- Поразительно! Славная картинка - изысканная и простая, эффектная и лирическая, космическая и первобытная, и очень, очень забытая - размышќляла я.
Мои босые ноги были погружены в голубой тазик с горячей водой. Бабка подлила туда отвара ромашки, перед тем как налить кипятку, дно уложила раскаленными камешками, немножко посолила, немножко поперчила, а сверху насыпала эвкалиптовые листочки от заморского веника.
Если даже не поможет, то все равно очень здорово! Можно закрыть глаза и представить себе все что угодно. Можно насвистывать веселый мотивчик, можно предаться мечтам, а можно просто сильно-сильно потереть глаза, а потом их резко открыть. И тогда весь мир вокруг будет просвечивать через разноцветные радуги-кружочки, которые, плавно пере-мещаясь, поблескиќвают и дружелюбно тают.
Теплая водичка к ногам - это вещь! Бабка знает толк! Удивительное дело, но ее дейст-вия всегда лучше ее слов. Говорит она неправильно, неграмотно, резковато и вызывающе. После любого ее высказывания рождается чувство протеста и вовсе не от смысла слов, а от того, как она это проговаривает. Куда бы она не звала, даже на самое приятное меро-приятие, ну, например, к полднику, когда она обычно наливает стакан молока летом с ка-кими-нибудь ягодами, а зимой - с ватрушкой с вареньем или с черносливом, мне обяза-тельно хочется поныть, повредничать, чтобы бабка разозлилась окончательно и стала чем-нибудь угрожать, а уж потом перейти к долгожданной трапезе. Но стоит ей положить мне руку на плечо или начать расчесывать мои жидкие косички, как я сразу окунаюсь во что-то жутко родное, надежное, такое, что и сравнить не с чем.
Бабка знает разные снадобья, заговоры, а ее стряпня ни на что не похожа. Какое бы чуд-ное кушанье она не изготовила, внешний вид которого был удивителен и необычен, ее домовитость и чрезвычайно убедительный вид просто не оставляют никаких сомнений, что это вкусно и полезно.
А сегодня она меня лечила. Лечила от ангины, от общего моего расслабленного состоя-ния и от кручинушки. "Кручинушка" - это бабкино словцо, которое в ее жутком прого-воре звучит чуть ли ни как - задвиги.
Вода в тазике начала остывать.
- Не, это уже совсем не то! - мои мысли вышли в эфир и щелкнули над ухом.
- Хорошо бы водички подлить! - предложение со стороны меня озадачило.
Я оглянулась, посмотрела под стулом - никого...
Скрипнула дверь, и выплыла бабка с полотенцем и шерстяными носками.
Ее походка мне всегда напоминала ансамбль "Березка".
Бабку нарекли Брониславой. Ни с того, ни с сего, но это бывает. Однако звучное имя не прижилось, вся округа кликала ее Франей. Одна я все-таки придерживалась ее настоящего имени. Я называла ее Броня, а в довольно редкие часы симпатии и благодарности к ней, имя Броня было весьма подходящим.
Жили мы скучновато. Она периодически тиранила меня, а я сколь могла - ее.
Но все наши ссоры заканчивались к вечерним часам...
У нас завелась уже отработанная церемония. Броня молча стелила постель и укладывала меня на тщательно взбитые подушки под мое любимое лоскутное одеяло. Потом выклю-чала свет и непременно подходила к окну и... тут раздавался слабенький козлиный голо-сок, так не шедший к ее внушительной внешности. Бабка начинала петь. Иной раз она могла довольно долго простоять у окна, так, что я уже начинала задумываться, что это она там выглядывает? Мне представлялся черный палисадник, острые колья забора, загадоч-ные тени неведомых ночных жителей. Я вся превращалась в слух: сердце сжималось от страха и любопытства и вдруг... Броня разрешалась "Утушкой луговой". Это ее выходная ария. С этой песни начинались все наши ночные бдения.
Броня немножко подвирала мотивчик, но исполняла очень колоритно. При общей за-унывности мелодии, она своими ограниченными вокальными данными как-то умудрялась выявить какие-то нужные слова, придать, где надо, трагизму, и ее песня превращалась в тягучий, давно известный, но, тем не менее, загадочный и интересный не то, чтоб рассказ, а какое-то подобие радиотеатра, где все было так зримо и ощутимо. И в тоже время остав-лялась лазейка для всех фантазий, которые только могли прийти в голову. Телеку это бы-ло явно не по силам.
Я любила бабкины песни. Почти все они были с детективным сюжетом или, по крайней мере, с несчастной любовью. Песни были старинные, северные.
Броня сидела на табурете около окна очень прямая, почти не двигаясь, сливаясь своим рубленым силуэтом с простой, но основательной обстановкой нашей комнаты - кованным и неуклюжим сундуком, громоздким шифоньером, комодом с телевизором, голубыми лавками и Брониной койкой - узкой железной кроватью с шишками и провисшей сеткой, с душераздирающим скрипом. Мне всегда было жаль бабку, мучавшуюся на такой крова-ти. И, пожалуй, первой мечтой моего детства было уложить тяжелую, старую Броню на широкую, низкую деревянную тахту клетчатой расцветки.
Так она столбенела в темноте и исчезала, оставляя страшные истории, лихие гуляния молодцов, несчастных обманутых девушек, и острое ощущение участия во всех этих не-вероятных историях.
Бабку не заботила воспитательная сторона своих вокальных откровений, наверное пото-му, что я не задавала ей никаких озадачивающих вопросов.
Сейчас Броня пела с особым энтузиазмом, довольная полной властью над моей чахлой и обессиленной плотью, проведенным курсом лечения, и моим невиданным послушанием.
Броня любила, когда ее слушались, охотно и с неосознанным нахальством влезала во все дела, раздавала советы всем страждущим, делала это легко и уверенно. Люди по-разному относились к бабкиным проповедям, но ее всегдашнее желание выслушать, посочувство-вать и посоветовать притягивало в наш дом всех сирых и убогих, безвинно обиженных, отчаявшихся и любопытных.
Бабка голосила, как на областном конкурсе художественной самодеятельности, как - будто решалась вся ее дальнейшая творческая судьба, а я начала проваливаться в какую-то глубокую бездонную шахту, по мере падения в которую Бронин козлиный голосок на-бирал все более высокие ноты, а потом видимо перешел в неслышимую область.
По телеку это, по-моему, называлось ультразвуком.
- Эй ты, бесчувственное создание с недоразвитым интеллектом, очнись! - наглое обра-щение вывело меня из взвешенного состояния.
Ну, Броня дает! Эк заговорила! Ну, я ей устрою! Мало того, что весь день делала со мной что хотела, да еще спать не дает, слушай, мол, ее дурацкое пение пока не устанет. Но как заговорила! И откуда это только она про интеллект знает, да еще недоразвитый?
- Да проснись! - голос был все настойчивее.
Я открыла глаза. Было по-прежнему очень темно, даже не видно мебели, просто какая-то черноземная тьма без запаха и цвета. Так что большого смысла в моем прозрении не было, что с открытыми глазами, что с закрытыми - все одно.
- Слушай, Бро... - начала я.
- Никакой я тебе не Бро, а Терентий Силыч - заговорила комната.
Мне стало так жутко. Я чувствовала, что мое лицо меняет цвет. Скорей всего это был цвет испуганной мыши. Горло и живот напомнили о себе острой болью, в ушах что-то за-булькало, а волосы, в буквальном смысле, встали дыбом.
- Да ты не бойся, маленькая, я твое предыдущее воплощение, вот и все, и ничего в этом такого страшного нет.
- Как это? - выплюнули мои онемевшие губы.
- Да очень просто, ты не бойся, а то еще станешь душевно больной. Я сейчас тебе все растолкую. Я вообще-то хотел тебя подготовить, ну разговаривал с тобой немножко, когда ты с тазиком сидела, а ты, видать, не поняла. Ну, успокойся. Я - твое предыдущее вопло-щение. Знаешь что такое воплощение?
- Не-а - проговорила моя утроба.
- Ну, все правильно. Ты еще маленькая, чтобы такие вещи знать. Я мужчина, зовут меня Терентий Силыч, я жил когда-то, даже не очень давно. А однажды шел себе по улице, шел, насвистывал даже что-то, веселое настроение было, задумался, размечтался, хорошо, словом, было, и угодил под трамвай и, в общем, умер. Задавили меня, гады! А ты еще то-гда не родилась, а когда родилась, моя душа к тебе перекочевала и стала ты думать также как я, хоть и оболочка у нас разная, ты - девочка, а я мужчина. Ну, поняла? И ничего здесь такого нет. - Спокойно закончил голос очень приятного тембра.
- А вы, дяденька, не того? - проговорила уже я, но ни чуточку не успокоившись.
- Да я понимаю, что ты испугалась, тебе не понятно, но ты постарайся, ты умненькая. В нашем роду все были умные. Все хорошо. Вот дядька мой, к примеру, железнодорожни-ком был, на станции служил, почти главным человеком. Он за расписанием поездов сле-дил и в подчинении много людей имел. Я, когда мальчишкой был, летом у него гостил. Так ты даже не представляешь, как я от гордости млел, когда рядом с ним по перрону про-гуливался! А он красивый такой, в форме, в фуражке, и в пышных усах! Просто ты еще не выросла и многого не знаешь, но это пройдет - уламывал он меня.
Ну и дела! Какие только сны больным людям не приснятся! А вообще-то это даже со-всем не плохо, даже очень интересно! А то общаешься целый день с Броней, никуда не выходишь, ничего не знаешь, а тут такое! - И я твердо решила, что все это сон.
- Конечно, я знаю, что такое воплощение, просто я вас проверить хотела, - сказала я вы-зывающе.
- Ну, ты ничего девчонка, молодец, а то я уж и не знал, как с тобой контакт наладить. А если я тебе сейчас покажусь, ты не очень испугаешься? А? - голос приятного тембра слег-ка задрожал, - Это последняя неожиданность, если ты все нормально перенесешь, то по-том мы будем с тобой очень хорошо беседовать, ты узнаешь много интересного, я тебя научу. А то знаешь, обидно! Учился, учился, планы строил, думал прославлюсь, а тут этот дурацкий трамвай... Нелепо... Ну, ты как, не испугаешься? - вопрос был заискивающий и какой-то совсем детский.
Хоть это и сон, но вообще-то страшновато. Явиться аспид или вурдалак какой-нибудь! Может он без руки или ноги, все-таки под трамвай попал. Да это, впрочем, не страшно, что я калек не видела. Главное, чтобы у него все как у людей было, без всяких там...
- А у вас, дяденька, копыт или рогов нету, а еще хуже хвоста? - спросила я и смертельно испугалась.
- Да нет, я нормальный, даже говорили, что симпатичный. А когда жив был, за собой очень даже следил. Ну, так я покажусь?
- А может в другой раз? - вот уж спасительная мысль пришла мне в голову и я осмелела:
- Мы сейчас с вами так пообщаемся, я к вам привыкну, к голосу вашему, послушаю, что вы рассказываете, а уж потом, в следующую нашу с вами встречу, вы и представитесь.
- Это гениально! - чуть не воскликнула я. - Пускай-ка, он умудрится в следующий сон прийти. Здорово я его обдурила!
- Ну, как хочешь, может ты и права. Нельзя же все сразу. Это ты даже хорошо придума-ла, а то я знаешь, сам здорово переволновался, даже взопрел. Ты ведь и сама должна по-нять - теперь в тебе вся моя жизнь. Твои удачи - мои удачи, твои неприятности - мне огорчения. И тебе, впрочем, очень даже повезло. Пока твои подружки и приятели до всего своим умом дойдут - столько времени пройдет, а я тебе все расскажу и ты будешь очень умненькая, многое понимать начнешь и очень концентрированно проживешь свою жизнь, потому что все живут только своим опытом, постепенно накапливая его, а ты уже в. ... Сколько тебе лет?
- Девять с половиной - послушно ответила я.
- А ты уже в девять лет будешь обладать знаниями и опытом двадцати шести ... - тут его голос дрогнул и куда-то поплыл, будто пластинку поставили на другие обороты. Комната всхлипнула и высморкалась. Я тоже по инерции кашлянула и поправила шарф на горле и, видать, перетянула. Когда я через определенные отрывки времени хватала воздух пересо-хшими губами, были слышны его тихие всхлипывания. Словом, получился очень славный дуэт - соло на ударном инструменте под аккомпанемент чего-то заунывного. Моя партия была жизнеутверждающей, типа:
Я молода, даже юна,
Мне девять с половиной лет,
А ты балда, совсем балда
Все ноешь, ноешь, спасу нет.
Аккомпанемент был робок, забыл про свою музыкальную выразительность и только ти-хо и неназойливо фонил:
Мне не было и тридцати,
Мне не было и тридцати,
Мне не было и тридцати,
За что же, господи, прости?
Ну, это я уже потом придумала, вспоминая эту ночь и упражняясь на стихотворном по-прище..
Так я кашляла, кашляла, а потом внезапно почувствовала шершавую теплую ладонь на своем лбу. Одно могу только сказать, что до этого мига меня никто еще так не пугал.
- А- аааа!!! - завопила я.
- Да что ты, матушка, очумела, аль приснилось что? Говорила, не надувайся на темь мо-локу, а теперь вишь реакция какая!
По слову реакция я, осчастливленная, узнала Броню. Это слово очень нравилось ей. Ре-акция могла быть, какая хочешь и на что хочешь. Это колдовское слово даже в Бронином косноязычном проговоре выглядело очень пристойно и не резало слух. Действительно, реакция могла быть какая угодно, и на что угодно.
Броня взгромоздилась на мою кровать, здорово ее раскачав, положила подушку себе на колени, сверху как-то очень ловко поместила меня и мы обе накрылись одеялом. Я сразу успокоилась. Бронины славные добрые руки обхватили мою несчастное тело и лишили разом всех страхов, воспоминаний и ангинных болей.
Так мы сидели очень долго, каждая думая о своем, простодушно и искренне радуясь то-му, что живем вместе. Я клялась себе, что никогда в жизни не скажу бабке грубого слова, во всем буду ей помогать, самую тяжелую работу возьму на себя и как бы там дальше не сложилось, но никогда, никогда не оставлю мою славную Броню, которую я люблю боль-ше всего на свете и никого другого мне не надо.
О чем думала Броня - бог знает.
Мы влюблено покачивались на кровати в еще совсем не темной комнате. Были различи-мы все предметы. Скорей всего это луна взошла. А иначе, кто бы так тихо и нежно под-светил шишки на кровати, зажил бы за полупрозрачными стеклами старого буфета, между рюмок и стаканов, позолотил тусклую ручку двери? Взгляд скользил по ним бесстрастно и отчужденно, отдаваясь на волю мыслям, мечтам и помыслам.
А помыслы были самые чистые.
Ой, вы ветры, ветерочки,
Полуденные часочки.
Вы не дуйте, не бушуйте,
Сине море не волнуйте...
Вспоминая впоследствии эту ночь, я была очень благодарна моему предыдущему во-площению, что он больше не посетил меня тогда и не лишил той светлой радости от пере-полнявших меня чувств детской беспамятливой верности, благодарности и тепла.
2
- Знаешь, Франя, вот что значит брошенный робенок. Он тебе и нервенный, он тебе и капризный, он тебе и слабый! Смотреть на таких одно огорчение. Пуще того, толку из них мало из кого получается. Когда выростают - либо шибко забитые, либо шибко самостоя-тельные. Вон глянь, Петровны Борька уже запил, а совсем пацан еще. Да, Франя, хоть ты в лепешку разбейся, а толку из Тамарки не будет. И орет она уже у тебя по ночам, а как в гульбу пойдет - уууу! Наплачешься! Вот тебе мое слово.... А давеча глядела по телевизо-ру - показывали артистку одну...
- Да, растревожила ты меня, Марина! Кабыть дочка она моя была, тогда ничего. Ростют же деток мать одна или даже отец один. А тут как сирота при живых родителях. А послу-шай, Мара, а какая разница что мать, что бабка. Живем вдвоем - она, да я. Я ей заместо матери. Да и о родителях своих она мало когда спрашивает, обвыклась уже. Что ей - пло-хо? И реакция у нее на меня нормальная.
- Чудная ты все-таки какая-то! Я тебе говорю, что бы там ни делала, хошь профессором будь, а брошенный робеночек, он и есть брошенный! Это, как его... гены у него уже ис-порчены. А гены не лечат! Так что мыкаться тебе с девкой своей до самой могилы, либо родителям высылай.
- Да уж! - бабушка тяжело вздохнула.
А я, едва отойдя ото сна, призадумалась. Да что же это такое! Кабы бабка только своим умом жила - так это еще пережить можно, но всю старушечью округу мне не одолеть. И ходят, и ходят, смуту везде наводят. Надо срочно что-то делать, а то присоветует этакая сердобольная что-нибудь, например, интернат какой-нибудь, и все! Ведь она за меня ни чуточки даже и не волнуется, а главное, ведет все время на Броню атаку. А ведь когда Броню в оборот взять, она совсем ручная становится. Надо срочно что-то делать!
Старушки сидели у стола, дружелюбно и, видать, в охотку попивая чаек, а я шарила гла-зами по всей комнате, чтобы найти что-нибудь, посредством чего я отвлеку их от этого никчемного разговора или хотя бы мелко напакастю бабке Марине, которая симпатии у меня никогда не вызывала. Но, как назло, на глаза мне ничего не попадало и на ум ничего не приходило. И тогда я вспомнила Терентия Силыча.
- Доброе утро, бабушки! - улыбнулась я приветливо.
- Доброе утро, родимая - Марина расплылась своей беззубой улыбкой, - Ну как, милая, здоровьице, как горлышко, как головушка?
- Все в норме, теперь все идет по заданным показателям, которые еженощно проверяют-ся моим предыдущим воплощением! - я набрала воздуху и, к сожалению, больше слов, которые хоть как-то могли ошарашить Марину, в голову не пришло.
Бабки окаменели с поднятыми кружками, а моя бедная Броня стала совсем красная с ка-кими-то деформированными чертами лица. Я конечно больше рассчитывала на Марину, но и Бронин убийственный вид меня не остановил.
- А вообще-то, дорогие бабушки, - раздухарилась я окончательно - это даже не важно, кто мы сейчас - черепахи или люди, старые или молодые, тетеньки или дяденьки. Мы жи-вем по уже нарисованной картинке, все в нас уже давно известно, а мы только воплоща-емся в разных формах, ну, как бы это вам попонятнее объяснить.... Ну, к примеру, шкаф - он сделан из дерева и стоит уж, сколько не знаю, а наверняка помнит, что он березкой был или сосной, а потом, может быть, забором каким, а затем уж шкафом, а ведь помнит про березку! - меня несло в какую-то пропасть.
Я говорила и сама себе удивлялась. Я просто никогда не думала об этом, а тут такой по-ток слов, смысл которых я с трудом понимала. Я фантазировала, привирала, удивлялась и снова воображала и, казалось, уже доказывала что-то не бедным, растерявшимся бабкам, а себе. Я учила саму себя, хотя это выглядит невероятно. Я уже никого вокруг не видела. Какое-то радостное чувство восторга и изумления на собственную персону - мол, вот это да! - захлестнуло меня окончательно.
- А может вы, бабушка Мара, клопом когда-нибудь были...-
- Ну, знаешь, милая! Я пошла. - бабка Марина легко вскочила с лавки и направилась к двери. Я все еще не могла сконцентрироваться на ней, но все же услышала последнюю Маринину фразу:
- Жалко мне тебя, Франя. Говорила, гены не лечуть! Ну и нуть, святые угодники, сохра-ни и помилуй! Гены не лечуть! Отсылай, пока не поздно, а то ...
Марина видать не нашла того самого страшного и убедительного довода и всю свою возмущенную энергию вложила в закрывание нашей двери, от чего бедная Броня перекре-стилась не в ту сторону, икона Николая Угодника, висевшая в углу, ухнула о комод, а я нервно сглотнула больным горлом и приготовилась к возмездию.
Броня стояла у двери в полнейшем замешательстве. На ее несчастном, родном лице от-ражались все чувства, которые только может испытывать человек. Я трепетала в углу кро-вати, исторгая из себя только мыльные пузыри немоты и ужаса. Броня ошарашено смот-рела на меня, а я заискивающим и преданным взглядом на нее.
- Ну, вставай что ли, - сказала бабка осиротевшим голосом после долгого молчания, - Завтракать будем...
Я боязливо сползла с кровати, накинула шерстяной платок и пошла к умывальнику.
Гены не лечуть, гены не лечуть! Что она на мне крест поставила! Вот и получила! Но как быть дальше? Чувство неизвестности угнетало меня, и я решила сегодня быть очень послушной.
Мы молча позавтракали. Броня занялась по хозяйству, а я осталась с возмущенным са-молюбием, нечистой совестью и незнанием, что же делать дальше...
- Бедные дети, - размышляла я, - им ничего нельзя. Тебя обидеть как угодно могут, а ты и ответить не смей! Врожденное чувство справедливости бунтовало во мне. И стукнуть тебя могут, и наказать, а ты слушай и терпи. Так от этого терпения действительно нерв-ным можно стать. Что я виновата, что с Броней живу? И ничего живу, очень даже хорошо живу! И никто от этого не страдает, я совсем не страдаю. Мне даже вполне достаточно одной Брони. А то были бы еще два взрослых, так вообще никакого житья не было б! И это очень даже здорово, что мы с ней вдвоем живем! Но как же подлизаться к бабке? Надо ей какой-нибудь подарок сделать. Ну, нарисовать что-нибудь или написать какие-нибудь приятные слова, Броня ведь отходчивая и не злопамятная. И какой ей прок со мной ру-гаться - одна ведь останется, а так вдвоем, все компания! А на старости лет, ой как плохо одиноким, да и песни кому она на ночь петь будет?
Я вырвала листок из тетрадки, достала коробку с цветными карандашами и уселась за стол. Броня в это время гремела посудой на кухне. Доносившиеся звуки были громче обычного, из чего я поняла, что бабка обдумывала, как со мной быть дальше.
Ну, что же ей все-таки нарисовать? Я посмотрела в окно. Наш дом находился на окраине поселка, а дорога, на которой мы жили, ограничивала наше небольшое поселение от не-объятных просторов полей, лесов, и снова полей. Через редкий палисадничек было видно поле, расчерченное рытыми канавами, дальше, перед небольшими мягкими холмами, - чахлый кустарник, а затем сами холмы. Погода сегодня была пасмурная, серая и унылая. Весь заоконный пейзаж был совершено белый - белое поле, белые холмы, и лишь на гра-нице - остренькие, тоненькие прутики кустиков, как будто специально нарисованные то-ненькой кисточкой, чтобы все вокруг не слилось в одно белое нечто. Правда, этот одно-цветный пейзаж немножко оживлялся трепетной, худосочной березкой, растущей как раз напротив нашей калитки. Вот на этом единственном предмете посреди всего белого света и остановился мой взгляд. Напишу-ка я ей, пожалуй, стишок про березку.
БЕРЕЗКА - вывела я печатными буквами посреди листа. Нет, лучше -РУССКАЯ БЕ-РЕЗКА. Я послюнила карандаш, еще раз взглянула на свою жертву и написала:
Русская березка под моим окном,
Принакрылась снегом, словно серебром!
И куда не знает ей теперь идти,
Толи замерзать ей, толь опять цвести.
Воодушевшись своим легким и убедительным успехом, я продолжала. Мне очень хоте-лось кроме березки написать что-нибудь хорошее о Броне или что-нибудь ей адресовать:
Русская березка заглянула в дом -
Там живет девчонка с бабушкой вдвоем.
Пусть метут метели, и мороз все злей
Хорошо им вместе с бабушкой своей!
Дело было сделано. Я почувствовала себя значительно легче. Мне ужасно, просто не пе-редать как, нравилось мое творчество, и для большего эффекта я решила оформить свое произведение в виде открытки.
Броня все еще не появлялась. Хоть я уже должным образом подготовилась замолить свое утреннее выступление, но все же чувство неуверенности, боязни не отпускало. Ско-рей бы уж!
Надо сказать, что опыта по выходу из подобных ситуаций у меня еще не было. Ну, по-крикивала на меня бабка иногда, ну, я иногда из вредности донимала ее, но что б такое! Сидеть в одиночестве, без моральной поддержки, перед ничего хорошего не предвещав-шем будущим было невыносимо.
Господи, уж пришел бы кто-нибудь что ли!
Но, увы. Я сидела одна в пустой комнате... Безразлично и без всякой симпатии тикали часы, по радио передавали что-то тихое симфоническое, время шло к обеду.
Короткий зимний день начал угасать как-то вяло, но неизбежно, затягивая с собой в бес-конечную спячку и без того безвольный серый свет. Комната на глазах погружалась в темноту, и было такое чувство, что придет кто-нибудь и выключит этот последний источ-ник освещения. Нет, все-таки нельзя столько времени носить чувство вины! Надо пойти покаяться и не мучаться больше!
Броня сидела на лавке посреди тщательно надраенной кухни. Такого порядка у нас не было и перед самыми большими праздниками. Внутри у меня что-то екнуло. Я протянула свое послание, где на первой странице вдвойне сложенного тетрадного листа было напи-сано - БАБУШКЕ, а уж под бабушкой располагалась веточка с зелеными резными лис-точками и коричневым черенком.
Броня механически взяла листок.
Стоять рядом с бабкой не было никаких сил, хотя меня распирало любопытство, - как же она все-таки отреагирует? Но все мои чувства перешибала неловкость, неопределенно линялого цвета. Я ощущала себя тряпичной куклой, начиненной неуютством и тоской, с нарисованными чужими глазами.
Вбежав в полутемную комнату, я рухнула на кровать и разрыдалась, как никогда еще не плакала. Я бесконечно жалела себя, жалела Броню, жалела, пошедшую наперекосяк нашу с ней размеренную, скучноватую, но все же хорошую совместную жизнь. Слезы текли са-ми собой, а сердце заполняла безысходная обида...
- Не плачь, пожалуйста! Все уладится.... Все будет хорошо!
Я повернулась на голос. Передо мной стоял мужчина.... Он был небольшого роста, светловолос и с очень мелкими чертами лица. Маленькие, кругленькие, глубоко и в тоже время близко посаженые глазки приветливо подмигнули, а светлые, аккуратно острижен-ные усики и крохотная клинышком бородка приятно удлинились, и я сообразила, что это он улыбается.
- Дяденька, вы кто? - слезы, как сказочная живая вода, возвращали меня к жизни.
- Я Терентий Силыч! Неужели ты меня уже не помнишь? Этой ночью мы вроде с тобой познакомились. Ну, помнишь, я твое предыдущее воплощение.
А-а-а - пропела я, - так вы не сон? И с чего это вы меня все время пугаете?
Мне и без вас плохо. Я вот с Броней поссорилась. И не знаю, как жить дальше! Просто не знаю... Мне и так плохо, у меня горло болит, а тут еще Броня, да и вы тоже. А я ни в чем не виновата. И обидного я ей ничего не сказала, а у нее реакция такая! Да вот вы, навер-ное, и сами знаете, - всякие чудеса на свете бывают. Вон у Петровны Борька всю жизнь заикался. А однажды упал во сне с печки, и заикаться перестал. Невероятно, но, правда! Так почему же бабка Мара клопом раньше быть не могла? Очень даже могла. И что тут обидного? Вот я раньше вами была, на мой вкус вы вроде бы и ничего, а на чей другой может и урод. Ну, так я же из-за этого обидные слова никому не говорю, и дверью не хло-паю так, что все рушится!
В сенях раздался кошмарный грохот. Лязгали ведра, ухнуло что-то тяжелое и тупое, раскатисто разнеслось эхо камнепада, и в завершении - не то чих, не то крех, не то голос какого-то неведомого зверя. Я не поняла, когда оказалась в вертикальном положении, с прижатой к груди подушкой и в одном валенке. Мысли мои были только о Броне, - рух-нула там с расстройства и обиды и лежит бездыханно и одиноко.
- Тамарка! Поди ж скорей сюда! О господи, святые угодники.
Я, как коза Лиза, рванула с места, зачем-то освободившись от валенка, но с подушкой в руках. В кухне стояла бабка и выдавливала дверь в сени. А та почему-то не поддавалась.
- Да е-к-л-м-ны, да е-п-р-с-ты, да ну тебя к лешему, - каждая попытка не приводила к результату. Дверь что-то подпирало с той стороны.
- Ну-кась, давай, помогай! - шипела Броня, как будто громкая речь могла отнять у нее остаток сил.
Я давила на дверь, на Броню с дверью, на подушку, Броню и дверь, оббегая их с разных сторон, но ничего не получалось.
- Ну, и чего делать будем, Броня?
- Давай водички попьем.
Мы уселись на лавку. Бабка вытерла передником пот со лба, потом, взглянув на меня, решила высморкать мой нос в тот же передник.
- Какая холера там завалилась, а? Может скотина, какая зашла да все порушила?
- Не знаю, - я заткнула уши для подмоги мозгам.
- О!!! - Надо открыть окно и кого-нибудь кликнуть, что б оттуда посмотрели, что там! - я словила первую попавшуюся мысль.
Мы рванули к окну и вмиг оказались по пояс на улице. Было почти темно. Силуэт наше-го незатейливого забора выглядывал останками доисторического животного, а березка, не желавшая ввязываться ни в какие истории, шелестела тонкими безлистными веточками и никого...
- Люди! - гаркнули мы, не сговариваясь.
Но на самом деле только Броня почему-то пробасила на весь белый свет. Мой голос, слегка прокукарекав, канул обратно в организм, ободрав воспаленное горло, и улегся то-ли спать, толи отдыхать, ну, в общем, - нет его.
- Караул! Люди!! - Броня пошла на второй заход.
Наша старая собака Тарзанка, обрадовавшись такому неожиданно начавшемуся концер-ту, залилась веселым лаем, напрочь забивая бабкин голос.
- Лю-ю-ди-и!!! - сделала последнюю попытку Броня скорее из тех соображений, что бог троицу любит. Тарзанка тоже подвыла для компании.
- Фра-а-а-ня! - Через секунду услышали мы голос из сеней.
- О, господи, да это ж Черчель! - мы снова оказались у дверей.
- Ф-ф-фра-ня! - хрипели сени.
- Чир, это ты? - бабка в очередной раз навалилась на дверь.
- Да погоди же ты, бронепоезд, сейчас отползу.
Черчель - это бывший бабкин ухажер, а может и нынешний, кто его знает. Просто раньше он атаковал Броню чаще и настойчивее, а теперь, видать, смирился с ее непри-ступностью и скорее больше подкалывал, чем ухаживал за ней. Но дорожка к нашему до-му чернела на фоне снежного наста в основном усилиями Черчеля, чем остальных наших соплеменников.
История любви Брони и Черчеля была покрыта мраком. Почему у них ничего не слади-лось, никто мне не поведал, ну, а бабка - кремень, ее на эту тему не разболтаешь.
Черчель - это фамилия. Откуда она взялась, а наших краях, неизвестно. Дед жил один. Вроде бы была у него дочка, но куда девалась, мне не говорили. Имени его, если кто и знал, - не употреблял. Черчель и Черчель. Бабка называла его Чир, с некоторой лаской в голосе - все-таки, ухажер.
Дед был философ - по собственному складу, полному одиночеству и до сих пор дожив-шей влюбленности.
В поселке его любили не все. Вот бабка Мара и ее закадычная подруга Степанида при виде Черчеля неизменно становились в бойцовскую стойку и покусывали деда пустыми, ничего не значащими словечками. Я так думаю - из ревности.
А еще они называли его Чомбе. Это имя тоже прижилось, наверно потому, что оба на-чинались на редкую букву "ч".
- Ну, давай, открывай, что ли! - устало произнес Черчель.
Когда мы увидели Чира, мне стало нехорошо. Дед лежал на спине, руки покоились на груди, и был он совсем белый - и лицо, и ватник, и штаны. Правда и все вокруг было та-ким же белым. Распахнутая дверь на улицу являла нам такую же белую картинку.
Бабка деловито обтерла своим передником лицо старика.
- Ну, и чего, Чирушка? - такая Бронина благосклонность меня просто поразила.
- Вот так-то, Франюшка! - тихо отозвался дед.
- Ну, ничего, ничего! - Бабка легко подхватила деда на руки, только слегка крякнула, разгибая спину и ноги, и понесла в комнату.
Внешность Чира мне всегда нравилась. Тонкий, длинный нос по-хозяйски нависал над пепельными усиками. Пушистые брови домиком обрамляли маленькие карие глазки. Лицо было открытым и улыбчивым, и казалось, что к нему никогда не прилипнет, как грязь, выражение злобы и ненависти. Когда дед философствовал за чашкой чаю, я всегда смот-рела на него влюбленным взглядом, потому как его спокойная, не всегда понятная мне речь была неотделима от выражения его глаз, которые лучились какой-то космической красотой, лукавством и искренностью. Сам он был невысок, тощ, на фоне Брони выглядел подростком.
Бабка уложила Черчеля на свою кровать, обмахнула ладошкой, как веником, белый на-лет, похожий на муку, с ватника, лысины и штанов, подсунула под голову подушку, ста-щила валенки и присела рядом. Правда тут же вскочила, что-то вспомнив, взяла с моей кровати одеяло и прикрыла старика им.
Я никогда не видела Чира в кровати, да и вообще мужика под одеялом. Зрелище было очень смешное. Мужское бородатое и усатое лицо на наволочке в синий цветочек, да еще подпертое по горлышко одеялом не менее легкомысленной расцветки, было так умори-тельно, что никакой, даже самый разнесчастный вид Черчеля не мог перебить этого не-ожиданного открытия.
- Ну и ну, вот это да, - одни междометия крутились в моей голове, пытаясь составиться в какую-то осмысленную фразу, но ничего не получалось.
Броня с удивлением посмотрела на мое недвусмысленное пыхтение у двери.
- Тащи скорее воды! Не ребенок, а не знаю что! - всплеснула она руками.
Когда мы отпоили Черчеля водичкой и он приобрел, как выражалась бабка Мара, многие годы работавшая продавщицей, товарный вид, Броня погладила его по лысине, но как то странно, не то причесывая его невидимую шевелюру, не то сметая белый налет в неболь-шие кучки, видимые только ей, и обратила свои взоры на меня. Я стояла на холодном по-лу в одних носках. Тоненький халатик не закрывал мои синие коленки, шарф после таких событий где-то затерялся. Что увидела Броня на моем лице, я не знаю, но завопила она страшным голосом.
- А-а, паразит ты этакий, откуда тебя нелегкая принесла, я совсем с тобой девку заморо-зила!
Бросив меня, подушку, поднятую с пола, одеяло, со свистом сдернутое с Черчеля, на кровать, она сложила нас в естественном порядке.
Бронино лирическое состояние мгновенно улетучилось, и перед нами, подбоченясь, стояла прежняя Броня, готовая всех строить, лечить, учить и далее по списку.
Черчель уже и дышать боялся. Как потом выяснилось, он вообще всего боялся, так его потрясли события этого дня. Он томился, как лук на сковородке, не зная, в какое блюдо его опустят.
Бабка рванула к нему, в одно мгновение раздела его до трусов и майки, засунула уже под свое одеяло, оглянула нас гневно и властно
- Цыц всем! Я щас. Скоро буду! - уже слышалось из кухни.
Мы с Черчелем лежали друг напротив друга, тщательно упакованные Броней.
- Привет, черешня! - моргнули карие глазки.
- Привет, Чир - прошептала я.
- Ого, да ты безголосая?
Я кивнула в ответ.
- Слушай, со мной такое тут приключилось, даже не знаю как, кому и рассказать. Я до-мой боюсь идти. Там такое! Том, я нормальный? - дед повернулся в мою сторону.
Я кивнула, оставив все попытки разговаривать.
- Я уже сам сомневаться стал. Вроде б не псих, но такое привидеться нормальному чело-веку не может! - его щуплые бледные плечи боязливо высунулись из-под одеяла.
Я села на кровати, чтобы показать Чиру, что я его слушаю, чтоб он продолжал, - других средств поддержать беседу у меня не было.
- Я точно до этого нормальный был? - карие дедовы глазки вонзились в меня как-то очень серьезно, а мохнатые брови, соединившись на переносице, выдавили волну-складку сосредоточенности, над ничего не понимавшем носом.
Я закивала в ответ от нетерпения и участия. И тут дед перешел на таинственный шепот, а для пущей секретности перевалился на бок, теребя дрожащими пальцами край легко-мысленного пододеяльника.
- Понимаешь, встал я как обычно, ну оделся, ну еще что-то там сделал и вышел на кух-ню. Ну, чтоб умыться, ну чаю попить. Во-оо-от! А на кухне у меня за столом девица си-дит. Не наша, не поселковая, это точно, я ее не знаю, и не видел никогда. Мало того, что не наша, да еще какая-то не такая, - дед затих, прислушиваясь, где Броня.
- Понимаешь, полный срам какой-то! Ты танец канкан знаешь, французский такой?
Я кивнула.
- А ты помнишь, во что эти девки одеты, когда ноги кверху задирают?
Я кивнула.
- Так вот, - он оглянулся и зашептал тихо-тихо, - груди навыкате, на голове какие-то пе-рья, а уж когда встала из-за стола, я даже зажмурился. Правда, лицо не плохое, даже сим-патичное, если бы ни эта красная пакость на губах.
- Бон жур, - говорит и руки трет, и этой, ну нижней частью туловища вихляет из сторо-ны в сторону.
Я от неожиданности ей: - Гутен так! - это по-немецки.
- Садись, говорит, старый, разговор есть!
Ну, я как загипнотизированный и сел напротив.
- Тут, дед, такие дела. Ты сильно-то не дрейфь. Я тебе плохого-то ничего не сделаю. Словом, меня зовут Бриджит.
- Черчель - ответил я.
- У тебя как с сердцем? - она склонилась ко мне. Запах от нее пошел убийственный, ка-кой-то "Букет Абхазии".
- Да спасибо, говорю, пока еще тарахтит. А что?
- Ну, словом, уж не знаю, как это все так приключилось, но я твое предыдущее вопло-щение! Усек?
При словах "предыдущее воплощение" мой центр тяжести переместился, и я ухнула с кровати. Чир, пытаясь схватить меня на лету, тоже видать не рассчитал и завалился рядом со мной на пол.
Дверь открылась и возникла Броня с двумя полными кружками кипятку.
Ничуть не удивившись открывшемуся зрелищу, окинув нас царственно-брезгливым взглядом, она переступила сначала через Чира, потом через меня, поставила кружки на стол, зачем-то сняла передник, и села на лавку. Бабкино хладнокровие меня потрясло.
- Подъем-м-м! - как топором ухнул Бронин приказ на наши головы.
Мы с дедом юркнули под одеяла.
Броня выдала каждому по кружке, снова надела передник и уселась за стол.
Я нервно глотала кипяток и совершенно не понимала, как нам общаться дальше.
Дед на меня не смотрел. Его измученный профиль не давал никаких ответов на мои во-просы.
- Ну да ладно, чего собачку мучить! - Броня не вытерпела первой.
Чир при этих словах исчез с головой и кружкой под одеялом.
Бабку что-то останавливало начать выяснять отношения с Черчелем. Она встала и по-дошла к окну, ну и замерла там по своему обыкновению.
Ты морячка, я моряк,
Ты рыбачка, я рыбак,
Ты на суше, я на море,
Нам не встретится никак.
У меня все внутри оборвалось. Мало того, что мы с Чиром не совсем нормальные стали, так еще Броня всех перещеголяла. Может, и ей что-нибудь явилось? Угроза нашей жизни нависла черным вороном. Слыть в поселке людьми не от мира сего - это испытание по-хлещи нашего предыдущего нашествия.
Голова моя загудела, как паровозный гудок перед отправкой. Броня этак плавно стала превращаться в поджарого парня в тельняшке, окно растворилось, как и не было. За Бро-ней, то есть за парнем, плескалась водичка. Мы находились на каком-то корабле. Теплые лучи солнца касались моего лица, рук и тела. Приятная истома пробиралась внутрь меня нежно и уверенно, согревая, наполняя, успокаивая...
Легкое покачивание палубы веселило, потому как линия горизонта с зелеными мелкими островками, нарисовавшимися на ней, переваливались с боку на бок. И чего же они не со-скальзывают с нее? Качка усиливалась. Тик-так, тик-так, ты - морячка, я - моряк.
3
Проснулась я сразу и сама по себе.
За столом Броня и Черчель о чем-то шептались. Чир был одет в теплую, вязанную баб-кину кофту поверх майки, а на столе стояла бутылка водки и какая-то закуска. За окном по-прежнему было темно.
- Франюшка, не гони, родимая. Хоть что обо мне думай, только не гони. Боюсь я ее. Да еще на ночь глядя. Да ты пойми, не могло мне все это привидится среди бела дня. Ну, ты ж меня знаешь. Я ж самостоятельный мужик. Пусти меня на постой - дед бубнил, как по-номарь, без всяких пауз.
Бабка терпеливо слушала, уставившись на поллитровку.
- Я все твое хозяйство возьму на себя. Все по полочкам расставлю, чин-чинарем, красоту наведу: огурчики к огурчикам, компотики к компотикам! Потом дров наколю и полную ревизию твоим отопительным припасам сделаю. С утра в лабаз сгоняю, чего нужно на не-делю вперед накуплю. Ты пользуйся, не стесняйся! А потом рыбки нажарю, с лучком, да в сухариках. Ох, и вкусно сделаю! Я же все-таки бывший моряк! - дед с просветленным ли-цом, втянув носом аромат почти реальной рыбки, мельком глянул на Броню. Быстро сооб-разив по ее бесстрастному лицу, что этого недостаточно, он продолжил пленять бабку сле-дующими картинками:
- И полы помою, по-матросски, а не кабы-абы, и белье постираю, так выкручу, что в миг просохнет! Но вот гладить не смогу - не умею, - дед с опаской посмотрел на Броню.
- Ну, и доколе ты у меня отсиживаться думаешь? - Бабка перевела взгляд на Чира.
Это был единственный вопрос, на который Черчель не знал ответа.
- Налей-ка, милая, еще чуток, - дед пытался выбраться из полной безнадеги.
Они опрокинули по рюмке, синхронно закусили. Со стороны можно было подумать, что за этим занятием они провели всю жизнь.
- Франюшка, не бери грех на душу. Ведь до утра не доживу с этой оторвой, - пропел дед и налил еще по одной.
Рюмка в руках Чира подрагивала, а водка в ней подпрыгивала. Все это мне напомнило сон. Вот тебе и морячка с моряком.
Они чокнулись и выпили. Броню передернуло от незапланированной дозы, и она как будто очнулась.
- Знаешь, Чир, иди-ка ты все же домой. Чего от судьбы бегать. То, что не помрешь до утра, так я уверена, да и класть мне тебя некуда.
- Да как же некуда, как же некуда!!! Я и в сенях пересижу, а на кухню пустишь, так там, на лавке пристроюсь, - я везде помещусь! А помнишь, Франюшка, как мы с тобой один месяц вместе жили. Если бы не этот паразит, зять твой, так и до сих пор дожили б!
- А мы и так дожили, - Броня не поддавалась.
- А вдруг, Чир, она сюда притащится, если она на самом деле существует. И что же это будет? У меня все-таки ребенок малый. Устроит здесь канкан на французский манер.