- Сегодня самый необычный день в твоей жизни, Николаус, - сказал отец Александр. - Тебе предстоит увидеть святая святых христианского мира; то, что дано увидеть немногим из смертных.
Они спускались в подземелье замка по круглой лестнице, освещая путь факелами. В древние времена (замку триста семьдесят лет) подземелье выполняло роль тюрьмы, причем с весьма разветвленной сетью вся-ких одна мрачнее другой каморок и комнатушек. Были здесь и так называемые каменные мешки. Несомненно, наличие подземной темницы стало непоследней из причин выбора комис-сией замка фон Пашке. В юности Николауса подземелье использовалось недостаточно эффективно, будучи в ос-новном завалено никуда негодным и неподъемным барахлом. В немногих пустых отсеках томились, и то недолго, сравнительно немногочисленные провинившиеся слуги, после чего обычно становились более покладистыми. Детей же туда никогда не допускали, правда, пугая иногда, что отправят их в темницу, если они не перестанут шалить. После чего Николаус и его сестра несколько дней умирали от страха, так как верили в многочисленные леген-ды о чертях и скелетах, населяющих катакомбы подземелья.
Старинная тюрьма очень сильно ускорила и облегчила проведение следствия. Она избавила обслугу от тягостной необходимости рыть все эти бесчисленные казематы, без которых полноценная работа комиссии невозможна.
Наконец, путь им преградила решетчатая ограда.
- Ойген! - раскатисто крикнул отец Александр. - Где ты, болван?
Послышалось эхо изнутри катакомб, а затем торопливые шаги.
- Иду, отец Александр, бегу. Я только на минутку отлучался по острой нужде.
- Кому ты это говоришь? Я ли не знаю твои повадки уже двадцать лет с лишком. И все это время его никогда не застанешь на рабочем месте.
- Почему же вы не замените его кем-то еще? - улыбнулся Николаус.
- Его голова обременена многими тайнами, а также - особенно удачно - тем, как бы не выдать их. И чем меньше таких голов, тем лучше будет всем нам.
Ойген, человек неизящной наружности, с головы которого свисали за-пущенные кудри, атлетически сложенный, осклабился в печальной улыбке.
- За двадцать лет я стал поэтом тайн. Но беда в том, что, по всей ви-димости, я самый мрачный поэт всех времен и народов. А это одна из двух мелодий, которыми мне дано наслаждаться.
Он со скрежетом отворил железную ограду.
- Да уж, ни один из поэтов не видел того мира, который ты поешь. Но оставь свои песни здешним обитателям. Зачем тревожить благочестивых бюргеров по-напрасну? - произнес отец Александр. - В каком-то смысле Ой-ген - это наш Харон, сторож подземного царства, самое печальное создание на свете.
- Я сторожу ведьм, чтобы они не пугали ночной сон бюргеров. Но мой удел - дрожащий свет.
Они переступили порог темницы.
- Входящие, оставьте упования, - это были любимые слова Ойгена, как бы его личный пароль.
- Его Библия - "Ад" Данте. И он даже не скрывает это от меня, свя-щен-нослужителя, можешь себе представить?
Наконец, они прошли внутрь. Николаус держался за отцом Александром.
- Он скорее философ.
- Наш философ - доктор Людовик Мюнш.
- А Минос у вам здесь есть?
- Да, но только он многолик. Сразу его не узришь. Нужно собрать во-едино разные его образы в застывших вещах, и тогда Минос оживает. Это трудно, поэтому видят его немногие, не считая его жертв. Те чувствуют дыхание его оскаленного рта, их обвивает его хвост вокруг тела столько раз, сколько они заслужили там, наверху. Они видят Миноса по его делам.
Из глубины послышался приглушенный стон. Потом еще один и еще.
- Вот она, унылая песня заточенных ведьм.
- О ней говорил Ойген?
Отец Александр не ответил на этот риторический вопрос Николауса. Но развил тему:
- Иногда стоны становятся невыносимыми и тогда хранитель ведьм вынужден применить капиструм. Ты не слышал об этом устройстве?
- Нет.
- Это железный цветок. Я потом покажу тебе его. Среди капиструмов попадаются настоящие произведения искусства. У нас есть один такой. Авторская работа мастера Алоизиуса Гронингейма. Превосходная вещь с вос-хитительными узорами, символизирующими четыре стороны света. Используется в исключительных случаях. Главное в капиструме лепестки. Если нужно заглушить стоны, этот капиструм-цветок просто вкладывается в рот лепестками внутрь. Внутри рта он расцветает, и лепестки раскрываются, врезаясь в нëбо, язык и щеки. Это достигается закручиванием особой гайки-барашка. Таким образом, ведьма самостоятельно не может выплюнуть эту хитроумную затычку, и ей остается стонать только про себя. Полезная вещь, особенно для тех, кто, как Ойген, вынуждены проводить около ведьм долгое время.
Оба шли дальше по этим осклизлым галереям, в которых, казалось, не могут жить люди, пусть даже худшие из людей, ведьмы, - настолько неуютны они были. Свет факелов дрожал.
- Сюда, - показал отец Александр на небольшой туннель, уходящий влево. - Здесь томится Валентин. Зайдем к нему?
Николаус вздрогнул. Прошло два месяца после исчезновения его духовного отца с поверхности. Что с ним стало? Подозревая ужасное, Никола-ус боялся узнать об этом.
- Ты не хочешь его видеть? - отец Александр всматривался в Нико-лауса, насколько это было возможно при содрогающемся свете, который бросал вокруг себя сотни теней.
- А ... как он? - голос Николауса тоже дрогнул.
- Конечно, не в лучшем виде. Сам видишь, какая здесь обстановка. Иди к нему. Только ненадолго. Я подожду снаружи.
- Как, вы оставите меня наедине с отлученным от церкви?
- Уж если я повел тебя сюда, в одно из самых потаенных мест во всем христианском мире, то значит, для тебя нет больше запретов. Тебе, как своему человеку, все дозволено знать.
Николаус ступил в туннель и пошел по нему.
- Заходи в дверь справа.
- А дверь не закрыта?
- Этого не нужно. Он не может оттуда выйти.
Дверца подалась. За ней было совершенно темно. И Николаус осветил темноту вдвойне дрожащим светом, слыша только чудовищное биение своего сердца. Каморка была так низка, что он не вошел, а залез туда. У стены лежало прямо на голой земле нечто, покрытое лохмотьями. Николаус, наконец, понял, что лежащий сжался в комок, и потому выглядит так странно.
- Отец Валентин!
- Отец Валентин!
- Это ваш Николаус!
Но ответом ему стало молчание.
"Отец Валентин умер", - подумал Николаус. "Он не слышит меня". Комок тела все лежал без малейшего движения, без ответа, а Николаус не смел подойти повернуть его лицом к себе. Он даже не смел поднести поближе к нему - был ли это отец Валентин или нет - втройне дрожащий свет. Как ребенок, услышав шорох чего-то во тьме, боится зажечь свет, чтобы не увидеть это, Николаус боялся увидеть лицо лежащего страдальца, сжавшегося в комок от невыносимой бесконечности холода подземелья. "Отца Валентина больше нет", - сказал себе Николаус и вылез обратно в туннель с ужасным чувством, как будто он побывал в могиле и увидел ее цель.
- Ну что? - спросил отец Александр.
- Он не отвечает.
- Не знаю, что с ним. Давно не заглядывал к нему. У меня много работы. Если тебе интересно, спроси потом у Ойгена. Он знает все, что здесь происходит. Или у Калама. Он врачует наших узников. Ты ведь не думаешь, что мы оставляем их без медицинской помощи?
Они шли дальше.
- Замерз?
- Да.
- Представь же, каково обитать здесь постоянно, к тому же будучи лишенным возможности двигаться. Вот, видимо, кто постигает смысл старинного выражения адский холод. Но они не требуют нашего сострада-ния, ведь то, что они испытывают здесь, намного лучше того, что им предстоит испытать в будущем, - в аду, который ждет их очень скоро. А значит, они должны быть благодарны нам за каждый лишний день, прове-денный всего лишь в преддверии ада.
"У них остаются их сны", - вспомнил Николаус, но сказать это вслух он не решился.
Все время пока они шли, из глубины раздавались стоны.
- Сейчас ты увидишь то, что слышал.
Они свернули в другой туннель пошире. Священник осенил себя крестом и открыл дверцу. Камера была узкой, но длинной. Зыбкий свет вырвал из темноты скрючившееся тело в лохмотьях, прижатое бревнами к земле. Справа от бревен торчали конечности рук и ног, а слева сидела их облада-тельница, опустив голову вниз, хотя между бревен было еще одно отверстие, - для головы. Видно, его оставили свободным, сжалившись над несча-стной. Отец Александр протиснулся внутрь и осветил еще два тела в таком же положении. Одна из узниц, та, что стонала, подняла голову и поморщилась от света. При этом из ее груди вырвался еще один ужасный стон.
- Ты когда-нибудь видел колодки? - спросил священник.
Николаус кивнул. Отец Александр вел себя так, как будто сидевшие женщины - никто, и в их присутствии можно отвлеченно обсуждать все, что угодно, даже их состояние. Но Николаусу, напротив, казалось верхом бесстыдства заговорить сейчас, потому что это было действительно ничто пе-ред лицом такого страдания. Комиссар все понял по лицу юноши и продек-ламировал в ученом стиле:
- Сын мой, твои ... Как это выразиться?.. огорчения идут от незнания. Перед нами ведьмы, связавшие себя с нечистой силой. В них не осталось ничего человеческого, кроме лживого женского облика. Поэтому страдания - даже если их допустить - к которым мы невольно принуждаем ведьм - не акт насилия над человечностью, а акт очищения как раз для возвращения, если таковое еще возможно, в лоно человеческого рода, созданного по образу Божию. Вспомни невыносимые муки роженицы. Ты когда-нибудь рожала? - обратился вдруг отец Александр к стонавшей женщине. Та неопределенно дернула головой.
- К тому же эти муки, - продолжал священник, - ничто по сравнению с тем, что они сами сотворили людям и чего они достойны.
Его слова заглушил еще один женский стон.
- Не должно ли зло быть наказано? И допустимо ли, по-твоему, сострадание злу?
Николаус осознавал, что от него ждут ответа, но в том состоянии, в котором он находился, не дискутируют.
- Отец Александр, мне плохо.
Священник улыбнулся.
- Понимаю. Пока ты слишком чувствителен. Со временем твое сердце огрубеет. Ну что ж, пойдем дальше.
Николаусу, в самом деле, стало совсем невыносимо, когда он увидел рядом с узницами нечистоты. Чувствовать их зловоние было не так страшно, как видеть такую беспомощность. Комиссар пошел вперед и, кажется, не увидел слезы, покатившиеся из глаз юноши.
- Ничего, ко всему люди привыкают.
"Но зачем?" - чуть не выкрикнул Николаус.
- Сидение в колодках - не худшее из наказаний. Сейчас мы зайдем к одной ведьме ...
- Может быть, хватит на сегодня? Я боюсь, не выдержу...
- Хорошо. Только зайдем еще к одной ведьме. Вот кому не позавидуешь. Представь, на нее надели "ведьмину сбрую". Ты слышал, что это та-кое?
- Нет.
- Железный намордник. Кроме того, ее заковали в ошейник с внутренними клиньями. И она вынуждена всегда стоять и прямо держать голову. Когда ее клонит ко сну, то голова спадает на ошейник, и в шею впиваются гвозди. Она просыпается и какое-то время держит голову прямо. Потом снова ее одолевает сон. И так бесконечно. Это своего рода борьба животного и человеческого начал в ней, инстинкта и разума. Зрелище, я тебе скажу, занятное. Тут хоть научный трактат пиши. Впрочем, сам сейчас все увидишь.
Они свернули в какую-то нишу. Комиссар снова осенил себя крестным знамением и открыл дверцу.
Последнее, что помнил Николаус, это как он заглянул туда. К нему обернулся отец Александр. Он что-то говорил и держал факел над Эльзой. И вот эти два образа, - факела и Эльзы (как понял Николаус уже потом) разом, спаянные воедино, его сознание не смогло вместить. Впечатлений как таковых еще и не было у него. Он хорошо помнил, как успел обтечь своим взгля-дом лишь массивную фигуру священника, а на факел и Эльзу только еще переводил глаза. Еще потом он помнил, как сразу удивился, что свет факела вдруг стал таким ярким, как будто они уже вырвались из темницы наверх. Боковым зрением он угадывал обесчеловеченное лицо, которое окаймляли железные полосы, рот был широко разинут, и из него торчали металличес-кие стержни. И вот в этом лице Николаус увидел что-то от Эльзы. Странно, но потом он так и не смог вспомнить, видел ли он ее тело. Не могло же его не быть там? В памяти осталось только это страшное окаймленное лицо и чувство, что, несмотря ни на что, это Эльза. Особенно ужасал широко раскрытый рот, из которого не может вырваться стон.
Он уже скользил взглядом - тогда это заняло один миг - от массивной фигуры комиссара к факелу и страшному лицу, как вдруг потерял сознание.
Отец Александр потом рассказывал ему, и не раз, как он пытался привести его в чувство разными способами, - и всегда лукаво добавлял, что уж в чем, в чем, а в этом он мастер, - но так и не смог. Пришлось идти за Ойгеном. Вдвоем они кое-как вытащили его наверх и положили во дворе замка на свежий воздух приходить в себя.
Очнулся Николаус не скоро. Опытный священник много раз с удивлени-ем повторял, что в жизни не видел ничего подобного.
- А как ты собираешься пытать ведьм на допросах? - вопрошал он юношу. - Не помутится ли у тебя после этого разум, а то и вовсе - не помрешь ли? Ведь ты и не видел еще ничего.
И комиссар-изувер перечислял самые кровавые пытки, в которых ему довелось участвовать. Он качал головой, смеялся, - чего только он не де-лал, чтобы показать, как велико его удивление, его, - того, кто, казалось бы, давно уже перестал удивляться.
Когда Николауса встречали помощники, то здоровались с ним, усмехаясь, давая понять, что мягкотелость здесь особо презираема. Юноша чувст-вовал, что навсегда потерял право завоевать авторитет у этих тварей. Сам же считал, что Бог спас его в ту минуту от впечатления, которое могло навсег-да придавить своей невыносимостью все его мечты.
После долгих раздумий Николаус понял, что же там было еще, чего не хватало теперь в его памяти. Эльзу полностью раздели, искололи иглами и заставили стоять, прикованной к стене и в наморднике. Так как она не могла спать, то находилась всегда в напряжении. Ее тело беспрерывно содрога-лось, трепетало. И вот этот неестественный трепет, трепет истерзанного об-наженного жеского тела, истерзанного до такой степени, что существо, ко-гда-то бывшее Эльзой, уже перестало надеяться на лучшее; неестественный трепет мертвого самого родного тела, - вот чего не вынесло соз-нание Николауса.
Так он думал после мучительных размышлений во время слабости, длившейся не менее недели, и все это время его оставляли в замке, совсем рядом с Эльзой. Только Эльзы больше не было у него давно. А теперь ее уже не было и у Михаэля, а главное, у Брамберга. За ним присматривал сам отец Александр. Брамберг навсегда лишили главного (если прекрасное - это главное), что у него было. Собственно, его и оставили-то потому только, что священник очень интересовался необычным состоянием юноши.
Но Николаус не выдал своих потаенных мыслей, которые собою воссоздали потеряный памятью образ. Они нарисовали в его разуме картину беспросветного для чувств мира.
Всю эту неделю его донимал отец Александр, - именно тот, которого он не мог теперь видеть без отвращения. Мюнш, тот даже не подошел к нему. Калам не видел в его болезни ничего особенного: "расстройство души под влиянием расстроенного же воображения, нашедшего себе неожиданную, вернее, неподготовленную, пищу в виде призванных за свои злодеяния к от-вету ведьм, воспринимаемых невинным монашеским сознанием как замученные женщины. А прибавьте сюда спертый зловонный воздух, полный мрак подземелья, сжатые пространства в виде убогих ниш, нависшие потолки, и вам все станет ясно" - таковым был диагноз врачевателя комиссии.
Бедный юноша лежал в замке не менее недели, пока его не отпустили с Богом и со словами: "увы, не быть тебе комиссаром".
Итак, духовная жизнь Брамберга благодаря необычной чувствитель-ности нового пастыря замерла на целую неделю. Людям, совершившим за это время томивший душу грех, некому даже было исповедаться. Дошло уже до того, что умираю-щие так и отходили без покаяния.