Прошли ещё месяца. Долгие и мучительные месяца. Мама стала выглядеть как бабушка, а ей всего-то было двадцать девять. Цвет её кожи стал желтым как восковая свеча. А некогда большие глаза, словно в двух тёмных впадинах, стали почти незаметными. Благодаря пану Тихоновичу мы всё ещё держались на плаву. Зерно виртуозно прятали там, где ищейки давно всё перешерстили по несколько раз.
Сегодняшний день посвятил разбору полезных обломков, и нашел в развалинах хаты усопшего соседа, что когда-то поспособствовал аресту моего отца, несколько серебряных царских чеканных монет. Их прятали в восточных углах дома при застройке, для привлечения удачи. Но почему-то удача улыбнулась только мне. Если бы верил в символизмы, это бы выглядело как плата за предательство. Недолго размышляя, мы с мамой решили пойти в райцентр и сдать их в ломбард за карбованцы, чтобы купить свежего заводского хлеба.
По пути мать увидела горюющую соседку, тихонько рыдающую за домом, лишь бы дети не видели. А у неё их шестеро и все голодные. Женщина была в диком отчаянии. Ведь трое ещё и болеют. Их хриплый частый кашель доносился даже через закрытые двери. Запасы мыла, которое соседка раньше натирала на тёрке для стирки белья, она давно выменяла на хлеб. Мама пожалела несчастную и поделилась запасами зерна пана Тихоновича. Столько благодарности в глазах, сколько было у соседки, я не видел никогда.
Уже в самом райцентре я больше не мог шагать, ноги совсем не слушались. Пришлось на минутку присесть на бордюр. Немного отдохнув, хотел встать, но не получилось. В придачу начались спазмы в животе. Вопреки собственному бессилию, мама взяла меня на руки и понесла дальше.
- Не неси меня, мне стыдно. Ведь я же взрослый,- едва слышно прохрипел, но мама категорически ничего не хотела слышать.
А стыдиться было некого, даже райцентр будто вымер после оспы. Совершив неравноценную сделку в ломбарде, я и мама, отправились в центр городка. Почти у места, где продавали мучные изделия, мы увидели безумную молодую женщину, что жадно ела крошки от хлеба прямо с тротуара. Возможно, кто-то обронил там буханку, оставив несколько съедобных частичек.
Внезапно эта женщина стала громко дышать, схватилась за живот и замертво рухнула. Её застывшие карие глаза остались открытыми и смотрели в небо, словно взывая к нему - 'забери меня поскорее, я больше не вынесу эти муки'.
Мне закрыли глаза ладонью, чтобы я не видел смерть. Но за углом лежал ещё один высохший труп прямо посреди улицы, с которого прямо при нас маленькие мародеры стягивали изношенную обувь.
На точке продажи бакалеи было намного люднее. Мне казалось, что весь райцентр собрался именно в этом месте. Стоя в очереди, я бросил взгляд себе под ноги. Там лежали крошки. Мне хотелось наклониться и собрать их в ладонь. Но вспомнив ту безумную женщину, не стал за ней повторять.
Когда очередь наконец-то дошла до нас, цена на хлеб успела вырасти. Хлеба было много только рукой подать. Меня и маму отделяла лишь какая-то витрина и шесть карбованцев. Вот она, еда, лежит прямо перед нами, но её есть нельзя, она за деньги.
Нерешительные пальцы пересчитали мелочь. В силу своего отчаяния мама перешла к мольбе, так как нам не хватало даже на одну буханку, а ломать цельное изделие, было не принято.
- Вы же тоже женщина. Наверняка и у вас есть дети. Прошу продайте нам одну или хотя бы половину.
Глаза продавщицы были отстранены и полны безразличностью. Не желая долго слушать в свою сторону опостылевшие за день упрёки, она, облизав губы, сделала 'одолжение', заговорив с мамой:
- Не я решаю, поднимать цену или нет. Мне что ли за вас доплачивать? Сами с усами.
- Заклинаю вас, прошу...
Словно из ниоткуда появились два офицера в шинели верхом на ухоженных жеребцах. Я не слышал цокот копыт о брусчатку, и даже задумался над тем, что они прибыли прямиком из преисподние. За плечами у них виднелись новенькие винтовки со штыками, способными проткнуть насквозь любого неугодного. Они подъехали к маме на опасную дистанцию и пригрозили:
- Гражданка, угомонитесь. Вам четко ответили, нет денег, нет хлеба. Не задерживайте остальных.
Мама пропустила старика, стоявшего после нас и, не желая мириться с несправедливостью, высказала чекистам всё, что наболело за последние месяца:
- Вы думаете, рас одели униформу, вы стали лучше нас. Вы просто трусы, что боятся противостоять своим мнимым вассалам. А если бы ваши дети умирали с голоду, а вы им ничего не могли дать...
- Я тебя предупреждаю. Если не заткнешься, пожалеешь об этом,- рявкнул один из чекистов и вытащил папиросу из пачки, на которой была надпись ИРА.
Мать повернулась к очереди, что образовалась позади, и в каком-то необъяснимом пассионарном состоянии громко вопросила:
- Люди, ну что же вы ничего не делаете, вас гонят как скот на убой, и грабят средь бела дня, да скиньте вы этих нелюдей из лошадей...
Пока мама стояла ко мне спиной, мои глаза разглядывали перед собой свежеекупленный хлеб в костлявых руках старика, вздувшихся узловатыми венами. Раздался крик. Резкий шум спугнул дремавших на деревьях ворон. Они взмыли ввысь, издалека напоминая черные листья, что пикируя, падали вверх. После пронзительного крика воздух насытился металлическим запахом. Чья-то кровь опрыскала мне пол лица и свежий хлеб старика. Кровь, попавшая на лицо, была теплой. Полностью повернув голову, я узнал, кому она принадлежала.
Мама лежала неподвижно, а я боялся подойти к её телу, чтобы выяснить почему. Затем из-под тела медленно потекла жизнь, растекаясь красной лужицей. Шок не позволял осознать, что прямо сейчас на моих глазах убили родительницу. А один из душегубов, будто ни в чём не бывало, безмятежно вытер штык об мамину накидку, запрыгнул обратно на лошадь и вместе с 'соратником' направился дальше творить анархию, после того как изничтожили всех городовых, служивших царю до революции.
Как только цокот копыт стих за углом, я заметил смотрящего на меня деда с катарактой на правом глазу, которому на хлеб попала мамина кровь. Я тоже в свою очередь ответно сконцентрировал взгляд на незнакомце, но долго не смог вглядываться в его белую пелену ока, поэтому опустил взгляд чуть ниже подбородка.
Внезапно он заговорил, не меняя тембр скрипучего голоса. Его кадык при разговоре двигался, будто пытался вырваться наружу.
- У тебя ещё кто-то остался?
Я лишь отрицательно пошатал головой.
- Если не хочешь, чтобы тебя съели, беги отсюда. Беги через лес к полю к железнодорожным путям. Беги вдоль рельс, не оглядываясь, прямо в Польшу, пока на дворе лето. И ни в коем случае не трогай колоски, застрелят. Моих трёх внучат за три колоска расстреляли. О матери не беспокойся, обещаю, что похороню её по-человечески,- быстро протараторил дед и отдал мне окроплённую кровью буханку.
И я его незамедлительно послушал. Откуда-то взялись запредельные силы, ноги мчали меня прочь из райцентра так быстро, как только могли. Слова деда ещё долго звучали у меня в памяти.
Скорее всего, по какой-то интуиции или мышечной памяти, ноги донесли меня к родной хате. Многодетная мать, которую мы недавно выручили, попыталась отговорить от моего спонтанного решения, но если я здесь останусь, то точно не доживу до конца месяца. Она помогла собрать пожитки в узелок, не положив ничего лишнего, и подолом вытерла мне с лица засохшую кровь. Затем соседка объяснила, что сухари слишком твердые для моих зубов, и перетерла их в порошок. А ещё она отдала полкоробка спичек и коротенький нож.
Уклонившись дому, я ушел туда, где встречается земля и небо. Молчаливое поле было настолько велико, что сливалось с горизонтом. Решил для себя, что буду идти столько, сколько позволят ноги. А где ночь врасплох застанет там и заночую.
На тот момент, мне даже в голову не могло прийти, что после коротких бессвязных снов, я проснулся в последний раз. А пробудившись среди поля, не сразу вспомнил, где нахожусь. То, что запомнил из сна, пугало и доводило до дрожи. Тот самый таинственный силуэт, который теперь обрёл лицо священника, поведал мне о том, что я больше никогда не усну, пока не обрету свою сущность.
Только на середине поля целиком осознал, что потерял своих родителей навсегда. Дав волю чувствам, я разрыдался взахлёб. Теперь я сирота. Слёзы неизмеримого горя принесли мне небольшое облегчение.
Узкая тропинка круто поднималась вверх, прямиком в небо, она завела меня в лесные массивы, к тому времени слёзы давно высохли. Остановившись возле сгоревшего от молнии дерева, решил устроить себе пир. Голод научил меня выживать. Кроме сухарей изредка питался ягодами, цветами и даже муравьями. Если с желтого Козельца снять кожицу, то можно съесть его белую начинку. А молочко со стебелька выпить. Так меня когда-то научила покойная бабушка, что пережила первый голод десять лет назад. Никогда не думал, что эти знания мне пригодятся, а также я не мог представить, что отцовские учения про то, как можно приготовить змею, мне тоже пригодятся. Выследив ужа, я прижал ему голову заранее приготовленным рогачом из выломанной ветки. Отрезав голову змее, она всё равно продолжала сворачиваться и расплетаться вновь. Далее с хирургической точностью снял с неё чешуйчатую кожицу, разделил на три равномерные части, и нацепил мясистую вырезку на остроконечную палку, чтобы пожарить на костре. Правду люди говорят, пока солнце не сядет, змея не умрёт. Так оно и случилось. Даже будучи без головы, кожи и порубленной, змея продолжала извиваться. Но мне было плевать, голод притупляет любые другие чувства, даже страх. Вкус мяса напоминал курицу с привкусом рыбы. В данном случае это было самое вкусное, что я ел за последний год.
Прожив так трое суток практически без еды, у меня обострился слух. Пальцы загрубели, теперь они осязали только что-то шершавое или острое. Начал чуять новые запахи. Только вот зрение совсем не радовало. Вскоре закончились все запасы. Из носа пошла кровь. Моча стала черной, хоть я и пил чистейшую воду из лесных ручьёв. Затем от голода мои плечи ненароком уронили полупустую поклажу.
Скинув груз с плеч, почувствовалось неимоверное облегчение. Пришлось сделать привал и прилечь в тени ветвистого дуба, чтобы хоть на часик сомкнуть глаза. Этому дородному дереву, наверное, сто лет, не меньше. Немного покрутившись с одного бока на другой, так и не смог уснуть. Бессонница впервые стала волновать. Ведь я не спал третий день. Раньше бы не обратил на это должного внимания, но не сегодня. Мне вдруг вспомнилось, что я уже однажды не спал двое суток. А после тех жутких слов из сна, которые всё ещё эхом доносились от сущности, я всерьез насторожился.
Так как я не мог уснуть, желудок всё чаще стал требовать от меня, что-нибудь съестное. В поклаже оставался на черный день тот самый окровавленный хлеб, который мне вручил странный старик, и который мне так не хотелось трогать. За неимением ничего другого, я осознал, очередь добралась и до последнего запаса. Отломив горбушку с красным пятном, так и не смог его откусить. Снова на глаза нахлынули слёзы. Затем у меня возникла странная на первый взгляд идея, но она принесла мне полное облегчение.
Раскопав неглубокую ямку ножом, я просто похоронил эту красную горбушку и, плотно утрамбовав землю, чтобы её не разрыли звери, воткнул рядом импровизированный маленький крест из дубовой веточки.
На следующее утро, ориентируясь на отзвук стука колёс, вышел из дубравы к железной дороге. Определив по солнцу, где запад, закат повел меня дальше по рельсам. Я больше не считал дни, окончательно потеряв счёт времени.
К обеду очутился возле какой-то небольшой станции. Из-за упавшего зрения, трудно было прочесть на здании его название.
Внезапно издалека послышался громкий гудок приближающегося локомотива и едкий писк торможения стальных колес, чтобы постепенно сбросить набравшуюся в пути скорость.
Я был в предвкушении легендарного тягача, о котором слышал лишь байки и рассказы. Тем более, что всё механическое манило меня к себе столько, сколько себя помнил.
Поезд шипел, пыхтел и выпускал исподнизу двойную струю пара где-то на три метра. У закопченной трубы паровоза, высота была выше нашей хаты. От паровоза пахло мазутом, похожим на тот, которым смазывали колеса на телегах. Когда перемычка, соединяющая два железных колеса, перестала накручивать виражи, всё это величие инженерии прекратило движение, и меня накрыла массивная тень.
Неожиданно послышался звук свистка полицая. Не стал выяснять, кому он был адресован. Откуда-то появилось второе дыхание или какой-то резерв сил. Пришлось выбросить свой убогий мешочек на палочке, и просто побежать сломя голову. Свист и вправду был направлен в мою сторону. Человек в униформе устремился меня поймать, во что бы то ни стало. Видимо у него выдалась скучная смена, а я оказался его единственным развлечением.
Полицай гнался за мной быстро как мог, а машинист, который увидел всю эту неравную погоню, спустил пар прямо перед запыхавшимся полицаем, лишь бы я успел скрыться. Не знаю, кто был этот машинист, но я по век буду ему благодарен.
Страх быть пойманным, сменился ещё большим кошмаром, когда мне удалось скрыться через открытое окно деревянного вагона. Крышка лаза захлопнулась, и я тут же спрыгнул на пол. К удивлению пол оказался слишком близко и какой-то мягкий, неравномерный. Внутри вагона царили дикая вонь и полумрак, из-за которого было трудно разглядеть то, на чём стоял. И лишь споткнувшись об выступ, мои руки при падении упёрлись об чьи-то холодные лица. Выяснилось, что это был вагон с трупами. Мне казалось, что я привык к страху, но десятки мёртвых тел пробрали до дрожи. Судя по скелетообразным телам, эти люди умерли от голода.
Я чётко ощущал на себе чужие взгляды мертвецов, их безмолвный манифест, взывающий ко мне стать живым свидетелем.
Сколько не сказанных слов, сколько не прожитых судеб, сколько прерванных родственных продолжений...
Проехав так несколько часов, поезд протяжно остановился у какого-то склона. Я немедленно вылез через окно с обратной стороны и прижался к цинковой нагретой на солнце крыше, чтобы максимально затаиться. Послышался щелчок, отодвинулись громоздкие замки, и массивные ворота вагона разомкнулись в обе стороны. С высоты стало видно, как из вагона вывалили трупы, что покатились по склону вниз. Того, кто не скатывался, солдаты с красными повязками подпихали сапогами. Затем поезд протянули ещё около ста метров, и напротив братской могилы остановился вагон открытого типа с деревянными колодами. Вслед мертвецам, сбросили дрова, поджигая их. Все кто участвовал в этом преступлении, намазали себе чесноком под носом, чтобы пылающие жертвы социализма им не воняли. Как они без малейшего сожаления могли творить такую дикость? Неужели они совсем не боялись ни черта, ни Бога? Ониделали это с такой простотой будто садили картошку на огороде. Как по мне на такое способны только самые отпетые моральные уроды. Вот так людей схоронили без надгробий, траурной музыки и молитв священника, словно они какой-то мусор. А ведь каждого у них была своя забота, своя семья, своё детство...
Когда военные прошли возле меня в опасной близости, пришлось тихонько спрыгнуть, и податься через посадку на параллельные колеи. Это был мой звёздный час. Поезд, в сторону Польши, стал из-за поломки и я, воспользовавшись удачным моментом, залез между пассажирскими вагонами. Никто меня не видел, всем в плацкарте приказали закрыть шторки по левой стороне.
Как только поломка была устранена, локомотив помчал в неизведанный для меня новый мир, увлекая за собой столп сизого дыма.
Говорят, что дети на войне становятся ответственными и взрослыми. Это хоть и не война, но теперь ответственность у меня в переизбытке. А повзрослел я лет на сто, благодаря боли и отчаянию, что делают из мальчика мужчину. В моём же случае, к этому списку испытаний прибавились голод и бессонница.