. . . Накануне твоего последнего письма пришло письмо от Игоря Кузьмина с идентичной просьбой - составить автобиографическую канву к мемуарам. Берясь за исполнения этих двух просьб, хочу подчеркнуть тебе, что все такие дела имеют смысл, если делается совместно, то есть если ты активизируешь с Игорем редакторское свое вмешательство. Начиная с моей генеалогии.
Немецкая половина моих предков пришла в Петербург с конца ХУ111 века с западных границ Германии. Из окрестностей Женевы пришли садоводы, устроившиеся при дворце в Петергофе и занявшиеся ландшафтным дизайном, вплоть до моего деда Фридриха Бальтазара. Другие - из Гамбурга и Шлезвига - прабабка и прадед-архитектор Адольф Вайнерт - жили в Петербурге.
Мой отец, Симон Менделевич Динабург, родился где-то в Белоруссии, наверно, в Бобруйске, а в 1926 году из Киевского Политехнического института направлен был на практику в Ленинград, где познакомился с моей матерью, Ирмой Фридриховной Бальтазар. В конце 1927 г. они приехали в Киев, где я и родился 5 января 1928 г (то есть в 200-сотую годовщину смерти Исаака Ньютона). Так что и мне дали имя Исаак. По настоянию бабушки мне дали второе имя Вольфганг (в честь Моцарта и Гете).
Родись я на десяток лет раньше, отец мой назвал бы меня Уильямом (в честь Шекспира). Дух состязательства великих людей витал над моей колыбелью. По случаю визита моей матери к бабушке, Амалии Адольфовне: бабушка не выспалась в Петергофе и на станции Стрельна не сумела достаточно ловко сойти с поезда - попала под колеса поезда и лишилась обеих рук. После этого ее главной заботой стало мое воспитание: по принципу "у семерых нянек..." и т.д. Няньки под ее началом сменялись очень быстро.
Отец был направлен на строительство ферросплавного завода в Челябинске (в какое-то короткое время - начальником проектного отдела - занимался монтажом оборудования). Потом заведовал кафедрой Теоретической механики ЧИМеСХа. Кроме того, он занимался со мной преподаванием геометрии, для чего строил целую систему зеркал, перископов и водил в "комнаты смеха" к кривым зеркалам. Кроме того отец в самом деле знакомил меня с Шекспиром и Пушкиным (с Вильямом - параллельно на двух языках).
Такая жизнь у меня оборвалась в первых числах декабря 1937 года. Полвека спустя стало известно, что он был расстрелян 22 декабря (то есть уже через 3 недели).
Как говорилось у нас: человек человеку враль, враг, врун и ворон-варяг - это понял уже брат Каин, когда услышал, что Авель ему брат. Еще лучше это понимал 6 тысяч лет спустя мой личный брат Роальдик-Альдик, с которым ты знакомился еще раньше, чем со мной. Запуганный речами о волках и в частности о том, что я тоже волк (Вольфганг), он, глядя на меня, храбро кричал: "Никаких волкох не бывает!" Впрочем, он нянькам старался доказать то же и о татарах, они его пугали, что придет татарин и заберет его, а он стучал в дверь и переговаривался: "- Кто там? - Татаин"
Я почти все детство упражнялся в репетиторстве по настояниям моей матери. У нее было много подруг с сыновьями достаточно тупыми, как водится в Челябинске, и когда мамины подружки жаловались на низкую успеваемость своих сыновей, мама, придя домой, давала мне адрес и говорила: "Иди, помоги там мальчику по геометрии или географии". И я прекрасно понимал, что мама подразумевает, что вот я схожу туда, объясню что-нибудь "пацану" и, даст Бог, меня там чем-нибудь накормят, потому что я вечно ходил голодный и вел постоянную борьбу с дьяволом, культивировавшим во мне классовую ненависть к победившему пролетариату.( О моей первой профессии-репетиторстве и моих спорах на уроках математики с преподавательницей старухой Разгонер, которая моей матери жаловалась, что я, в отличие от простого замечательного математика Ченчика, все необычайно усложняю, вплоть до экскурсов в топологию, вместо школьной стереометрии и порчу ей тем уроки апологией оппонента Галилея кардинала Белармина)
Итак, в моей хронологии, вероятно, не надо перечислять общие события с 1938 по 1945 год, когда я в 45-м познакомился с одноклассниками - Ченчиком и Бондаревым, которые вели каждодневно разговоры о причинах поражений 1941-1942 годов. Я подкинул им едва ли не главные идеи на эту тему и примерно в восьмую годовщину гибели моего отца оказался в подвале местного Управления ГБ в Челябинске. Это совпадение декабрьских событий 37-го и 45-го годов я упомянул в день моего ареста так четко в первом же разговоре, что со мной сразу стали держаться очень корректно.
В тюрьме была очень хороша библиотека и в досугах, которые мне выпадали в 46-ом году, я получил возможность очень внимательно почитать Гегеля и Марселя Пруста. Затем с сентября я провел почти три года в местном лагере, а следующие 5 лет - на Потьме, в Дубравлаге. Я освободился летом 54-го года как неподсудный по малолетству моему в 45-46 гг.
. . .
Я сегодня пробую продолжить вчерашнее письмо с догадкой, что нашим читателям интересны не столько даты моего детства, сколько та эпоха, которую они напрямик не увидят уже как своих ушей, хотя бы это были и ослиные уши в глазах их самохвальства. Я высказался несколько усложненно, вспомнив тут же восхищение Титании ослиной головой шекспировского актера. В этом "Сне накануне Ивана Купала" так замечательно была инверсирована ситуация "Золотого осла" Апулея, читанного Пушкиным так охотно. Мне тоже охота сказать: в эпохе моей юности, учиться можно было даже в Челябе, как ты заверяешь. Но это очень неточно, что я учился там. Учиться можно было только вопреки всему тамошнему.
Мне там сразу бросилось в глаза, что туземцы во избежание ошибок и диалектических путаниц пытаются объясняться исключительно тавтологиями. Стоило мне только придти в одно техническое издательство наниматься в корректоры, чтобы заморить червяка в животе, как мне предложили стать редактором, чтобы корректировать всяких сочинителей. На меня обрушилась лавина чтения всяческих тавтологических пустяков. Я задумывался о том, что же иногда делает тавтологию интересной? Например, у Киплинга: "Запад есть запад, Восток есть восток И с места ему не сойти". Кстати, кому - ему - Востоку или Западу не сойти? Это забавно у Киплинга, но банально на Востоке. У Киплинга это проявление специфического английского юмора, хотя бы потому, что все это здесь с подтекстом.
Для моих челябинских авторов подтекст нужно было просто придумывать, чтобы оживить. И контролировавший меня научный редактор издания, проследив мои интерполяции в текстах, поздравил меня с тем, что я переизобрел алгебру Буля в своих маргиналиях на оборотах статей. Я начал читать тогда книги по математической логике и набросал реферат для поступления в аспирантуру Ленинградского университета.
Попутно я очень увлекался чтением Норберта Винера, Эшби, Куфиньяля и всяких других кибернетиков. А по старой памяти разных уроков, полученных в Дубравлаге, двигался к философским темам, разработанным, как оказалось впоследствии, в то же время Кожевым, Клоссовски и потом Деррида. Но эти источники мне стали известны полвека спустя благодаря А.Грицанову - единственному русскоязычному автору, сумевшему прореферировать их труды рационально в конце века и тысячелетия. Огромная ему моя благодарность! Большинство его коллег просто экранируют трудности перевода с французского, в случае с текстами, причитаемыми к философским.
Попутно мне выяснялось, чем поэзия противопоставляет себя тавтологиям очевидностей. Антитавтологиями, которые чаще всего распознаются как метафоры или метонимии. Примеры уже у Гомера: Одиссей то и дело плывет по волнам виноцветного моря. Или раб богоравный (читай: благородный) Евмей, по поводу которого поэт замечает сочувственно: "раб нерадив. Не принудь, господин, повелением строгим к делу его, Он за работу свою сам не возьмется с охотой..."
Если бы Гегель, скажем, задержал свое внимание на этом, он не нагромоздил бы столько риторики в главной главе своей "Феноменологии духа", подпадая там под дурацкое влияние Руссо, история немецкой философии сложилась бы гораздо счастливее. Но куда уйдешь в конце концов от инициатив футурологов-футуристов, таких, как Гегель или Маркс, которые в ХХ веке оказались способными сгребать массы населения в такие резервации, как Урал, массы, недавно обращенные из рабства в холуйство и фатализм. Там вокруг них даже заборов с фонарями ставить не нужно (и слава Богу!), они и так не убегут
Побег с Урала (как для адмирала) стоил почти всех разрывов сердечных уз. Мне-то было еще легко. Ничего, кроме как бы подрисованных глаз Сикстинской мадонны, меня в первой жене ничего не удерживало в 60-х годах. Я тогда сделал вывод, что от уральского психологического климата ничего женщину не спасает, А еще, мой великодушный публикатор, различие наше в том, что Вы и Ваши предки не общались с Библейским змием и жили в Зауралье как в иллюзии, что вы по ту сторону добра и зла. И что ПОТОМУ Вам все равно, все едино. Это от детерминизма абсолютного, фатального. Нет ничего по существу плохого или по существу хорошего как в трагедии "Король Лир" отец кричит дочери: "Из ничего и выйдет ничего!" (опять тавтология по-английски). А вот по нашему последнему времени такого и не бывало, чтобы не было ничего, будет всегда что-нибудь; не будет такого, дабы не было ничего, - так у нас даже по радио говорят. А русский трудящийся человек никакого НИЧЕГО тоже не признает. А чтобы понять что-нибудь, всегда употребляет местоимение, похожее на "нифига", но как бы "из нифига и выйдет нифига
Вот я сплюнул желчь, которая во мне накапливается при упоминании о судьбах Урала и рад признать все, чему я обязан Челябе: Думлеру, который меня приободрил, обнаружив во мне зачинателя новой логики, и пригласил меня работать у него на кафедре организации производства в Политехе инженером-исследователем и послал по Уралу в комиссиях. А еще молодому Льву Бондаревскому, который внезапно подставил моему взгляду тоже совсем не азиатское лицо свое, по наущениям Туберта, который тоже мне нравился, по крайней мере пока занимался этрусками.
По поводу моих остальных уральских человеческих связей: то там была еще моя мама, с которой я не мог заговаривать даже об отце, чтобы ее не слишком травмировать в ее героической жизни. Была и двоюродная сестра, с которой тоже разговаривать было тоже трудно по аналогичным причинам. И была приятельница, которую я бы с удовольствием оттуда вытащил - из Свердловска - да вот без женитьбы это было невозможно. Без проницательного выбора практиковать интерес к женщинам я так и не научился, как не научился смотреть с аппетитом на промороженные котлеты. Я не верил себе, что своим внушением - что котлеты можно еще прогреть и хорошо прожарить, пока не встретил простушку-пастушку в детском пальтишке и начал писать стихи "Инструкция для Пигмалионов" по подсказке Бернарда Шоу.
На этом я кончаю хронологию 63-го года концом третьей главы Арестани.
Дальнейшее curiculamvitae впереди.
Если держаться строгой хронологии, то можно и себя самого усыпить. Хронология -ведь она от неба, от расположения звезд, а не от внутренней логики нашей жизни. Последние 20 лет я ведь стараюсь, чтобы извне ничего не происходило, раз уж 18 лет тому назад у нас появилась собственная крыша над головой (конечно, не больше того тогда). Я уже больше того, в основном лежу, хотя первые годы еще ходил в Публичку (национальную библиотеку!), перемигивался мимоходом с понравившимся мне библиографом Никитой или еще с кем-нибудь и садился почитывать . Лена меня все время упрекала в том, что я ей даже подруг никаких не приобрел и не оставил. А что я мог поделать, когда уже в начале перестройки потенциальные подруги либо повымерли (в частности повесились), либо уехали далеко? В то время коллеги на работе еще спрашивали меня перед моим выходом на пенсию: "Как, Вы не верите в перестройку?!". А я отвечал: "Да ну ее! У меня год назад один из лучших друзей пришел домой из филармонии, поставил себе чай на кухне - да на том же месте и умер". Это я про Гену Алексеева, которому в общем ничего, кроме такого конца, не грозило. А перед тем веселушка Нина Галич в очередной раз пришла из психушки да и повесилась.
Конечно, населению нужно сокращаться, но в общем, не те люди умирали. А ожиданий, что сдохнет сама Советская власть никаких еще не было. Была только любимая нашаcАрленом песенка: "Я проснулся - здрасьте! Нет советской власти!" Коротко и безупречно. У нас с Арленом было много общего когда-то в Челябинске, где мы бросили клич: "Все в аспирантуры!" Но потом по мере взросления мы стали слегка тяготиться друг другом, по мере роста амбиций, как и с Игорем Осиновским. Когда он слегка расширил свою книгу о Томасе Море, я стал слегка стыдиться расширения его суждения о русской истории, в частности, о Петре, которые исходили непосредственно от московских теток-малолеток, из учившихся с Игорем на общих факультетах. Я ведь много бывал в Москве и с ними приятельствовал, без претензий к ним вырабатывая мнение о нашей интеллигенции, что, мол, технические кадры укомплектованы у нас людьми просто ограниченными недосугом в самообразовании. А вот гуманитарные интеллигенты (или как их в лагерях называли "придурки"), просто паразитарны силой представления о себе как о сверхкомпетентной публике, уполномоченной на все дипломами и диссертациями и т.п. и силами благодарности своей государству, уделившему им свою благодать. На эту тему еще Горький писал "Дачников". Ну, туда им и дорога, теткам-малолеткам.
А мы, остальные, ничем тогда пожертвовать не могли, разве что своим личным патриотизмом и самомнением, к тому мы еще до конца века не дозрели.
Теперь, дозревши, я тихо лежу в углу на канапе, как это случилось с Пушкиным, который тоже не смог умолчать о "Домике в Коломне" и говорит там в самом начале и пишет, что хоть "лежу теперь на канапе, но все мне мнится, будто в быстром беге По мерзлой пашне мчусь я на телеге", и это не случайное у него переживание. Он еще раньше написал: "ямщик лихой в седое время сидит, не слазит с облучка", то есть, извини, не так это начинается, а вот как: "С утра садимся мы в телегу, мы рады головы сломать И презирая лень и негу, кричим: "Пошел, эбена мать!". А Гоголь тут же подхихикнул и воскликнул: "Кто же из русских не любит быстрой езды!".
На Москве все не прощают обид Петру, они там воспитаны на завещании Владимира Мономаха: не казать чужеземцам дороги на Русь. Дороги, конечно, получились соответственные, непоказные. А Москва осталась Великой Заначкой, казанскими ханами уполномоченной собирать дани со всей Руси - себе самой и в ордынский выход в Казань да торчать на путях из Литвы на Восток
Но только вот 100 лет тому назад самый чуткий романист Европы Марсель Пруст уловил главное об утраченном времени и написал огромный роман об исторической анестезии, что даже счастливое время, когда "мы рады голову сломать", надо пережить слегка анестезируя себя, защищаясь от слишком шумных впечатлений, наступающих потрясений Нового века. И пошло-поехало! В романах Андрея Белого и Джеймса Джойса, укоторого вся аргументация сузилась до события одного дня. Это мне уяснилось только на днях после одного разговора с Сашей Товбиным, теперь старейшим моим здешним другом.
Не оказывается ли в итоге этого ХХ века, что искусство и есть анестезия в отношении пустяков всякого ложного пафоса. Уж ежели мне живописать свою жизнь, то опять-таки без ложного пафоса, но с кроткой благодарностью к Богу за все, что Он уделил мне, как был должен поступать гумилевский человек, который любит мир и даже Бога.
. Ни для кого бы я не стал писать эту часть ни за какие коврижки, ибо считаю, что она никому не может быть интересна. Даже тем, кого я там упоминаю, теперь никак не вспомнить событий того времени. Поэтому твои настойчивые попытки получить от меня какие-то дальнейшие подробности, вроде моих давних адресов, вызывают во мне только тревогу - кто это может вымогать у тебя эти бесполезные детали, не ты же сам, прекрасно понимающий, что из этих адресов ничего теперь полезного извлечь нельзя, никаких даже смутных представлений о том, как я ходил из точки А в точку Б по ходу своих приключений, скажем, по льду Миасса с ЧГРЕСа в 10-ю школу или потом в 1-ю образцовую им.Энгельса, хотя бы и вдвоем с Ченчиком в конце войны. В твоем интересе к таким пустякам есть что-то подозрительное, как будто ты не по своей воле чего-то добиваешься.
Помнишь ли ты, что такое эвфуизм? Этот выспренний стиль, которым ты все время пытаешься говорить о Челябинске. А для меня эти места Южного Урала - это зона отдыха, которой воспользовались гунны на своем полпути в Европу от границ Китая, когда они чуть не вымерли все, проходя зону полупустынь будущего Казахстана тысячи и тысячи километров. Остатки этой гуннской массы так и остались на Урале и в Поволжье и сохранили здесь автохтонные черты гуннов.
Сбежав оттуда, я стал постепенно понимать, чем так угнетала меня физиогномика туземного населения, запутанная массой принудительно переселенного на Юг Урала спецпереселенчества, брошенного туда после массового раскулачивания. Для меня интересны были впоследствии разговоры на эту тему с Гумилевым. Гунны сами не выбирали, кем им быть, они лишь приспосабливались к возможностям условий своих переселений. Но переселения их были слишком удачны (в смысле масштабности). Толькопереселения в Америку оказались еще масштабнее, но они состоялись на тысячу лет позже.
. Я плохо думаю не о расах, но о регрессивных массах, фенотипически поврежденных тупиковыми эффектами эволюций последних ста или ста пятидесяти лет.
Так во мне складывалось довольно компактное представление о деградирующем человечестве и о смысле первых глав Библии. Шесть дней Бог трудился довольно удачно и Сам одобрял результаты своего творчества, но под конец захотелось, чтобы еще кто-то одобрил красоту мира. И создал Бог Адама человека, но человек этот тут же улегся в глину и захотел спать и создал Господь из ребра, извлеченного из спящего подругу Еву с некоторым отличием от человека, чтобы скучно ему не было и тянуло его вечно в сон. Вдвоем, действительно, не так скучно. Я приношу Творцу свое смиреннейшее покаяние в том, что не смог изложить суть дела элегантнее и точнее и еще и еще раз приношу свое смиренное заверение в том, что верю в то, что все сказанное можно изложить в более благопристойной и почтительной форме. Исходя из уже сказанного, очень легко понять все дальнейшее, например, в следующих главах Книги Бытия изложена в деликатнейшей форме вышняя самокритика в деле созидания человечного мира. Стоило только породить двух мужчин, как один убивает другого и потом процесс этот варьируется и так и сяк. Однажды даже чуть были не потоплены все сразу и так далее.
Лена подает критическую реплику, на которую я откликаюсь в историю своим эхо: чтобы сделать что-нибудь хорошее, надо быть поэнергичнее. Я только последние 10 лет живу как слепой, а< . . .> уже 40 лет ничего, кроме себя и видеть не хотел. Я сам был того хуже, предпочитал заниматься романными или литературными персонажами, а не россиянами, которые, если и вымрут, то только от жалости к самим себе, а не от рецессии к остальным приматам.
Я готов признать, что это я непонятлив, как лет 60 тому назад был непонятлив начальник нашего конвоя, спросивший моего бригадира капитана Копытина: "А это у тебя кто самый молоденький?" Капитан хмыкнул и сказал: "Президент Челябинска". А командир: "А это где и что такое?" Копытин: "А это пуп земли советской". Командир: "Москва что ли?" А капитан: "Да нет, пуп - это как раз посередки страны". "В Сибири, что ли?" "Да нет, в Сибири то, что гораздо ниже пупа"
Так что я не понимаю, зачем выдавать за духовный центр какую-то Челябу. Ну, допустим, Свердловск, оттуда вышел Ельцин. А что когда торчало из Челябы? Это для меня как вопрос иерушалаимских раввинов: да что хорошего придет из Галлилеи?Хотя там были и такие, как С.А.Думлер или Н.В.Тимофеев-Ресовский. В дальнейших моих знакомствах я был почти бок о бок с Сахаровым и вплотную к Гале Старовойтовой. Но кто из читателей поймет, о ком идет речь? Они же что-то помнят только через нашу рыжую прессу. А что ты сам знаешь про Амальрика и Мемориал? Что разъяснят разговоры о них - мы же так тоже ограничены в наших возможностях. Если уж думать о читателях, то только так, чтобы получалось как у Балды с попом: "От первого щелчка подпрыгнул поп до потолка" А будущий читатель-критик пусть отмечает, что у меня очень много центонов.
Мемориал - это то, чем он только и может быть в наших условиях. Это малокарьерная организация. У меня в Археологии СПб есть такая строфа:
У нас неиссякающий сквозняк
Воображенья. Спать бы вам в гробу
А не дудеть в трубу эпохе на потребу
Наемным плакальщиком надрываться
Мы головы несем наизготовку. На эшафот
Андре Шенье взошел, а прочим очень стыдно
Мы попросту отделались испугом
Мы приближаемся к позору Смерти
Совсем бессмысленной - подобно жизни
Размолотой на множество событий
Смерть - это смена состояний ожиданья
Чернь собирает свой нехитрый скарб
У меня заботы были посерьезнее - выяснять доподлинные общественные настроения, например, и выживать безо всяких охранных грамот. Тем более противно мне заполнять образцы милицейских протоколов, где и с кем я вступал в отношения. С Галей Старовойтовой, которая нянчила последние годы Сахарова, я тогда уже расходился в очень многих отношениях, хотя она была добра очень и очень много хорошего наговорила обо мне Новодворской.
Ну как тебе сказать, что такое Петербург? Есть только одна вещь, на которую он похож и которая лакирована, это большая вещь - рояль. Кто-то замечательно сказал, что рояль - это арфа, положенная в гроб. Русская история может звучать как арфа, если видеть ее в таком гробу и если не допускать до клавиатуры обезьян, вроде наших историков, не понимающих сослагательного наклонения. Я это понял через Мандельштама: "В Петербурге жить - это спать в гробу". В других гробах я мог бы только гнить.
Я и о своей жизни не судил - состоявшаяся ли она, успешная ли она - пусть разбирается история; как только ты заподозрил меня в том, что я живу в особом состоянии или успехе? - этого я не понимаю.
. Извиняясь за развал Советского Союза (за то, что он все-таки состоялся), я просто вспоминаю, как на эту тему Майя меня 50 лет тому назад почти предупредила, что когда мои пожелания исполнятся, произойдет большая драка за раздел всякой благодати. Я мог бы тогда ответить, что эта драка будет все же спасением от очередной атомной войны.
Спохватываюсь, что я не прокомментировал недоразумения твои с Кантом. У нас с ним речь шла исключительно о целесообразности и бесцельностях и словах, производных от корня "цель", который только у греков можно было спутать со словом "тело". Это приставка "тело- " в словах "телевидение", "телеология" или "телескопия".
. Речь у меня была не о теле многомерном как в рисунках Эшера (или Эсхера), речь была о целесообразности фигур, существующих как бы бесцельно, ну, хотя бы как в античной греческой скульптуре. Тут тонкие корни от Канта уходили к старому амстердамскому еврею Спинозе, который учил примерно так: что достоинство (скажем, человека) вознаграждается не нами, а удовольствием самого этого носителя достоинств, осознанием их или осязанием их, - как неуклюже пытался это выразить Цицерон, мол, "приятно сознавать себя ценимым и любимым". Конечно, у Цицерона получилась пошлость, в русском переводе приобретшая двойную пошловатость.
"Кем быть?" - вопрос, решается при нашем очень слабом участии силами, благосклонными к разумным догадкам о наших возможностях.
Кем бы я не пытался быть, в лучшем случае мне удалось стать памятником тех людей, которые приложили свою добрую волю... к тому, чтобы использовать меня как живой материал для реализации своих надежд. К тому, чтобы их вкусы и симпатии не потеряли жизни в момент смерти их собственных бренных сил. С ними умерли их грехи и наивности, но живы и здравы их добрые чаяния. Пусть живут они... нет, да здравствуют они хотя бы втой мере, в какой удалось нам согласовать свои вкусы и симпатии... подобно тому, как добрым европейцам тысячи лет удается согласовывать в гармонии, и тем - в продлении жизни своих симпатий и вкусов!
Поживешь довольно, за многие десятки лет повидав столько ненужностей, глупостей и жестокостей, что и к деталям собственной жизни относишься очень хладнокровно.
. Центр этих радиально ориентированных самоосмыслений жизни имярека - это самосознание человека, который чувствует себя уже исключенным из игры, которая называется моим историческим настоящим. Когда для человека становится очевидным, кем он никогда не станет в истории, то есть в сознании Потомства, тогда-то ему пора писать мемуары. Герцен начал "Былое и думы" с этим.
Отсюда жанрик этих эссейеток, одна из которых может отсылать к моей жизни как школе совершенной конспирации, которая кульминирует в смерти; мертвец совсем неуязвим и неподсуден. Он проходит сквозь стены в качестве узника, но это не его дела, а только актерская часть его жизни. Гораздо больше может мертвый, ставший режиссером, то есть вступив в историю,- по Пушкину такое доступно иногда мужчине, если он любовью превосходит смерть свою. Любовью к городу Санкт-Петербургу,... У многих наших Пушкин на макушке , он вместо шапки, не попав в мозги, над головой ...
Так как ни я сам себя не промысливал, ни мои родители, все, что может интересовать во мне меня самого и других созерцателей, не от меня исходит, но от Божьего промысла. Что нелепей, чем речь о том, что я сам себя измыслил по своей свободе,- измыслил в своих способностях и вкусах. Да я в самые решающие моменты ни малейшего представления не имел о том, что я сейчас сделаю. В чем я с собой был связан - была память о совершенном мной самим,- и чувство ответственности в том или за то, что уже сделано. Я в своей судьбе не режиссер и не драматург. Я только актер и актуален (реален) лишь в меру способности своей интерпретировать роль.
При сложившемся состоянии дел в России сохранять здравый рассудок непатриотично. Писать стихи - в наших обстоятельствах безумие, но изъясняться прозой просто пошло. Вот я и перехожу на белый стих - это последнее еще не профанированная форма самовыражения.
Будущее - это ситуация, в которой мы пожалеем о том, что мы делаем сейчас. Абсолютное прошлое - это то, что мы уже неспособны вспомнить.
Сделай, милый Лев, над собой героическое усилие и воспользуйся моими письмами для превращения их в эссе. Ведь они же все же писались не на иврите и переводам не подвергались, я вел их тоже от контаминации.
Лена попросила сказать в защиту Шепелева, а я не знаю, что и говорить - в моих глазах Шепелев был всегда безупречен. Я умею ориентироваться в интонациях человеческой речи и четко запомнил, как пьяный граф Шепелев бормотал мне на Свердловской: "Ах ты, Динабург, жидовская твоя морда!" Вот что было в Челябе хорошо, что у коренного населения слово "жид" не имело дурных соозначений, которых было много на Украине. Могу потом прокомментировать, а сейчас досыта наговорился и прощаюсь с тобой и всеми твоими.
. Ты назвал мое письмо гневным - пожимаю плечами: кто из нас кого пугает? Я ли, бедный тезка ослепшего под конец Исаака, или - ты, Лев, рыкающий: "Не понял, не понял!" Ты меня пугаешь, Лев. Я это "не понял" хорошо запомнил с середины 50-х, когда спрашивал себя, вернувшись в Челябу: "Если тупой уралец чего-то не понимает, то кто виноват, Америка, что ли, Тамошнее ЦРУ? Или русское ?
Лена напомнила, что я обещал про попугая. Это был некто Кеша, к которому я зашел на предмет обмена жилплощади и обнаружил этого болтуна у себя на правом плече. Он мешал мне объясняться с хозяйкой дома, к моему удивлению у него была необычайно четкая дикция и я выслушал его заверения в его добрых намерениях и сказал ему неосторожно: "Знаю, что ты очень умный, но знаешь ли ты сам, какой ты красивый?" Кеша взлетел, устроился на раме зеркала, свесился вниз головой и стал собой любоваться. Потом он наговорил Лене и своей хозяйке много всяких любезностей и посоветовал молиться за него, чтобы он долго прожил. Адрес его мне не годился, а через полгода у меня был уже кот Буремглой, который к зеркалам относился совершенно равнодушно. Точнее, я подходил с ним к зеркалу, а он совершенно пренебрегал своим отражением, начинал сличать меня с моим отражением с выражением крайнего удивления в глазах: мол, как это ты, Юра, умудрился удвоиться? По-видимому, как выглядит он сам, он не знал и знать не хотел, поскольку отождествлял себя только со своим внутренним Я, со своим самоанализатором и самоинтегратором.
Как заканчивать проект автобио - пока не знаю.
На ЧГРЭСе я прожил всю войну, прямо против здания театра Комедии (до того кинотеатра "Сталь"). Слева от меня была 50-ая школа, а дальше тюрьма, в которой останавливался Сталин в пути к Туруханской ссылке, где и я провел 1 месяц (август 46-го). В 30 годы город был очень необходим к предстоящей войне. И наши родители геройствовали там, закладывая совершенно новые для страны производства. Но после войны там все захирело и инженерные кадры превратились в то, что фабриковало высшее образование у нас, которые были застрахованы от изобретения пороха или чего-нибудь подобного, и дальше пороха им не изобрести. Впрочем, судя по твоим письмам, вас хорошо обучали манерам и комфортному поведению.
. Всякие у меня бывают самочувствия и дело не в моей подозреваемой злобе, которую я, якобы, изблевываю в ругани на провинцию. Не было у меня никаких претензий к "провинциалам", не вижу я никакой вины в том, что мы не рождаемся все в столицах. Мои и твои родители принадлежали примерно одной и той же социальной категории, что меня уже умиротворило - спасибо за справку о твоих. А то бы я строил догадки о них, вменяя им в вину за твою некритичность к своему местопребыванию, скажем так. Чтобы сказать тебе приятное, признаюсь, что в столицах я встретил такую заклопованность, какая в Челябе была только на пересылке, но пересылка была существеннейшим историческим корнем для Челябы. С начала коллективизации Челябинск был важнейшим перевалочным пунктом для масс, перегоняемых на Восток с Юго-Запада, то есть для масс людей, выживших здесь по ту сторону полного отчаяния; и первое мое проживание в 30-ом году было в бараках спецпереселенцев, куда в маленькую комнатушку отца внезапно приехала моя мать от петергофской бабушки, которая с грехом пополам выжила после попадания под поезд и должна была прибыть вслед за матерью и мной к концу следующего года. Так что мир катастрофы и убожества я увидел уже тогда, у истоков речки Челябки в этих бараках. Потом в 3 года я жил напротив костела на углу, с которого начиналась дорога к вокзалу, со Спартака. После нескольких лет жизни на той же Челябке, на месте, где потом построили ЧИМЭСХ, я начал с хождения в 1 образцовую школу, то есть за Алое Поле. И с тех пор полтора десятка лет позднее еще у меня сложилось представление об этом городе как о Полюсе Пришибленности и это слилось не только с психологическими наблюдениями, но и с оценкой архитектурного образа города, застроенного многоэтажными бараками. Впрочем, архитектуру Москвы я оценивал почти так же. Покойный Валя Лепешкин подбросил мне крылатый термин "Проверка на вшивость", имея в виду идейную завшивленность местности. И это осталось у меня заботой при каждом контакте с челябинцами до сих пор, они приезжают, меня посещают, а я все присматриваюсь - какие блохи и вши на них копошатся в качестве идей. Они говорят как бы на другом языке.
Хэллоу, Лев!
Как там у Лермонтова? "И день настал, наступило за гробом свидание, Но в мире новом друг друга они не узнали" Я тебя очень не узнал в новом тысячелетии: сначала, видимо, мой отъезд из Челябинска, действительно, имел пагубные для города последствия. Говорю, получив от тебя разрешение на взаимное раздражение.
Возвращаюсь к моим неприязням. Я перед твоим носом работал в системе Совнархоза, то есть с анжинерьем имел дело больше, чем кто-либо - я их всех редактировал, когда они хотели сочинить что-нибудь под диссертацию. Тут меня никто ничем не обижал и предмет мне знаком объективно, и это знакомство я дополнял и в Свердловске и в Перми, а только в Ленинграде вокруг меня превалировали гуманитарии и архитекторы. Так что мне за всех за них, за все эти сословия стыдно, что они за последние 40 лет не смогли ничего изобрести, кроме офисного шкафа-курилки, да и то в самое последнее время. Так мы, слава Богу, проиграли состязание на мировое господство, не структурализма, ни экзистенциализма не раскумекав и не разгрызя. Что уж думать о постмодернизме! Тут разве что только мне что-то удалось с проблемой отчуждения, то есть против Сартра и Камю. Беда гуманизма ХХ века, что он строится по завету Жан-Жака Руссо, то есть не заботится об отчуждении от наших древних предков и дальних родичей, обезьян. Попадая на Урал, вспоминаешь роман Пьера Буля "Планета обезьян" как раз. Если как адмирала, прогнать обезьян с Урала, то местность станет сразу симпатичной, особенно на своих озерах, как я помню Миасово и Сарыкуль, где мы с Тубертом сочиняли песенку: "Озеро Сарыкуль, голубые воды, Где аборигены водят хороводы".
Не взыщи за то, что несколько дней я медлил с ответом. Ты накормил меня челябинской милицейской риторикой по поводам снежновинцев, а риторика покаяния за испорченные ихние жизни все равно сбивается на пафос полицейского разбирательства участковых на тему: безупречны ли были эти пацаны в своей любви к советской России? А никогда ничего безупречного в ней не бывало, кстати сказать, даже для тех, кто в ней разверз еённые ложесна ,как обидчиво отмечал Смердяков. Такой уж церковно бытовой жаргон у нас со времен Салтыкова-Щедрина и Островского.
Вот я наемшись этой стилистики отплевывался несколько дней и чихал, так что на стене мой портрет (практически мне мной невидимый) весь перекосился и обвис от сочувствия. А портрету этому уже тоже 40 лет и он такой сочувственный. Когда мне удавалось заснуть, мне снилась ваша Челяба, распинающая своих потомков. А проснумшись я вспоминал здание ЧГПИ, у меня на моих детских глазах построенное с великолепнейшей в Челябе колоннадой, какой не удостоился позднее даже Политехнический институт. Истинный храм ликбезу! Не было в Челябинске лучшего виду, чем от левого угла этого здания и в сторону Алого Поля и Первой образцовой школы. И вот на этом Поле (сообщаешь ты) произошло посмертное чествование пацанов-снежновинцев - это да! По силе моего знакомства и даже причастности к ним могу сказать, что из них двое назывались Освальдами, и когда познакомились, то очень удивились, что нашлось у них два отца, увлекавшиеся "Закатом Европы", соответственно О.Шпенглером. А между тем я им в этом позавидовал, что не назвали меня в честь этого публициста. Кроме двух О., литературно одарен был еще Левицкий, а остальные были только прирожденными графоманами, и если бы не КГБ, то прошли бы сквозь жизнь почти никем и ничем не замеченными, но ГБ создало им посмертную даже славу.
Спасибо нашему товарищу Сталину и службам безопасности за хлеб и воду и за свободу, более того - спасибо нашему совейскому народу, на глазах у которого хоть сейчас можно насиловать деток и даже пожирать сырыми. А чего ждать, начиная с расстрела царских дочек, кому они нужны были, кстати? Только пытливому духу народа. Тяга земная, как говорил кто-то из наших классиков вроде Успенского, земное тяготение, с нее я хотел бы начать свое веселое предисловие к истории нашей классики.
. Трудовое пространство Отечества продолжает оставаться картиной взаимоистязания трудом, которым люди всегда наказывали друг друга превентивно и предусмотрительно. Особенно наглядно это было на знакомых, приезжающих с Урала. Здесь когда-то была создана каменная обстановка для как бы детского веселья, для сплошного маскарада. Это тоже, конечно, не очень здорово, но веселиться все же было можно, а масса приезжих смотрела с тоскливой завистью, шло в Эрмитаж и другие театры помрачать собой окружающую среду одним своим недоумением: что, мол, здесь интересного и за что было так ценимо все это. Во всем городе пролетарию негде семечки полущить, боязно. Дети от этого, когда их приволакивали в Эрмитаж, начинали конвульсивно дрыгаться, потому что вдруг оказалось - ничего нельзя трогать руками и бегать тоже все стесняются. На самых знаменитых площадях они пытались кататься на роликах, в чем тоже был элемент сумасшествия, как в масленичных гуляниях у Питера Брейгеля. Ведь просто пить у нас не умеют, только напиваются коллективно.
Меня в Челябинске в детстве дети на улицах примирительно характеризовали так: ну, вы анжинера! И я тогда уже задумался над тем, что у нас за антиллигенция. А ты вдруг обиделся на то, что я назвал ее придурками. А кто ж у нас инженеры на производстве? Люди, которые принуждают друг друга всерьез работать, а не шутить своим рабочим временем и обыгрывать его, хотя все давно договорились, что ничего серьезного не любят, потому что в серьезности друг друга наказывают и это про себя считают раем, когда, работая, на вид играем. Так называемый русский человек уже даже играть не любит, он только хочет пить и ездить на машинах. От ресторана к ресторану. Он столько набоялся и настрашился, что у него до 20 поколения будут жилки дрожать. Однажды он добежал до Волги и вдруг увидел, что никакой переправы не получится, и тут даже немец за его спиной приуныл. А уж после всего этого не осталось никого в стране, кого можно было за что-то пожалеть. Через поколение всему миру стали грозить своими стыковочными устройствами и прочими атрибутами мужества и переименовали себя гордо в русских мужиков.
А кто такие руссы-русские? Я верил в них как в нибелунгов. Может быть это одно и то же? А тут явились патриоты, которые заставляют думать, что сначала это были просто трусы; но потом они струсили трудностей европейской жизни, убежали на восток и смешались с народами злыдней, злобцов и скукарей. Судя по моим прямым наблюдениям, они перестали по-прежнему трусить, потому что больше ничего не боятся по глупости, даже скуки не боятся - как я наблюдал в Челябе, где скука всегда 90-градусная, самогонная. Там у меня на глазах осели спецпереселенцы из платоновского "Котлована" точь-в-точь, там понадобились на пути в Сибирь, в тюремное брюхо этого чудища, которое обло, озорно, стозевно и лайяй, как говорили в ХУ111 веке.
Ну, а ты не серчай, если бы я тебя меньше уважал, я бы тебе такого не писал, но и другого никому бы не писал. А это можешь вставить в любое место моих мемуаров. Писать даже мемуары экспромтом, сплошь, я не берусь - всего сразу не вспомнишь, не расскажешь. Эссе же о русской классике продвигается, но тоже не валится целиком на бумагу, aulivreouvert.
"Люблю Россию я, но странною любовью" (Лермонтов): за вычетом почти всего людского, одни пейзажи и погоды у нее.
Язык у нас прекрасный - вот кого жалко в России: зажрала его журналистика, запрофанировала в угоду всякому сброду.
Раз ты чем-то еще интересуешься и, наверное, как-то знавал Ченчика, расскажу, что год тому назад, не менее получил от него как бы копию Манифеста, который я в 45-м писал два дня начала декабря. Моя бедная Лена прочла первой и совершенно растерялась, говоря, что не может поверить, как мне приписывать такой текст. Я тоже растерялся, потому что помню хорошо первые фразы этого текста, теперь начисто отсутствующие в нем. Продолжение этой тетрадки было неуклюжим, написанным очень сухо наспех. И вот я стал упорно припоминать, как могло исчезнуть начало, за которое меня могли бы, пожалуй, и расстрелять. Кто мог бы это начало убрать из этого вещественного доказательства?
Там говорилось, что за 60 лет после смерти Маркса Ницше и Фрейд существенно расширили наше понятие о важнейших мотивациях нашего человеческого поведения. Фрейда я, правда, почти не знал в 45-м году, а Ницше каким-то образом читал. Дальше я писал, что в ХХ веке мы узнали силу ницшевской воли к власти и вкуса к унижению чужого человеческого достоинства. Исторической миссией нашего молодого поколения теперь становится дополнение марксизма выяснением того, возможно ли преображение человеческой природы, которое позволило бы искоренить из природы подобные мотивации. В чем должна бы состоять такая социальная гигиена. Никаких гипотез на этот счет у меня тогда не было, и дальше речь шла больше о практике борьбы с коррупцией в нашем обществе. Все это я помню, потому что гордился употреблением слова "коррупция", почти не встречавшегося мне нигде в нашей печати.
Теперь я могу высказать некоторую гипотезу, возникшую у меня полвека спустя. Доисторические общества, жившие на грани войны всех против всех (используя выражение Т.Гобса bellumomniunconteromnes) могли выживать большими коллективами только благодаря тому, что в них, может быть, случайным образом возникали такие зародыши нравственности или морали, как брезгливость к чужому телу и чужому самосознанию, чужому мнению и чужому вкусу. Тем самым воспитывалось отвращение к людоедству (чужому мясу) и чувство личного достоинства, чувство своей "неподражательной странности" (говоря языком Пушкина) и всего тому подобного, особенно изощренного в культурах европейских народов. Это в них развивалось в значительной степени благодаря религиозным верованиям об реинкарнации, о способности перевоплощения после смерти. Все это может быть проиллюстрировано анализом мифологии, но сейчас нам недосуг до этого.
******************
Когда отдаленнейшие наши предки охотились на мамонтов, это диктовалось необходимостью прокормления своих сородичей. Но когда мои школьные друзья ездят охотиться на мимолетных птиц, видя в этом благородный спорт, это вызывает во мне крайнее раздражение как проявление крайнего зверства, мотивированного тем, что кто-то изобрел охотничьи ружья. И нечто подобное я вижу в увлечении джазом и роком. Чем тоже страдают другие мои друзья по юношеским забавам. Я имею в виду наших общих знакомых.
******************
Я вспомнил, что ты высылал в виде интернет-справки по поводу концепции тела во французской философии. Чтобы там все понять, надо четко знать, что учение о теле (в связи с католическим пониманием тела Христова) гораздо сложнее, чем в православии или иудаизме (corpere-тело или корпускула - частица по-русски первоначально, вероятно "зерно", твердое тело; после Ньютона, вероятно, всегда многогранник). В католической теологии это многогранник, скорее, в основном прозрачный в пространстве более чем трех измерений. Но опять, наверно, на этой теме задерживаться не стоит. Этой темы касается уже первоначальная идеологема "корпорация", какой она выступает в социологии и политэкономии.
Я чуть было не забыл зачем начал рассказывать тебе о своем Манифесте.
Сейчас после многочасового обдумывания я решил, что начало моего "Манифеста" кто-то извлек из рукописи. Конечно, не на память, а чтобы документик утратил свой зловещий характер и меня ненароком в расход не послали.
Вернемся ненадолго еще к брезгливости. Мне пришлось пристально всмотреться в тематику этого экзистенциала, отчасти по твоему внушению, которым ты вернул мое внимание когда-то к общему для нас с тобой, когда-то общему уральскому обиталищу.
. Мог бы Творец избавить людей не только от хвостов и вообще сплошной шерсти, но и от многих других, например, социальных избытков да излишков, так я думаю. А впрочем Ему Самому виднее. Может быть, на путях отчуждения лишнего мы бы попали не в лучший или невозможный мир, невозможный в смысле абсолютно противоречивый гегелевско-ленинский мир тождества Бытия и Ничто.
Где-то у меня есть строчка: Мужик наш, бедуин пустыни снежной. В снежной пустыне моего детства на улице Боровой я с маленькими туземками пытался строить снежные города, но девочки быстро уставали и прежде чем разбежаться по домам начинали крушить мою снежную архитектуру своими лопатками, что вызывало у меня удивление такому негативизму-нигилизму: но зачем же? Потом на полотне Сурикова, которого особенно люблю, я увидел нечто подобное - "Взятие снежного городка". Я подумал, что есть во всех этих соответствиях некий исторический рок, что-то вроде системы гомологии. И плюнул я на Восток - ну его, вплоть до границ Японии!
На досуге продолжу текст о Сайгоне и красной собаке Джеки. Я был приживальщиком при ней в квартире мне неизвестных людей, знавших обо мне нивесть от кого. Старшие из этого дома уехали куда-то далеко отдыхать, оставив со мной двух дочек-школьниц с мутноватыми глазами, брюнеток, мне совершенно неинтересных. Так что дома ничего занятного не произошло. С собакой мы уходили на весь день. Собака меня восхищала своим послушанием. Мы приходили к больному профессору Гуковскому, который пытался Джеки угощать деликатесами птичьими, но она его восхищала охотничьим воспитанием - она отказывалась от всякой дичи.
А через год-другой меня познакомили с еще более породистой собакой, происходившей от царских гончих. Их своевременно расхватали жители Царского Села. Одна из этих жительниц прозвана была у нас Кумой, она как бы сватала за меня свою подругу Ирину, точнее, они вместе пришли ко мне в библиотеку Академии на работу и мне их предложили на выбор. По этому выбору я и попал 8 марта 71 года в дом с оленьими головами, описанный уже в пятой главе мемуаров. На этом сборище чествования Великого Женского Дня хозяин первым долгом спросил меня, готов ли я забрать у него его дочь, чтобы он мог, наконец, умереть спокойно. Я в этот же вечер ее забрал и 8-го же декабря 71-го года я оказался отцом своей будущей Насти, что переживал сперва как нечто ошеломительное и нелепое. В свою очередь новая моя жена стала относиться ко мне с ужасом по поводу моей расторопности с постоянным опасением, что у нас в ближайшие годы появится еще серия дочерей и сыновей. Происходило еще несколько менее зловещих событий. Через пару лет Настя смотрела более всех проницательно из подлобья, тыкала в меня пальцем и восклицала: "Ты лжун!", декламировала стихи из "Медного всадника", а когда я уехал в Михайловское, вместо меня принимала гостей, которым объясняла, что я отбыл к Пушкину. "Кому, кому?", - переспрашивал ее Геннадий Иванович Алексеев, поэт-соперник Пушкина. "К Пушкину! Что, Вы Пушкина не знаете? Это его ближайший друг!" Насмотревшись каких-то вздоров с телеэкрана она вокруг меня рассаживала свои игрушки, когда я что-нибудь писал и слушал, как она у меня за спиной воспитывает своих кукол высокопарными речами: "Смотрите на этого вашего Творца и Создателя и поклоняйтесь ему!"
Приходили в гости еще и императорские гончие, восхищавшие меня своей грацией, но о них и других интеллектуальных снобах вроде попугаев и котов я поговорю как-нибудь в другой раз еще подробнее.
Что вопиет сейчас народ? Что у него очень много врагов нажито, а ведь "враг народа" было словечком эсеровским 100 лет тому назад. Но пришел Ильич и растабуировал весь народ зараз и слово "враг" стало применимо к кому угодно, как слово "брак". Правда, еще Каин показал, что человек человеку и брат и враг, а не только друг. Это было в его время очень даже "вдруг" и не о каждом говорилось, как-то различались ближние, дальние...
Ты меня сделал против моей натуры политиканом, вовлекая в разговоры об уральских впечатлениях, в которых нет никакого юмора. Трудно с человечеством все-таки, оно невыносимо разнообразным стало благодаря приумножению своему. И вот идет расцвет педофилии и просто зверства в нашем Змее Горыныче, чудище облом, озорном и прочее и прочее. Конечно, еще со Стеньки Разина дело начиналось, и не в Стеньке вина, он назавтра всегда готов был покаяться и повиниться, а в народном вкусе, который знает, кого воспевать: "Из-за острова на стрежень..." прямо в воду покидать. Такие вкусы разве что где-нибудь в Африке доминируют. Такие вот у него анаморфизмы при разнообразии мужского и женского, короткофокусного и дальнофокусного сознания, которое легко в речи выражается метонимией и метафорией. Замученный арифметикой первых классов, человек начинает верить у нас в абсолютные истины как разновидность выражения равенства: дважды два равно четырем и в прочие таблицы умножения и размножения, логарифмов и прочего
Между тем собственно мышление подразумевает выражение метонимии и метафоры как волевых актов. Не утверждение тождеств "розы-морозы" или "где любовь, там и кровь", а как раз выражение чего-то более предикативного и футурологичного, вроде "это очень хорошо, что пока нам плохо" или "то, что было хорошо, скоро будет плохо".