Дернова Ольга Игоревна
Из мрака во мрак

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Вот один из рассказов, с которых начиналась Кабрия. Эта история является своеобразным эпилогом ко всей кабрийской эпопее. Семья старого генерала Бернштейна коротает лето в сельском доме. У них гостит молодой писатель Померанций Пет, приехавший записать воспоминания генерала о кабрийской революции. Неожиданное письмо от его учителя проливает свет на некоторые загадочные факты биографии последнего императора Кабрии Октавиана Архида.
  - Снова он тут околачивается, - вполголоса сказала Роза.
  - Кто? - машинально спросил её муж. Он собирал со стола посуду, оставшуюся после ужина.
  - Энч.
  - Тот же самый?
  - Кажется. - Роза повернулась к окну спиной и беспомощно взглянула на супруга. Отогнутый ею край занавески лёг на прежнее место. - Может, сказать отцу?
  - Твой папа только что уснул, - недовольно заметил Руди. - Лучше помоги мне с вилками.
  - И всё-таки...
  В полумраке, заполнившем террасу, её механически точные движения приобретали значительность танца.
  - Твоя сестра планирует приехать? - спросил Руди. Этой переменой темы он подводил черту подо всем сказанным. - Лето кончается.
  - Она ни о чём таком не упоминала. Но, Руди, разве мы не задержимся до сентября? Папе полезен лесной воздух, и дети...
  - Посмотрим, - кратко ответил муж. И секунду спустя с горечью бросил: - Впрочем, из-за этого дела мы просто вынуждены вести себя тихо!
  - Руди... - начала она, но он не услышал.
  - Чем только думал твой отец, когда затеял всю эту кашу?! Да, он уважаемый генерал. Конечно. Когда-то он был неплохим политиком. Но времена изменились, Рози. Изоляция не идёт Кабрии на пользу, а мой тесть...
  - Я знаю, - ответила она. Всё это были привычные речи. Муж и отец не сходились во взглядах, и за все эти годы, живя бок о бок с двумя мужчинами, она в совершенстве освоила искусство уклончивых ответов. Сейчас, когда она сказала "я знаю", тоже думала о своём. Ей было известно, что жизнь в провинции тяготит Руди. Что касается Розы и её младшей сестры, - Шиповники оставались волшебным краем их детства; она желала подобного для своих детей. Было мало надежды, что сестра подарит отцу новых внуков, и Роза привыкла считать себя будущей владелицей поместья.
  - Старику везде мерещится заговор, - подытожил муж, обрушив на поднос стопку грязных тарелок. - Всё их поколение таково. Пришибленные революцией!
  - Не нам их за это винить, - примирительным тоном заметила жена.
  - Ты права. Но мне от этого не легче. - Он уже остывал. - Погляди, как там вода? И давай зажжём свет.
  - Нет, погоди! - К ней вернулось воспоминание о тощей фигуре на краю лужайки, почти заштрихованное состоявшимся разговором. Роза всем телом вздрогнула и мимо мужа протиснулась к окну. Некоторое время она обшаривала глазами опустевший газон, затем с облегчением выдохнула:
  - Ушёл.
  - Ты, кажется, до сих пор веришь во все эти сказки.
  - Может, и верю, - она помолчала. - Да, в то, что энчи владели этой землёй до нашего прихода, я несомненно верю.
  
  Вечер был на исходе; об этом возвещали замирающие голоса птиц в саду, отдалённое позвякиванье посуды и приглушённые голоса взрослых, доносившиеся снизу, из тёплой кухни. Клаус с ногами забрался на подоконник, что вообще-то было строго запрещено, и считал пролетающих мимо летучих мышей. Подоконник был узкий, неудобный, как и заскорузлая рваная сетка на окне, как вся эта чердачная комната со скошенными углами, в которой старший сын Розы и Руди устроил себе берлогу. Клаус был под стать комнате - жёсткий, неуклюжий, неуступчивый подросток. В это лето он начал дичиться родителей и пару раз крупно поссорился с дедом. "От рук отбился!" - так о нём говорили взрослые. Иногда он вставал очень рано и брёл куда глаза глядят, но к завтраку всегда возвращался. После завтрака - запирался у себя. Было принято считать, что он копается в ворохе старых книжек, но Клауса книги бесили. Он навзничь ложился на постель, рассматривал потолок. В полдень солнце тесно прижималось к кровельному железу, и духота обручем стискивала комнату. Эта неподвижная, жестокая жара выражала для него всё то мучительное, иррациональное, что с недавних пор угнездилось в теле. Зной был сродни вспышкам слепой ярости, но, принуждая себя терпеть зной, Клаус по-прежнему терял свое "я" в аффектах.
  Между тем в Шиповниках гостил август. Пялясь в сумерки, Клаус подстерегал летучую мышь и загадывал: "Если сейчас полетит налево, я не вернусь..." Его душа разрывалась, ныла тупо и немо. По-прежнему его тянуло в лицей, к привычному учебному распорядку; но вторая половина души, которая только-только пробуждалась от дремоты, властно шептала ему: останься. Эта тяжёлая раздвоенность вовлекла его в круговорот языческих ритуалов. И поэтому он до рези в глазах вглядывался в бесформенный хаос сада, пока не увидел, как от одного из стволов отделился кусок темноты, ещё более чёрный и плотный, чем окружающий воздух. Мышь помчалась прямо на Клауса, но возле самой сетки сделала крутой вираж и исчезла. Мальчик чуть не вскрикнул от неожиданности, но не отшатнулся, а наоборот - словно окаменел, твердя про себя: она взяла левее, она полетела налево! Словно заклинание, он повторял то, в чём не был уверен полностью.
  
  В августе ночи становились густыми, будто сливки. И каждый год в это время кто-нибудь с неподдельным изумлением замечал: "Смотрите - луна!" Луна, если старик забывал задернуть шторы, гостила по преимуществу у него, в угловой комнате. До супружеской спальни её лучи не дотягивались.
  Проведав младшую дочь, почивавшую с нянькой напротив, Роза погасила в спальне лампу и быстро нырнула под одеяло. Их с Руди кровать, добротное изделие старорежимных времен, занимала почти половину комнаты. Вязкие ночные сливки заливали глаза, и супруги не видели друг друга, даже когда лежали бок о бок. Дыхание мужа было беспокойным. Когда Роза легла, он что-то невнятно пробормотал и крутанулся в постели, потянув на себя одеяло.
  - Ты не спишь? - тихо спросила она.
  - С чего бы?
  Он долго молчал, прежде чем продолжить. Его лицо в темноте было насупленным.
  - Эти твои энчи...
  - Да?
  - Кажется, тесть ими интересовался?
  - Очень давно, - ответила жена. - Нас с Лисандрой ещё на свете не было.
  - Знаешь, с момента, как мы познакомились, я всё думал: какая странная семья.
  - Почему странная?
  - Вы никогда не собирались вместе. Вы вообще не выглядели, как семья.
  - Наши дети тоже очень самостоятельные. Особенно Клаус.
  - Нет, я не о том. Дело в твоём отце.
  - Я не понимаю, Руди, - растерянно сказала она.
  - Кажется, старика по жизни ничего не интересует. Кроме той революции...
  - И императорской фамилии, - напомнила Роза. - Он ведь был умеренным; поддерживал Процерий.
  - У папаши вообще много чудных знакомств. Взять хоть этих дурацких Шадисов! Как вы с сестрой их терпели?
  - Ну, Шадисы нам родственники... в некотором роде.
  - Вот именно что "в некотором роде". Разве о родне так говорят?
  - Отец называл их "заёмная кровь".
  - Что это значит?
  - Не знаю. Возможно, Лисандре известно больше... - Роза зевнула. - Давай спать, Руди, с какой стати говорить об этом?
  - Иногда, - мрачно заметил муж, - вы с папой настолько схожи, что я невольно ломаю голову: значит ли для тебя что-нибудь моё присутствие?
  Закончив эту тираду, он отвернулся.
  - Спокойной ночи.
  Жена промолчала. Как всегда, первым откликом на несправедливость оказалось смятение. Но её тихая обида разбухала стремительно, как опущенный в воду хлеб. Она знала, что лучший способ совладать с эмоциями - это лежать неподвижно, пускай они струятся над ней и сквозь неё, пока рана, нанесённая словами, не омертвеет, - тогда, и только тогда сердцем овладеет спасительная апатия.
  Старик не слыхал ни словечка из их беседы, но что-то заставило его проснуться. Возможно, семейные сны подобны жидкости в сообщающихся сосудах. Минутой ранее старику привиделось, что некто знакомый стоит в саду, выделяясь белизной то ли одежды, то ли голой кожи. Он видел это совершенно отчетливо, но стоило пошевелиться - и видение улетучилось. Он снова сидел в кресле, накрытый пледом, слыша треск половиц и сипенье газа в отопительной системе. Эти звуки лишь усугубляли его одиночество. В последнее время старика всё чаще посещала странная фантазия о том, что домочадцы в спешке покинули дом. Несомненно, эта фантазия, как и нынешний сон, явилась к нему из прошлого.
  
  На следующее утро Клаус вышел из добровольного заточения позже обычного. Когда он спустился, родные уже сидели за круглым столом. Отец пролистывал прошлогодний журнал, а мать суетливо сновала между кухней и террасой. Мелкая Клаусова сестра была единственной, кто получал от завтрака истинное удовольствие: пользуясь рассеянностью взрослых, она возила по столу ложкой, вымазанной в меду и каше. Дед отсутствовал; не было видно и гостя. По всем этим признакам Клаус угадал, что старик опять отмочил какую-то штуку, так что матери пришлось, от греха подальше, сплавить его в комнаты.
  - Доброе утро, милый, - поздоровалась Роза.
  - А где Пет? - сказал сын, не отвечая на приветствие.
  - Занимается с дедушкой.
  - Хвала искупителю, - прокомментировал Руди, не подымая головы от глянцевых страниц, - скоро этот писака уберется прочь.
  Клаус стиснул зубы и торопливо уткнулся носом в кружку.
  - Милый, - сказала Роза, - не мог бы ты после завтрака сходить за почтой?
  - Тащиться в Берканеум? - пробурчал мальчик. И, побуждаемый раздражением, добавил:
  - Мама, я не хочу возвращаться в город.
  - Вот те на, - сказал Руди, словно очнувшись. - Это ещё что за фокусы?
  - Я хочу бросить лицей, - упрямо повторил Клаус. Он будто рассматривал их в перевернутый бинокль. Отец разгневан, а мать сразу забеспокоилась.
  - Милый, но почему?
  - Дед обещал осенью взять меня за реку Пшун. И вообще...
  - И вообще! - взревел Руди, шмякнув об стол несчастным журналом - ошмётки каши так и разлетелись в разные стороны. - В этом дурацком доме хоть кто-нибудь слушает, что я говорю?! Или нет?
  Клаус молчал, обгрызенным пальцем колупая скатерть. Его мать в растерянности схватилась за спинку стула.
  - Нет? - повторил отец. - Хорошо...
  Провожаемый безмолвием домочадцев, он поднялся с места и вышел вон. В полной тишине раздалось тихое, протяжное завывание, оно становилось все громче и громче, пока не достигло сходства с пожарной сиреной. Это плакала сестра Клауса.
  
  - Коракса Эбемар говорила, что нашла его в сундуке для летней одежды. Это правда, как вы думаете? - спросил Померанций Пет.
  Они сидели в кабинете старика, рассматривая дряхлые фотографии. Полосы света пересекали комнату; сквозь них неслышно дрейфовала пыль. Пахло камфарой, из-за окна долетал запах сухой, растрескавшейся земли.
  - Почему вы спрашиваете у меня? - раздражённо ответил старик. - Разве ваш учитель не рассказывал об этом?
  - Вам же известен характер Сислея. Из него тяжело вытягивать подробности.
  - Старый упрямец, - проворчал генерал. "Как и ты", добавил мысленно Пет.
  Они помолчали. Потом старик спросил:
  - Как думаете назвать книгу?
  - Об этом рано ещё говорить, - уклончиво ответил молодой человек. Взгляд его упал на фотографии - они часто его выручали.
  - Я заметил: между снимками периода диктатуры и последними - полуторагодичный интервал. На то имеются какие-то особые причины?
  - Причины? - Старик посмотрел едким бесцветным взглядом. - Так ведь жил он весьма уединенно. С тех самых пор, как получил это поместье возле Лигас Калерди. Аркану интервенты буквально стёрли с лица земли, и после войны брагольдеры выкупили дом у семейства Рангви. Скажете, щедрый подарок? Но его многие любили.
  ...Сислей обозвал бы это попыткой откупиться от прошлого, подумал Пет.
  - Мы пребывали в эйфории по поводу окончания войны, - продолжал генерал. - Никто не подозревал, что всё так дико закончится.
  Он невидяще уставился в стену, за которой солнце медленно, неохотно, как головка подсолнуха, клонилось к западу. Под окном начиналась ежевечерняя спевка цикад.
  - Многие недоумевали: каким образом я успел, в тот день, в Низлиге? А ведь это он меня вызвал.
  - Император? - удивился Пет.
  - Я заметил: вы думаете о нём так же, как я. Без приставки "экс-".
  Писателя окатило жаром. Весь месяц, проведённый в Шиповниках, его часто посещало предчувствие чего-то неожиданного. В первые дни, пока не стёрлась новизна ощущений, он сделал большую часть работы. Дальнейшее было нудной дошлифовкой деталей. И вот, за день до отъезда, к нему вернулось чутьё на тайну.
  - Расскажите, - умоляюще попросил Пет.
  - Рассказ-то всего на минуту. Он прислал письмо, путаное и короткое. О том, что собственную трусость терпеть тяжелее всего, и он очень ждёт меня в гости. В постскриптуме добавлял, что встретит на станции. Всегда держал слово.
  - И вы поехали...
  - Сразу же, хотя ничего не понял. До сих пор не понимаю, - признался старик.
  - Он хотел вам что-то сказать? - предположил писатель. Этот зов, оставшийся необъяснённым, глубоко взволновал Пета. Словно рука, протянутая из прошлого, тщетно добивалась дружеского пожатия.
  - Во всяком случае, когда я прорвался через кордон врачей, он уже не разговаривал. Отошёл через десять минут, не проронив ни словечка.
  Пет удручённо молчал.
  - Да, ни словечка, - повторил старый генерал. - Конечно, потом была шумиха в прессе, был суд над этим... как бишь его?
  - Йорден Лакиш, - подсказал писатель. - Я читал судебные отчёты: типичный маньяк.
  Генерал сердито хлопнул ладонью по подлокотнику.
  - Наплюйте, не пишите о нём!
  - Почему?
  В ответ генерал произнес фразу, которая занозой засела у Пета в памяти:
  - На геростратов, - сказал он, - надо плевать.
  Освещение изменилось. Плохо различимая, оцепеневшая фигура в кресле нагоняла на молодого писателя смутную тревогу.
  - Письмо не сохранилось? - зачем-то спросил он.
  Старик помотал головой. И когда вошедший в комнату мальчик, его внук, молча передал Пету запечатанный конверт, это совпадение оба сочли за некий знак.
  
  Лисандра писала: "А знаешь, старушка Европа ещё способна кое-чему научить. Обнаружив это, я временно отложила мысль о занятиях в университете - сейчас я только и делаю, что разъезжаю по городам и весям. Предмет моего интереса составляет исключительно живопись. Вам, дорогие мои помещики, со стороны может показаться, что я веду развесёлую жизнь. Не знаю, имеет ли смысл разубеждать вас в обратном. Правда, несколько раз ко мне подходили знакомиться молодые люди, с одним таким камрадом мы даже шлялись по барам, но этот стиль жизни не для меня. Когда я так говорю, Лана шипит и порицает меня за монашеский образ жизни.
  Я ведь, кажется, писала тебе про Лану? Или нет? Вообрази, она тоже из Кабрии. Воистину, Земля имеет форму чемодана. Она жгучая брюнетка, весьма интересного типа, и старше меня на несколько лет. У наших с ней предков были какие-то общие дела.
  Наверное, я должна спросить и о ваших делах, в наказание за то, что так бессовестно болтала о своих. Как там папа? Всё ещё грузит вас воспоминаниями? А Клаус, должно быть, вырос. Они с дедом воюют?
  Да, отвечая на твой вопрос, я повторю только то, что уже говорила прежде: меня отнюдь не мучает ностальгия по Шиповникам. Распоряжайся в них так, как считаешь нужным. Ты всегда имела массу положительных качеств, которых я лишена, поэтому за тебя я спокойна. Твоя любящая сестра,
  Лисандра".
  Роза уронила дочитанные листки на колени и обессиленно прислонилась к нагретой стене дома. "Ох, Лиса. Похоже, ты уже всё решила. Ты никогда не вернешься, да?"
  
  "...Великая жизненная подлинность эпоса подтверждается тем, что в более поздние времена разные люди ищут и находят в нём опору и подтверждение своим мыслям. Конечно, их толкование ограничено рамками личных пристрастий, что нередко нас, прилежных читателей, толкает на неверную дорогу. Но чистые воды этого источника трудно загрязнить насовсем.
  Нам, современным читателям "Лайена", тяжелее всего представить реальность, стоящую за богом Европы, которого называют Христом. Нельзя сказать, что христианство совсем уж нам чуждо: с монахов древности до недавних дней наше сознание подпитывалось идеями, идущими извне. Но, к сожалению или к счастью, Кабрия не изведала гнёта государственной религии. Наше мировоззрение можно назвать противоположным христианскому: его фокус смещён в сторону тьмы. Всё, что имеется в нашем распоряжении, - это учение о тьме, созданное Кантором Валезием Шадисом полтора века тому назад...
  "Примеси света придают ценность тьме. Примеси тьмы придают достоверность свету". В этой валезианской максиме воплотилась центральная идея нашего учения: свет иллюзорен постольку, поскольку его источник связан с преходящей и хрупкой человеческой личностью. Эго кажется себе светлячком во мраке. Каждый человек светит только для себя.
  Кантор Шадис толкует тьму как всеобщую связанность. В этом плане она несомненно реальнее света; она довлеет над ним и его объемлет. Но авторство идеи принадлежит отнюдь не Кантору. "Ты знаешь, что письма, как дикие гуси, кочуют из мрака во мрак. И реки струятся в потёмках, не труся. И помыслы движутся так". Это стихи хорентайского поэта, умершего три века тому назад. И отшельник Сильвий, если он когда-либо существовал, был приверженцем докетизма..."
  - Тут страницы недостаёт, - сказал Клаус. Он весь вечер провёл в комнате гостя, наблюдая, как тот пакует вещи.
  - Ну и фиг с ней, - ответил Пет. - Всё равно не буду дописывать.
  - Жаль. Мне понравилось.
  Пет посмотрел на мальчика внимательней и проглотил язвительный комментарий, вертевшийся на кончике языка. Вместо этого он сказал:
  - Мне всё-таки кажется, с решением бросить лицей ты погорячился.
  - Теперь мне тоже так кажется, - Клаус улыбнулся. - Но видели бы вы лицо папаши...
  Писатель вздохнул.
  - Право слово, мне как-то неловко...
  - Оттого, что у нас как бы заговор?
  Пет невесело усмехнулся.
  - Вроде того.
  - Каждое лето дед обещал взять меня в экспедицию. Это тоже было похоже на заговор. Но каждый раз ему что-то мешало.
  - И поэтому ты зол на него.
  - Ну, не то чтобы зол... - Мальчик исподлобья смотрел на писателя. - Просто все, кого я уважаю, при виде меня думают: "Вот, опять он здесь, путается под ногами".
  - Сомневаюсь, что они и вправду такого мнения, - пропыхтел Пет, сражаясь с застёжками чемодана. - Просто ты чувствуешь себя заброшенным. Это нормально.
  - Может быть. Но мне надоело чувствовать себя заброшенным. Вот и вы завтра уедете... Это из-за письма, да?
  Письмо лежало рядом, на синем постельном покрывале. Постель была высокой, с железными шишечками по углам; сидя на полу, конверта не разглядишь, но Пет ясно видел его - маленький белый прямоугольник на матерчатом фоне цвета индиго. "Я вижу очами внутреннего зрения", - думал он, отвечая на вопрос мальчика:
  - Да. Как бы глупо это ни звучало, меня призывает долг перед учителем.
  - Это он прислал письмо? - взволнованно спросил мальчик. - Сислей?
  - Да, - после короткой глуховатой паузы ответил Пет. - Кстати, там ещё записка для генерала. Отнесёшь?
  - А можно мне... - начал Клаус. И остановился. - Нет, ничего.
  Пет понимающе улыбнулся.
  - Приходи через полчаса. - Он покосился на ненавистный чемодан. - А я тут пока добьюсь капитуляции.
  
  Цикады верещали чересчур пронзительно. На ужин была рыба, и весь дом пропитался рыбным запахом; короче, не вечер, а наказание. Он слишком устал, чтобы читать письмо человека, которого презирает. Старик поджал губы и резиновым наконечником палки подтащил к себе листок - тот прошелестел по полировке стола и приземлился на колени адресату. Насколько он помнил, у Сислея всегда был отвратительный почерк.
  "Бернштейн, - так, коротко и по-деловому, начиналось послание, - как бы ни убеждал я себя в том, что наше общение протекало под какой-то несчастливой звездой, и что, в сущности, ты неплохой человек, и что возраст разрушает стены, воздвигнутые между нами, - моя решимость слабеет, едва я сажусь за письменный стол. По этой причине советую тебе дочитать до конца, не откладывая, т. к. второго шанса уже не будет. Знай, что мне так же неприятно сочинять это письмо, как тебе - читать его, и утешайся этим. Я похоронил наше знакомство много лет назад, после того, как ты встал на защиту моей репутации. Ты тогда ясно дал понять, что тебя принуждает к этому долг перед нашим общим знакомым. Живой или мертвый, он вечно перебегал мне дорогу, не утруждая себя извинениями. За это я ненавидел его и ненавижу до сих пор. Впрочем, однажды он всё-таки вышел за рамки светской условности. Это был день, когда умерла Кута Лангомер. Великий Ончегол подымал боевой дух за пределами Ариштайнора, с ним не могли связаться. А я, как-никак, считался её секретарём. Оказался первым, кому сообщили эту новость. Не знаю, что толкнуло меня на столь сумасбродный шаг, но я взял казённую машину и из морга поехал в пригород.
  Поместье, где он проживал, напоминало образцовую тюрьму. Колючая проволока на стенах, но внутри - чистота и покой. Охрана не вмешивалась в его распорядок. При желании можно вообразить, что это - единственный островок свободы; тогда весь мир за колючками превращается в концлагерь. Всё это его вполне устраивало. Впрочем, он настолько сдал к тому моменту, что не удивился, увидев меня. Даже не спросил, зачем я пожаловал. Мне пришлось взять инициативу в свои руки.
  "Слушайте внимательно, Архид, - сказал я. - Полчаса назад скончалась ваша сестра..." Он не ответил, будто закоченел. Я рассказал про террористический акт, особенно напирая на то, что подозрение падёт на брагольдеров. Мои слова отскакивали от него, как от стенки - горох. С гаснущей надеждой на понимание я всё же закончил, как намеревался: "Я скажу охране, что вас требует к себе Ончегол. И когда мы выйдем наружу... бегите прочь, Архид. Как можно дальше отсюда..."
  "Зачем?" - глядя поверх моего плеча, безучастно сказал он. Кажется, я волновал его не больше, чем какая-нибудь мошка в этом саду.
  Должно быть, мне следовало повернуться и уйти уже на этом этапе. Но я ещё трепыхался и лепетал что-то невразумительное. "Ваше положение опасно пошатнулось", - доказывал я. "Теперь диктатору нужен козел отпущения..." Он улыбнулся и прервал меня слабым движением руки.
  "Спасибо, Роман. Но всё это бесполезно. Сбегу я отсюда или нет, - не имеет значения".
  "Я помню вас другим, - ответил я. - Откуда это безволие?"
  Он посмотрел отсутствующим взглядом. Я не был готов к тому, что последовало дальше. "Хотите вы знать день и час своей смерти? - спросил он. - Я вот не хотел; однако я знаю, что переживу эту войну".
  Я недоверчиво усмехнулся.
  "Вы меня разыгрываете?"
  "Вы не поверите, Роман, но моя здешняя жизнь очень интенсивна, - невозмутимо продолжал он. - Хотите взглянуть, чем я занимаюсь?"
  Я последовал за ним по пятам, всё ещё думая о розыгрыше, хотя мысль о помешательстве уже проложила дорожку в мой разум. Если исключить отражение в зеркале, я никогда не общался с помешанными; отсюда мои колебания. Мы поднялись на крыльцо, сплошь затянутое плющом, и я увидел его рабочее место. Столик был слишком мал и тонул под нагромождением бумаг; к нему была придвинута грубая деревянная скамья. На вершине бумажного Эвереста лежала раскрытая книга, он развернул её страницами ко мне. Я увидел записи от руки, сделанные его почерком. Они составляли примерно половину книги, вторая половина оставалась пустой.
  "Я называю её Фиолетовой книгой", - сказал он. Мысленно я пометил галочкой версию о душевной болезни - в этой рукописи не было ничего фиолетового.
  "Это напоминает какой-то реестр", - сказал я.
  "Так и есть. Это список погибших за последние годы".
  Он говорил об этом так же просто и убедительно, как обо всём остальном. Спохватившись, я сопоставил его слова с реальностью: охрана у ворот, высокие стены, полное уединение.
  "Вы хотите сказать... что это Ончегол заставил вас учитывать мёртвых? Так? Или..?" - Я сам не верил тому, что говорил.
  "Я держу это в тайне от диктатора, и вот почему, Роман. Это список всех мёртвых - потери с обеих сторон. Мне было бы нелегко убедить его, что это простая литературная мистификация".
  "Так это мистификация?" - Я испытывал облегчение, уточняя. Он покачал головой.
  "Нет".
  "Нет? Так что же это такое?"
  "Их последняя воля".
  "Их?"
  "Умерших".
  Я замер, смотря на него во все глаза. Голос мне не повиновался. Но, должно быть, я невольно потянулся к рукописи, и он правильно истолковал мой порыв. Книга оказалась у меня в руках: пухлая книга с потёртыми, пожелтевшими уголками. Я просматривал ровные столбцы дат и имён - но не вчитывался, пробегал глазами краткие примечания - но не вникал в их смысл. Возможно, боялся встретить знакомые имена. На предпоследней странице мелькнуло имя "Каролина", я вздрогнул и выронил рукопись. Но глаза успели поймать и расшифровать строчку, стоявшую напротив её имени, - бессмысленную строчку из старого шлягера. Я уже слышал её прежде - в сумасшедшем доме, где содержалась моя бывшая возлюбленная. Это меня добило.
  Архид наблюдал за мной с лёгким сочувствием. Он даже не пытался держаться рядом. Соблюдал навеки установленную дистанцию. Во мне это всегда вызывало корчи. Впрочем, я, кажется, едва не ударился в оправдания. Дело в том, что я накричал на него перед уходом. Обвинил в злонамеренном желании причинить мне боль. Конечно, я перегнул палку. Некоторые люди причиняют боль одним своим существованием, такими уж они уродились...
  Когда я утомлён, мой стиль повествования становится сухим и отрывистым. И в то же время какая-то инерция толкает меня дальше, не позволяя закончить это письмо. Ещё немного терпения, Бернштейн: я предоставил тебе исчерпывающий отчёт о нашей последней встрече. Остался только постскриптум.
  Я никогда не верил в басни о его пророческом даре. Но Архид имел надо мной странную власть. Это не было похоже на ту ясную, почти осязаемую ауру власти, которая окружала Великого Ончегола. Скорее, наоборот: в его присутствии размывалась некая тонкая грань между реальностью и бредом. Не представляю, как он с этим жил. Впоследствии, размышляя об этом, я иногда испытывал жалость. Но гораздо чаще на меня накатывало раздражение. В подобные минуты я вёл себя так, словно мог насолить ему. Теперь, стоя одной ногой в могиле, я смотрю назад более трезвым взглядом. Насколько я знаю, его "Фиолетовую книгу" так и не нашли. Возможно, я единственный, кто держал её в руках. Этим письмом я отдаю последний долг соотечественникам. А уж как они им распорядятся, меня не волнует.
  По существу, я передаю всё в твои руки, Бернштейн. Тебе так сильно этого хотелось - по крайней мере, в былые дни. Увы, ответ на наши желания имеет обыкновение запаздывать. Я не извиняюсь. Вы двое разрушили мою жизнь, но и зла я на вас не держу. Прощай.
  С искренним равнодушием,
  Роман Сислей".
  
  Старик прочитал письмо дважды. Потом - долго сидел, уставившись в стену, мысли его струились одна поверх другой, не пересекаясь, и ни одна не выделялась настолько, чтобы показаться главной. Глубоко заполночь его вырвал из этого состояния отголосок смеха. Медленно, словно все суставы у него заржавели, старый генерал поднялся с кресла и лбом приник к стеклу. За границами поместья плясал оранжевый язычок костра. Энчи. Или гаутлары. На него накатило нестерпимое желание выйти из дома, к людям. Когда он в последний раз сидел у поминального костра? Два года, как запер себя в этом кабинете, среди бесполезных фотографий и документов, по собственному желанию и подсказке родных... Решено! Он должен уйти отсюда к прозрачному воздуху, к острому запаху вялых листьев. Тело его пропиталось кабинетной пылью, и высохло, и позабыло охотничьи навыки, но воля была по-прежнему несгибаемой. Словно паломник, он соберётся в последний путь.
  Он долго шарил в нижнем ящике комода, на все лады костерил домашних. Разгибался, кряхтя, и слушал долетавший издалека голос гитарных струн. Рассвет застал его дремлющим в кресле, в обнимку с наполовину разобранным ружьём.
  
  Не желая тревожить хозяйку, Померанций Пет заранее отказался от прощального завтрака. На рассвете, когда туман ещё плавал вокруг яблоневых стволов, за ним со станции приехала машина. Это был знак уважения со стороны генерала. Шофёр помог перенести манатки в багажник, и всего через пару минут поместье осталось позади. Всё, с ним связанное, быстро отодвинулось, потускнело в памяти, и Пет уже думал исключительно о том, как бы покомфортнее устроиться в поезде. Он надеялся в дороге поработать над своими записями. Последнее, впрочем, всецело зависело от такта попутчиков. В полдень, стоя на лефонойской платформе, он напряжённо взирал на предотъездную суету. С непривычки Пету казалось, что людей вокруг слишком много. Наконец, желая отвлечься, он купил газету. Бегло просматривая столбцы, писатель натолкнулся на знакомую фамилию. Некролог, воздающий должное заслугам покойного, опоясан жирной траурной рамкой. Пет в недоумении поднял глаза. По перрону рысцой пробегали пассажиры, приятный женский голос объявил посадку на скорый поезд до Ариштайнора. Цифры на табло неутомимо высвечивали время. Но теперь окружающий мир показался писателю бледной декорацией. Возвращение домой теряло всякий смысл, и в вагон он вошел, скорее, по инерции.
  - Чай, кофе? - проверив его билет, спросила бледная проводница.
  - Что? - Пет в смущении поднял голову. - А... Чай, пожалуйста.
  "Сислей, - параллельно думалось внутри, - Мой учитель скончался от рака. Почему я ничего не знал?"
  В купе, кроме него, ехала молодая мать с трёхлетним карапузом. Как ни странно, ребёнок почти не капризничал. В семь вечера - поезд только что пересёк границу Букешта, - мать уложила дитя на чистое казённое белье и приступила к пению колыбельной. Пет вслушивался в незамысловатый мотив, и тоска понемногу отступала. Поезд неутомимо рассекал голубые сумерки; казалось, что от головы состава по лугам бегут две одинаковые волны. Это, конечно, было отчасти фантазией, отчасти - обманом зрения. Но тьма быстро сгущалась, и вскоре Пет уже не видел в стекле ничего, кроме своего отражения.
  Спалось ему неважно. Конспекты бесед с Абелем Бернштейном не отпускали его даже во сне. Целую ночь Померанций Пет резал, склеивал, редактировал куски текстов, призванные стать прообразом будущей книги. А поутру, когда в белёсой дымке на горизонте замелькали огни Ариштайнора, ему приснился стих. Поэтический инстинкт требовал немедленно записать сочинённое - и, заворочавшись, Пет проснулся. Он сел, энергично растёр ладонями опухшее лицо. Верх окна был приоткрыт, и в грудь ему била струя холодного воздуха. Новый день зарождался снаружи: и никакая скорбь, и ничья молитва не могли отменить его приближения.
  
  Не имеешь на бегство ни прав, ни малейшего шанса,
  но свобода - гремучее лакомство нашего дня.
  Не давите на гланды. Позвольте разок надышаться.
  Не держите меня.
  Что ж: сорви поводок и беги. Но слепая душа в том
  храбреце паникует и мечется, спутав вагон, -
  слишком тесными узами связана с этим ландшафтом, чтобы выжить в другом.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"