Деменюк , Сергей Илларионович : другие произведения.

Ева, Густав Зак

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Возьму на себя смелость предположить, что мало кто слышал о немецком писателе Густаве Заке. Г. Зак начал писать в 1909 г., но на русском языке три его стихотворения впервые были опубликованы лишь в 2014 г. в журнале "Нева", и пока это единственная публикация. А между тем Э.М. Ремарк в своем эссе 1920 г. называл этого писателя-экспрессиониста "гениальным". Язык писателя, по выражению классика, "сверкает в новеллах, как старая венецианская рапира, освещенная вечерними огнями". В рассказе "Ева", написанном во Франции в 1915 г., за год до гибели, Г. Зак ярко выразил свою ненависть к войне, ее ужасам и ее бессмысленности. Тем громче звучит в этом рассказе настоящий гимн полнокровной жизни. Невольно вспоминается антивоенный лозунг "Make love, not war", прозвучавший полвека спустя в устах Джона Леннона и других певцов сексуальной революции 60-х.
  
  Вопреки тому, что миром правит нелепая причинная обусловленность, счастливое стечение обстоятельств подарило мне приключение, о котором я хочу здесь рассказать, и я так же благодарен жизни за то, что мне было дано испытать и описать этот случай, как я благодарил ее после каждого яростного проклятия за то, что могу еще проклинать.
  Девять месяцев нас пожирали грязь, сырость, холод всех мастей и безмерная заброшенность окопов, а затем мы двенадцать дней торчали на позиции, доминировавшей над окрестностями. Река Сомма образует брешь в длинной, полной крови траншее, протянувшейся от моря до Вогезов , и эту брешь на болотистом берегу смог бы удержать даже полевой караул из пяти человек; а на другом берегу, у фермы Гренуйьер, превращенной огнем в живописные руины, снова тянется бесконечная траншея, залитая кровью. Высеченная в меловых скалах позиция, с которой открывается прекрасный вид на окрестности, образует крайнее южное крыло к северу от Соммы. В нашем тылу, в глубокой лощине, печется на солнце деревня: грубо слепленная церковь, коричневато-красные крыши и липы, повсюду липы. А на краю деревни, у Соммы с ее чирками и бесчисленными угрями, скучают ленивые и пышные тополя и ольхи с жирно поблескивающими листьями; с восточных и северных высот к деревне длинными широкими полосами спускаются поля, на которых кое-где на небольших возвышениях видны вязы и заросли бузины. И как, должно быть, сладко расстегнуть в жаркий полдень платье молодой жницы, чтобы перед твоим жадным взором предстали ее обнаженные упругие груди - самое восхитительное лакомство на свете! Поля не возделаны, но их бесплодие прекрасно, потому что там, где до войны колосились хлеба, теперь буйно разросся красный мак. Его длинные пурпурные прямоугольники полыхают по склонам, как покрывала и коврики; тут и там в них вкраплены такие же покрывала темного цветущего клевера. На сухих выгонах, там, где мел покрыт тонким слоем перегноя, цветет трава, и над тусклой, тихо колышущейся зеленью висит голубоватая дымка. А надо всем этим - над слепящими меловыми скалами, над лениво текущей Соммой, где по ночам слышно кваканье лягушек и писк комаров, над красными маками и травой в голубоватой дымке, над красными маками и пронзительно-белым мелом - нависает небо густой синевы, твердое и блестящее, как сталь. О, когда мы прислушиваемся к тому, что доносится из родной стороны, когда несмело показываем друг другу то, что вы пишете и рисуете, когда представляем себе ваши чувства и видим ваши лица, то хочется впасть в безумие: никогда больше не видеть и не слышать вас, сделать войну своим вечным уделом, никогда не возвращаться к вашей убогой пошлости, вашему презренному энтузиазму, энтузиазму во имя иллюзии, к вашей лжи во имя иллюзии, лжи самим себе во имя этой чертовой иллюзии, ибо вы знаете, что являетесь лишь средством, но лжете и делаете вид, что вы - суть и цель всего и что этого требует вечная справедливость.
  Но солнце жарит изо дня в день, и бесконечные цепи пронзительно-белых меловых груд метровой высоты отбрасывают его свет в грозно сияющую синеву. Неприятельские траншеи находятся под нами в лощине и на высотах за ней - белые слепящие линии в цветущей и частью уже выжженной траве. Если выстрелить по ним, пуля поднимает облако меловой пыли в человеческий рост, медленно рассеивающееся в дрожащем, мерцающем воздухе. А вечерами, когда на западе гаснет пожар облаков, который день за днем вспыхивает для нас, и когда небо темно-фиолетовым колоколом накрывает наш мир, мины начинают гудеть, как шмели, разрываясь с адским грохотом, и черный удушливый дым тяжело скатывается в долину.
  И вот я стоял сутки на постое в деревне, что пеклась внизу на солнце. Там я увидел ее, стройную, шестнадцатилетнюю, с повадками уличного мальчишки, с головкой, постоянно склоненной немного набок, с вечно растрепанными волосами - она не пользовалась папильотками, с зелеными глазами и большим чувственным ртом. У нее были косолапые, слишком большие ступни, маленькие острые груди и крупные грубые руки, шершавые, как у лодочника. Мы вступили в деревню вечером, и я лишь мельком взглянул на нее, когда она, провожая меня в мою комнату, вдруг скорчила плутовскую рожицу и ткнула пальцем в вешалку-манекен у изножья кровати: нижнюю часть его живота, сплетенную из камыша, она украсила кровавым пионом. Этой ночью мои сны были дикими и необузданными, а на следующий день, знойный майский день, мы избегали друг друга, и только когда ее мать или одна из шести сестер-замарашек были рядом, мы говорили торопливо и сумбурно с двусмысленными намеками. Но при прощании, которое произошло раньше, чем мы ожидали, когда она вместе с другими деревенскими красотками сидела на обочине дороги с поднятыми коленями, подперев голову руками, и забавлялась тем, что бросала пучки травы в солдат из сменявшей нас воинской части, она вскочила, сначала побледнела, потом покраснела, взглянула мне в глаза, снова отвернулась и затем чуть ли не до боли сжала мне руку. Через несколько дней мы заняли позицию на высоте.
  Когда на следующий день мой денщик спустился в деревню, увидел ее в саду и поздоровался, она жестом подозвала его, спросила зардевшись обо мне, о том, где наша позиция, как у меня дела, когда мы вернемся, а затем торопливо нарвала огромный букет из таволги, гвоздик и целой охапки жасмина, попросив передать его мне с наилучшими пожеланиями. Улица, где находился ее сад, просматривалась с нашей позиции; она упиралась в холм, по гребню которого вдали тонкой извилистой линией протянулась наша траншея, постоянно бывшая у нее на виду. Звездной ночью, когда отблески света от Млечного Пути висели в небе, как бледные белые облака, а гудение мин и лягушачий концерт перекрывали несмолкающую пальбу часовых, я сидел в своей меловой пещере один-одинешенек, охваченный желанием, словно токующий филин, и писал ей письмо, опьяненный густым дурманящим запахом белоснежного жасмина, благоухавшего бесстыдно, как пачули : "Приди ко мне! Проверь, как я несу службу! Навести меня в моем блиндаже!" И она согласилась прийти ко мне уже следующей ночью, надев каску, шинель и тяжелые сапоги. Проводить ее должен был мой денщик.
  Снова стальное небо над моей головой, над меловыми скалами и красными маками. Снова солнце безжалостно печет мою непокрытую голову, снова слепит глаза его свет, отражающийся от скалы, и я, одурманенный, сбегаю от этого блеска в свой блиндаж. Я представляю, как она спускается в мою холодную пещеру, вижу ее смеющиеся зеленые глаза и кричу: "Выкиньте этот жасмин, иначе я сойду с ума!"
  Однако еще два дня и две ночи она заставляла меня мучиться, присылая лишь огромные букеты таволги и жасмина, и пришла только на третий день вечером. Но я не сердился на нее из-за двух потерянных ночей, потому что в эти ночи небо было еще более чистым и звездным и Млечный Путь кружился надо мной, как замкнутая цепь сверкающих белых облаков. Я не мог спать, болтал со своими солдатами, сам брал в руки кирку и лопату, и они звенели при ударах о твердую породу; потом снова часами стоял, прислонясь к брустверу, и следил, как полосы тумана медленно ползли над Соммой и лощинами. Мои товарищи хорошо провели эти ночи, так как я взялся нести за них караул, но утром я ложился отдыхать, истерзанный желаниями и жгучими картинами в моем мозгу. Я устало валился на лежанку, просыпаясь в поту, когда солнце уже высоко стояло в небе стального цвета.
  Но в тот вечер она пришла ко мне. Я попросил перенести мой караул на утро, и теперь часы, медленно раскалывающие время на минуты, показывают десять. Горят свечи. Я поставил восемь, нет, десять свечей, и запах жасмина стоит над ними, осязаемый, как само вожделение. Я жду; все мои чувства напряжены; они трепеща нависают над траншеями, маками и спящей деревней, как большие настороженные уши и глаза. Я чувствую, как она приближается, и мысленно скольжу по ее телу, зная, что оно прикрыто только грубой солдатской шинелью. Я вижу, как она непринуждённо отвечает на приветствия часовых в деревне, неловко спешит ко мне в тяжелых сапогах по глубокой траншее, останавливается в изнеможении, переводя дух, хихикает украдкой и по ее телу под грубой тканью пробегает дрожь; вот она уже за моей дверью, и денщик оставляет ее одну; вот она спускается по лестнице, отодвигает брезент палатки грубой, как у лодочника, девчоночьей рукой, и наши взгляды встречаются. Заговорили ли мы, улыбнулись ли друг другу? Помню только, как я подал ей дрожащей рукой бокал красного вина, как она сбросила с себя серую солдатскую шинель - залог добродетели и отдала мне свое дерзкое тело... Когда денщик деликатно дал знать, что уже три часа и мне пора заступать в караул, мы поднялись с лежанки, набитой мягкой древесной стружкой, я еще раз поцеловал ее маленькие искусанные груди, она еще раз опустилась вниз и жадно припала ко мне, с неистовой поспешностью оделась, не прощаясь рванулась, как серна, вверх по лестнице, метнулась, как серый призрак, к проволочному заграждению, споткнулась, снова вскочила на ноги и теперь уже серой точкой полетела в сторону вражеских окопов. Вслед ей гремят выстрелы, но из глубокой лощины до меня доносится лишь ее ликующий крик: "Mon loup! Au revoir, mon petit loup! Après la guerre " - и больше я ничего о ней не слышал.
  Сейчас наступает осень, и мир грустит под серым небом. Ночи становятся длиннее, и часто вода в траншеях опять стоит по колено. Мы падаем духом, начинается отупение, а воспоминания дробятся на пестрые обрывки, полные тоски. Но луга у Соммы покрыты густой темной зеленью, и сквозь уже желтеющую листву деревьев я вижу в бинокль - поскольку наши позиции уже давно находятся севернее - красные крыши деревни, откуда она тогда ко мне пришла. Всего одну ночь я обладал ее юным телом. Теперь вечерами быстро темнеет. Становится так темно, что мне приходится на ощупь находить часовых, когда я проверяю посты и, чертыхаясь, с трудом пробираюсь под проливным дождем по траншеям, то и дело натыкаясь плечом на земляную насыпь и прижимаясь лицом к насквозь промокшим стенам. А память о ней... - еще несколько осенних дней, и мне будет казаться, что ничего и не было.
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"