- Как ты достал меня, Вась. Иди-ка ты дальше, а? - глаза поднимать не хотелось, так и крутила карандаш в руках, тщательно ощупывая каждую грань.
- Ну, ты ж не пробовала, Емельянова! Может тебе понравится, и может мне понравится. Может поженимся потом, а?
- Вась...- всё-таки глянула, исподлобья, холодным, отстранённым взглядом. - Я только три месяца в разводе. Отстань, а?
- Ёбсель, ну ты ж не похоронила! Это с похорон год нельзя, да и то не всяк выдерживает...
- Вась, отвали, я тебе говорю. Ну, почему надо обязательно матом, а? Простого "нет" не достаточно?!
- Злая ты, Емельянова, злая и бесчувственная. - Василий поднялся со стула, но уходить не спешил. Навис над Емельяновой, как утёс над речкой.
Хлобысь! Дверь на распашку. Подруга-сотрудница Галка. С порога - в крик: Идиоты, тумблер вырубите! Вся фирма вас слышит!
Янка охнула, потянулась выключить микрофон. Василий с размаху ударил по тумблеру, заодно придавив Янкину ладонь. Схватил со стола кепку, ругнулся и вывалился вон, хамски задев плечом Галину.
Та, скорчив мину, закрыла за ним дверь. Молча, почти крадучись, подошла и села на стул, где только что сидел Василий. Посмотрела с горестью на уткнувшую лицо в ладони Янку, с опаской покосилась на тумблер.
- Янк, не мучила бы мужика, а? Сохнет ведь.
- Позорище, - выдохнулось в ответ. - Какое позорище!
- Да, ладно те, брось. Тебя давно уже женят и делят, сплетни по всем кабинетам, а тебе дела нет.
Емельянова подняла голову, опустила ладони на стол, сжала одну в другой:
- А знаешь, мне, правда, нет дела, что обо мне говорят. Я удивлена, что говорят вообще.
Галка поёжилась от этого взгляда. И спрашивать не хотелось, но женское любопытство взяло верх:
- А что твой-то, молчит? Может тебе что ему сказать? Может помиритесь? Немного ведь времени прошло. Ребёнок же общий, повод есть.
- Ребёнок уже не общий, а мой. А муж уже не мой. Был бы мой - не бросил бы и не отпустил бы. Не расстаются люди, которые друг другу нужны и необходимы, понимаешь? Не я была инициатором расставания - не мне и... - карандаш сломался в сжатых ладонях.
Вздрогнули обе.
-Может он теперь кается и стесняется, а? Или гордость... - Галина уже и не рада была, что начала этот разговор.
- Гордость? Гордость?! - Янка поймала её взгляд. - А моя гордость? Что я ему скажу? Если совру, что всё ушло, что больше не хочу видеть и знать - он будет счастлив и скажет: "Ага, значит, и не было никакой любви". А если скажу, что мне больно, что люблю, он снова будет счастлив и скажет: "Ага, она меня таки любит". А я не знаю - хочу ли, чтобы он был там счастлив. Я даже не знаю - хочу ли я быть с ним после того, что он сделал. Я знаю только, что если бы он хотел быть с нами, то был бы. Галь, тебе делать нечего, а? Тебе-то это зачем? Посплетничать с кем-нибудь лишний раз?
Галка снова поёжилась. От холода в голосе подруги. Встала, молча пошла к двери. И лишь у порога произнесла как бы в никуда:
- Злая ты, злая и бесчувственная.
...
Звонок, так похожий на школьный, возвестил о конце рабочего дня. Яна Емельянова привычно закрыв кабинет и попрощавшись с охраной, пошла домой. Ноги сами несли её по привычному маршруту. Пройдя пару кварталов Емельянова вышла к плохо огороженному пустырю, шагнув в траву, присела на уже облюбованную кочку. Она не знала, что её уже ждали. Она не могла слышать и разглядеть, но вокруг неё всё маленькое, но живое, бросилось врассыпную.
-Опасность! Опасность! - закричали муравьи. - Быстро вниз!- скомандовал старый муравей-рабочий только что народившемуся муравьишке. - И уши заткни!
- Да... Страшно... - пробурчал старикан, догоняя мальца. - Да... Она кричит беззвучно, просто откроет рот и кричит. Без звука, тихо. От этого крика ходы осыпаются, кузнечики глохнут и с травинок падают, а цикады дар речи теряют. Злая она. Злая и бесчувственная. Иначе не приходила бы сюда уже третий месяц подряд.