Юрий Динабург. Разговоры. 26. Пушкин, как ни странно
ПУШКИН, как ни странно, все растет и хорошеет
***
Оригинальность Пушкина в том, что ему удалось преодолеть бездну между классицизмом и сентиментализмом, зиявшую во всю ширь ХУ111 века.
Татьяна бедная не столько из России
И не из Ричардсона и Руссо
А из классической трагедии Расина
Высоким пафосом Софокла облекла
Она немногословье, простоту
И величавость англичанке впору
Ей в лондонском кругу подобной леди
Вменить никто не сможет ни вульгарность, ни...
Самому оригинальному в Пушкине следовать, углубляясь в него, решился только Достоевский, - и оказался поэтому самым оригинальным прозаиком у нас. Ибо следования непосредственным каждодневным (уличным? газетным?) сенсациям не обеспечивает оригинальности (неподражаемости): всегда кого-то будешь собой напоминать (сходством противоположностей) и кто-то тебя превзойдет, подражая тебе.
В пушкинских героях нет ни намека на тот сомнамбулизм, с которым тянутся к своим протагонистам и героям женщины Тургенева или даже Лермонтовской породы, вообще женщины ХУ111- Х1Х веков, жертвы мечтательности или расчетливых амбиций, героини Бальзака и Стендаля, остающиеся на вторых ролях зачарованными жертвами или злодействующими чародейками. После нескольких героинь шекспировских комедий до Пушкина никто не мог найти для женских фигур таких высоких котурнов. У Расина роли слишком многим обязаны обаянию мифологических и исторических традиций. То же и с Ифигенией Гете и т.д.: за них над разработкой их проблем потрудились уже 10 поколений философов и поэтов. То же будет и с героинями Вагнера.
Пушкин, подобно Шекспиру, дает им поразить зрителя разумом и волей, - как в случае с Татьяной, так и с Машей Мироновой, капитанской дочкой... И это у него отнюдь не навязчивая идея: вокруг них валяются несчастные, обезумевшие жертвы - Мария, бедная... краса полтавских дочерей, Черкешенка-самоубийца, Мария и Зарема из гарема и многие другие жертвы фабул, мелькающие на заднем плане поэм, чтобы только помочь вочеловечиться с привычной полнотой главному герою - как Параша во "Всаднике" или все женщины - прекрасные суфлерки маленьких трагедий. Но вот третья героиня классицизма - Старая графиня, Пиковая Дама, - оцепеневшая в презрении к чужому веку.
***
"Моцарт", или феномен самоосуществляющегося предчувствия.
С какой стати нам полагаться на самоотчет Сальери, считая, что завистливость его не развивается в поисках достойного объекта, а возникает вдруг в качестве тоже гениального критического наития? Как никогда он зависти не знал? Разве он не знает и не припоминает длинный ряд имен людей, достойных зависти? Он тем завистливей, чем надменней, хотя гордость была в "диалектическом" противоречии с завистью, которую возбуждала, - и которой не позволяла назваться собственным именем.
И разве не провоцирует его доверчивость Моцарта с его черным человеком, - еще один пример оживления вещи у Пушкина: на этот раз эта вещь не скульптурная, а впечатление от костюма (черного), концепт стал призраком и бродит следом "Незапный мрак, виденье гробовое".
***
В сочинениях Пушкин не обнаруживает ни малейших напряжений фантазии - и не требует их от читателя. Но у кого хватило бы смелости воображения - добиться столь простыми средствами такого универсального успеха? Превратить не собрание сочинений, а все обстоятельства своей жизни - весь ее фон-ландшафт - в свой памятник нерукотворный.
***
Статья будет называться "Некто Сальери и проблемы социологии искусства". Пушкин придал геростратову славу бедному венскому композитору.
***
"О чем же думал он? О том, что был он беден и трудом Он должен был себе доставить И независимость и честь..." (второй Евгений безродный!) Это ложится реминисцентно на то, "Что думал молодой повеса, Наследник всех своих родных".
Между - две строки с контрастом "почтовых и высшей волею Зевеса" - тогда кощунственная подстановка Зевеса вместо субъектов воли Высочайшей или Всевышней. Потом у Татьяны будет еще: "То в высшем решено совете - То воля неба - я твоя" - Памела Э. в борьбе со случайными родными - и у Чайковского молодые люди обмениваются жалобами на родных, на отчужденность от среды.
То есть Пушкин смотрит на Онегина глазами будущего Второго Евгения Езерского (Озерского), пойдут потом Свирские свирепые - они нас восполняют.
***
Что дальше от нашего Пушкина, чем представление о нем как страстном африканце, который нравится юной красоте "Безумным бешенством желаний" - как ему могло думаться в юности? Кто у нас не проходит этот возраст, в котором чувствует себя огнедышащим драконом сладострастья? Его изображали потом страстным карточным игроком (проигрывающим слугу-Никиту), политическим оратором, воспламенимым от каждой свечки-спички, пылким ревнивцем, затравившим чету Геккернов, дуэлянтом, запугавшим Толстого-Американца. А он на деле такой русый северянин с таким отвращением ко всяким аффектациям Зарем и "смерти храбрых россиян на лоне мстительных грузинок".
Это все его последыши или эпигоны могли спиваться и вдохновляться от цыган и т.п. и приписывать ему и Достоевскому всякие искания в гедонизме низменных вдохновений жестокостью и погибельных игр, - любови цыганской в "Черной шали".
***
"Романтические поэмы" заканчиваются сентенцией "Цыган" - "И всюду страсти роковые И от судеб спасенья нет". Это всюду потом проходят радикальные испытания Болдинской осени - через все маленькие трагедии: нет спасения от страстей везде, где человек остается человеком ("на всех стихиях человек - тиран, предатель или узник" или "где благо, там уже на страже уж просвещенье иль тиран"): не только в старости "Скупого рыцаря", но и за гробом, в окаменении надгробья ("Каменного Гостя") - на пороге смерти, перед лицом чумы (когда люди стараются взвинтить, обострить свои страсти?) - и особенно в "Моцарте". Да, даже там, где, казалось бы, всякая моральная проблематика пасует перед эстетическим очарованием чистейшего искусства музыки, все облагораживающей, как знал еще Шекспир, с которым спорит Пушкин, и пенье в "Пире" пробуждает спор двух женщин. Так что в трагедиях Пушкина мы встречаем прямую антитезу платоновским диалогам, столь идилличным.
"Онегин" был на годы рассчитанным отступлением от навязчивой идеи о том, что всюду страсти роковые и нет спасенья от всего, что людям гибелью грозит и "Для сердца смертного таит Неизъяснимы наслажденья" и составляет главную пружину всей романтической психологии - ее перводвигатель. И не был ли, следовательно, Пушкин причастен немного мазохизму и немного садизму? Не это ли стремленье ко всему, что "гибелью грозит и сердцу смертного таит неизъяснимы наслажденья" - вся эта мотивация чужда шекспировским героям при всех поверхностных догадках на счет некропатии или Танато-патии Гамлета. Да, он прислушивается к голосам, звучащим оттуда из бездны, из горла пещер, - но как антипод Орфея, он слушает музыку этих голосов, не поддаваясь резиньяциям меланхолии. Мы по нему должны бы удостовериться, что там - никаких сирен, которые могли бы туда заманить. Шекспир дальше античных поэтов от поэтизации смерти.
Онегин был идиллической интермедией в пушкиниане, - никаких роковых страстей, напротив, апофеоз глубины чувств, бесконечно далеких от всякой цыганщины, истерии и экзотики.
***
Масштабы литературы часто выдают себя в самых прямых образах миросозерцания. Русская поэзия начата была астрономом (специально занятым Венерой): "Открылась бездна, звезд полна. Звездам числа нет, бездне - дна". (Ломоносов). "О ты, в пространстве бесконечный, Живой в движенье вещества",- чуть ли не прекословят ему, офицеришке, стишками выведенный в царедворцы и губернаторы: "Сквозь туман... Пустыня внемлет богу И звезда с звездою говорит..." (Лермонтов).
А там, где "путь кремнистый" не блестит сам по себе, там на плотине валяется горлышко разбитой бутылки чеховской (он разбил, потому и знает в чем дело), иронически подмигивая звездам и луне.
"Кто при звездах и при луне... мчится на коне", - иронически же цитирует Пушкин, который не нуждается ни в каких таких coupe de theatre, в свидетельствование Божьего величества (величия?). Эти аргументации он нашел уже в "Коране" - и оставил их вместе с ямбом четырехстопным: мальчишкам в забаву. Все эти чудеса: "Ты создал землю. Неба своды, Творец, поддержаны тобой".
Мальчики еще забавляются.
Гоголь риторично:...
Лермонтов: демоном обозревал кочующие караваны... в пространстве брошенных светил.
Тютчев: ...
Но у Пушкина все это hors d"oeuvre, - на сладкие, на третьи блюда, после вкушения пищи духовной - hors d"oeuvre для бездумного созерцания. А для духа проблемы "Жизнь, зачем ты нам дана" - это не мальчишкой, когда он просто был готов исчезнуть ни за что (ни про что), а знаменитым поэтом, когда он явно взыскан милостями судьбы. А может быть все равно "вся наша И жизнь ничто, лишь сон пустой, Насмешка неба над землей?"
Перед такой перспективой уже совсем не дерзок вызов по следующему адресу - царю Петру. Не так уж, казалось бы, они различны по масштабам: высшие силы, не озабоченные обеспечением благополучия маленького человека, претендующего жизнь спустить плавно, незаметно, поминутно, вскользь старея, Филемоном и Бавкидой, иначе нет оправдания никому-ничему. Но Петр ближе - и потому не столь терпим, как Отец Небесный.
А еще вернее ожидать, что просто наличие Петра в конкретном твердом образе отвлекает на Евгения - и тут разыгрывается кантианская драма априорного синтеза Петра-преследователя. Петр отводит гнев от Бога до сих пор - зачем Творец сотворил мир с таким количеством болот - финских и славянских - и песчаных пустот, исламских?
Лермонтов пытается углубить.
Мальчикам в забаву отданные космические пейзажи у Лермонтова тоже hors d"oeuvre. Но у Толстого лейтмотив в "Казаках" (где завистник) и в "Люцерне". Зато "Остапу горы не понравились". Но Остапа понесло, как всех краснобаев серебряного века. Развитье прессы - инфляция слова и мысли.
***
Пока не требует поэта Аполлон, Пушкин - двойник своего Онегина, - вернее, он борется с соблазном свести жизнь к тому же минимуму праздного самоутверждения, как потом Достоевский будет лечить себя образом С.Т.Верховенского.
***
Никому у нас не хватало мужества вникнуть в содержание "Бориса Годунова". Поэтому трагедия эта не вошла в репертуар. Непосредственно она была испытанием концепции русской истории, представленной Карамзиным как типичным представителем философии эпохи Реставрации. Очевидно, эта философия подготовляема была еще Деместром и Фихте-Гегелем задолго до того разгрома Наполеона; Венский конгресс был только политической ее реализацией. На короткое время на всю Европу одна Россия оказалась в счастливой ситуации; это и чувствовали декабристы: им надо было спешить реализовать этот счастливейший шанс. В критике идеологии Реставрации Пушкин разоблачает парадоксальность всех апелляций к народной воле. Всякое притязание на то, что народ в качестве субъекта истории является носителем положительной морали, глубоко аморальна, парадоксальна, антиномична. С народа нечего спрашивать морали; апелляция к моральной интуиции масс выявляет только склонность личности уйти от личной моральной ответственности (то есть последовательный демагогический аморализм этой личности). Безумие этой моральной безответственности и дало все русские несчастия ХХ века. И они были культивированы в нашей интеллигенции систематически, начиная со славянофилов. Бог стал атрибутом народности, и только Пушкин, Достоевский и Толстой, пожалуй, еще Чехов, пытались вернуть нас к чувству личной ответственности за историю или хотя бы свою в нее вовлеченность; каждый из четверых - по-своему.
Конкретно по "Борису Годунову": (1) виновность Бориса в убийстве Димитрия остается неопределенной да и несущественной. Борис осужден не за действия или умыслы, а за то, что он решился воспользоваться возможностями, которые ему открылись в сомнительной ситуации. Если образ народа представляет юродивый, то это образ психологии ressentiment; это социально-психологическая установка злорадства. Всякое благополучие здесь воспринимается как несправедливость и моральная нечистота. Народ рад всякому поводу осудить власть: вот почему "они любить умеют только мертвых", "Младенца" с его наследственностью от садиста-отца, потом будут любить растерзанного Самозванца. Потом Сталина. И поэтому Самозванца поддержать для того, чтобы умножить жертвы вплоть до самых невинных: Федора и Ксении Годуновых. У Шекспира такой народ только в Риме, но не в Англии. В итальянских (венецианских и пр.) фабулах у него народа нет.
(2) Пушкин не зря собирался полемизировать с Радищевым: "чудище обло, озорно, стозевно и лайяй" у него именно народ; да и у Радищева в скобках, которые Пушкин раскрывает. Субъект истории - именно такое чудище, будь оно Сциллой бунта или Харибдой деспотизма. "Но ты, художник, твердо веруй В начала и концы: ты знай Где стерегут нас ад иль рай. Тебе дано неложной мерой Поверить все, что видишь ты... И ты увидишь: мир прекрасен". Как это случилось увидеть даже советскому писателю А.Битову ("Записки из-за угла").
***
Все, имеющие дело с историей русской культуры, прекрасно знают, что судьба Пушкина не столь счастлива, сколь завидна, что его завещательная воля не исполнена вполне и борьба с его врагами им продолжается, - и это вам не призрак бродит по Европе, а Пушкин вживе ходит по России. Я имею в виду ту борьбу в эстетике, которую он начал открыто против Булгарина и которую скрытно повели против него наследники московитянских любомудров, старшие славянофилы, К.С.Аксаков.
Пройдя от византийского юродолюбия и уродопоклонства через модификации культа Дон-Кихота и своей глупой воли, русская идея вывела любовь на Дульсинею революции, какой бы она ни оказалась.
***
Прежде всего я не принадлежу ко всем этим уличителям друг друга друг перед другом - образующим современную науку. Я признаю прайвеси великих писателей и философов - право на тайну в тех пределах, в каких этой своей тайной не пытались нас заморочить. Дело личное Пушкинское и Гоголевское - что из своих отношений с женщинами они зашифровали, может быть, и от себя в женских образах, далеких от собственного быта. Если что-то зашифровали, то нам доступны только символы. И наша проблема не в интимной жизни Пушкина или Гоголя, а те перемены в нас, которые делали сочинения этих двух авторов волнующими нас открытиями тогда, а потом - забавами для детей. Их современники знали их наизусть - а что знают наизусть наши современники? Прейскуранты? Многосложные ругательства?
***
В те блаженные для литературы пушкинско-гоголевские времена, когда общественное сознание России еще не подавило до сих пор не описанное без абсурдов чудо 12-го года - когда гордиться можно было делами людей, а не благоволением божьего промысла именно к России... Тогда уже более 60 лет говорили о подлинно славной старине "времен Очакова и покоренья Крыма" ("в очах Очаков и горящий Наварин") - так что и Чичиков желательный ему фрак определяет цветом Наваринского дыма с искрой. А речь все о том же Наварине, который Пушкин вспоминает с фамильярной гордостью и нежным юмором равно к деду и к державинской стилевой традиции: "И был отец он адмиралу Пред кем средь Чесменских пучин... И пал впервые Наварин".
***
Сначала они ссорились с Европой символически: "фигу с поцелуем" высылали они через границу. Пушкин и Гоголь уже диагностировали болезненное развитие амбиций в русском обществе: Евгений "Медного всадника" и большинство центральных героев Гоголя - готовы бросить вызов небесам, - задолго до лирического героя Блока, собиравшегося сделать это чуть ли не из постели - "я и сам Собираюсь бросить гневный вызов Небесам".
Гневым этот вызов кажется только самому персонажу, лишенному чувства юмора, вроде несчастного Евгения из "петербургской повести". Пошляку-черту и единомысленным с ним публицистам могут весьма импонировать плавный переход от социального протеста, думал он - "о том, Что был он беден и трудом Он..." К протесту метафизическому, экзистенциальному, я бы не назвал его мистическим, ибо тайны или глубины никакой нет в претензии "Что мог бы Бог ему прибавить Ума и денег. Что ведь есть Такие праздные счастливцы Ума недальнего ленивцы, Которых жизнь куда легка", - но в числе которых сей персонаж не попал, а то бы куда девались все социальные его протесты и метафизический бунт с перенесением гнева на Отца Небесного, на Отца Отечества Петра Великого и на его изображения.
Персонажи Достоевского одолжились юмором у своего творца и уже не впадали в такие непоследовательности, не метили в социальный рай, но оставались при своей "неотомщенной обиде" и т.п. "Книгу Иова" они читали недостаточно внимательно; особенно в семье Мармеладовых этого чтения не хватало: сентиментализм предыдущей сотни лет затмил тысячелетние традиции литературы.
***
В качестве русского человека, я, может быть, сгущу краски, наделяя особое русское отношение к смерти. Разумеется, оно национально-специфично только в отношении смерти врага. Смерть близкого человека или просто "своего", то есть смерть знакомого (смерть естественная) вызывает, может, самые разнообразные проявления сугубо личных установок. Но смерть врага не личного - это всегда ошеломление и возникновение интереса к личности мертвеца.
Прослеживается это уже с дуэли Онегина, человека чрезвычайно холодного, и одиночество его ни в чем не сказывается так остро, как в хладнокровном отношении к перспективе убить друга. Да другом ли он был кому-либо? И вот ошеломление: "... и странен Был бледный вид его чела".
***
Отличать факт от иллюзии точнее всего умеют коты. Если кошку заставить пить соленую воду, то кошка будет свои переживания относить на счет своего психического расстройства: соль в кошачьей диете будет оцениваться как кошмар. Так И.Карамазов воспринимает своего черта. В "Пиковой даме" Пушкин не без юмора преодолевает воспитанную в нем как-то с детства суеверность, впечатлительность к поэзии примет, украшавшей и жизнь его Татьяны, Лариной, Хранительницы лар и пенат.
Рассуждения о реализме в отношении литературы на каждом шагу предполагают демагогическую веру в приоритет особого чутья (нюха), в прошлом классового, теперь расового.
***
Странный человек этот Автор. Мало того, что Татьяна Ларина озадачила его внезапным замужеством (ну куда же ей было деваться, не в монастырь же?) - Автор более всех теряется в догадках относительно Онегина: кто он? Разве не видят эти гг. авторы, что рискуют надоесть читателям своим вниманием к заглавному герою? Пушкин еще умел развлечь гг. читателей как личных своих друзей то метеорологическими наблюдениями, то экскурсами в иные области знания. Вместе они (автор и читатель) на Татьяну глаз положили. Ну разве не интересно смотреть, как "облатка розовая сохнет На воспаленном языке"? Эти наблюдения, если хотите, подсматривания, гораздо эротичнее и острее, чем те фривольные галлицизмы сюжетов, какими заполнены еще "Руслан и Людмила" или "Гавриилиада". А сколько в этой поэме (напечатанной тогда) - сколько в ней рассеяно красот - в одной сорочке белоснежной (как Таня с няней) или без всякой сорочки угадываемая в рассказе змия - Ева. Куда уж было поручику Ивану Баркову со всей его мальчишеской похабщиной, с механическим знанием анатомии без ее физиологического понимания-вчувствования за этими галлицизмами! Но галлицизмы будут вскоре превзойдены тем панэротическим видением, которое даже в нашей традиции рискует оборваться... на Владимире Набокове, может быть.
Пушкин не позволит нам утратить интерес к Татьяне только из-за того, что мы больше не можем даже в мыслях претендовать на ее руку и сердце... или соучаствовать в адюльтерных приключениях с ней же в снежном сне: вон там в малиновом берете она с послом испанским говорит. Кажется, на нее возложена Пушкиным не дипломатическая, а культурологическая миссия: олицетворить "русскую идею"; ведь нельзя же эту идею создать на заказ тем эмпедокловым методом, которым пришлось выращивать эту идею второпях бедному Н.А.Бердяеву.
***
О Сальери и русском характере, - о поисках Гекубы у Пушкина в "Маленьких трагедиях" (Гекуба - то есть пожалеть кого бы?).
***
Иллокутивная сила не есть власть давать имена собственные, точнее, отграничивать собственные от нарицательных? И только общая речевая практика придает смысл множественного числа личным именам, а в этом оформлении личные имена "перерождаются" в имена нарицательные. Эту механику хорошо чувствовали в русской литературе, где Гоголь бьется над кошмарами кощунственных преосуществлений имен нарицательных в собственные имена и даже в имена личные. Совершенно святотатственные преосуществления замечены и прослежены были им в языке.
Напротив, Пушкин очень весело возвращал некоторым нарицательным словосочетаниям конкретность и жизненность имен личных, упоминаемых в них: "Дианы грудь, ланиты Флоры!" - выкликает он "древних богинь как своих закулисных подружек" и окружает себя этим веселым обществом на всю жизнь. Друзья нужны ему в ограниченном количестве (или скромном разнообразии дельвигов, пущиных, нащокиных и соболевских), подружки же его неисчислимы, терпя в своей среде Цирцей и просто потаскушек - большой женолюб, чтобы не сказать гинегност, парфенофил и психогинеколог или гинепсихогност?
Пушкинская магия реанимации имени в именовании, в названии, в знаке, этике, подразумевает реанимации личности из ее персональной мумии, называемой именем, будь оно сколь угодно личным или фамильярным именем, собственным или нарицательным фразеологизмом. Эта практика реанимации переходит у Пушкина во всем известную психодинамику статуи (в "Каменном госте" и "Медном всаднике"), а у Гоголя становится психодинамикой всяческой части и частности, вплоть до эмансипации (физической) майорского Носа, эмансипации (юридической) мертвых душ (оказывается, что раб не столь уж мертв в законе, как верилось по Радищеву: раб нерадивый при жизни способен посмертно принесть господину немалый доходец, как мог бы сказать эпическим гекзаметром в конце поэмы автор). Наверняка Гоголь думал поэму завершить торжеством прохвоста Чичикова, да убоялся государя, цензора земли Русской.
Русской литературе суждено было еще в Х1Х веке обогатить всякую будущую феноменологию идеей "негативного интенционального предмета", то есть предмета не "направленности к...", а "направленности от...". Как она давно была обозначена в психологии бесов ("от Бога") или в психологии любого страха - направленность от предмета устрашающего - при отсутствии представления о локализации Страшилы.
***
Русский, так сказать, "романтизм" уже во времена Гоголя был персонажем в основном a la Андерсен, но выдавать себя старался за доброго знакомца не то Шеллинга, не то Т.А.Гофмана. Не зная по-русски, сам Шеллинг удостоверял свои отношения с этим романтизмом как бы на правах удачливого друга дома братьев Шлегелей, - слал приветы Хомякову и еще кому-то, как Хайдеггер - Тане Горичевой, будущей православной культурнигилистке. Но до последних дней Пушкина не было у нас никаких условий для романтизма немецкого образца; тщетно барон Брамбеус утрированной "романтической иронией" совмещает в себе Гофмана и Бонавентуру "Ночных бдений". Лермонтов с английской сывороткой и Гоголь с малороссийской никак не оживят этот литературный робот; "русский романтизм" будет снова и снова с рассеянным видом отвинчивать себе голову и заглядывать в нее, как не приходило на ум даже самому Бертрану де Борну (или Данте не доглядел).
Русский национальный романтизм Достоевского как раз на этом занятии (рефлексии разглядывания начинки собственной головы) и возник, - даже не у Достоевского, а еще у Пушкина. Ибо Онегин - это грубоватый социальный автопортрет Пушкина, то есть социологическая Эго-модель. Пушкин в "Онегине" выясняет собственную судьбу: кем был бы он без ангажированности в поэтический труд, - а эта блаженная ситуация так легко реализовала - будь только этот Пушкин "Всевышней волею Зевеса Наследник всех своих родных".
В этих двух деталях разность "между Онегиным и мной". Он рассматривает Онегина не строгими своими дружескими глазами, но зеркалом влюбленной женщины - Татьяны: вопросы последней главы - "кем он теперь явился?" - это ее вопросы: она-то его узнала, едва он вошел.
После совершения беспримерного интеллектуального подвига за чтением небогатой библиотеки Онегина - главная героиня русской литературы Татьяна превращается в тот милый идеал, который как призрак бродит по романам в своем малиновом берете без снисхожденья в персонажи, - режиссируя авторским воображеньем завистников Пушкина, - Тургенев просто ее не понимает, как и Белинский. В лучшем случае - у Достоевского с ней, с интеллектуалкой, уяснившей себе несерьезность байронизма - соперничает с ней благородная по силе интуиции героиня Достоевского - готовая пойти в сиделки к Ставрогину - Даша, - да ведь из кого ей выбирать? Разве что выйти замуж за того самого Повествователя, в которого облекся автор, Ф.М.Д.? Обе героини "Идиота" не справились бы с ролью сиделок при своем князе. Никто из русских классиков не решается свидетельствовать способность Татьяны выжить после смерти Пушкина, хотя Чехов (в драматургии?) описывает разные виды ее агонии.
Где эта русская женщина, которая бы безо всякого самолюбования и надежды на поощрение свыше могла бы в ситуации светской дамы декларировать: "А мне, Онегин... Мои успехи в вихре света, Мой модный дом и вечера, Что в них? Сейчас отдать я рада Всю эту ветошь маскарада и... чад За полку книг, за старый сад, За наше скромное жилище... мирное кладбище... Сень ветвей над бедной нянею моей".
Тут только надо не забывать, что это скромность не по ограниченности тургеневской или чеховской провинциалки, а самосознание дамы, которая победила не только московское общество, но и петербургский высший свет и там с послом испанским говорит не потому, что это ей льстит, что это модно, а так уж мимоходом, - не потому, что это лестно ей или ему. Ведь эта женщина разгадала и оценила тот противоречивый феномен романтического героя, которым терзается, теряясь в догадках, вся Европа (см. все характеристики Онегина как бы от автора или как бы от читателя - с заключительным "И не пародия ли он?").
Но для героини этот парадокс отчетливей и исчерпанней, чем автору или нам - ведь он для нее опаснее, - и она не тратит лишних слов в исчислении приблизительных определений, - она спрашивает в упор: "Как с Вашим сердцем и умом Быть чувства мелкого рабом?" (это уже перечислив все в этом чувстве, - все недостаточно внимательно прочитанное Лермонтовым и Белинским). Ни один из патриотствующих наших литераторов не предлагал России такого оптимизма - веры в то, что провинциальная русская барышня может достичь вершин европейской образованности не в качестве начетчицы или эрудитки - "синего чулка", а интуитивно, чувством такта: "Она казалась верный слепок du comme il faut". В ней не было ничего такого, что в модном лондонском кругу зовется vulgar - вульгарность, - как не было и того, что по-русски определяется еще более трудным идиомом "пошлость" - гедонизмом, способным к самым коварным метаморфозам.
Похоже, что "Онегин" приносится в этот момент в жертву возможности бросить русскому обществу (и его высшим властям) призыв оценить высоту, на которую обстоятельства позволили подняться всей России. Это призыв удовлетвориться экспансией в пространстве, удовлетвориться престижем силы, которую сейчас имеет действительно русская армия, - и не упустить того, что гораздо труднее и ценнее, чем военная гегемония (или дипломатическая) оценит нашу способность нравственного самостояния и самодержания в кругу равных и долго нас опережавших мировых культур, ни хронологически, ни геометрически не противополагаемых. Ибо представление, что наша культура выше древних в силу прогресса - столь же сомнительно, как и вера в превосходство культур по древности автохтонных их корней.
Разве не воспитана вся наша барышня Х1Х века на иллюзии, что по свету ездят Дон-Кихоты, так что и не стыдно быть какой угодно дульсинеей? Разве не за дон-Кихота (в английской, ричардсоновской филдинговской редакции?) - не героя-душеспасителя видит поначалу Татьяна Ларина не только в Онегине, но и в любом романтическом или байроническом персонаже? Перечтите ее письмо! Оно все только на эту тему.
Разумеется, альтернатива "Кто ты? Мой ангел ли хранитель Или коварный искуситель?" - дилемма эта будет тотчас использована Лермонтовым: спаситель сам нуждается в спасении, ибо не лежа в параличе, не чувствуя в плече хоть ревматизма, к привычкам бытия вновь чувствуя любовь, герой не находит в себе ту карамазовскую любовь к жизни вообще, а не к отдельным же привычкам бытия, сколько бы много их ни было в сумме недостаточно для того, чтобы вернуть к жизни радостный характер, сделать эту жизнь счастливой, а себя влюбленным в нее.
***
Пошлость - по этимологии то, что имеет хождение, то есть производится не для себя (не для внутренних нужд), а для временного пользования, чаще всего для удовлетворения любопытства, то, что допускается как бы в уступку низменным сторонам человеческой природы ввиду невозможности изжить некоторые навыки на протяжении жизни всего одного поколения.( В связи с петровскими реформами). В пушкинское время пошлость кристаллизуется, поднимает голову над внешностью сентиментального, фольклоризирующего романтизма, говорящего напрямую от лица "маленького человека" имитацией его сорванного голоса.
Пушкин и Гоголь спасают достоинство этого персонажа, выводя его из положения "классового врага" высокой культуры, классовому по первоначальному смыслу этого слова, восходящего к идее "классов" петровской "табели о рангах". Коллежский "регистратор, будь он почтовой станции диктатор" или вовлекаемый в безумие петербургской прессой Поприщин, не одолевший своего поприща, Башмачкин, предваряющий Горьковскую тему Гоголя "Безумству мертвых поем мы песню!" - ведь нельзя забывать постоянные игры мертвых в глубине того "маленького театра", на сцене которого (силами нашего же воображения) Гоголь ставит свои проблемо-спектакли. Все эти мертвецы "Страшной мести", "Басаврюка", "Вия" (а может быть и Нос майора Ковалева?) - жертвы нашей житейской беззаботности, отмирающие незаметно для нас при нашей беспечности в отношении себя самих и нашего лица. Беспечность эта в конечном счете выражается в противоречивости наших представлений о судьбе мертвых, о нашем будущем неустранимом, о нашей ответственности за всю собственную жизнь. Все эти предрассудки вековые и гроба тайны роковые подвергаются суду только в общении таких маргиналов, как Онегин с Ленским, как Лермонтов со своими кузинами да с Печериным и Вуличем (не с Грушницким же ему о том?). Не с кем будет потом о том же Достоевскому и словом перекинуться до самого появления В.В.Розанова, - не с графом же Л.Н.Толстым, не с Фетом же в пошлости Шопенгауэра уходить?
Чехову пришлось глубоко аллегоризировать рассмотрение этих тем, вывернув всю дантовскую поэтику наизнанку. Если ранее потусторонний мир прорывался в наш (на нашу сторону бытия) в результате отдельных сбоев онтологических механизмов разделения добра и зла за пределами человеческой жизни - проколами их средоточений в вечности - то есть визитами потусторонних сущностей (как в случаях со Старухой Графиней - и во многих случаях у Гоголя), - то у Чехова пространство-время осмысливаются более радикально, чем во всех неевклидовых моделях. У Чехова всякая метафизическая разделительная поверхность закручена как в ленте Мёбиуса или бутылке Клейна, и все наши догадки об Аде и Рае оказываются фактами не какого-то тайнознания, добываемого из эсотерических традиций или экстремального опыта аскетов - они оказываются фактами обыденного опыта, для усвоения которого не нужно никакого особого неевклидова ума, как не нужно его для того, чтоб увидеть, как возможности в геометрии иллюстрирует топологическая игрушка - лента Мёбиуса.
Чехов легко, порханьем пера, разделывался со всеми издержками русского трансцендентализма, этой тяжелой средневековой духовной кухней всей Европы, особенно тяжелой для русского мозга, питаемого столь поэтичным языком, как наш.
***
Н.Н.Гончарову, которую не принято называть Пушкиной (по негласному общественному мнению она того не удостоилась) - что или кто это. Душа у ней была, но в унитазе, служившем базисом для роскошной надстройки. В галерее портретов писательских жен еще одна Наталья ходила почти бесфамильной не зря - Захарьина-Герцен.
Потом общественное мненье колебалось на именах А.Г.Сниткиной-Достоевской, С.А.Толстой (Берс). А кто назвал бы А.Дм. мадам Блок, а не Менделеевой? Андреева М. и Пешкова Е.. Только Н.Я.Мандельштам не вызывает ни у кого партикулярного интереса к возможности ее противопоставить мужу, хотя это единственная из них женщина с характером и вкусом.
***
У нас на Севере меланхолия убивает все и всяческие аппетиты. А тут врачи советуют подвигаться для моциона, - у нас моцион с эмоциями созвучен, им тоже надо подкрепляться. У нас столько синонимов слову шляться, тут и прогуливаться, т.е. развлекаться, время убивать.
С ХУ111 века пошляком стали называть человека, гуляющего по разным темам и сюжетам, способным "без принужденья в разговоре коснуться до всего слегка". Онегин от начала до конца пошляк высочайшего полета, а роман весь о странностях любви (как заявлено давно было у Пушкина), - "иного он не мыслил разговора" (читай в "Гавриилиаде"). Молодой Пушкин сам чувствует себя все еще пошляком, но знает, что из этого положения его выведет только его собственный труд упорный при уважении к цеху задорному, к которому он сам принадлежал.
Там в романе отмечен другой образ спасения из пошлячества - это несчастная любовь Татьяны и Онегина как доказательство истины, потом украсившей Жуковского: кроме счастья в жизни еще много более прекрасного.
Кроме пошляка Онегина в романе всплывает еще один носитель пошлости - еще "враг труда - Над нами царствовал тогда - Властитель слабый и лукавый, Плешивый щеголь", - поглощенный щегольством, т.е. лицемерием, переодеванием, охмырением общества, вовлеченный в круговое движение Протея.
***
"Жил на свете рыцарь бедный" - самый интимно-биографический текст Пушкина, напрямую связанный с 15-летними попытками осмыслить юношескую шалость - сочинение "Гаври-илиады" (В.А.Гроссман пытался развить аналогию между этой поэмой и гомеровской "Илиадой", в которой события разыгрываются тоже вокруг амурных приключений молодой женщины, - без всяких попыток их конкретизации посредством той микроскопии переживаний, которая дает модернизму его порнографический характер). Внимание талантливого наблюдателя самым естественным образом гиперболизирует детали, в результате утрачиваются интеллектом способности в реституции целого, - даже там, где речь идет о целостности личности героя.
Сюжет, не поддающийся восстановлению в целостности, с наступлением модерна, т.е. в ХХ веке зовут "мифом", речь идет о таких крупных объектах, что мы не способны представить себе их в целом даже в такие времена, которые позволили сфотографировать оборотную сторону Луны и все снимки состыковать в единый глобус. Гоголевская повесть "Нос" тем и впечатляет, что иллюстрирует возрождение мифологического мышления в новейшие времена: отдельные части сюжета "Носа" явно не допускают никакой состыковки.
Самосознание людей Х1Х века (как показал Гоголь, - в частности, в "Носе") еще более зоофилично, чем у эллинских героинь, вступавших в скандальные отношения то и дело не только с заезжими принцами Парисами, но и со всякими быками, лебедями, ликантропами и кентаврами, кинантропами и т.п.. Но Гоголь хочет совокупить разные версии приключений майорского Носа и обезношенного майора (при участии еще многих внутренне безучастных лиц). Нет, Гоголь только уличает своего читателя в том, что в массе он (современный читатель) охвачен эмпедокловой любовью ко всем вещам, совершенно неспособным к состыковкам и т.п., - но заражаемым читательской похотью к праздничному промискуитету, влекущему в миры (неразличимые друг с другом) - миры древнего хаоса. "О чем ты воешь, ветр ночной", - стихи Тютчева как раз на эту тему.
***
Очевидно, пушкинский пример (хотя бы и в экспериментировании обсценной лексикой) - не санкция никому другому в нашей литературе. Блок блестяще продемонстрировал дистанцию между собой и Пушкиным, между серебряным и золотым веком, - достаточно соотнести несостоявшуюся оперу "Роза и Крест" с драматургией Пушкина или пушкинский романс с Вечной Женственностью (повод для обвинений дьявола: "Не путем-де волочился он за матушкой Христа"; кстати это поведение охальника-пародиста священного - первейшая из стратегем соблазнительства) - сравните его с концертной стилизацией в стиле Нины Заречной - всю эту книгу "Стихов о Прекрасной Даме" - всю написанную как бы в помощь Чехову и в соавторстве с Вл.С.Соловьевым.
Кто кроме Пушкина мог позволить себе интерпретировать европейскую культуру не превращая в модернистскую мешанину стилистику Ариосто (от Руслана до прямого перевода "Пред рыцарем блестит вода" Беньяна до Байрона, Гете и Шенье отбирая без промаха все живейшее). Кто из позднейших авторов смог создать такой этнографический музей (энциклопедию?) как цикл маленьких трагедий - кто мог бы вообразить Вальсингама русским дворянином? Мы не узнали бы его, ибо в предлагаемых Россией обстоятельствах это был бы или Гришка "Бориса" (двойник Григория Пушкина в глазах А.С.П.), либо сам А.С.Пушкин 30 гг. Х1Х века.
***
22-02-08г.
По случаю празднования 200-летия рождения Пушкина у нас было издано несколько книжек о странной проблеме, как это А.С.Пушкину удалось сделаться гением. Казалось бы очевидно, что Пушкин воспользовался многим, сделанным уже до него. Белинский об этом писал очень подробно, хотя и вяло. Пушкин воспользовался не только близким знакомством с Жуковским, написавшим только что изумительный перевод из Байрона ("Шильонский узник"), но еще и с Батюшковым. Но и более того, Пушкин воспользовался почти всем русским языком, далеко в этом превзойдя Крылова и Грибоедова.
***
Чрезвычайно оригинальное обесовение нашего соотечественника начинается отнюдь не со знакомства с Вольтером или чистым афеизмом английского толка, - оно восходит к случаю с бедняком, который едва ли залетал в такие выси. Пушкин зафиксировал этот случай в "Медном Всаднике" не только как частный казус бедняка Евгения, но и как соблазн, испытываемый им самим. Это соблазн видеть себя в тяжбе с историей заведомо безответственной стороной, а всю ответственность возвести на земную власть. Поэтому какой-нибудь Могилянский может спорить с... о том, с кем Петра исторического отождествляет автор в начале "Петербургской повести" (т.е. исторической справке) - с Отцом или с Сыном? Наверно нелепо отождествлять исторического Пушкина с автором чрезвычайно застилизованной (а не зашифрованной) поэмы, составленной из оды, прослоенной мелодраматическим анекдотом (в смысле, который о ту пору имело это слово, употребленное с тем же правом у Белинского применительно к истории другого бедняка, к "Пиковой даме").
О Петре как чуть ли не лице Троицы (уж не Святым ли Духом руководствуемым?) не с иронией ли зафиксировано у Пушкина, - чье именно усмотрение? Уж не тех ли заклинателей стихий, чей голос выспренний звучит опять "Красуйся град Петров и стой... Да усмирится же с тобой... стихия... Пусть волны финские забудут...".
Стиль заклинательный, как у иного героя Достоевского (у Шатова, Лебедева, старца Зосимы), - не тот, в который вдруг вступает более привычный нам голос (исторического Пушкина) после этой цитаты... Откуда? Из газеты? - "Была ужасная пора. О ней, друзья мои, для вас Начну свое повествованье". Здесь на рифме "Петра-пора" - перелом от совсем "чужого слова" ("Это не я, это совсем другое лицо") к совсем своему слову. Совсем чужое - это то, от которого говорящий заранее отчуждается как иезуит. Только неосознанно обожив хозяина земли, можно возлагать на него тут же и ответственность за "Насмешку рока над землей", за то, что нету правды на земле и выше, за Бог не захотел нам всем прибавить - ума и денег. И начинается вековой (примерно) бунт, диагностированный Достоевским. Уж никак не просто разговоры между Лафитом и Клико, а нечленораздельные "ужо тебе" и молчаливые действия А.А.Башмачкина - а потом эта бесовщина обретет свое красноречие и пойдет писать губерния за губернией.
И тогда каждый униженный и оскорбленный вдруг выйдет на дорогу со смелостью Верховенского. И Мармеладов почувствует себя соперником многострадальному Иову и станет в трактире сидя, Бога наставлять о том, каков должен быть порядок рассмотрения дел на Страшном Суде... И вспомнится вдруг, как Пушкин не любил такой язык - "и празднословный и лукавый", - при всем универсализме Пушкина не пробовал он нигде даже пародировать Фому Опискина, И.Головлева или прочих достоевцев.
***
Пушкин, читавший охотно Апулея (а Цицерона не ценя), сделал счастливый выбор для русской культуры: с изящным юмором "Метаморфоз" можно обойтись без юродивой риторики тщеславного моралиста. К несчастью Гоголя и Толстого, последовательно держаться этого выбора они не сумели и вместе с массой своих почитателей зацицеронствовали до юродства домостроя и анархизма и просто пошлости. Ибо во всем была общая пошлость: и в гоголевских, и в писаревских, и в толстовских назиданиях. Пушкинский дон-Гуан по сути тот же Апулей, в любовных играх зарвавшийся за пределы всех человеческих отношений, эротику утративший в тщеславном уже не озорстве, а хулиганстве. И здесь у Пушкина всего один великий продолжатель - Достоевский. Все его центральные персонажи, переступатели "черты" страдают комплексом Золотого Луция-Осла: все они не могут устоять перед соблазном поэкспериментировать со своей человеческой природой, примерив на себя образы весьма неудобоносимые, вместо птиц превращаясь в ослов, даже когда (в случае Ставрогина и Верховенского) выходя не в пошлые наполеоны, а во властители дум той интеллигентной богемы, которая тогда уже чувствовала свою близость всяческому пролетариату. В отличие от удачливых идеологов ХХ века, их предтечи у Достоевского не лишены еще эстетического чутья и потому как иронию судьбы испытывают на себе профанацию своих идей в речах уже самых первых последователей: "Мудрец отличен от глупца тем, что он мыслит до конца", - одинокий в своем мучительном самодовольстве Ницше в этом ряду оказался своим собственным профанатором, выписывая от первого лица такое, что Достоевский благоразумно дарил своим оппонентам и протагонистам. Полифония его романов определялась точным знанием того, что человечество дошло уже все до той же черты, на которой больше нет ничьей правоты, а есть всеобщая неправота и нужда в милосердии ко всем неправым. Ибо милосердие не есть же ни право, ни справедливость.
***
Дорогой Лев!
Ближайшие дни мы свободны только для одного разговора, именно о вышедшей в Челябинске книге, действительно достойной внимания, "Паноптикум ушедшей эпохи", автор Б.П.Прибытов. Может быть, ты его знаешь, он из Челябэнерго, наверно, и занимается какими-то насосными системами на ТЭЦ, по информации из Интернета. Мы прочли очень немного, я обнаружил в нем человека разносторонне признательного, он родился явно с призванием к филологии и этнографии, но школу окончил на ЧТЗ и многое в молодости заглушил в себе.
Книгу прислал, по-видимому, не вполне довольный ею Ченчик.
Например, в ней приводится полностью текст справки в ЦК ВКПб о моем челябинском деле, который ты вывесил на моей странице у себя, видимо, автор взял этот текст, как и разные сведения обо мне у тебя, как и у Ченчика. Автор в книге ссылается и на сайт у Мошкова, так что твои труды не пропали даром.
После 5-го мы вышлем тебе очередную порцию разговоров о Пушкине.
Обнаруживается, что самые безграмотные сибиряки осознали о современных палках, что у каждой из них два конца - Запад и Восток. Сидит такой блогер в Кемеровский, скажем, области и рассуждает чей конец палки толще, и компас этот для них образовался на Средиземном море, и они ломают голову над тем, что благородней: духом поклоняться пращам и стрелам яростной судьбы с востока или запада или задрать повыше свое охвостье. Нет, чтобы посчитать, сколько на земном шаре оплошностей, то есть во сколько эдров вписывается этот шар - в октаэдр или додекаэдр. Скажи пожалуйста, сколько, по-твоему этих граней, по твоему или, скажем, по Платону из диалога платонова "Тимей"?