоюзную, не говоря уже о международной. Но одно я знаю твердо. Если буду целый год готовиться к самым сложным в мире олимпиадам, то уж ко вступительным экзаменам точно подготовлюсь. К любым: хочешь в МГУ, хочешь - в МФТИ. Так что совету "Дымка" я следую на полном серьезе. И тебе, Макс, тоже это не помешает.
   Разговор постепенно сменил колею. У Левы с Сашей вдруг обнаружился общий интерес. Ироничный Мошков оказался таким же страстным поклонником бардовского творчества, как и Лева. Они обсуждали какие-то записи и выступления, затем обменялись телефонами, договорились созвониться.
   Когда Мошков их покинул, Лева вдруг заявил:
   - Знаешь, Макс, у меня с поэзией не очень-то получается, но я уверен, что обязательно получится с прозой. Я же с детства любил фантазировать, выдумывать всякую всячину. Поэтому мне так нравится твоя история про Алонсо! Очень здорово у тебя получается! Ты правильно делаешь, что занялся этим. Нельзя же только задачи решать.
   Максим слушал его с изумлением, вспомнив, что в раннем детстве его друг действительно был мастером на рассказы. Перед уроками писклявый коротышка Маргулис собирал вокруг себя одноклассников и пересказывал им в лицах содержание последнего увиденного фильма. Однажды, в пятом классе, излагая обступившим его шкетам сюжет кинокартины "Вий", Левка заявил, что пережил во время просмотра такой страх, что весь поседел. Кто-то спросил его, куда делась седина. "Пока спал, прошла", - невозмутимо ответил маленький сказитель.
   - Давай дальше будем вместе выдумывать твою историю про Алонсо и орбинавтов! - предложил Лева, и Максим с испугом понял, что под редкими соломенными волосами его друга зреют замыслы.
   Это предположение тут же подтвердилось.
   - У меня уже есть кое-какие идеи! - возвестил Лева. - Девушка из медальона, как ты ее называешь, окажется орбинавтом и к тому же жуткой стервой. Алонсо и Мануэль подружатся, но она науськает их друг на друга. Будет все время напоминать Алонсо, что Мануэль - враг мусульман, а Мануэлю будет внушать, что Алонсо крестился только для вида. В общем, Алонсо придется убить друга. Он будет страшно страдать, а эта девушка - давай назовем ее доньей Лаурой, - пользуясь тем, что может менять события так, как выгодно ей самой, вотрется в доверие короля Испании и уговорит его объявить войну Германии!
   У Максима лопнуло терпение. Он заговорил, изо всех сил стараясь сдерживаться, отчего голос звучал особенно напряженно и возмущенно.
   - Лёв, какие выдумки, какие сюжеты?! Я действительно все это вспоминаю! Придумывать истории я вообще не умею. И, кстати, страны под названием Германия тогда не было. Было множество мелких государств. И Испании тоже не было. В Кастилии правила королева, а в Арагоне - король. Они поженились и объединили свои армии, но не королевства. Только их внук стал настоящим королем Испании, а заодно и императором Священной Римской империи, о которой я почти ничего не знал, пока не стал вспоминать свою жизнь. То есть, я хотел сказать, жизнь Алонсо. Наши учебники слишком мало о ней писали. Ада тоже не очень-то распространялась на эту тему. А ведь Священная Римская империя существовала аж до Наполеона, который ее и отменил. Я все это прочитал в энциклопедии. Кстати, все, что я нахожу в ней, только подтверждает мои воспоминания про Алонсо. Тут надо не выдумывать, а ждать, пока не вспомню еще что-нибудь!
   Лева прервал его, вставая из-за стола. Лицо его было пунцовым, глаза за стеклами очков сузились и выглядели теперь не такими большими, как обычно.
   - Ладно, - процедил он. - Я все понял. Извини, что залез в твой замечательный сюжет со своими немытыми руками! Куда нам! Мы же в международных олимпиадах не участвуем!
   - Лева, ты что?! - Максим тоже встал.
   Лева, не отвечая, быстро вышел из кафетерия.
   Расстроенный Максим поплелся к выходу, досадуя на себя за то, что поделился сокровенными переживаниями с человеком, не способным их понять, и за то, что обидел друга. Слушать гадости про девушку из медальона тоже было неприятно.
   Прав был дед Ибрагим, когда говорил ему, что делиться знанием следует крайне осмотрительно. Тысячу раз прав!..
  

***

  
   Никаких осознанных - "сказочных" по терминологии Алонсо - снов Максим не увидел ни в этот, ни в последующие дни. Частенько вообще не помнил, что именно ему снилось. Не помогали ни попытки как-то настроиться перед засыпанием, ни медитации, которые, как Максим помнил через воспоминания Алонсо, были описаны в рукописи "Свет в оазисе".
   Хотелось понять, что вообще такое "я". Если сознание Алонсо в течение столетий после смерти каким-то образом где-то сохранилось, значит, "я" не было продуктом биологической активности. Его нельзя было свести даже к мозгу, поскольку и мозг тоже является частью физического тела. Но это и не мысли, так как их содержание постоянно меняется. Душа? Но что это такое? Нечто постоянное? Нечто вечно изменчивое?
   Максим все чаще задавался вопросом, чем именно является для него сознание того юного любознательного и начитанного белокожего мавра, жившего на рубеже 15-го и 16-го веков. Памятью о собственной прошлой жизни? Непонятно как подхваченной информацией в том странном пространстве бреда, в котором он пребывал в больнице? Ответа не находилось, но Максиму нравилось считать вспоминаемую жизнь своей собственной, даже если в действительности это не было правдой.
   Он все чаще мысленно переговаривался с Алонсо, и эти диалоги напоминали ту детскую игру, когда третьеклассник Максим Олейников в воображении своем обращался ко второкласснику Максиму Олейникову, сравнивая их жизненный опыт. В этом ведь не было никакого расщепления сознания: в действительности третьеклассник был продолжением второклассника.
   Теперь человек двадцатого века обращался к человеку позднего Ренессанса, и от этого не возникало никакого душевного разлада. Максиму нравилось считать, что он является продолжением Алонсо.
   В этих внутренних диалогах Максим иногда намеренно становился как бы на точку зрения Алонсо и начинал смотреть на мир двадцатого века его глазами, обнаруживая в самых привычных явлениях современности нечто неожиданное, необычное, новое. От такой смены ракурса мир повседневности сразу начинал сверкать различными гранями и красками, переставая восприниматься скучным и предсказуемым. В такой внутренней игре уже не только Максим изучал мир Алонсо, но и Алонсо исследовал мир Максима. И то, и другое вызывало жгучий интерес.
   Многое начинало удивлять: от женской помады в патроне до возможности записи и сохранения звука и изображения, все эти магнитофоны, радио, телевидение, кино, автомобили, поезда, самолеты, электронные вычислительные машины. Авиация была особенно восхитительна. Человек научился летать, воплотив в реальность мечту стольких поколений!
   Выходца из эпохи Возрождения с ее средневековыми корнями безмерно поражало современное состояние гигиены: туалет со сверкающим унитазом в каждом доме, вся система канализации, ванна, душ, горячая и холодная вода, белая кафельная плитка, блестящий металл душевых установок и кранов, мыло, зубные порошки и пасты, шампуни, дезодоранты (даже несмотря на то, что их надо было "доставать", выстаивая очереди в больших универмагах "братских" стран, вроде венгерского "Балатона" или югославского "Ядрана").
   Удивительнее всего было видеть упоминание этих предметов в каком-то итальянском фильме, где без того, чтобы умыться и почистить зубы, не начинали свой день даже священники. Алонсо очень хорошо помнил, как относилась святая католическая церковь к телесной чистоте в его дни. Чистоплотность легко могла навлечь на человека подозрение в том, что он тайно исповедует иудаизм или ислам. Несчастный подозреваемый рисковал закончить свою жизнь на костре инквизиции.
   Но дед Ибрагим был прав, говоря, что христианство, как и любая другая вера, не было чем-то неизменным, раз и навсегда застывшим в одной форме. Это был изменяющийся организм. Ибрагим предвидел, что в силу изменчивости всего сущего, когда-нибудь христианство станет намного терпимее, чем это было в его дни. Сейчас Алонсо, возрождаясь к жизни через сознание Максима, видел именно такой мир, где христианство породило и небывалую доселе терпимость, и беспрецедентную в исторических масштабах массовую чистоплотность. По этим двум показателям современная цивилизация далеко обошла даже знаменитую своими достижениями в этих областях Римскую империю.
   Впрочем, чтение исторических книг навело Алонсо (или Максима?) на мысль, что нынешнее состояние мира является не столько продуктом христианства, сколько результатом столетий борьбы и компромиссов между церковным, языческим и светским сознанием, между разными направлениями в самом христианстве, в котором победителей не оказалось, а сторонам пришлось научиться сосуществовать в рамках одной и той же европейской цивилизации.
   Но в любом случае факт был налицо: священники теперь боялись микробов и вирусов больше, чем ереси.
   Максим решился наконец проверить, знает ли он испанский, или это его фантазии. Включил радио, покрутил колесико настройки, нашел что-то подходящее. Язык, конечно, сильно изменился со времен Алонсо. Но в целом его строй был ясен. Намного непонятнее было содержание: Алонсо, как и Максим, не мог знать понятий, относящихся к современным реалиям политики, быта и технологии. Но сразу стало ясно, что для того, чтобы "догнать" убежавший на пятьсот лет вперед язык, потребуется совсем не мучительная, а, напротив, весьма увлекательная работа с помощью текстов и словарей.
   В большом книжном магазине на проспекте Калинина Максим купил новеллы Сервантеса на испанском. Первую же новеллу - она называлась "Цыганочка" - Максим-Алонсо прочитал залпом и все понял без словаря.
   Вообще страсть к книгам, которую дед Ибрагим привил Алонсо с самого его детства, теперь пробудилась и в Максиме. Алонсо, благодаря возвращению к жизни с помощью Максима, оказался в настоящем книжном раю. Книги были повсюду - дома на полках, у отца, у тети Лили, у друзей, у Дымова, в библиотеках!
   Алонсо набросился на них, читая без устали, жертвуя порой сном и едой. Читал все, что только попадалось. Сначала официально изданные книги. Потом - машинописные копии самиздата, часто почти совсем "слепые", которые в изобилии водились у тети и у добрейшего бонапартиста Николая Ивановича. С предвкушением безграничного наслаждения думал Максим-Алонсо о том, что скоро придет время, когда будет прочитано все, что хранится в домах знакомых людей, и тогда он начнет записываться в малые и большие библиотеки!
   В начале августа Максима, уткнувшегося в толстенный и чрезвычайно увлекательный литературоведческий труд под названием "Мимесис", отвлек от чтения звонок отца. Борис Олейников напомнил сыну, что пришло время им вдвоем отправиться на трехнедельный отдых в поселок Дзинтари, что на Рижском взморье.
  
  

- Глава 5 -

  
   Серый короткошерстый кот по прозвищу Карлуша, сидя на подоконнике между цветочными горшками, деловито чесал мохнатое ухо задней лапой. Похоже, его нисколько не интересовала парочка, расположившаяся на тесной скрипучей кровати. И все же Максим спросил Полину, нельзя ли выставить кота из комнаты хотя бы на время.
   - Ты его стесняешься? - хихикнула девушка. - Но тогда и цветочки тоже надо выставить.
   Встав с постели и взяв мяукающего Карлушу двумя руками, Полина направилась с ним к двери, на ходу пропев цитату из репертуара популярного ансамбля:
   - С целым миром спорить я готов, я готов поклясться головою, в том, что есть глаза у всех цветов, и они глядят на нас с тобою.
   Поля, медсестра из местной поликлиники, была первой женщиной, с которой Максим познал таинство телесного слияния. Первые сутки после этого юный москвич, ослепленный небывалой мощью переживания и собственными открывшимися возможностями, с высокомерным сочувствием думал об обывателях, поглощенных своими серыми повседневными заботами или банальными формами отдыха.
   Эти недалекие люди окружали его со всех сторон. Они лежали на полотенцах, когда над дюнами и пляжами балтийского курорта проглядывало солнце, и быстро покидали пляж, когда начинался дождь; гуляли по ухоженным тропинкам парков, пили пиво в буфетах над морем. Они были далеки от мира пронзительной страсти. В категорию достойных сожаления обывателей попал и отец Максима, Борис Олейников, проводивший время на этих пляжах и в этих буфетах со своими приятелями, такими же тридцати-сорокалетними инженерами, застрявшими на многие годы в статусе "молодых специалистов", как и он сам.
   Впрочем, эйфория юношеского максимализма продолжалась недолго. В сознании вновь включился отодвинутый было на задний план опыт Алонсо, и тут же возникло понимание того, что соитие женщины с мужчиной отнюдь не является тайной за семью замками от миллионов людей. Об этом свидетельствовало и само появление Максима в мире.
   Максим свел возможный спор со своей ренессансной и опытной частью к компромиссу. Да, так называемые взрослые люди когда-то впервые познали чашу святого Грааля, однако с годами они настолько привыкли к ней, что утратили ощущение ценности хранимого в ней нектара и стали относиться к ней не с большим почтением, чем к треугольному картонному пакету с пастеризованным молоком. На это человек из эпохи Возрождения мягко обратил внимание современного юноши на то, что изобретение Луи Пастера, как и другие открытия человеческого интеллекта, представляет собой не меньшее чудо, чем дарованные природой возможности физиологии.
   Перед отъездом в Юрмалу у Максима было еще две вспышки головной боли, и открывшиеся при этом новые порции воспоминаний познакомили его с изрядными пластами жизненного опыта Алонсо. Теперь интеграция двух сознаний шла не столь гладко, как раньше. Максим все еще воспринимал себя продолжением Алонсо в мире двадцатого века, но полностью избежать противоречий и столкновения интересов было невозможно. Максим Олейников был шестнадцатилетним пареньком, переживавшим страстный пик гормональной революции пубертата. Алонсо Гарделю было теперь почти сорок, и он уже многие годы жил с любимой женой в Италии, успев испытать такие потрясения, как бегство с родины, плен, возвращение в Европу и потеря дочери. Лобовое столкновение сознаний предотвращалось рассудительной мягкостью Алонсо и тем фактом, что оба они считали себя двумя этапами единой личности, а не отдельными сущностями.
   Еще совсем недавно представления Максима о мире женских переживаний были весьма расплывчатыми. Женщины были для него существами с иных планет. Некоторые части их тел он никогда не видел даже на картинках, пока однажды Валера не показал ему номер "Плейбоя". Фотографии поразили Максима, вызвав мучительную смесь оторопи, томления и опаски.
   Однако, воссоздав опыт жизни Алонсо, Максим совершенно внезапно сделался обладателем огромного множества зрительных и чувственных воспоминаний о многих актах любви. Еще весной единственное робкое мимолетное прикосновение к сомкнутым губам Аллы потребовало от него всей решимости, на которую он был способен. Тогда Максиму казалось, что он, очертя голову, кидается в неизведанный омут. Однако теперь опыт зрелого мужчины придал ему спокойную уверенность в себе, в то же время отнюдь не погасив в теле ревущего вулкана подростковых страстей.
   Алонсо был близок только с тремя женщинами, среди которых две являлись куртизанками. Одна жила в Гранаде, другая - в Саламанке. С первой Алонсо познакомился безусым юнцом, со второй встречался уже молодым человеком. Связь продолжалась около двух лет. Это была образованная куртизанка и талантливая поэтесса по имени Консуэло Онеста. Они делили ложе во время визитов Алонсо в Саламанку и позже, - когда он купил там дом и открыл в городе одну из своих книжных лавок. Они были не только любовниками, но и близкими друзьями. Дружба не исчезла и после того, как Алонсо познакомился с той, что впоследствии стала его женой. Влюбившись в женщину своей мечты, он сразу прервал интимную связь с Консуэло. С женой Алонсо прожил десятилетия, не изменяя ей ни в мыслях, ни в делах.
   Три женщины это, конечно, не много, и все же опыт у Алонсо был немалый. В первые полтора месяца своего знакомства с Консуэло, прошедшие под знаком бурной страсти, они сделали друг другу самые ценные дары, на которые каждый из них был способен. Алонсо открыл саламанкской куртизанке тайну о даре орбинавтов; донья Консуэло обучила его всему, что знала о науке соблазнения. Знала она немало, а Алонсо оказался чутким и талантливым учеником.
   Алонсо так и не пришлось воспользоваться полученными знаниями: любовь к жене была взаимной и многолетней, никому никого соблазнять не пришлось, а интерес к другим женщина стал просто невозможен. Однако теперь, возродившись в уме Максима, воспоминания Алонсо о полученных знаниях и навыках, помноженные на терзавшую молодого москвича возрастную бурю, буквально взывали к практическому осуществлению.
   Консуэло учила Алонсо многому: тому, как перехватывать брошенный на него украдкой взгляд дамы и правильно истолковывать его, как вести разговор. Она говорила Алонсо, что он должен наполнить себя ощущением, что является "находкой и наградой для женщины". Некоторые из этих наставлений за пятьсот лет сильно устарели. Манера речи на рубеже пятнадцатого и шестнадцатого века могла показаться какой-нибудь советской студентке совершенно нелепой и даже вызвать подозрение о психическом расстройстве ухажера.
   Но было в науке Консуэло нечто неизменное, не зависящее от эпохи и характера цивилизации, нечто, опиравшееся на извечное стремление женщины нравиться, вызывать интерес и страсть. А также на мечту о таком мужчине, которому не придется объяснять, что именно ей нравится, а что - нет, о мужчине, который сам, без объяснений, разгадает маленькие и большие загадки ее существа.
   Консуэло рассказывала и показывала Алонсо, устраивая ему своего рода экзамены, изображая различных женщин, уча его извлекать из почти незаметных посланий сведения о заветных ожиданиях женщины - подчас скрываемых не только от кавалера, но и от самой себя. Этими знаками могли служить бессловесные отклики на действия мужчины. Например, характер и частота дыхания женщины, жесты, мимолетные взгляды, изменяющийся ритм моргания, появляющийся и исчезающий румянец, кажущиеся случайными реплики.
   Один из самых ценных советов многоопытной куртизанки состоял в том, что, научившись внимательно присматриваться и прислушиваться к этим почти незаметным сигналам, Алонсо мог чуть ли не с первого взгляда понять, есть ли в душе женщины хотя бы крошечное расположение к нему. Если таковое имелось, то его можно было разжечь даже в тех случаях, когда сама женщина полагала, что не испытывает к этому мужчине никаких чувств.
   Вспомнив полученные пятьсот лет назад знания, Максим-Алонсо стал приглядываться к представительницам загадочного противоположного пола. И практически сразу познакомился с несколькими девушками, которые показались ему привлекательными и у которых, как безошибочно указывала наука Консуэло, он не вызывал негативных чувств. С Полей Максим впервые увиделся, прогуливаясь по аккуратным дорожкам посреди высоченных мачтовых сосен и огромных елей парка, примыкающего к длинным дюнам, из-за которых доносился гул моря. С Настеной он познакомился, слоняясь в зоне стильных магазинов и гостиниц на улицах Йомас и Юрас в Майори. С Элей - в электричке, возвращаясь после посещения рижских достопримечательностей.
   В общении с девушками Максим не придерживался никаких заранее составленных схем. Каждая была отдельным миром. Формулы здесь не работали. Но настройка на почти бессознательные телесные сигналы этих спутниц у Максима-Алонсо оказалась с самого начала столь отточенной, что он мгновенно чувствовал, что именно в его словах или поведении было для девушки диссонансом, а что, напротив, вызывало в них в восторженный трепет.
   Девушки водили его к себе. Полина и Настена жили здесь же, в Юрмале, но в разных поселках этого растянутого вдоль морской косы курорта. Полина - в Булдури, Настя - в Лиелупе. Маленькая плотного телосложения ленинградка Эля отдыхала в одном из пансионатов Майори. В Дзинтари, где жили Борис и Максим, не было станции железной дороги, и Максиму приходилось добираться до дома, где они с отцом снимали две комнатушки с кухней, пешком с соседних станций. Девушек он к себе не водил. Один раз, правда, возникла идея пригласить Полину, когда Максим точно знал, что отец, отправившийся с друзьями в ночное варьете знаменитого ресторана "Юрас перле", вернется только утром. Но медсестра прийти не смогла, и больше такая возможность не представлялась.
   С робкой Настеной Максим прекратил встречаться довольно скоро. Исходящие от девушки бессознательные телесные послания указывали на то, что ей нужен "плохой парень", который будет помыкать ею, грубить, ставить на место. Ради редкой скупой его похвалы Настя готова будет выносить любые унижения, воспринимая такое поведение как доказательство его силы и надежности. А внимательность и нежность она сочла бы проявлениями слабости. Играть в подобные игры Алонсо-Максиму не хотелось.
   Остались Полина и Эля. Максим понимал, что мог бы легко завязать отношения еще с десятком женщин, но его времени едва хватало для этих двух. После недели столь бурной жизни он стал с тревогой замечать со стороны медсестры признаки привязанности к своей скромной персоне. Ту его часть, что была Максимом, такое открытие напугало перспективой посягательств на его свободу, но в то же время льстило ему. Ренессансная же, то есть взрослая часть Максима была встревожена тем, что девушка, в которой летнее приключение перерастет во влюбленность, неизбежно будет потом страдать из-за разлуки и неразделенных чувств.
   Однажды, они целый час сидели и кололи грецкие орехи, раскидав коричневые осколки скорлупы по всему столу. И вдруг Полина тихо произнесла те самые слова, услышать которые Максим втайне хотел, а Алонсо боялся. Пряча глаза, он ответил, что она замечательная девушка, что когда-нибудь она обязательно встретит большую любовь. Поля поймала возящегося под ее стулом Карлушу, прижала его к себе и замолчала, глядя в окно заплаканными глазами.
   Максим пробормотал слова прощания и тихо вышел, пройдя мимо газонов с кустами флоксов и мимо веревки, на которой сушился купальник Поли вместе с полиэтиленовым пакетом, чья английская надпись манила красивой заграничной жизнью.
   Встречи с медсестрой из Булдури после этого разговора прекратились.
   С хохотушкой Элей между тем продолжался легкий, ни во что не развивающийся флирт. Время от времени Максим наведывался в симпатичный пансионатный домик с флигельком, где девушка снимала комнату. Они предавались любовным утехам, перемежая их болтовней, после чего иногда ходили на пляж. Затем, не договариваясь о новой встрече, Максим расставался с ленинградкой и возвращался к себе в Дзинтари, проходя между соснами и березами, минуя утопающие в зелени живописные частные дома, между которыми не было заборов.
   - Что это за духи на тебе? - спросил он однажды Элю.
   Девушка, решив, что собеседник очарован ее ароматом, с гордостью ответила:
   - Французские.
   - Какие именно? - не понял Максим.
   - Какая разница? - удивилась Эля, но затем все же проверила флакон и сообщила: - "Фиджи".
   Максим кивнул и не стал говорить, что этот запах совершенно ей не идет. Наверняка, долго копила деньги на духи.
   Максиму импонировало то обстоятельство, что девушки считали его более взрослым, чем он был на самом деле. Очевидно, этому способствовал просвечиваемый в его поступках опыт Алонсо. А также появившийся на щеках и верхней губе пушок. Отец как-то утром сказал Максиму, что ему уже пора начать бриться.
   В те первые дни отдыха на Рижском взморье, когда Максим еще встречался с тремя девушками, он напоминал сам себе ковбоя по имени Джон Грей из смешной песенки, которую много лет назад любил петь его отец. Этот лихой повеса жил в "стране далекой Юга" и был парень хоть куда.
   Как-то дождливым прибалтийским утром, когда отец готовил на завтрак себе и сыну свое фирменное блюдо - жаренную докторскую колбасу с яичницей, - Максим попросил Бориса спеть ее.
   - Это было тысячу лет назад, я уже не помню слов, - стал отнекиваться отец.
   - Пап, ну хотя бы напомни, что там про Риту и крошку Нелли, - настаивал Максим.
   Отец уступил. Ритмично постукивая вилкой по краю шкворчащей сковороды, он пропел, хитро подмигивая Максиму:
  
   Рита и крошка Нелли
   Пленить его сумели,
   Часто в любви он
   Клялся обеим.
   Часто порой вечерней
   Джон танцевал в таверне
   Танго или фокстрот.
  
   Роскошь, вино и чары
   И перезвон гитары,
   При лунном свете
   Кружатся пары.
   У Джона денег хватит,
   Джонни за все заплатит,
   Джон Грей всегда таков.
  
   В отличие от лихого ковбоя, Максим не мог похвастаться возможностью за все заплатить. Воспитанный в советском интеллигентском духе, он до недавнего времени не слишком задумывался о том, как станет зарабатывать, когда вступит во взрослую жизнь. Однажды в детстве он услышал разговор своей и Зоиной матерей. Лена хвалилась тем, что ее сын - "бессребреник, совершенно равнодушен к деньгам, вообще ими не интересуется!". Максим с тех пор даже немного гордился своей отрешенностью от низменных вопросов заработка.
   Однако в последние месяцы в сознании Максима появился Алонсо - потомок многих поколений торговцев, не только считавший торговлю и любые другие, приносящие честный доход, профессии вполне достойным занятием, но и видевшей в них исключительно важную цивилизаторскую функцию, без которой мир прозябал бы в дикости, управляемый буйными и малообразованными рыцарями. Отсутствие интереса к деньгам не было для Алонсо добродетелью. С тем же успехом, считал он, можно было бы не интересоваться пищей и водой, теплом или крышей над головой. А о таких вещах заботятся даже монахи.
   Теперь Максим не мог больше не видеть, что рано или поздно он встанет перед лицом неумолимой и грозной задачи: как же зарабатывать, чтобы не лишать себя той минимальной свободы, которую способны давать деньги даже в условиях социализма?
   На летние развлечения Максиму средств пока хватало. Отец время от времени вручал ему десятку или больше. Возможно, демонстрировал щедрость. Или, испытывая чувство вины вследствие ухода из семьи, стремился к тому, чтобы, находясь в его обществе, сын чувствовал себя свободнее, чем с матерью. Но что будет дальше? Не просить же у родителей!
   Максим решил, что по возвращении в Москву примется обдумывать вопрос о заработке самым серьезным образом.
   Размышляя обо всем этом во время бесцельной прогулки в парке, расположенном возле дюн, которые переходили в желтую линию пляжа, юноша шел по пружинистому пологу из желтой хвои. Неожиданно он заметил небольшое помещение с надписью "Тир". Войдя внутрь, он застал там только работника. Максим попросил ружье. Пули представляли собой острие, приделанное к густой щеточке. Сделав несколько удачных выстрелов по крупным игрушкам и мишеням, Максим попробовал пострелять по спичкам, висящим на ниточках. К своему удивлению, он легко попадал и в них. Спички дергались, и это доставляло Максиму удовольствие.
   - Вы где-то этому учились?
   Максим и не заметил, как задавшая вопрос молодая женщина вошла в тир.
   - Нет, - пожал он плечами. - До сих пор ни разу не стрелял.
   - Неплохое начало, - похвалила собеседница.
   Попросив у служителя ружье, она быстро сделала пять выстрелов, перезаряжая его с удивительной ловкостью. Все пять попали в одну и ту же спичку. Та плясала как заведенная, и было странно, что ниточка еще держит ее.
   - Можешь так? - спросила женщина, без околичностей перейдя на "ты".
   Максим пожал плечами. Этим жестом он хотел лишь показать, что не знает ответа, но почему-то вышло так, будто он удивлен наивности заданного вопроса. Теперь не оставалось ничего, кроме как попросить у работника тира еще пять заостренных пуль. Максиму удалось попасть в спичку пять раз подряд, но делал это он не так быстро, как его соперница.
   Женщина заплатила за дополнительные пять выстрелов, вскинула ружье и снова принялась стрелять.
   Интересно было понять, чего ей хочется больше: победить или проиграть в предложенном ею противостоянии. Разглядеть ее как следует Максим не мог, так как она стояла сбоку от него. По интонациям голоса женщины, он пришел к выводу, что сейчас ей очень хочется одержать победу, однако, если это действительно случится, она способна будет утратить к побежденному сопернику всякий интерес.
   Максим решил продолжать борьбу, но тут вдруг обнаружил, что никак не может отыскать деньги в левом кармане штанов, где они обычно лежали. По его расчетам, там должно было еще оставаться около шести рублей. Он недоумевал, куда могли подеваться эти ценные, хоть и мятые бумажки. Неужели он все потратил и даже не заметил этого?
   Краснея и не желая признаваться в истинной причине, мешавшей ему принять вызов, Максим сказал, что собеседница стреляет лучше, и быстро покинул тир.
   Над деревьями проглянуло солнце, придав зеленым волнам хвои над головой золотистый оттенок. Максим неожиданно вспомнил, что положил деньги внутрь носового платка, который держал в заднем кармане штанов. Там они и оказались. Он хотел уже вернуться в тир, но в этот момент женщина сама вышла оттуда.
   Сейчас Максим наконец разглядел ее. Он успел сделать это до того, как та надела большие дымчатые очки, и сразу понял, что знает ее уже очень давно, и что именно по этой причине она его узнать никак не может: во время их предыдущей встречи Максим еще не ходил в школу.
   Сейчас ей должно было быть двадцать пять или двадцать шесть лет. Ровный загар, внимательные карие глаза, темные каштановые волосы с густой челкой, уложенные, как у Мирей Матье. Выщипанные в ниточку брови. Батник с острым воротничком, длинная расклешенная юбка. Выглядела Инга весьма элегантно. И, как помнил Максим, она не только хорошо стреляла, но и прекрасно плавала.
   Максим решил: если она не проявит желания знакомиться с ним, он напомнит ей то лето, которое когда-то их семьи провели вместе. Этого делать не пришлось. Когда юноша улыбнулся и назвал свое имя, оно ей, очевидно, ничего не сказало, однако Инга охотно представилась и легко согласилась прогуляться.
   Песок на пляже еще не высох после недавнего дождя. Солнце то проглядывало, то пряталось за тонкими хлопьями туч. Пахло морской водой и водорослями. В воздухе с криками кружились чайки. Максим и Инга сидели в выходящей на дюну веранде приморского кафе, потягивали пиво и кидали птицам куски соленых рогаликов. Какая-нибудь чайка, бросаясь наперерез собственной трассе полета, перехватывала на лету брошенный корм, остальные поднимали сварливый шум, кружась вокруг счастливицы.
   Инга указала Максиму на парня, который вошел в море в джинсах, после чего долго стоял в волнах прибоя, тщательно отираясь мочалкой.
   - Многие верят, что от этого джинсы приобретают цвет морской волны, - прокомментировала девушка со смешком.
   Инга Ростовцева оказалась журналисткой. Училась в Ленинграде. Два года назад закончила там факультет журналистики ЛГУ, затем вернулась в Ригу. Сейчас работала в редакции какой-то местной русскоязычной газеты, но с разрешения своего начальства иногда писала репортажи для газет, выходящих в других латвийских городах.
   О себе Максим рассказывал, не вникая в подробности. Сообщил, что через год будет менять место учебы, поэтому говорить о том, чем он занимается сейчас, просто неинтересно. Получилось, что не соврал, но и правды не сказал. Инга, которую, как и других девушек, вводили в заблуждение его взрослые манеры и легкая небритость, решила, что он учится на старших курсах какого-то московского вуза, который его чем-то разочаровал. Максим не стал ее разубеждать.
   Вспоминая годы учебы, Инга называла город на Неве не Ленинградом, а Питером. И это нравилось Максиму. Он находил свою собеседницу обворожительной, и в нем просыпался мальчуган, восторгавшийся почти взрослой, длинноногой Ингой, которая по заданию родителей присматривала у кромки пляжа за двумя малолетками.
   Они молчали, глядя на серые, волнующиеся после недавнего дождя волны.
   - О чем ты сейчас думаешь? - спросила Инга.
   - Ни о чем.
   - Так не бывает. В голове всегда есть какие-нибудь мысли.
   Максим задумался.
   - Сейчас я думаю о том, как бы мне понять, о чем я только что думал, - признался он.
   Инга улыбнулась.
   - А у меня в голове звучит мелодия, - поделилась она. - Со мной это часто происходит. Пытаюсь вспомнить, что же это такое у меня вертится, и всегда оказывается что-нибудь из Сен-Санса.
   Почему-то ее слова помогли Максиму.
   - Вспомнил! - возвестил он радостно. - Когда ты спросила, о чем я думал, у меня, должно быть был очень глубокомысленный вид. Я действительно был занят чрезвычайно важным делом: мысленно повторял слова "Федерико Гарсия Лорка", переставляя их местами то так, то этак.
   Оба рассмеялись.
   До вечера еще было далеко, но Максим предложил Инге дождаться заката и полюбоваться ночным морем. Инга ответила, что приехала в Юрмалу, чтобы взять интервью у работников концертного зала "Дзинтари", после чего решила погулять. Но ночевать ей в Юрмале негде, поэтому придется возвращаться в Ригу.
   Максим поехал вместе с ней. В дороге размышлял о том, что вернется поздно. Отец забеспокоится, и это не нравилось рассудительному и чуткому Алонсо. Но предупредить Бориса не было никакой возможности. В доме, где остановились он с сыном, не было телефона. Вздохнув, Максим успокоил свою ренессансную совесть по имени Алонсо тем, что неразумные подростки иногда заставляют своих родителей волноваться. Такое поведение совершенно в порядке вещей. И, если оно повторяется нечасто, то вполне простительно.
   - Тысячи раз проезжала здесь, и все равно так и не привыкла к этой красоте! - тихо проговорила Инга, когда электричка въехала на мост над широкой гладью Даугавы. На другой стороне реки виднелась башня Домского собора, окруженная целым семейством заостренных крыш и стрельчатых окон средневековой Старой Риги. Справа расположились крытые сводчатые павильоны городского рынка.
   Инга снимала однокомнатную квартиру недалеко от центра города. Сказала, что родители живут в пригороде под названием Пурвциемс.
   - Там находится дом, построенный специально для работников КГБ, - сообщила она, заваривая кофе в джезве. - Внешне он похож на стену московского кремля. Его так и называют - "Кремлевская стена". Но ты не пугайся: мои родители живут не в нем!
   Максим принес в кухню обнаруженную в комнате, в книжном стеллаже, рядом с выпуском "Ригас модас", книгу, показавшуюся ему исключительно интересной. Джорджо Вазари, "Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих". Книга была выпущена издательством "Искусство" в 1956 году.
   - Она не моя, а хозяев, у которых я снимаю эту хату, - Инга разлила кофе и поставила на стол пачку вафель.
   В коридорчике зазвонил телефон. Инга вышла, прошелестев висящей соломкой, которая отделяла кухню от коридора, сказала в трубку что-то на латышском языке, затем вернулась.
   - Но если прочтешь за пару дней и сразу вернешь, то можешь взять, - милостиво произнесла Инга, видя, с какой поглощенностью листает Максим страницы толстенного тома. - Только учти: я даже не знаю, где тебя искать, если задержишься с возвратом книги.
   - Спасибо! - Максим просиял. - Я оставлю тебе наш адрес в Дзинтари. Но тебе не придется беспокоиться. Верну тебе ее через два дня. О! Смотри, автор упоминает Варки!
   Инга непонимающе глядела на него.
   - Бенедетто Варки, - пояснил Максим. - Флорентинец... Писатель и историк.
   Он запнулся. Не мог же он сказать, что и он, то есть Алонсо, и его жена были лично знакомы с Варки. Хотя жили они в основном в Риме, во Флоренции у них тоже был дом, и они время от времени наведывались туда. Однажды Алонсо Гардель, которого в Италии звали Даво Алькальде, участвовал в одной с Варки экспедиции по захолустным тосканским монастырям в поисках уцелевших античных книг.
   Максим, чувствуя некоторую неловкость за свою несдержанность, сказал:
   - Вазари хвалит речь, которую Варки произнес на кончину маэстро Микеланджело. Вот, он пишет тут: "...Великой удачей следует счесть и то, что Варки проводил его к жизни вечной и блаженнейшей, ибо никто не произнес бы ему с таким красноречием и такой ученостью, как Бенедетто Варки".
   Было сейчас в лице Максима что-то такое, отчего молодая рижская журналистка не могла отвести от него глаз.
   - Этот Варки, - говорил он, - опросил нескольких великих людей своего времени о том, какое из искусств - живопись или скульптуру - они считают более высоким и достойным. Среди них были Микеланджело и Леонардо. Первый высказался за ваяние, а второй - за живопись.
   - То есть можно сказать, что Варки провел журналистское расследование, - подытожила Инга.
   Максим не поддержал шутливого тона, но и не пропустил его мимо внимания. Девушка хотела переключить разговор на менее торжественную тональность. Но Максиму для этого требовалось еще немного времени.
   Он оставил открытую книгу на столе, подошел к окну и остановился, молча продолжая вспоминать флорентийские и римские страсти шестнадцатого века. Он думал о том, сколько было совершено жестокостей во все времена человеческой истории, в том числе и в период, который принято называть Возрождением. Но самые страшные войны и диктатуры, самое разрушительное и смертоносное оружие - все это пришло уже позже.
   - Неужели тебе еще нет тридцати? - спросила Инга, подойдя к нему и став рядом, чуть сзади Максима. - По твоей речи можно решить, что тебе все сорок, если не больше. И откуда ты так хорошо знаешь про времена Леонардо да Винчи? Ты историк или искусствовед?
   - Как много вопросов, - Максим повернулся к ней и, глядя ей прямо в глаза, приблизился на расстояние поцелуя.
   - Ты можешь прочитать мне какой-нибудь сонет Микеланджело? - тихо спросила Инга.
   - Могу прочитать кое-что другое.
   Он выполнил свое обещание, когда ласкал ее. Он читал ей вильянсико на старом кастильском, когда вел за руку в комнату, раздвигая соломку. Шептал сонеты и терцины на тосканском наречии пятисотлетней давности, когда раздевал.
   - Я и не заметила, как меня оголили, - шептала Инга, хватая Максима за шею. - Никогда не думала, что стихи так возбуждают, если их читают по-итальянски...
   Обратно в Дзинтари Максим возвращался последней электричкой, на которую едва успел. Лесные массивы взморья дышали ночной прохладой. Ежась и стараясь согреться быстрой ходьбой, Максим дошел до домика и проскользнул в свою комнату, стараясь не производить шума, однако в соседней комнате тут же зажегся свет
   На пороге появился отец.
   - Слава Богу, у тебя все в порядке, - он растерянно глядел утомленными глазами на Максима. - Я уже хотел идти в милицию. Тебе не кажется, что ты как-то уж слишком рано загулял? Хотя бы предупреждай, когда собираешься вернуться поздно ночью!
   Максим виновато вздохнул. Будучи Алонсо, он очень хорошо понимал чувства этого человека.
   - Извини, пап. Мне некуда было звонить.
   Помолчав, добавил:
   - Давай, я тебя предупрежу прямо сейчас. В ближайшие дни может так получаться, что я буду возвращаться так же поздно, как и сегодня. Или вообще останусь ночевать в другом месте. Я не всегда с утра буду знать, как сложится день, чтобы заранее тебя предупредить. Но ты не беспокойся, ладно?
   Борис молчал, изучая сына задумчивым взглядом. Затем предложил:
   - Хорошо. Пошли во двор, покурим по сигаретке перед сном. Я ведь уже давно знаю, что ты куришь. Мать тоже, кстати, знает. И очень переживает. Но ты уже взрослый, и с этим приходится считаться.
   - Я не курю, - сказал Максим. - Да и ты ведь это делаешь крайне редко. Может быть, лучше пойдешь спать. Ведь все в порядке...
   - Не куришь? - удивился отец. - И давно бросил?
   - Не очень.
   Вообще-то Максим вовсе не собирался избавляться в ближайшее время от никотиновой зависимости, но, по мере того, как в нем укреплялось сознание Алонсо, выяснилось, что саламанкский книготорговец испытывает ко всем проявлениям табакокурения стойкое и непреодолимое омерзение. Первое время Максим еще мог иногда зажечь сигарету, чтобы утолить привычную сосущую тягу, но сознание Алонсо возмущалось, а вместе с ним, как ни странно, бунтовало и тело Максима. Волны отвращения перекрывали желание курить. После недели этой борьбы Максим уже не мог и думать о сигаретах.
   Теперь Максиму-Алонсо было трудно даже просто разговаривать с курящими приятелями, не говоря уже о пребывании в таких местах, как кухня тети Лили. Невыносимым табачным перегаром несло от одежды и волос курильщика, усиливаясь, когда тот открывал рот, чтобы что-нибудь сказать. Если рядом с Максимом в метро садился курящий человек, юноша тут же начинал выискивать глазами свободное место, чтобы пересесть.
   Все привычные разговоры о том, что американские сигареты, якобы, лучше отечественных, а "явская" "Ява" лучше или хуже "дукатской", о том, что кто-то курит "красиво" или "некрасиво", воспринимались теперь, как полная чушь. Порождение одурманенного сознания людей, страдающих унизительной зависимостью от тошнотворной привычки. Не могла одна мерзость быть лучше или элегантнее другой. Она лишь казалась таковой в силу более стильного и привлекательного внешнего вида.
   В свете последнего развития событий Максим с трудом представлял себе, как возобновит в сентябре участие в математическом кружке у милого Николая Ивановича, где пепел лежал даже на бубликах.
   Вспомнив о Дымове, Максим с удивлением понял, что с тех пор, как выписался из больницы, ни разу не взял в руки ни одного математического текста и не попытался решить какую-либо задачу.
   Максим лежал на своем низком топчане, вспоминая события минувшего дня. Через окно было видно, как луна тщетно пытается вырваться из облачных оков. В комнате отца тихо потрескивал транзисторный приемник. На днях друзья Бориса - инженеры знаменитого рижского электротехнического завода - подарили ему модификацию транзистора "ВЭФ-206" особой, не предназначенной для продажи, сборки, для личного использования, с расширенным диапазоном коротких и ультракоротких частот. Теперь Борису удавалось слушать "Немецкую волну" и "Би-би-си" на таких частотах, где не работала глушилка. Он радовался новой игрушке, как дитя. Свою старую желтую спидолу, вышедшую некогда из цехов того же завода, Борис отдал сыну.
   Максим потянулся к спидоле, включил, понизил звук до очень тихого и прижал маленький радиоприемник к щеке. У него тоже не было проблемы с глушением, поскольку он слушал станции, вещавшие на итальянском, испанском, арабском и иврите. В Советском Союзе было слишком мало потенциальных слушателей, способных понимать эти языки. Государственные деньги выделялись для глушения "вражеских голосов" на языках союзных республик. Поэтому трансляция была чистой, совершенно без помех.
   Максим любил слушать эту ночную болтовню, переходя от станции к станции, чувствуя запах пластиковой панели желтого приемника, не уставая поражаться достижениям научно-технического прогресса и пополняя свой запас современной лексики и фразеологии.
   Однако сейчас его мысли витали далеко, и сосредоточиться на разговорах было трудно. Он нашел мягкий блюз, не мешавший думать, и принялся размышлять о том, что родился в стране, отделившей себя от остального мира железным занавесом, и тем не менее режим в последние годы претерпел значительную либерализацию. Если эта тенденция продолжится, то когда-нибудь советские люди перестанут делиться на "выездных" и "невыездных", и для того, чтобы ездить в другие страны, не придется выслуживаться перед партийной номенклатурой. И тогда Максим-Алонсо сможет посетить родные края.
   Как же ему хотелось побывать в Испании и Италии!
   Неужели это когда-нибудь произойдет, и Алонсо снова будет дышать воздухом этих древних средиземноморских стран? Он знал, что и в гуще современной технической цивилизации сумеет отыскать отдельные здания, леса, пригорки, горы, которые не изменились со времен его первой жизни. Все то, что несет на себе печать времен, называемых Ранним Ренессансом для Испании и Высоким Ренессансом для Италии. Побывает в Гранаде, где родился и получал наставления от деда, поднимется пешком к Альгамбре, как часто делал в детстве, полюбуется на горы Сьерра-Невады, прогуляется возле Соборной Мечети в Кордове, отыщет церквушку, которая стояла напротив дома Консуэло на Предмостной площади в Саламанке, если, конечно, она сохранилась.
   Перед внутренним взором уже засыпающего Алонсо вставали громада Замка Святого Ангела в Риме и развалины Колизея, куда он с женой много раз ходил в надежде встретить Мануэля - ее сына и его друга. Последним усилием воли он выключил спидолу и поставил на пол, после чего повернулся лицом к стене и заснул.
   Утром Борис и Максим пили растворимый кофе в комнате отца, сидя на разложенном кресле-кровати. В окно несколько раз постучался голубь, и, не дождавшись ничего интересного, улетел.
   Борис, глядя куда-то мимо сына, словно обозревая противоположную стену, оклеенную вырезками из журналов "Смена" и "Огонек", опять высказался о том, как быстро растут дети.
   На мгновение у Максима возникло искушение поделиться, рассказать о том, что происходило с ним в последние месяцы. Сказать, что нет никакого смысла относиться к нему, как к 16-летнему подростку; что он обладает памятью - а, значит, и опытом - человека, которому уже под сорок лет и который успел многое испытать на своем веку.
   Что он когда-то научился вытворять такое, о чем миллионы людей даже не подозревают, и теперь ему надо лишь восстановить в себе забытые навыки. Что уже в конце пятнадцатого века он научился осознавать себя в сновидениях, а затем открыл вторую память - таинственную область человеческого сознания, где хранится все, что казалось забытым: любые, даже самые мимолетные сведения и впечатления, слова, факты и даже давно выветрившиеся из воспоминаний сны.
   Что многие годы после этого он искал третью память, в существовании которой была уверена его жена. И, возможно, даже нашел, но наверняка сказать этого сейчас не может, ибо Максим не восстановил пока всех воспоминаий о жизни Алонсо.
   Что все эти его достижения меркнут перед возможностями его жены, которая родилась с даром орбинавта. Она могла усилием мысли изменить события последних часов, причем ей даже не пришлось выполнять какие-то особые упражнения, чтобы научиться этому. И что однажды, благодаря своему чудесному таланту, она спасла Алонсо жизнь и свободу! Но ради этого ей пришлось отказаться от родины.
   Разумеется, ничего такого Максим Борису не сказал. Зачем зря волновать отца? Невозможно было даже вообразить, какими словами такое можно рассказать, чтобы отец не решил, что его отпрыск повредился в рассудке! Ведь даже верный Левка был уверен, что Максим просто фантазирует на тему Алонсо. Даже понимающая все (или почти все) тетя Лиля испугалась бы таких речей.
   Воображая о том, как рассказывает отцу свою сокровенную правду, Максим понял, насколько сильно он успел уже укорениться в восприятии Алонсо, как предыдущей стадии собственного опыта. Жену Алонсо он тоже теперь вспоминал как свою подругу жизни. Она была орбинавтом, а это означало, что по всей вероятности она дожила до этих дней, сохранив красоту, гибкость и силу своего молодого, идеального тела.
   Неужели ее можно найти в этом мире? Но где? И как? Сколько еще должно пройти времени, и какие должны произойти социально-политические изменения в современном мире, чтобы Максим получил возможность свободно путешествовать из страны в страну в поисках любимой и утраченной женщины?
   Но следует ли вообще стремиться к встрече с ней? Ведь с тех пор, когда они были вместе, прошло пять столетий! Помнит ли она его? Конечно, исправно работающий мозг ее юного тела сохранил воспоминания, в этом не было сомнений, но помнит ли она его как своего избранника, а не как давний фрагмент своей биографии?
   Ведь за эти годы она могла уже не раз сменить спутника. Даже если Алонсо вновь найдет ее, она скорее всего окажется не одна. И надо ли вообще бередить старые воспоминания? Ведь люди с годами меняются. А у нее в запасе были века. Она наверняка изменилась очень сильно. Да ведь и он тоже больше не тот. Он сейчас даже выглядит как другой человек. Как же можно рассчитывать на то, что они снова соединят свои судьбы?
   Было еще одно соображение. Если Алонсо и его жена найдут друг друга, разве это не означает, что она снова будет обречена на потерю любимого? Ведь, в отличие от нее, Алонсо не родился с даром орбинавта, и десятки лет ежедневных медитаций никак не продвинули его в этом направлении. Все его успехи лежали лишь в сфере управления снами и в доступе в зону второй памяти, но никак не в контроле реальности силой мысли. Однако осознанные сны, хоть и дарили небывалые восторги и удовольствия, все же не омолаживали тела. А Максиму, которым теперь был Алонсо, не давалось даже это искусство осознанных снов.
   Следовательно, Алонсо снова проживет обычный, то есть очень короткий для орбинавта жизненный срок. Имел ли он право второй раз толкать жену на такую потерю?
   Максим-Алонсо понимал: если бы он встретил сейчас свою жену во плоти, ее физическое присутствие немедленно затмило бы интерес к другим женщинам. Но она была лишь воспоминанием, а девушки, с которыми он встречался, то есть Эля и Инга, были живой реальностью. И хотя мысли его были отданы памяти о женщине, родившейся в середине пятнадцатого века, тело тянулось к этим женщинам века двадцатого.
   Проводить время с Ингой было интересно и увлекательно. Она была умна, наблюдательна, очень быстро соображала, жила в удивительно стремительных ритмах, успевала переделать двадцать дел в день, не уставая или не показывая виду, что устала.
   Инга не была обязана сидеть в редакции по восемь часов. Расписание у нее было весьма свободным. Она могла забежать на работу, отметиться, обсудить с редактором тему для очередного очерка, интервью или репортажа, получить добро и побежать дальше. Она умела выкроить время и для встреч с интервьюируемыми, и для сидения дома за своей грохочущей машинкой, когда она печатала с поражающей воображение скоростью, и на часы, которые проводила с Максимом.
   После появления Инги встречи с маленькой энергичной Элей вскоре прекратились. Однажды, расположившись на пляжном коврике вместе с Ингой, Максим увидел гостью из Ленинграда в компании другого парня. Она приветливо улыбнулась ему и помахала рукой. Максим радостно ответил, подумав о том, какой у нее легкий характер.
   В книге Вазари Максим успел прочитать лишь одну главу, когда ее, согласно обещанию, пришлось вернуть Инге. Но он продолжал листать ее, читая по выбору то один, то другой фрагмент, когда его подруга-журналистка сидела за пишущей машинкой.
   В течение первой недели знакомства им удалось несколько раз вместе выбраться в Юрмалу, полежать на солнце. Инга заплывала в неразличимые с берега дали, а Максим, не слишком искушенный в спортивных делах, ждал ее на берегу, размышляя о своей нынешней и прошлой жизни. Изредка заходил в воду и осторожно плавал, не удаляясь слишком далеко от тех мест, где мог ногами встать на дно.
   Во второй половине августа солнечные дни полностью прекратились. Почти непрерывно стояла пасмурная погода. Дождь прекращался лишь ненадолго. На пляжах теперь было неинтересно, и Инга с Максимом стали больше времени проводить в Риге. Обычно он ночевал у нее.
   Однажды утром, когда Инга бегала по своим многочисленным делам, Максим зашел в комиссионный магазин недалеко от Вокзальной площади, возле столовой, где можно было поесть вкусных пирожков.
   С тех пор, как Борис Олейников понял, что его сын стал взрослым человеком, он каждые день-два давал ему денег, беспокоясь о том, чтобы Максим не остался без средств. При этом всячески намекал на то, что понимает, что сын проводит время в женском обществе. Максим деньги брал, понимая, что выбирать не приходится, но мысль о необходимости самостоятельного заработка, который избавил бы его впредь в подобных ситуациях от зависимости от родителей, все чаще стучала в его сознании.
   В комиссионке внимание Максима привлекли большие холщовые закарпатские сумки-торбы ручной работы для носки через плечо. Они выглядели удобными и симпатичными. На одной было выткано изображение большой черепахи, распластавшей во все стороны свои лапы.
   Алонсо вспомнил, что у него был перстень с печаткой в форме похожей черепахи. Ему подарил его Ибрагим, который, в свою очередь, получил его некогда от собственного отца, а тому этот перстень вручил изготовивший его собственными руками цыган-орбинавт Франсиско Эль-Рей. Впоследствии Алонсо нашел внука Франсиско, чернобородого кузнеца, жившего в таборе на окраине Бургоса. Кузнеца звали Пако, что, собственно, было уменьшительным прозвищем, образованным от того же имени "Франсиско".
   Алонсо хотел разузнать, не делился ли дед-орбинавт Франсиско со своими домочадцами секретами управления реальностью, не упомянутыми в расшифрованных на то время частях рукописи "Свет в оазисе", но кузнец заявил, что вообще не понимает, о чем толкует его собеседник, а о своем деде совершенно ничего не ведает.
   В день той встречи Алонсо еще не было известно, что орбинавтические опыты омолаживают тело орбинавта, перестраивая его в направлении некоего хранящегося в его душе идеального образа. Лишь позже Алонсо расшифровал соответствующий фрагмент в рукописи, воспользовавшись помощью недавно изданного латинско-испанского словаря великого филолога и лексикографа, его друга, дона Антонио де Небриха.
   Сейчас Алонсо-Максиму вдруг пришла в голову очевидная мысль, и ему стало странно от того, что она не посещала его в первой его жизни. Кузнец Пако, с которым он разговаривал в окрестностях Бургоса, вполне мог оказаться не внуком орбинавта Франсиско, а им самим. На тот момент ему должно было быть около девяноста лет, но ведь для молодости орбинавта это не имело никакого значения!
   - Вас что-то здесь интересует? - спросил продавец с латышским акцентом, оторвав Максима от размышлений.
   Максим кивнул и купил две торбы. Ту, что с черепахой, - для себя. В память о перстне и о встрече с человеком, который мог быть орбинавтом. Инге, с ее стремительностью, образ черепахи совсем не подходил, и для нее Максим выбрал торбу с изображением птицы в полете. До возвращения в Москву оставалось еще несколько дней. Максим хотел вручить Инге подарок в последний день перед отъездом. Поэтому он отправился на электричке в Дзинтари, оставил там обе торбы, пообедал с отцом в застекленной кафешке, после чего вернулся в Ригу.
   На следующий день Инга, которой надо было готовить репортаж о работе Рижской киностудии, добилась того, чтобы ей разрешили провести Максима в съемочный павильон на улице Шмерля. Он сопровождал ее в экскурсии, которую после интервью организовали для Инги по цехам и площадкам павильона, с любопытством наблюдал место, где посреди ярко освещенного круга шла съемка, видел, как хлопали нумератором, объявляя кадры и дубли, с интересом рассматривал декорации, оценивал замечания режиссера.
   Увиденное настолько впечатлило Максима, что он стал допытываться у приветливой помощницы режиссера, латышки средних лет, в каких вузах Москвы выпускают кинорежиссеров. Та назвала соответствующий факультет ВГИКа, а также упомянула Высшие режиссерские курсы, где обучение длилось всего два года, но куда принимали только с высшим образованием.
   Алонсо-Максим крепко задумался, после чего решил по приезде в Москву посоветоваться с тетей Лилей. Про театр, как ему казалось, она знала все, могла оказаться и в курсе кинематографических дел. "А как же математика?", - шепнул внутренний голосок, от которого Максим отмахнулся. Режиссерам тоже не запрещено восторгаться красотой математических построений.
   За два дня до отъезда в Москву Максим ночевал в Дзинтари. Следующий день, воскресенье, он и Инга собирались провести вместе. Утром он приехал с большим саквояжем, в котором накануне уложил свои вещи. С отцом он должен был встретиться в понедельник, уже на вокзале. Юрмальский период Максима в 1978 году завершился, но рижский еще продолжался.
   Пока Инга молча изучала собственную статью, опубликованную в очередном номере газеты, Максим стоял у окна, глядя на стоящий напротив многоэтажный дом.
   Инга всегда очень внимательно прочитывала результаты своих трудов, когда они появлялись в печатной форме, несмотря на то, что прекрасно знала, что именно там написано. Видимо, держа в руке вышедшую из-под типографского пресса газету, Инга частично разотождествлялась сама с собой, воображая себя читателем и видя собственное произведение чужими глазами.
   Несмотря на утренние часы, в некоторых окнах в доме напротив горел свет, потому что на улице было пасмурно, темно и сыро, и непрерывно шел уже совсем не летний дождь. Собственно, на огромное здание глядел не столько Максим, сколько Алонсо. С тех пор, как он пробудился к жизни в двадцатом веке, бывший книготорговец времен Леонардо так и не привык к некоторым вещам. Сейчас Али ибн Дауд Алькади, он же Алонсо Гардель, он же Даво Алькальде, думал о том, сколько же в том доме квартир, сколько в них живет семей, сколько там людей. Каждый из них был целым миром со своим опытом, мыслями, знаниями и чувствами, со всем тем, что он помнил и забыл о себе и об окружающей его вселенной. А ведь вслед за этим домом, вдоль по улице, стоит еще целый ряд таких же громадин! А за этой улицей тянутся и другие улицы с многоэтажками.
   Алонсо чувствовал почти кожей, что он со всех сторон окружен людьми, семьями, квартирами, домами, кварталами, городами, странами. Такого урбанистического многообразия, таких массовых скоплений, поражающих всякое воображение, Алонсо никогда не встречал в своей прежней жизни. Даже в Риме 16 века, который с его изрядным нагромождением жилых зданий, был для своего времени весьма настоящим мегаполисом.
   - Редактор опять сделал несколько сокращений там, где не следовало, - подытожила Инга, дочитав статью. - Неисправим.
   Максим повернулся к ней.
   - Да и верстка тоже подкачала, - продолжала Инга с легкой улыбкой. - Статья ведь большая. Лучше было сделать не четыре узкие, а три широкие колонки.
   Но по румянцу на ее загорелом лице было видно, что, несмотря на все допущенные по отношению к ее работе проявления чужого непрофессионализма, своим репортажем она вполне довольна.
   В середине дня дождь наконец прекратился, и на старинный остзейский город сошли солнечные лучи. Инга с Максимом гуляли, взявшись за руки, по выложенным булыжником улицам Старой Риги, где было сконцентрировано наибольшее количество готических и иных достопримечательностей латвийской столицы. Какое-то время прямо перед ними дефилировала еще одна парочка, неся зачехленные музыкальные инструменты. Судя по очертаниям, это были виолончель и скрипка. Ингу позабавило то, что массивную виолончель держала изящная девушка, а компактную скрипку - ее высокий белокурый спутник.
   Улица, по которой они шли, выглядела как одна из самых старых в здешних местах, и оттого ее нынешнее название - Комсомольская - казалось особенно абсурдным. Именно на этой улице Максим и Инга столкнулись лицом к лицу с компанией, состоявшей из нескольких мужчин и женщин. Среди них был отец Максима. Увидев их, Борис сначала изумился, затем с обрадованным видом бросился к ним.
   - Инга! - восклицал он суетливо. - Какой же ты красавицей стала! Сколько лет я не виделся с твоими родителями! Почему они больше не приезжают в Дзинтари? Чем занимаются? А ты сама как живешь? Что поделываешь?
   Он осыпал ее вопросами, на которые Инга, называвшая его "дядей Борей", едва успевала отвечать.
   Отец повернулся к Максиму.
   - Так вот, с кем ты от меня прячешься! - он похлопал сына по локтю. - Молодец! Не ожидал!
   Затем он передал привет родителям Инги и догнал свою компанию, которая уже приняла решение, в какую ближайшую кофейницу лучше сейчас нагрянуть, и с нетерпением подзывала Бориса.
   Оставшись наедине с Ингой, Максим нерешительно протянул руку к ее пальцам, но женщина отстранилась, глядя на него с каким-то новым, незнакомым ему прежде прищуром своих карих глаз.
   - Вот, значит, кто ты такой, - произнесла она. - Тот мальчик, которому я вытирала нос и которого водила к прибою, чтобы он наполнил пластмассовый стаканчик морской водой и отнес его своей маме.
   Максим чувствовал себя неловко. То обстоятельство, что он никогда не рассказывал о себе чего-либо конкретного, сейчас не помогало. Он все равно казался себе обманщиком.
   - Зачем ты говорил мне, что перешел на пятый курс института? - спросила Инга.
   - Я ничего такого не говорил, - глухо возразил он.
   Инга призадумалась, прищурилась, вспоминая.
   - Верно, не говорил, - согласилась она. - Это я сама про тебя придумала, а ты и не стал возражать. Ишь каков, старшеклассник! Значит, тебе шестнадцать, верно?
   Оказывается, она уже успела произвести в голове подсчеты. Что ж, соображала она всегда быстро.
   - Теперь меня засудят за растление, - проговорила Инга, и было в ее голосе нечто, предвещающее близкий переход к смеху.
   - Я - совершеннолетний, - с глупым видом сказал Максим, и тут уж Инга расхохоталась в голос.
   Максим, вновь обретя свой опыт взрослого Алонсо, взял себя в руки.
   - Извини, - сказал он. - Я действительно скрыл свой возраст, потому что иначе ты бы не стала со мной встречаться.
   - Ладно уж, поняла это и без тебя, - с притворной сварливостью ответила Инга. - Скажи мне только, откуда у тебя в шестнадцать лет столько опыта и знаний? Ты определенно что-то скрываешь, акселерат!
   Максим почувствовал, что он прощен, и даже более того - что его акции в глазах повеселевшей Инги непостижимым образом выросли. Вскоре он убедился в этом, когда женщина, прижавшись к нему, кошачьим шепотом сообщила, что им пора, как она выразилась, "в койку".
   На средневековых булыжных мостовых подходящей койки не нашлось, и они еще долго гуляли, пока не загудели ноги даже у спортивной Инги, не говоря уже о ее спутнике. Когда наконец добрались до ее дома, Инга начала приставать к Максиму еще до того, как они вышли из лифта. Она ластилась, к нему, целуя и шепча:
   - Отчего же ты такой взрослый и опытный? Где научился так ублажать женщину? Вычитал об этом у флорентийских мастеров? А я всегда думала, что они любили только мальчиков.
   Уже в постели, после утех, утомившись и отдыхая, они долго лежали в обнимку, и Алонсо вспоминал долгие часы, которые проводил с Консуэло в ее алькове под боковой лестницей в доме на Предмостной площади. Инга тоже была умна и очаровательна. Только не играла на лютне и не пела на старокастильском. Зато стреляла и плавала лучше многих мужчин.
   - Послушай, - заговорила вдруг Инга. - Я сейчас вспомнила, что в то лето, когда я утирала тебе сопли, в вашей московской компании была еще и девочка. Кажется, на год старше тебя? Верно?
   Максим вылез из постели, натянул, поеживаясь от холода, штаны, надел свитер поверх майки, залез с босыми ногами в кресло и стал рассказывать о Зое. О том, какой она была талантливой девочкой, как замечательно играла Бетховена, какой выросла красавицей, как страдала от неразделенной любви неизвестно к кому и как неожиданно погибла под колесами пригородной электрички.
   Какое-то время Инга молчала, находясь под впечатлением услышанного. Затем в ней пробудился профессиональный инстинкт.
   - Милиция не начала расследования? - поинтересовалась она. - Мало ли что! А вдруг это не несчастный случай, и не самоубийство, а, скажем?...
   Она не договорила.
   Максим пожал плечами.
   - Не знаю.
   - Ты не обращался в милицию? - удивилась Инга.
   - Разве они станут отвечать на вопросы школьника? - удивился в свою очередь Максим.
   - Ах, ну да, я и забыла, что имею дело не со взрослым мужчиной. Ну хорошо, школьнику они не скажут. А журналисту скажут?!
   Было видно, как Ингой овладевает боевой настрой.
   - Я непременно свяжусь с вашими московскими пинкертонами, - пообещала она. - И пусть попробуют только отмалчиваться.
   Максим попросил ее позвонить и рассказать, если удастся узнать что-нибудь о неизвестных обстоятельствах гибели Зои.
   - Само собой, - откликнулась Инга.
   Ночью Максим долго не мог заснуть. Дрожащий свет уличного фонаря, проникавший сквозь стекло окна и тюлевую занавеску, падал на лицо спящей Инги. Максим долго смотрел на нее, понимая, что заканчивается еще один период в его - теперь уже очень длинной, с учетом предыстории Алонсо - жизни. Почему-то вспомнилась Рената, его дочка.
   Детская находилась на галерее второго этажа их особняка возле Виа дель Корсо, в котором несколько лет спустя Даво Алькальде открыл одну из первых в Италии общедоступных библиотек. Алонсо часто укладывал Ренату спать, рассказывая ей разные истории из тех, что ему самому рассказывала Сеферина, когда он был ребенком. О заколдованных принцах, о волшебных лампах, о мореходах и купцах, о джинах и великанах. Сказки Шехерезады, которые сегодня знает каждый ребенок.
   Каждый ребенок...
   Алонсо, не отрывая глаз от расслабленного, спокойного лица спящей Инги, увидел в ней ребенка, девочку, которая все еще жила в ней. Похожей на ту Ренату, что с жадностью выслушивала перед сном волшебные истории, держа отца за руку.
   Перед внутренним взором возникла целая вереница женских лиц и фигур. Те, кого знал Максим. Те, кого знал Алонсо. Те, кого ни один из них не знал, но видел и случайно запомнил.
   Старые и молодые, веселые и озлобленные, худые и толстые, хорошо сложенные и нескладные, всегда страдающие из-за своих реальных и воображаемых недостатков. И за этой их внешностью Алонсо видел маленьких девочек, которые с годами просто сделались крупнее, красивее или уродливее, счастливее или несчастнее, стали озлобленными, жестокими, лишились надежды, обрели новую нежность, сохранили наивность, сделались корыстными, преданными, нахрапистыми, робкими, обросли новыми качествами или утратили прежние. Перестали казаться маленькими девочками, но на самом деле остались ими до самого конца. Вроде Ренаты, которая выросла бы и состарилась, сложись ее судьба иначе.
   Воспоминания вновь вернулись к тому дому над оврагом, поросшим орешником и покрытым кустами самшита, возле одной из главных улиц ренессансного Рима, Виа дель Корсо. Алонсо вспомнил, как просыпался раньше своей жены, с каким нетерпением ждал он ее пробуждения, глядя на прекрасное лицо спящей моны Марии в обрамлении густых черных волос, как казалось ему, что, когда она спит, ее с ним словно и нет. Этого нетерпеливого ожидания Алонсо не знал с другими женщинами, даже такими милыми, очаровательными и одаренными, как эта современная и независимая рижанка, лежавшая сейчас перед ним, с которой на следующий день предстояло проститься.
   Утром Максим проснулся позже, чем Инга. В воздухе был разлит приторно-едкий запах.
   - Что это? - принюхиваясь, сказал Максим, когда вернулся в комнату из ванной. - Кто-то раздавил целую коробку шоколадных конфет с ликером?
   - Вот дуралей! - откликнулась Инга, показывая ему крашеные ногти своих длинных красивых пальцев. - Это запах лака. Пока ты дрыхнул, я успела сделать маникюр.
   - Зоркой бесстрашной женщине полагается сумка с орлицей! - оповестил Максим, извлекая из саквояжа торбу с изображением летящей птицы и вручая ее девушке.
   - Какая прелесть! - воскликнула Инга и поцеловала Максима в щеку. - У меня тоже для тебя кое-что есть.
   Она указал ему на лежащий на журнальном столике прямоугольный сверток. Раскрыв его, Максим обнаружил книгу Вазари.
   - О! Спасибо! Но ведь это же не твоя книга! Как же ты можешь ее дарить?
   Инга рассмеялась:
   - Верно, она не моя, а твоя. Мне по знакомству достали. А та, которую ты брал, но не успел прочитать, все еще находится на полке, где у нее есть шансы достоять нечитанной до следующего века.
   Взглянув на полку, Максим убедился в Ингиной правоте.
   - Как это мило с твоей стороны! - мягко, как-то очень по-взрослому сказал он и привлек ее к себе.
   Затем Инге позвонили, и, пока она разговаривала в коридоре, Максим вспоминал все три недели своего пребывания в Прибалтике. Совершенно неожиданно он со всей ясностью понял, что не будет больше прибегать к науке Консуэло, несмотря на настоятельные потребности своего молодого тела. Ему не хотелось топтать цветы на клумбах вместо того, чтобы поливать и ухаживать за ними, любоваться и восхищаться ими.
   Максима-Алонсо пугала та легкость, с которой между ним и девушками порой возникала привязанность - даже вполне обоюдная, как в случае с Ингой, - в которой не было настоящего чувства. И, хотя с некоторыми был возможен легкий ненавязчивый флирт, с другими слишком уж большой оказывалась опасность впадения в мучительную взаимную зависимость, чреватую неизбежными разочарованиями.
   Еще через десять минут Максим поцеловал Ингу в щеку, надел куртку, перекинул саквояж через плечо и вышел к лифту.
  

- Глава 6 -

  
   Почему-то после возвращения в Москву мне чаще, чем летом, стали попадаться на глаза вороны. Серо-черные, большие, напоминающие говорящего ворона из мультфильма "Снежная королева", они надолго с важным видом замирали на месте, после чего начинали передвигаться легкомысленными прыжками, словно беря пример с воробьев.
   Еще больше их было в колхозе Рогачево, близ Клина, где старшие классы нескольких школ в течение одного сентябрьского воскресенья рылись в мокрой земле, собирая картофельные клубни.
   Именно там, на обширных колхозных полях, я окончательно перестал разделять в своем сознании Алонсо и Максима. Это произошло после того, как раскрылась память о последних десятилетиях моей ренессансной, "алонсовой", жизни. Итак, я родился в Гранаде в 1471 году, умер в Риме в 1534-м, снова родился, на этот раз в Москве, в 1962-м, и пока жив.
   Что это? Память о предыдущей реинкарнации? Информационная запись о личности Алонсо, случайно "пойманная" в том необычном бреду, в котором я пребывал после смерти Зои?
   Если верно первое, и Максим - это перерождение Алонсо, то почему из предыдущих воплощений я помню только одно, причем не самое последнее, а весьма давнее? И почему нет никакой памяти о том, что происходило с сознанием Алонсо после его неожиданной гибели в Крипте? Если сознание не исчезает со смертью, то куда делись посмертные воспоминания? Можно было, конечно, предположить, что они еще придут ко мне со следующим приступом опоясывающей головной боли, но я в это не верил. Во мне жила сильная, необъяснимая и в то же время непреодолимая убежденность в том, что приступов больше не будет. Жизнь Алонсо, раскрывшаяся в его воспоминаниях, завершилась. Далее шла глухая стена, за которой не было ничего.
   Из второго же предположения вытекало, что, не окажись я минувшей весной в том странном состоянии бреда, я бы никогда не узнал ни о каком Алонсо. И в этом имелся определенный смысл. Сейчас, когда я вспомнил обстоятельства своей гибели в результате сражения с моной Кассией-Лючией, я склонен был думать, что столь подробная запись о памяти Алонсо оттого и сохранилась в Крипте, что он с годами научился произвольно, по собственному желанию входить в эту область третьей памяти.
   Миллиарды других людей такой способностью не обладают. Третья память, она же Крипта, это сфера воспоминаний целых родов, племен, народов, человечества. Планет, космоса, всей природы. Но не отдельной личности. В этом смысле Алонсо оказался одним из очень немногих, кто мог сознательно погружаться туда. Можно также предположить, что запись его жизненного опыта произошла оттого, что в самый момент гибели сознание его пребывало в Крипте.
   Но если все так, то Максим должен был бы переживать пробуждение памяти Алонсо как вторжение. Две личности боролись бы не на жизнь, а на смерть за контроль над телом и умом, которое им приходилось делить. Однако никаких признаков одержимости в моем случае вовсе не было. Я не бился в конвульсиях. Не было вселившихся в меня сущностей, которые пытались бы подавить мое сознание. Мне не требовалась помощь шейха, обращающего в бегство джинна, или священника-экзорциста, избавляющего от бесов, или раввина, умеющего изгонять диббука. Взаимодействие двух жизненных опытов с самого своего начала шло к полной их интеграции, что и произошло в тот день, в колхозе, когда я держал края грязного, затвердевшего на холоде мешка, а Валерка кидал в него выдернутые нами из земли картофелины.
   Боль в висках была столь яростной и всепоглощающей, что я, схватившись за голову, вскрикнул и повалился на мешок. Валера стал кричать, звать на помощь. Его услышали лишь две девчонки из нашего класса: бывший комсорг класса Женя Пилюгина и ее подружка Ира Тарасова. Остальные находились слишком далеко от нас. Женя и Ира прибежали к нам, одна стала расстегивать мне верхнюю пуговицу телогрейки, другая совала в рот фляжку с водой.
   Но боль уже отпустила, и я - Максим-Алонсо - открыл глаза. Через несколько минут, убедившись, что со мной все в порядке, девочки оставили нас. Валера предложил полежать какое-то время на мешке, пока он будет работать в одиночку, но я сказал, что уже полностью пришел в себя.
   Что бы ни представлял собой подлинный механизм возрождения Алонсо в Максиме, я в результате этого события приобрел целый ряд ценных качеств. Будучи только Алонсо, я был напрочь лишен музыкального слуха. Даже гамму спел бы хуже, чем Левкин родственник, Виталик, с которым мы охраняли однажды Петровский Пассаж. Сейчас, благодаря Максиму, я избавился от этого досадного недостатка. Моцарт из меня все равно бы не получился, но петь я мог не хуже многих других.
   Еще один вклад Максима в Алонсо: способности к математике, которых у меня не было в мой испанско-итальянский период.
   Алонсо, со своей стороны, обогатил Максима страстью к самым различным областям знания. Теперь меня интересовали разные науки, а не одна лишь математика. И это значительно раздвигало горизонты восприятия, хотя и усложняло выбор будущей профессии.
   Без Алонсо Максим не мог похвастаться каким-либо интересом или талантом к изучению языков, что немало огорчало мою маму. Теперь я уже знал несколько языков, а впереди простирались годы, в течение которых можно было выучить десятки новых, благо в двадцатом веке ситуация с учебниками, словарями, методиками обстояла получше, чем в шестнадцатом. Особо ценным изобретением были лингафонные пособия. Курсы изучения иностранных языков с пластинками продавались в "Доме книги" а в читальном зале "Библиотеки иностранной литературы" можно было вооружиться наушниками и прослушивать бобины с записями текстов.
   Но главным даром Алонсо Максиму было, конечно, знание об орбинавтике. Понимание того, что некогда я раскрыл свой дар, наполняло меня надеждой снова суметь сделать это. Несмотря на то, что эти достижения моего первого существования не перешли ко мне сами собой, я знал, что к ним имеет смысл стремиться. Перед глазами стоял собственный пример!
   Теперь, вспомнив римский период своей жизни, я знал, что в последние его годы совершил ряд интересных открытий. После сорока лет упражнений со сновидениями убедился в правоте моей жены, давно угадавшей существование третьей памяти, и научился погружаться в эту область психики в любое время по желанию. Затем я познакомился с орбинавтом Сандрино, или Александром, сохранившим цветущую юность со времен своего рождения в третьем веке нашей эры. Мы с ним сличили наши версии рукописи "Свет в оазисе" (Александра позабавило это название, придуманное в моей семье), и выяснилось, что у него нет того единственного фрагмента, который записан не еврейскими, а латинскими буквами, и в котором ни моим предшественникам, ни мне так и не удалось расшифровать ни единого слова. Сандрино предположил, что этот отрывок был добавлен позже основного текста каким-то хранителем учения, который сумел развить в себе дар. И что этот древний счастливчик записал свой личный опыт, воспользовавшись третьим ключом, то есть более сложным методом шифрации, чем те два, которые использовались при составлении основной части документа.
   Сандрино, в прошлом подолгу живший в Индии, где он практиковал тайные методы раскрытия духовных способностей, рассказал мне о невидимых обычным зрением жизненных центрах, которые он называл "чакрамами". Недавно, читая полуслепой самиздатовский текст по йоге, я снова увидел это слово. "Чакрам", или "чакра", на санскрите означает круг, колесо. Любопытная перекличка с одним из значений латинского "orbis" - круг, сфера, страна, мир. Так кто же такой орбинавт: странствующий из одного возможного мира в другой или же путешествующий силой колеса?
   Во время одного из своих погружений в особую область третьей памяти, где я загадочным образом получал ответы на различные вопросы, я обнаружил в себе эти яркие, подобные шарообразным цветам, пылающие сферы. Тогда же я и понял, что для раскрытия дремлющей в каждом человеке способности к орбинавтике необходимо полностью раскрыть затылочный чакрам. Там, в Крипте, мне удалось сделать это простым усилием воли, и из этой медитации я вышел орбинавтом, к удивлению и ликованию моей жены и наших друзей - Сандрино и Коломбы.
   В течение полутора месяцев после этого я, ежедневно совершая орбинавтические опыты по изменению яви, превратился из полуслепого, страдающего хромотой и одышкой старика в гибкого и крепкого, пронизанного радостью бытия юношу. Теперь я был преисполнен такой жизненной силы, какой не знал в годы своей первой юности в Гранаде и Кордове! Мы с женой уже рисовали в воображении столетия совместной счастливой жизни, думая лишь о том, как бы нам не привлечь своей неувядающей юностью нежелательное людское внимание.
   Но все вдруг внезапно оборвалось. Оказалось, что не я один облюбовал удивительную область третьей памяти. Некая женщина, родившаяся во времена первых римских императоров, тоже знала ее. Именно она и назвала эту сферу опыта Криптой. Не могу не признать: удачное название. Случайно столкнувшись в Крипте с Кассией-Лючией, я напал на нее, дабы защитить дорогих мне людей, ибо на миг наши с ней сознания совместились, и я прочитал ее память и ее намерения. В этом сражении я и погиб. Кажется, перед самой гибелью я сумел лишить свою противницу дара орбинавта. Впрочем, уверенности в этом у меня нет. Все тогда померкло слишком быстро.
   Итак, в сентябре 1978 года я обладал знанием о двух путях, ведущих к развитию орбинавтической способности. Один я назвал долгим, ибо он предполагает не менее 70 лет ежедневных медитаций Воина-Ибера, изложенных в расшифрованной части рукописи "Свет в оазисе". Второй путь был менее продолжительным, однако и его язык мой не повернулся называть коротким. Я счел его "средним". Хотя, может быть, для кого-то он и сработал бы быстрее. Но лично мне на то, чтобы обнаружить и освоить третью память, из которой я смог в одночасье раскрыть свой затылочный чакрам и стать орбинавтом, понадобилось более 30 лет постоянных стараний в осознанных сновидениях.
   Теперь я тешил себя надеждой, что когда-нибудь будет открыт - надеюсь, мною самим, - третий, по-настоящему быстрый способ. И тогда я передам знания об орбинавтике близким людям - родителям, тете, друзьям. Дар орбинавта - это не только возможность менять уже свершившиеся события, но и ключ к идеальному телу, что, по сути, равносильно вечной юности. Размышляя об этом, я надеялся, что ни один из тех, кому я когда-нибудь доверю тайну, не соблазнится возможностью огромной власти над людьми и обстоятельствами, не станет стремиться к мировому господству, как это случилось с моей рыжеволосой убийцей.
   В любом случае, до открытия по-настоящему быстрого способа развития дара рассказывать им о нем не было никакого смысла. Я никак не смог бы доказать, что говорю о чем-то реальном, а не о пустых фантазиях. Разве что продемонстрировал бы знание языков, которым не учился. Но к орбинавтике такое знание отношения не имело. Что же до того факта, что во мне пробудилась память человека, жившего пятьсот лет назад, то он скорее может был напугать, нежели обрадовать моих родственников и друзей. Или удивить их настолько, что кто-нибудь из них не удержался бы и рассказал еще кому-нибудь. И тогда слух о необыкновенном молодом человеке быстро распространился бы по Москве, и меня, как знаменитых экстрасенсов, вроде Нины Кулагиной, пожелали бы пристально исследовать те самые организации, чье внимание некогда лишило тетю Лилю лучших лет жизни.
   Получалось, что, расскажи я кому-то об интеграции Алонсо и Максима, мне либо не поверили бы, либо сочли бы меня одержимым или шизофреником. Неизвестно, что хуже. Разумнее было просто держать свои переживания при себе.
   В свое время началом пути к открытию второй и третьей памяти стали для меня осознанные сны. В нынешнем своем периоде существования мне все никак не удавалось сдвинуться в этом направлении. Как ни настраивал я себя во время засыпания, в сновидении я принимал все, что видел, за чистую монету и лишь после пробуждения понимал, что только что видел сон. Но я твердо решил продолжать усилия в этом направлении, а также - ежедневно выполнять медитации Воина-Ибера. Я был молод. Вполне мог прожить еще семьдесят лет. Так что шансы у меня были. Я надеялся сделать все, зависящее от меня, чтобы какой-нибудь из двух путей - долгий и средний - привел меня к овладению даром.
  

***

  
   После колхоза снова пошла школьная учеба. На переменах ученики младших классов носились взад-вперед по коридорам, поднимая оглушительный галдеж: девочки в коричневых платьях с черными фартуками и мальчики в своих темно-синих брючках и белых рубашках, со сдвинутыми набок обкусанными концами красных галстуков. Первые дни сентября были непривычно холодными, и многие надевали форменные курточки с пластиковыми эмблемами на рукаве, изображавшими учебник и солнце. Потом началось бабье лето, и на некоторое время снова стало возможно ходить в одних рубашках. Мы, старшеклассники, были свободны в выборе одежды и редко носили школьную форму.
   После 63 лет жизни мне было странновато сидеть за партой в окружении подростков и быть таким же подростком. Однако странность эта нисколько не тяготила. В отличие от своих одноклассников, я испытывал искренний интерес к самым разным предметам. Даже новейшая история и обществоведение, подаваемые крайне тенденциозно, были по своему интересны именно тем, что являли собою любопытные образчики искажений и умолчаний в угоду политическим теориям и интересам. Гадливость эти уроки, конечно, вызывали, но не скуку. А уж если я не скучал на уроках по идеологическим дисциплинам, то об остальных нечего и говорить. Математика все еще продолжала быть для меня царицей наук, однако теперь она больше не затмевала интереса к другим предметам.
   Изменилось и отношение к физкультуре. Те полтора месяца перед своей смертью, когда я успел обрести идеальное тело орбинавта, оставили воспоминания об остром чувстве блаженства, которое доставляла гибкая сила, переживаемая как способность свернуть горы. Сейчас я, конечно, о таком теле мог только мечтать, но даже этой ностальгической памяти оказалось достаточно, чтобы прежнее лениво-высокомерное отношение к спорту сменилось желанием двигаться и ощущать смену напряжения и расслабления мышц. Мои усилия заметил и похвалил физрук, несмотря на то, что о каких-либо заметных успехах говорить было слишком рано.
   Дома я довольно быстро расправлялся со школьным заданием, после чего наступала очередь книг - как художественных, так и любых других. Я читал все, что попадалось на глаза - и "госиздат", и самиздат.
   В те дни я твердо решил овладеть английским языком. Насколько можно было судить на основании многолетних шатких попыток удерживать четвертную отметку не ниже четверки, английский выучить легче, чем те языки, которые я уже знал. В отличие от латыни, где было три рода, в английском их нет вовсе. Не придется зубрить падежные окончания, поскольку в английском нет склонения существительных.
   В общем, если Максим до Алонсо, как и миллионы других советских людей разных возрастов, спокойно мирился с незнанием иностранных языков, для Максима-Алонсо ситуация с английским была вопиюще недопустимой и требовала немедленного исправления. Следующим на очереди у меня по плану шел современный французский, которым я собирался овладеть быстро и безусильно, поскольку хорошо знал латынь, из которой он произошел, и родственные ему старинные диалекты испанского и итальянского, а также успел разобраться и в современных версиях этих языков. К тому же письменный французский я неплохо понимал уже в шестнадцатом веке и даже обучал ему сына своего хозяина, когда был невольником в Алжире.
   В учебниках английского у моей мамы недостатка не оказалось. Обрадовавшись неожиданному интересу своего отпрыска к предмету ее преподавания, Лена вручила мне учебник Бонка и огромный словарь Мюллера. Я с энтузиазмом набросился на учебник. Правда, понять произношение по странным рисункам, на которых схематично изображалась голова с языком, зубами и гортанью, было невозможно, но тут на помощь приходили мамины советы и кассеты с "Битлз" и "Роллинг Стоунз". Теперь я не только получал удовольствие от музыки, как раньше, но и пытался понять, о чем поют знаменитые музыканты. В ход пошла и испытанная уже в подобных делах спидола. Как и предполагалось, в отличие от передач русскоязычных служб "Би-би-си" и "Голоса Америки", трансляции этих же радиостанций на английском совершенно не глушились. Дополнительным подспорьем стало и то обстоятельство, что чуть ли не треть английской лексики, хоть и в значительно измененном произношении, оказалась романского происхождения.
   Леве я позвонил вскоре после возвращения из Прибалтики, еще до "картошки". Сразу же признал, что он был прав в своем предположении, будто рассказы об Алонсо - плод моего воображения.
   - Давай действительно сочинять вместе! - предложил я. - Только настоящую историческую повесть, без волшебства, вроде воздействия мыслью на реальность. И имя героя давай поменяем. Пусть будет не Алонсо, а, скажем...
   Я замялся, не зная, какое имя предложить.
   - Скажем, Лео, - произнес голос Левы на другом конце провода. - Или, еще лучше, пусть будут два друга-рыцаря: Лео и Максимо.
   Я хотел было заметить, что ударение в "Максимо" должно стоять на первом слоге, но не стал перебивать, радуясь тому, как легко он согласился забыть нашу размолвку.
   После того разговора мы с ним как-то посидели у него дома, занося в простую тетрадку в клеточку схему сюжета о двух искателях приключений. Однако вскоре Левке стало не до рыцарей и замков, где томились в заточении схваченные врагами красавицы. Его родителей вызвали в ОВИР и сообщили, что, если Маргулисы хотят, чтобы их прошение на выезд на постоянное жительство в государство Израиль было удовлетворено, им необходимо обегать некоторое количество инстанций, чтобы собрать дополнительные документы и справки.
   Бюрократическая машина заработала в режиме разлучения меня с лучшим другом. Это было грустно, но ведь Лева, как и его родители, был убежден в правильности их решения. Что тут можно было поделать? К тому же за шестьдесят с лишним лет у меня накопился немалый опыт потери близких людей. В конце концов, в отличие, скажем, от Ибрагима, Консуэло или Ренаты, Лева не должен был исчезнуть бесследно. Отъезд это не смерть. С Левой можно будет переписываться и перезваниваться. А в будущем - как знать? - мы, возможно, даже встретимся где-нибудь на нейтральной территории...
   На занятия нашего с Мошковым и Тертерян математического кружка у Николая Ивановича я сходил всего один раз. Чуть не задохнулся от едкого запаха никотина и дыма, сразу забившего рот и носоглотку. Когда урок закончился, и ребята ушли, я задержался и сказал "Дымку", что больше ходить не буду. Он огорчился. Пытался понять причину моего решения. Мне было неловко делать пожилому добряку замечания относительно его пагубной склонности к табаку, и я назвал иную причину.
   - Я не уверен, что хочу стать математиком, Николай Иванович. Меня сейчас интересуют многие предметы. Честно говоря, я вообще еще не сделал выбора относительно будущей профессии.
   Дымов растерянно моргал глазами огорченного барбоса, посасывал пухлыми губами сигарету, обдавая меня зловонными клубами дыма, который казался сейчас слезоточивым газом.
   - Но как же международная олимпиада? - безнадежно спросил он.
   - Что вы, Николай Иванович, какая олимпиада! Для этого нужен не только гораздо более высокий уровень способностей, но и другой склад характера. На олимпиадах задачи надо решать в считанные минуты. Мне трудно это делать, а главное - и не нужно. Задача, на решение которой уходит неделя, радует меня ничуть не меньше...
   На прощание Дымов, стесняясь, похлопал меня по плечу.
   - Но ты все же звони иногда, - сказал он, покашливая. - И к тете ходи почаще. Если там будем видеться, сможем иногда обсудить какую-нибудь интересную задачку.
   Мне казалось, жена одобрила бы отказ от установки на олимпиады и решение не отдавать все свое время только одному предмету, пока не определюсь окончательно с вопросом о том, чем бы мне хотелось в дальнейшем заниматься профессионально. После полного возвращения Алонсо вернулась и прежняя привычка мысленно обсуждать с женой все, что происходило со мной, делиться с ней своими размышлениями и впечатлениями.
   Я часто задавался вопросом, помнит ли она меня. Наверняка, помнит! Даже если она сейчас не была свободна, не могла же она меня забыть! И неважно, что со времен моей смерти прошло пятьсот лет! Разве бег времени имеет такую уж власть над человеком, не подверженным старению? С какой стати ей забывать того, с кем она прожила столько десятилетий во взаимной любви, без ссор и взаимных обид?! Расскажешь сегодня об этом - многие не поверят, что люди способны так долго жить в ладу. Мои нынешние родители, к примеру...
   Немало места в мыслях занимала и мать. Первая моя мать, Сеферина. Узнав о том, что ежедневное выполнение упражнений из "Света в оазисе" действительно ведет к раскрытию дара, если заниматься этим достаточно долго, я сразу же отправил матери из Рима в Кордову письмо, где иносказательно давал понять, что ей ни в коем случае нельзя прекращать эти упражнения, даже несмотря на кажущееся отсутствие результатов.
   Вспоминая о тех событиях, я очень надеялся, что матушка поняла иносказание и последовала совету. Сеферина начала выполнять упражнения Воина-Ибера еще в юности, а в 1534 году ей было за восемьдесят. Ей, возможно, оставалось совсем немного до раскрытия дара и сопряженного с ним омоложения. А это означало, что моя первая мать все еще может быть жива! И что она выглядит сейчас той молоденькой испанкой с черными глазами, высокой тонкой шеей и бесшумной походкой, какой я знал ее в далеком детстве!
   Как это было удивительно...
   И одноклассники, и преподаватели стали замечать мое возросшее усердие в учебе. Чтобы не слишком выделяться из общей среды, я ходил на все вечеринки и дни рождения. Один раз, когда мама уехала на выходные к подруге в Подольск, устроил вечеринку у нас дома. Как всегда в таких случаях, играл магнитофон, медленно двигались в нескладном танце парочки, те, что не танцевали, тихо шушукались или рассказывали анекдоты - в зависимости от пола. Курить нашим мальчикам пришлось на балконе, благо погода стояла ясная, сентябрьская.
   Женя Пилюгина - рыжевато-зеленые глаза, желтые вьющиеся волосы, широкие скулы, - во время танца со мной вдруг спросила:
   - Как ты думаешь: может ли сын генерала стать маршалом?
   Я пожал плечами. Мысли мои витали далеко от подобных вопросов.
   - Нет, - прыснула она. - Потому что у маршала есть свой собственный сын!
   Я сначала рассмеялся, затем ошеломленно воззрился на нее.
   - Не ожидал? - Женя дернула меня за рукав, чтобы я не прекращал двигаться в такт плавным звукам оркестра Поля Мориа.
   - Услышать такую шутку от тебя? Нет, не ожидал.
   - Но ведь я в этом году больше не комсорг, - пожала она плечами. - Все так шутят. Мне тоже можно, нет? Кстати, почему все-таки ты не вступаешь в комсомол? Я ведь теперь спрашиваю не как комсорг, а из чистого интереса.
   "Из чистого любопытства", подумал я.
   Что я должен был ответить девушке, буквально обстреливавшей меня сигналами, которым когда-то учила меня Консуэло, и на которые я решил больше не откликаться?
   - Это - вопрос ответственности, - заявил я туманно.
   - Ты все-таки не такой, как другие, - мягко проговорила Женя, поправив мне волосы, которые не надо было поправлять. И вдруг ошарашила меня еще больше, чем в первый раз: - Тебе хорошо, можешь не ходить на все эти занудные собрания!
   Вот те раз! Даже в этом тихом омуте водились свои черти...
  

***

  
   В середине сентября внезапно пожелтела одна-единственная ветвь рябины, стоявшей возле школы и заглядывавшей в окна нашего класса. Вся остальная крона ее еще была зеленой. Это зрелище напоминало человека с единственной седой прядью посреди черных кудрей.
   Спустя месяц осень уже окрасила все лиственные деревья в различные оттенки цветового диапазона от кричаще-багрового до бледно-лимонного. Приходилось признать, что даже в мае, во время буйства зелени, в природе не было столь разнообразной палитры, как в эти последние несколько недель перед приходом зимы. Листья рябины за окном скукожились, превратившись в коричневые мохнатые венички, а над ними алели гроздья ягод. Я знал по опыту прошлых зим, что многие из этих ягод уцелеют до самого возвращения птиц из южных стран. И даже в снежные зимние дни они будут выглядывать из-под конических шапок холодной рыхлой белизны.
   Перехватив мой взгляд, пожилая учительница литературы Софья Александровна улыбнулась и медленно процитировала:
  
   Не жаль мне лет, растраченных напрасно,
   Не жаль души сиреневую цветь.
   В саду горит костер рябины красной,
   Но никого не может он согреть.
  
   Тихий гомон прекратился в самом начале есенинских строк. Читая, учительница смотрела прямо сюда, в угол, где возле дальней от доски стены сидели мы с Левкой. Я и в прошлом году замечал, как она, увлекаясь каким-то своим рассказом, смотрит именно в направлении этого угла. Но тогда мы с Левой сидели в другом ряду. А теперь мне постоянно казалось, что Софья обращается лично ко мне. Поначалу с ее стороны это было чисто механическим действием, но вскоре преподавательница, похоже, стала замечать мое ответное внимание.
   В последнее время между мной и седенькой опрятной Софьей Александровной протянулась ниточка взаимопонимания и симпатии. Я удивлялся тому, как еще полгода назад умудрялся не замечать ее очевидной и искренней любви к словесности, которую она терпеливо пыталась привить лоботрясам и зубоскалам, переживавшим расцвет переходного возраста. Мне стало интересно, что именно она может сказать о том или ином литературном сочинении или персонаже.
   Неожиданно мелькнула мысль, что неплохо было бы посоветоваться с Софьей Александровной своими соображениями о профессии режиссера. Как раз сейчас, когда взгляд мой поймали гроздья рябины, я воображал, как ставлю фильм. Скажем, о жизни своей жены. Или о моем друге Мануэле - участнике первой экспедиции Колумба. Который, кстати говоря, как я узнал уже после нашего с ним расставания, обладал от рождения даром орбинавта.
   Меня интересовал вопрос: как наилучшим образом организовать работу над столь сложным структурным произведением, каковым является игровой фильм или, скажем, роман. Как раз в этот момент смешливая Ира Тарасова задала преподавательнице сходный вопрос:
   - Софья Александровна, я могу понять, как можно написать стихотворение. Мне кажется, что стихи приходят под настроение, разом. Но как люди пишут большие вещи, вроде, допустим, "Преступления и наказания", если так трудно написать даже обычное сочинение про образ Раскольникова? Ведь на одном дыхании такого не сделаешь? Разве можно сохранять вдохновение много месяцев подряд?
   Кто-то хихикнул, но Софья серьезно отнеслась к заданному вопросу и дала ответ, который показался мне весьма дельным. Пожалуй, его можно было бы применить и к работе над фильмом.
   - Иногда удачные и неожиданные идеи, - говорила Софья, отчетливо артикулируя слова и глядя сквозь стекла очков не на Иру, а в наш с Левкой угол, - приходят, когда мы занимаемся чем-то совершенно посторонним, никак не связанным с тем сочинением, которое предстоит написать. Например, когда мы моем посуду или гуляем с собакой на улице. Обычно нам кажется, что такую замечательную мысль мы наверняка запомним. Но это не так! Пожалуйста, не доверяйте ложной уверенности! Идеи исчезают, как круги на воде. Я настоятельно советую немедленно прекратить мытье посуды или остановиться во время прогулки и где-нибудь записать то, что пришло в голову. Если это трудно сделать в подробностях, запишите хотя бы несколько слов. Даже одного слова может хватить для того, чтобы позже вспомнить суть идеи. Записывайте все, что приходит в голову и что может иметь хотя бы самое отдаленное отношение к вашей художественной задаче. И тогда спустя некоторое время вы будете удивлены тем, как много скопилось этих обрывочных удачных находок. И без труда сможете соединить их, подчинив общей идейной или сюжетной канве.
   Интересно, многие ли среди моих одноклассников способны оценить подобный совет? И сумел ли бы сделать это я, когда был только Алонсо или только Максимом? Похоже, интеграция пошла нам обоим на пользу.
   Софья Александровна была совершенно права. В свое время, поленившись записать решение задачи, которое пришло мне в голову посреди ночи, я его так и не сумел восстановить, пока через много дней мне не рассказала это же решение Алла.
   Мысленную признательность учительнице за ее совет я вложил в свой взгляд. Надеюсь, Софья сумела ее прочесть.
  

***

  
   На ноябрьские праздники я навестил свою внучатую тетю. Занятий не было, поскольку страна отмечала очередную годовщину октябрьского переворота, когда "есть такая партия" захватила власть и отменила все остальные партии. По дороге я купил хлеба, масла и яиц.
   Тетя Лиля была облачена в старые штаны и вязаный свитер, ноги держала в теплых вязаных джурабах с жесткой подошвой. Принимала она меня в маленькой комнате, где я обычно спал, когда оставался здесь на ночь. Комнатка была тщательно проветрена. Теперь во время моих визитов тетушка курила только в кухне.
   На столе стояла массивная швейная машинка, на которой тетя Лиля строчила перед моим приходом. В кресле, где я любил сидеть, лежала маленькая мохнатая Кнопка и тихо посапывала. В соседней комнате работало радио.
   - Дрессирует меня, - пояснила тетя. - Однажды я ей сдуру дала кусочек сыра, когда она забралась в кресло, и теперь Кнопка считает, что я должна делать это всякий раз, когда она там сидит.
   - И ты делаешь это? - спросил я, не пряча улыбки.
   - Приходится. Она - талантливая дрессировщица. Куда лучше, чем я! Но вообще-то, между нами говоря, никакой связи между ее залезанием в кресло и кусочками сыра на самом деле нет. На редкость суеверное животное!
   Это замечание повеселило меня.
   У Кнопки развязался бантик на лбу, и шерсть упала ей на глаза.
   - Суеверное животное? - Я с удовольствием повторил диковинное сочетание, наклоняясь над собачкой и завязывая ее бантик.
   Кнопка вильнула пушистым хвостом и быстро лизнула мою руку.
   - Ну да. Это же типичное суеверие: думать, что если ты поплюешь на ладони или сделаешь еще что-нибудь столь же бессмысленное, вроде заскакивания в кресло, то тебе перепадет кусочек сыра!
   По радио сообщили, что житель некоего колхоза в Мурманской области, тракторист Матюнин хотел бы послушать третью часть Пятой симфонии Бетховена в исполнении Герберта фон Караяна.
   - Пойду выключу! - тетушка, сутулясь, направилась в большую комнату.
   - Почему бы не послушать Бетховена? - спросил я, когда она вернулась.
   - Если захотим, послушаем то же самое с пластинки, - решительно отрезала моя строгая собеседница. - Слушая Бетховена по заказу несуществующего тракториста, мы будем крепить ложь, на которой зиждется эта власть.
   Я пожал плечами. Я вполне мог представить себе тракториста, любящего Бетховена. Случись мне водить трактор, я был бы именно таким. Впрочем, не спорить же с тетушкой по всякому пустяку. Тем более, что в воцарившейся тишине было проще посоветоваться с ней о моей идее поступать после школы во ВГИК.
   Тетушка удивилась меньше, чем я ожидал.
   - Значит, с математикой покончено?
   - Почему же? Разве я не могу вернуться к ней, если с фильмами что-то не заладится или просто если надоест их ставить?
   - Николя все еще огорчается из-за того, что ты перестал к нему ходить, - тетушка любила называть своих старых друзей на французский манер и часто вставляла в свою речь галлицизмы. - Ты бы хоть позвонил ему иногда.
   Я пообещал позвонить Дымову, и левая моя рука потянулась к правому указательному пальцу, чтобы повернуть перстень с черепахой, как я поступал, когда опасался забыть сделать что-то. Но перстень остался в прежней жизни, среди живописных руин Ренессанса. Вероятнее всего, был похоронен вместе с телом Алонсо. Надо завести какую-нибудь "напоминалку", чтобы не давать пустых обещаний ни себе, ни другим.
   - В этой стране театр - всегда ложь! - отчеканила тетя Лиля. - И кино - тоже!
   А я-то думал, что она сменила тему, и мы будем теперь говорить о математике и Николае Ивановиче.
   - Разве не любое творчество основано на фантазии? - я хотел уточнений. - Любой вымысел можно назвать ложью. Печорина никогда не существовало. Значит, "Герой нашего времени" - тоже ложь?
   - Я не о том, - тетушка нахмурилась. - Вымысел не служит власти. А ложь служит. Ложь проповедует то, что выгодно власти.
   Я понимал, что она хочет сказать, но не был полностью согласен с ней. Впрочем, огорчать мою добрую и язвительную tante я тоже не хотел.
   - Времена меняются, тетя Лиля, - начал я.
   Она тут же вспыхнула, попыталась меня перебить, но я замахал руками, чтобы мне дали высказаться.
   - В последние годы, - сказал я, - появилось очень много фильмов, в которых практически открыто проводятся такие идеи, как ценность доброты и уважение к личности. И эти фильмы не запрещаются, несмотря на то, что они никак не вписываются в официальную идеологию.
   Тетушка глядела на меня с удивлением.
   - Вот эта пропаганда добра, - заметила она, - и есть ложь в ее сегодняшнем обличье.
   - Ты видела фильм "Внимание, черепаха!"? - спросил я и, не дожидаясь ответа, поскольку этот фильм видели все, продолжал: - Помнишь, там, в начале, когда мальчика, ответственного за живой уголок, должны положить в больницу, а он опасается за судьбу своих питомцев, учительница успокаивает его: "Незаменимых нет!". Один из самых настойчиво внушаемых тезисов власти. Но ведь весь дальнейший сюжет фильма как раз опровергает его! Те двое, что заменили первого мальчика, решили подложить черепаху под танк, чтобы испытать прочность ее панциря. Спасти ее удается именно этому, якобы "заменимому", которому помогают сбежать из больницы. Ну, разве такой фильм служит власти?
   - Да, в детском кино, как и в детских театральных спектаклях, иногда можно протащить что-то человеческое, - признала тетя.
   - Не только в детских! - не согласился я.
   Тетушка молчала, задумавшись.
   - Тебе сколько лет? - вдруг спросила она. - Что-то я запамятовала, mon cher! Очень уж веско ты стал рассуждать в последнее время.
   Я понял, что мои доводы не кажутся ей лишенными смысла, и продолжал перечислять различные фильмы, которые никак нельзя было обвинить в угодничестве перед властью и идеологией.
   - В последние годы, - говорил я с жаром, - появилось столько картин, при просмотре которых при всем желании нельзя догадаться, что народ по руководством партии что-то там строит. Шукшин, Данелия, да и многие другие... Причем все вокруг обсуждают именно эти фильмы, а не ленты про передовиков производства и героических парторгов.
   Тетушка встала с места.
   - Ладно, ты прав, конечно, - вдруг легко согласилась она. - И в кино, и в театре встречается настоящее творчество. Взять хотя бы моих юных друзей из ТЮЗа. Но ведь все это может оказаться лишь временным, как оттепель пятидесятых. Потом власти одумаются и снова станут закручивать гайки! И тогда тебе придется снимать свои чудесные, неидеологические фильмы только если ты согласишься на то, чтобы во время сцены любви на стене висел портрет какого-нибудь вождя!
   - В этом случае всегда можно перейти к историческому кино, - возразил я.
   - Тогда тебе велят ставить фильмы о том, как благородные крестьяне насаживают на колья реакционных дворян, - тетя Лиля любила поспорить и теперь, уступив в одном, она хотела остаться правой в чем-нибудь другом.
   Я видел уже искорки в ее глазах и понимал, что скоро мы оба будем смеяться.
   - Можно делать экранизации литературных произведений, - сказал я. - Можно ставить музыкальные фильмы.
   - А если не дадут?
   - Тогда пойду в ТЮЗ, - я тоже встал и обнял тетушку. - К твоему другу Роланду Викторову. Буду делать спектакли про Мэри Поппинс или Питера Пэна. Хотя можно ведь ставить не только детскую, но и взрослую классику. Лопе де Вегу, например. Или "Селестину" моего друга Рохаса.
   - Твоего друга? - не поняла тетя Лиля.
   Я смешался и пробормотал, что пошутил.
   А ведь Фернандо де Рохас, автор первой пьесы испанского возрождения, на похвалы в адрес которой впоследствии не скупился сам Сервантес, действительно был другом Алонсо Гарделя. И сеньориты Консуэло Онеста.
   Спор как-то сам собой угас. Тетушка предложила мне остаться у нее, но я объяснил, что мне надо еще встретиться с одноклассниками, а затем поехать на проводы к Маргулисам.
   - На проводы?
   - Да, сегодня у них проводы. Любой, кто хочет, может зайти и попрощаться. Они послезавтра улетают в Вену. Оттуда - в Израиль.
   Тетя Лиля вздохнула.
   - Будь у нас нормальная страна, - произнесла она, - заграница не воспринималась бы как миф о загробной жизни, а переезд людей на другое место жительства был бы самым обычным делом, и с ними не надо было бы прощаться навсегда.
  

***

  
   Нас было четверо - Женя с Ирой, Валера и я. После двух часов бесцельного блуждания по улице Горького и окрестным улицам мы все слегка поднадоели друг другу. Но возле Манежа и особенно в Александровском саду девочки оживились, обнаружив себя в гуще толпы гуляющих. Со всех сторон нас окружали красные флаги и транспаранты с помпезными надписями, и люди, люди, люди - с цветами, воздушными шарами, мороженым. Многие были с детьми.
   Мы шагали, наступая на желтые листья и кутаясь в куртки. Ветер раскачивал ветви деревьев, помогая им поскорее оголиться, чтобы никто не забывал о близости зимы.
   - Народные гулянья! - мечтательно произнесла Женя, взяв меня под руку. - Какая прелесть!
   Валера хмыкнул.
   - Нечего тут скалить зубы! - разозлилась вдруг Женя. - Это годовщина революции, между прочим! Можно было бы проявить больше уважения!
   - Не заводись, Жень! - увещевающим тоном сказала Ира. - Валера ничего такого не имел в виду. Правда, Валера?
   Валера опять хмыкнул и состроил гримасу, как бы сводя все к шутке.
   Женя вдруг повернулась ко мне.
   - Ты удивляешься? - спросила она. - Думаешь, совсем недавно рассказывала тебе всякие анекдоты, а теперь возмущаюсь? Так вот: сегодняшние недостатки можно и нужно высмеивать. Разве не то же самое делают наши юмористы, например - Аркадий Райкин? Но то, что произошло в семнадцатом году, для меня свято! Понимаешь? Это была революция народа против эксплуататоров!
   Если бы я был орбинавтом, я бы "отмотал" время назад и запустил новый виток, в котором мне не пришлось бы это выслушивать. Хотя, с другой стороны, какое это имело бы значение? Ведь излияния Жени о ее святынях все равно остались бы в моей памяти. В отличие от всех остальных, я бы помнил стертый виток реальности.
   Затем я подумал, что мне, в сущности, совершенно все равно, что думает или говорит эта девушка. На короткое мгновение показалось, что не все равно, только потому что она не скрывает своего интереса ко мне. Попасться на крючок чужого внимания может любой, даже если уже прожил на этом свете шестьдесят лет.
   - Понятно, - кивнул я. - Ладно, ребята, мне надо идти.
   - Как? Уже? - удивился Валера.
   - Да, уже. Хочу попрощаться кое с кем. А ты, кстати, не хочешь?
   Валера смутился. Никогда раньше я не видел, чтобы он не знал, куда девать глаза.
   - Ты о чем это? - спросил он голосом человека, которому больше всего сейчас хочется, чтобы на его вопрос не отвечали.
   - Да так, ни о чем.
   Оставив сконфуженного Валеру, празднично улыбающуюся Ирину и огорченную поклонницу святынь Женю, я направился в сторону станции метро "Проспект Маркса".
   Пока добрался до Левы, почувствовал, что несколько утомился от разговоров и толкотни этого дня. Почему-то метро показалось более шумным, чем обычно. Вдруг с некоторой тоской я вспомнил ренессансные времена. Люди тогда в повседневной жизни больше горланили, чем сейчас, но шума все равно производили меньше. Не было у них такого грохочущего транспорта, громкоговорителей, радиоточек и телевизоров.
   Проводы Маргулисов были слышны на несколько этажей ниже. Они напоминали вечеринку по случаю дня рожденья, которой не хватило места в квартире. Входная дверь была открыта. Люди находились не только внутри, но и на лестничной клетке. Некоторые приходили, прощались и сразу уходили. Другие кучковались в группках, держа в руках стаканы или чашки с алкогольными напитками. И на лестнице, и в квартире было накурено. В кухне какие-то женщины помогали Левиной маме Асе Ефимовне делать бутерброды и салаты, мыть посуду. За столом в большой комнате сидели несколько человек. Остальные просто подходили, пробираясь между многочисленными чемоданами и саквояжами, и брали еду.
   Мебель отсутствовала почти вся, если не считать нескольких стульев и стола. Исчезли книги, мало что осталось от посуды и одежды. Основная часть вещей несколько дней назад была отправлена так называемой "медленной скоростью", то есть морем.
   В коридоре пухлая пожилая родственница, которую все называли тетей Броней, говоря с сильным украинским акцентом, сетовала на решение Маргулисов ехать именно в Израиль, а не в США или ФРГ, как поступали многие другие эмигранты, которые пользовались израильским каналом, дававшим почти невероятную возможность покинуть страну победившего социализма.
   - Вы сошли с ума! - громко говорила она Илье Борисовичу, Левиному отцу. - Израиль это же пороховая бочка!
   Илья Борисович мягко успокаивал тетю Броню, говоря, что теперь на Ближнем Востоке все уже не так ужасно, как было раньше. Он ссылался на недавние переговоры в Кемп-Дэвиде, где руководители Израиля обсуждали с президентом самой сильной арабской страны, Египта, возможность заключения мирного договора. Тетя Броня отмахивалась, удивляясь наивности собеседника, и повторяла с выражением:
   - Я тебя умоляю, Илюша! Я тебя умоляю! Ну как можно быть таким наивным! Тебе надо, чтобы Лева служил в армии?
   Но Илья Борисович не мог слишком долго дискутировать. Ему надо было пожимать руки и обниматься с людьми, которые подходили к нему, чтобы прощаться.
   - Увидимся! Счастливого пути! Удачи! Пишите! Увидимся! Обязательно увидимся!
   Эту фразу за вечер я слышал бессчетное количество раз. Ее говорили родителям Левы и ему самому. Своего рода заклинание судьбы: "Увидимся!". Многие произносили его со слезами на глазах.
   Увидятся ли они все на самом деле?
   В Левиной комнате некий патлатый молодой человек, сидя на поваленном чемодане, извлекал из гитары нехитрую последовательность аккордов - тоника, субдоминанта, доминанта, тоника - и пел надрывным голосом:
   - Уехал Солженицын наш, уехал, уехал он раз и навсегда! В Москву он больше, да он больше не вернется, оставил нам он книжечку свою!
   Прямо над его головой, на стене, была выведена мелом надпись: "This is the prison built by your own Soviet government".
   Парень и девушка богемного вида переговаривались друг с другом по-английски, произнося слова с сильным русским акцентом. Оба с интересом стреляли глазами по остальным гостям, проверяя впечатление, которое их иностранная речь должна была производить на заурядных людей. Но никто к ним не прислушивался, кроме, разве что, меня. Занятия английским начинали приносить плоды: я понимал все, что говорили эти двое.
   Слоняясь из комнаты в комнату, я случайно услышал, как рыдала Левина бабушка, а тетя Ася пыталась ее успокоить.
   - Я больше никого из вас не увижу! - надрывно повторяла старая женщина. - Никогда не увижу ни сына, ни внука!
   Мне хотелось сказать ей какие-нибудь слова утешения, но я их просто не нашел. Скорее всего, она была права.
   Вспомнилась последняя встреча с моим другом детства Рафаэлем Абулафия перед тем, как он и вся его многочисленная семья покинули Гранаду в тот достопамятный 1492 год, когда декретом королевы все евреи, отказавшиеся принять католичество, должны были покинуть Кастилию. С тех пор я больше Рафаэля не видел. Правда, мы изредка переписывались, и впоследствии именно он вызволил меня из алжирского плена, выслав из Марокко деньги для выкупа.
   Я нашел Леву и спросил, почему бабушка с ними не едет.
   - Ни за что не согласилась, - щеки Левы раскраснелись от перевозбуждения и выпитого. - Говорит: слишком стара, чтобы начинать жизнь заново. "Я здесь родилась, здесь и умру!". А потом - у нее же в Москве дочь, папина сестра, которая ехать не собирается. Я имею в виду мать Виталика.
   У Левы было мало времени на спокойную беседу со мной, потому что с ним постоянно пытались разговаривать несколько человек одновременно. Поэтому он отвел меня на лестничную площадку, этажом выше, где мы могли побыть наедине. Лева спросил, как движется моя подготовка к международной олимпиаде. Я рассказал, что больше этим не занимаюсь, и что, судя по всему, после школы пойду совсем в другом направлении.
   Лева загорелся, потребовал, чтобы я немедленно рассказал ему подробности.
   - Это пока неточно, так, смутная идея. Никому не скажешь?
   Лева усмехнулся не без горечи.
   - Послезавтра уже буду в Вене, а через несколько дней - в Иерусалиме. Кому из наших общих знакомых я могу что-то рассказать? Даже если бы хотел, уже не успею.
   - Конечно, это я на всякий случай попросил. Ты же можешь Валерке написать. А я лучше сам ему скажу, когда окончательно определюсь.
   Лева помрачнел и поведал мне, что Валера несколько дней назад поспешно попрощался с ним на улице, попросив Леву вычеркнуть его координаты из телефонной книжки.
   - Он же, как и все спекулянты, все время рискует. А тут еще и связь с иностранцем, то есть со мной. Ну сам понимаешь. И то, и другое вместе - это уже слишком опасно.
   Вот, оказывается, почему Валера был так смущен, когда я напомнил ему сегодня про Левкины проводы! Испугался по-человечески попрощаться с другом детства - тут гордиться было нечем.
   - Но разве телефонную книжку подробно рассматривают на границе? - удивился я.
   - Да мало ли, что им взбредет в голову рассматривать. Они же действуют по настроению, а не по правилам.
   Лева рассказал о попытке своих родителей добиться разрешения на вывоз хотя бы тех из числа своих книг, которые были им особенно дороги. Они боялись, что именно самые любимые книги окажутся жертвами таможенного произвола. Кто-то рассказал им, что книги, купленные в валютном магазине "Березка", вывозить легче. Действительно, какая была логика в том, чтобы запрещать к вывозу предметы, которые свободно продаются иностранцам? Левины родители раздобыли у знакомых фирменные наклейки "Березки" и пришлепали их к обложкам нескольких книг. Но во время таможенного досмотра багажа, который шел "медленной скоростью", служащий, даже не вникая в название книг, просто клал их по очереди в разные кучи, одну - налево, одну - направо, и так далее. Закончив с этим процессом, он заявил, что книги из левой кучи поедут с багажом на новое место жительства Маргулисов, а вот те, что попали в правую, придется оставить в Советском Союзе. После чего победным тоном разоблачителя заявил: "Зря наклеивали "Березку"!".
   - Но среди тех книг, что разрешил таможенник, тоже некоторые были с этими ярлыками, - Лева пожал плечами, поражаясь иррациональности некоторых человеческих поступков. - Мне захотелось показать на них и спросить: "Выходит, на эти книги мы не зря их наклеивали?!". Но тогда он бы разозлился и вообще ничего не разрешил бы взять.
   Лева поменял тему.
   - Ну, так куда ты решил поступать после школы?
   Я вкратце рассказал ему о том, что меня очень привлекает профессия кинорежиссера.
   Лева присвистнул.
   - Ну и ну! Такой поворот. Желаю удачи!
   Мы еще немного посидели, поговорили о том, о сем. Лева спросил:
   - Максик, помнишь, я начал сочинять стихотворение и никак не мог продвинуться дальше первых двух строчек?
   - Это про снежный город?
   - Да, да, - торчащие уши Левы порозовели. Он с торжественной гордостью добавил: - Так вот, я придумал первую строфу до конца!
   Не дожидаясь просьб, Лева тут же продекламировал свое творение:
  
   Я стопы свои направил
   В снежный город строгих правил:
   Что-то тщетно я искал.
   Но забрел я ненароком
   В знойный град людских пороков,
   Где себя я растерял...
  
   - Здорово! - восхитился я. - Повесть о двух городах! Когда допишешь, обязательно пришли. И вообще, не забывай писать, ладно?
   - Ты тоже, - попросил Лева. - Рассказывай любые мелочи. Про себя, про ребят, про родителей. Вообще пиши все, что в голову придет. Теперь давай вернемся. Вдруг кто-то пришел, чтобы попрощаться со мной, а меня не застал.
   Народу в квартире было еще больше, чем раньше. Леву тут же оторвали от меня, а я, походив туда-сюда, столкнулся с его двоюродным братом, Виталиком. Мы обменялись приветствиями, и он вдруг очень конкретно ответил на дежурный вопрос о том, как идут дела:
   - Все ничего, только с математикой проблемы. Лева говорил, что ты в этом деле настоящий спец.
   - Математика у меня идет неплохо, - подтвердил я.
   - Ты только в школьной математике сечешь или в высшей тоже? - продолжал интересоваться Виталий.
   С некоторым удивлением я сказал, что все зависит от того, о каких именно разделах высшей математики идет речь. Вообще-то, я полагал, что в институтском курсе математики для инженеров-мостостроителей я бы разобрался без особого труда. Но я не стал говорить этого, чтобы Виталий не счел, будто я отношусь к нему свысока.
   - Макс, а если, скажем, я дам тебе наши учебники и конспекты, ты сможешь за неделю написать мою курсовую? - быстро спросил Виталик.
   - Хорошо, давай попробуем, - мне и самому вдруг стало интересно испытать себя в столь необычном опыте. Впрочем, если у меня были настоящие сомнения в своей способности выполнить эту просьбу, я бы отказался, чтобы не подводить Виталика.
   Мой собеседник не скрывал радости.
   - Слушай, Макс, давай ты сделаешь это для меня бесплатно, по знакомству, ладно?
   - Естественно, бесплатно! - воскликнул я с удивлением, но Виталик перебил меня:
   - Подожди, не торопись. Такое естественно только между хорошими знакомыми. А вообще-то за работу надо платить деньги! Так вот, дослушай. Ты делай мне иногда эти курсовые. А я, со своей стороны, найду тебе еще нескольких клиентов. И они с удовольствием заплатят тебе за такую же работу!
   Разговор начал принимать любопытный оборот. Заниматься предметом, который все еще был мне весьма интересен, и при этом зарабатывать? Мысль начинала мне нравиться.
   - Но где ты возьмешь этих "клиентов"?
   - На нашем факультете. На втором и третьем курсе я лично знаю таких, что сразу же согласятся. Причем, некоторым понадобится не только курсовая, но и репетитор на весь год. Будешь брать от трех до пяти рублей за два часа занятий. А за курсовую можешь потребовать и двадцать или даже четвертной!
   - Ты уверен, что все эти студенты захотят обращаться к школьнику? - с сомнением спросил я.
   - Еще бы! Мне Левка рассказывал, что ты - вундеркинд, участвуешь в олимпиадах и даже готовишься к международной!
   - Лева преувеличивает..., - стал было возражать я, но Виталик был непреклонен.
   - Не волнуйся ты, Макс! Просто делай свое дело хорошо, и клиенты у тебя точно будут. Еще и новых приведут. Кстати, ты только в математике сечешь? А как насчет физики? А в электротехнике разбираешься? А в сопромате и программировании на ЭВМ?
   Я знал, что, если меня обеспечат необходимыми учебными пособиями, то в любом предмете, имеющем отношение к точным наукам, я наверняка разберусь. Решил не скромничать и прямо так и сказал. Виталик расплылся в широкой чернобородой белозубой улыбке и заявил, что в самые ближайшие дни позвонит мне.
   Прощаясь с родителями Левы, я повторял все те же дежурные слова о том, что мы еще увидимся. Ася Ефимовна расплакалась. С Левой мы постояли молча, ничего не говоря, хлопая друг друга по плечу.
   - Может быть, ты все же поедешь на какую-нибудь олимпиаду? - сказал он наконец. - Тогда дай мне знать через Виталика, и я съезжу в ту же страну, чтобы повидаться с тобой.
   - Я почему-то чувствую, что мы расстаемся не навсегда, - в этот момент мне казалось, что я говорю искренне. - Может быть, даже олимпиада не потребуется.
   На улице шел снег, но ветер прекратился, и было не очень холодно. Пронизанное порхающими снежинками воздушное пространство пахло арбузными корками. Я шел, поеживаясь, в направлении "Академической", когда меня догнал Саша Мошков. Он тоже возвращался с проводов Левки, куда забежал на несколько минут, чтобы попрощаться со своим единомышленником по бардовской песне.
   Возле метро стояли в скудном свете фонарей три стенда с газетами.
   - Мы Сахарова не читали, но мы его осуждаем! - глумливым голосом произнес Саша и предложил: - Давай просмотрим газетку!
   Способность некоторых людей шутить в любых обстоятельствах все-таки немного удивляет.
   - Разве тебе совсем не грустно? - спросил я.
   - Конечно, грустно! - признал Саша. - Поэтому я и предлагаю немного повеселиться, чтобы развеять грусть.
   - Что же веселого в этих газетах? К тому же при таком освещении мы можем разве что читать одни заголовки.
   - Так ведь именно заголовки мы и будем читать! Знаешь, они бывают очень смешными, если представлять себе, что каждый заголовок - это подпись к фотографии полового акта. Вот этот, например.
   Саша ткнул рукой в стенд и провозгласил официальным тоном:
   - "Вести с полей"!
   Я невольно хмыкнул. Мой взгляд упал еще на один заголовок, и мне стало смешно: "Нелегка профессия хлебороба". Я показал его Саше.
   - Неплохо, - похвалил он, - но этот еще лучше: "Досье преступлений империализма".
   - Но это же рубрика, а не заголовок, - возразил я сквозь смех.
   - В нашем деле все сойдет, даже рубрики, - великодушно откликнулся записной остряк Мошков.
   Так мы стояли и веселились, сгибаясь от смеха, соревнуясь, кто найдет заголовок забористее. "Очередная израильская провокация", "Сельская школа", "Внимание: опыт!", "В дар советскому фонду культуры".
   Было что-то магическое, какая-то алхимия, в этом превращении тоскливой ежедневной, усыпляющей, лживой и однообразной газетной тягомотины в нечто новое, яркое, смешное и неожиданное. На время я забыл, что уже в десятом классе, - да что там десятый класс, я забыл, что мне уже шестьдесят с лишним лет! - и хохотал как ребенок, благодарный Саше за удивительный опыт. И в этот миг все казалось мне возможным: и будущая встреча с навсегда уезжающим другом, и мастерство осознанных снов, и обретение дара орбинавта!
  

***

  
   Ощущение пустоты, вызванное Левином отъездом, вскоре вернулось. Через день после проводов я, сидя за партой и глядя в окно, увидел пролетающий высоко в небе маленький силуэт самолета. Днем, возвращаясь из школы, заметил еще два самолета. В каком-нибудь из них мог находиться мой друг детства. Я не знал точного времени рейса, которым летели Маргулисы. Это теперь не имело значения.
   Вечером я сидел в своей комнате, погрузившись глубоко в кресло под задумчивые полнозвучные нарастающие аккорды "Токкаты и фуги ре минор" в исполнении Гарри Гродберга, размышляя о том, как люди, удивительным образом находя друг друга на необъятных просторах вселенной, умудряются после этого расставаться навсегда. Почему они не дорожат возможностью быть вместе? В случае с Левой от меня мало что зависело. Но ведь бывали и другие ситуации. Взять, например, Аллу Кахниашвили. Разве нам не нравилось видеться, разговаривать, читать Гейне, обсуждать задачи, касаться друг друга руками?
   Чем она сейчас занимается? Каков круг ее сегодняшних интересов? У меня не было ни малейшего представления на этот счет. После истории с Зоей, о которой Алла вообще ничего не знала, я перестал с ней видеться.
   А ведь Алла приходила тогда ко мне в больницу!
   Меня внезапно поразило это воспоминание. В отличие от тети Лили, она не была моей родственницей. Не знала меня много лет, как Николай Иванович. Не была моим другом детства, как Лева и Валера. Но она пришла тогда проведать меня! А я отвернулся от нее, словно она была виновата в том, что в некий злополучный день я не откликнулся на призыв Зои.
   Алла пришла ко мне в больницу, хотя мы были едва знакомы. Многие другие из числа тех, что знали меня давным-давно, и не подумали это сделать.
   Меня вдруг подбросило как пружиной. Я встал, уменьшил звук проигрывателя и вышел в большую комнату, где стоял телефон. Мамы дома не было. Я набрал номер.
   - Да?! - прозвучал ее голос.
   Совершенно не представляя, о чем говорить после столь длительного отсутствия контактов, я сказал первое, что пришло в голову:
   - Привет, Алла! Слушаю Баха. А ты что делаешь?
   Сквозь молчание телефонных проводов я словно почувствовал, как она резко втянула воздух. Затем раздалось радостное восклицание:
   - Максим, это ты?!
   Извиниться за длительное отсутствие? Нет, я ведь не обещал, что буду постоянно названивать. Лучше разговаривать так, как будто это вполне естественно - вести непринужденную болтовню раз в полгода-год. Тем более, что это и на самом деле естественно.
   Алла с удовольствием поддержала предложенную тональность беседы. Она буквально захлебывалась словами, пересказывая мне события последних месяцев. Пропела популярную среди студентов-математиков песню "Раскинулось море широко" с измененным текстом. Заканчивалась она трагично: "Напрасно старушка ждет сына домой. Расскажут - она зарыдает. А синуса график волна за волной по оси абсцисс убегает".
   Я спросил, почему летом, на вступительных экзаменах, ей снизили оценку за сочинения до четверки. Алла сказала, что сделала ошибку в слове "витрина".
   - Представляешь, всегда знала, как это пишется, а тут вдруг полный ступор! Никак не могла вспомнить! В общем, решила сама вывести логически. Ведь витрина защищает от ветра, значит должна писаться через "е". Но логика подвела.
   - Здесь другая логика, - сказал я. - "Витрина" происходит от латинского "vitrum", что означает "стекло".
   Алла подивилась моей осведомленности. Я объяснил, что где-то про это читал.
   В ходе разговора каждый из нас постоянно ссылался на свою чрезмерную занятость. Алла упоминала приближающуюся сессию - сначала зачетную, затем экзаменационную, - первую сессию в ее жизни, которой девушка слегка трепетала, несмотря на то, что была, как и в школе, одной из лучших на своем курсе. Я же рассказал, что в школе задают много уроков, а я еще усиленно занимаюсь английским.
   - Что у тебя с математикой? - поинтересовалась Алла. - Продолжаешь ходить к этому преподавателю, поклоннику Наполеона, о котором ты рассказывал? И вообще, ты уже начал готовиться к поступлению к нам, на мехмат? Учти, осталось чуть больше полугода!
   - Алла, давай подробнее поговорим об этом в другой раз. Я еще не решил, чем именно хочу заниматься после школы.
   Она согласилась, удивившись моим словам. Перед тем, как попрощаться, мы договорились, что будем созваниваться чаще, чем раньше.
  

***

  
   Закутанный в два свитера и держась подальше от стен, от которых несло мертвящим холодом, несмотря на нагретые до предела батареи, я быстро перечитал письмо от Левы - первое и пока единственное. Судя по дате отправления, оно шло сюда целых полтора месяца. Непривычной формы продолговатый конверт, который надо было не разрывать, а аккуратно раскрывать, потому что письмо было написано на его внутренней стороне. Маргулисов поселили в окрестностях Иерусалима, в центре для новых иммигрантов, которых там называют репатриантами. Поселок, где расположен центр, называется Мевасерет-Цион, то есть "Вестница Сиона", о чем Лева и его родители вряд ли знали, поскольку только начали изучать язык. Левка жаловался в письме на то, что иврит дается ему с трудом. А мне когда-то было совсем не трудно учить его под руководством деда Ибрагима. Правда, моим родным языком был тогда арабский, а не русский, что облегчало задачу.
   Думая о том, что там у Левы, вблизи святого города, сейчас, должно быть, тепло, я перед выходом из дома надел толстую куртку и огромный шарф. На голову натянул меховую ушанку и завязал ее тесемки под подбородком. Под брюками на мне были шерстяные кальсоны. Но, несмотря на все эти ухищрения, холод на улице чуть не заставил меня отказаться от всех планов и незамедлительно вернуться домой!
   Преодолевая сопротивление ледяного воздуха, с трудом проталкивая его в себя сквозь слипающиеся ноздри, щуря воспаленные глаза, я добрался до остановки 119-го автобуса возле станции метро "Академическая". Ехать предстояло недолго - до Университетского проспекта, - но в такой мороз любая поездка в выстуженном автобусе была испытанием. Впрочем, находиться на улице было еще хуже.
   Две женщины на остановке были одеты одинаково: плотная шаль обернута вокруг меховой шапки, головы и шеи, служа одновременно шарфом и уходя вглубь шубы. Подобный наряд, заставлявший даже студентку выглядеть пожилой служащей, был сейчас не редкостью.
   - Ленинградцам повезло, - сказала одна из них, протирая очки варежкой и притаптывая на месте. - У них всего тридцать два градуса!
   Появился автобус.
   - Есть Бог! - воскликнула вторая.
   Автобус, оказавшись не тем, которого мы ждали, с оскорбительным безразличием пронесся мимо.
   - Нет Бога! - упавшим голосом прокомментировала женщина в очках.
   Затем они обсуждали недавний концерт группы "Boney М." в Центральном концертном зале "Россия". Из их разговоров я узнал, что билет в партер можно было, при наличии большой удачи, приобрести с рук за сто рублей. Почти месячная зарплата инженера. Ради того, чтобы попасть на концерт, люди выстаивали многочасовые очереди, несмотря на холод. Это уже наводило на размышления о героизме и неизведанных границах человеческих возможностей.
   Небывалые морозы начались несколько дней назад, когда за день температура скакнула с минус 7 до минус 25, но не остановилась на достигнутом. 30-35 градусов мороза днем, 40 ночью стало обычным делом. Шли разговоры о том, что в последний раз такая зима была в 1941-м, а до этого - в 1812-м. Возможно, передаваемые сарафанным радио исторические сведения были и неточны, но на своей памяти я точно не знал такой лютой зимы, как эта. Все только и говорили, что об обморожении конечностей, лопнувших трубах, вышедших из строя батареях центрального отопления. Пьяные замерзали насмерть на ночных улицах. Многие в собственных постелях спали в верхней одежде и шапках. Розоватый потрескивающий воздух от холода стал таким плотным, что его, казалось, можно было раздвигать руками.
   Подъехал автобус. С криками "Есть Бог!" женщины ринулись внутрь. Одна чуть не упала, поскользнувшись на ступеньке. Я едва успел ее поддержать.
   Автобус медленно тащился по обледенелым улицам, останавливаясь при каждом удобном случае. Или мне так казалось оттого, что я никак не мог согреться, сколько ни ежился? Вдруг вспомнил, как весной, в день знакомства с Аллой, меня одолевала зубная боль, и как она словно исчерпалась и исчезла после того, как я перестал сопротивляться ей. Я попробовал расслабиться, как в тот раз, и слиться с холодом. Это действительно немного помогло.
   Добравшись наконец до цели своей поездки, я встретился с одним из "клиентов", которых нашел для меня Виталик, и передал ему написанную для него курсовую по сопротивлению материалов. Увидев на другой стороне стоящий у светофора автобус, я поспешно попрощался и ринулся через проспект, чтобы успеть на остановку до того, как туда доедет автобус. Мне повезло. Не пришлось второй раз ждать на морозе.
   К концу декабря у меня уже было три постоянных ученика, которым я давал уроки по математике. Кроме того, время от времени я получал заказы на курсовые работы. Математика, которую проходят на нематематических факультетах, оказалась на удивление простой. Во мне проснулась память о тех долгих месяцах, когда я находился в алжирском плену и обучал европейским наречиям мальчика Хакима. Преподавать было интересно, и к тому же за это платили.
   На днях я дал денег маме. Она сначала перепугалась, как-то даже скукожилась, спросила меня помертвевшим голосом, где я их раздобыл. Я объяснил, что не делаю ничего ужасного. Просто преподаю математику. И что теперь буду вносить свой вклад в семейный бюджет, поскольку мы живем вместе. Успокоившись, она не только согласилась, но даже, кажется, немного повеселела.
   Перед Новым Годом мама принесла с работы так называемый "заказ" - мандарины, консервы, растворимый кофе и кусок мыла. Запахло мандаринами. Приближался праздник. По телевизору участились предновогодние концерты и передачи. 31-го декабря ненадолго зашел папа, и мы втроем - как в былые времена - наряжали и украшали снятую с антресолей небольшую синтетическую елочку из моего детства. Затем Борис, пожелав нам счастливого года, убежал. Я сказал маме, что мы можем вместе встретить наступающий год, сидя перед телевизором и глядя "голубой огонек", но она, мягко улыбаясь, поцеловала меня в щеку и сказала:
   - Это твой последний Новый Год с классом. Так что лучше встреть его с ребятами.
   Я так и сделал. Мы собрались у Ирки Тарасовой. Я заметил, как по-хозяйски вел себя там Валера. Кажется, у него с Ирой что-то складывалось. Набрался почти весь класс. В эту ночь я временно забыл о десятилетиях своего "алонсова" опыта и снова был обычным подростком, готовящимся вступить во взрослую жизнь вместе со сверстниками, которых знал много лет.
   Были поздравления, смех, шутки, музыка, девочки казались красивее и загадочнее, чем на школьных уроках, мальчики обсуждали рок-группы.
   Потом одутловатый, явно очень нездоровый генсек, с трудом произнося слова, обращался с телевизионных экранов к народам СССР, били куранты, звучал бессловесный помпезный гимн, пена шампанского переливалась за края бокалов. И еще несколько часов продолжались поздравления, тосты, пожелания, танцы. Мы не знали, как разбросает нас жизнь, но пили за то, чтобы продолжать видеться и поддерживать связь друг с другом, и эта перспектива казалась нам очень реалистичной: ведь мы все жили в одном районе и знали друг друга как облупленных.
   Кто-то запел на мотив битловской песни потешные слова: "Мама, купи мне собачку, купи мне белую собачку, мама!". Позже Валера и Ира, встав напротив друг друга в разных концах комнаты, очень ладно сплясали что-то красивое, ритмичное и вертлявое - то ли твист, то ли фокстрот, - и мне остро захотелось научиться танцевать. Интересно, когда они успели отрепетировать свой дуэт?
   Я ушел одним из последних. Идти было недалеко. Мама спала. На столе стояло блюдо с испеченной ею шарлоткой, и ваза с мандаринами.
   Проспал я до двух часов дня. Когда встал, в доме все еще царила особая, новогодняя атмосфера. В комнате у мамы играл оркестр Джеймса Ласта, а мы пили чай и ели шарлотку.
   - Сегодня будет "Ирония судьбы", - сказала Лена. - Давай посмотрим вместе!
   - В третий раз?
   - Да хоть в сто третий. Такой талантливый и светлый фильм. А стихи там какие!
   Спустя два часа меня отвлек от чтения длинный непрерывный звонок.
   - Междугородняя! - сказала мама и уменьшила громкость телевизора, где мультипликационный кот говорил: "Матроскин это фамилие такое". - Алло! Алло! Максим, это тебе! Из Риги звонят!
   Мы с Ингой поздравили друг друга с праздником. Это был первый наш разговор после лета. Приятно было слышать ее голос. Сразу нахлынули картинки: юрмальские сосны над морем, острые шпили готических соборов в Риге. Мама все стояла у порога. Я широко улыбнулся ей, и она, покраснев, ушла в свою комнату.
   Инга расспрашивала меня о моих делах и, перебивая, начинала рассказывать о своих. У нее появился ухажер. "Это довольно серьезно", несколько раз повторила Инга, и я уже решил, что она звонит только для того, чтобы рассказать мне об этом, когда она вдруг заговорила о Зое.
   Инга действительно обратилась в милицию, как и обещала, но там ее ждало разочарование. Настоящего расследования никто не проводил. Только самую малость. Опросили людей, которые были на перроне подмосковной станции и видели, как девушка неожиданно бросилась под отъезжающую электричку. После этого Инга позвонила Зоиным родителям. Выразила им свое соболезнование. Мать извинилась, сказала, что не хочет обсуждать эту тему. Отец согласился говорить. Рассказал, что последние полтора месяца перед трагедией Зоя была очень заторможенной, часто не слышала, когда к ней обращались, могла часами сидеть без всякого выражения на лице или надолго исчезала из дома. Ссылалась на репетиции в музыкальной школе, но позже выяснилось, что она уже месяц не ходит туда. Преподавательница собиралась вызвать из-за этого Зоиных родителей.
   - Но ведь она куда-то же ходила! - рассуждала Инга. - Максим, может быть, ты попытаешься выяснить? Если бы я жила в Москве, я бы обязательно это сделала. Впрочем, тебе не знаком журналистский зуд, когда так важно докопаться до правды. Боюсь, тебе меня не понять. Но я уверена, что именно в этих частых исчезновениях Зои и таится ключ к объяснению ее самоубийства.
   После разговора я долго размышлял о словах Инги. Вспоминал Зою. И опять жалел, что не поехал к ней, когда она попросила. Правда, теперь это сожаление больше не было сопряжено с виной. С высоты своего многолетнего прошлого опыта я понимал, что тогда, весной, до пробуждения памяти Алонсо, Максим не мог вести себя иначе, чем обычный шестнадцатилетний подросток, каким он и был. Откуда мог он знать, сколь серьезные формы приняло состояние Зои? Она ведь и раньше жаловалась ему на несчастную безответную любовь и использовала те же самые слова: "вопрос жизни"...
   В конце января зима вернулась в свои обычные рамки. Пятнадцать-двадцать градусов ниже нуля после недавних трескучих морозов уже воспринимались почти как оттепель. Можно было даже просто гулять по улицам ради удовольствия.
   Саша Мошков позвонил мне и пригласил сходить с ним в мастерскую его отца, который был каким-то заслуженным скульптором и делал бюсты Ленина по заказу различных предприятий. Саша затащил меня туда не ради этих шедевров, а для того, чтобы посетить лекцию некой Варвары Михайловны Петровой, которая многие годы своей жизни посвятила странной, мало кем признаваемой науке под названием "парапсихология".
   - Ты-то сам в эти вещи веришь? - спросил я.
   - Во все эти телекинезы и телепатии? Нет, конечно. Но ведь страшно любопытно поглазеть на людей, которые умудряются на полном серьезе говорить про сглаз, как будто они суеверные бабки, и при этом использовать научные термины и раздавать друг другу академические степени! Разве нет?
   Мастерская располагалась в большом подвале, разделенном на несколько помещений. В самом просторном из них стояли ряды стульев, на которые организаторы мероприятия уложили доски, чтобы рассадить побольше слушателей. Людей набралось так много, что некоторым пришлось сидеть на полу или стоять.
   Варвара Михайловна оказалась немолодой женщиной с умным лицом и интеллигентной речью. Молоденькая, нервная и очень худая брюнетка, которую лекторша называла Каштанкой, возилась с проектором слайдов. Затем, в течение лекции, она сидела рядом с Петровой, подливая ей воды из графина в стакан. Изредка разглаживала висящую на стене и служившую экраном белую простыню.
   Петрова с первых же слов захватила внимание аудитории. В коротком вступлении обрисовала те трудности, которые переживали она и ее коллеги в самых разных странах, поскольку академический мир не желал признавать предмет их исследований - различные паранормальные явления и способности - чем-то реально существующим. Основной темой лекции была психография, то есть автоматическое письмо. Лекторша рассказывала о случаях, когда рука человека, предоставленная самой себе, производя машинальные движения, выводила тексты на древних или современных языках, писала ноты музыкальных произведений, рисовала картины. Сам человек при этом либо занимался совершенно другим делом, например - разговаривал с кем-нибудь, - либо сидел в трансе, закрыв глаза. Это могло происходить даже в полной темноте.
   Каждый слайд, сопровождаемый комментариями Петровой, вызывал у аудитории изумленные отклики. Нам показывали ноты сложных для исполнения пьес, вышедших из под пера не имевшей никакого музыкального образования английской домохозяйки. Знатоки утверждали, что написаны они в стиле Бетховена, Листа, Шопена. Сама домохозяйка не сомневалась в том, что ее рукой действительно водили духи этих великих композиторов. Густые гроздья мелких черных бусинок на линиях нотного стана производили сильное впечатление.
   Другие слайды изображали страницы из книг бразильского медиума, написанных на разных языках мира, которыми он не владел. Таких книг он написал более ста.
   Затем Варвара Михайловна заговорила о ноосфере Вернадского и о древнеиндийских представлениях о неких нематериальных записях, где хранится все, что когда-либо случалось в мире. На этом этапе Петровой стал периодически возражать с третьего ряда представительный мужчина, чья короткая стрижка, официальный костюм и галстук выделяли его из общей массы, в которой преобладали длинноволосые девушки и юноши в джинсах и свитерах. Сначала он сказал, что все эти данные - не проверяемы, а стоят за ними самые обычные шарлатаны.
   На это Петрова ответила:
   - Вы совершенно правы: оккультная сфера представляет собой чрезвычайно благотворную среду для всевозможного шарлатанства. Предотвращение сознательного или бессознательного обмана как раз и является одной из целей, парапсихологии. Ведь мы призываем подвергать подобные случаи систематическому и беспристрастному научному исследованию.
   В аудитории раздались смешки. Оппонент Петровой, встав с места, заговорил хорошо поставленным голосом о том, что эксперименты, на которые обычно ссылаются поборники существования паранормальных явлений, проводятся без соблюдения элементарных требований науки. Он цитировал высказывания известных иллюзионистов, утверждавших, что они могут предложить десятки способов повторить "чудеса" различных так называемых экстрасенсов.
   В зале зашумели, начались громкие споры. Отец Мошкова предложил представительному мужчине дать собственную лекцию, но в другой день и в другом месте, а сейчас - позволить уважаемой гостье закончить доклад.
   - Ваше мнение мы уже выслушали, - сказал он. - Возможно, другие тоже захотят высказаться или задать вопросы. Будет несправедливо, если они не смогут сделать это из-за того, что вы говорили слишком много времени. Люди ведь пришли сюда не за этим.
   Рассерженный оппонент Петровой, не ответив на предложение, покинул мастерскую.
   После лекции Варвару Михайловну окружила плотная толпа. Все хотели что-то спросить, о чем-то поговорить. Дождавшись своей очереди, я спросил, изучает ли ее наука такие случаи, когда в уме одного человека в полном размере воссоздается память другого, жившего намного ранее. Хотя лекция Варвары Михайловны показалась мне интересной, ее ответ на мой вопрос несколько разочаровал меня. Сначала она стала перечислять людей, которые вспоминали свои предыдущие реинкарнации.
   - Реинкарнация - это единственное возможное объяснение такого феномена? - спросил я.
   - Нет, бывает еще нечто вроде вторжения извне.
   И Варвара Михайловна заговорила о различных случаях, прибегая к таким терминам как "бесноватость", "одержимость", "энергетическая порча".
   К нашему разговору с большим любопытством прислушивались стоящие рядом люди, в числе которых была и девушка со странным прозвищем Каштанка.
   Ответ Петровой лишний раз убедил меня в правильности моего решения не делиться ни с кем историей об интеграции Алонсо и Максима.
   Вечером я в общих чертах рассказал об этой лекции в очередном разговоре с Аллой. Наша телефонная дружба постепенно становилась традицией. Мы до сих пор ни разу не встретились. Похоже, Алле, как и мне, были интересны и приятны эти длинные разговоры о том, о сем, которые мы проводили раз в неделю или две.
   На Аллин вопрос, чем я в последнее время занимаюсь, я ответил, что начал учить испанский. Теперь я всем знакомым говорил это. Через полгода-год уже можно будет не следить за тем, чтобы случайно не выдать свои познания в этом языке. Таким же образом в ближайшие годы я "легализую" еще несколько языков Алонсо, не прекращая совершенствоваться в английском и французском.
   - Испанский? - оживилась Алла. - Знаешь, в Грузии многие верят, что испанцы и грузины - родственные народы.
   - Это еще почему? - опешил я.
   - Древнее название Восточной Грузии - Иверия, или Иберия, - пояснила она. - А как называлась раньше Испания? Точно так же!
   - Гм..., - я пребывал в некотором замешательстве. - Есть еще какие-то доказательства общего происхождения, кроме одного слова?
   - А вот это мы выясним вместе, - с коротким смешком заявила Алла, - когда ты выучишь испанский. Будем искать общие корни в двух языках.
   Ночью мне приснился необыкновенно красочный сон. Я стоял на мостике, соединявшим две стороны галереи в Петровском Пассаже, и давал объяснения столпившимся внизу людям. Все участники действия, включая меня, носили легкие полупрозрачные хитоны.
   - Для полета, так же, как для танца или музыки, необходимы определенные данные, - объяснял я. - В случае полета это особая выворотность рук.
   Чтобы продемонстрировать упомянутое качество, я отвел выпрямленные руки назад, за спину, и стал поднимать их.
   - Нагибаться при этом нельзя, - пояснял я свои действия, поднимая руки все выше до тех пор, пока ладони не указали прямо в потолок. - Теперь можно взлететь!
   Я пошевелил пальцами и стал производить легкие плавные движения кистями, словно это были маленькие крылышки. Тело мое, не утратив вертикального положения, легко поднялось в воздух, и я повис на некоторое время под самыми остекленными сводами. Затем, мелко трепеща пальцами поднятых рук, я несколько раз плавно переместился по воздуху в разных направлениях, после чего вернулся на мостик.
   Мои слушатели внизу пытались повторить тот же прием, но, занося руки назад, они были вынуждены сгибать руки и наклонять туловище. Я уже с огорчением думал, что и в этот раз, как обычно, не найдется ни одного человека, обладающего выворотностью рук. Но тут взгляд мой упал на высокую статную женщину со стекающей на плечи густой лавой черных волос. Она сумела выпрямить над головой занесенные за спину оголенные руки и взлетела прямо к галерее, зависнув в воздухе напротив меня и улыбаясь красивыми глазами темно-синего цвета.
   Это была она, моя юная дама из медальона! Я поплыл к ней навстречу, и теперь мы двигались в медленном танце вокруг друг друга, не имея под ногами никакой опоры.
   И тут я понял, что все это сон! Просто потому, что ничего этого не могло происходить в реальности. Не мог я летать под сводами Петровского Пассажа, показывая пример толпе в полупрозрачных хитонах. Теперь я отдавал себе отчет в том, что мне все это снится, а сам я лежу в своей постели, в квартире возле "Академической", в соседней комнате спит мама, а на улице - февраль 1979 года. Пространство же, в котором я обучаю людей полету, создано моим собственным творческим сновидческим воображением, и оттого в полной мере подчинено мне.
   От этого осознания все переживание исполнилось трепещущей жизненной полноты, словно плоское изображение двух невзрачных прямоугольников превратилось в объемный аквариум с живой, полупрозрачной, подрагивающей водой. Мне сделалось одновременно радостно и грустно. Ведь парящая напротив меня девушка из медальона тоже была лишь моей собственной частью. А в реальности мне еще предстояли многие годы, прежде чем я смогу ее найти!
   Юная дама знала мои мысли - и иначе быть не могло, поскольку она сама была одной из них. Ослепив меня улыбкой, женщина молвила:
   - Радуйся! Перед тобой открылась дорога ко второй и третьей памяти! И помни то, что ты сказал мне на пути в Венецию: "Время не властно над нами в те мгновения, когда мы сами имеем над ним власть".
  
  

- Глава 7 -

Интермеццо, 1980 г.

  
   В начале седьмого бархатистая телефонная трель оторвала Арнольда Лефевра от размышлений о запутанном алгоритме, которые не оставляли его и после работы. Отложив листок с выкладками и отпустив кивком головы служанку, вкатившую в его кабинет столик с мятным чаем и печеньем, Арнольд снял трубку. Звонил его старший брат.
   - Препарат синтезирован! - воскликнул Жерар, не здороваясь, после чего заговорил о том, что никогда не сомневался в исполнимости своей мечты. Голос его дрожал от возбуждения и торжества.
   - Погоди, погоди! - остановил его Арнольд. - Говори по порядку. В каком смысле, препарат синтезирован? Ты хочешь сказать, что принял его, и теперь можешь делать все эти чудеса со временем, о которых говорится в нашей фамильной рукописи?
   - Нет, по-настоящему мы с Клодом его еще не испытывали, - признал Жерар. - Только ввели мне один раз крошечную дозу, которой недостаточно для того, чтобы вызвать изменения, необходимые для орбинавтического воздействия на реальность. Но значения физиологических параметров оказались близки к ожидаемым!
   Голос Жерара снова сделался быстрым и взволнованным.
   - Прежде, чем проводить настоящий тест, надо его как следует продумать. Что если препарат опасен для здоровья или психики экспериментатора? Но главное - не это! На данном этапе вещество далеко от идеала. Это ясно и без тестов. Например, оно весьма нестабильно. А укол даже с тем почти ничтожным его количеством, который я себе сделал, оказался на редкость болезненным. Но все это мелкие недостатки, над которыми надо будет поработать. Скорее всего, со временем мы их устраним. Главное же то, что мир вступил в новую фазу своей истории, хотя он пока об этом даже не подозревает!
   Арнольд слушал брата, не зная, что на все это говорить и как вообще следует воспринимать подобные заявления. Если вещество, полученное Жераром и его ассистентом-биохимиком, действительно дает человеку возможность снова и снова переделывать уже свершившиеся события, то мир действительно больше никогда не будет таким, как прежде. Но как такое возможно?! Бессмысленные, антинаучные верования древних людей оказались правдой! Легче было поверить в то, что Жерар и Клод ошибаются.
   В это даже и верить не надо было, - это было единственной возможностью!
   - Когда вы собираетесь тестировать препарат? - спросил Арнольд.
   - Послезавтра. Мы договорились с Клодом, что никто из нас не будет вводить себе вещество до тех пор, пока мы не разработаем порядок тестирования во всех подробностях.
   - Ты не допускаешь, что вы ошибаетесь в своих оценках возможностей полученного препарата?
   Ответ Жерара не заставил себя ждать. Очевидно, он готов был столкнуться со скептической реакцией.
   - Все может быть. Узнаем после тестов. Но если окажется, что мы правы, то нам надо будет всем троим самым тщательным образом обдумать дальнейшие действия. Что может произойти с человечеством, если мы позволим, чтобы о веществе узнал еще кто-нибудь, кроме нас? Какие возможности оно дает нам? Как повлияет его наличие на нашу будущую судьбу? А пока давай поклянемся, что до принятия решений, с которыми мы все трое будем согласны, ни одна живая душа не узнает от нас о наличии такого препарата!
   Арнольд пожал плечами, хотя его собеседник и не мог этого видеть, и поправил галстук, который снимал только перед сном.
   - Вечно ты берешь с меня клятвы, - проворчал он. - И о рукописи я никому не должен говорить, даже собственным детям, хотя своему ассистенту, то есть совершенно постороннему для семьи человеку, ты о ней рассказал. Теперь тебе нужна еще одна клятва?
   - Мы с Клодом уже поклялись, - перебил Жерар. - Теперь и ты сделай это!
   Арнольд нехотя уступил настояниям брата, после чего сказал, что хочет спокойно обдумать все услышанное.
   Повесив трубку, Арнольд попытался вернуться к алгоритму, но его отвлекали мысли о словах Жерара. С тех пор, как он помог брату открыть лабораторию, дела Жерара пошли в гору. Благодаря поступавшим от аптек регулярным заказам на изготовление медикаментов, заработок химика-диссидента стал расти. Какое-то время казалось даже, что Жерар Лефевр взялся за ум и что теперь он забудет о своих мистических поисках "Чаши святого Грааля". Сам Жерар своим поведением вполне подтверждал обоснованность надежд Арнольда. Судя по всему, его связь с одной из его пассий приобрела более или менее постоянный характер. Впрочем, эти дела брата совершенно не интересовали Арнольда.
   Со временем выяснилось, что ни химия, ни любовь так и не заставили Жерара забыть о мечте. В июле 1979 года, то есть спустя примерно год после открытия лаборатории в Нейи, Жерар побывал в Лондоне. Эту поездку он от Арнольда не скрывал, поскольку ездил туда в одиночку, и не ради развлечения, а для участия в конференции по биохимии. Однажды, сидя в фойе гостиницы "Блумсбери Инн" во время перерыва между заседаниями, Жерар потягивал пиво и рассеянно водил взглядом по странице утренней газеты. Прочитав заголовок о том, что в эти дни в Лондоне проходит международная олимпиада старшеклассников по математике, Жерар поднял скучающий взгляд и увидел, что на него смотрит его старый приятель, биохимик, с которым он некогда воевал в Алжире.
   Жерар давно разыскивал этого Клода Дежардена, но их немногие общие знакомые в Париже не знали, куда он делся. Между тем, Дежарден уже несколько лет жил в Англии. К моменту их встречи Жерар зарабатывал достаточно много и стабильно, чтобы можно было предложить Клоду работу в лаборатории, не прибегая к помощи Арнольда. Клод уцепился за возможность оставить наконец опостылевшую Англию, где он, несмотря на вполне благожелательное поведение местных коллег, постоянно чувствовал себя не в своей тарелке - возможно, из-за своего скверного английского языка.
   От размышлений Арнольда отвлекло появление его старшего сына. Пятнадцатилетний Жак вернулся с корта с живописным синяком под глазом. Было ясно, что мальчик получил его в драке, но Жак отпирался, утверждая, что не сумел вовремя увернуться от летящего теннисного мяча.
   - Если бы это было правдой, - настаивал отец, - ты вряд ли смог бы самостоятельно добраться домой. Уверен, кто-то заехал тебе в лицо кулаком или ракеткой. Лучше, если скажешь, как все было на самом деле, и мы поговорим с родителями того мальчика, с которым ты подрался.
   - Ни с кем я не дрался! - угрюмо отрицал Жак.
   Перепуганная Николь хотела первым делом вызвать врача, Арнольд считал, что должен сначала заставить сына рассказать правду. Мальчик же не желал ни того, ни другого.
   В гостиной прозвучал резкий звук телефонного звонка, которому издалека вторила трель второго аппарата, находящегося в кабинете Арнольда. Большие напольные часы показывали 19.35.
   Взяв трубку и снова услышав голос брата, Арнольд быстро сказал:
   - Прости, Жерар, но сейчас я не могу разговаривать. Жак с кем-то подрался и схватил фингал под глазом. Я перезвоню тебе попозже.
   - Хорошо! - воскликнул Жерар с непонятным энтузиазмом, вместо того, чтобы хотя бы из вежливости посочувствовать племяннику, и повесил трубку...
   ...В начале седьмого бархатистая телефонная трель оторвала Арнольда Лефевра от размышлений о сложном алгоритме, над которым он бился целый день. Взволнованный Жерар сообщил ему, что "препарат синтезирован". Затем он потребовал с брата клятву ни кому об этом не рассказывать до тех пор, пока они втроем - Арнольд, Жерар и его ассистент Клод - не выработают совместного решения касательно того, что делать дальше с препаратом, если тесты покажут, что он действительно вызывает в человеке способность менять уже происшедшие события.
   Арнольд, немного поспорив с братом, выполнил его требование. Он хотел было уже прекратить разговор, когда Жерар вдруг сообщил:
   - Погоди, не вешай трубку. Самое главное я еще не сказал. Я принял препарат! Должен признать: чертовски болезненная процедура!
   - И это все? - Арнольд был уверен, что препарат не подействовал, и надеялся, что уж теперь-то брат наконец оставит свои бредни, а заодно уволит своего малосимпатичного угрюмого ассистента.
   - Нет, не все... - Жерар сделал многообещающую паузу, затем выпалил: - Арнольд, вещество работает! И я уже вернулся в прошлое. Мы теперь с тобой как раз в этом прошлом и разговариваем!
   Жерар почти кричал.
   - А если ты мне не веришь, то просто подожди немного! После принятия препарата я тебе позвонил, хотел попросить, чтобы ты рассказал мне что-то такое, чего я не знаю. Но ты сам мне сказал кое-что. Это было в семь тридцать пять. Так что ни о чем тебя просить не пришлось. Затем я выбрал в качестве точки ветвления в прошлом тот самый момент, когда мы с тобой говорили в первый раз, то есть шесть часов с чем-то. Сейчас мы с тобой в нашем прошлом, Арнольд! Осознай это!
   Арнольд понял, что брат окончательно рехнулся.
   - И что я такого тебе сказал? - спросил он.
   - А то, что Жак вернулся домой с фингалом под глазом!
   - Что-что? Но его еще нет дома. Ты пьян?
   - Естественно, его пока нет дома! - воскликнул Жерар. - Ведь то будущее, когда он придет, еще не настало. Но скоро настанет. Не знаю точно, когда, но наверняка до девятнадцати тридцати пяти. И у него будет фингал под глазом! Как только это случится, позвони мне! Все, пока! Жду твоего звонка!
   Этот взбалмошный разговор совершенно выбил Арнольда из колеи. Чтобы восстановить душевное равновесие, он предпринял попытку вернуться к выкладкам, но продолжающий звучать в памяти возбужденный крик спятившего брата мешал ему сосредоточиться.
   Когда вернулся Жак с огромным синяком под глазом, Арнольд был настолько потрясен, что, к изумлению жены и сына, не стал допытываться у Жака правды о драке. Вместо этого он ринулся в свой кабинет и дрожащими руками набрал номер Жерара.
   - Привет! - зазвучал в трубке победный голос брата. - Как я понимаю, предсказание пророка Жерара Лефевра только что сбылось?
   - Значит, древнее "мумбо-юмбо" оказалось правдой, - прокашливаясь, с трудом выдавил из себя Арнольд.
   - Вот именно, братец! Мир вступает в свою новую фазу! Чувствуешь, как дует ветер истории?!
   Арнольд молчал, не в силах вымолвить ни слова. Затем спросил:
   - Клод знает, что ты нарушил вашу договоренность и принял вещество до того, как вы расписали порядок тестирования?
   - Собираюсь ему позвонить и рассказать.
   - Да, понимаю, - протянул Арнольд. - Ведь он в любом случае заметит недостачу вещества.
   - Вовсе нет, - возразил Жерар. - Я скажу ему просто потому, что он имеет право это знать, поскольку является членом команды. А недостачи-то никакой нет!
   И Жерар объяснил удивленному Арнольду, что, приняв препарат, он вернулся во времени назад, тем самым оказавшись в таком временном витке, где препарат еще никто не принимал.
   - Вот так! - заключил Жерар свой рассказ, который окончательно добил многолетний скепсис Арнольда.
   - То есть это неразменный препарат?! - ошеломленно произнес младший брат. - Одну и ту же порцию можно принимать всю жизнь?!
   - Возможно, когда-нибудь так и будет, - ответил Жерар. - Но на данном этапе у "Орбиты" слишком маленький срок действия. В жидком азоте она может храниться примерно два месяца, а в обычном холодильнике - всего один-два дня. Сейчас мы пока держим ее в холодильнике.
   - У "Орбиты"? - переспросил Арнольд.
   - Удачное название, правда? Моя идея! - в голосе Жерара звучала неподдельная гордость за его детище. - "Орбита" сделает нас орбинавтами!
  

***

   Задумав несанкционированный эксперимент, Клод Дежарден не мог решить, с какого момента прошлого ему следует начать менять реальность. Определиться в этом вопросе помог случай в лице велосипедиста, неожиданно выехавшего из-за поворота.
   - Осторожно! - крикнула сидящая рядом с Клодом Валери.
   Клод судорожно вцепился в руль. Тормозить было поздно. Пришлось резко вильнуть в сторону, пересечь сплошную разделительную линию, выехать на встречную полосу и столь же поспешно покинуть ее, чтобы избежать столкновения с несущимся навстречу фургоном. Клод увидел в зеркале, как заметался и заехал на тротуар перепуганный велосипедист.
   Сквозь приливший к голове жар и гулкое сердцебиение пришло внезапное понимание: если опыт пойдет как надо, если Клод останется в живых и не сойдет с ума, то он вернется именно сюда, за несколько спасительных секунд до появления парня на велосипеде, и без всякой видимой причины затормозит. Клод предскажет его появление заранее и полюбуется на реакцию изумленной Валери.
   После стольких лет Клоду все еще хотелось показать этой женщине, что он владеет чем-то, о чем другие не могут даже мечтать, поскольку у них просто не хватит воображения. Доказать ей, что он добился в жизни большего, чем все остальное человечество, включая и урода-толстосума, к которому Валери ушла от него семь лет назад.
   - Ты должен вести машину осторожнее, - недовольно заметила Валери, постепенно успокаиваясь после инцидента с велосипедом.
   Клод чуть не выругался, и его широкое лицо напряглось. Значит, в том, что этот псих выехал из-за поворота перед самым их носом, виноват никто иной, как он, Клод. Некоторые вещи с годами не меняются. Точно так же Валери рассуждала и в годы их совместной жизни.
   Ее следовало унизить. Сначала удивить, затем указать на ее настоящее место.
   - Прости, я говорю глупости, - внезапно добавила Валери, догадавшись по неприязненному молчанию Клода о впечатлении, которое произвели ее слова. Порывшись в небольшой овальной формы бело-бежевой сумочке, она извлекла открытую упаковку жевательной резинки и предложила Клоду. Он, пропустив мимо внимания ее жест, включил радио.
   Заиграла музыка. На переднее стекло упали первые капли вечернего дождя.
   - Как сейчас красиво! - Валери медленно, с некоторым изяществом, жевала свою мятную подушечку, что никак не сказывалось на отчетливости произносимых ею слов. - Конец апреля, начало мая. Лучшее время для Парижа. Сегодня гуляла по центру города. Что за чудо эти цветущие каштаны! Белые и розовые лепестки падают на землю, покрывают ее, как снегом, и ты идешь по этому ковру... Сделай, пожалуйста, потише музыку!
   Не отвечая на болтовню, Клод уменьшил громкость радио.
   В этот вечерний час дороги должны были быть свободны, но Клоду и Валери не повезло. Прямо перед ними долго плелся автобус, подогревая растущее нетерпение Клода в преддверии ожидаемого опыта.
   Заметив, что Клод пропускает ее восторги мимо ушей, Валери перешла на более личные темы, спросив, когда он вернулся из Англии.
   - В прошлом году, - ответил Клод.
   - Чем ты там занимался?
   - Подрабатывал то здесь, то там. В основном в сфере фармакологии и биохимии. Тем летом случайно встретил на конференции по биохимии старого приятеля, с которым вместе воевал в Алжире, и он предложил мне место ассистента в его парижской лаборатории.
   Дождь усилился. Пришлось включить дворники. Они двигались не слишком плавно, рывками, слегка поскрипывали, но с задачей своей справлялись. В свете фонарей впереди все еще маячила задняя стена автобуса.
   - Ты женат? У тебя есть подружка? Впрочем, вряд ли ты пригласил бы меня, если бы был не один.
   Естественно, как только Клод заговорил о химии, Валери поспешила сменить тему разговора. Ей всегда казалось нестерпимо скучным все, что касалось его профессиональной деятельности. Даже когда они были парой, Валери ни разу не попыталась вызвать в себе интерес к его занятиям.
   - Ты ведь не отказалась встретиться, - парировал Клод. - По твоей логике отсюда следует, что ты уже рассталась с твоим...
   Он скривил губы. Ему не хотелось называть имя того торговца антиквариатом. Кем он был теперь для Валери? Сожителем? Мужем? Бывшим любовником? Были ли у них дети? Клод решил не задавать вопросов. Скорее всего, она сама все выложит. Но если и нет, тоже неважно. Сегодняшний вечер следовало посвятить кое-чему более значительному, чем личная жизнь Валери Морель.
   За песней последовала реклама. Затем радио заговорило в несколько голосов о бойкоте предстоящих московских олимпийских игр в знак протеста против советской оккупации Афганистана, о недавней провальной операции в Иране по спасению удерживаемых там американских заложников, о кончине Альфреда Хичкока.
   Старый синий "ситроен" Клода Дежардена выехал на трехрядное шоссе. Дорога теперь была почти пуста, и автомобиль беспрепятственно несся в западном направлении.
   - Где это мы? - поинтересовалась Валери. - В Нёйи? Зачем ты меня сюда привез? Разве не лучше было посидеть где-нибудь в центре города? Или ты знаешь здесь какое-то симпатичное местечко?
   - Не беспокойся, Нейи это не край света. Только с чего ты взяла, что я собираюсь сидеть с тобой в ресторане?
   - Зачем же ты тогда меня позвал? - резко обернулась к нему Валери. - Что у тебя на уме? Знаешь, ты лучше останови машину и выпусти меня. Не люблю я этот твой взгляд рассерженного быка.
   Клод, знавший, что в его внешности действительно есть что-то бычье, с трудом удержался от раздражительной реплики. Если ответить ей сейчас так, как она того заслуживает, Валери действительно откажется ехать с ним дальше.
   - Я покажу тебе кое-что интересное, - Клод старался, чтобы голос его звучал как можно более мягко и успокаивающе. - Тебе понравится. После этого можно будет отправиться на площадь Бастилии или в Латинский квартал и посидеть в каком-нибудь приятном кафе. Наберись немного терпения, мы уже почти приехали.
   Вскоре "ситроен" остановился возле двухэтажного частного дома. Выйдя из машины, Клод вынул с заднего сидения портфель, придержал дверь для Валери, и они быстро пробежали под дождем полтора метра, оказавшись у двери под козырьком.
   - Что это за место? - поинтересовалась Валери, пытаясь прочитать в темноте табличку на двери. - Ты здесь живешь? Мы не договаривались, что проведем вечер у тебя!
   - Не живу, а работаю. Это лаборатория Жерара Лефевра, - ответил Клод, поворачивая ключ в скважине. - Приятеля, который уговорил меня вернуться из Англии.
   На лестничной клетке первого этажа не обнаружилось ничего, кроме запертого складского помещения. На втором этаже Клод и Валери оказались в небольшом коридоре с несколькими дверьми. Вошли в одну из них. Клод щелкнул выключателем, лампы дневного света затрещали, затрепетали, зажглись, и взорам предстала комната с диванчиком, стульями, баром, холодильником и бильярдным столом, на зеленом поле которого лежали в беспорядке два кия и шары цвета слоновой кости.
   - Разве так выглядят химические лаборатории? - удивилась Валери. - Где же тут микроскопы и разные банки-склянки?
   - Все там, - Клод указал на идущее вдоль стены окно, за которым располагалось погруженное в мрак соседнее помещение. - Можешь зайти, если хочешь. А здесь наша курительная, где мы проводим совещания и отдыхаем.
   Валери развязала поясок своей коричневой куртки. Клод помог ей снять куртку и повесил ее на вешалку. Свои дождевик и берет повесил рядом.
   Валери не поленилась заглянуть в лабораторию и включить там свет. Через открытую дверь послышался монотонный гул вытяжного шкафа, потянуло смесью резких запахов растворителей. Убедившись, что в лаборатории все действительно нестерпимо скучно, как и должно быть в подобном месте, женщина вернулась в курительную.
   То, что наводило тоску на Валери, для Клода было опорой для вдохновения и возможности совершения открытий.
   - Что ты хотел мне показать? - Насмешка в голосе не могла скрыть любопытства.
   Валери Морель всегда держала спину очень прямо и слегка запрокидывала голову. Поэтому сидя она казалась выше, чем была на самом деле, тем более, что голова с волной спадающих на спину и на правое плечо русых волос была слегка крупноватой для такого роста.
   Впрочем, сейчас Валери стояла - маленькая, изящная, бледная, с бескровными, светло-розовыми, не знавшими помады губами, естественному цвету которых вторил светлый лак на ногтях. Тонкий льняной фиолетовый шарф поверх бежевого платья, закрывая переднюю сторону шеи, спускался длинным сужающимся треугольником до самого пояса.
   Клод смотрел на нее, не отводя взора. Он заново узнавал эти, уже немного забытые, большие серые, очень светлые, почти прозрачные глаза. Кожа лица и рук Валери выглядела бледной и производила впечатление странной хрупкости. Казалось, любое прикосновение оставит на ней отпечаток.
   Прошедшие годы не изменили вкусов Валери, и она осталась верна своему стилю неброской элегантности.
   Не отвечая на вопрос, Клод отвернулся, смахнул раскрытый номер "Франс-суар", валяющийся на стоящем возле дивана газетном столике, пошарил на его нижней полочке и извлек оттуда пепельницу и пачку "Житан".
   - Все еще куришь? И все еще этот тошнотворный черный табак? - Валери подошла к стойке с проигрывателем и провела рукой по грампластинкам, изучая названия. Среди сборников популярной легкой музыки непонятным образом оказался скрипичный концерт Мендельсона в исполнении Яши Хейфеца.
   Валери повернулась к собеседнику.
   - Ты постарел, - констатировала она. - Не рановато ли? Тебе ведь в этом году только сорок исполнится, верно?
   - В следующем, - поправил Клод.
   Выдавив хмурую улыбку, он подошел к женщине и привлек ее к себе. Валери резко отстранилась.
   - Если ты для этого меня сюда привез, то лучше сразу вызови мне такси!
   - Ты тоже за эти годы не помолодела, - произнес Клод с досадой.
   Он и сам почувствовал, как неискренне звучат эти слова. Валери, бывшая на шесть лет младше его, выглядела сейчас даже эффектнее, чем в их совместном прошлом.
   Валери, не ответив на последнюю реплику, направилась к вешалке и потянулась к своей куртке.
   - Подожди, - окликнул ее Клод. - Я все же покажу тебе то, что собирался.
   Он отправился в главный зал лаборатории, где за одной из перегородок стоял сейф. Повозился, набирая код. Вернувшись в курительную, Клод сложил на газетном столике предметы - лабораторный журнал, шприц, пузырек со спиртом, кусок ваты, закрытую пробкой пробирку со слегка мутноватой бесцветной жидкостью.
   - Я хочу попросить тебя ввести мне этот препарат, - объяснил он, листая журнал в поисках нужной информации.
   - Что это такое? - насторожилась Валери.
   - Самое выдающееся открытие в истории человечества, - как ни старался Клод говорить сдержанно, в его голосе прозвучала торжественность. - Этот препарат на какое-то время превращает любой человеческий мозг в ловушку для времени!
   - Наркотик! - брезгливо воскликнула Валери. - Хочешь, чтобы я тебе помогла ввести наркотик! Поищи для этого платную лаборантку или знакомую медсестру!
   Решительно натянув на себя куртку, Валери зло бросила:
   - Только пожизненные неудачники опускаются до наркотиков. Человеку почти сорок лет, а он так ничего и не добился в жизни. Что это за работа для твоего возраста - ассистент в чужой лаборатории?!
   С этими словами женщина выбежала из курительной. Послышались ее шаги на ступеньках лестницы, затем внизу хлопнула дверь.
   Клод не стал окликать бывшую подружку. В этот момент он не понимал, как мог считать ее когда-то умной. Она была дурой, выучившей множество умных слов!
   Клод знал, что, если все пройдет гладко, он скоро снова окажется с ней.
   Окажется с Валери Морель в своей машине перед тем, как появится велосипедист. И, быть может, покажет ей, на что способен "неудачник" вроде него!
   Но пройдет ли все гладко? Они с Жераром испытывали препарат, вводя в организм лишь крошечную долю от предполагаемой дозы. После стольких месяцев - а у Жерара до начала их совместной работы история поиска исчислялась не месяцами, а годами, - они наконец получили необходимую реакцию в зоне ретикулярной формации.
   Согласно расчетам, доза препарата должна была активировать таинственную функцию человеческого организма, о самом существовании которой во все времена знали лишь единицы.
   Тщательно прокипятив шприц, Клод заполнил его заветной жидкостью, проверил на просвет, убедился, что внутрь не попали пузырьки воздуха. Нащупал левой рукой место на задней стороне шеи, правой - поднес туда шприц. Придержал одну руку другой, чтобы меньше дрожали. Нажал на шприц и ввел всю дозу. Боль кипятком ошпарила нервы, отчего голова чуть не взорвалась. Застонав, Клод вынул иглу, опустил шприц в стакан и откинулся на диване, закрыв глаза.
   Какое-то время перед глазами стоял туман. Боль постепенно отпустила голову, но продолжала пульсировать в затылке.
   Теперь Клод знал: если препарат и смертелен, то убивает он не сразу.
   Что дальше? Согласно старинному тексту, необходимо принять решение о "точке ветвления", но как это сделать, было не очень понятно.
   Клод попытался припомнить в деталях, как он вел свой "ситроен", и рядом сидела Валери. Задача была несложной, поскольку это происходило всего около часа назад. Что было бы, если бы за несколько секунд до того, как появился паренек на велосипеде, Клод просто аккуратно притормозил, тем самым избежав опасной ситуации на дороге?
   Память Клода сделалась кристальной и четкой. Он вдруг всем своим существом ощутил, как реальность расслаивается на множество возможностей, и как сознание оценивает, куда ведет каждая из них. Оценивает шансы, но не знает подробностей, ибо их следует пережить - одну за другой.
   Клод Дежарден уже понимал, как сознание выбирает в пучке возможностей одну-единственную и возвращается к началу выбранного витка реальности.
  

***

  
   Оторвав от руля левую руку, Клод коснулся ею задней стороны шеи. Не было никакой остаточной боли - ни в голове, ни в шее, ни даже просто зуда от укола. Не было самого укола. Только в затылке что-то продолжало пульсировать, словно вспыхивая и угасая, но уже не причиняло беспокойства.
   Еще мгновение назад Клод находился в лаборатории, а теперь - снова здесь, в машине с Валери. Впрочем, некая часть его сущности непостижимым образом оставалась и там, на диване в курительной, и этим двум частям Клода, находящимся в разных точках времени, еще предстояло слиться воедино.
   Эйфория от невероятности происходящего была всепоглощающей, хотелось отдаться ей без остатка, однако приходилось думать еще об управлении автомобилем.
   Клод приблизился к тротуару и затормозил.
   - Почему мы остановились? - спросила его спутница.
   - Чтобы не столкнуться с велосипедистом.
   - С каким еще?... - начала было Валери и запнулась, глядя, как юнец на велосипеде, выехав из-за поворота, остановился прямо перед ними, дожидаясь возможности сделать широкую дугу левого поворота, чтобы выехать на встречную полосу, по которой к ним приближался белый фургон.
   Клод ухмыльнулся, наслаждаясь замешательством женщины. Его распирало ощущение своего всемогущества, бледная тень которого была знакома ему прежде лишь в мечтах.
   - Он всегда проезжает здесь в одно и то же время? - допытывалась Валери. - Или ты ясновидящий?!
   - Все возможно, - загадочно промолвил Клод. - Вообще-то я действительно умею делать кое-что такое, что дано далеко не всякому.
   "Даже если этот всякий торгует антиквариатом и лезет к чужим женщинам", - добавил Клод про себя.
   - Что же именно? - Валери была заинтригована, и теперь смотрела на своего спутника, раскрыв большие прозрачные глаза.
   - Сейчас начнется дождь. Нас какое-то время будет задерживать автобус, который мы не сможем объехать. Я расскажу тебе, откуда мне все это известно, когда приедем на место, - пообещал Клод, трогая машину.
   На переднее стекло упало несколько капель. Клод машинально включил радио, но по первым же тактам музыки опознал песню. Слушать то же самое во второй раз не хотелось, и он протянул руку, чтобы переключить канал.
   - Это же Мари Лафоре! - воскликнула вдруг Валери. - Обожаю ее. К тому же она красавица! Как бы я хотела быть похожей на нее! Но у меня скорее типаж Франсуазы Арди. Пожалуйста, не выключай, давай послушаем!
   Помня, как в предыдущем витке Валери просила сделать музыку тише, чтобы та не мешала ей разглагольствовать о майских каштанах, Клод хмыкнул и прибавил громкости. Сильным глубоким голосом певица очень эмоционально и музыкально увещевала возлюбленного: "Люби меня как в шестнадцать лет, люби меня неопытно и робко, как в тот давний вечер, когда мы были подростками!". Страстность этого призыва почему-то усилила радостное волнение, в котором пребывал Клод.
   Пока играла музыка, "ситроен" плелся за неторопливым ночным автобусом, при появлении которого Валери ахнула, вспомнив предсказание Клода.
   Дождь усилился, пришлось включить дворники.
   Погруженный в размышления, Клод вдруг понял, что, принимая одну и ту же дозу препарата в конце каждого цикла и раз за разом уходя в прошлое, можно застрять в петле времени. Путешественник способен добровольно остаться в такой петле - например, чтобы переживать снова и снова некое острое удовольствие.
   Такая перспектива озадачивала. Сразу возникали вопросы. Может ли петля стать бесконечной? Или же препарат после нескольких витков прекращает свое действие? Что происходит с застрявшим в петле путешественником с точки зрения других людей? Каким они видят его? И могут ли вообще его видеть: ведь они находятся на более поздних участках линии времени, за пределами петли, и, стало быть, вообще для него не существуют?
   Подобные вопросы раньше не приходили Клоду в голову. Не задавались ими и Жерар с Арнольдом, его братом, внесшим немалую лепту в историю создания препарата. Ответы еще только предстояло найти.
   После песни пошла реклама, и Клод приглушил звук.
   - Мы в Нейи? - спросила Валери.
   - Да, едем в лабораторию, где я работаю с тех пор, как год назад вернулся из Англии.
   - Хватит, не томи! Выкладывай наконец! - не выдержала Валери.
   У Клода тоже уже не хватало терпения сдерживаться, и его словно прорвало. Он рассказывал, пока парковал машину, не умолкал, когда они поднимались по лестнице, говорил в курительной, помогая Валери снять куртку.
   Клод поведал бывшей подружке, что полтора-два года назад Арнольд Лефевр, брат Жерара, сумел расшифровать некий фрагмент старинного текста, над которым безрезультатно бился еще какой-то его дальний предок, чуть ли не в наполеоновскую эпоху. В тексте говорилось о людях, способных менять реальность силой мысли, возвращаясь в недавнее прошлое и заново проживая время. Такие люди назывались орбинавтами, т.е. "странствующими среди миров". Отрывок, расшифрованный Арнольдом, содержал яркие метафорические переживания человека, которому на склоне лет удалось развить в себе дар орбинавта. На основании этих образов Жерар высказал гипотезу о том, что направленное воздействие на ретикулярную формацию сможет мгновенно пробудить в человеке эту удивительную способность, для развития коей без химического вмешательства может не хватить и целой жизни.
   Год за годом бился Жерар над созданием вещества, которое дало бы желательную реакцию. Но удалось ему это лишь в результате совместных усилий с ним, Клодом Дежарденом, после того, как год назад Жерар посвятил его в тайну своих исследований.
   Клод принес в курительную стакан со шприцом и образец с препаратом, поставил их на бильярдный стол, отодвинув в сторону кий и два шара.
   Валери, затаив дыхание, благоговейно коснулась пробирки.
   - Мне трудно во все это поверить, - прошептала она, - но я никогда не видела тебя в таком воодушевлении, никогда! То, что ты говоришь, просто обязано быть правдой. Да и зачем тебе было бы сейчас меня разыгрывать?
   Клод просто пожал плечами, даже не пытаясь опровергнуть возможность обмана, и это движение своей непосредственной искренностью окончательно убедило Валери.
   - Невероятно! - выдохнула она и вдруг задала вопрос, рассмешивший Клода. - Разве новые препараты не надо сначала тестировать на белых мышах? Не опасно ли то, что ты задумал его проверить на себе?
   Клод рассказал ей, что нужную реакцию со стороны организма на крошечное количество препарата они с Жераром уже зафиксировали. Однако это были просто цифры. Настоящие же испытания с "Орбитой" еще не проводились.
   - Мы пока не знаем, действительно ли прием препарата делает человека способным менять прошлое, - сказал Клод.
   Он не стал добавлять, что создатели чудесного эликсира ждали от него еще одного дара, описанного в древнем тексте, - идеального тела орбинавта с его вечной юностью. Действительно ли препарат обладает таким свойством, Клод пока и сам не знал.
   - Мы так были одержимы идеей создания вещества, - продолжал он, садясь на диван и закуривая сигарету, - что вопрос о том, что делать, когда оно уже будет создано, всерьез не обсуждался. Касаясь иногда этой темы, мы пускались в разные фантазии, но я уверен: никто не говорил того, что у него на самом деле на уме.
   Валери села рядом с Клодом. Она была заинтересована его рассказом настолько, что не обращала внимания на поднимающийся табачный дым, который обычно не желала терпеть в своем присутствии.
   - Как долго действует доза? - поинтересовалась она.
   - Не знаю. Никто пока не знает. Непонятно даже, как измерять время его действия. В биологическом времени самого экспериментатора или в абсолютном времени. Действует ли он в измененном витке яви? Сохраняется ли в организме человека после возврата в прошлое? Как далеко в прошлое можно вернуться? На часы или годы? Все это пока одни лишь вопросы.
   Некоторое время Валери пыталась осмыслить сказанное. Затем неуверенно кивнула и спросила:
   - Так что же вы будете теперь с ним делать? Возможность возвращаться в прошлое и менять его изменит все, что мы до сих пор знали. Это будет уже другой мир.
   - На сегодняшний день никто из нас не может просчитать тех изменений, которые способно вызвать полученное вещество, - согласился Клод. - В общем, мы трое решили как следует продумать дальнейшую судьбу препарата. И договорились, что до принятия совместного решения ни один из нас не начнет экспериментов с ним и не расскажет о его существовании ни одной живой душе.
   - Но ты же рассказал мне! - воскликнула Валери.
   - Не могу молчать, когда в моей жизни происходят такие события! - жарким шепотом признался Клод, беря ее пальцы.
   - Если ты примешь препарат и не отметишь это в журнале, Жерар заметит расход вещества, - предположила Валери, не отнимая руки.
   - То-то и оно, что не заметит! - в интонации Клода, несмотря на то, что он продолжал говорить очень тихо, звучало ликование. - Потому что виток времени, в котором экспериментатор принял вещество, сменяется на другой, а в нем экспериментатор оказывается в прошлом, где еще не принимал препарата!
   - Ты меня запутал, - призналась Валери.
   - Я и сам запутался, - улыбнулся Клод, проводя тыльной стороной кисти по своим черным колючим усам.
   Все это время он хотел обнять собеседницу, но опасался, что она отстранится, уничтожив хрупкую атмосферу доверительности.
   Наконец решился и осторожно привлек Валери к себе.
   - Ты дашь мне испытать препарат? - спросила она, придвигаясь к нему теснее и окутывая его тонким ароматом своих духов.
   - Как ты думаешь, почему я тебе все это рассказал? - Клод развязал ее фиолетовый шарф и начал расстегивать платье.
   - Почему? - Валери помогла ему расстегнуть пуговицу.
   - Потому что мне необходимо с кем-то поделиться! С кем-то, кому я безоговорочно доверяю!
   Пока она стаскивала с себя платье, Клод торопился развязать свой серый галстук, отчего узел стиснулся еще туже. Валери, оставшаяся в лифчике и трусиках, обдав Клода вытесненной в дальние уголки его памяти желанностью своего тела, отвела его руки от узла галстука и с ловкостью развязала его.
   - Значит, ты мне доверяешь, - шептала она, снимая с него белую рубашку.
   - Кому же еще мне доверять?
   Они дернулись было снимать обувь, но страсть заставила обоих забыть об этом намерении. Зарывшись в ее русые ароматные волосы, Клод испытывал нарастающее удовольствие, делая то, что так давно мечтал сделать.
   - Люби меня как в шестнадцать лет, - шептала Валери.
   - Люби меня неопытно! - вскрикивала Валери.
   - Люби меня робко, как будто мы подростки! - стонала Валери.
   Робко и неопытно у Клода не получилось, но упрекать его она не стала.
   - Волосы у тебя все такие же жесткие и курчавые, - ворковала Валери, когда они сидели в обнимку, приходя в себя. - Счастливый: не надо причесываться. Эти колечки никогда не бывают растрепанными. Усики такие же жесткие и черные, как и раньше. Удивительно, что за эти годы ты совсем не постарел!
   - Разве не ты говорила, что я выгляжу слишком старым для своих неполных сорока, - проворчал Клод и осекся.
   - Когда это я так сказала? - удивилась Валери.
   Она немного отстранилась и внимательно посмотрела ему в лицо.
   - Опять этот жесткий колючий взгляд. Как я хорошо его помню! Всегда должна была гадать, в чем провинилась в очередной раз. Ну, и что я сейчас сделала не так?! Когда это я успела сказать, что ты постарел?
   Клод встал с дивана и начал одеваться. Валери вдруг все поняла и ошеломленно воскликнула:
   - Это было в прежнем твоем витке! Ты уже принял препарат, хоть и врал мне, что никто никогда его не испытывал! Конечно, так и есть: поэтому ты и мог предсказать велосипедиста, дождь и медленный автобус!
   Клод отошел от дивана. Ему пришло в голову, что, если препарат когда-нибудь станет доступен для многих людей, они начнут сводить друг с другом счеты за все зло, сделанное не только в сбывшихся, но и в отмененных витках времени. В результате жертвы насилия зачастую даже не будут знать, за что их наказывают.
   Валери тоже стала одеваться. Лицо ее раскраснелось.
   - Что еще я делала в том витке, из-за которого ты вдруг решил на меня обидеться? - спросила она, метнув на Клода быстрый взгляд.
   - Сказала, что я неудачник и наркоман. Что я ничего в жизни не добился. Только, похоже, я добился чего-то большего, чем ты и твои грязные ухажеры.
   Подойдя к бильярдному столу, Клод поднял пробирку с препаратом и показал ее Валери.
   Помолчав, Валери спросила:
   - Тебе разве не нужна моя помощь, чтобы сделать инъекцию?
   - Да нет, ты же не лаборантка или медсестра. Впрочем, это ты мне тоже говорила в прошлом витке.
   Клод знал, как сильно Валери хочется испытать препарат. А она отдавала себе ясный отчет в том, какую злорадную радость доставит ему, если подпадет в зависимость от него. К тому же это все равно не поможет: Клод будет мстить ей до конца. Глядя на это широкое скуластое лицо с глазами разъяренного быка, Валери знала, что никакое унижение не даст ей желаемого.
   - Ты сейчас примешь препарат, - проговорила она. - А что будет со мной? Буду ли я помнить все, что здесь сейчас произошло?
   - Ну, это вряд ли, - хмыкнул Клод.
   Валери накинула плащ, взяла сумку, направилась к выходу из курительной, в дверях обернулась, хотела что-то сказать, передумала и вышла из курительной. Раздались ее шаги на лестнице, затем хлопанье входной двери внизу.
   Клод сел на стул, закрыл глаза и стал перебирать в памяти подробности последнего часа. Вспоминать было легко - ведь он уже дважды прожил этот участок времени, - но того необъяснимого, неописуемого словами переживания расслоения реальности так и не возникло.
   В теле Клода, по-видимому, уже не было препарата, ведь в данном витке он еще не делал инъекции. Это подтверждалось и проверкой хранящегося в лаборатории количества вещества: никакого расхода, как и предполагал Клод, не обнаружилось. Жерар никогда не узнает об этом эксперименте, если только Клод сам ему не расскажет.
   Внезапно пришла в голову новая мысль. Тот факт, что препарата в организме уже не было - что само по себе тоже нуждалось в дополнительных проверках и пока оставалось лишь гипотезой, - еще не объяснял неспособности Клода совершить очередной возврат в прошлое. Вполне возможно, реакция, индуцируемая веществом, продолжалась и после возврата экспериментатора в прошлое, даже если самого вещества в его организме больше не было. Но эта реакция не была вечной. Возможность менять время, которую препарат вызвал в мозгу Клода, могла уже исчезнуть.
   Размышляя обо всем этом, Клод Дежарден кипятил иглу шприца.
   Он ожидал, что во второй раз будет готов к боли, отчего она покажется ему терпимее, но этого не произошло. Клоду вновь не удалось удержать стона. Голову ослепило и обожгло. Хорошо, что перед инъекцией Клод догадался сесть на диван. Он долго лежал, ожидая, пока терзающий смерч, постепенно утихая, уступит место серии рубящих ударов в затылочной области, затем превратится в пульсацию.
   В памяти всплыло то мгновение, когда он сидел за рулем непосредственно перед появлением парня на велосипеде, и Клода тут же словно засосало в воронку времени. На то, чтобы осмотреться и выбрать по собственному усмотрению точку ветвления, сил не хватило, и Клод очнулся в том же моменте прошлого, как и в предыдущем цикле петли.
  

***

  
   Сидящая рядом Валери отбросила упавшую на лоб прядь русых волос. Она даже не подозревала, что совсем недавно предавалась любви на диване в химической лаборатории, куда ей еще только предстояло впервые попасть. Собственно, она вообще пока не знала, куда именно везет ее Клод.
   Ошеломленный столь внезапным соскальзыванием в прошлое, Клод твердо решил, что в следующий раз сумеет проконтролировать глубину погружения. В качестве точки ветвления он выбрал момент, когда он и Валери только что вышли из машины и теперь стоят под козырьком входной двери, а вокруг льет дождь. Второго утомительного следования за автобусом теперь уже не избежать, однако переживать то же самое еще в третий раз очень уж не хотелось.
   Впрочем, легкая досада не мешала эйфории наполнять Клода. На сей раз в гамме обуревающих чувств преобладало ощущение безнаказанности любых своих действий. Что бы он сейчас ни натворил, все можно будет исправить в следующем витке. Если, конечно, опять сумеет добраться до препарата.
   - Мне теперь можно все! - зачем-то произнес он вслух.
   Валери обернулась было к нему, чтобы задать вопрос, и вдруг вскрикнула, увидев появившегося из-за угла велосипедиста.
   - Вот черт! - процедил Клод, досадуя на то, что, отвлеченный собственными мыслями, забыл вовремя остановить машину. Опять пришлось совершить опасный виток с быстрым заездом на встречную полосу.
   К тому времени, когда впереди замаячил автобус, а по ветровому стеклу уже скрипели дворники, снося вбок водную массу, успокоившаяся Валери спросила Клода, что он имел в виду, говоря, что может все.
   - Я не это сказал, - возразил он.
   - Мне кажется, именно это.
   "Ну и пусть кажется", подумал Клод и ничего не ответил. Включив радио, он сразу сменил канал, так что на сей раз выслушивать песню о неопытной любви не пришлось.
   - И зачем ты меня сюда привез? - спросила Валери, когда они поднялись в лабораторию, и Клод включил лампы дневного света в курительной.
   Клод решил не терять времени на лишние церемонии. Он не предложил ей снять куртку и не стал ждать, пока она сделает это сама.
   - Хотел тебя удивить, - тихо проговорил он, надвигаясь на Валери.
   Что-то в его облике заставило женщину отпрянуть. Клод ринулся к ней и, резко выкинув вперед правую руку, ударил Валери кулаком в скулу. Она закричала и попыталась убежать в коридор. Пока она возилась с захлопнутой дверью, Клод настиг ее. Он стал наносить удар за ударом, испытывая нарастающее удовольствие, делая то, что так давно мечтал сделать.
   Чувство безнаказанности было столь пьянящим, столь неотразимо прекрасным, что рядом с ним ничего не значили саднящая боль в запястье, где Валери изо всех сил провела ногтями, и расцарапанное лицо. Валери Морель оказалась сильнее, чем ожидал Клод. Она кричала, хрипела, сопротивлялась, даже умудрилась пребольно ударить своего обидчика каблуком в голень. И все же она не могла справиться с толстыми сильными руками Клода и его бычьей яростью.
   Каждый удар, который он обрушивал на Валери, разбивал вдребезги его обиды - и последние, недавние, когда она называла его неудачником, жалким ассистентом в чужой лаборатории, и застарелые, накопившиеся с прошлых лет. Осколки разбитых обид становились новыми занозами в его душе - более мелкими, но и более многочисленными.
   После нескольких мощных ударов по голове Валери упала. Она уже не сопротивлялась, только всхлипывала, закрыв голову руками. Клод замахнулся, и вдруг Валери, умоляюще выставив ладонь, попросила дрожащим голосом:
   - Пожалуйста, не надо больше меня бить! Пожалуйста!
   Этот надтреснутый голос, этот жест, слова - именно их и добивался Клод. И все же, вместо радости, он почувствовал нечто вроде жалости к избитой им женщине.
   Клод опустил занесенную руку и отошел в сторону, облизывая рану на кисти. Валери внезапно вскочила, бросилась к бильярдному столу, схватила лежащий на нем кий и с силой размахнулась. Клод успел увернуться в самое последнее мгновение. Схватив кий, он вырвал его из рук Валери. Та ринулась в первую попавшуюся открытую дверь и захлопнула ее за собой, оказавшись в небольшой кухне, где, помимо кранов, раковины, холодильника и плиты, стояла установка для холодной и горячей воды.
   Клод услышал щелканье задвижки. Валери заперлась в кухне. Клод похолодел, сообразив, что в кухне находится телефон. Небольшой матово-белый аппарат с диском, треск которого уже свидетельствовал, что Валери звонит в полицию. Клод слышал, как она превозмогает рыдания, мешавшие ей говорить, и несколько раз повторяет: "Да, в лаборатории! В Нейи... Не знаю адреса, лаборатория принадлежит мсье Жерару Лефевру... Да, его ассистент... Избил, избил! Да, он еще здесь!.. Приезжайте скорей!".
   Клод бессмысленно попытался дернуть на себя дверь кухни, затем заставил себя успокоиться.
   Пусть звонит хоть в полицию, хоть в Интерпол, хоть самому президенту республики! Через несколько мгновений Клод положит конец всему этому витку событий, и их просто не станет!
   Вернулось забытое было чувство безнаказанности.
   Стараясь унять дрожь возбуждения от минувшей драки и не обращать внимания на жжение полученных ссадин, Клод Дежарден приготовил все необходимое для очередной инъекции, сел на диван и ввел себе в затылок неразменную порцию препарата. Скрипя зубами от боли, к которой почему-то так и не удавалось привыкнуть, и которая тут же заставила забыть саднящие царапины и синяки, Клод соскользнул в прошлое.
   И лишь в последний момент вспомнил, что собирался сам выбрать точку ветвления. Ведь он хотел нацелиться на то мгновение, когда стоял вместе с Валери у двери здания. Но было поздно, сознание устремилось в знакомое русло, и Клод, открыв глаза, обнаружил, что опять сидит за рулем "ситроена".
  

***

  
   Валери отряхнула со лба прядь волос. На ней не было никаких следов от побоев. Не было и простоволосой расслабленности после вспышки страсти. Куда делись те Валери, одну из которых Клод любил на диване, и другую избивал напротив того же дивана? И куда исчезла самая первая Валери, та, что брезгливо назвала величайшее открытие человечества наркотиком, а Клода занесла в пожизненные неудачники?
   То была великая тайна, и Клод догадывался, что он никогда не постигнет ее.
   Куда исчезает несбывшееся? Можно ли это вообще уразуметь?
   Тех трех Валери никогда не существовало. Была только эта, ничего не знающая, ничего не подозревающая, и теперь уже не вызывающая у уставшего от пережитых эмоций Клода никаких чувств.
   Клодом сейчас владело одна единственная всепоглощающая забота: препарат не должен попасть в чужие руки! Это сокровище нельзя делить ни с кем!
   Препарат подтвердил одну из гипотез своих создателей - он давал человеку временную способность орбинавта. Вполне возможно, что верной была и вторая гипотеза, и тогда препарат представляет собой тот самый источник вечной юности, фонтан молодости, родник на мифическом острове Бимини, который искали мечтатели и авантюристы всех времен!
   Нет, решительно нельзя было допускать, чтобы этим чудом завладел еще кто-то!
   Из-за поворота показался велосипедист.
   Не снижая скорости, Клод направил автомобиль прямо на него. Парнишка суматошно вильнул в сторону, заехал на тротуар и упал вместе с велосипедом, придавив себе ногу.
   - Что ты делаешь?! - с негодованием воскликнула Валери. - Остановись! Ему же надо помочь!
   Клод тут же подъехал к тротуару и притормозил.
   - Пожалуйста, иди, помогай! - предложил он.
   - А ты?
   - А я не буду.
   На мгновение Валери утратила дар речи, затем решительно вышла из машины. Перед тем, как закрыть дверцу, она спросила:
   - Зачем ты предложил мне встретиться?
   - Уже не помню, - равнодушно бросил Клод.
   Он чуть было не спросил, есть ли у нее деньги на такси, но одернул себя. Какая разница? В крайнем случае пусть одолжит денег у парня, которого побежала спасать. Или заберет его велосипед.
   Как только Валери закрыла дверцу, Клод тронулся с места. Повернул в первый же переулок направо, затем еще раз направо, и вскоре уже мчался домой, через весь город, в один из восточных пригородов Парижа.
   Дождь бил по стеклу, дворники, скрипя, очищали его, а Клод пытался собраться с мыслями и решить, что ему делать дальше. Не ждать же в самом деле, пока братья Лефевры что-то там решат относительно судьбы препарата. Ничего такого, что устроило бы всех на свете, придумать в подобном деле нельзя. Тот, кто возьмет препарат под свой контроль, выйдет в короли! Решать тут нечего.
   Надо не ждать, а, напротив, действовать без промедления, дабы бесценное сокровище не попало в чужие руки...
   Клод внезапно вспомнил реплику Валери Морель о том, что препарат следовало бы сначала испытать на белых мышах. Он усмехнулся, представив себе, как мыши-орбинавты меняют реальность силой своей мысли, попадая в те витки реальности, где есть бесплатный сыр и нет кошек.
   Добравшись наконец до своей холостяцкой квартиры, Клод предпринял очередную безуспешную попытку привести мысли в порядок и понял, что ему жизненно необходимо поспать. Хотя бы два часа.
   Собрать вещи он успеет - на это много времени не потребуется. По ходу сборов продумает все, что ему следует предпринять, а затем будет действовать очень быстро и решительно, причем этой же ночью! Потому что уже завтра Жерару или Арнольду может прийти в голову мысль испытать препарат, несмотря на все их договоренности. Человек, который его испытает, уже ни с кем не пожелает делиться.
   Клод установил будильник и вдруг понял, что зверски проголодался. В холодильнике нашелся остаток сыра "Наполеон". Клод проглотил его, поспешно разделся и бросился в постель.
   Уже почти заснув, он вспомнил, что не выкинул пустую упаковку от сыра. Теперь его будет донимать запах разлагающихся остатков. Впрочем, нет, при такой усталости никакой "Наполеон" не помешает уснуть.
   Наполеон!
   Сонливость вдруг слетела. Клод открыл глаза и уставился в темный потолок, с бледно-оранжевым овалом от света уличного фонаря.
   Наполеон!
   Человек, создавший великую империю практически из ничего! Вот с кого следовало брать пример. Правда, он не сумел эту империю удержать. Но Клод располагал оружием, чья мощь намного превосходила даже военный гений маленького капрала. И он понимал теперь, что должен ставить перед собой не менее грандиозные цели, чем те, что ставил его знаменитый корсиканский предшественник.
   Не случайно ведь судьба дала именно Клоду в руки магическое средство, превращающее человеческий мозг в ловушку, в которую можно было поймать само время.
   По телу пробежала дрожь. Клод глубоко вздохнул. Усталость снова навалилась на него непереносимым грузом. Поспать, затем - принять контрастный душ, чтобы быстро прийти в себя, выпить двойную порцию кофе, собрать все самое необходимое и - немедленно за дело. До наступления утра необходимо заехать в лабораторию, а затем исчезнуть. Из лаборатории, из Парижа, из Франции. Может быть, даже из Европы.
   Впрочем, нет, непонятно, как провести препарат через таможенный досмотр. С этим могут возникнуть трудности. Значит, придется затаиться в провинции, во французской глубинке.
   Он уже знал, где именно.
   Перед мысленным взором засыпающего Клода Дежардена проходили бесчисленные полки. Он был их возлюбленным Императором. Слух заполнился цоканьем лошадей, громкими выкриками богатырей-гренадеров, однообразно торжественной барабанной дробью. Мимо следовали гусары и драгуны, уланы с их пиками, низкорослые бесстрашные вольтижеры. Великая армия Империи, перед которой распахивались врата европейских столиц.
   Проснулся Клод еще до того, как прозвенел будильник. Сразу вскочил, бросился в душ. Затем лихорадочно собирался, бросая в чемодан все самое необходимое. Клял себя за то, что несколько часов назад, высадив Валери, приехал сюда, вместо того, чтобы первым делом отправиться в лабораторию и забрать оттуда "Орбиту" и все относящиеся к ее производству записи.
   Впрочем, что толку ругать себя: в том состоянии предельного истощения, в котором Клод пребывал несколько часов назад, он все равно не был в состоянии мыслить четко и ясно. Еще хорошо, что не попал в какую-нибудь дурацкую автокатастрофу. Усталость была не только физическая, но и эмоциональная. Очень уж измотали Клода различные витки яви, в которых он сводил счеты с бывшей подружкой. Короткий сон не мог полностью восстановить его, но какой-то отдых он все же принес.
   Уже на пути в Нейи, вцепившись в руль и неотрывно глядя на дорогу, Клод почувствовал неприятную испарину, вызванную новой мыслью. Да, усталость отбила ему мозги, если он сразу не сообразил то, что пришло ему сейчас в голову!
   Какой был смысл в том, чтобы забрать "Орбиту" и записи, если технология ее изготовления все равно оставалась в голове Жерара? Тот запросто мог снова синтезировать в своей лаборатории волшебный препарат.
   Избежать этого можно было только одним способом. Отвратительным, даже ужасным, но неизбежным. Если "Орбиту" научатся синтезировать более, чем один человек, все равно вспыхнет непримиримая, смертельная борьба. Не имея ничего против Жерара Лефевра и даже по-своему симпатизируя ему, Клод Дежарден был обязан устранить его.
   Самое лучшее - добавить стрихнин в кофе. Значит, планы придется немного изменить. Надо будет не просто посетить лабораторию с коротким визитом, а затем пуститься в бега, а сначала дождаться того часа, когда придет босс. И надеяться, что не заявятся клиенты. Впрочем, они редко приходили в самом начале рабочего дня.
   Стрихнина понадобится изрядное количество. Но ведь Клод мчался сейчас не куда попало, а в химическую лабораторию.
   Постепенно до Клода доходило осознание того, сколь рискованное решение он только что принял. Если его схватят, то уже будут обвинять в чем-то посерьезнее, нежели похищение препарата. Однако выбора не было. Если он не предпримет попытку заполучить "Орбиту", то это сделает кто-нибудь другой. В данном случае награда за риск была слишком высокой, чтобы ею пренебречь. К тому же само наличие у Клода препарата, дающего власть над временем, было немалым преимуществом, с которым полиции никогда еще не приходилось прежде иметь дело.
   Часы на приборной доске показывали 3 часа 20 минут утра.
  

***

  
   Среди ночи Жерара разбудил звонок Арнольда.
   - Ты знаешь, который час?! - произнес Жерар, с трудом шевеля языком.
   - Извини! Надеюсь, я не разбудил еще кого-нибудь.
   - Мог бы, но сегодня я один, - стряхнув навеянную сном пелену скованности, Жерар вспомнил свой удачный опыт с "Орбитой", отчего сразу взбодрился и пришел в отличное расположение духа.
   - Не могу заснуть, - признался Арнольд. - Думал, что в свете последних событий тебе тоже не до сна.
   - Мне сначала казалось, что теперь я не скоро смогу заснуть, но, как выяснилось, я ошибался, - Жерар сказал эти слова так, словно в чем-то провинился.
   И тут Арнольд с несвойственной ему горячностью заговорил о причине своего звонка. Он утверждал, что клятвы, не позволяющие ему поделиться тайной об "Орбите" с женой и детьми, неоправданны и несправедливы.
   - Не разрешая мне рассказать им об этом, ты фактически обрекаешь их на смерть!
   Жерар был поражен последним заявлением. Наступила его очередь заподозрить, что брат лишился рассудка. Однако вскоре он понял, к чему клонит Арнольд.
   - Вспомни, что говорится в нашей рукописи, - в голосе младшего брата звучала неподдельная обида. - Орбинавтическое воздействие на реальность перестраивает тело орбинавта, тем самым делая его неподверженным старости. Лишая Николь, Жака, Пьера и Шарлот доступа к этому дару, ты приговариваешь их к старости и смерти в то время, как ты сам и твой ассистент будете жить вечно!
   - Стоп, стоп, погоди! - запротестовал Жерар. - Мы пока не знаем, дает ли "Орбита" вечную юность, подобно природному дару! Разумеется, если окажется, что дает, то мы непременно вернемся к этому вопросу. Обещаю!
   - А сама по себе возможность исправить уже содеянное, даже без вечной юности, это разве мало?! - не успокаивался Арнольд. - Почему посторонний, чужой человек имеет право на такую возможность, а твои собственные племянники - нет?
   - Ты несправедлив! - Жерару было странно находиться в непривычной роли той стороны в братских размолвках, которая взывает к здравому смыслу собеседника. - Необходимость хранить тайну никак не направлена против твоих детей. Просто представь себе, что будет, если каждый посвященный поделится тайной с тремя-четырьмя другими людьми. Ты же математик! Не мне тебе говорить, что такое геометрическая прогрессия! Что же до Клода, то поверь мне, братец, без него я никогда не смог бы синтезировать препарат. Не мог же он работать над созданием "Орбиты", ничего о ней не зная!
   - Значит, без него ты бы не справился, а без меня вполне обошелся бы?! - взорвался Арнольд. - Не я ли расшифровал тот фрагмент, над которым бились наши предки и который подсказал тебе идею искать способ химического воздействия на мозг? Не я ли дал тебе денег на лабораторию?!
   - Конечно, Арнольд, ты совершенно прав! - Жерар не знал, как успокоить разошедшегося младшего брата. - Без тебя ничего бы этого не было. Бедняга Жан-Батист полтора столетия назад продал бы душу сатане, чтобы иметь рядом с собой криптографа с твоими знаниями и мозгами. Но ведь ты знаешь тайну! И о существовании дара, и о создании "Орбиты". От тебя-то у меня как раз нет никаких секретов. Тебе не на что жаловаться!
   На это Арнольд ответил, что так просто Жерар от него не отделается.
   - Я имею право не только на обладание знанием, - настаивал он, - но и на передачу его своим потомкам. Или хотя бы одному из них. И почему, кстати говоря, ты так уверен, что Клод не нарушит своей клятвы и не проболтается кому-нибудь? Да и можешь ли ты знать наверняка, что он не злоупотребит той властью над временем и событиями - а, значит, и над людьми, - которую дает препарат?!
   Жерар сделал глубокий вдох, как учат в йоге, затем медленно выдохнул и предложил:
   - Арнольд, возможно, в том, что ты говоришь, есть рациональное зерно. Но мне надо обдумать твои слова. Дай хоть немного времени!
   Обещав вернуться к обсуждаемой теме не позднее, чем через два дня, Жерар попрощался и повесил трубку.
   После такого взрыва страстей заснуть было невозможно. К тому же Жерару вдруг стало казаться, что, уходя из лаборатории вчера днем, он не выключил газовую горелку. Жерар решил отправиться туда - благо, лаборатория находилась в пятнадцати минутах ходьбы от его дома, - проверить, все ли в порядке, и заодно лишний раз полюбоваться на свое жидкое сокровище в пробирке с пробкой.
  

***

  
   Стрихнин не понадобился. И ждать Жерара несколько часов тоже не пришлось. Когда через десять минут после своего прихода в лабораторию Клод услышал шаги, то сразу понял, что его босса посетила та же мысль, что и его самого. Делиться сокровищем, дающим власть над самим ходом времени, никто не станет. Начиналась схватка не на жизнь, а на смерть.
   Клод прекрасно понимал, что, если сейчас он не опередит Жерара, то не доживет до следующего дня.
   - Клод?! - удивление Жерара выглядело очень натуральным. - Ты уже здесь? Еще нет и четырех! И почему ты такой бледный?
   Клоду вдруг стало ясно, что Жерар ничего пока не понял. До него еще не дошло, что делиться "Орбитой" ни с кем нельзя. Что ж, это давало Клоду преимущество первого хода. Если упустить момент, Жерар рано или поздно все равно додумается до необходимости избавиться от партнера и сообщника по синтезу "Орбиты".
   - Я предотвратил взрыв,... - изобразив ужас на лице, Клод махнул рукой в сторону дальнего угла
   Жерар обратил удивленный взгляд в указанном направлении, но представшее его глазам зрелище было самым обычным. В двадцатилитровую бутыль, как всегда, капала вода из висящего наверху бака дистиллятора.
   - Что ты имеешь в виду?... - начал было Жерар, но тут на его голову обрушился схваченный Клодом со стола массивный лабораторный трансформатор.
   Падая, химик-мистик ударился виском о край стола. Боль от обоих ударов была столь сильной, что Жерар успел закричать еще до падения.
   Он лежал головой в собственной крови и не верил, что умирает, потому что перед закрытыми глазами не проносились картины его прошлого. Да и не мог он поверить, что расстается с этим миром именно тогда, когда исполнилась мечта всей его жизни.
  
  

- ЭПИЛОГ -

  

   Мы просим цвета - и жасмин цветет,
   Из редких строф сплетается ограда.
   Но в просьбах наших чудится исход
   В загадочность эпического лада:
   За годы смут, беспамятства, разлада
   Поэма наши судьбы расплетет.
   Бланш Ла-Сурс
  
   По утрам Фрэнсис Кинг никогда не торопился. Несколько лет назад его босс Джек Холдинг после некоторого сопротивления согласился с тем, что он будет приходить на работу в любое удобное для Кинга время. Да и как было Джеку не согласиться? Не всякий дворник способен управиться с бесчинствующей в подворотнях массой подростков с их кричащими транзисторами, нечесаными патлами, а иногда и с припрятанными за пазухой ножами. У Кинга это всегда получалось.
   В девять утра, приняв душ, и с наслаждением вкушая утреннее яблоко, Фрэнсис изучал свежий номер "Нью-Йорк Таймс" в своем двухэтажном викторианском особняке в Бруклин-Хайтс. На столе были аккуратно разложены несколько журналов - в основном посвященных современным технологиям - теме, которая живо интересовала хозяина дома.
   Вот и сейчас внимание Кинга привлекла заметка о создании "всемирной паутины", концепция которой зародилась шесть лет назад. Кинг не сомневался, что так называемые "веб-страницы", создаваемые на основе разработанного учеными специального протокола и языка разметки, станут основной частью компьютерной сети Интернет. Через некоторое время эта сеть неизбежно превратится в самый важный источник информации практически для всех слоев общества. Впрочем, вне всякого сомнения, она же породит и новые формы зависимости. Как показывал немалый жизненный опыт Фрэнсиса, без зависимостей люди не обходились ни в какие эпохи. Менялись лишь их формы.
   Быстро пробежав страницу международных новостей и не найдя ничего, что привлекло бы его внимание, Кинг отложил газету в сторону. Редакционную колонку читать не стал: мнение редактора его не интересовало. К тому же была пора звонить брокеру.
   - Доброе утро, мистер Кинг! - голос Хью Брайена никогда не терял энергичности. - Вас интересуют наши сегодняшние рекомендации? Или сразу будете делать заявку?
   - Хью, вы же знаете, что я всегда прислушиваюсь к вашему мнению. Только учтите, я хочу знать именно ваше личное мнение, а не пересказы пустопорожних разглагольствований людей, почему-то называемых аналитиками.
   Кинг лукавил. Ему просто хотелось, чтобы у Брайена сохранилось впечатление собственной значимости. Благодаря этому, брокер относил инвестиционные успехи своего клиента на счет собственной проницательности. В действительности же "личное мнение" Хью ничем не отличалось от того, что можно было прочитать в любой газете под рубрикой "инвестиции" или "биржевые ведомости". Тот же общий, ни к чему не обязывающий треп о том, что курс той или иной ценной бумаги "готовится протестировать уровень сопротивления", о том, что в случае пробоя ему "открывается дорога к следующему значимому уровню", и так далее. Выслушав, как обычно, очередную порцию подобных рассуждений, которые всегда казались Кингу попыткой студента-недоучки произнести шаманское заклинание на неизвестном ему языке, Кинг открыл "длинную" позицию, приобретя изрядное количество контрактов по фьючерсу на индекс S&P-500.
   Минут через двадцать он уже въезжал в типовой квартал многоэтажных домов из мелкого, грязновато розового кирпича. Для поездок в эти районы восточного Бруклина, где стены покрыты иероглифами граффити, а по темным переулкам ходить не очень безопасно, Кинг из трех своих автомобилей всегда выбирал специально приобретенный для этой цели потасканный, обшарпанный, купленный из четвертых или пятых рук пикап "Форд". Не хватало еще, чтобы жители района видели, как дворник приезжает на роскошном "Бентли континентал", буквально излучающем ауру дорогого и только что купленного авто.
   Взав метлу и ведра, Кинг уже покидал каморку правления, когда столкнулся с Джеком Холдингом.
   - Знаешь, Фрэнсис, - прогнусавил босс, вместо приветствия обдавая Кинга зловонным сигаретным дымом, оживленно двигая полным, морщинистым лицом и моргая воспаленными глазами, - я все никак тебя не пойму. Молодой, здоровый парень, а работаешь дворником. Давно уже мог бы пойти учиться, получить нормальную профессию.
   - А чем плоха моя? - парировал Кинг. - Разве это не чудесно - создавать в мире чистоту?
   Джек пожал плечами.
   - Послушай, приятель, сколько тебе лет? - спросил он. - Бьюсь об заклад, не больше двадцати пяти. Ладно, не буду вмешиваться. Это, конечно, это твое личное дело - тратить лучшие годы жизни на такую работу. Мне, как твоему начальнику, от этого только лучше.
   - Не советую биться об заклад. Никаких закладов не хватит, - дав сей малопонятный совет, Кинг отправился на улицу.
   Октябрьский ветер мел по мостовым сухие листья всех оттенков багрового и желтого, а также многочисленные бумажные и картонные обертки от сэндвичей, мороженого и чипсов. Повсюду валялись бутылки из-под пива и кока-колы.
   Кинг действительно получал наслаждение от этой работы на свежем воздухе. Она вводила его в какое-то приятное состояние бездумного наслаждения всем, что попадало в поле его внимания: движениями тела, звуками ветра и даже грохотом городского транспорта. Да и насчет чистоты Фрэнсис говорил вполне искренне: ему нравилось видеть, как меняется облик улиц и дворов после того, как благодаря его стараниям весь этот мусор исчезает. В этом было что-то магическое, некое необременительное, но отрадное преображение пространства.
   Фрэнсис выпрямился и с удовольствием потянулся. Сегодня после работы он собирался отправиться в конный клуб, и эта мысль наполняла его приятным предвкушением.
   - Мистер Кинг! Идите к нам, мистер Кинг!
   Несколько старшеклассников махали ему руками со спортивной площадки, предлагая присоединиться к ним и покидать мяч в корзинку. С тех пор, как он показал им такое владение мячом, которого они не увидели бы даже на играх Национальной баскетбольной ассоциации, он стал в их глазах непререкаемым авторитетом.
   - Не сегодня! - крикнул Кинг, помахав в ответ.
   Закончив работу, он вернулся домой, позвонил брокеру и узнал, что за прошедшие после их утреннего разговора несколько часов успел потерять несколько тысяч долларов. Хмыкнув, Фрэнсис велел зафиксировать убыток.
   - Вы уверены, мистер Кинг?! - забеспокоился Брайен. - После публикации индексов ситуация может перемениться. Ожидания на рынке...
   - Все в порядке, Хью, - перебил Кинг, - вы же меня знаете. Иногда приходиться затягивать пояс и с достоинством принимать убытки.
   - Но, когда я говорил вам о перспективах конкретных финансовых инструментов, я имел в виду несколько более долгосрочную стратегию, мистер Кинг.
   - Не беспокойтесь. Я не собираюсь упрекать вас. Какие бы вы ни давали мне рекомендации, принятие решений лежит на моей совести. Так что не будем спорить. Сегодня не повезло - повезет в другой раз. Закрывайте сделку!
   Если бы Брайен мог видеть его в эту минуту, то с удивлением обнаружил бы удовлетворение на лице Кинга.
   Повесив трубку, хозяин дома задумался, где бы ему сегодня пообедать, когда внезапно зазвонил телефон. Кинг поднял трубку с некоторым любопытством. Он практически ни с кем не переписывался и не созванивался. Не заводил тесных связей - ни любовных, ни дружеских. Был скрытен. В этом мире существовал лишь один человек, знавший его биографию весьма подробно, но и с этим человеком Фрэнсис разговаривал или обменивался письмами не чаще, чем раз в несколько лет. Обычно они просто сообщали друг другу об очередной смене места проживания. Иногда - и о смене имени.
   Этого человека звали Бланш Ла-Сурс, но звонившая женщина ею не была.
   - Мистер Кинг? - спросила она. - Фрэнсис Кинг?
   - Да, это я.
   - Здравствуйте. Меня зовут Джессика Готторн. Мы с вами однажды уже разговаривали. Это было в девяностом году.
   - Погодите, - Кинг наморщил лоб и вспомнил. - Вы дочь Билли Ковальски, верно?
   - Да, вы правы. У вас хорошая память. Боялась, что вы не вспомните. Все-таки пять лет прошло.
   - Вы звонили мне тогда, чтобы сообщить о кончине отца.
   - К сожалению, это было именно так. Вы помните, что еще я вам рассказала?
   - О каком-то пакете, который ваш отец хотел передать мне? - обмениваясь репликами по телефону, Кинг поглядывал на экран телевизора, пытаясь одновременно прислушиваться к диктору программы новостей. - Признаться, я тогда не понял, о чем идет речь.
   - Я вам говорила, - голос Джессики Готторн отвлекал его от телевизора, - что перед смертью отец несколько раз вспоминал тот случай, когда вы в Италии спасли его от смерти.
   Кинг в ответ только кашлянул. По экрану ползли танки. Надпись в углу оповещала, что репортаж посвящен событиям в Руанде.
   - Он очень хотел передать вам один пакет, - продолжала собеседница, - но не мог вспомнить, куда его подевал.
   - Да, я помню, вы говорили, что искали пакет, но не смогли найти.
   - Совершенно верно. У вас действительно отличная память. Да и голос у вас такой молодой!
   Кинг подумал, что уже второй человек упоминал сегодня его молодость. Может быть, это означает, что пришло время готовиться к переезду?
   - Некоторые голоса с возрастом не меняются, - сказал он, стараясь говорить уверенно. Собственная убежденность часто действует на слушателей лучше, чем слова и формулировки.
   - Мистер Кинг, - в голосе Джессики послышалось оживление, - я звоню вам потому, что мы с мужем нашли этот пакет! Мы готовимся к переезду, собираем вещи. Дом вверх дном. И вот вчера на антресолях, за разным барахлом, обнаружился пакет, на котором рукой отца написано, что содержимое предназначается вам.
   - Вот как! Очень любезно с вашей стороны сообщить мне об этом. Но вам, вероятно, некогда ходить на почту, ведь переезд - такая морока. Представляю себе, сколько у вас сейчас хлопот!
   Он нажал на кнопку пульта дистанционного управления, чтобы немного прибавить звук. Говорили что-то про Испанию. Содержимое пакета, который в приступе сентиментальности оставил ему старина Билли, не слишком интересовало Кинга.
   - Нет, сходить на почту совсем не сложно. Только я не знаю, что внутри пакета. Вдруг что-то ценное...
   - Вы не могли бы открыть его и посмотреть? - попросил Кинг.
   - Конечно, мы просто не решались сделать это без вашего разрешения.
   Последовала пауза, после которой Джессика сообщила:
   - Тут шкатулка. Непонятно, как ее открыть. По виду - старинная. Я сейчас вспомнила: отец говорил, что нашел ее в руинах какого-то дома после бомбежки. Это было в сорок пятом, когда вы с ним уже были на разных участках фронта.
   - Скажите, завтра вы еще не переезжаете? - спросил Кинг. Ему вдруг захотелось сменить обстановку, а тут как раз подворачивался повод для непродолжительной поездки на Запад.
   - Нет, только через три дня.
   - Тогда дайте мне ваши координаты. Я завтра сам нанесу вам визит. Посылать по почте не стоит, если вещь старинная.
   - Правда? Чудесно! - обрадовалась Джессика.
   Уладить внезапный выходной за свой счет было несложно. Как всегда в таких ситуациях, Фрэнсис сказал Джеку:
   - Если тебя это не устраивает, можешь уволить меня и даже лишить последней зарплаты. Я судиться с тобой не буду, - и повесил трубку. Он прекрасно понимал, что Холдинг от такого работника не откажется. А если и откажется, то уж работу дворника Кинг всегда найдет. Если вообще захочет. Можно было какое-то время просто побездельничать где-нибудь во Флориде.
   В Калифорнии оказалось заметно теплее, чем в Нью-Йорке. В отеле Кинг потратил какое-то время, чтобы основательно поработать с гримом. Этим искусством он уже давно овладел в совершенстве. Сидя перед зеркалом, Фрэнсис медленно и со вкусом превращал себя в старика. Все-таки ему предстояло отправиться к дочери фронтового товарища, а с окончания Второй мировой войны прошло уже пятьдесят лет. Выглядеть на двадцать пять было бы просто неприлично.
   С наслаждением вдыхая воздух, но и не забывая сутулиться и старчески пришаркивать ногой, Фрэнсис Кинг приближался к дому, где жило семейство Готторнов. Резкий, знакомый, дымный запах вдруг ворвался в его сознание и на несколько мгновений безраздельно завладел им. Удивленно обернувшись, Кинг поискал глазами источник запаха. Тот обнаружился не сразу. Пришлось зайти за угол, на соседнюю улицу, и там глазам состоятельного нью-йоркского дворника предстала небольшая кучка тлеющих листьев и ватага десятилетних поджигателей, которые, завидев Кинга, тут же дали деру.
   - Жгут опавшие листья, сорванцы, - пробормотал Кинг. Аромат был знаком ему с детства, и на мгновение Фрэнсис почувствовал себя ребенком. Такого чувства он не испытывал уже очень много лет. Так много, что, назови он их количество кому-нибудь - скажем, своему работодателю, брокеру или хоть той же миссис Готторн, - любой из них решил бы, что такая шутка нелепа.
   Джессика Готторн оказалась высокой, нескладной женщиной лет тридцати пяти. Похоже, она стеснялась собственного роста и оттого сутулилась.
   - Выпьете чаю, кофе? Может быть, воды? - спросила она, проводя гостя к дивану через наваленные друг на друга чемоданы и перевязанные саквояжи и коробки.
   - О нет, благодарю вас!
   - Тогда давайте сразу перейдем к делу, - предложила хозяйка и принесла из соседней комнаты небольшую керамическую шкатулку оттенка светлого обсидиана. Увидев изображение на ее крышке, Фрэнсис оторопел. Это была распластанная черепаха с торчащими во все стороны лапами.
   - Вы не помните, - изумленно спросил он, пряча указательный палец, чтобы Джессика не увидела перстень с печаткой, на котором красовалось маленькая черепашка, - где именно ваш отец нашел этот предмет? И почему не сдал его командованию? Я полагаю, он должен был это сделать, ведь коробочка или ее содержимое могли представлять художественную ценность.
   - Кажется, отец говорил, что это было где-то в Тоскане. Во Флоренции, что ли... А почему не сдал властям? Вероятно, просто присвоил. Может быть, хотел продать. Вы осуждаете его за это?
   - Что вы! - поспешил Кинг. - Я спрашиваю только потому, что мне интересны его мотивы. Я думаю, Билли не сразу решил отдать ее мне, иначе он давно уже успел бы сделать это самостоятельно. Вероятно, такое решение пришло ему в голову незадолго до кончины.
   - Возможно, вы и правы, мистер Кинг. Боюсь только, что мы уже никогда в точности не узнаем, что было у него в голове. Тем более, что в последние годы отец страдал болезнью, из-за которой большую часть времени не узнавал даже родных. И с годами просветы в его сознании становились все реже.
   Поблагодарив Джессику, Кинг поспешил на улицу. По счастью, ему сразу же удалось поймать такси. В отель он ехал в сильном возбуждении. Изображения на крышке шкатулки и на его перстне отличались лишь размерами. В остальном они были идентичны!
   В гостиничном номере Фрэнсис принялся обследовать полученное наследство. Многолетний опыт ювелира, кузнеца и музыканта сделал его пальцы проворными и чувствительными, и вскоре он сумел нащупать крошечную выемку. Ему было бы интересно узнать, нашел ли ее в свое время бедняга Билли и видел ли он, что именно находится в шкатулке.
   Там лежали сорок восемь пергаментных страниц. Они были заполнены текстом на средневековом испанском языке, написанном крошечными, налезающими друг на друга, буквами. Мозг, не обращая внимания на участившееся сердцебиение, машинально рассуждал: глина не пропускает влаги, к тому же это стойкий пергамент, а не бумага; поэтому, вероятно, манускрипт так хорошо сохранился.
   На титульном листе изящными крупными буквами, словно на виньетке, было выведено название: Los viajeros en mundos.
   Сердце Кинга забилось еще сильнее. С трудом веря в то, что все это на самом деле с ним происходит, он с величайшей осторожностью стал перелистывать драгоценные страницы. Как он и ожидал, взгляд сразу же наткнулся на знакомые слова и имена. Слишком хорошо знакомые слова и имена!
   Кинг заглянул в конец списка в поисках имени автора. Его там не было. Последний абзац текста гласил:
  
   "Человеческая природа в наши дни так же, как и во времена Александра Великого, не готова к восприятию знания, которому посвящено сие повествование. Попав в руки людей, жестоких, себялюбивых, не ведающих милосердия и не почитающих чуда жизни, оно может дать им непреодолимую власть над миром. По настоящей причине автор повести не решается представить ее на суд читателей и препоручает свой труд на хранение керамической шкатулке. Возможно, в будущем люди будут отличаться от нас, и тогда знание о путешествии среди миров станет достоянием многих.
   Флоренция, 1547 год от Рождества Христова".
  
   Такого волнения Фрэнсис Кинг не испытывал с тех времен, когда рядом взрывались бомбы и разлетались осколки гранат. Открыв буфет, он вынул маленькую бутылочку виски, осушил ее разом и уселся за чтение. Однако уже через полчаса, прочитав лишь небольшую часть повести, Кинг понял, что больше не может терпеть. Необходимо было звонить в Монреаль, чтобы поделиться новостью с единственным близким человеком.
   Сначала он позвонил Бланш домой, но к телефону никто не подошел.
   - Где ее носит в девять вечера?.. - проворчал Кинг. Потом решил, что она вполне может находиться в хореографической студии, где преподает фламенко. Бланш очень любила эту работу и могла заниматься со своими питомцами даже в самое неурочное время, особенно если им предстояло выступление.
   На сей раз на звонок ответили.
   - Allô! - произнес мужской голос.
   - Bon soir! Est-ce que je puis parler avec mademoiselle Blanche LaSource? - спросил Кинг.
   - Mais oui, monsieur, bien sûr! Attendez un moment, s'il vous plaît.
   Через минуту в трубке раздался ее мелодичный голос, такой теплый и так напоминающий голос ее бабушки, той, которую она никогда не знала, что у Фрэнсиса, как обычно после многолетней разлуки, чуть-чуть сжалось сердце:
   - Я вас слушаю.
   - Бланка, это я, - сказал Кинг по-испански.
   - Панчито?! Почему ты звонишь мне в студию? Что-то случилось?
   - Я напал на след!
   - Напал на след? - непонимающе переспросила Бланш.
   Он стал рассказывать ей о звонке Джессики, о том, что его фронтовой приятель оставил ему потерянный, а позже найденный пакет ...
   - Пако, может быть, ты расскажешь мне эту интересную историю на следующей неделе? - перебила Бланш. - Я сейчас, по правде говоря, очень занята. Мои ребята завтра выступают на конкурсе, куда приехали даже группы из Испании и...
   - Там повесть, написанная кем-то в шестнадцатом веке, - быстро заговорил Кинг. - В ней рассказывается об орбинавтах.
   - Что?! - задохнулась Бланш.
   - Да, да! Автор использует именно это слово! И это еще не все. В повести рассказывается о твоем отце! И о твоей бабке! Они оба оказались орбинавтами! Вот откуда твоя удивительная сила: ты получила этот дар в наследство не только по материнской, но и по отцовской линии.
   На другом конце провода звенела потрясенная тишина, и Кингу казалось, что он слышит, как гулко стучит сердце его внучки.
   - Но главное, - добавил он, теперь уже не торопясь, - что как орбинавты они оба все еще могут быть живы. Как и мы с тобой, пахарийо. А это означает, что пора начинать поиски!
   Он уже решил, что произошел какой-то сбой связи, и она, вероятно, не слышала его последних слов, когда Бланка вдруг нарушила молчание.
   - Как звали бабушку? - спросила она каким-то не своим голосом.
   - Росарио де Фуэнтес, - ответил Кинг. - В девичестве Мария дель Росарио Альмавива.

***

  
   - Выспался? - Бланка вплыла в гостиную, изящно пройдя между стулом и дорожной сумкой Фрэнсиса. Тонкая талия, высокий рост, горделивая посадка головы. Осанка и танцевальная стать босоногой танцовщицы Лолы, синие глаза хозяйки замка Росарио и русые волосы саламанкского идальго и индейского шамана Мануэля-Раваки.
   Фрэнсис Кинг, он же Франсиско, или Пако, Эль-Рей, протерев глаза, с удовольствием смотрел на внучку. Выглядели они как брат и сестра примерно одного возраста.
   - Ты давно на ногах? - спросил он.
   - Да. Несмотря на то, что всю ночь читала повесть. Вставай, лежебока! Будем завтракать и обсуждать загадочную историю орбинавтов.
   В ее голосе Пако расслышал легкую нотку недоверчивости. У него было достаточно времени, чтобы до тонкостей изучить интонации внучки. Что-то около пятисот лет.
   Пако не ошибся. Настроена Бланка была весьма решительно.
   - Панчо! - воскликнула она, когда они сидели в гостиной и пили кофе с имбирем и корицей, приготовленный в лучших традициях давно исчезнувшего народа испанских мавров. - Этого не может быть! Таких совпадений просто не бывает! Где-то в Италии хранится рукопись, написанная полтысячи лет назад, где речь идет не больше, не меньше, как о моих родственниках, о тебе, об орбинавтах! В ней есть даже упоминание обо мне! Повесть лежит там веками и ждет своего часа, затем попадает в руки твоего фронтового товарища и наконец, спустя еще полвека, в тысяча девятьсот девяноста пятом году приходит прямиком к тебе. Из всех людей на этой земле - именно к тебе, одному из персонажей, пусть и не главных, самой повести! Мое мнение таково: либо ты меня разыгрываешь, и я надеюсь, что у тебя хватает ума этого не делать, потому что в этом случае я очень нескоро соглашусь снова с тобой встречаться, либо разыграли тебя самого.
   - Да кто же мог такое сделать?! - воскликнул Пако. - Кто мог знать о том, что в тысяча четырехсотом году никому не известный Омар Алькади из Гранады сообщил еще менее известному цыгану Пако тайну, в которую во всем мире посвящены, быть может, лишь единицы? Кто мог знать имена Омара, его сына Ибрагима, его внука Дауда и его правнука Али? Все они упоминаются в "Странствующих"! Или ты думаешь, что это подстроил Билли? - Пако хохотнул. - Что годы, прошедшие после войны, он посвятил исключительно самообразованию, научился читать не только комиксы, но и исторические материалы, овладел тонкостями языка Кастилии шестнадцатого века, освоил искусство письма в соответствующем стиле? И все это ради того, чтобы разыграть меня?
   Бланка пожала плечами и ничего не сказала. За окном на фоне белесого неба неторопливо парили темные очертания снежинок. В Монреаль зима пришла раньше, чем в Нью-Йорк.
   - Как ты спас его на войне? - спросила она наконец. - Поменял реальность?
   - Да, - коротко ответил Пако. Ему не хотелось вдаваться в подробности.
   Бланка подняла на него взгляд. Глаза ее подозрительно блестели.
   - Но если это не розыгрыш... - произнесла она. - Если это все правда, то получается, что мы не одни в этом мире...
   - Вот именно, цыганочка! - радостно провозгласил Пако. - Вот именно!
   Бланка резко встала и ушла в свою комнату. Через несколько секунд она вернулась с листами ксерокопии, которую привез ей дед. Оригинал "Странствующих в мирах" он оставил в сейфе своего бруклинского дома, чтобы не подвергать древний пергамент риску.
   - Вчера по телефону ты не сказал, что у меня были два брата и сестра, - заметила она, опускаясь в кресло. Голос ее вдруг немного охрип.
   - Если твои индейские родственники получили в наследство от Мануэля дар, то, возможно, они у тебя не только были, но и есть.
   Бланка кивнула, тряхнув волосами. Обычно русые, они теперь были выкрашены в медно-рыжий, почти красный цвет.
   - Я тебя не спросила, как ты поживаешь? - сказала она. - По-прежнему "торгуешь" на бирже? - она черкнула пальцами обеих рук, как бы рисуя в воздухе кавычки.
   - По-прежнему считаешь это неэтичным? - откликнулся Пако, удивляясь, как можно возвращаться к одной и той же теме каждые десять лет.
   - А ты, разумеется, убежден, что допустимо все, что хорошо для тебя, - это прозвучало как утверждение, а не вопрос. - Использовать свой дар орбинавта для личного обогащения.
   В прошлом веке Пако несколько раз выигрывал на скачках, но вскоре понял, что регулярные выигрыши привлекают к нему излишнее внимание. Попробовал менять реальность в игорных домах, однако руководство казино, заметив, что он слишком уж часто выигрывает, запрещало нежелательному клиенту там появляться. Вопрос привлечения ненужного внимания становился еще острее. Вечная молодость и без того заставляла Пако, так же, как и его внучку, время от времени переезжать с места на место, а раз в двадцать-тридцать лет еще и искать способ оформления новых документов для смены имени.
   В тридцатых годах двадцатого века внимание Пако привлекла биржа. Какое-то время он изучал разные виды анализа - технический, фундаментальный, графический. Это мало что ему дало. Затем он тщательно проштудировал все выпущенные к тому времени книги и статьи легендарного Уильяма Ганна, который, видя на графиках ценовых курсов какие-то одному ему понятные углы и движения, умудрялся точно предсказывать значительные перемены курса. Говорили также, что он, как это ни странно, успешно использует в своих прогнозах астрологию.
   Одни называли Ганна великим человеком, другие - шарлатаном. Пако считал его одновременно гением и мистификатором. Ганн, по его мнению, действительно понимал природу циклических процессов, как никто другой (ведь предсказал же он обвал "бычьего" рынка 1929 года, Вторую мировую войну и нападение Японии на США), но сведения о своем методе, которые он давал читателям книг и слушателям курсов, были обрывочны, туманны и совершенно недостаточны для того, чтобы его последователи могли совершать такие же чудеса, как их кумир.
   Так или иначе, зарабатывать на бирже, используя технический и всякий другой анализ, Фрэнсис Рейес (как звали Пако в тот период), подобно миллионам других незадачливых биржевых игроков, так и не научился. В чем заключалась причина - в нем самом или в ущербности методов анализа, - Пако выяснять не стал. Вместо этого он начал стабильно зарабатывать на биржевых сделках с помощью своего дара орбинавта. Для этого он разработал формулу "2:1", следя за тем, чтобы на каждые две прибыльные сделки приходилась одна убыточная. Иначе его очень скоро заподозрили бы в использовании инсайдерской информации. Даже если бы это не привело к судебному разбирательству, Пако привлек бы к себе столько общественного внимания, включая и интерес со стороны прессы, что сохранять незаметное существование, столь важное для вечно юного орбинавта, стало бы значительно сложнее.
   Когда-то Пако имел неосторожность поделиться разработанным им способом заработка с Бланкой. Им двигало одно лишь желание - снабдить единственного в мире близкого человека безотказным и простым способом обеспечить себе безбедную жизнь. Тем более, что, в отличие от лотереи, где выигрышные номера становились известны лишь через сутки после прекращения продажи билетов, заработать (или намеренно потерять) какую-то сумму на бирже можно было уже через несколько часов после открытия позиции на рынке. Для Пако и Бланки это имело важное значение из-за ограничений глубины ствола. За столетия тренировок Пако довел этот показатель до восьми часов, а Бланка - до двадцати. Менять реальность суточной давности было опасно.
   Бланка не воспользовалась предложенным методом и даже не выразила никакой благодарности за оказанное ей великое доверие. Вместо этого, она обрушилась на деда с острейшей критикой, обвиняя его в "нечестной игре".
   Разговор проходил в Чикаго, где Пако тогда жил.
   - Что же тут нечестного? - его недоумение было совершенно искренним. - Каждый участник спекулятивных торгов пытается найти способ склонить на свою сторону статистическое преимущество. Можно сказать, что это игра, в которой все заранее договорились, что каждый постарается перехитрить остальных. Это и есть правила игры! Если мое поведение нечестно, то и футболист, применяющий обманное движение, чтобы обвести защитника другой команды, тоже поступает нечестно!
   - Нет, Пако, не пытайся задурить меня, - Бланка была непреклонна. - Футболист играет по правилам игры, а если он их нарушает, судья наказывает его. Ты же нарушаешь правила! И речь здесь вовсе не идет о статистическом преимуществе! Благодаря орбинавтике, ты знаешь точный исход, а не его вероятность! Статистику, причем фиктивную, ты создаешь сам, когда намеренно проводишь отдельные убыточные сделки.
   - А когда орбинавт меняет реальность, чтобы кирпич, упавший ему на голову, в новом витке яви пролетел мимо, это честно?! - Пако было досадно, что, имея опыт столетий, она не понимает простых и очевидных, как ему казалось, вещей.
   - Мы наделены способностью, которой нет у миллионов, даже у миллиардов других людей, - втолковывала ему Бланка, испытывая примерно такие же чувства. Она считала, что деду оказалось недостаточно почти шестисот лет жизни для понимания элементарных основ нравственности. - Это накладывает на нас определенные обязательства. Отводя падающий кирпич, орбинавт спасает свою или чужую жизнь, свое или чужое здоровье. А используя знание того, куда пойдет ценовой курс, он просто нечестным способом набивает свой карман!
   После долгой и ожесточенной перепалки каждый остался при своем мнении, и с тех пор в разговорах они старательно обходили эту тему. Однако пять лет назад Пако допустил неосторожность, заявив, что ученики Бланки что-то уж подозрительно часто побеждают на конкурсах фламенко. Темпераментная цыганка-дворянка завелась с полуоборота.
   - На что ты намекаешь? - воскликнула она с жаром. - Если на орбинавтику, то она здесь не при чем! Ты не допускаешь, что я просто могу быть хорошим преподавателем?
   - В том, что ты хороший преподаватель, нет никакого сомнения, Бланкита, - примирительно протянул Пако. - Но разве тебе никогда не приходилось изменить реальность, если ты убеждалась, что конкретному ученику лучше подойдет другой способ объяснения, чем тот, которым ты только что воспользовалась?
   - Разумеется, приходилось! - признала Бланка. - Но я делаю это не для того, чтобы обмануть жюри на конкурсе, а для того, чтобы помочь ученику легче и эффективнее овладеть знанием. Ты считаешь это нечестным?
   - Да нет, я-то как раз так не считаю. Это ты считаешь это нечестным. Вспомни, что ты говорила про мою игру на бирже.
   - Ты еще скажи, что я веду себя нечестно, потому что, в отличие от всех остальных преподавателей, видела собственными глазами, как возникала традиция фламенко, как танцевала моя мама в пещерах Сакромонте, когда никто даже не использовал само слово "фламенко", когда в Испании еще не было вееров, когда ритм отбивали не кастаньетами, а босыми ногами, и цыганки носили не красочные разноцветные юбки, а серое нищенское тряпье!
   В общем, преодолеть фундаментальное взаимное непонимание по данному вопросу им не удалось и в тот раз. Поэтому Пако сейчас поспешил сменить тему.
   - Давай лучше обсудим повесть, которую ты только что прочитала, - предложил он. - Какое впечатление произвели на тебя отец и бабка?
   - Они оба мне очень понравились, - Бланка улыбнулась. - Жаль, что я не была знакома с ними. Теперь я не сомневаюсь, что Росарио взяла бы меня на воспитание, если бы знала о моем существовании. И вместо того, чтобы жить с цыганами, вечно боявшимися изгнания и преследований, я выросла бы, окруженная роскошью, в дворянском замке. Получила бы хорошее образование.
   - По-моему, ты невнимательно читала, внучка! - запротестовал Пако. - В тысяча четыреста девяносто четвертом году, когда тебе было всего полтора года, Росарио пришлось бежать в Геную. В каких условиях она там жила, мы не знаем. Так что ты вряд ли выросла бы в фамильном замке Каса де Фуэнтес. А образование ты и без того получила отменное.
   - Да, только через пятьдесят лет после рождения, - беззлобно парировала Бланка и налила себе апельсинового сока. - Дон Мануэль, оказывается, искал маму во многих местах, но почему-то только в Андалусии. Надо же! Почему ему не пришло в голову поискать в Бургосе? Или в Толедо? Или, вместо того, чтобы ехать открывать Америку, остаться в Кастилии и года через три нанести визит в пещеры Сакромонте в Гранаде?
   - Да, да, почему ему не пришло в голову искать Лолу в Старой Кастилии? Или в Арагоне? - подхватил Пако. - Или в Леоне? Или в Португалии? Или в Англии? Или в России? Где еще он должен был искать твою мать?
   - Значит, теперь ты его защищаешь. А что ты мне говорил, когда мне было двадцать? Разумеется, ты не знал, откуда Мануэль родом, и поэтому не мог его найти. А почему он сам нас не нашел, мы не имели представления. И, тем не менее, у тебя не было никаких причин для того, чтобы настраивать меня против неведомых нам Фуэнтесов.
   Бланка поставила какую-то незнакомую Пако музыку и, отрегулировав громкость, чтобы она звучала тихо и не мешала разговору, вернулась к низкому столику, возле которого они сидели. Тема неторопливого блюза была незапоминающейся и оттого не надоедала.
   - Давно хотела спросить тебя, - заговорила Бланка, - почему ты так любишь делать эти перстни с черепахами?
   Пако, обрадовавшись, что она заговорила о другом, охотно объяснил:
  -- Черепаха всегда живет внутри своего панциря. В моем представлении, нижняя стенка панциря - это земля, а верхняя - небо. Сама черепаха - это мир между землей и небом. Можно так же сказать, что, где бы она ни находилась, она всегда дома, потому что носит дом с собой. Такими же должны быть и мы с тобой - и как цыгане, и как орбинавты, то есть странники в мирах: везде чувствовать себя как дома. Чтобы весь мир был нашим домом.
  -- Мне пора идти в студию. - Бланка выключила музыку. - Давай поужинаем в одном симпатичном ресторанчике и продолжим там наше обсуждение.
  

***

  
   Бланка де Фуэнтес выходила замуж всего раз. У нее было двое детей. Старший, Пальмиро, умер в раннем возрасте от чахотки. Младшая дожила до преклонных лет. Скромная, застенчивая, музыкально одаренная Раймунда, не наделенная, однако другим даром, который стал бы для нее источником вечной юности. Когда Раймунде было двадцать, Бланка велела ей перестать называть себя мамой и обращаться к ней по имени, чтобы не привлекать постороннего внимания. Раймунда знала тайну матери. Знала, что Бланка умеет менять реальность, но не умеет стареть.
   Долгое время они не виделись: Раймунда с мужем, солдатом из Мурсии, жила в Новом Свете. О том, что у нее в Испании есть мать, ни муж, ни дети не знали. Раймунда не смогла бы объяснить им, почему Бланка не стареет. В те времена тот, кто не доносил на ведьму, сам считался пособником дьявола, и люди в это верили.
   Когда мужа уже не было в живых, а дети стали взрослыми, состарившаяся Раймунда сказала им, что решила отправиться на родину и принять постриг. В действительности, она вернулась к Бланке, чтобы провести с ней остаток своих дней.
   В последние годы дряхлая, почти слепая старушка опять стала называть цветущую молодую женщину "мамой", как в детстве. Но она уже не могла ходить, с людьми больше не встречалась, поэтому никто услышать этого не мог. Раймунда почти все время лежала, а Бланка ухаживала за ней, как за ребенком. Так же, как она делала это много десятилетий назад, когда Раймунда действительно была младенцем. Один раз к ним неожиданно нагрянул Пако, живший тогда в Португалии. По просьбе Бланки, он целый вечер играл на гитаре, чтобы доставить удовольствие Раймунде.
   Потом старушка, с трудом шевеля губами, надтреснутым голосом поделилась с Бланкой своим наблюдением.
   - Знаешь, чем отличается переживание музыки в юности и в старости? Нет, мама, ты не можешь этого знать, потому что ты будешь юной, даже когда тебе будет тысяча лет!
   - Не надо так волноваться, - испугалась Бланка. Но Раймунда продолжала говорить:
   - Важно не то, сколько лет человек уже прожил на земле. Важно его собственное ощущение отдаленности или близости последнего мига. Когда впереди простирается длинная жизнь, как это представляется молодым людям, в музыке всегда звучит какое-то обещание. Она всегда что-то сулит. И мы с трепетом и восторгом смотрим вперед, ожидая выполнения этих посулов.
   Она немного помолчала, словно набираясь сил для продолжения.
   - Наслаждение музыкой в старости - более чистое, потому что мы наслаждаемся только лишь гармонией и мелодией. Мы больше не слышим в ней ложных обещаний, которых, впрочем, в ней никогда и не было.
   В день смерти сознание ненадолго вернулось к Раймунде, и она, задыхаясь, произнесла свои последние слова:
   - Не печалься, мама! Любой ребенок хочет, чтобы его мать жила вечно и всегда была молодой. Мне повезло родиться именно у тебя. Я очень счастливый ребенок...
   Бланка больше не выходила замуж и не рожала детей. Время от времени у нее бывали романы с мужчинами, и всякий раз на самом пике событий она внезапно исчезала из жизни возлюбленного. Такой же образ жизни вел и Пако. Дружеских уз они тоже избегали. Терять поколение за поколением стареющих и умирающих друзей - это было бы чересчур.
   Дед и внучка были одиноки уже несколько веков, и конец этому одиночеству замерцал на горизонте лишь сейчас, когда появилась надежда найти других орбинавтов...
  

***

  
   Работа в библиотеке пришлась Пако по вкусу. Он долго изучал каталоги, потом шел к столику со стопкой книг, делал выписки, размышлял. По вечерам рассказывал Бланке о результатах своих исследований.
   - В истории испанской колонизации Америки все не так однозначно и просто, как принято считать, - рассуждал он. - Вот тебе пример. В армии Эрнандо Кортеса было меньше тысячи человек. Как, по-твоему, с таким мизерным числом воинов он умудрился уничтожить целую империю ацтеков?
   Бланка пожала плечами.
   - Да никак! - продолжал Пако. - Все было иначе. В знаменитом завоевании Мексики на стороне Кортеса сражалось огромное количество индейцев, враждовавших с ацтеками. У одних были с ними территориальные споры, другие не хотели подчиняться ацтекам и отдавать им на заклание своих сыновей. Одних только тласкаланцев на стороне кастильцев сражалась сто десять тысяч человек! По сути, это была война индейцев с индейцами, в которой испанцы поддержали тех, кто был против ацтеков.
   Они сидели в пуэрториканском ресторане, и Пако, с интересом разглядывая только что отошедшую официантку, сказал:
   - Неизвестно, каких генов в этом милой девушке больше - испанских или таино. Возможно, в ней есть и гены твоего отца, и она приходится тебе далекой внучатой племянницей.
   - Тогда ее надо проверить на дар орбинавта, - предложила Бланка. - Сделаем это?
   - Шутки шутками, - откликнулся Пако, - а я по-прежнему считаю, что мы не должны предавать гласности сам факт существования способности менять реальность. Автор повести прав: люди к этому не готовы. Мы с тобой не имеем представления, насколько часто встречаются эти способности. Как только эта информация будет обнародована, каждый начнет проверять себя. А что если каждый тысячный обнаружит в себе дар? Ты представляешь, что тогда начнется? Какую силу дает возможность менять реальность?! История человечества неизбежно вступит в новую фазу - фазу борьбы между орбинавтами!
   С этим Бланка не спорила. Она хорошо помнила, как они с дедом однажды устроили что-то вроде поединка. Положили на стол апельсин, и минут через десять каждый погрузился в ткань бытия, осуществляя тот виток, в котором апельсин брал со стола именно он. Это привело к крайне нестабильной реальности, которая несколько раз мерцала и менялась, - апельсин появлялся в руках у Пако, исчезал и возникал у Бланки, и наоборот. В результате победила Бланка: у нее и глубина ствола была больше, и, по-видимому, способность удерживать в сознании желательный виток - сильнее, чем у Пако. Но оба они были так истощены, что договорились никогда больше ничего подобного не делать. И даже не предпринимать опытов по изменению реальности в присутствии друг друга, не сообщив предварительно о намерении так поступить.
   - Так что же произошло на Пуэрто-Рико в начале шестнадцатого века? - спросила Бланка.
   - Как я понял, - ответил Пако, - братание губернатора острова с верховным касиком действительно отодвинуло столкновение, но оно не помешало испанским помещикам фактически превратить таино в энкомьендах в рабов. Уже через год после братания, то есть в тысяча пятьсот десятом году, когда умер касик Агуэйбана, индейское население острова было доведено до такого отчаянья, что для восстания хватило одного инцидента. Новый индейский вождь, брат умершего касика Агуйэбана Второй, действительно исполнил план, к которому его подтолкнули другие касики. Индейцы утопили в реке испанского солдата. Убедившись, что солдат скончался, они пришли к выводу, что испанцы не боги, и на острове тут же началось повсеместное восстание. Кстати, знаешь, как звали утопленного солдата?
   - Как? - спросила Бланка.
   - Диего Сальседо.
   - Вот как?! - ее голубые глаза расширились. - Тот самый, который упоминается в нашей флорентийской повести?
   - Вот именно, - подтвердил Пако. - Он был в составе небольшого отряда Понсе де Леона, сопровождавшего его во время визита в деревню Коки, где они обнаружили Мануэля-Раваку. Там же был и знаменитый защитник индейцев Бартоломе де Лас Касас. Через несколько лет после той встречи он действительно принял священнический сан.
   - Сколько времени длилось восстание на Борикене? - спросила Бланка.
   - Недолго. В начале тысяча пятьсот одиннадцатого года оно уже было подавлено со всей жестокостью. А дальше повторилась история Гаити. Многие индейцы кончали самоубийством, бросаясь с утесов в море. Многие бежали с острова. Из тех, что остались, большинство впоследствии скончались либо от жестокого обращения, либо от эпидемии оспы. Эту болезнь завезли на остров европейцы. У индейцев не было к ней никакого иммунитета. Их притирания и травы на сей раз не помогли.
   - Какой ужас! - проговорила Бланка. - Но ты говоришь, были и такие, кому удалось покинуть остров?
   - Да, некоторые смогли это сделать.
   - Как ты думаешь, где во время этих событий был отец? Где была его семья?
   - Я очень надеюсь, что он все еще жив и что мы его найдем. Тогда он нам и расскажет.
   Бланка вспомнила один момент в тексте повести, который показался ей любопытным.
   - Ты случайно не выяснял дальнейшей судьбы Понсе де Леона? - спросила она. - Отправился ли он на поиски источника вечной юности?
   - Как раз хотел тебе об этом рассказать. Против дона Хуана постоянно интриговали влиятельные люди из окружения Николаса де Овандо, и им наконец удалось добиться его отстранения с поста губернатора острова Сан-Хуан, как тогда назывался Пуэрто-Рико. На собранные им личные средства дон Хуан в тысяча пятьсот тринадцатом году организовал экспедицию в поисках легендарного острова Бимини, где, согласно мифу, находился источник вечной юности.
   - Удивительно, какая настойчивость!
   - Остров Бимини так же, как и источник, он не нашел, зато открыл полуостров, который нарек Флоридой. В двадцать первом году он возглавил ее колонизацию. Началась война с местными индейцами. Дон Хуан был ранен отравленной стрелой и умер на корабле по дороге на Антильские острова. Его похоронили в Сан-Хуане, столице Пуэрто-Рико. Там сейчас стоит памятник ему.
   - Пако, все это весьма интересно. Ты закончил свои библиотечные исследования?
   - Нет, у меня возникла одна идея, в связи с чем я хочу проверить кое-какую литературу по биохимии.
   - При чем тут биохимия? - удивилась Бланка.
   - Расскажу завтра, - загадочно пообещал Франсиско.
   - Тогда скажи мне вот что. Скольких людей из тех, кого упоминает повесть, у нас есть шансы найти?
   - Возможно любое число, - прикинул вслух Пако, - между неким минимумом и максимумом. Минимум -- ноль.
   - Ноль?!
   - Да, к сожалению, мы должны допустить и такую возможности, что до наших дней никто не дожил. Ведь нам до сих пор неизвестно, может ли орбинавт умереть от болезни или несчастного случая.
   - Значит, это самый пессимистичный сценарий. А каков наиболее оптимистичный?
   - Ты спрашиваешь про максимальное число участников этой истории, которые теоретически могут быть сейчас живы? - Пако наморщил лоб, что-то мысленно подсчитал, а затем изрек: - Восемь!
   - Восемь?! - воскликнула Бланка. - Так много! Это мне нравится. Но как ты насчитал столько народу?
   - Во-первых, это бесспорные орбинавты Росарио и Мануэль. Во-вторых, возможные орбинавты - трое детей Мануэля, твои индейские братья и сестра. Это пять. И, наконец, люди, которые практиковали упражнения из "Света в оазисе", то есть Алонсо, Сеферина и Консуэло. Вдруг мы с тобой ошибаемся, и с помощью этих методов действительно можно стать орбинавтом? Вот тебе и восемь.
   - И в этом сценарии все они могут быть живы по сей день! - Бланка сверкнула глазами. - Тогда эта милая официантка вполне способна оказаться моей сестрой Наикуто!
   - А повар в этом ресторане, - Пако с удовольствием подхватил предложенную игру, - твоим братом Атуэйем.
   - И Алонсо с Росарио все еще живут вместе, и они счастливы! - почти пропела Бланка.
   - И по-прежнему прячутся от слуг и занавешивают окна, воображая, что проводят вместе ночи, - внес свою лепту Пако. - А Консуэло? Чем она занимается? Неужели она до сих пор великосветская куртизанка?
   - Вряд ли, - веско произнесла Бланка. - Ей это уже не нужно. Она скорее всего нашла свою единственную и вечную любовь.
   - И кто же это? Ведь сердце Алонсо отдано другой.
   На мгновение задумавшись, Бланка прыснула и сказала:
   - Это другой Алонсо. Мой младший брат с Пуэрто-Рико, Алонсо-Мабо.
   Пако расхохотался и добавил:
   - Они собирают у себя литературный салон по четвергам.
   - Играют на старинных инструментах, - вставила Бланка и добавила: - времен раннего Возрождения!
   - И Консуэло запрещает ему покупать обычные презервативы в аптеке, - Пако говорил это так, словно только что пережил прозрение. - Вместо этого она собственноручно склеивает из специально обработанного пергамента "овидиевы чехлы".
   - Отец опять кого-нибудь спасает, - мечтательно сказала Бланка. - А еще он скачет на лошадях, слушает органную музыку и любуется снежными вершинами.
   - В промежутках вспоминая двух своих босоногих жен: Лолу и Зуимако, - предположил Пако.
   - Сеферина варит самый вкусный кофе в мире. Ммм! - Бланка облизнулась.
   - Росарио пишет самую сложную, виртуозную музыку, благо у нее есть время, чтобы научиться исполнять ее в совершенстве! - Пако со значение поднял палец.
   - И все они ждут нас, правда, Панчито?
   - Конечно, птенчик!
   На следующий день, вернувшись из студии домой, Бланка обнаружила, что Пако не один. На кухне возилась у плиты какая-то незнакомая ей смуглая скуластая женщина лет сорока.
   - Бланка, познакомься. Это Ана-Лусия, она работает в ресторане, где мы вчера ужинали. Я пригласил ее, чтобы она приготовила нам настоящую паэлью!
   - Здравствуйте, сеньора! - засмущалась Ана-Лусия. - Я уже закончила. Надеюсь, вам понравится.
   Пако заплатил пуэрториканке и проводил ее до дверей квартиры.
   Паэлья оказалась неплохой, но все же не была шедевром. Впрочем, Бланка была тронута сюрпризом и всячески нахваливала еду.
   - Я сегодня полистал кое-какие материалы по биохимии, - сообщил Пако с таинственным видом.
   - Я вся - внимание! - Бланка была заинтригована.
   - Ты знаешь, что такое ретикулярная формация? - спросил Пако.
   Бланка задумалась, ничего не вспомнила и отрицательно мотнула головой.
   - Это сгусток клеток в стволе головного мозга, весь пронизанный нервными волокнами. У нее много разных, не очень понятных профану вроде меня, функций. Некоторые исследователи считают, что один или несколько ее отделов приходят в состояние возбуждения именно тогда, когда человек видит сновидения, то есть в фазе парадоксального сна. Все остальное время - при бодрствовании или в периодах сна, когда сновидений нет, - возбуждение отсутствует.
   - То есть, когда мы спим и видим сны, этот отдел бодрствует, а все остальное время спит? - подытожила Бланка его объяснение.
   - Можно и так сказать.
   - Хорошо. Я жду продолжения, но надеюсь, что больше специальной терминологии не будет, - с этими словами Бланка долила деду и себе вина.
   - Ретикулярная формация находится вот здесь, - Пако показал на свой затылок.
   - То есть там, где у нас бывает пульсация?! - Бланка начала догадываться, к чему он клонит.
   - Я, конечно, не специалист и ни в чем не могу быть уверен, но у меня есть теория, - Пако весь лучился гордостью. - Алонсо мог управлять сновидениями, и в таких ситуациях он чувствовал пульсацию в затылке. Я думаю, что в эти моменты соответствующий отдел ретикулярной формации приходил в очень интенсивное возбуждение.
   - А мы оказываемся в таком же состоянии, когда меняем реальность! - воскликнула Бланка. - То есть ведем себя наяву так же, как мастер сна в сновидениях.
   - Возможно, когда-нибудь, когда орбинавтика выйдет из подполья, это предположение приведет к пониманию биохимической составляющей орбинавтических воздействий на реальность! - Пако уже почти поверил в то, что сделал великое открытие в незнакомой ему области.
   - Не знаю, - воскликнула Бланка, - правильная ли это теория, но другой у нас никогда до сих пор не было. Ты молодец, Панчито! Давай, выпьем за тебя!
   Выпили, и Пако открыл записную книжку.
   - Я набросал текст объявления. Естественно, буду действовать только с твоего одобрения. Текст мы сейчас согласуем. Думаю, сначала дам его в "Нью-Йорк Таймс". Потом еще в несколько ведущих американских и европейских газет. Каждые три месяца буду снова его публиковать. Если в ближайшие годы никто не откликнется, это не обязательно означает, что наших орбинавтов нет в живых. Может быть, они просто не читают тех газет, в которых мы публикуем призыв. Я уверен, что Интернет скоро станет более распространенным средством информации, чем газеты, радио и телевидение. Поэтому будем также размещать объявления в интернетовских рассылках и на веб-сайтах.
   Бланка придвинула свое кресло поближе к Пако.
   - Что ты написал? - спросила она.
   Пако прочитал:
   - "Орбинавты Пако и Бланка ищут отца Бланки, орбинавта Мануэля де Фуэнтеса, и бабушку Бланки, орбинавта Росарио де Фуэнтес". Понимаешь, само слово "орбинавты" никто не знает, кроме тех, кого мы ищем.
   - Все хорошо, - одобрила Бланка, - только мне кажется, надо добавить что-то вроде: "Просим также откликнуться тех, кто знает что-то об указанных людях или кому известен смысл слова орбинавты".
   Пако кивнул и приписал эту фразу к подготовленному им тексту. Бланка следила за движением руки, затем коснулась указательного пальца, на котором красовалась печатка с изображением распластавшей лапы черепахи. Печатку внезапно осветил проникший через окно закатный луч.
   - Этот перстень ты изготовил не очень давно, верно? - спросила Бланш Ла-Сурс.
   - Совсем недавно, - подтвердил Фрэнсис Кинг, - не более двухсот лет назад.

   Спасибо всем, кто помогал мне в работе над этой книгой своими откликами и замечаниями. Называю их в алфавитном порядке: Фред Адра, Михаил Бейзеров, Светлана Вершинина, Марина Горная, Наталья Каменская, Савелий Климовицкий, Кирилл Колос, Леонид Пеккер, Диана Петровичева, Вячеслав Рябцев, Милана Рубашевская, Александра Столяр, Марина Суханова, Наталия Чернявская.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   К сведению читателей: я не являюсь автором этой песни. Слышал ее то ли в семидесятых, то ли в начале восьмидесятых, в Москве. К сожалению, не помню, от кого именно. Поиск в Интернете возможного автора или авторов тоже ничего не дал. По крайней мере, так обстоят дела в момент написания этих строк, в середине сентября 2012 года.
   Так обычно делала Сеферина для деда и для меня (исп.)
   Перевод Зинаиды Александровны Миркиной.
   Тетушку (фр.).
   Мой дорогой (фр.).
   В конце 1970-х это дополнение к известной песне "Я милого узнаю по походке" исполнил мне один знакомый. Впоследствии я слышал запись, где его пел Алексей Хвостенко.
   Это тюрьма, возведенная вашим собственным советским правительством (англ.).
   "Странствующие в мирах" (исп.).
   "Алло!". "Добрый вечер! Могу ли я поговорить с мадемуазель Бланш Ла-Сурс?". "Да, мсье, конечно! Пожалуйста, подождите минутку" (фр.).
   Пако, Панчо, Панчито - все это сокращения от имени "Франсиско", являющегося испанским аналогом английского имени "Фрэнсис".
   Pajarillo - птенец (исп.).
  

229

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"