Хло любила зиму, когда вокруг падают снежинки. Зимой она часто поднималась на крыши и подолгу сидела, свесив ноги. Через круглые красноватые линзы модных электронных очков от Sony она смотрела на снег. Линзы были полупрозрачными - на внутренней стороне светились миниатюрные экранчики. И часть её сознания, блуждающая по бесконечным сетевым лабиринтам, была в это время безучастна. Другая же часть искренне радовалась падающим фрактальным хрусталикам. Ей было нестерпимо, почти физически больно наблюдать, как хрусталики превращаются в грязное месиво под ногами животных.
Животные не замечали хрусталиков, двигаясь сплошным потоком. Как они могут, как они смеют!? Тонкие её губы кривились презрительно и гневно, лоб морщился, а кулачки сжимались сами собой. Ей хотелось смять эти лица цвета облачного неба, смешать с грязью, размазать по стенам. Ведь снег - всё, что есть у Хло.
Ещё зимой Хло любила бродить по улицам, втаптываясь тяжёлыми ботинками в подножную жижу. Из-за вечной своей раздвоенности, она часто натыкалась на прохожих, иногда - на фонарные столбы. Смешная Хло, в красном пальто и с двумя ассиметрично торчащими из головы хвостиками. Она так привыкла к потокам информации, к фотонам, несущимся из красноватых линз прямо в мозг и выходящим где-то в районе затылка, что ни секунды не могла продержаться без них. Привычка, потребность, зависимость - как угодно.
Захламлённые улицы каких-то трущоб, узкие улочки чайнатауна, широкие проспекты, огни МКАДа-2 - всё это сливалось в красноватый калейдоскоп. Всё плыло навстречу, не останавливаясь.
Знаете, где жила Хло? И я не знаю. Будто бы целый день она бродила по городу. То разглядывала безделушки на Новом Арбате, то кружила по дворам вокруг Новых Патриарших. Весь город был её домом, но домом ненужным. Скорее всего, ей был нужен снег, да ещё вот очки.
У каждого города есть свои легенды, может быть, Хло одна из них? Но я же видел её несколько раз. Когда ещё выходил на улицу. Помню, как первый раз повстречал её: она стояла у светофора, на перекрёстке, метрах в десяти передо мной. Уже зажёгся зелёный свет, а она застыла на месте, и потоки людей, огибая её, устремились на другую сторону дороги. Она словно задумалась о чём-то: губы беззвучно двигались, будто шептала слова неведомого заклинания, взгляд был устремлён сквозь красную плоскость вдаль, мимо всего. Падал снег.
Этот кадр нельзя было упустить. Я достал фотоаппарат, сделал несколько снимков. Она обернулась, посмотрела прямо в камеру. Тогда мне показалось, что она видит что-то. Что-то на грани двух миров, за снежной пеленой и неоновыми разводами. За грязью и серым городским дымом.
- Привет, - я помахал ей рукой, - Меня зовут Дик. Ты не против, если это фото будет в журнале?
Она подошла ближе.
- А я Хло...
И даже не спросила - что за журнал. В тот день мы гуляли допоздна, а под утро она исчезла. Городской призрак.
Через пару дней фото красовалось на обложке The City, а я внезапно превратился из внештатного фотографа в настоящую знаменитость. Ненадолго.
Вы когда-нибудь слышали о агорафобии? Агорафобия - это боязнь открытого пространства. Сейчас, когда вирусы загнаны в колбы, на сцену вышли агорафобия и эпилепсия. Шум, огни, толпа, - отличная почва для психических и невротических заболеваний. Так сказал мне мой врач, а я склонен ему верить.
Поначалу я начал реже выходить на улицу. Всё чаще поднимался на крышу - делал снимки оттуда. Панорамы. К сожалению, они получались не ахти, моя специализация - портреты.
Очень скоро я начал бояться даже выйти за сигаретами, и просил об этом соседа. Хло заходила несколько раз, но, в отличие от меня, она боялась пространств замкнутых, что в наше время просто нелепо. Она сидела на диване, напряжённо, словно готовясь вскочить. Разговор не клеился, она уходила, желая мне выздоровления. Уходила к своему снегу, к улице и огням.
Я дома. Кофе на столе. Экран монитора чуть осветляет мрак комнаты. За моей спиной окно, и, время от времени, отрываясь от работы, я курю, глядя на улицу. Серый вечер заполняет её, вечер, полный неона и шума. В этом шуме непросто обратить внимание на падающие с неба снежинки. В этом чёртовом городе никому нет до этого дела, кроме Хло. Мне подмигивает красно-белая вывеска: Coca-Cola. Собственно, с чего я взял, что существует какая-то Хло? Память - странная штука.
Я гляжу на мерцанье, и не знаю. Один в этом чёртовом городе я задумался, а была ли Хло? У каждого города должны быть свои легенды.
Я сажусь обратно за компьютер. Мне пришло сообщение. Буквы смеются надо мной:
Вы знаете Хло? - спрашивают они.
002. Скука.
Беспечно ходит речь, что ходит в строчку,
Банальной рифмой походя играет
И столь же верно ногу подбирает,
Сколь неизменно попадает в точку...
Роберт Фрост
Утро четверга 22 декабря 2039 года выдалось ясным. Ночью шёл снег, и улицы ещё не успели расчистить. Этим утром магазин электроники "У Ричи" огласился детским криком:
- Хочу робота! Ну, мам!
Владелец магазина, Ричард Блейк, работавший без выходных, толстоватый, сонный, стоял у кассы, натянув на лицо дежурную улыбку. В этот день, как и в любой другой, он открыл магазин ровно в 9:00, ни секундой позже.
- Хочу собаку, электронную собаку, мам!
- Но зачем тебе электронная собака, Ник? Смотри, сколько здесь всего.
- Ну, маааам!
Помещение заполоняли роботы всех мастей. Роботы-уборщики, роботы-повара, роботы-строители и так далее. Полки занимали компьютеры, наладонники, коммуникаторы. Новейшие разработки всех передовых фирм.
- Ники, мы же пришли за приставкой, за игровой приставкой. Зачем тебе робот-собака, он же не живой?
- Ну и что?! Не надо мне никакой приставки, купи робота!
- Ники, но там, на улице, мы видели собаку, давай возьмём её? Бедненький щенок, голодный. Возьмём его.
- Нет, маааам! Хочу робота, нахрен твою блохастую псину!
- Как ты выражаешься. Кто тебя, чёрт возьми, научил так выражаться?
Далее пошёл беспрерывный поток нравоучений. Роботы прятали взгляды, Ричи дремал. За окном, загребая серую кашу, проехала снегоуборочная машина. Старомодный колокольчик над дверью тренькнул. Внутрь, вместе с холодом, ввалилось нечто красное, припорошенное снегом. Отряхнувшись, превратилось в странного вида девушку. Определить цвет её глаз было невозможно - красные линзы очков насмешливо поблёскивали. Из-за пазухи девушки испуганно выглядывала страшноватая мордочка щенка. Щенок втягивал носом мёртвые запахи пластика и металла, выдыхая моментально исчезающие облачка пара. Оставляя мокрые следы, девушка углубилась в хитрые лабиринты стеллажей и полок. Роботы молчали.
- Мы возьмём вон ту собаку-робота. На сколько гарантия?
- Два года. Не забывайте - раз в полгода нужно проводить техническую проверку ...
Затем:
- Спасибо за покупку.
Дверь закрылась, выпустив наружу мрачную мамашу и счастливого обладателя HD-15, усовершенствованной модели робота-пса.
- Как думаете, зачем они все покупают электронных животных? - обратился к странной девушке Ричард. - Я пять лет ими торгую, но ума не приложу, зачем они кому-то нужны. Понятно, что спрос рождает предложение. Но вот почему?
Она молчала несколько секунд, она рассматривала витрину, на которой мостились разнообразные аккумуляторы. Щенок тихо сопел во сне.
- Это же удобно. Робот не требует внимания, еды, не обижается. Он идеален. Заряжаешь его раз в неделю, да возишь на обследование раз пол года. Удобно? Дайте-ка мне вон те батарейки... Спасибо.
Дверь снова закрылась, оставив Ричи наедине с мёртвыми взглядами. В этот день почти не было посетителей, и скука навалилась на него всем своим многолетним весом. В этот четверг 22 декабря 2039 года, Ричард вдруг почувствовал, насколько он устал. Даже имя его, он только сейчас это осознал, - имя его было стандартно до отвратительности. Продукт своей эпохи, хотя он всегда этим гордился. Жизнь представилась ему чередой серых событий, когда точно знаешь - что будет завтра. Когда твёрдо знаешь, что было вчера. Он был одним из первых американцев, кто открыл свой бизнес in Russia пять лет назад, когда глобализация уже завершилась, и когда разнообразные террористические организации уже были стёрты с лица господней земли, хотя отдельно взятые фанатики ещё взрывали себя тут и там.
В этот день Ричи впервые закрыл свой магазин раньше обычного - в шесть часов вечера. Он отправился домой по уже успевшим зарасти снегом тротуарам.
003. Ранние сумерки.
Я сказал вам однажды в стихах - читали вы их или нет -
О прекрасном месте, куда смертельно раненные
Олени идут умирать; их кости лежат вперемешку
Под листьями у сверкающего ручейка в горах; и если
У оленей есть души, им это нравится; и рога, и ребра
довольны...
Робинсон Джефферс. Выбираю себе могилу.
Наступил очередной вечер, заполняющий бесконечность пространства и времени между днём и ночью. Мостовая легко, почти легко, ложилась под ноги. Дима шёл домой. Две остановки метро - не много, чтобы пройтись, тем более, что в гудящий подземный муравейник лезть совсем не хотелось. Подходя к перекрёстку, он заметил нечто странное - нечто четверорукое, стоящее у стены. Приблизившись, понял, что это, всего-навсего, один из тех психов, "усовершенствующих свои тела". Две искусственных руки психа, выполненные из лёгкого металла и пластика, и две обычных, человеческиx, с невероятной ловкостью жонглировали девятью разноцветными шариками.
- Идиот, - подумал Дима, - Никогда не понимал таких придурков, уродующих себя. Посмотрите, как круто я подкидываю шарики... Обезьяна!
Но шапка, лежащая у ног жонглёра, была уже более чем наполовину наполнена мелочью и бумажными деньгами.
- Да я столько за месяц не зарабатываю! - Дима сжал кулаки. Перед его глазами всё ещё стояло чёрное полотно ленты конвейера, на руках ныли мозоли от пневмоотвёртки.
И вспомнил, что совсем недавно, с утра, наверное, смотрел по телевизору репортаж про ЭТИХ. Обычно дети богатеньких родителей, ОНИ делают дорогостоящие операции по усовершенствованию тела, ОНИ гребут деньги лопатами, в то время как обычные люди вынуждены работать весь божий день; работать в грязных подвалах, на опасных производствах, разгребать дерьмо и мусор. А эта обезьяна знай себе подкидывает разноцветные шарики. Какой-то кретин даже сфотографировал его, рожа то какая довольная, так и светится!
На светофоре зажёгся зелёный. Дима, усиленно работая локтями, влился в поток людей. У кромки тротуара он чуть не сшиб нечто снежно-красное. Девушку. Окинув её презрительным взглядом, Дима зашагал дальше.
- Ещё одна кретинка, - бурчал он себе под нос, - а очки то... Стоят, наверное, как пять моих персоналок. Уроды, блядь, кругом одни уроды.
Неоновые вывески маячили вокруг, кружились и, казалось, смеялись над ним. Глаза остановились на рекламном плакате: "Ты на обочине, ты потерял веру в себя, девушки не желают с тобой общаться? Новый дезодорант Old Spice с неповторимым душистым запахом вернёт тебе веру в себя!". На плакате был вырисован слегка мультяшный громила в обнимку сразу с двумя грудастыми девками.
- Ненавижу, - прошипел Дима. Изо всех сил он пнул металлическое основание, на котором держался плакат. Нога отозвалась вспышкой боли, резкой и быстрой, как свет. Перед глазами завертелись неоновые пятна. Железяке было на это совершенно плевать. Дима согнулся, сыпля ругательствами и распугивая прохожих. Чуть придя в себя, похромал домой.
Добравшись, ввалился в лифт, прислонился к холодной металлической поверхности. Вверх-вверх, до конца, на последний этаж. В коридоре, возле двери в квартиру было разбито окно, хрустели под ногами осколки и старые окурки. Через рваную дыру в стекле далеко внизу виднелось ненавистное неоновое море, шевелящееся, словно разноцветный спрут. Через дыру намело снега и противно дуло. Сумерки теперь наступают рано, - думал Дима, - чересчур рано.
Он жил один на последнем этаже, в маленькой холодной квартире с ржавой водой и холодным полом. Несколько раз представлялся шанс сменить жильё на нечто более удобное, но он оставался. Что-то было в этом последнем этаже, в этой одинокой жизни, что-то, от чего не хотелось уезжать.
Сбросив куртку на пол, Дима включил компьютер, тот глухо зашуршал старыми винчестерами, загудел. Дима прошлёпал на кухню, чиркнув спичкой, зажёг конфорку древней плиты, питавшейся газом из облезлого красного баллона, поставил чайник. Нога ныла, хотя уже не так сильно. Включил радио. Радио выплюнуло:
- Сегодня, с подписанием ряда документов, фактически...
Выключил радио. Прислонился лбом к стеклу.
- Зачем это всё? - спросил он сам себя. Напротив мигала квадратными окнами тёмная громадина, будто зеркальное отражение диминого дома. На мгновенье ему даже показалось, что это действительно отражение. Словно кто-то установил огромное зеркало. Что если в этой громаде напротив живёт такой же Дима, только он левша, да и сердце, должно быть, у него с другого бока? Этот зеркальный Дима тоже каждое утро уходит на работу - в 8 утра. Возвращается в 7 вечера. Он так же не любит телевизор. А сейчас он так же смотрит в ночь, разглядывая дом напротив.
За спиной включился телевизор - время вечерних новостей.
- Сегодня, с подписанием...
Дима выключил телевизор, с трудом подавив в себе желание выкинуть его в окно.
Чайник засвистел, и Дима с трудом подавил желание выбросить его в окно. Выключил плиту. Заварил чай, густой и едкий, обжигающий горло. Тёмный, как заоконные сумерки, расплавленный гудрон. Включилось радио - вечерние новости:
- Это событие - огромный шаг вперёд для...
Дима выключил радио, выдернул шнур из розетки. Подумав, вынул батарейки. Прислонившись лбом к стеклу, он шептал как заклинание: если ты чего-то не видишь, значит его и нет... Напротив, за стеклом, то же самое, но наоборот шептало его отражение. Далеко внизу мигала вывеска "Coca-Cola". Далеко внизу стандартно-красивая японка, обрамлённая неоновой мишурой, держала бутылку колы так, чтобы было видно этикетку.
- Пей Кока-Колу, - было написано, - Лучшее среди лучшего.
Дима, сжав голову руками, шептал заклинание быстрей, время ускорилось.
- Пей колу, это лучшее. Этого нет. Если не видишь, значит - этого нет.
Потом был звон стекла, когда отражения, наконец, соединились. Было мельканье огней и шум ветра. Удара не было, но от чего-то все телевизоры и компьютеры в округе выключились на несколько секунд, будто бы от перепада напряжения, чего не случалось уже лет пять.
Отраженья промчались сквозь асфальт, дальше-дальше. Тысячную долю секунды вокруг было темно, а затем темнота озарилась сияньем миллиардов звёзд. Звёзды очень сильно напоминали неоновые новогодние гирлянды из прошлой жизни. И, миновав жёлтый шар солнца, отражения со скоростью света устремились к ним.
004. Эстет.
...Мне эта мука всласть,
Хочу к земле корней
Еще плотней припасть,
Еще больней...
Роберт Фрост. К земле.
Это была одна из тех старух, которые умеют постоять за себя в любой ситуации. Лицо, словно ком мятой бумаги, той, что шла на бюрократические нужды в прошлом столетии. Хорошо помятый временем ком. Старуха ухмылялась каким-то своим мыслям. Если бы не шум метро, я наверняка услышал бы её нечеловечески сухое дыхание. Я начал чувствовать вонь, исходящую из самых недр старого организма.
Древнее существо, каким чудом ты дожило до наших дней? Древнее существо, ты мне не нравишься.
Неожиданно, морщины, составляющие её лицо, дёрнулись. Если за пару минут до этой резкой и неуклюжей судороги чёрствых лицевых мышц на неё можно было смотреть, затаив чувства, то теперь, когда уродливая гримаса боли сдвинула все эти складки и борозды в омерзительный орнамент, взгляд просто соскальзывал на пол. Я с отвращением отвернулся и зашагал в дальний конец перрона, подальше от этого чудовища.
Скрип, который не могло издать человеческое горло, хлопок удара за где-то за спиной. Я ускорил шаг. Скорее всего, старуха бьётся в эпилепсии. Эпилепсия - вот то, что случается с пожилыми людьми в большом муравейнике гораздо чаще, чем инфаркты. Они просто не могут наслаждаться тонкой красотой городской жизни, их убивает многоцветие и скорость. Сейчас она бьётся в судорогах на гранитном полу, пускает слюни и закатывает глаза. Полицейский, которого я видел около эскалатора, прибежит уже тогда, когда она начнёт извергать содержимое своего вонючего нутра наружу. Возможно, он сообразит, что стоит вытащить язык из её горла и перевернуть старуху на живот, чтобы она не захлебнулась собственной блевотиной. Возможно - нет. В любом случае, это не мои проблемы.
Моё обострённое чувство прекрасного пострадало от этого инцидента. Всё вставала и вставала перед глазами эта старуха с её мятым лицом. Даже прекрасные неоновые мозаики на стенах не могли отвлечь меня от неприятных мыслей. Старуха, её дыхание. Когда человек стареет, он может стать благородней, чем в юности, а может стать мешком с вонью, гнилью и скрипучим голосом. Как бы там ни было, их всех стоит поместить в одно место, подальше от солнца.
Слегка лязгая давно не крашеным железом, подъехал поезд. Открылись двери, я вошёл в вагон, залитый больным сиянием ламп дневного света. Зазвучал "Вальс цветов" Чайковского, и поезд плавно понёсся под гремящим городом.
Пассажиров было мало, и большинство находилось в середине вагона. Неподалёку от меня стоял удивительно красивый молодой человек, с внешностью мраморного Аполлона и с необычайно длинными, глубокого медового цвета волосами. Как легки были его движения, когда он отводил золотистую прядь со лба, как прекрасен и строен был стан этого ангела, спустившегося с заоблачных высот на грязную, шумную землю! Мой взгляд почти утонул в волнах его волос, и я медленно, незаметно для всех, шаг за шагом подбирался к нему.
Нет, мне совершенно не хотелось изнасиловать этого юношу или облобызать его тонкие кисти цвета слоновой кости. Я всего лишь хотел прикоснуться к прекрасному, получить моральный оргазм. Хотя бы почувствовать запах златокудрого - я был уверен, что он пахнет мрамором.
В то же время краем глаза я заметил какое-то движение. Грязный, с сальными спутанными волосами юнец сидел напротив моего ангела. Угловатый, с узкими прорезями глаз на заспанном лице, в щетине и юношеских багровых прыщах. Скорее всего, завсегдатай легальных заведений для онанизма, торчал в кабинке всю ночь и пускал слюни; а теперь едет в какое-нибудь среднее узкопрофессиональное вечернее заведение, где медленно становится смазкой для машины общества. Однако что-то совсем больное было в этом прыщавом юнце. Как-то неприятно дёргалось серое веко и чуть тряслись его грубые руки.
Он всё порывался встать, но что-то его держало. Чем-то объёмным были набиты его карманы, и непонятные проводки торчали из-под его старой мятой куртки. Бывают такие консервативные личности, не пользующиеся современной техникой, но среди молодёжи их мало. Кто же ты, неудачник? Что-то ты мне не нравишься.
Вздохнув, я побрёл в противоположный конец вагона. Прыщавый неудачник сильно корёжил моё чувство прекрасного, и ангел не успевал восполнять потери. Всё-таки ангелок был не так уж красив, всё портил его нос с крошечной родинкой. Что же ты, милый, не удалил её? Операция стоит не так уж и много. А маскирующий крем - и того меньше.
Прыщавый зачем-то поднялся, грубо отпихнул юношу-ангела, и встал посреди вагона, ссутулившись. Искусственный свет ярко осветил его прыщи, подчёркивая их неестественно-багровый цвет и величину.
Скорее всего, самоубийца.
Само-Убийца!
Раз есть провода, значит, он использует старый добрый динамит. Килограммов пять старого доброго динамита, если он не засунул его внутрь себя. Пару лет назад один разочаровавшийся в жизни юнец, чтобы пройти через детекторы, засунул какую-то мощную взрывчатку себе в задницу, и остановил движение поездов на целый день.
А лет десять назад, когда я учился в средних классах школы, нашу страну сотрясали общественные волнения: террористические акты, взрывы, и многие другие неприятные события. Большую часть школьной программы я освоил дома, а зачастую - находясь в старом, советских времён бомбоубежище. Редкие посещения центра Москвы запомнились мне плакатами, на которых были изображены террористы и заложники в различной обстановке, и продолжительными лекциями, произносимыми громкоговорителями в метро. Сейчас времена стали спокойнее, но любой современный вагон всё ещё можно разбить на три отсека.
Видите два этих выступа на потолке, щели эти видите?
Из пола и потолка выдвигаются бронированные переборки, захлопываясь, словно огромный рот, а окна закрывают стальные "жалюзи". Каждую из металлических дверей можно экстренно схлопнуть нажатием незаметной клавиши. Надо всего лишь успеть добраться до неё, вон она, почти у меня под рукой; и всего лишь метр от безопасной части вагона.
Медленно, чтобы не провоцировать прыщавого, тянусь к кнопке и вдавливаю её. Завыла сирена, зашуршали выдвигаемые гидравлическим движком бронированные пластины. Быстро шагаю через сужающийся проход, перевожу дыхание и оборачиваюсь. Пассажиры из обречённой части вагона смотрят на меня с удивлением, словно кролики из клетки. Я сажусь на грязный, заплёванный пол, и говорю им:
- До свиданья, кретины!
Прыщавый смотрит на меня с ненавистью. В его руках зажаты два белых провода, их кончики соприкасаются. Мой ангел тоже смотрит на меня, только в глазах его нет эмоций; совершенно бессмысленный взгляд. Как у статуи.
Переборки, верхняя и нижняя, присосались друг к другу. Я жду взрыва.
Впрочем, я мог ошибиться насчёт прыщавого. Он мог быть коммивояжёром, или же попрошайкой. В таком случае, переборка ограждает меня только от прыщавого юнца. Бронированная стена между тонким ценителем жизни и грубым ничтожеством.
Громыхнул взрыв, и, словно Титан ударил с досады кулаком в железную стену, - переборка прогнулась. Замигал и погас свет. Темнота...
Я вытащил из кармана коммуникатор и включил встроенный фонарь. Что делать дальше, я не знал. Если нет электричества, значит, я замурован здесь на какое-то время. Зашипев от злости, ударил в заслон ногой. Металлическая конструкция оставалась непоколебима.
Свет вновь появился минуты через две. Сначала неохотно пополз из окон, потом - вспыхнули лампы, загорелась красным кнопка вызова. Погнутые створки заскрежетали и поехали - одна вниз, другая вверх. До половины вошли внутрь, нервно дёргаясь, словно в агонии. С той стороны темноту нарушали всполохи искр, тянуло удушливым дымом. Я перескочил через дверную пасть, наступив во что-то липкое и тёплое.
То, что осталось от моего ангела, прилипло к обратной стороне заслона. Похоже, взрыв отшвырнул его от прыщавого и впечатал в загородку. Остатки тела прибиты к полу поблёскивающим осколком поручня. Точь-в-точь, как мотылёк на булавке.
Я только что вступил в ангельский кишечник.
От красоты Аполлона остались только золотые волосы. Я побоялся смотреть на то, что стало с его лицом. Я побоялся даже оглядеться. Слава богам - вокруг этот дым.
Тяжело вздохнув, достал свой талисман - швейцарский складной нож, который мне кто-то подарил на далёкий день рожденья. Намотал на палец чудесный золотой локон и обрезал его. Перемахнул через перегородку обратно. Из спасшейся части вагона на меня поглядело удивлённое существо в тёмно-зелёном пуховике. Мне почему-то хочется думать, что это была девушка.
Я вылез из вагона через нетронутые взрывом двери - они безвольно разъехались в стороны, стоило мне только коснуться одной створки. Поезд почти доехал до станции, когда прыщавый решился на самоубийство. Трубы и провода уже сменялись гранитными плитами в том месте, где я покинул состав. Пройдя мимо трёх вагонов по узкой полоске пола между стеной и поездом, я спотыкнулся о ступеньки лесенки, ведущей на перрон.
В ярко освещённых окнах состава застыли неподвижные фигуры людей. Головы их неестественно, словно чьи-то толстые пальцы крепко держали каждую, повёрнуты в сторону электронного табло. Электронное табло отсчитывало время. Пассажиры выказывали молчаливое нетерпение, не ведая о том, что в паре десятков метров лежат мёртвые люди. И мёртвые куски людей.
Вдали загромыхали шаги, наконец-то взвыла усталая сирена. Вход на перрон был загорожен железной дверью, со стороны путей тянулась стальная высокая сетка. Я сел на ступеньки, и закурил.
Так я и дождался спасателей, и фотограф-фрилансер, пришедший вместе с ними, пару раз щёлкнул здоровенным kodak'ом. Я сидел и курил, а в кармане держал руку с локоном неизвестного мне Аполлона. Мой ботинок покрывала застывшая бурая кровь, а на носке красовался маленький ошмёток кишки.
На перроне я поговорил с роботом-следователем, получавшим информацию от людей-спасателей, прошедших в вагон. После того как я сказал, что внизу разорвалась бомба, голос без следа интонаций всего лишь попросил мои документы. Потом я оставил свои отпечатки пальцев на холодном щитке, сказал, что не имею претензий. И меня отпустили.