В год 1380-ый от Рождества Христова, седьмого числа месяца марта, на проезжем тракте, что ведёт из Гренобля в славный город Лион, стоял человек средних лет и достоинств и глядел вниз, почёсывая затылок. Вида он был, надо сказать, самого подозрительного: одет бедно, небрит, немыт, плохо чёсан, пенькой подпоясан, ещё и бос. Волосом человек этот рыж, статью сух, носом востр, хитрым глазом подмигивает - словом, по всему видать, взаправдашний проходимец.
И стоит, стало быть, проходимец этот посреди проезжего тракта седьмого числа марта месяца, в четверг, и глядит себе под ноги, а под ногами у него много всякого интересного. Прежде всего под ногами яма - вотакенная раззявина локтей в пять шириной, вниз уходит стремительно и неизбежно, как возмездие Господне. Откуда она взялась тут, на проезжем тракте меж Греноблем и Лионом, проходимец не знает, и не особенно этой мыслью терзается - а мы знаем и вам поведаем, что устроили её тут прошлой осенью лихие люди, сиречь разбойники. Яму вырыли, присыпали сверху ветвями и листьями, чтоб неосторожный путник, зазевавшись, провалился, если повезёт, то и с телегой вместе - а лихим людям бы и делов осталось, что выскочить из кустов да пришибить беднягу. Трусливые это люди были, хотя и хитрые, ну да, по счастью, изловил их местный землевладелец и повесил ещё в начале зимы, а яма так и осталась.
И стоит над нею теперь человек с видом проходимца, и глядит не без интереса. А кроме собственно ямы, интерес ещё вот в чём: сидят там двое мужчин наружности довольно странной, пожалуй, что даже интригующей. Один - с лицом длинным, породистым, с бородою несколько неряшливой, но некогда определённо холимой и лелеемой не менее, чем кожа рук и прочее тело. Волосом он был бы светел, если б оказался вымыт, и, буде одет был бы пристойно, сошёл бы за знатного господина, но поскольку из одёжи на человеке одна власяница, за знатного господина его сходу принять трудно. Сидит он на дне ямы, сложив перста на животе, с миною смиренною, жуков созерцает. Другой человек одет не так дурно, скорее даже пёстро, хотя и непредставительно; волосом он чёрен, костью мелок, лицом не примечателен и общим обликом беспокоен. Не сидится ему - прыгает в яме, стонет, причитает, плачет и мольбами сыплет. На эти-то неуёмные восклицания и пришёл проходимец - услышал.
Пришёл и встал, и глядеть принялся. Тут мы с вами его и застали.
- Эвона как, - отозвался проходимец, будто удивляясь, что к нему обратились. - Там кого-то спасать надо?
- Надо, добрый господин, надо! Меня и хозяина моего, благороднейшего рыцаря Агильбера, надо!
- Правда? - усомнился проходимец и внимательно посмотрел на благороднейшего рыцаря, коий по-прежнему созерцал жуков, являя к происходящему полное безучастие. Тут, впрочем, соизволил глаз скосить - кто это там ерундой его всякой тревожит, спасать собирается.
- Сидишь? - полюбопытствовал проходимец.
На это рыцарь ответствовал утробным рычанием, выдававшим в нём нрав сварливый, вздорный и к миролюбию склонный мало. Слуга или раб его, однако же, не унимался и продолжал причитать:
- Свалились, как есть свалились, чуть не померли! Хозяин мой в думах своих оступился и упал, я ухватился за него, удержать хотел, и сам туда же! Спасите, добрый господин, не дайте паскудно погибнуть!
- Оно конечно, паскудно погибать никому не к лицу, - не мог не согласиться проходимец, держа, однако, рыцаря на хитром прищуре. - А что, рыцарь, хорошо ли тебе там, с жуками-то?
- Не роптал я в горести и в хвори, не стану роптать и ныне, - ответил рыцарь голосом довольно приятным, а главное, не очень уверенным, чем проходимца к себе окончательно расположил.
- Куда путь вы держали, болезные?
- В благой и священный город Лион, - ответствовал рыцарь.
- Вон оно как, - проговорил проходимец. - А чем же город Лион благ и священен?
Рыцарь упрямо промолчал.
- Ладно, - сказал проходимец, перекрыв вновь поднявшийся скулёж чернявого человечка. - Мне, по случайности, тоже надобно в славный город Лион.
- Ах, благородный господин! Спасибо вам, Господь вас благослови! - воскликнул чернявый и брызнул слезами преждевременной благодарности, чем господина своего, похоже, раздражил, и тот рявкнул сердито:
- Умолкни, дурак!
- И впрямь дурак? - заинтересовался проходимец.
- Шут мой, - кратко ответствовал рыцарь. - Увязался... - и больше ничего не сказал, похоже, и впрямь сердит был.
Проходимец хмыкнул, поглядел пристально на обоих. Сказал:
- Так что же, вытащить вас?
- Вытащи, добрый господин, вытащи!
- Не тебя, дурака, спрашиваю. С господина спрос. Оказать ли мне тебе услугу, любезнейший?
- Окажи, - нехотя снизошёл рыцарь.
- А чем отплатишь за неё?
- Нет у меня ничего, - ответил тот после краткого молчания. - И хоть я воистину рыцарь, но нищ и бос отныне, и ничего не могу дать тебе, незнакомец, кроме душеспасительной беседы.
- Ты монах?
- Избави меня Господь, чтоб якшался я с этими сосудами порока, гордыни и лицемерия, - изрёк рыцарь с отвращением, и понял тогда проходимец, что повстречал на пути из Гренобля в Лион отъявленного еретика. И ещё больше заинтересовался. И сказал:
- Коли так, с меня довольно будет и беседы. Вот что: обещайте мне, господа мои, что, если вас вытащу, рыцарь проводит меня до славного города Лиона, а дурак, как дойдём, останется за воротами. Ибо нечего делать дуракам в славном городе Лионе.
- Договорились, - немедленно согласился рыцарь. А дурак его присмирел и вздохнул тяжко, но спорить не стал, повеселев уже от того, что сумеет из ямы выбраться.
На том и порешили. Распоясался проходимец и, уперев в землю покрепче длинные ноги, вытянул из ямы сперва дурака, благо тот худ был и тонок, а уж потом вдвоём они, поднатужившись, вытащили рыцаря.
- Благодарствую, незнакомец, сто благословений на тебя, - сказал рыцарь сдержанно, поклонившись куртуазно, что довольно странно выглядело при нынешнем его облике. - И о слове данном помню.
Шут его засопел только, соглашаясь и радуясь, что всё обошлось. А проходимец улыбнулся тонко и мигнул хитрым глазом.
И пошли они, все трое, в город Лион.
В дороге, само собой, разговорились. И оказалось всё очень плохо, грустно и увлекательно. Рыцарь во власяницу вырядился не ради смеха, а по убеждениям. Был он вальденец, сиречь последователь вальденской ереси, и шёл в славный город Лион, дабы принять там мученическую смерть за веру.
- Лион - град благой и священный, ибо там двести лет назад начал путь свой отец наш Пётр Вальдо, он же Лионский Бедный, славный в веках, тысяча и сто благословений на него, - поведал рыцарь и истово перекрестился. - Ныне быльём поросла наша славная и святая вера, никто не помнит уже имени отца нашего Петра Вальдо, и несправедливости сей край должен быть положен. Я приду в город Лион и встану там на главной площади, и раскрою Писание, и стану читать и проповедовать, и буду тотчас же схвачен католиками, и незамедлительно казнён. Там, где начал путь отец наш Вальдо, окончу я свой, возвестя имя его.
Проходимец слушал с видимым интересом, а шут возмущённо сопел. Это не укрылось от внимания проходимца.
- А ты? - полюбопытствовал он, обратясь к дураку. - Тоже станешь проповедовать и умрёшь за веру?
- Я?! Что вы, что вы! - замахал руками дурак, не на шутку перепугавшись. - Как - проповедовать? Я и читать-то не умею. Да и ересь это - что вы, что вы!
- Как же это так: хозяин еретик, а слуга - нет? - удивился проходимец - были, стало быть, и у него какие-то представления о порядочности.
Рыцарь на это ответил утробным стоном.
- Сей недостойный смерд тащится за мной из самого Гренобля! Всё отговорить пытается. Не пускал сперва даже, за сапоги хватал. Пришлось сбросить.
- Дурака?
- Сапоги, - пояснил рыцарь и оглянулся на шута с осуждением. - Вот и теперь тащится, не знаю уж, на что надеется. Сказано - решил принять мученическую смерть, значит, приму.
- Может, ещё передумаете? - дипломатично предположил шут и с визгом отскочил, сжавшись, когда рыцарь замахнулся на него; бить, впрочем, не стал, потому как пошатнулся и опустил руку с болью на лице.
- Вам дурно, господин мой? - всполошился шут. Выяснилось, что рыцарь страдает от раны, полученной в сражении прошлой осенью, когда он ещё не приобщился к святой вальденской вере и преступно промышлял междоусобными распрями. От тягот пути рана эта снова открылась и болела, похоже, изрядно, так что рыцарь присел на придорожный камень отдохнуть. Шут прыгал вокруг него, являя всяческую заботу, бегал к ручью за водой и уговаривал сделать перевязку. Рыцарь же гордо ответствовал, что предпочитает оставить рану гнить, дабы кончина его была ещё более жалка и устрашающа. Проходимец только головой качал, дивясь такой истовости.
Передохнув, пошли дальше.
- Ты мне обещал душеспасительную беседу, - напомнил проходимец утром следующего дня, когда они вновь зашагали по раскисшему тракту.
- Ах, да! - спохватился рыцарь и, рьяно выхватив из-под полы Священное Писание, принялся зачитывать его. Не слишком бойко, так как грамоту знал плоховато, но с выражением и чувством, а главное, доходчиво - ибо было это Писание не на латыни, а на всем понятном провансальском наречии, что в немалой степени и являло сущность вальденской ереси. Проходимец слушал внимательно и очень долго, нисколько не зевая и вообще ведя себя вполне почтительно, чем сир Агильбер остался очень доволен. Охрипнув, рыцарь наконец захлопнул Писание и раскрыл было рот, дабы спросить, не хочет ли теперь его спутник присоединиться к святой вальденской вере и разделить с ним мученическую кончину, когда проходимец сказал:
- Что есть рыцарство?
Рыцарь рот захлопнул, ибо ничего про рыцарство в Писании прямо не говорилось, и вопрос сбил его с толку. Поэтому ответил заученно, как полагал ещё до своего впадения в ересь:
- Рыцарство есть служение.
- А что есть служение?
- Выполнение всякой воли и творение всякого блага, рьяно и неукоснительно.
- А что есть глупость?
- Деяние против разума.
- А разум?
- То, что Господь дал нам, дабы отличили мы его волю от происков диавола.
- Есть ли разум у дурака?
- Что за чушь ты городишь? - рассердился рыцарь наконец - хоть и шёл на мученичество, а оставался чванлив и к отвлечённым беседам со всяким отребьем желания не питал.
Проходимец на то ничего не сказал, повернулся к тащившемся на три шага позади шуту и окликнул его:
- Эй! Дурак! Отвечай, есть ли разум у тебя?
- Да откуда ж ему взяться-то, господин мой, - смиренно ответствовал тот.
- Стало быть, диаволу служишь?
- Я хозяину служу, а кому служит он, мне неведомо и маловажно.
- Дурак и есть, - фыркнул рыцарь снисходительно, и проходимец кивнул, жуя губами и глазом хитро подмигивая, не очень понятно, кому именно.
Больше он ничего не спросил, а рыцарь был всем этим малость обескуражен, и, поскольку специально теологии не обучался, так и не придумал, как вернуть разговор в русло душеспасительной беседы. Поэтому тоже промолчал. Да и худо было ему - шёл он шатко, медленно, с тяжкою одышкой; ближе к вечеру стал прихрамывать. Шут то и дело к нему подскакивал с вопросами, заботой и уговорами; рыцарь отмахивался, стойко терпя невзгоды последнего своего земного пути. Но в конце концов совсем ослаб и сел у обочины, держась рукой за бок - и пальцы его окрасились красным.
- Скверно, - заметил проходимец без малейшего сострадания. - Так, глядишь, благородный мой сир, помрёте тут на дороге, как собака, и не видать вам мученической кончины в славном городе Лионе. Ах, и на что я только вам напросился в попутчики!
Рыцарь от таких речей вздрогнул и попытался подняться, несмотря на охи и сопротивление шута, но тут случилось нечто такое, что отвлекло всеобщее внимание. А случилось вот что: мимо попутчиков резво и весело проскакала лошадь. Ходко так проскакала, цокая подковами - видать, в добром духе была. А может, дело в том, что скакала она без всадника, совершенно самовольная, и резво уздечкой потряхивала - хвасталась. Проводили её попутчики удивлёнными взглядами - и вдруг шут как подхватится с места, как кинется за беспечной лошадкою следом, как вспрыгнет, да как ухватит её за гриву! Так лошадка и обомлела, струхнула, копытцами перебрала и, нерешительно заржав, остановилась. Покладиста была, видать, а от хозяина сбежала по случайности. Млея от счастья, подвёл её шут к своему господину. Господин глядел хмуро и неодобрительно. Проходимец же один из всей троицы сохранил вменяемость и огляделся в поисках хозяина беглой лошадки. Но пусто было на тракте - никто нынче не ехал из Гренобля в Лион, только эти вот трое, и те не ехали, а шли, ну да один теперь ехал - шут сидел на присмиревшей кобылке верхом и лыбился щербатым ртом. Спешился, рыцарю в ноги поклонился и повод протянул.
За что огрёб затрещину и ужасно обиделся.
- Что ж вы, хозяин?! Это ж я вам... Глядите, как подоспела!
- Дурак, - сказал рыцарь скорбно, тряся спутанной бородой. - Не поеду я верхом. Я от всего отказался и принял нищенство, а ты хочешь, чтоб я ехал верхом?
- Ну вы же рыцарь! - бесхитростно отозвался дурак. - Сиречь - всадник! Почему бы вам не поехать верхом? Разве ж вы перестали быть рыцарем?
Тут хозяин его, похоже, не на шутку озадачился.
- Да нет, не перестал, - признал он наконец и с большой неохотою взобрался на лошадку. Та стояла смирно, а потом ступать принялась тихо и бережно, даром что ездок незнакомый - будто чуяла, что несёт раненого. Прелесть, а не лошадка. Как, должно быть, убивается по ней хозяин!
Сильно убивался хозяин по ней, поэтому выслал погоню. И лиги проехать не успели, как встретили всадника, взмыленного, на бешеной и злющей лошади - руку не суй, отхватит! Всадник дышал тяжело, но, увидав рыцаря верхом на приблудшей кобылке, заорал благим матом:
- Стой! Держи! Отдай! Караул!
Ситуация получилась, прямо скажем, неловкая. Принялись разбираться: рыцарь бледнел и краснел, и мямлил, и пускался в путаные объяснения, стыда не оберясь, что приняли за конокрада. Шут башкой в грязь - и ну голосить: простите, дескать, я виноват, хозяин ранен, пешком уж мочи нет, а тут нА тебе, как Божье благословение... А проходимец в сторонке стоял, будто и ни при чём, негодник, только скалился да забавлялся, гадая, чем дело кончится.
Всадник сперва ещё сердился и ругался, потом стал слушать, потом совсем примолк, присмотрелся к рыцарю внимательнее - и с лица спал. Не слушая более болтовни шута, сам спешился - и поклонился рыцарю в ноги, до самой земли, шапку сняв и в грязи дорожной прополоскав.
- Благородный мой сир Агильбер, - молвил еле слышно. - Почитай, не помните меня уже. Виделись мы с вами прошлой осенью, вкушая вместе святого знания. Простите, не признал я вас. Вижу, вы, как и отец наш Вальдо, избрали святость.
- Нет ещё, брат мой, - сказал рыцарь примирительно, радуясь, что позора удалось избегнуть. - Но стремлюсь к тому всею душою. Коль будете в будущем году в благом граде Лионе, помолитесь за упокой души раба Божьего Агильбера.
И понял всё всадник, и в лице переменился, и поклонился снова, и кланялся, пока рыцарь не засмущался и не попросил перестать.
А когда он выпрямился, спросил вдруг его проходимец:
- Что, знакомы вы?
Тот покосился на вопрошающего с опаской. Потом решил, что с кем попало сир Агильбер путешествовать не станет, и снизошёл до ответа:
- Знакомы. Святой человек.
- А не жалко тебе его?
- Как же можно жалеть святого человека? - не на шутку удивился тот.
- Так что, - спросил проходимец, щуря хитрый глаз, - по-твоему выходит, что святой человек не достоин жалости?
Всадник поглядел озадаченно, явно застигнутый врасплох внезапным теологическим диспутом. Рыцарь, как натура благородная и тонко чувствующая, неловкость уловил и одарил своего брата по ереси благословением. Тот принял дар с радостью, а потом вскочил на коня и уехал тихонько, оглядываясь украдкой - благоговел.
Проходимец поглядел на своего почти уже святого спутника. Тот улыбался скромно, но с удовлетворением, приосанился даже, будто и рана отпустила. Шут за стремя уцепился и смотрел на хозяина с любовью и грустью.
Проходимец спросил рыцаря:
- Лошадь ты чужую схватил и отдавать не стал, так?
- Ну... так. - Как и положено святому человеку, рыцарь промахи свои признавал, и отпираться считал ниже достоинства.
- Святое ли то дело?
- Но ведь для святой же цели!
- Так что, для святой цели любую подлость и глупость сделать можно?
- Что угодно можно, - ответил рыцарь сухо, снова вспомнив, с кем речь ведёт, и не вдаваясь в дальнейший объяснения.
- Да как же можно, - сказал на то проходимец, - если глупость - это, по твоим же словам, мысль, внушённая диаволом? И как может быть мысль, внушённая диаволом, пособницею в святом деле?
Промолчал тут рыцарь, окончательно с панталыку сбитый, приуныл. И шут поглядел на него встревоженно, видя, что взгрустнулось хозяину, и причины не ведая, а всё равно соболезнуя горю.
Проходимец же не стал соболезновать, только повернулся и пошёл себе по дороге, насвистывая.
Долго ли, коротко ли, а стоял ещё месяц март, когда добрались до ворот славного города Лиона. Рыцарь всё это время верхом ехал, хоть и ворчал, что негоже; шут его бежал, за стремя держась, с ног сбивался, а проходимец шагал позади, хитрым глазом глядя на обоих.
У самого рва рыцарь придержал лошадь и решительно спешился.
- Довольно, - заявил голосом резким, каким приказы отдавал в междоусобных битвах. - Негоже мне въезжать в священный град верхом, не для того я сюда прибыл, чтоб красоваться. А ты, - в порыве природного благородства обратился он к дураку, со вздохами переминавшегося с одной стёртой ноги на другую, - на, держи эту кобылу. Подарок тебе от меня на прощанье, со свободой заодно. Ну, забирайся да езжай, твоя теперь.
Шут обомлел от радости, кинулся к хозяйским ногам и облобызал их. Рыцарь в новом порыве душевной щедрости помог ему влезть на кобылу - вконец стоптанные ноги дурака плохо слушались. Усаживаясь, шут невзначай пнул господина пяткой в лоб и позеленел от ужаса, на что тот ответил смиренной улыбкой.
- Что ж, вот путь наш и проделан, человек, - обратился рыцарь к проходимцу, который стоял в сторонке и молча на всё это поглядывал. - Дошли мы до благого града Лиона, и слово я держу и за себя, и за раба моего.
- Держишь? - спросил проходимец, и ответил рыцарь:
- Держу.
Тогда проходимец подошёл к ним и остановился между двумя людьми.
И только теперь они вдруг заметили странное - что хотя сбиты до крови пятки шута, ноги проходимца, что шёл с ним рядом, целёхоньки.
- Ты, - сказал рыжий востроносый человек рыцарю, - ради гордыни замыслил свой путь. И ради гордыни замыслил смерть, думая, будто за это гордыня тебе простится. Весь путь ты проделал верхом, и лишь у порога спешился, вспомнив о мученичестве. Только зря считаешь ты, будто можешь обмануть Бога. Эта мысль - глупость, поскольку внушена дьяволом.
Потом повернулся к шуту:
- Ты, всадник и слуга, сиречь рыцарь, проведи меня в город Лион, как было условлено. Ты же, дурак, - сказал он сиру Агильберу, - оставайся за воротами. И живи.
Ворота открылись, свет излился из них, и вошёл Пётр Вальдо, Лионский Бедный, со слугою в благой и священный город. Дурак же, рухнув на оба колена и лишившись речи, остался за воротами.