Это Боря, грузный молодой человек с первого этажа. Он видел, как писают женщины и гордится этим. Как и у всех нас, у Бори есть шкатулка сладких воспоминаний, которые он перебирает в часы безделья, писающие женщины занимают там видное место, журча и перешёптываясь с бесстыдным хихиканьем. Даже подставляя тряпку под струю из крана, чтобы подтереть пол, Борис чувствует сладкое томление, покалывающий ток. Это нездоровая фиксация, Борис это знает, но с этим у него не возникает проблем.
По профессии Борис - угрюмый водитель. Не один пассажир, вихрем опадающий на сиденье бывал опалён его твёрдым молчанием: и нервничающий господин, сжимающий ручку двери, полагая, что незаметно, и парень, едущий за полночь к женщине, с которой познакомился в Интернете, о чём считает необходимым сообщить, и женщина, набивающая весь багажник сумками; глаза её, как земля после дождя, смотрят на удаляющийся дом.
Борис - молодой человек, который живёт один. Вследствие этого, его постепенно совершенно покорила идея не утруждать своё рыхлое тело одеждой, а позывы к испражнению - поиском подходящего места. У менее мыслящего человека эта идея едва ли смогла бы найти путь к сердцу, в силу вполне естественно сформированных законов человеческого общежития, но Борис, пересекая черту дозволенного, чувствует себя Колумбом и Америкой одновременно, журналистом, спустившимся в мрачные катакомбы сатанинского обряда. Было бы справедливо заметить, что поиски Бориса лежат в иной плоскости, нежели обычная животная неопрятность, хотя, зайди мы к нему домой, едва ли мы смогли бы увидеть что-то большее. Но вот что мы можем обнаружить среди заметок Бори в социальной сети:
'Симеон пошел однажды к колодезю, чтобы почерпнуть воды. Взяв веревку от черпала, очень жесткую, сплетенную из пальмовых ветвей, он обвил ею себя по голому телу, начиная от бедер до шеи, так крепко, что веревка врезалась в тело. Прошло десять дней, и тело его загноилось от ран, а в ранах этих кишело множество червей. Братия стали жаловаться игумену:
- Откуда привел ты к нам человека этого? Невозможно его терпеть: смрад от него исходит. Никто не может стоять рядом с ним. Когда он ходит, черви падают с него: постель его также полна червями', - пишет Митрополит Дмитрий Ростовский о Симеоне Столпнике. И многое в его поведении, необъяснимое ранее, обретает смысл: например, приобретя веб-камеру, Борис ведёт трансляции, во время которых он, совершенно обнажённый. сосредоточенно наносит себе раны ножом и отверткой, а также лезвиями, извлечёнными из безопасной бритвы. Истекая кровью из множества порезов, он становится на колени и произносит молитвы. Впрочем, что именно он говорит мы можем только догадываться, поскольку звук в его передачах неизменно отсутствует. В архивах блога Бориса, посвященного преимущественно невразумительным коротким записям в стиле: 'Видел в сериале. Земля из ягодиц. :)' и 'Я убью твою семью:)', я обнаружил следующее:
'16 июня. Так выглядит человеческий жир. Вскрыть дерму острым ножом, соскоблить желтовато-белую субстанцию. Картошки на нём поджарить )))'.
Признаюсь, что испытал некоторый шок, читая это.
Теперь, когда читатель имеет некоторое представление о нашем герое, позволю себе перейти к описанию событий, ради освещения которых я и взялся за перо.
Итак, это ясный день в начале сентября, погода ещё весьма летняя, располагающая к сколь угодно долгому времяпрепровождению на воздухе; приоткрыв краны, Борис коротает время, мастурбируя на диване; он представляет, что стал размером с бабочку и может совокупляться с ними. У бабочек в его представлении мохнатая пизда; всё воображаемое тело Бориса покрыто золотистой пыльцой, словно у царя. Однако шум за стеной мешает Борису сосредоточится: сосед яростно вонзает перфоратор в бетонные блоки снова и снова, пока, наконец кусок стены не падает, и в образовавшийся проём не входит Иван, предположительно, сосед. Это постаревший Лев Прыгунов, подпольщик с золотыми глазами. Язык его беспрестанно выпадает между губ.
- Всё, чего я когда-либо хотел, это лазать по стенам и убивать людей, - говорит он, присев на корточки перед Борисом. - Но однажды я залез на дерево, чтобы через окно подглядывать за Аллой Ивановной, моей учительницей, у меня был нож при себе, но ветка, на которой я стоял, сломалась, и я упал с высоты пятого этажа. Я сломал обе ноги; всё, что мне оставалось, это лежать, глядя в стену. Я дрочил всё время, пока никого не было поблизости или читал книги, которые мне приносили, чтобы я не скучал. Иногда, поднимая глаза от книжки, я не мог понять, почему стена не поддаётся взгляду, почему я не могу смотреть сквозь неё. В конце-концов, кости срослись, но лазать я больше не мог. И вот уже тридцать лет я иду сквозь стены. Каждый день - новая стена. Выпьем? - Иван цокает языком. - Допустим, - говорит Борис, - у меня есть кое-что. Сейчас принесу.
Он берёт бутылку из шкафа и пару рюмок.
-Я вот о чём думаю, - говорит Борис, возвращаясь, - не обвалится ли потолок?
-Кто боится, не живёт. Конечно, обвалится, в конце-концов, надо идти дальше, а не сидеть, ждать, когда тебя завалит. Пойдёшь со мной? - спрашивает Иван.
-Мне и так нормально, - отвечает Борис, он наливает в рюмки, передаёт одну Ивану. - Стопок нет, - Иван кивает. - Я, можно сказать, - продолжает Борис, - неподвижный двигатель.
Иван пьёт и внятно проговаривает: 'Херня это всё'.
- Вроде, сколько тут живу, вас видел в этом подъезде - то вы мусор выносите, Иван, то пьяный по квартирам названиваете, - с подозрением говорит Борис. Иван косится зло, скривив сморщенное лицо в кукиш, беззубый круглый рот делает перистальтические круговые движения.
- Фу ты, сука, - говорит он, - я прошёл насквозь с пятого этажа, всегда тут жил. И везде, в каждой квартире: с Петром Петровичем, с Ниной Ивановной, с котом Машей, с дочкой их; со всеми. Ты последний здесь живёшь, потом наружу дыру проделаю - и вот она, воля. Домой хочу, милый, в свой дом, чтобы там спокойно было, чтобы на часы не смотреть, не уходить. А где мой дом? Я не знаю - только и надеюсь, что смогу узнать.
Они сидят на диване напротив двери в прихожую, перед ними на полу бутылка и стаканы, слева зияет дыра в тёмную комнату. Молчание; Боря закуривает. Несколько рюмок спустя, Иван, по своей бездомной привычке идёт мыть голову, с полотенцем на плечах шумит в кухне; он жарит яичницу, разбив сразу весь десяток и разбалтывая в сковороде. Борис, кажется, задумался: глаза полуприкрыты, нижняя губа оттопырена. Он медленно шарит рукой под диваном, ища молоток, Борис думает о Серафиме Саровском, которого избивают разбойники. Получив удар по голове, Иван продолжает стоять возле плиты, пряча в ладонях окровавленное лицо. Борис быстро бьёт выше, по макушке, точно хочет разбить яйцо. Иван с воем падает, тогда Борис садится на него и начинает методично бить по грудной клетке с тупым хлюпаньем, Иван дышит со свистом, глядит на это выкаченными глазами. Чуть позже, Иван покидает тело и видит свет. Это свет его души, о чём Иван не догадывается. В это время Борис вбивает в труп все гвозди, что только может найти.
-Но ты не переживай, - стонет Борис, - смерть, это не конец пути. Я уверен, там твой дом.
Ближе к вечеру позвонил телефон. В трубке попросили никуда не уходить и ждать. Борис надел белую кофту с шеей и трико, и сел смотреть телевизор, Иван лежал в кухне, накрытый скатертью. Где-то полчаса спустя в прихожей с оглушительным треском начал подниматься пол, словно крышка погреба: с грохотом по полу, ставшим дыбом, съехал велосипед. Из темного отверстия выходит пресный запах земли и керосина; Борис подходит поближе и видит узкий тоннель; высотой метра полтора и шириной около метра, он уходит вниз под углом сорок пять градусов. Из глубины доносится приглушенный шум, лает собака, затем появляется слабый огонёк, быстро приближаясь. Первой показывается ВЕО (восточно-европейская овчарка) с чёрной головой, собака сразу же начинает охранять дыру, демонстративно рыча и бросаясь из стороны в сторону; следом выходят один за другим трое людей в синей форме, совершенно испорченной и грязной. Получив незаметную команду, собака поднимает голову и сразу же бежит в кухню, двое полицейских следуют за ней, оставляя на полу густые ошмётки грязи; оставшийся, один просвет, четыре звёздочки, неторопливо подходит к Борису. Он представляется как капитан Михаил Трухин, некоторое время равнодушно смотрит на Бориса, Борис молчит.
-Окна у вас на кухне, Борис Петрович, неестественным образом выходят прямо во двор. Отчего мальчик без затруднения снимает на свой телефон жестокую сцену, - капитан вынимает из внутреннего кармана телефон и кладёт перед собой; они за обеденным столом, куда капитан предложил Борису присесть. -Меня удивляет то, что вы его не заметили, на видео похоже, что он чуть ли не на оконной решётке висел.
-Это zoom, - говорит Борис.
-Что? - без интереса переспрашивает капитан.
-Оптическое или цифровое увеличение.
-Ну конечно. А ведь тебе пиздец теперь, Борис Петрович. Жизнь свою ты похерил. - Капитан делает такую многозначительную паузу, проделывая в разговоре зияющую брешь тишины, чтобы даже самый тупой преступник осознал высказанный факт. Борис понимает это и, стараясь подыграть, кивает, стремясь изобразить подавленность и угрюмую покорность.
Ну кухне в это время полицейские низкой касты фотографировали труп, сначала покрытый побуревшей от крови скатертью, затем её убрали и продолжили фотографировать, уделяя особенное внимание гвоздям и лицу покойного. Закончив с этим, они возвращаются в туннель за большим мешком, в который не без труда помещают неподатливое, твёрдое тело; его волокут и роняют в тоннель. Борис наблюдает за этим; поднимавшееся отчаяние схлынуло вдруг, всё стало ясно, спокойно и хорошо.
-Вы знали убитого? - помолчав, спрашивает капитан. И сам же отвечает, - Знали. У него на шее ваше полотенце, что даёт возможность предположить некоторую степень знакомства. Мало того, на записи ясно видно, как вы совершаете преступление совершенно обнажённым, в то время, когда на плите готовится омлет, кстати, он там и стоит. Наши сотрудники не поленились открыть крышку, и убедились, что он не сгорел. Также, обследование места преступления показало следы гомосексуального проникновения в жилище. Всё это даёт нам ясную картину: вы, Боря, просто педераст, который убил своего партнёра в приступе ярости от унижений, которым он вас систематически подвергал.
-Яичницу, - говорит Борис.
-Что?
-Покойный жарил яичницу.
Солнце село. Пора зажигать свет.
-Ладно, давай так, - капитан ударяет ладонями по столу, - хочешь суд, тюрьму, срок большой?
Борис говорит: 'Нет, не хочу'.
-Зря, - говорит капитан, - сказал бы, что хочешь, мы бы ушли. Труп твой никому не упал, в общем-то. Говно же был человек, а? Вижу, что говно. А ты: 'Не хочу!', - передразнивает капитан. - Разочаровал ты меня. Значит, вот тебе бумажка, тут уже всё написано, просто подпиши и всё. 'Засуньте меня в печь, - читает Борис, - после того, как я покончу с собой через повешение, не в силах больше выносить обрушившиеся на меня муки совести'.
-Вы шутите? Что это значит?
-Это значит, что вы невнимательно читали документ. Заметьте, сегодняшняя дата поставлена карандашом. Вы подписываете, а, скажем, через неделю я ставлю число, уже ручкой. И ни в какую тюрьму идти не надо. -капитан встаёт из-за стола. Вдруг он стремительно бросается вперёд, суёт Борису ручку и глядя ему прямо в глаза, раздельно говорит: 'Пи-ши'. Борис, словно против воли, быстро расчёркивается.
-В таком случае, больше вас не задерживаю, - говорит капитан и быстро выходит из комнаты, на ходу засовывая бумажку в неудобный внутренний карман. Жестом он отправляет своих сотрудников в туннель; постояв секунду-другую, он внимательно смотрит на Бориса, который, в отсутствие лучших идей, вышел их проводить, затем, головой вперёд, уходит. Почти сразу же пол начинает возвращаться на место, видимо, внизу нажали рычаг. Когда пол принимает, наконец, горизонтальное положение, становится видно, что шкаф с верхней одеждой чудовищное давление разобрало на доски, все вещи сжались под прессом с наклонной стороны; на стенах, там, где их царапал пол, остались чёрные следы.
В это время в туннеле капитан догоняет своих полицейских, волокущих мешок; собака, с фонарём на шее, бежит впереди. Уже все вместе, они ползут друг за другом, пока спуск не становится более пологим, а туннель - достаточно широким, чтобы идти по двое. Пошарив рукой вдоль опорных балок, один из полицейских зажигает свет. Торопливо сдирают с трупа мешок; достав острые ножи, они быстро отрезают куски. Тесно усевшись вокруг трупа, они медленно жуют грубое, волокнистое мясо. Сибрук утверждает, что на вкус оно больше всего напоминает телятину. Вернувшаяся овчарка лает, требуя своей доли.
Борис набирает ванну, пробует воду рукой. Раздаётся дверной звонок. 'Кто там?' - спрашивает Борис, вытирая руки об штаны. -'На ваш адрес поступил экстренный вызов. Даны соответствующие указания' - дежурно оттарабанил голос за дверью. Борис молчит; в дверь звонят снова, затем, не убирая пальца с кнопки звонка, пинают дверь, крича: 'Откройте! Откройте, пожалуйста!' Борис щёлкает замком: вся лестница заполнена людьми в форме, они трутся хрустящими топорщащимися куртками и потихоньку переговариваются. 'Старший сержант такой-то, майор такой-то' - начинают они выкрикивать наперебой. Хвост очереди, начинающийся на улице, начинает теснить лестницу и первые ряды у двери буквально вдавливаются внутрь, сметая Бориса.
В галдеже, толчее и полнейшем беспорядке множество полицейских вваливаются в квартиру, на ходу листая кипы бумаг; сразу дюжина сержантов насела на Бориса, одновременно спрашивая его адрес прописки, мотивы преступления и подписать, что с написанное с его слов, верно. Другие в это время производят обыск: потрошат обивку дивана, разбивают монитор, разглядывая что-то внутри, звенят столовыми приборами на кухне. Третьи занимаются более мирным трудом: младшие сержанты румяно накрывают на стол; сотрудник в одной белой рубашке навыпуск оккупировал туалет; вот уже в столовой звенят бокалы, и сержанты, забыв про Бориса, идут к столу. Пользуясь моментом, Борис запирается в своей комнате и долго слушает, как за стеной идут в пляс, стреляют из табельного, по-видимому, в окно. Несколько раз ручку двери настойчиво дёргают. 'Выходи, ну выходи - что ты прячешься' - бормочет за дверью потный голосок - 'Сделаем всё по уставу, ё-моё'. Одновременно с этим, слышно, как ссут на дверь.
Гуляли долго; уже голоса вязли в выпивке, зычно и неразборчиво, как болотные птицы, проговаривали песни, каждая из которых неизбежно тонула на третьей строке. Уходили по одному и группами, подолгу стоя в дверях, провожая друг друга, пока, наконец, не стало тихо. Борис выглянул из-за двери: в сплошном табачном тумане плавала люстра; в пустой гостиной под столом расположился совершенно голый сотрудник, украшенный для смеху галстуком. Когда Борис подошёл, чтобы растолкать его, тот вдруг раскрыл удивлённые голубые глаза и, прикрывая наготу, сказал:
- Гражданин! Не думай о нас плохо. Не роняй в своих глазах престиж внутренних органов. Мы не полицейские - мы переодетые пьяницы.
Он долго и медленно ходил, собирая свою одежду. Отчаявшись найти трусы, он грустно и внимательно смотрел в стену перед собой и курил.
В эту ночь Борису снится сон: он идёт по длинному светлому коридору - это переход, соединяющий дома на уровне четвёртого-пятого этажей. Из окон по правую руку видно большое колесо, оно медленно вращается прямо внутри дома напротив. Борис продолжает идти, охваченный неясным предвкушением чего-то приятного; коридор заканчивается дверью, Борис открывает её: перед ним лестница, на пролёте стоит велосипед. Борис начинает спускаться по лестнице и чувствует запах гари, однако продолжает идти. Где-то наверху звенит звонок и шумят деревья. Борис продолжает спускаться, на лестничном пролёте он видит К., своего одноклассника, погибшего. Во сне Борис понимает это. К. сидит возле мусоропровода с банкой пива, отчего-то Бориса ужасает понимание того, что банка пуста. Он старается быстрее пройти мимо, огибает К. и продолжает спускаться. Вскоре он слышит за спиной шаги.
Одёрнув ширму в дверном проёме, Борис выходит во двор. Всё в тени, словно заслонено от солнца чем-то невероятно огромным, Борис смотрит наверх и просыпается, на сетчатке ещё остаётся это не представимое что-то, но когда дыхание сна окончательно покидает Бориса, его покидает и это воспоминание.
Глава вторая
На следующее утро Борис решил не искушать судьбу: взяв пару одеял, зубную щётку и бритву, он закрыл дверь на все замки и стал жить в машине, казённой чёрной 'восьмёрке'. Днём он или стоял на бордюре возле остановки, или подавал машину по адресам, а ночевать выезжал за город, в поле. Однажды, проезжая дворами в поисках нужного дома, Борис увидел белый автомобиль, поначалу стёкла его казались тонированными, но, поравнявшись с окнами, Борис увидел, что салон наполнен доверху землёй, там ползают черви, прижатые к стеклу.
Жизнь как-то не ладилась; пассажиры неохотно садились в провонявший п́отом салон, морщили носы, разговаривая вполголоса по сотовому, поздние хулиганы, подобранные на пустых остановках, мочились на сидения и наперебой угрожали расправой. Их было четверо; и вполовину не такие крутые, как хотели казаться, только один, постарше остальных, судя по всему, главный, с дикими глазами, которые как будто каждую секунду видели нечто ужасное, показался Борису по-настоящему опасным. Он сидел справа от Бориса.
На заднем сидении, зажатый между двух парней, сидел совсем ещё мальчишка, лет семнадцати на вид; низкорослый и носатый, с густыми бровями, он пил чаще других и, в конце-концов отключился, хотя друзья и хлопали его по щекам и харкали в лицо - безрезультатно. На двух остальных Борис толком не смотрел. Несмотря на то, что снаружи было довольно холодно, он немного опустил своё стекло. Свернув на длинную объездную дорогу, вдоль которой справа вскоре показался лес, Борис остановил машину и сказал, что ему надо выйти посрать: 'дно прошибло, пацаны'.
Заглушив двигатель и вынув ключ, Борис выходит из машины и, захлопывая дверь, включает автоблокировку. Затем торопливо достаёт из кармана баллончик перцовки и выпускает его весь в оставленное приоткрытым окно, на что уходит несколько секунд. Не задержав дыхание заранее, Борис кашляет сам. Парни ругаются изо всех сил, а Борис отходит на несколько метров и ждёт, стоя в сандалиях на холодной траве, пока газ в машине подействует как следует.
Затем он открывает двери, стоя с пассажирской стороны; 'восьмёрка' - трёх дверная и выбраться из неё непросто. Парни, почувствовав свежий воздух, рвутся наружу, и Борис бьёт их так сильно, как только может, особенно не разбирая, куда; его вслепую хватают за руки, не то, чтобы остановить, не то затянуть внутрь. Главный с переднего сидения хорошо прикрывается, тогда Борис вытягивает его наружу и бьёт ногами, двое с заднего сидения пытаются выбраться через переднюю дверь, минуя наклонённое сидение, мешая друг другу. Мальчишка так и не очнулся, хотя у него по лицу текут сопли и постоянно моргают мокрые глаза. Когда отчаянно кашляющие, вылезли наружу двое с заднего сидения, Борис уже достал из багажника газовый ключ и стал избивать им всех троих до тех пор, пока они не перестали двигаться, замерев, прикрывая головы и подобрав колени. Стервенея, Борис не довольствуется этим: стараясь не дышать, он выволакивает из салона пацана, который понемногу приходит в себя и вяло сопротивляется, и засовывает его по пояс в багажник, прижав сверху дверцей; ноги пацана болтаются в воздухе, не доставая до земли. У Бориса сто́ит, он стягивает с паренька спортивные штаны с трусами, другой рукой опираясь на дверцу багажника. На Борисе - синие джинсы с ремнём, которые очень трудно снять трясущимися руками. Трасса пуста, слева сверкают огни микрорайона. Очень холодно.
Наконец Борис начинает искать дырку своим толстым опавшим членом, ему приходится наклониться и посмотреть: света луны не вполне достаточно, но Борис с каким-то ужасным весельем обнаруживает, что анус парня весь в подживающих трещинах и сфинктер не смыкается полностью. Отойдя на шаг, Борис что есть сил пинает в зад ногой и слышит из багажника сдавленный стон, затем - всхлипывание.
Борис садится в машину и заводит двигатель, предварительно открыв все окна, чтобы салон проветрился; пидор наконец решился вылезти из багажника и, пригнувшись, словно под обстрелом, побежал в сторону леса. Борис тронулся с места, совершенно вдруг расклеившись; задрожали руки на руле, в теле появилась лёгкость и слабость. Покашливая, Борис ехал вперёд без единой связной мысли, пока впереди не завиднелись огни; целая река золотого света пересекала дорогу. Приближаясь, река распалась на отдельные факелы, которые несли над головами в люди в белой парадной форме. Это были полицейские; голова колонны уже пересекла дорогу и двигалась в сторону опушки леса, оттуда доносились сиплые звуки флейты и каких-то других духовых инструментов, звучащих отрывисто и низко. Следом шли барабанщики, отстукивающие ритм очень медленно, наверное, один удар секунд в пять, иногда дольше. Рядом с каждым из музыкантов шёл помощник в черной одежде, неся факел. Далее следовали офицеры в ослепительный мундирах, украшенных огромными белыми перьями; они шли с изрядным достоинством, хотя и выглядели, на взгляд Бориса, нелепо. Когда до процессии оставалось метров десять, Борис вынужденно затормозил, решив дождаться, когда все пройдут. А далее, ловко орудуя поводьями, заставляя лошадей чеканить шаг, по одному в ряд проехали всадники, а следом за ними показался огромный гроб, какого Борису ещё не доводилось видеть: на носилках с длинными ручками это чудовище, весом, наверное, в тонну, с трудом несли двадцать рослых военных, по десять с каждой стороны. Длиной метра четыре, этот саркофаг был покрыт по краям фигурной ковкой в виде волн, горящим золотом и цветами, которые то и дело сыпались с него. Удары в барабан посыпались чаще, взвились флейты, свистя пронзительно и горько, из отдаления ухали тубы. Борис, подумав, посигналил, но никто не обернулся в его сторону. Из темноты, по рассыпавшимся цветам проползли простые ДПС-ники в сигнальных куртках, и дорога, наконец, опустела.
Утром Борис заехал домой забрать кое-какие вещи, необходимость которых сразу не пришла ему в голову, а заодно и помыться. Некоторое время он постоял перед подъездом, вглядываясь в свои окна; ему показалось, что внутри кто-то ходит. Потом всё-таки достал ключи и вошёл в подъезд. Прильнув ухом к своей двери, он тщательно прислушивается, задержав дыхание, однако не слышит ничего, кроме тока крови в голове. Медленно входит; всё как-будто бы в порядке, но, приглядевшись, Борис убеждается, что в его отсутствие кто-то хозяйничал у него дома: в комнатах катаются пустые бутылки, пахнет обоссанными простынями, повсюду разбросаны окурки. В ванной, наполненной грязной водой, плавает икона, на стене зубной пастой намалёвано крупными буквами: 'Я НАССАЛ НА РУКИ БРАТА'. Борис вынимает носок, которым был заткнут слив ванной и, найдя зубную щётку в целости, собирает ей немного пасты с надписи.
Открыв дверь в туалет, Борис замирает. В потолок, прямо над унитазом, вбит крюк. На нём повешена взъерошенная, мокрая овчарка, прямо на своём поводке. Голова её запрокинута в последнем отчаянном усилии; неизвестные подтянули ей уголки рта скотчем до самых глаз. Собака всё ещё раскачивается, Борис снимает её на мобильный. После этого он долго сидит на вонючем диване, сжав телефон в руке и не замечая этого.
Мысли его не не задерживаются на чём-то конкретно; чёрной рекой они плывут справа налево - воспоминания пачкают Бориса, что бы ни пытался он достать из заветной шкатулки, чтобы в голове зажёгся свет - напрасно: всё извлечённое - воспоминания детства, маленькие, но важные победы, женщины, секс, запах вагины - всё это пролежало слишком долго; испортилось. Там больше ничего не было, только тени. Так, не проснувшись, ищешь рукой будильник, которого давно уже нет. Нет точки опоры; Борис вертит в руках телефон, но ему некому позвонить.
Через несколько дней Борис принял заказ на улицу Цветочную. Время было за полночь; другие экипажи ехать не хотели. Улица Цветочная находилась на самом краю города и пользовалась дурной славой: пожалуй, в любом городе найдётся такой район, который, в силу неких причин становится клоакой города, грязной дырой, обитателями которой пугают детей; чужие люди делают там свои дела и спешат убраться. Туда-то и отправился Борис; он неторопливо плыл дворами, мимо баскетбольных площадок, пустырей, подъездов, из которых под фонари выходили люди в капюшонах, мимо парка и школы, в окнах которой, несмотря на поздний час, горел свет. Наконец он увидел нужный дом, на самом краю - дальше домов уже не было, только пустая равнина; встав около подъезда, Борис сообщил диспетчеру, Татьяне. Перезвонив клиенту, Татьяна сказала, что тот просит водителя подняться, чтобы помочь вынести кое-что. Борис спрашивает номер квартиры.
Глава третья
В подъезде полутьма; пара молодых людей с пустой коляской терпеливо дожидается лифта. Борис решает подняться по лестнице, молодые люди молча провожают его взглядом. Дверь лифта открывается - в шахте тускло покачивается чёрная вода. С верхнего этажа на верёвке спускается ведро, зачерпывает воду и начинает подниматься обратно. Молодые люди сталкивают коляску в шахту и уходят.
Поднимаясь на очередной этаж, Борис видит, что одна из дверей открыта и освещает всю площадку, как фонарь. Около двери лежат жёлтые листья; подняв один из них, Борис видит, что все прожилки листа покрыты шелушащимися струпьями, пачкающие пальцы коричневатой дурно пахнущей пыльцой. Постояв перед открытой дверью, Борис решает заглянуть внутрь, заготовив в гортани 'Эй, кто вызывал такси'. В ярко освещённой прихожей теснятся лыжи, велосипеды и коляски вперемешку с пустыми оконными рамами и просто расщеплёнными досками, на которых кое-где ещё осталась голубая краска; в противоположном углу прихожей мучительно скрючилось настоящее, живое дерево, на которое кто-то мочится, стоя к Борису спиной. Заслышав шаги, он поворачивается: на Бориса пристально смотрит болезненного вида невысокий мужчина. Совершенно лысая, маленькая восковая голова с провалами глаз крепко сидит на неожиданно толстой и жилистой шее, на которой поршнем ходит острый кадык, а тело, не прикрытое одеждой, совершенно синее.
- Это вы вызывали такси? - заготовленная фраза, пролежав какое-то время во рту, приобрела неожиданно жалкий, даже просящий привкус.
- Так что вам надо поднять, чтобы вынести в машину?
- Хуй мне подними, - и, подумав, добавляет, - и донеси. Га-га-га, - смеётся он. - Шучу, - и неторопливо идёт к Борису, выставив руку для рукопожатия, словно копьё. Борис жмёт руку, на ощупь похожую на сгнившее яблоко, готовясь сказать 'Ну, пойдём тогда, что ли', как мужчина, глядя на Бориса снизу вверх, говорит:
- Значит так, зёма, я - Юра Дофамин, что значит 'радостный земледелец'; я здесь главный убийца и вор. В этом доме мы все воры, и всех убивали, и сидели, а я стою над всеми, чтобы был порядок, чтобы я мог сделать каждого счастливым. Сегодня я гадал на трубе, и д́ухи пацанов дали мне твой номер. Они сказали, что ты захочешь придти. У нас как раз сегодня небольшой праздник - присоединись к нам.
Юра закрывает дверь и, взяв Бориса за руку, ведёт в комнату, привычно прокладывая дорогу среди мусора. Доносящаяся из комнаты музыка становится громче; Борис, хоть и не разбирается в музыке, сразу узнаёт блатную песню, где тяжкие хриплые фразы разносятся по сосудам под быстрый танцевальный ритм. Есть в этом несоответствии некая странность, словно - гори оно всё огнём.
Комната не похожа на логово воров, скорее её только что покинул престарелый инженер с супругой. Всё очень чисто и уютно; на диване с подушечками сидят трое мужчин, немного схожих с Юрой, как думает Борис: небольшие, но жилистые и собранные в движениях, они носят волосы зализанными назад, как это обычно делают их коллеги по телевизору, а пиджаки и галстуки, надетые, по-видимому, по случаю, нисколько не стесняют их, сидя легко и непринуждённо. Это воры, в чём нет сомнения - Борис нейтрально кивает им, а те спокойно кивают ему в ответ.
Юра указывает Борису на стул возле двери на балкон, после чего отлучается в соседнюю комнату, оставив дверь приоткрытой. Борису с его места видно, как Дофамин роется в тюках разнообразной одежды, видимо, рассчитывая что-то обнаружить под ними. И действительно, под мешками и шубами неподвижно лежит женщина с чёрными волосами: лица её отсюда Борису не разглядеть, её губы вяло и плаксиво складываются, когда она смотрит на Юру, нависшего над ней; он крепко держит её запястье и Борис догадывается, что он щупает пульс. Постеснявшись подглядывать дальше, Борис просто сидит, поглядывая по сторонам. Воры продолжают разговор, очевидно, прерванный приходом Бориса:
- ... к Стелле заглядывать. Очень продуманная женщина. А у меня всё кипит - страсть, - рассказывает вор с огромным круглым лицом, совершенно ровным в профиль, - и через день я её ебу. И вот однажды, рядом был - дай зайду, думаю. Звоню - открывает какой-то мудак, муж. Значит, я его вырубил, её вырубил, связал обоих крепко, как колбасу. Отнёс их на кровать и думаю - а что бы мне с ними сделать? Ну, ей вставил и думаю, а можно и ему, раз уж лежит. Задвинул разок. Три дня с ними проторчал, а потом ушёл, дверь открытую оставил.
И все воры мягко улыбаются. То, что Борис, не разглядев, принял было за кофейный столик, стоящий перед диваном, оказалось голым мужчиной, стоящим на четвереньках со столешницей на спине. На столешнице лежит раскрытый порножурнал. Голый мужчина - вне всякого сомнения, гомосексуалист. Повисла тишина, обнажающая крики на улице и звон стекла. Затем сидящий ближе всех к Борису нашаривает под собой пульт от музыкального центра и включает песню.
- Знаешь, что играет? - спрашивает он Бориса с нервным напряжением, словно собирается нанести удар.
- Музыка, - отвечает Борис, понимая, что здесь иначе говорить не следует.
Вор, казалось, расстроился: 'Да ну нахуй', - говорит он. 'Это же Круг, Михаил, шеф - обуйся!' Остальные воры смотрят на Бориса с непонятной досадой.
- Круг - это, не шутя, великий человек. Вроде Джона Ди, только в наше время, сейчас, можно сказать. Смерть его не скроет от нас его дел. Любой человек может стать просвещённым, слушая его песни, даже просто читая его стихи вслух. Много тайных знаков скрыто в них, неслучаен и сам его псевдоним: Круг. Невозможно представить более важный мистический символ: это и разделение внешнего и внутреннего, и ты понимаешь, что и воля, и тюрьма - равно внутри круга Сансары; Круг - самый совершенный знак, не воссоздающий себя при делении на части. Обычный треугольник, разделённый пополам, даст два треугольника, как микроб, так же и любая другая фигура. Но круг не такой - нельзя разделить его, чтобы получился другой круг. Круг - это душа и Солнце, это неизбежное состояние, можно сказать, Рай.
Борис понимает теперь взгляды воров, видно было, что эта лекция может продолжаться сколько угодно времени.
- А где у жизни центр, - допытывается тем временем у Бориса вор, словно собираясь немедленно туда поехать.
- В центре, то есть в душе, - медленно говорит Борис, не уверенный, что на этот вопрос вообще есть правильный ответ.
- Вот ты меня прости, но ты говоришь 'душа', а смысла в этом нет. Долбишься в глаза, говоришь, как учили, а чтобы самому подумать, голову включить - это нет. Солнце, - неожиданно продолжает вор, - это тоже круг, но с точкой внутри, с центром. Точка - это центр, о чём Михаил оставил достаточно намёков в своих песнях. Раз за разом я переслушиваю 'Владимирский централ', поражаясь, как правильно и ёмко всё рассказано там.
Тем временем Юра возвращается в комнату, по лбу его течёт пот; Борис никогда не видел раньше, чтобы человек так сильно потел, а вор, фанат Круга, спешит закончить: 'А Земля - это тоже круг, но с заключённым внутри крестом. Это значит - верь в совершенство'.
Следом за Юрой в комнату, судорожно держась за дверной косяк, входит женщина. Низко наклонив голову, она словно руководит по-старушечьи шаркающими ногами, одетыми в шлёпанцы, по-видимому, не совсем успешно, потому что сразу же вслепую её рука нашаривает стену, по которой она и спешит сползти на пол. Сквозь её чёрные спутанные волосы сверкает сонная улыбка.
- Несите кур! - командует Юра. На кухне, пустой, как думал Борис, заскрипели отодвигаемые табуреты, коротко прошуршала книга, затем послышалось шуршание, скрежет и наконец - шум шагов, завершившийся появлением двух мальчиков лет десяти-двенадцати, державших за шею по курице в каждой руке. Куры молча раскрывают рты и дёргают лапами, словно бегут.
- Молодёжь, - говорит Юра, поймав взгляд Бориса. Воры встают с дивана, один из них угощает 'стол' пинком под зад, после чего тот, угрожая равновесию столешницы и журнала на нём, быстро отползает поближе к Борису, остановившись прямо возле его ног.
- Давай я буду твоей бабой. Тут меня совсем не трахают, а ведь я же женщина. Я хочу любить и быть любимым.
- Извините, - говорит Борис, - мне так сильно не приспичило ещё. Вам обязательно повезёт в другой раз.
Юра быстро и ловко сворачивает ковёр, выдернув край, придавленный диваном, после чего, вооружившись мелом, рисует треугольник в круге; неподалёку от него большой круг с точкой посередине, после чего наконец обводит вокруг себя самый большой пустой круг, от дивана до серванта, после чего соединяет линиями все фигуры. По-школьному пахнет п́отом и мелом. Воры внимательно наблюдают за работой Юры.
- А мне что делать, - шёпотом спрашивает Борис у гомосексуалиста.
- Делай как они, просто повторяй, - так же шёпотом отвечает он, нарочито выпячивая накрашенные губы.
Тем временем мальчики, передав кур ворам, отправляются в ванную, включая воду и грохоча тазами, они весело переругиваются хриплыми детскими голосами. Наполненный таз ставят в центр большого круга; каждую курицу троекратно окунают в воду. Под одобрительный гомон во все стороны летят брызги. После этого кощунственного крещения каждой курице даётся имя, одно из них Борис знает - это новый заместитель главы администрации, А. Б.
- Это наши враги и наша еда, - говорит Юра, - и мы поступим с ними, как это принято между нами. Но сначала мы спросим за это прощения у пацанов, - Юра берёт с полки бутылку водки и, сделав изрядный глоток, присаживается на корточки перед курами и разбрызгивает на них изо рта. На скулах его проступили красные пятна, глаза подёрнуло влагой; кадык судорожно поднимается, чтобы моментально вернуться на место.
- Простите меня, пожалуйста! - кричит он, не сдерживаясь, - простите, что я, сука, вас столько молодых ушатал; что я здесь сегодня вместо вас, что вы вместо меня подохли!
Следом за Юрой ритуал повторяют все остальные, кроме пидора; тот остаётся на своём месте, жалостливо причитая, он подпирает ладонью щёку. Борису водка протекла в горло и, выплеснув её на одуревших сонных кур, он старается не кашлять; тихонько прокашлявшись, он просит прощения у пацанов, которых он поколотил на ночной трассе. Михаил Круг поёт о том, что его душу радуют золотые купола.
Затем Юра начинает раздеваться, а следом за ним все остальные воры, их кожа полностью покрыта оккультной татуировкой; помешкав, Борис тоже медленно стягивает кофту, затем джинсы. По примеру остальных, он аккуратно складывает каждую вещь; пока Борис раздумывает, снимать ему трусы или нет, Дофамин уже поднимает одну из кур, держа за шею; в руке его поблескивает лезвие, которым он начинает наотмашь сечь кудахчущую птицу; сыплются перья, течёт кровь, смешиваясь с густой струёй из клоаки. Вскоре курица затихает, по всей видимости умерев, только крылья её всё ещё хлопают, словно пытаются куда-то улететь, а лапы перебирают в воздухе, рассчитывая куда-то убежать. Воры, сидя на корточках вдоль круга, начинают низко гудеть, покачиваясь из стороны в сторону; грозно щёлкают перебираемые чётки. Бориса что-то толкнуло в бок: повернув голову, он видит, что женщина подползла к нему на четвереньках и протягивает деревянные красные чётки.
Борис пытается встроить свой голос в общий гул, и когда, наконец, ему это удаётся, Юра вдруг встаёт и командует:
- Дым!
Достают сигареты; прикурив и сделав затяжку, сигарету аккуратно ставят на линию очерченного круга, пока он равномерно не заполняется волокнисто-клубящимся, едким дымом. Песня заканчивается.
- А теперь говорите, что сделает вас счастливыми? - сурово спрашивает Юра.
- Смерть, - говорит один, - счастья в жизни нет, и воли - нет.
- Правильная смерть, - говорит другой.
- Хорошая и окончательная, - говорит третий.
- Разрывающая колесо страданий и плохой судьбы, - говорит Дофамин.
- Смерть, - говорит один мальчик; ещё не посвящённый, он одетым сидит чуть вдали от круга.
- Смерть, - вторит мальчик, сидящий рядом с ним. У мальчика крохотный нос, но на детском лице глаза уже звериные, жестокие. Он уже ширяется, нюхает клей; в тёмном дворе он уже вспарывал ножом пуховик, требуя отдать деньги.
- Ги-бель, - проговаривает Борис красивое серое слово. 'А ведь я бы сейчас с радостью лёг и умер, словно после рабочего дня, потянувшись и устроившись поудобнее' - думает Борис. 'Что кроме страха и надежды делает смерть невозможной в любое время? - почему я так цепляюсь за то, что вокруг меня? Если там, за воротами смерти ничего не будет, то и некому будет боятся. почему-то я думаю о себе мёртвом, глядя как бы со стороны, но ведь это ошибка'. Мысли Бориса ломаются, сталкиваясь друг с другом. Не поворачивая головы, он чувствует, что Юра, сидящий слева, внимательно вглядывается в его лицо.
- А теперь ужалимся, - негромко говорит Юра
Борис чувствует, что его рот стал резиновым; с чмоканьем он открывается против его воли. Борис заставляет себя сомкнуть губы, холодные и чужие, и всё повторяется заново. Из уголка рта протекает струйка слюны. И с приближающимся из-за спины кипящим грохотом всё, что видит Борис, смывает сель. Идёт частый дождь; поток влечёт его вдоль серых пологих берегов, сталкивая с раздувшимися трупами лошадей, утонувшими ворами, ударяя о брёвна вырванных с корнями деревьев, размалывая между камнями, стирая до костей о мелкое каменистое дно. Однако Борис не умирает, несмотря на то, что нечем дышать: рот и ноздри забила густая грязь и пена, взбитая потоком. Борис глотает её с отвращением, чтобы сделать вдох. Мимо, верхом на больших камнях, проплывает целый палаточный лагерь; гитары плывут отдельно, попав в дробилку между камнями, они пропадают из вида. Между тем, скорость течения увеличивается, Борис чувствует, что сель пошёл по склону; с ужасным грохотом он пережёвывает автомобили, велосипеды, палатки, оставляя за собой пустое распаханное поле.
Поток приближается к городу: Борис различает дома, дороги, людей, прогуливающихся под зонтиками, а уже в следующее мгновение вокруг Бориса кружатся раздробленные ветки персикового дерева, усыпанные плодами. Врываясь в дома, поток постепенно теряет свою чудовищную силу, постепенно тормозит, царапая асфальт. Из окон домов вылетают воздушные шарики и фейерверки. Борису так хорошо; он выходит из потока, растерявшего муть, только пустая вода весело бежит по улицам; люди пережидают её нашествие на крышах машин.
Затем Борис оказывается за рулём; он везёт Юру сквозь искрящуюся ночь. В салоне сильно пахнет зверинцем, дорогу перебегает огромный олень. В ухе у Бориса что-то тоненько свистит. Юра дремлет; не открывая глаз, он говорит, куда повернуть. Направо, затем снова направо. И снова.
Наконец Юра просит остановить у кабака, заходит и больше не возвращается. Борис ждёт его до рассвета, не чувствуя усталости, но никто так и не выходит.
Экстра - глава
Антон - говно, а не человек. После того, как в дом, в котором он жил, подкинули героин, жильцы стали умирать один за другим, в опустевших комнатах, заразив всё, до чего только могли дотянуться, всё до чего они дотрагивались, превращалось в дерьмо. Из подъезда в подъезд просачивалась тараканья отрава; одни кончались быстро, точно вприпрыжку спускались по лестнице, другие с тяжёлым вздохом взваливали себе это на горб, словно грязную, но необходимую работу и добросовестно тащили год за годом. Соскакивали; к таким через некоторое время приходили и вмазывали насильно, до самой смерти, до ебли в глазницы. Всё вокруг стало пульсировать извращённой, жуткой энергией - все вступали в бесконечные разговоры, словно молекулы нагреваемого вещества, нельзя было выйти вынести мусор, чтобы тебе не предложили купить пылесос, кошку, трахнуть тёлку - что угодно. Также не было времени, когда бы под лестницей не стояли чешущиеся девушки, парни, старики, дети - кто угодно, желающие ограбить чужого человека. Чтобы встать под лестницу в хорошее время, нужно было записаться заранее. Специально звали гостей помногу. Плели паутину. Играли в карты.
Антона укололи, когда он возвращался из магазина. На него налетели огромные тощие комары с с отупевшими рожами, закружили, шумя и топая ногами, и ввели ему наркотик в самое сердце огромной иглой, а затем улетели на лавочку, поширяли друг другу и сдохли. Так Антон стал нариком.
Поначалу он не испытывал ничего особенного, чтобы быть уверенным, он сходил к соседям и достал ещё. Проникнувшись, он стал отправлять всем письма, в которых рассказывал, как ему хорошо. Отвечали не все и без понимания, что расстраивало Антона. Через некоторое время к нему в гости зашли люди, которые дали ему большой мешок нового китайского порошка и заставили колоть им людей в автобусах, очередях и т.д...
Антон делал это целыми днями, выходя из автобуса только для того, чтобы перезарядить шприцы в ближайшем туалете. Там и умер.
Глава четвёртая
Там его, ещё тёплого, и обнаруживает Борис. На местном анонимном гей-сайте парень под ником 'Сerega' сообщил, что будет ждать желающих именно в этом туалете с полудня до двух. Обычный уличный сортир в центре города, в уголке парка, приметы 'в кустах, позади ларьков'. И Борис, решив, что опоздал, садится на лавочку, с которой более или менее виден туалет, в надежде увидеть, не придёт ли кто ещё. Он сразу исключил продавщицу мороженного, которая, открыв дверь, поспешила вернуться на рабочее место. В это время 'Cerega', не узнанный никем, ошивается возле шашлыков, не спуская глаз с Бориса. Разумеется, он первым обнаружил труп, но отчего-то решил не уходить, а подождать и посмотреть, что будет. Шестнадцати лет от роду, ему казалось значительным попасть в центр какой-нибудь истории. Вот мимо проходят трое молодых парней: один покупает пиво, другой - мороженное, а третий трясёт пустую банку энергетика и идёт в туалет. Вскоре он возвращается и что-то то рассказывает своим друзьям; о содержании разговора нетрудно догадаться. Они хохочут и продолжают идти своим путём. В отличие от Серёги, Борис заметил больше: пакетик с белым порошком который парень пропалил друзьям, сверкнув из кармана, и фразу, произнесённую довольно громко:
- Банку в жопу запихал.
Две сигареты спустя со стороны площади из такси выходит мужчина крепкого сложения; лицо его издалека кажется странно смятым, но Борис не уделяет ему много внимания, пока тот не приближается к туалету. Серёга же, напротив, завидев незнакомца, невежливо ввинчивается в группу пожилых мадам, стараясь странным образом затеряться средь них, хотя и возвышаясь над ними на полторы-две головы. Незнакомец тем временем целенаправленно движется прямо по траве, срезая расстояние, после чего заходит в туалет и закрывает за собой дверь. Проходит пять минут, но никто не выходит. 'Ага', думает Борис, не понимая ровным счётом ничего. Конопатая продавщица мороженного с тоской и злобой смотрит на отхожее место; один за другим подходят плешивые толстяки, словно дети одной матери, они дёргают ручку, после чего отходят недалеко, стараясь не замечать друг друга, они мастерски напускают на себя непринуждённый вид господ на отдыхе - не знай Борис, за чем они пришли, ни за что бы ему не догадаться. Через закопчённое стёклышко запретного знания Борис начинает смотреть на людей чуть хуже, не без удовольствия, однако.
Солнце вдруг скрылось за тучей: сразу же наступила осень, краски сбросили насыщенность и поблёкли. Того и гляди, пойдёт первый снег. Нечастые прохожие убыстряют шаг; люди, собравшиеся по делу, терпят холодные струи ветра и ждут. Серёга, убедившись, что опасного человека нигде не видно, проходит мимо Бориса. Спрашивает: 'Можно присесть?'
- Конечно, - отвечает Борис, разглядывая тощего, женоподобного подростка с пухлыми губами и скуластым, восточного типа, лицом. - Ты Серёга, - напрямую спрашивает Борис, чувствуя, что угадал. Парень кивает головой; он сидит напряжённо, положив ладони на сведённые вместе колени. Серёга спрашивает: 'Видел, кто сейчас прошёл?' - 'Кто?' - 'Это Вова Минет, он из наших кругов'. Бориса покоробило, что какой-то молокосос причисляет его к 'нашим', но имя Вовы Минета ему знакомо. Борис слышал про него ещё в школе: он учился в соседней с той, которую заканчивал Вова, и там постоянно рассказывали - постоянная тема в курилке, о том, что этот Вова Минет со своими парнями нападает по вечерам на пустырях, нападает на мужчин и насилует их. Потом появились фотографии, мутный тёмный поляроид, их передавали по рукам, Борис на перемене ломал глаза над тёмными фигурами, едва освещёнными фонарём, над смутно белеющим телом, крупно заснятым на мокрой траве, непонятно даже, какая часть тела была сфотографирована, - Борис смотрел и руки его бесстыдно и сильно дрожали от страха. Кто принёс эти фотографии в школу так никто и не узнал. Один раз Боря с друзьями шёл дворами мимо футбольной площадки, там сидели какие-то ребята, один из друзей тихонько ткнул Бориса локтём и шепнул: 'Вон тот, с краю сидит - это Вова Минет'. Они поспешили пройти мимо; была ли это шутка, Борис не понял, а переспрашивать не стал. Потом новости дошли до телевизора, показывали какой-то пустырь, детскую площадку, кровавые полосы на асфальте. Говорили, что орудует банда: парень с чёрным плавающим квадратом, закрывающим лицо, так что было видно только хрящеватые уши, пушок на подбородке, да шапку с помпоном, говорил, что на него с друзьями напали какие-то бандиты и начали жестоко избивать, потом репортёр из-за кадра сказал, что телевидение не позволяет рассказать о зверствах, происходивших со слов пострадавших и многочисленных очевидцев, так как всё действие происходило средь бела дня, в центральном парке, где, к слову, сейчас и находится Борис. Тогдашний Борис смотрел передачу, и ему было ужасно интересно.
Стали искать; один парень в конце-концов, признался, что был в банде. Был громкий суд и он сел на два года. Остальных не нашли. Говорили, что Вова ушёл в армию, другие говорили, что он автостопом уехал в Казахстан; так или иначе, он пропал, и о нём постарались забыть. Всё это легко оживает в памяти Бориса; он кивает: 'Ах, Вова! Так мы учились вместе' - врёт Борис, понимая, что просто хочет произвести впечатление. Однако сказанного кажется недостаточно, потому что Серёга продолжает сидеть в некоторой растерянности, уставившись на свои кеды, в которых, пожалуй, слишком холодно в такой пасмурный день, как этот. 'У меня мама', - сообщает наконец Серёга и встаёт со скамейки. Он уходит быстро и нервно, часто оборачиваясь, но никто не идёт следом за ним; толстяки только провожают его глазами, связанные присутствием друг друга. Снаружи парка, через решётку за толстяками присматривают жёны. Одна из них подносит мобильный к уху, в то время как самый большой толстяк с греческим носом и индюшачьим зобом, свесившимся до ключиц, вдруг лезет за чем-то в карман.
Борису вдруг приходит в голову глупая идея; он снимается со скамьи и быстро, пока решимость не покинула его, направляется к туалету. В зазор между дверцей и крышей можно не только заглянуть, а даже пролезть внутрь, что в планы Бориса не входит. Ему хочется просто заглянуть. Не останавливаясь, он подходит к дверце и, уцепившись руками за верхний край, старается подтянуться и с грохотом ударяется животом, так, что вся будка начинает немного дрожать, а затем всё-таки исхитряется заглянуть внутрь. В тесной кабинке полутьма; в первую секунду Борису кажется, что внутри удушающими кольцами пульсирует огромная змея, обвив беспомощно-белое тело жертвы, чёрный бархатный червь, мягкий и круглоротый, пытается проникнуть внутрь; всё это длится краткий миг, после чего Борис сползает по двери, нащупывая подошвами землю. Не успевает он отойти и пару шагов, как туалет открывается, и Вова Минет, щурясь на слабое солнце, находит глазами Бориса, который так и застыл, охваченный священным ужасом. Хотя от тротуара Бориса отделяет шагов пятнадцать, он даже не пытается бежать, хотя каждая его часть просто умоляет его сделать это. Медлит и Вова: он всё-таки не может просто так подойти и всечь мудаку, замершему перед ним, хотя и знает, что никто не станет останавливать его или мешать. Медленно он приближается к Борису, с тротуара щёлкает вспышка, затем следующая: идиот-фотограф в линялой джинсовой куртке скалится и машет рукой, когда Борис оборачивается. На верхушках двух ближних деревьев, опасно раскачиваясь, двое мальчишек перебрасывают гирлянду.
- Здесь так шумно. Давай убежим отсюда, - негромко говорит подошедший Вова Минет. Его лицо, изуродованное давними побоями, не выражает ничего.
- Там, на выходе, у меня машина сто́ит, - отвечает Борис, думая лихорадочно-быстро, однако бесплодно. Ему начинает казаться, что всё, начиная с объявления, было подстроено, чтобы убить его, чтобы подставить под нож; и, вместе с тем, вдруг полностью переворачивается в голове Бориса с ног на голову; все части собираются воедино. Браво!
- Куда поедем? - странным, звенящим голосом спрашивает Борис, сев за руль.
- Я знаю одно хорошее место, - отвечает Вова с заднего сидения, - тебе понравится. Он называет адрес: это на другом берегу, один из двухэтажных коттеджей на границе города. Самые лучшие дома: высокие заборы, крепостные стены, тепло кутающие особняки красного кирпича; те же купеческие подворья, закрытые от постороннего взгляда. Проезжая мимо, Борис каждый раз ловил себя на мысли, что под каждым из таких домов есть огромная грибница; полуистлевшая и бесплодная, и по ночам хозяева вырубают из неё большие трухлявые куски, тайком вывозят их в лес и сжигают, чтобы через год избавиться от неё окончательно, словно от исполинской волосяной луковицы.
Какое-то время они едут молча: витрины, пихты и горожане сменяются нескончаемыми бетонными заборами, за которыми стоят заводы; затем всё исчезает, пока дорога стелется сквозь пустыри.
- А всё-таки замечательно, что мы с тобой сегодня встретились, - говорит, наконец, Вова, - только скажи честно: ты же болван? - Болван. Что ты сейчас делаешь? Ты зачем меня везёшь? Ну дал бы я тебе по голове, большое дело. И ходи, гуляй.
- Нет, - отвечает Борис. Впереди и справа завиднелись домики, прилепившиеся у подножия холма, который венчает огромный деревянный крест, едва заметный отсюда. - Когда я узнал, кто ты - захотел познакомиться. - Борис оборачивается, - меня зовут Борис, а ты - Вова Минет.
Вова Минет, перелистывавший найденный на заднем сидении липкий порножурнал, хмурится.
- Наверное, часто спрашивают, почему - Минет? - интересуется Борис, внутренне сжавшись.
- Тем, кто бы стал спрашивать - я бы не сказал, - отвечает Вова, - но ответ простой - в этом прозвище - моё могущество: сосать - выбор победителя; слабак сломается, как соломинка, под таким прозвищем. Быть минетом - удел Короля, высокого человека, хохоча над ним, ничтожный не возвысится, а шутка, стоящая жизни, выйдет для него слишком затратной.
- Понятно, - кивает Борис, потому что надо же что-то сказать.
- помоги мне, - продолжает Борис, - у меня деньги есть.
- Я и так заберу.
- Машину бери.
- На кой хер мне твоя машина.
- Тогда, - внезапно очень серьёзно говорит Борис, - делай со мной, что вздумается, только не убивай.
- Вот честно, парень, я в ахуе от тебя. Как ты дожить умудрился при такой голове, или это недавно началось? Нет, мне всё равно, что ты там ответишь, но раз у тебя такие запросы - что ты в армию не пошёл, вижу же, что не пошёл. Там любят таких долбоёбов. Или в тюрьму. Или в дурдом - ты ж вылитый дурачок, сразу примут.
Незаметно для себя, Вова Минет начал раскрываться; раздвигающиеся створки чёрной раковины обнажили пульсирующее розовое нутро, таящее в своих душных и влажных недрах жемчужину живого чувства. Несмотря на глубокое презрение к чужому бессилию, он, никогда не боявшийся поражений, оставивший страшную память тем, кому довелось с ним встретиться, всё же не был злым человеком. Он знал, что выигрывает тот, кто лучше знает правила, зная время, когда ими можно и нужно пренебречь, и зная, когда на них можно опереться. Ещё в раннем детстве он написал для себя суровый кодекс, которому неукоснительно следовал, поражаясь его точности и правоте. И теперь слова Бориса протянули поисковую нить к пунктам кодекса, пытаясь найти соответствие, а, следовательно, и ответ, но не могли.
- Это всё не то, - говорит Борис, - мне бы лучше на войну.
- Да тебе что, в жизни говна мало? Все только от него и бегут: головы бреют, песни поют, как груднички; рот полощут после работы, сдавливают зубы, таблетки глотают, в койку ссутся по ночам - а ты, значит, не такой. Ты, наверное, когда картошку чистишь - кожуру жрёшь, а клубни выбрасываешь, чтобы уж всё, блядь, наоборот.
...
- Эти коттеджи?
- Да, вон тот, который выше других стоит.
Борис останавливается напротив массивных железных ворот, Вова, высунув руку из окна, нажимает на пульте кнопку, и створки ворот расходятся, обнажая просторный пустой двор, мощёный каменными плитами. По двору вприпрыжку бегает маленький белый пудель. 'Заезжай внутрь, жена уехала отдыхать. Собаку не задави', - говорит Вова, будто Борис его старый друг, а не жертва, которая сама себя привезла на расправу. Начинается снег; воздух мутнеет, солнце рикошетом стреляет из окон дома, пудель облаивает приближающуюся машину. 'Наверное, в такую погоду хорошо бы отправиться на охоту', - думает Борис.
- Сейчас пойду открою гараж, а потом покажу тебе кое-что, - говорит Вова, выбираясь из машины. - Никуда не уходи.
Борис ожидает его, разглядывая двор, действительно пустой: к перилам крыльца прислонён велосипед, рядом стоит конура для большой собаки, да поливочный шланг с ведром возле гаража, где стоит Вова и машет рукой. Борис загоняет машину внутрь; добровольно отдаёт ключи, после чего они проходят в дом, не разуваясь. Внутри не просто пусто, но ободрано до костей: в чистых и светлых комнатах, особенно огромных в своей пустоте, сверкают наготой кирпичные стены, бетонные перекрытия. Однако, заметно, что эта незавершённость оставлена специально и давно: в прихожей Борис видел тапочки, а, минуя кухню, - набор сковород и ножей, висящих на крюках в стене. В последней комнате, с дверью в полу, Вова останавливается и, словно впервые, разглядывает Бориса. Тот стоит с довольно глупым видом, спугивая с губ улыбку, в то время, как ноги его, видимо, незаметно для Бориса, слегка приседают.
- Значит так. Это будет хорошее место для тебя, - говорит Вова, пожевав губами, - если нет - я тебя просто посажу на цепь, понял? Если вдруг не заметил во дворе Анжелу - вернёмся, внимательно посмотришь. Та ещё блядь. Всё по закону, она там на зарплате сидит, а будешь ты сидеть. Тебя будут в моё отсутствие мальчишки за еду ебать, но ведь тебя это не остановит, а?
- Нет. Давай вниз, - говорит Борис, вполне уверенный в том, что ничто не сможет нарушить его стойкости, чувствуя, однако, лёгкую дрожь и волнение, связанное не столько со зловещим предупреждением, сколько с приближением чего-то ужасного; что ещё на шаг приблизит его к смерти. Борис уже испытывал раньше эту тягу: жёлтую с коричневым и красным, как безумие и понос; подземельно-удушливую, осеннюю, горькую и прозрачную. И вот она появилась вновь, холодным вихрем она объяла Бориса, сдавила, схватила горло, захлестнула волной; Борис чувствовал, что ещё немного - и он перестанет себя контролировать, рухнет, как подкошенный и будет с криком кататься, избивая себя, пока силы не оставят его. Но сейчас этого нельзя было допустить: Вова Минет идёт впереди, они спускаются в подвал по длинной лестнице, сваренной из железных уголков - падать никак нельзя, несмотря на то, что часть Бориса, считает, что всё равно, куда упасть, раз время пришло. Так не единожды случалось в детстве, Борис пугал учителей своими припадками, во время которых он матерился изо всех сил и бил себя ручкой или карандашом с такой силой, что канцелярская принадлежность протыкала кожу и проникала внутрь. Его долго и тягостно лечили, но об этом, пожалуй, позже.
Глава пятая
В свете голой лампочки Борис видит странное сооружение, занимающее добрую половину подвала: это ряд из покоящихся на стульях шести стеклянных ёмкостей, опутанных трубками, ведущими куда-то вниз, к другим банкам; спереди, появляясь из массивного железного ящика, тянется зелёная конвейерная лента, над которой висит железная трубка, суженная к концу, наподобие кондитерского шприца; позади большая труба, конусообразно расширяющаяся, проходит сквозь дыру в потолке, хотя Борис не заметил отверстия в комнате наверху. Скорее всего, воронка выходит на поверхность во дворе. Всё это выглядит очень сложным устройством, хотя его назначение трудно определить; Борис предполагает, что машина готовит опиум.
- Итак, что мы видим перед собой, - говорит Вова; едва ли он сам знает, говорит он серьёзно или нет, - есть новейшая бельгийская машина специального назначения, заказанная и собранная в этом подвале в обстановке строгой тайны. На то несколько причин: во-первых, машина делает говно, а во-вторых, это для неё нормально; для этого её и сделали. Та большая труба выполняет роль рта и глотки, после чего еда из неё поступает в первую банку - желудок, следующая - тонкий кишечник и, короче, вон тот шприц - это жопа, из которой и происходит конечный продукт. Все процессы пищеварительного тракта, как видишь, тщательно воспроизведены. Имею честь представить - 'Клоака' - твой новый друг и верный товарищ в мрачном подполье жизни. Ну вот, а теперь мне пора - знакомьтесь ближе, не ссорьтесь. Я тебе доверяю сильно, так что аппарат не ломай, будь добр. На этом у меня всё. Вопросы?
- А сколько мне здесь сидеть?
- Много. Тебе хватит. Я сейчас просто положу коврик на дверь и забуду о ней навсегда. Всего доброго. - И Вова Минет поднимается по лестнице наверх, забравшись, со скрипом и пыхтением подтягивает её к себе, после чего дверь захлопывается, и Борис остаётся один.
Тянется одинаковое время; каждый его момент подобен сам себе и, кажется, делится сам собой, как бактерия - вдох записывается и повторяется эхом, и снова, и снова. Шаг равен любому шагу; Борис, лёжа, оперевшись на земляную стену и полуприкрыв глаза, борется с повторами. Одни и те же сцены проходят перед ним: вот он стоит в парке, среди редких деревьев - он подглядывает за тем, что Вова делает в кабинке с мёртвым телом; фотограф подглядывает за Борисом; на фотографа тайком поглядывает онанист, поглаживающий упругий член через штанину. Толстяки видят всё, за ними присматривают жёны; снаружи парка мимо жён едут их дети, которых везёт Борис; везёт, чтобы избить их на объездной трассе, поперёк которой на верблюдах едет похоронный караван генерала от авиации, и низшие чины ДПС закапываются в землю, чтобы там, переодевшись в подземном городе Государственного Резерва, выйти через подвал в квартиру Бориса, в то время, как другие полицейские снимают Бориса на камеру каждый день, чтобы склеить его из коротких фрагментов; вон он, обнажённый, бьёт старика табуретом; вот он, распивая спиртные напитки, в ходе возникшей ссоры хватается за нож, которым резали колбасу, и тащит труп в туалет, где и находит его Вова Минет, и всё повторяется заново. И заново - бесконечно скручивающаяся лента событий сжимается, когда Борис приближается к ней и, проникнув в голову, раскрывается, словно пружина и занимает всё свободное место.
Полицейские врываются в квартиру, чтобы убить старика, для того, чтобы пришли другие полицейские, те приносят труп из туалета, чтобы подбросить ему, чтобы пришли новые полицейские; чтобы они не перестали ходить никогда; постоянно приходили с разными бумагами, чтобы Борис их подписывал, как будто больше некому.
Антон ширяется в туалете; в его карманах остаётся белый порошок, который забирает левый парень, пробует и умирает, его находит собака - пробует и умирает, собаку находит хозяйка, которая отвлеклась, подглядывая за тем, как в кустах, нервно озираясь, какает Серёга, потому что туалет занят. Пробует и умирает.
Борис занимает уже весь подвал. Не вставая, он посасывает кисловатую воду из бака и думает так, как никогда раньше не мог. Иногда он едет на машине, иногда лежит на песке. По ночам Борис гуляет с друзьями по парку, где в кронах деревьев ухают мальчишки, звонко кричат, перебрасывая искрящиеся гирлянды с дерева на дерево и сотни собак свисают с ветвей; но, чем дальше идёт Борис, тем отчётливее понимает, что идёт не туда, мало того, он потерялся - иногда он возвращается в подвал, чаще - в машину. Он едет сквозь ночь, позади сидят его родители, лица которых Борис не может узнать. Отец Бориса - бабочка; он жил один день, с утра он вломился в квартиру матери Бориса, украв милицейскую форму, закинул семя и вечером умер под лампой. Все его одноклассники погибли; с классной руководительницей, Дианой Сергеевной, они сидят в субботу на кладбище, празднуя юбилей выпуска. Диана Сергеевна даёт Боре большое красное яблоко и плачет: 'Лучше бы я сдохла вместо них! Боря, закопай меня вместе с ними'.
Затем, лёжа во дворе, завёрнутый в пальто, так, что от жары и духоты нечем дышать, Борис слышит далёкий и слабый, но приближающийся звук. Изнемогая, Борис вслушивается изо всех сил: будто дыхание исполина доносится до него: в нём запахи слюны, земли, говна и пота; и мускусная дрожь животной страсти, словно марево над раскалённой землёй, колышется в воздухе. Так пахнет в звериных норах, насквозь пропитанных спермой и железом. Этот запах царапает щетиной, мажет кровью.
Это Вова Минет спустился в подвал, чтобы поглядеть на Бориса.
Каждому, наверное, доводилось видеть, как одна собака лупит другую в туза, по крайней мере, одна из них должна быть достаточно живой для этого; самцы гориллы, оказавшиеся внизу социальной лестницы довольствуются друг другом, а безумцы-селезни, словно сластолюбивые истребители, насилуют и живых, и мёртвых. Однако то, что делал Борис, не позволяло к себе снисхождения, с каким мы может отнестись к забавному, в сущности, поведению животных, да и не нуждалось в нём. Оставив себя, как в чужих глазах, так и своих собственных, Борис перевоплощался: обрушивался в сопящую обезьяну, собаку, курицу, змею, зерно и, посеянный в землю, всходил над безлюдной равниной, не знавшей человека. В первородном материнском бульоне Борис прижимался к своему близнецу, и вместе они растворялись в пустоте.
Вова освободил Бориса и даже довёз его до дома, потому что Борис, покачиваясь на заднем сидении, словно укушенный клещём, только тянул слюну, с трудом пробирающуюся на грудь сквозь заросший острый подбородок.
Экстра-глава
Игорь и Миша с сумками за плечами шли вдоль дороги, покурив травки, когда чёрный спортивный автомобиль, проезжавший мимо них, вдруг остановился. Из автомобиля вышли несколько человек, которые, не тратя слов попусту, задушили низкорослого Мишу, надев ему на голову мешок, после чего Игорь самостоятельно проследовал в багажное отделение, выставив перед собой ладони. Затем автомобиль тронулся с места, унося Игоря в неизвестном направлении. Его привезли в лес, настолько глубоко, как только позволяла дорога, после чего Игоря извлекли, словно плод и предложили обратить внимание на гору рыхлой земли, возле которой находилась аналогичных размеров яма. Игоря не поразила такая трактовка архимедова закона, приложенная к твёрдым телам, он заныл и стал хватать руки людей, прося прощения; Игорю могло придти на ум многое, что он делал, заслуживающее такого воздаяния. Однако, рассудок не оставил его в таком сложном положении: он ползал, скользя ладонями по шишкам и хвое и умолял, пока его не начали избивать, Игорь рассчитывал, что таким образом они утратят мстительный порыв, израсходовав его на размахивание кулаками и ногами, и раз за разом, сбитый на землю, он вставал, чтобы через некоторое время вновь упасть под градом сыплющихся на него ударов. Через некоторое время он перестал вставать, втягивая ноздрями кровавые сопли и, чувствуя себя скверно, только прикрывал коленями живот. Тогда эти люди бросили его в яму и начали закапывать его, пиная землю носками ботинок. Покрытый земляной пылью, Игорь ворочается, пока не остаётся лежать на животе, оперевшись локтями, для того, чтобы выдержать вес сыплющейся с ужасным шуршанием земли. Всё это продолжается довольно долго, и Игорь ощущает не вполне уместное, однако необоримое желание вмазаться. Он начинает раскапывать землю перед собой, благо она довольно рыхлая, пока в получившееся отверстие не помещается голова и плечи, и так, подтягиваясь на локтях, он медленно движется вперёд, покинув свою могилу. Минуя твёрдые древесные корни, он питается клубнями лесного картофеля, разграбляет норы грызунов, ведомый неослабевающим желанием найти ширево, пока, однажды руки его, чёрные и чёрствые от труда, не натыкаются на твёрдую преграду; убрав землю, Игорь нащупывает перед собой маленькую дверцу, за которой на белой салфетке находится, как может определить наощупь Игорь: чашка с водой, кусок хлеба и - заправленный шприц и жгут. Чтобы сделать перетяжку, Игорь, держа шприц в зубах, переворачивается на спину; в полной темноте он, покрытый испариной, к которой моментально прилипает земля, пальцем ведёт вдоль вены, изучая её маршрут. Наконец он вмазывается, и комья земли валятся в распахнутый рот, забивают глаза и нос.
Глава шестая
Есть такие поступки, после которых нельзя отмыться, сколько не три; нельзя отряхнуться и пойти дальше. Просто нельзя.
Прошло несколько дней, пока Борис постепенно возвращался к себе, неподвижно лёжа на матраце перед телевизором. Взгляд его, словно яблоко, наливался соком мысли и уже начинал блуждать по комнате. Гардина, прислонённая в углу. Шкаф с книгами. Утюг. Зеркало, в котором отражается окно, гардина и часть шкафа с книгами. Телевизор. Кровать. Подоконник. Ваза. Стена. Картина. Окно.
Рассудок помалу впитывался обратно; в ужасе и досаде он созерцал хаос и разрушение, учинённое в его отсутствие. Борис вернулся домой: дотемна он убирал мусор, отскребал полы, снимал занавески, стирал одежду; всё это он делал с преувеличенной тщательностью, словно не мог дать покоя рукам. Счищая зубной щёткой с плиты одному ему видимое пятно, Борис чувствовал себя лучше. На улице мело, мутная белковая темнота бельмом заглядывала в окна. За время, пока Борис отсутствовал, в квартире появился лёгкий запах тлена; сладкий, шероховатый и лиловый, как звук от смычка, идущего по струне виолончели. Испуганно выглядывает одежда из-за приоткрытой дверцы шкафа, неуместно громко шумит чайник. Давит со всех сторон: Борис медленно и тихо ходит по комнатам, зажигая свет. Он получил, что хотел - убедительные доказательства ошибочности, невозможности жизни. 'Как может такое быть, - думает он, - чтобы жизнь, часть которой мы ограждаем себе, чтобы спокойно пользоваться ей, вроде участка земли, на котором мы сажаем свои поступки и ошибки, была такой зияющей дырой, в которую невозможно заглянуть без ужаса, стоит только представить, что она чужая, не своя. Я не хочу, чтобы так продолжалось, но что я могу сделать, чтобы это исправить? Ерунда, я знаю, как говорят - начни с себя, внушай себе и другим, что ты парень, что надо; что ты не хуже прочих, которые тоже стараются, а ведь надо стараться. Полюби себя, потому что выбора нет; мирись с данностью того, что ты есть, и постарайся получать удовольствие. Удовольствие, наслаждение, блаженство - что это и зачем оно мне, после того, что делал я и что делали со мной. Всякая вера презреет меня и исторгнет из своего лона; ни один человек, которому я захочу открыться, не протянет мне руки, и я сам не в силах терпеть своей мерзости.
Я презираю тех, кто ничего не делает, черпая себя в других, другие в третьих, и где-то вдалеке этот круг замыкается, чтобы дать начало новому: это животные; это скотина, это я, в чём никто не признается всерьёз, но это Я, Я - живая масса, не одухотворённая ничем, кроме обмана. Зная правила игры среди людей, мы думаем, что делаем всё серьёзно, но не до конца каждый обманывает каждого, усмехаясь про себя авгуровой улыбкой.
Но более прочих, я презираю тех, кто лжёт себе вдвойне: кто среди грозы прячется в часовне, кто уверен, что именно он нашёл священный клад; они подобны первым, как каждый подобен каждому, но эти люди уверены, что они - не как все: волшебным образом они - избранные, спасутся, когда погибнут грешники, попиравшие их. Стоя на мистической горе, они учатся видеть Причину Причин; и нет людей более недостойных, чем они.
Мне нравится, когда плохо. Мне нравится грязь и правда. Мне нравится то, что я презираю себя. Мне нравится то, кем я стал. Там ничего нет, внутри; снимая слой за слоем то, что мы есть - наш образ, персону, память, опыт - постепенно там не останется ничего, кроме бледно светящейся пустоты, но если представить, что есть душа, я думаю, она похожа на фильтр, который постепенно засоряется тем, что проходит сквозь тебя. Я - это то, в чём я испачкан, всё, во что я лез, чтобы испортить его. И вот фильтр сломан; я чувствую, что воздух больше не проходит сквозь него. Это просветление говна: чем из большего количества грязи я состою, тем меньше это я, также как судно, чем больше к его днищу прилипает ракушек, тем оно становится всё более ракушками и менее - судном. Это освобождение: теперь, умерев, мне нечего будет утратить'.
Сердце Бориса наконец раскрылось, словно ночной цветок; на самом его дне хранилось обещание, которое он дал себе, тринадцатилетнему, молчаливому толстому мальчику: распознав тот самый день, убить себя. Расправиться жестоко, как с врагом - всю юность Борис провёл, внимательно вглядываясь, прислушиваясь, боясь ошибиться, и вместе с тем, упустить момент. Закрывая глаза, Борис смотрел в темноту, наощупь ища там хоть что-нибудь. Однажды он увидел какой-то мутный отсвет, Борис сосредоточился, и мутное пятно стало превращаться в белёсое корневище, пока вся темнота не заполнилась живой, шуршащей землёй, а потом всё исчезло, и снова наступила темнота.
Борис давно готовился к смерти и держал всё необходимое под рукой; поэтому у него не заняло много времени найти жгуты под ванной и туго перетянуть ими мошонку. Борис собирался кастрировать себя, как кролика, после чего возможный болевой шок, либо неизбежное при некрозе заражение крови, сделают своё дело. Борис собирался умирать долго и тяжело.
Вскоре мошонка, лишённая притока крови, начала синеть, по мере уменьшения чувствительности приобретая баклажанный оттенок. С ледяным спокойствием Борис фиксировал эти метаморфозы, предположив себе ещё несколько дней до того, как токсины из отмерших гениталий не приведут к сепсису; Борис почувствует это по участившемуся сердцебиению и повышенной температуре, ничего сложного. Тогда и надо будет резать.
Так проходили последние дни. По утрам Борис выходил на прогулку длиной в пару остановок; всё-таки его положение не вполне способствовало лёгкой походке. Чувствуя режущие, тяжёлые боли внизу живота, он, тем не менее, неизменно улыбался. Ничто не могло отвратить его от намеченной цели, но временами мысли Бориса путались, накладываясь одна на другую; это ничего не меняло, но создавало досадную путаницу, не дававшую как следует собрать пыльцу оставшегося времени.
Посреди ночи, когда за окном бушевала вьюга, Борис проснулся в насквозь промокшей постели с чувством, что его опустевшая комната одна, как коробка, стоит посреди бесконечного поля.
Утром, после полудня, он выложил на стол свои погибшие, почерневшие, как земля, гениталии, испускающие ужасный запах и, вооружившись ножом, который он старательно точил все последние дни, отсёк их после нескольких ударов. Боли не было, но, когда из раны потекла бурая жидкость, Борис почувствовал, что теряет сознание и умер прежде, чем тело его неловко опрокинулось на диван. В комнату вбежало несколько собак; закусываясь и лая, они подбежали к Борису, чтобы обнюхать его.